Довлатов

   Действующие лица:
   Людмила Александровна Лебединская, подруга детства Сергея Довлатова
   Андрей Николаевич Черкасов, друг детства Сергея Довлатова
   Дмитрий Николаевич Дмитриев, школьный друг Сергея Довлатова
   Анатолий Давидович Нахимовский, школьный друг Сергея Довлатова
   Валерий Владимирович Таиров, одноклассник Сергея Довлатова
   Елена Евгеньевна Лунц, соседка Довлатовых
   Андрей Юрьевич Арьев, писатель
   Леонид Иосифович Копыловский, архитектор
   Елена Давидовна Довлатова, вдова Сергея Довлатова
   Людмила Николаевна Кравец, глава турфирмы «Элефант-тур», в 1970-е гг. — методист Пушкиногорского экскурсионного бюро
   Валерий Георгиевич Попов, писатель
   Ксана Донатовна Мечик-Бланк, сестра Сергея Довлатова
   Владимир Иосифович Уфлянд, поэт и художник
   Валерий Михайлович Воскобойников, писатель
   Алексей Юрьевич Герман, кинорежиссер
   Лев Лосев, поэт
   Вера Викторовна Сомина, театровед

   Людмила Лебединская:
   Я маленькой девочкой всю блокаду провела в Ленинграде и все это время была единственным ребенком в нашем огромном доме на улице Рубинштейна. А к концу войны в город стали снова приезжать люди. Я прекрасно помню, как в нашем доме появилась эта замечательная семья. Мы с Сережей тогда подружились, потому что были одного возраста и случилось так, что мамы наши стали общаться. Мама Сережи, Нора Сергеевна Довлатова, была очаровательной женщиной, очень яркой. Обладая удивительными аристократическими манерами, она была очень сдержанным и интеллигентным человеком. Мне запомнились ее теплые карие глаза. Она очень много работала, и часто ее не было дома. Поэтому за Сережей в основном смотрела бабушка, которая тоже жила с ними. Кажется, бабушка эта была не родная, но и наемной няней ее нельзя было назвать — она была членом семьи. Это была очень красивая пожилая дама, которая прекрасно говорила на немецком языке.

В детстве у меня была няня, Луиза Генриховна. Она все делала невнимательно, потому что боялась ареста. Однажды Луиза Генриховна надевала мне короткие штаны. И засунула мои ноги в одну штанину. В результате я проходил таким образом целый день.
Мне было четыре года, и я хорошо помню этот случай. Я знал, что меня одели неправильно. Но я молчал. Я не хотел переодеваться. Да и сейчас не хочу.
(Сергей Довлатов, «Чемодан»)

Андрей Черкасов:
Он был мальчиком довольно толстым и неуклюжим. Когда Сережа в первый раз приехал к нам в Комарово, я обратил внимание на то, что он как-то странно спускается по лестнице: одну ножку, потом — другую. Думаю, притворяется. Оказалось, нет: у него была такая смешная походка. Это потом он стал блестящим молодым талантом. А тогда, в детстве, он занимался тем же, чем и мы: купался, катался на велосипеде. Я не замечал в нем никаких признаков гениальности. Яркость стала проявляться позже, когда он стал сочинять очаровательные стихи. Сначала именно стихи, но не прозу. Например, к одному из дней рождения он мне написал:

К коммунизму быстро мчусь:
И работаю, учусь,
Как велел на этот счет
Наш отец эН. эС. Хрущев.

   Андрюша был моим первым другом. Познакомились мы в эвакуации. Точнее, не познакомились, а лежали рядом в детских колясках. У Андрюши была заграничная коляска. У меня — отечественного производства.
   Питались мы, я думаю, одинаково скверно. Шла война.
   Потом война закончилась. Наши семьи оказались в Ленинграде. Черкасовы жили в правительственном доме на Кронверкской улице. Мы — в коммуналке на улице Рубинштейна.
(Сергей Довлатов, «Чемодан»)

Людмила Лебединская:
Мне почему-то очень хорошо запомнилось, как мы встречали Новый год. У нас в доме было принято, чтобы во время новогодних праздников дети ходили друг к другу на елки. Потолки у нас были очень высокие, и елки нам родители всегда приносили громадные, такие, какие нужно было нести не под мышкой, а на плече. Тогда елку нельзя было купить на каждом углу, ее нужно было «достать». В нашем доме подарки не приносил собственноручно Дед Мороз, они складывались под елку. Что мы с Сережей могли под елкой обнаружить? Коробку цветных карандашей или набор акварельных красок, книгу — в общем, ничего роскошного, но это был знак внимания, которому мы были рады. У нас оставались с еще довоенных времен стеклянные елочные игрушки, но их было очень немного. В основном игрушки были плоские, картонные. Еще часто мы заворачивали в фольгу орехи и тоже вешали их на елку. Конечно, мы сами делали гирлянды из цветной бумаги, которую в городе найти было не так просто. Это была прекрасная плотная бумага, с одной стороны белая, а с другой — яркого изумрудного цвета.

   Я не жалею о пережитой бедности. Если верить Хемингуэю, бедность — незаменимая школа для писателя. Бедность делает человека зорким. И так далее.
   Любопытно, что Хемингуэй это понял, как только разбогател…
   В семь лет я уверял маму, что ненавижу фрукты. К девяти годам отказывался примерить в магазине новые ботинки. В одиннадцать — полюбил читать. В шестнадцать — научился зарабатывать деньги.
(Сергей Довлатов, «Чемодан»)

Людмила Лебединская:
Папа с ними не жил, так что семья у Сережи была неполная. Очень часто он навещал меня, когда Нора Сергеевна уходила. Меня тоже часто отправляли к ним в квартиру, там мы играли с Сережей и с Людой Тихомировой — дочкой того самого полковника Тихомирова, который упоминается в Сережиных книгах. К слову сказать, Норе Сергеевне, вероятно, было не очень уютно в той квартире, так как там всем заправлял этот Тихомиров. Да и Сережа, конечно же, уже будучи взрослым человеком не вписывался в тот жизненный уклад, который представлялся правомерным Тихомирову. Позже, уже будучи взрослым человеком, Сережа регулярно выходил в наш двор в махровом халате и в шлепанцах. В сопровождении фокстерьера Глаши он направлялся к пивному ларьку, который находился неподалеку от нас. Конечно, такое поведение могло шокировать многих обитателей нашего дома.

   Жили мы в отвратительной коммуналке. Длинный пасмурный коридор метафизически заканчивался уборной. Обои возле телефона были испещрены рисунками — удручающая хроника коммунального подсознания.
   Мать-одиночка Зоя Свистунова изображала полевые цветы.
   Жизнелюбивый инженер Гордой Борисович Овсянников старательно ретушировал дамские ягодицы.
   Неумный полковник Тихомиров рисовал военные эмблемы.
   Техник Харин — бутылки с рюмками.
   Эстрадная певица Журавлева воспроизводила скрипичный ключ, напоминавший ухо.
   Я рисовал пистолеты и сабли…
   Наша квартира вряд ли была типичной. Населяла ее главным образом интеллигенция. Драк не было. В суп друг другу не плевали. (Хотя ручаться трудно.)
(Сергей Довлатов, «Наши»)

   Людмила Лебединская:
   Сережа не был уличным мальчиком. Он никогда не гулял один, всегда с мамой или с бабушкой. Он вырос в жестких условиях женского воспитания. Для мамы и бабушки было важно, чтобы он, не дай Бог, не попал в какую-нибудь историю, не влез в драку, не ушел куда-нибудь один. За него всегда очень боялись, ведь его воспитывали две женщины. Поэтому Сережа был тихий мальчик, домашний ребенок. Не то чтобы он был скованным, он был просто хорошо воспитанный мальчик. К тому же наша детская компания тоже почему-то была женской. Кроме Сережи, мальчиков у нас не было. Всем нам было запрещено играть за пределами нашего двора и садика на Щербаковом переулке. Я не помню, чтобы Нора Сергеевна проявляла какую-то особую строгость, но в детстве Сережа ее слушался беспрекословно.

   Дмитрий Дмитриев:
   Помню, первого сентября делали перекличку. Каждый ученик должен был встать, назвать свою фамилию и имя, а также национальность. И вдруг встает пухленький темненький мальчик и тихо говорит: «Сережа Мечик, еврей». Конечно, по классу прошел смешок. Во-первых, слово «еврей» традиционно вызывало такую реакцию в школе. Во-вторых, фамилия у Сережи была смешная и очень забавно сочеталась с его кругленькой фигуркой: «Мечик» звучит как «мячик». Из-за шума в классе учительница никак не могла расслышать Сережу, так что ему пришлось снова и снова повторять свою злосчастную фамилию. Ребята в классе, разумеется, развеселились еще пуще — а бедный Сережа совсем смутился.

   Анатолий Нахимовский:
   Сергей решил изготовить самодельный школьный журнал. Техника была выбрана самая простая: сложить пополам несколько обычных листов А4 и прошить на сгибе крепкой ниткой. К этому делу Сережа подключил нескольких ребят из класса. Я должен был написать о гастролях Ива Монтана. Но пока я томился и переписывал, он быстро настрочил сам всю статью. И весь журнал с текстами и рисунками был изготовлен в основном им самим. Сережа участвовал также в оформлении классной стенгазеты. Однажды там поместили Сережин шарж на старосту нашего класса, достаточно пассивного в своей должности. Подпись гласила: «Лет до ста расти нам без старосты!»

   Дмитрий Дмитриев:
   Мы с Сережей учились очень средне, если не сказать — плохо. Конечно, хулиганы мы с ним были порядочные, и проделки наши всей школе были известны. Один раз после урока в классе остались те ребята, которых мы не уважали за подхалимское отношение к учителям. Мы решили над ними подшутить — закрыть их внутри класса. Сережка стоял на шухере, а я пытался дверь снаружи забаррикадировать. Оборачиваюсь — за мной директор. Это был учитель математики Федор Петрович Первухин по кличке Кашалот. Этот случай для меня был роковым, после него меня выгнали из 206-й школы, и я перешел в другую. Нора Сергеевна, мама Сережи, была очень этому удивлена и говорила, что я, по сравнению с Борей Довлатовым, который из окна на директора школы пописал, вообще никакой не хулиган.
   Сережа остался в нашей старой школе на Фонтанке и проучился в ней до самого выпуска в 1958 году.

   Анатолий Нахимовский:
   В свое время был очень популярен индийский фильм «Бродяга» с актером Раджем Капуром в главной роли. Однажды Сергей принес в школу фотографии из этого фильма, на которых был запечатлен сам Капур в кепке, с усиками и с характерным меланхолическим взглядом. Подлинность фотографий ни у кого не вызвала сомнений. Оказалось, что на снимке был вовсе не Капур, а сам Сережа, которого специально загримировали, чтобы сделать серию таких фотографий.

   Валерий Таиров:
   Наш классный руководитель Яков Соломонович Вайсберг умер, кстати говоря, не так давно, несколько лет назад. Я был на его похоронах. Вайсберг вел у нас историю и преподавал, надо сказать, замечательно. Несмотря на то, что послевоенные времена, которые пришлись на время нашей учебы, были очень тяжелыми, в нашей школе это не очень чувствовалось. Нам повезло, и таких профессиональных, умных учителей, как Яков Соломонович, у нас было не так уж мало. Кстати говоря, я не помню, чтобы в нашей школе учебный процесс был сильно идеологизирован. Как раз наоборот: все нюансы идеологического воздействия того времени мы ощутили уже после окончания школы.

   Дмитрий Дмитриев:
   Признаюсь, наши школьные учителя мне не очень запомнились. Возможно, я, как и Сережа, тогда слишком мало интересовался учебным процессом и всем, что с ним было связано. Наверное, среди наших педагогов действительно было не так много ярких и интересных людей. Нашего первого классного руководителя, который вел нас до Якова Соломоновича, мы не любили. Всем классом мы исполняли в честь него сочиненное стихотворение следующего содержания:

В нашем классе педагог
Вася Смольский.
Весело ведет урок
Вася Смольский.
Мы хотим тебя убить,
Вася Смольский!
А потом похоронить,
Вася Смольский.

   А Сережа, который уже тогда, в школе, проявлял большие способности к рисованию, изображал на доске свой фирменный шарж — портрет нашего Васи Смольского. Естественно, излюбленной нашей проделкой было быстро нарисовать шарж прямо перед звонком, чтобы Вася сразу мог полюбоваться своим портретом.

   Анатолий Нахимовский:
   Наша школа на Фонтанке, 62, была расположена в квартале, ограниченном набережной Фонтанки, улицей Ломоносова, улицей Рубинштейна и переулком Щербакова. Это места сплошной застройки с внутренними дворами. Жилые дома примыкают друг к другу, и по крышам можно было обойти весь квартал. Весной ребята из класса, и мы с Сергеем в том числе, выходили через чердачное окно на крышу соседнего со школой дома на Фонтанке. Оттуда открывался прекрасный вид, и было приятно позагорать на теплом кровельном железе. По крышам мы шли от Фонтанки до самого Сережиного дома № 23 по улице Рубинштейна. Дополнительным развлечением было бросить в водосточную трубу камень или осколок кирпича, что вызывало грохот и переполох, после чего нужно было поспешно скрыться в чердачном окне.

   Валерий Таиров:
   От нас он держался несколько в стороне. Из-за своего огромного роста он всегда сидел где-то за последними партами и на уроках в основном молчал, учеба тогда его не очень интересовала. На переменах он обычно стоял посреди коридора, а вокруг него парами ходили наши девочки.
   После уроков мы все время бегали гулять на пустырь около Холодильного института, а они с Димой Дмитриевым или еще с кем-то уходили куда-то по своим делам, все время исчезали, мы об этом ничего не знали. Помню, была у него еще девушка, она в нашей школе не училась. Сейчас уже не могу сказать, как ее звали, но помню отчетливо, что они с ней все время фланировали по улице Рубинштейна, которую он называл «Рыбинштейна» — тогда на этой улице был большой рыбный магазин. К тому же те ребята, которые жили по другую сторону Фонтанки (как, например, я), мало общались с теми, кто жил ближе к школе (как Сережа). А потом, когда мы учились уже в последних классах, у нас часто стал появляться брат Сережи Борис, почти такого же роста, как и он. И Сережа, как я тогда понял, начал с ним проводить очень много времени.

   В шесть лет я знал, что Сталин убил моего деда. А уж к моменту окончания школы знал решительно все.
   Я знал, что в газетах пишут неправду. Что за границей простые люди живут богаче и веселее. Что коммунистом быть стыдно, но выгодно.
   Это вовсе не значит, что я был глубокомысленным юношей. Скорее, наоборот. Просто мне это сказали родители. Вернее, мама.
(Сергей Довлатов, «Наши»)

Нора Сергеевна

Елена Лунц:
Свою будущую соседку Нору Сергеевну Довлатову я увидела в первый раз еще до войны. Она играла в небольшом спектакле, который разыгрывался у нас в школе. Тогда существовала такая традиция — актеры специально приходили в школы и разыгрывали в актовых залах спектакли для детей. В тот день она играла в стенах 206-й школы на Фонтанке — той самой школы, в которой позже учился ее сын Сережа. В 1944 году Нора Сергеевна, вместе с мужем и маленьким сыном, поселилась в нашем доме на улице Рубинштейна. Она всегда тщательно следила за собой — чувствовалось, что в прошлом была актрисой. Донат Исаакович тоже был внешне очень хорош. Они с Норой составляли красивую пару.

   Мать подала документы в консерваторию. И параллельно в театральный институт. Сдавала экзамены одновременно. (Тогда это разрешалось.) И ее приняли в оба заведения. Мать говорит — тогда всех принимали. Создавалась новая бесклассовая интеллигенция.
   Был выбран театральный институт. Думаю, что зря.
   Творческих профессий вообще надо избегать. Не можешь избежать, тогда другой вопрос. Тогда просто выхода нет. Значит, не ты ее выбрал, а она тебя…
   Мать проработала в театре несколько лет. В немногих рецензиях, которые я читал, ее хвалили.
(Сергей Довлатов, «Наши»)

   Андрей Черкасов:
   Наши мамы в юности дружили, они были актрисами. Нора Сергеевна была очаровательная женщина, просто прелесть. Юмор у нее был искрометный. Я думаю, именно от нее Сергей унаследовал этот дар. У нее, кстати, было одно чудачество. Если она видела, что дети во дворе ссорятся, она быстро сбегала с пятого этажа и начинала выяснять, кто прав, кто виноват. Вот такое было хобби — восстанавливать справедливость.
   Такой импульсивной и энергичной женщине это занятие очень подходило.

   Затем родился я. Отец и мама часто ссорились. Потом разошлись. А я остался.
   Было уже не до гастролей. И мама бросила театр.
   И правильно. Я наблюдал многих ее знакомых, которые до смерти принадлежали театру. Это был мир уязвленных самолюбий, растоптанных амбиций, бесконечных поношений чужой игры. Это были нищие, мстительные и завистливые люди…
   Мама стала корректором. И даже прекрасным корректором. Очевидно, был у нее талант к этому делу. Ведь грамматики она не знала совершенно. Зато обладала корректорским чутьем. Такое иногда случается.
(Сергей Довлатов, «Наши»)

Андрей Арьев:
Нора Сергеевна была, ко всему прочему, очень грамотным человеком. Она работала корректором, хотя по образованию была актрисой. Ей не хотелось вертеться на вторых ролях, поэтому она довольно быстро рассталась со своей первой профессией. Долгое время она работала корректором в Лениздате. У Норы Сергеевны можно было научиться хорошо говорить по-русски, тем более что она в этом отношении была человеком бесцеремонным и всегда поправляла, когда кто-то говорил что-нибудь неправильно. За это я ей до сих пор очень благодарен. Она не терпела, когда говорили «музэй» вместо «музей» или «Одэсса» вместо «Одесса». Кроме того, она замечательно рассказывала истории. Это не значит, что Сережа весь своей талант взял у Норы Сергеевны. Но то, что он шлифовал его в беседах с матерью, это точно. Существуют ведь не только литературные влияния, но и влияния жизненные, житейские.

   Мать не высыпалась. А работа у нее была ответственная. (Да еще при жизни Сталина.) За любую опечатку можно было сесть в тюрьму.
   Есть в газетном деле одна закономерность. Стоит пропустить единственную букву — и конец. Обязательно выйдет либо непристойность, либо — хуже того — антисоветчина. (А бывает и то и другое вместе.)
   Взять, к примеру, заголовок: «Приказ главнокомандующего».
   «Главнокомандующий» — такое длинное слово, шестнадцать букв. Надо же пропустить именно букву «л». А так чаще всего и бывает.
   Или: «Коммунисты осуждают решения партии» (вместо — «обсуждают»).
   Или: «Большевистская каторга» (вместо — «когорта»).
   Как известно, в наших газетах только опечатки правдивы.
   Последние двадцать лет за это не расстреливают. Мать работала корректором тридцать лет назад.
   Она совсем не высыпалась. Целыми днями мучительно боролась за тишину.
(Сергей Довлатов, «Наши»)

   Леонид Копыловский:
   Помню, я как-то зашел к Сереже домой и спросил: «Нора Сергеевна, что это у вас бардак такой? Шарфы´ какие-то валяются!» Она ужаснулась: «Леша! Как вы могли?» Я подумал, что и вправду сказал что-то лишнее: «Извините, пожалуйста, Нора Сергеевна, я не хотел вас обидеть!» Она ответила: «Шáрфы, Леша, шáрфы. Запомните на всю жизнь!»
   Сережа с детства воспринимал ее особенную точность речи и интонаций.

   Я думаю, она была прирожденным корректором. У нее, если можно так выразиться, было этическое чувство правописания. Она, например, говорила про кого-то:
   — Знаешь, он из тех, кто пишет «вообще» через дефис…
   Что означало крайнюю меру нравственного падения.
   О человеке же пустом, легкомысленном, но симпатичном говорилось:
   — Так, старушонка через «е»…
   Мать с утра до ночи работала. Я очень много ел, я рос. Мать же питалась в основном картошкой. Лет до семнадцати я был абсолютно уверен, что мать предпочитает картошку всему остальному.
(Сергей Довлатов, «Наши»)

   Елена Довлатова:
   Нора Сергеевна была очень яркой женщиной, и характер у нее был особенный. Она невероятно остро воспринимала юмор. В ней, конечно, пропал талант эстрадного рассказчика: она из любой ситуации могла сделать замечательную сценку. Я думаю, все эти качества Сережа унаследовал именно от нее. Когда он начинал писать очередной рассказ, Сережа часто просил ее вспомнить что-нибудь или рассказать.
   Они были очень близки и привязаны друг к другу. Когда мы с Катей уезжали, она, хотя очень переживала и мучилась, сразу решила остаться с сыном. Для нее Сережа был самым главным в жизни, и она не могла себе представить, что расстанется с ним. Поэтому когда он решился эмигрировать, она тоже оставила все, что ей было привычно, и поехала с ним.

   Людмила Кравец:
   Нора Сергеевна была чудо как хороша, она производила совершенно неизгладимое впечатление. Увидев однажды, забыть ее было нельзя. Помню, она приезжала к сыну в Пушкинские Горы, где мы с ним вместе работали. Я была поражена элегантностью ее платья с белоснежным воротничком, ее обходительностью, ее аристократическими манерами. Хотя было понятно, что ради красного словца она, как и ее сын, не пожалела бы кого угодно. Ее остроумие подчас могло быть и едким. Я думаю, от нее он унаследовал очень много, — безусловно, лучшие качества его натуры. И у Норы Сергеевны, и у Сережи деликатность причудливо сочеталась с колкостью. Однажды я, оговорившись, вместо «спалá» сказала «спáла». Он сделал вид, что не обратил внимания. Но потом, увидев у меня книгу Розанова, Сережа вспомнил об этом и спросил: «Как же так, Люда, вы читаете такие книги и говорите „спáла“?»

   Андрей Арьев:
   Нора Сергеевна очень трепетно относилась к Сереже, но в то же время не прощала ему никаких выходок. Иногда она могла осадить его виртуозно, и Сережа, очень чуткий к юмору, часто сам попадал впросак. Был такой случай. У Сережи как-то осталась ночевать одна барышня. Утром к ним в комнату заходит Нора Сергеевна, видит их вдвоем за столом и говорит: «Сережа, вам с блядью горошку давать?» Сережа расхохотался. Все, на этом любовь кончилась.

   Если друг шел в уборную, мать замирала. По смене тембров льющейся воды устанавливала, моет он руки или нет. Мать ждала и прислушивалась. Сначала было тихо. Затем с мощным грохотом падала вода из бака. И тотчас распахивалась дверь — значит, не мыл…
   Мать начинала заискивать и суетиться:
   — Наверное, кончилось мыло? Дать вам чистое полотенце?
   Мать задавала наводящие вопросы. Настойчиво пыталась вынудить друга к гигиене.
   Друг отвечал:
   — Не беспокойтесь. Все нормально…
   А некоторые лишь с удивлением поднимали брови.
(Сергей Довлатов, «Наши»)

   Валерий Попов:
   Мы шли по улице Рубинштейна, купили бутылку водки и зашли к Сереже. Только стали прилаживаться, как вошла его мама. Он сказал: «Вот, мама, знакомься, это Валера Попов». Она говорит: «Хорошо, что Валера, но плохо, что с бутылкой водки». Сережа в ужасе: «Нет, он ни при чем! Это моя!» Я тоже так благородно: «Нет, это моя!» А Нора Сергеевна говорит: «Если сами не знаете, чья, то будет моя». И убрала ее в буфет. Этот случай был абсолютно довлатовским, Сережа мамину фразу запомнил и потом использовал. Это был его метод — добывание золота из мусора. Сережа старался любую жизненную ситуацию довести до словесной игры.

   Дмитрий Дмитриев:
   Бывать в Сережиной коммунальной квартире на Рубинштейна было очень приятно. Там собирались известные художники, писатели — весь цвет ленинградской интеллигенции. Но самое яркое впечатление производили родители Сережи — Нора Сергеевна Довлатова и Донат Исаакович Мечик. Они уже не жили вместе, но Донат очень часто приходил к Сереже и к своей бывшей жене.

Донат Мечик

   Дмитрий Дмитриев:
   С отцом Сережу связывали необычные отношения — приятельские. У них была очень милая традиция шутливой переписки. Донат придумал называть себя «Дон Ат», а Сережа подписывался «Сэр Гей». Безусловно, Сережа очень любил и уважал своего отца, но в этой любви была, пожалуй, определенная доля иронии. Может быть, здесь свою роль сыграла Нора Сергеевна, которая тоже относилась к Донату слегка иронически, хотя она — упаси Бог — никогда прямо или косвенно не настраивала сына против отца. Наоборот, когда Донат приходил, они прекрасно общались все вместе, втроем. Разговоры Сережиных родителей — это было целое представление. Они беспрестанно подкалывали друг друга и делали это с таким обаянием и артистизмом, что за их шуточными перепалками можно было наблюдать часами.

   Ксана Мечик-Бланк:
   Когда я родилась, Сереже было шестнадцать лет и к тому времени он уже давно жил отдельно от отца. Но отношения у них были дружеские, и мы общались. Иногда мы с папой ходили к Довлатовым. Чаще Сережа приходил к нам — один, с Леной и Катей или с Норой Сергеевной. Папа Сережу всегда очень ждал. Обычно к его приходу готовил изысканный обед, накрывал на стол. В нашей семье готовил отец, он умел это делать мастерски и получал от этого удовольствие. Сережа тоже любил вкусно поесть, разнообразие закусок на столе приводило его в возбуждение, хотя, в отличие от отца, свой интерес к еде он всячески пытался скрыть. Он считал, что любовь к искусству и интерес к еде несовместимы. В связи с этим подкалывал отца. Их словесная перепалка была колкой, но всегда корректной с обеих сторон. Помню, они спорили о чем-то, и папа сказал такую фразу: «Имей в виду, что из нас двоих я не самый глупый». Она характерна для стиля их общения: слегка ироничного и вместе с тем уважительного.

   Людмила Лебединская:
   Мне прекрасно запомнился Сережин папа. Я увидела его в первый раз, когда мне было лет одиннадцать-двенадцать. Это был необыкновенно красивый мужчина, я его запомнила на всю жизнь. У него было эффектное твидовое в крапинку пальто и тросточка. В то время такие тросточки с красивыми набалдашниками носили щеголи — в этом был особый шарм. Он был очень артистичен внешне в особенности благодаря своей характерной походке. Он не ходил, а будто танцевал, играючи своей тростью. Я просто влюбилась тогда в Сережиного папу. Он очень часто появлялся в нашем доме, чтобы навестить сына.

   Отец мой всегда любил покрасоваться. Вот и стал актером.
   Жизнь казалась ему грандиозным театрализованным представлением. Сталин напоминал шекспировских злодеев. Народ безмолвствовал, как в «Годунове».
   Это была не комедия и не трагедия, а драма. Добро в конечном счете торжествовало над злом. Низменные порывы уравновешивались высокими страстями. Шли в одной упряжке радость и печаль. Центральный герой оказался на высоте.
   Центральным героем был он сам.
   Я думаю, у моего отца были способности. Он пел куплеты, не имея музыкального слуха. Танцевал, будучи нескладным еврейским подростком. Мог изобразить храбреца. Это и есть лицедейство…
(Сергей Довлатов, «Наши»)

Ксана Мечик-Бланк:
Рассказ об отце в сборнике «Наши» — это, конечно, далеко не подлинная история жизни Доната Мечика. В нем образ отца сильно шаржирован, точно так же как и образы других родственников. Когда журнал «Нью-Йоркер» собирался печатать этот рассказ, редактор потребовал, чтобы отец поставил подпись чуть ли не на каждой странице рукописи. Необходимо было документальное подтверждение того, что он не возражает против публикации. Я помню, как Сережа пришел к отцу с просьбой. Папа, конечно же, поставил свою подпись на рукописи, потому что этот рассказ ему нравился. Он сказал: «По-моему, это совершенно не я, но мои студенты говорят, что очень похоже». Отец не обижался, он понимал, что рассказ этот написан с любовью.

   Мой отец поступил в театральный институт. Как представитель новой интеллигенции довольно быстро его закончил. Стал режиссером. Все шло хорошо.
   Его приняли в академический театр. Он работал с Вивьеном, Толубеевым, Черкасовым, Адашевским.
   Я видел положительные рецензии на его спектакли.
   Видел я и отрицательные рецензии на спектакли Мейерхольда. Они были написаны примерно в те же годы.
   Затем наступили тревожные времена. Друзья моих родителей стали неожиданно исчезать.
(Сергей Довлатов, «Наши»)

   Ксана Мечик-Бланк:
   Поскольку в этом рассказе Сережи, как и в других, достоверность перемешана с художественным вымыслом, могу кратко рассказать о жизни нашего отца. Закончив Театральный институт, где он учился в мастерской Л. С. Вивьена, Донат Мечик какое-то время был актером в созданном Вивьеном Театре актерского мастерства. В тридцатые годы начал заниматься театральной режиссурой. Ставил спектакли в филиале Молодого театра Сергея Радлова, руководил Ленинградским районным драматическим театром. В 1937 году Мейерхольд пригласил его ассистентом в свой театр ставить пьесу «Одна жизнь» по нашумевшему тогда роману «Как закалялась сталь». Конечно, это была для отца большая честь. Но он отказался, отчасти из робости перед Мейерхольдом, которого боготворил, отчасти потому, что уже принял другое предложение — должность художественного руководителя Республиканского драматического театра Мордовской АССР. Впоследствии оказалось, что это спасло ему жизнь. Спектакль «Одна жизнь» был запрещен, в январе 1938 года театр Мейерхольда закрыли, а в 1940 году самого режиссера расстреляли. Прими тогда отец предложение Мейерхольда, скорее всего, нас с Сережей не было бы на свете.
   С 1938 по 1945 год Мечик работал режиссером в Александринке. Ставил там совместно с Л. С. Вивьеном спектакли «Горе от ума», «Свадьбу» Чехова, «Великого государя», «Кремлевские куранты», «Стакан воды». В период эвакуации Пушкинского театра в Новосибирск также заведовал литературной частью театра. Когда началась война, Нора Сергеевна была на седьмом месяце беременности, и при содействии Николая Черкасова, с которым отец работал вместе и был очень дружен, ее удалось эвакуировать в Уфу, где и родился Сережа. Когда театр обосновался в Новосибирске, Нора Сергеевна с младенцем Сережей приехала к отцу. После войны он занимался эстрадной режиссурой и драматургией, публиковал статьи. Последние тринадцать лет жизни в Ленинграде, с 1966 по 1979 год, был художественным руководителем эстрадного отделения Музыкального училища при Ленинградской Консерватории, преподавал там актерское мастерство.

   События между тем принимали довольно неясный оборот. Я печатался на Западе. Дочка моего отца полюбила юного сиониста Леню. Молодожены собирались уезжать. Я колебался между тюрьмой и Парижем…
   Наконец, моего отца выгнали с работы.
   — Ну и хорошо, — сказал я, — поедем вместе.
   — Куда?
   — Куда угодно. В капиталистические джунгли.
   — И что там делать?
   — Ничего. Стареть…
   Мой отец почти рассердился. Еще бы — покинуть сцену в третьем акте! За три минуты до аплодисментов!..
   Что я мог сказать ему? Что мы — не сцена, а партер? Что наступил антракт? Что он может тянуться до святого пришествия?..
(Сергей Довлатов, «Наши»)

   Ксана Мечик-Бланк:
   Вообще-то отец не собирался эмигрировать и не хотел, чтобы я уезжала. Тяжело переживал Сережин отъезд. Уезжая в Америку к своему жениху (который, кстати, был никакой не Леня и тем более не сионист — Сережа все это придумал), я надеялась, что родители все же решатся за мной последовать. Так и произошло, в силу обстоятельств. Вскоре после того, как мы уехали (Сережа — в 1978 году, я — в 1979 году), отца уволили с работы, сказав примерно следующее: «Как вы можете работать с молодым поколением, если даже собственных детей не смогли воспитать? Почему они уехали в Америку?» В то время он преподавал в Музыкальном училище при Ленинградской Консерватории. Оставшись без работы, отец понял, что другого выхода у него нет, и в 1980 году они с мамой переехали в Нью-Йорк.
   Нельзя сказать, чтобы отцу очень нравилось в эмиграции. Здесь ему, конечно, не хватало деятельности, не хватало общения с молодыми людьми, со студентами, которых он любил. Но, в действительности, в эти годы в его жизни было много хорошего. Литературный успех Сережи его очень радовал. Да и сам он занимался делом — печатал статьи в русскоязычной прессе, написал три книжки литературных и театральных мемуаров, которые вышли в Америке — «Выбитые из колеи» (1984), «Закулисные курьезы» (1986) и «Театральные записки» (1989). Кстати, обложки к этим книгам сделал Сережа.

   Елена Довлатова:
   Никаких сложностей во взаимоотношениях с отцом не было. Они очень дружили, и отец все время так или иначе в жизни Сережи присутствовал. Когда мы с Сережей познакомились, Донат уже давно был женат вторым браком, и Сережиной сестре было уже семь или восемь лет. Мы очень часто ходили к ним в гости, а они навещали нас. А когда Донат Исаакович приехал в Америку и поселился в Нью-Джерси, первое время он чуть ли не каждую неделю к нам приезжал. Отношения у них с Сережей были самые лучшие.

   Через год в Америку приехал мой отец. Поселился в Нью-Джерси. Играет в бинго. Все нормально. Аплодисментов ждать пока что неоткуда…
   И только одно меня беспокоит… Не беспокоит, а удивляет, что ли… В общем, моя жена при каждом удобном случае… Если какое-то происшествие или литературное сборище…
   Короче, что бы я ни сделал, моя жена всегда повторяет:
   — Боже, до чего ты похож на своего отца!..
(Сергей Довлатов, «Наши»)

Маргарита Степановна Довлатова — Мара

Елена Лунц:
До войны я познакомилась с красивым юношей, который учился в академии на военного. Это был Роман Степанович Довлатов. Он отвел меня в гости к своей родной сестре, которая, разумеется, приходилась сестрой и Норе. Ее звали Мара — Маргарита Степановна Довлатова. Они с мужем тоже жили на Рубинштейна, но квартира у них была отдельная, двухкомнатная, что в те времена большая редкость. В их доме бывать было очень приятно, оба они были в высшей степени интеллигентные люди. Нора и Мара, может быть, походили друг на друга по характеру, но внешнего сходства между ними почти не было. Мара была невысокой женщиной и не очень красивой, а Нора — статной красавицей и женщиной эффектной.

   Сначала тетка Мара была экспедитором. Затем более квалифицированной типографской работницей, если не ошибаюсь — линотиписткой. Еще через некоторое время — корректором. После этого — секретарем редакции.
   И затем всю жизнь она редактировала чужие книги.
   Тетка редактировала книги многих замечательных писателей. Например, Тынянова, Зощенко, Форш…
   Судя по автографам, Зощенко относился к ней хорошо. Все благодарил ее за совместную работу…
(Сергей Довлатов, «Наши»)

   Владимир Уфлянд:
   Помню, как-то я спросил Довлатова: «Сережа, ты любишь раков?» Он мне брезгливо ответил: «Не „раков“, а „раки“ надо говорить. Вы любите раки? Вы любите крабы?» Я: «А с чего ты взял?» Сережа ответил: «А ты поучись у Маргариты Степановны! Она знает русский язык и объяснит тебе, что можно говорить, а что нельзя». Недаром в его прозе сквозит какое-то даже священное отношение к русскому языку. Персонажи Довлатова говорят на замечательном русском арго, который он очень хорошо чувствовал, но на самом деле никогда на нем не говорил.

   Андрей Арьев:
   Тетка Маргарита Степановна была очень известным в Ленинграде редактором. Кого только она не редактировала: всех знаменитых писателей, вплоть до Алексея Толстого. Именно через нее Сережа с самого детства был знаком со многими петербургскими литераторами, и это, я думаю, сыграло большую роль в его жизни.

   Тетка редактировала Юрия Германа, Корнилова, Сейфуллину. Даже Алексея Толстого. И о каждом знала что-нибудь смешное.
   …Форш перелистывала в доме отдыха жалобную книгу. Обнаружила такую запись: «В каше то и дело попадаются разнообразные лесные насекомые. Недавно встретился мне за ужином жук-короед…»
   — Как вы думаете, — спросила Форш, — это жалоба или благодарность?..
(Сергей Довлатов, «Наши»)

   Валерий Воскобойников:
   Тетя Сергея Маргарита Степановна была не просто замечательной женщиной, но и человеком огромного таланта. Она работала редактором в «Советском писателе» и вела объединение, из которого вышла вся проза того времени: Андрей Битов, Глеб Горышин, Виктор Конецкий, Юрий Рытхэу, Валентин Пикуль (как бы я к нему ни относился, он все-таки большой писатель). Так что все эти люди стали писать и публиковаться во многом благодаря ей.

   Алексей Герман:
   Мара Довлатова была замечательная, веселая и прелестная женщина. Может быть, самая прелестная из всех женщин, с которыми меня сводила судьба. Мой папа ее не просто любил, а очень любил. В 1949 году у отца были очень большие неприятности в связи с его книгой «Подполковник медицинской службы». Тогда отца объявили оруженосцем космополитизма: высокое звание космополита ему не подходило, потому что он, в отличие от моей мамы, был русским. Было назначено собрание, на котором его должны были окончательно уничтожить. Папа сидел один, весь ряд вокруг него был пустым: никто с ним не хотел садиться. И демонстративно села к нему одна только Мара, хотя, конечно, очень боялась. С тех пор у него к Маре было совершенно особое отношение, а нас с Борисом, сыном Маргариты Степановны, позже считали братьями. Мы были похожи и даже ходили в одинаковых рубашках — в моих, ведь тогда с одеждой было плохо. Помню, какая-то женщина прислала ему записку, в которой назначила свидание, но велела приходить «без своего противного старшего брата». «Противным старшим братом» был я.

Борис Довлатов

   Мой старший брат родился при довольно загадочных обстоятельствах. До замужества у тетки был роман. Она полюбила заместителя Сергея Мироновича Кирова. Звали его — Александр Угаров. Старики ленинградцы помнят этого видного обкомовского деятеля.
   У него была семья. А тетку он любил помимо брака.
   И тетка оказалась в положении.
   Наконец пришло время рожать. Ее увезли в больницу.
   Мать поехала в Смольный. Добилась приема. Напомнила заместителю Кирова о сестре и ее проблемах.
   Угаров хмуро сделал несколько распоряжений. Обкомовская челядь строем понесла в родильный дом цветы и фрукты.
(Сергей Довлатов, «Наши»)

Алексей Герман:
Отцом Бори всегда считался Аптекман — маленький еврей, рядовой редактор какой-то военно-медицинской газетки. Уже через много лет, когда Сережа давно был в эмиграции, моя мама мне рассказала, что в тридцатые годы у Мары был роман с Угаровым — секретарем ленинградского обкома и горкома партии, заместителем Кирова. Он был очень известен еще со времен Гражданской войны — флибустьер, разбойник, человек своего времени. Мара от него забеременела, вскоре Угаров был репрессирован. Женившись на ней, Аптекман спас Маре жизнь. Кстати сказать, он очень любил Борю и считал его своим сыном. Когда Боря попал в тюрьму, Аптекман был в ужасном состоянии: мы не знали, что с ним делать.

   Мой брат рос красивым подростком западноевропейского типа. У него были светлые глаза и темные курчавые волосы. Он напоминал юных героев прогрессивного итальянского кино. Так считали все наши родственники…
   Это был показательный советский мальчик. Пионер, отличник, футболист и собиратель металлического лома. Он вел дневник, куда записывал мудрые изречения. Посадил в своем дворе березу. В драматическом кружке ему поручали роли молодогвардейцев…
   Я был младше, но хуже. И его неизменно ставили мне в пример.
(Сергей Довлатов, «Наши»)

Алексей Герман:
Помню, как-то мы с моей женой Светланой случайно наткнулись на «Огонёк» 1935 года, с обложки журнала на нас смотрел Боря — то есть на самом деле его настоящий отец, Александр Угаров — так они были похожи. Так что Борю, я думаю, зря всю жизнь называли жидом: в нем, в отличие от Сережи, еврейской крови было ни на грош. Напрасно, кстати говоря, отец Бориной жены Алены ее корил за то, что она вышла замуж за еврея, ведь она вышла за сына Угарова.

   И вдруг произошло нечто фантастическое… Не поддающееся описанию… У меня буквально не хватает слов…
   Короче, мой брат помочился на директора школы.
   Случилось это после занятий. Боря выпускал стенгазету к Дню физкультурника. Рядом толпились одноклассники.
   Кто-то сказал, глядя в окно:
   — Легавый пошел…
   (Легавым звали директора школы — Чеботарева.)
(Сергей Довлатов, «Наши»)

   Лев Лосев:
   Моя мама очень дружила с Маргаритой Степановной — теткой Сережи и матерью Бори. У Маргариты Степановны, или Мары, как ее называли дома, сразу после рождения сына пропало молоко. У моей же мамы молоко было в избытке, так что я оказался двоюродным молочным братом Сережи. Получается, что я вскормлен одной грудью с легендарным Борей Довлатовым. Видимо, он меня тогда отпихивал от источника жизни, потому что Боря вырос абсолютным красавцем и силачом, тогда как я всеми этими свойствами не отличаюсь.

   Алексей Герман:
   Дружа со мной, Боря странным образом до какого-то времени повторял то, что делал я, но у него все получалось гораздо лучше. Например, в школьные годы я занимался боксом. Когда мы с ним подрались, я его поколотил. Он сразу тоже пошел заниматься и за короткий срок достиг значительно больших успехов, чем я. Боря поступал в университет, а я — в Театральный институт. Через некоторое время Боря тоже пошел в Театральный и сразу стал ленинским стипендиатом и звездой.

   Вера Сомина:
   Мы поступили в Театральный институт на театроведческий факультет в 1956 году — в самый пик оттепели. Борис учился со мной в одной группе, он был всего лишь на год или на два старше нас, но держался очень взрослым. Справедливо считая нас инфантильными, он мог и поддразнить в рабочей обстановке, на семинаре: «Маленькая, ты неправа. У-тю-тю!» Мне кажется, он не был особенно увлечен театром. У него было общегуманитарное направление интересов. Насколько я понимаю, мама его была очень театральным человеком. Может быть, поэтому он предпочел театроведческий факультет какому-то другому. Мы все тогда гораздо серьезнее относились к профессии. А Борису было неважно, чем заниматься: он очень хотел жить. Ему нужна была интересная жизнь. Это было написано на нем крупными буквами. Кто-то считался старательным студентом, кто-то — ленивым. Про него нельзя было сказать ни того, ни другого. Он был особенный. Во-первых, он не менялся. Он каким пришел, таким и ушел: все пять лет Борис был в институте звездой. Но звездное состояние на него действовало. А других, того же Сережу, как мне кажется, задевало.

   Дикий поступок моего брата обсуждался несколько месяцев. Затем Борис поступил в театральный институт. Он решил стать искусствоведом. О его преступлении начали забывать. Тем более что занимался он великолепно. Был секретарем комсомольской организации. А также — донором, редактором стенной газеты и вратарем…
   Возмужав, он стал еще красивее. Он был похож на итальянского киноактера. Девицы преследовали его с нескрываемым энтузиазмом.
   При этом он был целомудренным и застенчивым юношей. Ему претило женское кокетство. Я помню записи в его студенческом дневнике:
   «Главное в книге и в женщине — не форма, а содержание…»
(Сергей Довлатов, «Наши»)

   Вера Сомина:
   Энергия в нем клокотала необыкновенная, хотя его невероятная активность была покрыта своеобразной вальяжностью. Кроме того, у Бориса была огромная любовь к тому, что называется запретным. Я имею в виду не политически запретное (это тогда интересовало нас всех), а запретное вообще. Помню, в Ленинград приехал Ив Монтан. За билетами мы выстаивали огромные очереди, и впечатление после первого концерта осталось невероятное. Мы обсуждали все это в институте, и тогда Борька сказал: «А слабо на следующий концерт пойти по крышам?» Концерт должен был состояться во Дворце культуры промкооперации (ныне это Дворец Ленсовета). А тогда была зима. Было очень даже слабо пойти туда по крышам, но признаться в этом было невозможно. Пошли. Мы пробирались по каким-то чердакам, потайным лестницам. Вдруг появился какой-то человек и стал нас расспрашивать, откуда мы, кто мы такие и что здесь делаем. Борис совершенно спокойно прошел мимо него, а меня остановили и задержали. Это было для него очень характерно. Борис всегда виртуозно мог пройти без билета на спектакль. Считается, что это должен уметь каждый театровед, но никому это не удавалось так, как ему. Он производил впечатление, и его всегда везде пропускали, ни о чем не спрашивая.

   Андрей Арьев:
   Борис был человеком невероятной красоты и обаяния. Он был старше Сережи и являлся для него своеобразным образцом для подражания, особенно в юности. Боря был опытнее и эффектнее, к тому же сердцеед жуткий. У них с Сережей даже были на этой почве конфликты. Но Сережа его очень нежно любил. Я думаю, также сильно он любил только своего университетского друга Валеру Грубина.

   Вера Сомина:
   У меня была несчастная любовь. Я сижу, плачу — я всегда была слаба на слезы. Подходит Борис: «Тошно?» Я говорю: «Тошно, Борька, слов нет». — «Хочешь неделю прекрасной, великой любви? Но через неделю все кончится — чтоб никаких претензий!» Я спрашиваю: «Борь, а зачем?» — «Не понимаешь? Ну и дура!»

   Дмитрий Дмитриев:
   Сережа и Боря не всегда общались запросто. Когда мы с Сережей учились в школе, Боря был для нас недосягаемым авторитетом. Он был уже взрослый, поступил в Театральный институт, что считалось тогда высшим пилотажем. Но со временем разница в возрасте между ними сгладилась, и Боря для Сережи стал настоящим другом — пожалуй, одним из лучших.

   Вера Сомина:
   На семинарах и экзаменах Борис всегда отвечал блестяще — как никто из нас. Но он не столько знал, сколько соображал. Мы все-таки были школяры. Помню, к какому-то экзамену я была совсем неготова и не хотела идти отвечать. Борис на меня с презрением посмотрел и сказал: «Какая ты глупая! У тебя же физиономия отличницы. Если бы у меня была твоя физиономия, у меня бы не было ни одной четверки».
   Его очень любили наши педагоги. Мне кажется, в нем как в студенте — в его выступлениях и работах — не было ничего такого уж удивительного. Но общее впечатление от него было таким сильным, что его обаяние решало все. Поэтому ему все прощали. Когда стали поступать первые сигналы о том, что он занимается фарцовкой или чем-то еще предосудительным, педагоги пожимали плечами и говорили: «Бунтует, такая натура».

   Мой брат окончил театральный институт. Получил диплом с отличием. За ним тянулось безупречное комсомольское досье.
   Он был целинником и командиром стройотрядов. Активистом дружины содействия милиции. Грозой мещанских настроений и пережитков капитализма в сознании людей.
   У него были самые честные глаза в микрорайоне…
   Он стал завлитом. Поступил на работу в Театр имени Ленинского комсомола. Это было почти невероятно. Мальчишка, недавний студент, и вдруг такая должность!..
(Сергей Довлатов, «Наши»)

   Алексей Герман:
   Перед Борей открывалась очень серьезная карьера, но вдруг все оборвалось: он стал воровать.
   Я не знаю, насколько Боря был расположен к писательству, но то, что он был одаренный человек, несомненно. За что бы он ни брался, он все делал блестяще. Но дальше в нем начинала играть угаровская кровь, и остановить это было невозможно.

   Вера Сомина:
   Это было великое приключение. Борис и его друзья нарисовали какие-то пропуска — кажется, таможенные. На Кирпичном переулке они останавливали автобусы, идущие в Пулково. Якобы им нужно было осматривать вещи пассажиров. Они прекрасно сыграли на психологии советского человека, который беспрекословно подчиняется тому, у кого есть документ с подписью и печатью. У каждого автобуса был водитель, была какая-то охрана, тем не менее, все этим фальшивым пропускам верили. Сначала никто не замечал: они начинали воровать осторожно, понемножку. На происходящее стали обращать внимание, когда появилось уже очень много этих жалоб. Во всяком случае, так рассказывали в городе.

   На суде он держался мужественно и просто. Улыбался и поддразнивал судью.
   Когда оглашали приговор, брат не дрогнул. Его увели под конвоем из зала суда.
   Затем была кассация… Какие-то хлопоты, переговоры и звонки. И все напрасно.
   Мой брат оказался в Тюмени. В лагере усиленного режима. Мы с ним переписывались. Все его письма начинались словами: «У меня все нормально…»
   Далее шли многочисленные, но сдержанные и трезвые просьбы: «Две пары шерстяных носков… Самоучитель английского языка… Рейтузы… Общие тетради… Самоучитель немецкого языка… Чеснок… Лимоны… Авторучки… Самоучитель французского языка… А также — самоучитель игры на гитаре…»
(Сергей Довлатов, «Наши»)

Вера Сомина:
Я думаю, свою роль в его экстремальной биографии сыграли предприимчивость и жажда приключений. Что ему было в этом завлитском месте или в должности ассистента режиссера, редактора киностудии? Все это не имело к нему никакого отношения. Он по своему типу был Джеймс Бонд. Сережа, кстати говоря, таким не был. В нем была совершенно четкая писательская устремленность. Это было ясно с самого начала. Поэтому он состоялся именно на Западе, что очень редко бывает с русскими людьми. Он оказался организованным человеком — не в смысле идиотской советской дисциплины, а в другом, подлинном, смысле. У Бориса же не было какого-то основного жизненного направления и вообще, казалось, никакого направления не было. Хотя он был человек очень мужественный, у него имелась одна женская черта — желание и умение всех очаровывать. И из этого, собственно, состояла жизнь. Для Сережи это было нехарактерно: он очаровывал походя.

Летом он поехал на съемки «Даурии» в Читу. И вдруг мы узнали, что брат на казенной машине задавил человека. Да еще офицера советской армии. Насмерть…
Это было страшное время предположений и догадок. Информация поступала самая разноречивая. Говорили, что Боря вел машину совершенно пьяный. Говорили, правда, что и офицер был в нетрезвом состоянии. Хотя это не имело значения, поскольку он был мертв…
(Сергей Довлатов, «Наши»)

Алексей Герман:
Когда Борю посадили во второй раз, он действительно стал криминальным авторитетом. В свое время я очень много снимал заключенных, и один раз ко мне подошел уголовник и сказал: «Намекнули бы сразу, что вы кент (то есть друг) Довлатова, и все бы вам здесь помогали». Мне рассказывали, что в зоне Боря дрался с очень крупным криминальным авторитетом — поваром, который назвал его жидовской мордой. Победа осталась за Борей.

   В семьдесят девятом году я решил эмигрировать. Брат сказал, что не поедет.
   Он снова начал пить и драться в ресторанах. Ему грозило увольнение с работы.
   Я думаю, он мог жить только в неволе. На свободе он распускался и даже заболевал.
   Я сказал ему в последний раз:
   — Уедем.
   Он реагировал вяло и грустно:
   — Все это не для меня. Ведь надо ходить по инстанциям. Надо всех уверять, что ты еврей… Мне неудобно… Вот если бы с похмелья — раз, и ты на Капитолийском холме…
   В аэропорту мой брат заплакал. Видно, он постарел. Кроме того, уезжать всегда гораздо легче, чем оставаться…
(Сергей Довлатов, «Наши»)

Вера Сомина:
Через много лет, когда я уже работала в Институте истории искусств на Исаакиевской площади, я снова встретилась с последней женой Бориса Алей, с ней я была знакома раньше, не через Бориса. Она мне сказала: «С вами очень хочет увидеться мой муж». Я была удивлена, потому что мы с Борисом никогда особенно близки не были. Я увидела его уже очень нездоровым: у него почему-то была поражена вся кожа лица. Встреча наша была очень теплой. Борис сразу стал что-то мне оживленно рассказывать и тут же приковал к себе внимание нескольких хорошеньких молодых сотрудниц нашего института. Вдруг он посмотрел на меня и спросил: «А чего ты улыбаешься?» Я ответила: «Борька, ты совсем не изменился». Это было очень незадолго до его смерти. Я еще тогда подумала: какое нарочитое наказание!

   Четвертый год я живу в Нью-Йорке. Четвертый год шлю посылки в Ленинград. И вдруг приходит бандероль — оттуда.
   Я вскрыл ее на почте. В ней лежала голубая трикотажная фуфайка с эмблемой олимпийских игр. И еще — тяжелый металлический штопор усовершенствованной конструкции.
   Я задумался — что было у меня в жизни самого дорогого? И понял: четыре куска рафинада, японские сигареты «Хи лайт», голубая фуфайка да еще вот этот штопор…
(Сергей Довлатов, «Наши»)

Алексей Герман:
Когда я запускался с фильмом «Хрусталев, машину!», я задумал на роль генерала пригласить Сережу Довлатова, а на роль его двойника — Борю. И это было бы очень точно. Они все еще были похожи, но один был нежным красавцем, от которого женщины падали, а у другого на лице были уже две тюрьмы (он, по-моему, болел краснухой, и вся кожа на лице у него была испорчена). Боря выглядел как некий шарж на своего младшего брата. О том, что я собирался его снимать, Сережа не знал, я держал это в секрете. Но вскоре оба брата (сначала Сережа, потом Боря) умерли. Тогда второй режиссер картины Миша Богин сказал, что он знает одного новгородского артиста, очень похожего на Довлатова, и привез Юру Цурило. Похож он был, конечно, условно, но оказался очень талантливым артистом, и мы его утвердили.

Рассказчик действует на уровне голоса и слуха. Прозаик — на уровне сердца, ума и души. Писатель — на космическом уровне.
Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик — о том, как должны жить люди. Писатель — о том, ради чего живут люди.
(Сергей Довлатов, «Записные книжки»)

   Борис Ройтблат, писатель:
   Когда Довлатов начинал что-то рассказывать, в нашем кабинете собиралась толпа. Репортеры, фотографы, моряки, отставные боксеры, пьяницы — кто угодно. Рассказывая, Довлатов почти не жестикулировал. Но мимика на его лице играла превосходно. Рассказчик он был феноменальный. Хохотать начинали, можно сказать, сразу. Хохотали — и просили других, тоже хохочущих: «Тише! Что вы так громко смеетесь! Не слышно!» Когда у меня больше не было сил смеяться, я залезал под свой письменный стол и затыкал уши. Для паузы. Чтобы очухаться от смеха. Сам Довлатов почти никогда не смеялся. Его устные рассказы, как и литературные, были всегда добрыми. Он ни разу ни на кого не злился. Никому не мстил. Никогда ни на кого не жаловался. На его лице не было ни усмешки, ни иронии. Вместо усмешки — улыбка. Вместо иронии — сочувственный кивок.
   (Ройтблат Б. Ноктюрн. (Памяти Сергея Довлатова) // «Новое русское слово», 22–23 августа 1998)

   Борис Рохлин, писатель:
   Не знаю определенно, но навряд ли это был сознательный метод, во всяком случае, мне казалось, что рассказы пишутся, именно пишутся, в два приема. Вначале это было устное повествование, излагаемое за бутылкой водки, излагаемое с блеском, легкостью и остроумием. Что здесь можно сказать? Это было настолько талантливо, я бы сказал, расточительно, избыточно талантливо, что на этом все должно было бы заканчиваться. Представлялось ненужным, да и просто невозможным переносить это на бумагу, все будет потеряно: точность каждого слова, детали, завершенность всего устного текста, и, пожалуй, главное — слова, перенесенные на бумагу, превратятся из живых звуков в мертвые буквы, правильно расставленные, и только.
   Это ощущение или, точнее, боязнь была скорее всего связана с обаянием Довлатова-рассказчика. Ведь нельзя перенести на бумагу с помощью пишущей машинки жест, улыбку, гримасу или опрокидываемую стопку водки.
   Но на следующий день происходило другое чудо. Вечером за тем же столом — или уже за другим — Сергей читал рассказ, а то и два-три рассказа, написанные непонятно когда, — и они были столь же блистательно остроумны, столь же завершенны, как их устные прототипы.
   (Рохлин Б. Скажи им там всем // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 415–416)

   Евгений Рейн, поэт:
   Я сразу же обратил внимание на очень высокий профессиональный уровень этих рассказов. Это были не смутные разодранные клочки, нет, сюжет проводился изобретательно и отчетливо, характеры обозначались ясно и ярко, реплики стояли на точных местах, были доведены до афоризма, гротеска, пародии. Короче говоря, от этих рассказов было недалеко до рукописи, в них явственно проступал литературный силуэт.
   Когда я сказал об этом Сергею, он, кажется, не удивился. Быть может, он проверял на мне свои заготовки, быть может, частично это уже было записано. Потом в довлатовской прозе я встречал куски этих рассказов, встречал и детали из них, перенесенные на другой, так сказать, «холст».
   (Рейн Е. Несколько слов вдогонку // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 397–398)

   Лев Лосев, поэт:
   Говорят, что «поэзия — это лучшие слова в лучшем порядке». Но поэзия — это, скорее, новые слова или, по крайней мере, старые слова в новом порядке. «Лучшие слова в лучшем порядке» — это проза, это довлатовское искусство рассказа. Довлатов был абсолютно профессиональный литератор, то есть он знал, как мучительно добываются лучшие слова и каких трудов стоит найти для них лучший порядок. В одном интервью он говорил: «Десятки раз я слышал от умных и серьезных людей один и тот же довольно глупый и бесполезный совет: „запиши точно, слово за словом, свои устные рассказы, и у тебя будет готовая проза“. Только сами рассказчики знают, какое это глубокое заблуждение». И Довлатов называет имена двух прославленных писателей, каждый слыл в своем кругу непревзойденным рассказчиком и каждый до болезненности трудно писал свою безупречную прозу — Шервуд Андерсон и Евгений Шварц.
   (Лев Лосев. Русский писатель Сергей Довлатов // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 364–365)

   Елена Довлатова, вдова Сергея Довлатова:
   Свои рассказы Сережа сначала писал от руки и только потом перепечатывал на машинке. Дальше начиналась долгая работа по редактуре текста, и один и тот же рассказ он мог перепечатывать десятки раз. Черновики при этом сразу уничтожались. К сожалению, рукописных образцов осталось крайне мало, потому что он очень не любил свой почерк.

   Владимир Соловьев, писатель:
   Чуткий к техническим веяниям времени, он назвал одну, ленинградскую книгу «Соло на ундервуде», а другую, нью-йоркскую — «Соло на IBM», хотя на электронной машинке работала Лена Довлатова, а Сережа предпочитал стучать на ручной, но как раз ундервуда у него никакого не было. Вернувшись из армии, он приобрел «Ройал Континенталь» и прозвал за красоту Мэрилин Монро, хоть это была огромная, под стать ему самому, машинка с длиннющей многофункциональной кареткой — Сережа грохнул эту чугунную махину об пол во время семейного скандала, а вышедшую из ее чрева рукопись разорвал и покидал в печь с зелеными изразцами, главную достопримечательность его комнаты в коммуналке на Рубинштейна, но Лена Довлатова героически кинулась спасать, обжигая руки. Еще одну иностранку — «Олимпию» — подарил ему отец Донат, а тому прислал Леопольд, родственник из Бельгии, но и ее постигла схожая судьба — уже в пересылочной Вене пришедший в гости Юз Алешковский неловким движением смахнул машинку на пол. В Нью-Йорке оказалось дешевле купить новую — «Адлер», которая до сих пор стоит на его мемориальном письменном столе, чем чинить подранка. Такова природа художественного домысливания Довлатова: вместо «Континенталя», «Олимпии» и «Адлера» соло были им будто бы сыграны на старомодном, времен Очакова и покоренья Крыма, ундервуде и ультрасовременной IBM — какой контраст!
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 32)

   Ему было одиннадцать лет, когда умер Сталин, пятнадцать — в год XX съезда, двадцать три — когда сняли Хрущева и двадцать семь — когда советские танки вошли в Прагу.
   Довлатов родился в эвакуации, но вырос и оформился как писатель в Ленинграде. Четвертый по величине город Европы со всей своей величественной архитектурой и богатейшей культурной мифологией, кровавой историей и вдохновеннейшим genius loci, какие когда-либо знала городская среда, созданная человеческими руками из песка и камня, — в те годы выглядел и по сути являлся глубокой провинцией. Здесь правило бессмысленное, невежественное, трусливое начальство, со времен Ленинградского дела твердо усвоившее: любая инициатива наказуема. Самый твердолобый московский чиновник на фоне своего питерского коллеги сходил за либерала, нищий москвич-гуманитарий по сравнению со своим товарищем с берегов Невы глядел богачом и франтом. Если в пафосные и знаменитые редакции, расквартированные на улице Горького, Садовом и Бульварном кольце путь был открыт далеко не всем, то в переулках первопрестольной гнездилось такое количество издательств, журналов, редакций и литагентств всяческих рангов и профилей, что каждый мог так или иначе перебиться здесь переводами, рецензиями, редактированием — непротивной литературной поденщиной.
   В Ленинграде редакций наперечет, либералы в них — редкость, и те в минуты роковые осторожнее ярых охранителей. Литературная среда в целом имела стойкий серый окрас: она состояла по преимуществу из «никаких» литераторов без цвета и запаха; к ним в малом количестве прилагалось некоторое количество амбициозных неудачников, разбавляющих тоскливую однородную массу. На обочинах, в мансардах и подвалах (кочегарках) — маргиналы, и не пытавшиеся «найти свое место в жизни».
   Те, кто был на несколько лет старше Довлатова (пятидесятники, которых ошибочно называют «шестидесятниками»), провели в школе сталинские годы и поступили в вузы во времена хрущевской оттепели. Удачливее этой когорты в российской истории не сыскать. Сталинские холода закалили их, сделали морозоустойчивыми и необычайно жизнеспособными. Восемь лет хрущевской оттепели они смогли использовать на полную катушку: выпустили книги, поставили спектакли, выставили картины, сняли фильмы. Это поколение Василия Шукшина, Андрея Тарковского, Василия Аксенова, Владимира Высоцкого. Несмотря на все лишения, цензурные препоны и ворох препятствий, которые им приходилось преодолевать, они так или иначе не были до конца исторгнуты системой.
   Через поколение те, кого принято называть «семидесятниками», изначально и не пытались изучить подобную науку, с первых шагов осваивая «параллельное» официозу существование. Виктор Кривулин, Саша Соколов, Сергей Стратановский — эти люди были обречены на андерграунд и не удостаивали официозную систему попытками встроить себя хотя бы и на низшую ступень ее разветвленной иерархии — не из особой гордости, а из трезвого понимания обреченности усилий. Они с самого начала готовили себя либо к маргинальному существованию, либо к эмиграции.
   Рожденных в начале сороковых (среди них — Сергей Довлатов и Иосиф Бродский) можно счесть «поколением промежутка»: для официальной самореализации краткосрочной оттепели им не хватило, а к подпольному существованию они в начале застоя еще не были вполне готовы. В отличие от младших братьев, они не успели приобрести навыки, но успели разжиться иллюзиями, крутые перепады давления изменчивой государственной идеологии они испытали на себе в самом неподходящем для таких испытаний возрасте — недостаточно юном, чтобы не заметить; недостаточно зрелом, чтобы суметь справиться.
   После сталинской зимы в хрущевскую оттепель «дети революции», «дети войны» и их младшие братья входили очень по-разному. В середине века в России начало постепенно образовываться то, что сейчас называют гражданским обществом. Матросы торгового флота и финские туристы обеспечивали модникам Невского проспекта возможность выделиться на сером фоне соотечественников, сплошь отоваренных продукцией фабрик «Большевичка» и «Скороход». Люди эмансипировались от государства и по-разному маркировали свою отдельность от теоретически единого советского общества. В Публичке заказывали литературу из запасников — не запрещенную, но выпавшую из доступного обихода. Скупали Серебряный век, революционный авангард в богатейших тогда букинистических магазинах. Переписывали от руки «Воронежские тетради» и «Реквием». Передавали из рук в руки изданного на Западе «Доктора Живаго».
   Кинотеатры периодически баловали свежими французскими и итальянскими фильмами, на театральных афишах города — то гастроли шекспировского театра, то знаменитая американская «народная опера» «Порги и Бесс». Обновлялся и отечественный кинематограф: на экраны вышли «Летят журавли», «Баллада о солдате», «Весна на Заречной улице». В Большом Драматическом — Товстоногов, в Театре Комедии — Акимов. Одну за другой сдавала позиции твердолобая цензура. Что ни месяц — сенсация: на прилавках магазинов и в толстых журналах — Иван Бунин, Марина Цветаева, Александр Грин.
   Это время, когда молодая Россия знакомилась с Россией, вышедшей из лагерей и опалы. Восстанавливалась распавшаяся связь времен. «Ходили» не только к Анне Ахматовой, но и к переводчикам Татьяне Гнедич, Владимиру Петрову, Ивану Лихачеву, художнику Владимиру Стерлигову. Ленинград — это город, в котором еще существовали дореволюционные библиотеки и реальные персонажи литературы Серебряного века. Носители дореволюционного русского языка, хороших манер, люди, которые видели Европу. Языковой пуризм и воспитанность Довлатова невозможно себе представить без влияния этого круга.
   В это время Довлатов становится заметным городским персонажем. Довлатов-первокурсник — огромного роста брюнет, похожий на популярного актера Омара Шарифа. Его можно встретить в компании молодых гениев, на Невском проспекте и в популярном тогда ресторане «Восточный». В этой же компании вращается знаменитая городская красавица и умница Ася Пекуровская.
   Кумиры молодых ленинградских интеллектуалов — У. Фолкнер, Дж. Дэвид Сэлинджер, Э. М. Ремарк и, конечно, Э. Хемингуэй, чьи книги стали вновь, после долгого перерыва, переводиться и издаваться в Союзе. Портрет «старика Хэма» можно было бы назвать масонским знаком читающей интеллигенции, если бы его нельзя было встретить везде и всюду: и в домах искушенных книгочеев, и у тех, кто имел самое приблизительное представление о литературе. Для советского читателя того времени Хемингуэй оказался роднее и ближе, чем для американской публики. Может быть, нашей реальности больше соответствовала его литература о «потерянном поколении», а злачные места из «Фиесты» слишком напоминали ленинградское богемное шатание по городу шестидесятых годов.

Глава 2
1958–1962

   Действующие лица:
   Дмитрий Николаевич Дмитриев, школьный друг Сергея Довлатова
   Ирина Андреевна Балай, актриса
   Вера Викторовна Сомина, театровед
   Марианна Леонидовна Бершадская, профессор филологического факультета СПбГУ
   Ася Пекуровская, филолог, первая жена Сергея Довлатова
   Лариса Георгиевна Кондратьева, филолог
   Виктор Борисович Кривулин, поэт
   Зинаида Михайловна Дубровина, филолог, в 1957–1991 гг. заведующая кафедрой финно-угорской филологии филологического факультета ЛГУ
   Лев Лосев, поэт
   Людмила Яковлевна Штерн, писатель
   Михаил Борисович Рогинский, журналист
   Сергей Евгеньевич Вольф, писатель
   Евгения Дмитриевна Троицкая, филолог
   Валерий Георгиевич Попов, писатель
   Анатолий Генрихович Найман, поэт
   Андрей Юрьевич Арьев, писатель
   Владимир Иосифович Уфлянд, поэт и художник
   Роман Аркадьевич Каплан, владелец ресторана «Русский самовар» в Нью-Йорке
   Иосиф Александрович Бродский, поэт
   Игорь Иосифович Смирнов-Охтин, писатель
   Евгений Давидович Прицкер, кинодраматург

   Дмитрий Дмитриев:
   Уже в юности Сережа стал планомерно выстраивать и создавать свой собственный образ — образ человека, который везде и всюду производит впечатление. Конечно, в первую очередь этот образ нужно было пускать в ход во время знакомства с барышнями. В особенности это было актуально потому, что денег практически всегда не хватало. Нет денег, зато образ есть — есть шарм, кураж, артистизм. Сережа умел виртуозно пригласить барышню на копеечный кофе с пирожком. В его исполнении такое приглашение могло показаться царственным жестом. Затем он демонстрировал свою начитанность, рассказывал невероятные истории (рассказчик он был великолепный), целыми страницами цитировал стихи Саши Черного и Маяковского, которого очень любил. Какая барышня устоит перед таким юношей, в особенности если он еще и красавец?
   Помню, как-то раз Боря Довлатов стал нам с Сережей рассказывать: «У нас в театральном институте учится очень симпатичная девушка — Ира Бурханова. Сейчас она играет главную роль в одном из спектаклей ТЮЗа. Хотите с ней познакомиться?» Мы с Сережей приняли отчаянное решение пойти на приступ.

   Ирина Балай:
   Я играла в спектакле «Москва — Спутник» в ТЮЗе. Вдруг меня вызывают: «Бурханова (это моя девичья фамилия), тебя срочно вызывают, что-то случилось!» Я сбежала вниз и увидела двух оболтусов, которые, как я сразу поняла, просто хотели со мной познакомиться и для того оторвали меня от репетиции. Конечно, я возмутилась жутко. Сережа мне тогда показался странным: огромный человек с алжирскими глазами и синеватым носом. Заметив, что я смотрю на его нос, он стал прикрывать его рукой. Но Сережу спасло то, что он назвался братом Бори Довлатова. Он мне очень нравился, тогда все студентки Театрального были в него влюблены: Боря считался самым обаятельным и красивым молодым человеком в институте. Я не очень поняла, зачем он ко мне направил своего младшего брата Сережу и Диму, его друга. Но раз эти двое сослались на Борю, отказать им во встрече я не могла. Кстати, Сережа и Дима, которые тогда еще только в школе учились, что-то насочиняли по поводу того, что они студенты. Я им поверила, потому что Сережа выглядел очень солидно. Я даже подумала, что он старше меня, хотя он был, естественно, моложе на несколько лет.

   Дмитрий Дмитриев:
   На свидание с Ирой мы с Сережей пришли вдвоем, но мне вскоре пришлось уйти. Серега начал нарочито расспрашивать меня о моей девушке Ане: «А что делает Аня? А когда вы с ней встречаетесь?» В общем, Сережа остался с Ирой, но потом их отношения не сложились, и тогда Ира стала встречаться со мной.
   Вся эта история, которая потом имела продолжение, была абсолютно в духе Сережи. Ему нужно было показать, что он первый. Кстати, именно для поддержания вот этого своего блистательного образа Сережа стал заниматься спортом. Тогда мы с ним вместе пошли в университетскую секцию по боксу. Владея основными приемами бокса, можно было более уверенно чувствовать себя на улице; для него это было очень важно. Сережа сам никогда не задирался, но мог опрометчиво ввязаться в драку. Если кто-то незнакомый на улице бросал ему какую-то колкость, Сережа никогда не проходил мимо, как это делают многие. Он всегда останавливался и начинал выяснять отношения. В этом смысле он был строптив.

   Вера Сомина:
   Мне тогда казалось, что Сережа, учась в старших классах, каждый день приходил к нам в Театральный институт. Он ждал брата — они были очень дружны. Сейчас я понимаю, что они были очень разные. Но тогда мне казалось, что они просто близнецы. Я долго не могла поверить, что они двоюродные. Они действительно были очень похожи, и дружба между ними была невероятная. Я не помню, чтобы Борис относился к Сереже как к младшему, они общались на равных. А все же разница, скажем, между студентом и старшеклассником большая. Очень часто после лекций мы наблюдали странную картину: стоит и возвышается большая темная фигура — это Сережа ждет Борю. Боря выходит, тут же на них налетает Леша Герман, и они начинают боксировать где-то наверху, на главной лестнице. Боря очень дружил с Германом, и Сережа проводил довольно много времени в их компании. Это продолжалось и после того, как он поступил на филфак.

Корпуса университета находились в старинной части города. Сочетание воды и камня порождает здесь особую, величественную атмосферу. В подобной обстановке трудно быть лентяем, но мне это удавалось.
Существуют в мире точные науки. А значит, существуют и неточные. Среди неточных, я думаю, первое место занимает филология. Так я превратился в студента филфака.
(Сергей Довлатов, «Чемодан»)

   Марианна Бершадская:
   Всякий, кто бывал на филфаке, знает, что у нас очень тесно: в наших коридорах на человека приходится примерно один квадратный сантиметр пространства. Поэтому в перерывах между парами все время приходится как-то лавировать в большой толпе студентов и преподавателей. Однажды вокруг меня неожиданно образовалось свободное пространство. Я обрадовалась: не надо никого толкать и пробиваться. Я иду по этому стихийно образовавшемуся пустому пространству, вдруг поднимаю голову и вижу странного человека огромного роста. Он идет мне навстречу, а перед ним все расступаются, и вокруг слышен шепот: «Довлатов!», «Довлатов!», «Это Довлатов!». Это «явление Довлатова народу» было зрелищем потрясающим. Ведь сколько раз мы могли видеть: идут профессора, декан с заместителем, наконец, ректор университета — и никто не расступается. Им приходится точно так же толкаться в нашей толпе. Подобное я еще раз наблюдала, пожалуй, лишь однажды: когда к нам на факультет зашел приехавший в Советский Союз Жерар Филип.

   Ася Пекуровская:
   Представьте себе великана с обманчивой внешностью латиноамериканской звезды, который скользит по университетской лестнице в поисках приложения своих скромных духовных и физических сил, и тут ему навстречу выплывает хоровод восторженных студенток, проходящих, вроде меня, свой курс наук в университетских коридорах. «Да это же Довлатов. Ведите его сюда!»
   (Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 34)

   В университете я быстро ощутил себя чужим. Студенты без конца распространялись о вещах, не интересовавших меня. Любой из них мог разгорячиться безо всякого повода. Помню, как Лева Баранов, вялый юноша из Тихвина, ударил ногой аспиранта Рыленко, осмелившегося заявить, что Достоевский сродни экспрессионизму.
   К преподавателям я относился с любопытством, но без должного уважения. Вряд ли кто-то из них меня запомнил. Хотя однажды латинист Бобович спросил перед началом занятий:
   — А где Далматов?
   — На соревнованиях, — ответил мой друг Эля Баскин. (За час до этого мы с ним расстались возле пивного бара.)
   — Какой же вид спорта предпочел этот довольно бездарный молодой человек?
   — Далматов — известный боксер.
   — Вот как, — задумчиво протянул Бобович, — странно. Очень странно… Ведь он совершенно не знает латыни.
(Сергей Довлатов, «Филиал»)

   Дмитрий Дмитриев:
   Я думаю, он выбрал филфак под влиянием Норы Сергеевны. Она долгое время работала корректором и неотступно следила за грамотностью не только на работе, но и в повседневной жизни. Она всегда строго следила за тем, чтобы мы не делали речевых ошибок. Почему он выбрал финское отделение? Наверное, тогда, в отличие от сегодняшнего дня, туда был меньше конкурс.

   Лариса Кондратьева:
   Некоторые абитуриенты не хотели идти на русское отделение филфака, потому что это казалось страшной тягомотиной. Поэтому отделение обычно выбирали исходя из конкурса. Финский язык тогда, как и сейчас, считался очень полезным. Говорят, Сергей, например, давал какие-то уроки фарцовщикам. Это было, правда, не самое почетное занятие.

   Ирина Балай:
   Выбор Сережи мне не показался странным. В то время многие пытались самостоятельно выучить финский язык, так что возможность изучать его в университете представлялась уникальной. Ведь финны тогда были единственными иностранцами, которых мы могли видеть. Они обычно приезжали на выходные, и уже в пятницу вечером по городу разносилось: «Финны едут! Финны едут!» Зная финский язык, можно было, например, работать гидом и зарабатывать очень приличные деньги.

   Дмитрий Дмитриев:
   Я не помню, чтобы он особенно занимался в эти годы. Сережа всегда много читал, но я никогда не видел его корпящим над учебниками финского или еще какого-то другого языка. По-моему, все это проходило мимо него. И дело тут было не столько в Асе, сколько в том, что филология как наука, а тем более экзотическая финская филология, его совершенно не интересовала. При мне он ни разу не произнес ни одной фразы по-фински. Правда, помню, однажды он пришел ко мне на работу, взял рупор и стал дурачиться: произносить какие-то бессмысленные тексты, имитируя английский и французский. Это было очень эффектно, артистично. Не зря он учился на филфаке!

   Зинаида Дубровина:
   Я не могу сказать, что он усиленно занимался финским языком. Особенно общительным студентом он тоже не был. По-видимому, его интересы были вне факультета. Учился Довлатов средне, хотя особенных скандалов, связанных с ним, я не припомню. У меня перед глазами смешная картинка: за партой сидит огромный Сережа, а его длинные ноги торчат далеко вперед. Чем он мне запомнился? Разумеется, не своими успехами в учебе. Сережа был добрым — это точно. Всем известно, что студенты редко сочувствуют заболевшему преподавателю, обычно они радуются его болезни. Однажды я заболела гриппом и всю неделю была дома. В первый день после болезни я чувствовала себя еще не очень хорошо. Сережа был единственным из студентов, кто подошел ко мне, стал участливо спрашивать, как мое здоровье. Ничего особенного, казалось бы, в этом не было, но я, признаюсь, была приятно удивлена и очень тронута.

   Дмитрий Дмитриев:
   Обучение на факультете мы не обсуждали. Нас больше интересовали барышни и ухаживание за ними. Всегда на повестке дня стояла так называемая «проблема хаты» — нужно было найти место, где мы могли бы собраться. В этом смысле Сереже повезло: Нора Сергеевна работала всегда допоздна, а иногда и в ночную смену. Так что мы часто собирались у него.
   Сережа обязательно должен был чувствовать себя в компании лидером. Ему было необходимо сосредоточить всеобщий интерес на себе — и чаще всего ему это удавалось. Если появлялся некий конкурент, Сережа должен был или победить его, или уйти. Он не мог себе позволить быть вторым, это было просто не в его натуре. Чтобы добиться первенства, он пускал в ход все: и обаяние, и артистизм, и цитаты из поэзии и классической литературы, и истории, услышанные от родителей и их знакомых, и, разумеется, свое остроумие, унаследованное от Норы Сергеевны. Мне запомнилась его эпиграмма на какого-то университетского поэта:

Твой стих хотели мы забыть,
Ты ж прозой нас уже тревожишь!
Поэтом можешь ты не быть,
Но быть писателем — не можешь!

   Виктор Кривулин:
   Мы еще не были знакомы, просто курили рядом на филфаковской лестнице в перерыве между лекциями. Коротко стриженный, вылитый «архангел-тяжелоступ», этот человек казался поразительно похожим на самодвижущийся памятник молодому Маяковскому, и, словно бы иронически аранжируя очевидное сходство или предупреждая самую возможность тривиального соотнесения его громоздкой фигуры с общеизвестным монументом, он вдруг подчеркнуто вежливо и как-то доверительно обратился ко мне: «А вы знаете, что Маяковский был импотентом?» Я не знал. Я еще не знал, что его зовут Сергеем и что он что-то пишет, кажется, не стихи.
   (Кривулин В. Поэзия и анекдот // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 382)

   Короче, я пропускал одну лекцию за другой. Лучше всего, таким образом, мне запомнились университетские коридоры. Я помню тесноту около доски с расписаниями. Запах тающего снега в раздевалке. Факультетскую стенгазету напротив двери. Следы бесчисленных кнопок на ее загибающихся уголках. Отполированные до блеска скамьи возле фотолаборатории.
   Примерно к двенадцати здесь собираются окрестные лентяи. Мы говорим о литературе и разглядываем пробегающих мимо девиц.
   У нас есть свобода и молодость. А свобода плюс молодость вроде бы и называется любовью.
(Сергей Довлатов, «Филиал»)

   Ася Пекуровская:
   Будучи человеком застенчивым с оттенком заносчивости, к концу третьего семестра в Ленинградском университете, то есть к декабрю 1959 года, я не завела ни одного знакомства, исключая, пожалуй, некий визуальный образ гиганта, идущего вверх по лестнице вестибюля университета в сопровождении хрупкой, бледнолицей шатенки, чьи светлые глаза и тонкие, укоризненно поджатые губы робко выглядывали из-под гигантового локтя, монолитно и рука в руку влекущего их за собой. Было очевидно, что сопровождение гиганта, Мила Пазюк, возникло там не по воле случая слепого, а по предопределению свыше, и они оба прекрасно вписывались в сюжет «влюбленная пара», привлекая всеобщее внимание и сами ни в ком не нуждаясь.
   (Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 31)

   Дмитрий Дмитриев:
   Мне запомнился бурный роман Сережи с барышней по имени Мила. Как-то раз мы с ним пошли в кино, и он обратил внимание на хорошенькую девушку-киномеханика, которая в перерыве между сеансами вышла из своей будки. Он показал мне на нее: «Смотри, что за прелесть!» Я посмотрел — и вправду прелесть. Нужно было срочно с ней знакомиться. А через пару дней Сережа меня огорошил: «Знаешь, кого я вчера провожал? Ту девушку из кинотеатра, ее зовут Мила». Так у Сережи с Милой завязался роман, который длился довольно долго. Надо сказать, Сереже были тогда неинтересны спокойные, ровные отношения с любимой девушкой. Ему нужны были страсти, ревность, неопределенность, загадки, риск, страдания. Если всего этого не хватало — надо было в это играть. Иначе ему было неинтересно. Поэтому их отношения с Милой были полны мучений — отчасти наигранных, отчасти подлинных. Разумеется, они мирились не так легко, как ссорились. Мне часто приходилось утешать Милу, я у них играл роль посредника и наперсника с той и с другой стороны. Чем закончилась эта история, точно не помню. По-моему, Мила не выдержала и сбежала от Сережи к кому-то другому и вышла замуж. А у Сережи через некоторое время начался роман с Асей Пекуровской.

   Вот приближается Гага Смирнов, лет через десять женившийся на француженке. Вот Миша Захаров, который сейчас чуть ли не директор издательства. Арик Батист, тогда еще писавший романтические стихи. Лева Балиев, не помышлявший в те годы о дипломатической карьере. Будущий взяточник, заключенный и деклассированная личность — Клейн. Женя Рябов с красивой девушкой и неизменной магниевой вспышкой. (Я совершенно убежден, что можно покорить любую женщину, без конца фотографируя ее.)
   Я понимаю, что Рябов здесь лишний. Он чересчур суетлив для победителя. А девушка слишком высокая. Ей не должны импонировать люди, рядом с которыми это бросается в глаза.
   Она высокая, стройная. Голубая импортная кофточка открывает шею. Тени лежат возле хрупких ключиц.
   Я протянул руку, назвал свое имя. Она сказала: «Тася».
   И тотчас же выстрелила знаменитая ленинградская пушка. Как будто прозвучал невидимый восклицательный знак. Или заработал таинственный хронометр.
   Так началась моя погибель.
(Сергей Довлатов, «Филиал»)

   Ася Пекуровская:
   Вероятно, картина суверенного великана так засела в моем воображении, что, когда я услышала вопрос, адресованный явно ко мне: «Девушка, вам не нужен ли фокстерьер чистых кровей?», и Сережино участливое лицо, я охотно и поспешно откликнулась: «Фокстерьер у меня уже есть, а вот в трех рублях сильно нуждаюсь». Моментально мы почувствовали себя уже давно знакомыми людьми, и Сережа пригласил меня к себе домой: покормить и познакомить с мамой — по-кавказски, но на Сережин манер, то есть в соответствии с ритуалом, о котором расскажу позже. Заручившись моим согласием, Сережа начал было спускаться по лестнице, как вдруг, то ли под бременем свободы как осознанной необходимости, то ли, наоборот, поддавшись самой этой необходимости, отвергающей свободу, он вспомнил об академической задолженности по немецкому языку, срок которой истекал в соседней аудитории в пандан с течением нашей беседы.
   (Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 31–32)

   Лев Лосев:
   Когда я познакомился с Сережей (это было уже после его ухода в армию), моя жена Нина очень удивилась, что я со студенческих времен его не запомнил. Она говорила мне: «Неужели ты не помнишь эту замечательную, невероятно красивую пару на филфаке? Я с ними знакома не была, но их нельзя было не заметить». Действительно, все, кто видел их тогда, подтвердят: Сережа и его тогдашняя подруга Ася были очень хороши в юности.

   Ася Пекуровская:
   Оказавшись тоже человеком застенчивым, Сережа заметался в поисках выхода из ситуации. Как закрепить новое знакомство, уже построенное на обоюдном желании покинуть университет, и в то же время сдать зачет, требующий, наоборот, присутствия в университете. Вступали в конфликт ценности высшего порядка. Тут долг противостоял желанию, и, хотя было очевидно, что такие конфликты возникали у людей типа Сережи чрезвычайно редко, являясь скорее лишь теоретической возможностью, в тех (немногих) случаях, когда они все же возникали, желание неизменно терпело поражение в борьбе с долгом, а долг продолжал оставаться долгом и расти, как все долги. Кроме того, несдача зачета по немецкому языку, налагаясь на уже сложившиеся тяжкие обстоятельства, грозила перерасти в роковые последствия высшего порядка типа исключения из университета и скандала в доме.
   (Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 32)

   Людмила Штерн:
   Весна… Залитый солнцем Невский проспект, толпа, сплошной рекой текущая мимо Пассажа, тающие сосульки, с крыш за воротник капают первые капли, смуглые мальчишки протягивают веточки мимозы. Близится восьмое марта. Внезапно в толпе образуется вакуум, и в нем я вижу огромного роста молодого человека с девушкой. Оба в коричневых пальто нараспашку, оба брюнеты, черноглазы, чернобровы, румяны, ослепительно хороши собой. Они неторопливо шествуют, держась за руки, — непринужденные, раскованные, занятые исключительно друг другом. Они знают, что ими любуются, но «как бы» никого вокруг не замечают, отделенные от остального мира «магнитным» полем своего совершенства. Они — хозяева жизни. И кажется, что этот первый весенний день принадлежит только им, только для них светит солнце, и только им протягивают мальчишки веточки мимозы.
   «Если мы захотим похвастаться перед инопланетянами совершенством homo sapiens, мы должны послать в космос именно эту пару», — подумала я. «Ну уж, если не в космос, так в Голливуд. Черт знает как хороши».
   Они прошли мимо, и я смотрела им вслед, пока они не скрылись из виду. Сперва она, а его стриженый круглый затылок был виден даже у Аничкова моста…
   (Штерн Л. Эта неаполитанская наружность // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 387–388)

   Ася Пекуровская:
   Зная немецкий язык в степени, достаточной для перевода Сережиного текста, я предложила свои услуги, которые были приняты с благодарностью человека, у которого в последнюю минуту раскрылся парашют. Сережа внимал моему переводу и следил за текстом с таким напряжением, как если бы он взялся проглотить себе подобного гиганта. Полчаса спустя он появился, помахивая зачеткой, и с улыбкой победителя бросил:
   — Вот так. Нам поставили зачет. В наше настоящее ваш вклад оказывается первым. Люблю быть в долгу.
   Хотя все происходило на моих глазах, поверить в то, что некая китайская грамота, коей был для Сережи, согласно его версии, немецкий текст, могла быть перенесена на камертонных вилках слуха, из одной комнаты в другую, как нота «ля», было выше моих сил. Угадав причину моего недоверия (А что, если он знает немецкий язык не хуже меня?), которое, по-видимому, застыло на моем лице, Сережа сказал:
   — Разве я вас не предупреждал, что обладаю феноменальной памятью? Чтобы поспеть за мной, вам может понадобиться золотая колесница.
   (Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 33–34)

   Лариса Кондратьева:
   Ася была похожа на Нефертити (если вы помните эти популярные статуэтки Нефертити, которые тогда были в моде), а Сергей — на Гамаль Абдель Насера. Они, как и все их друзья, были гедонисты. Я была связана с этой компанией через Асю (она жила рядом со мной), потому что я уже закончила университет в 1961 году.

   Михаил Рогинский:
   Помню, я снимал комнату на улице Плеханова как раз после того, как там жили Сережа с Асей. Я случайно столкнулся с ней, когда она пришла за вещами. Тогда я увидел ее в первый раз. Это была женщина совершенно необыкновенной красоты, эффектно одетая в красное пальто. Она бросила взгляд на мое побледневшее напрягшееся лицо и надменно сказала: «Что, хороша?» Действительно, была очень хороша, что говорить.

   Ася Пекуровская:
   Обыкновенно Сережа звонил мне утром, часов в десять, оповещая о своем намерении выйти из дому. По установившемуся ритуалу это означало, что минут эдак через двадцать он окажется на углу Невского и Литейного, на остановке троллейбуса номер девять, куда мне следует тоже прибыть в любое удобное для меня время. Строгий и взыскательный в вопросах русской грамматики, Сережа разрешал вам относиться к вопросу времени метафизически в марксистском толковании слова «метафизика», при котором время понималось как единичная, ни с чем не соотносящаяся и не имеющая точек отсчета концепция типа «бабочки» или «цветка».
   Мне случалось приходить на место встречи, в зависимости от количества прочих дел и степени их неотложности, то в час, а то и в четыре часа пополудни, находя Сережу неизменно в том же месте и в безмятежном ожидании. Секрет Сережиного долготерпения заключался в том, что угол Невского и Литейного, где проживал еще один трагик нашего времени, Лева Поляков, служил для обитателей Питера одновременно и Times Square, и Бродвеем, и Променадом Des Anglais, и Сандуновскими банями, не говоря уже о в последнее время плохо себя зарекомендовавшей Уолл-стрит. Здесь Сережа принимал знакомых, занимал в долг, расплачивался с долгами, перезанимал, готовился к экзаменам, сдавал их, высматривал красивых девушек, узнавал литературные новости, сочинял и публиковал стихи — в общем, проводил свой день в согласии со служебным распорядком всякого преуспевающего учреждения.
   (Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 178)

   Сергей Вольф:
   Он ходил по Невскому проспекту в вольных брюках типа штаны, тапочках и «тенниске» (зеленой, вроде бы). В или без пиджака, старого, кожаного. С девушкой рука об руку, уже тогда воспринимаемой мною как американка. Не знаю, любил ли он ее (а она нет), она его (а он ее — нет), нет — друг друга или друг друга — да, но они любили ходить, взявшись за руки. При соотношении допустимой любви одного из них к другому 0,25 к 0,75 они составляли ощутимую единицу. Даже невольно для жильцов Невского и прочих проспектов, улиц и закоулочков это не было эротическим эпатажем. Но, похоже, никто и не «возбуждался», глядя на них, скорее — завидовал.
   (Вольф С. Довлатову // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 411–412)

   Круг Тасиных знакомых составляли адвокаты, врачи, журналисты, художники, люди искусства. Это были спокойные, невозмутимые люди, обладавшие, как мне представлялось, значительным достатком.
   Они часто платили за меня в ресторане. Брали на мою долю театральные контрамарки. Предоставляли мне место в автомобиле, если компания отправлялась на юг.
   Они вели себя доброжелательно и корректно. Хотя я все же понимал, что один, без Таси, не могу считаться их другом.
   Разглядывая этих людей, я старался угадать, кто из них тайно преследует мою девушку. При этом, должен заметить, вели они себя учтиво и непосредственно. Да и не принято было здесь иначе выражать свои чувства.
   Долго я не мог понять, что объединяет этих столь разных людей. Затем уяснил себе, что принципы их вольного братства — достаток, элегантность и насмешливое отношение к жизни.
(Сергей Довлатов, «Филиал»)

   Евгения Троицкая:
   Я тогда занималась в университетском хоре. Сандлер посадил Асю Пекуровскую рядом со мной и сказал: «Учи ее петь. Дуй в ухо этой девке!» Я была старше ее. Потом после репетиций мы с ней болтались по городу, шли по набережной к Невскому через мост, и она мне рассказывала, как в их компании проходят соревнования вокруг нее. Она была очень раздражена тем, что происходило. Ася говорила мне, что юноши в этой литературной компании устраивают ухаживание за ней ради того, чтобы что-то доказать друг другу. Приглашает ее Довлатов встретиться с его знакомыми, потом исчезает. Дальше ее зовет кто-то другой из той же компании, потом кто-то третий. Очевидно, что речь шла не о серьезном отношении к ней как женщине, а об игре, которую эти ребята вели между собой. По крайней мере, она мне жаловалась на то, что эти «дураки», как Ася их называла, ставят ее в какое-то идиотское положение. Они все были старше ее, поэтому она, как мне кажется, не совсем их понимала.

   Валерий Попов:
   Ася Пекуровская была чрезвычайно модной, рядом с ней обязательно нужно было находиться. Я, будучи человеком хитрым, пробрался в ее свиту и сразу понял, что попал в петербургскую обойму. Она была необычайно остроумна, толкова, общительна и холодна. По крайней мере, на мой счет она была совершенно холодна. Я с ней гулял, появлялся в людных местах, был ее фаворитом — это было необходимо для престижа. А потом, ночью, я бежал к одной знакомой портнихе, потому что в этом смысле Ася совершенно не годилась. Она была прекрасная кукла. При этом я Асю очень ценю, она любила слово и была очень умна. Один раз мы гуляли по Пассажу, и она спросила: «Скажите, а у вас есть шарфы хорошего качества?» Таким образом мы изгалялись то ли над продавцами, то ли над собой.

   Евгения Троицкая:
   Меня удивляло то, что она очень откровенно и много курила. Тогда это было не принято. Мы с ней облюбовали один подоконник на втором этаже дома Мертенса. Там мы располагались, она мне все рассказывала и курила — по улице ходить с сигаретой в те годы было нельзя. Ася, наверное, и сама не могла бы сказать, чего она хочет от Довлатова или от его друзей. Она тогда только-только вышла в свет, увидела всех этих людей. Ей было семнадцать лет, и она действительно была потрясающе красивой. У нее был фантастический цвет лица, прекрасные волосы, выразительные глаза. Пожалуй, тогда она была самой красивой на филфаке, и на нее обратили внимание.

   Анатолий Найман:
   Тогда он был женат на красавице — настоящей, а не из тех, которых большее или меньшее число знакомых называют так по негласной договоренности. Когда они шли по Невскому, оглядывались все, даже старики и старухи с затрудненными двигательными функциями. Он производил впечатление человека, которому доступно все, чего он ни пожелает: любая дружба, любая ответная влюбленность, свобода, деньги, элегантный костюм, беспредельная сила, любой талант. В действительности, однако, дела обстояли не так роскошно. Денег практически не было, влюблялись не только в него, друзьями становились, пусть на несколько дней, люди, которых он не знал по имени. Даже сила оказывалась достаточной лишь для перемещения в пространстве одного его могучего тела, и когда он помогал переезжать на новую квартиру моему брату, в ход пошли валидол и система длительных перекуров.
   (Найман А. Г. Персонажи в поисках автора // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 406)

   Андрей Арьев:
   Не знаю, сразу ли Сережка в нее влюбился. Но для него завоевать любовь такой барышни, как Ася Пекуровская, определенно было делом чести. Сережа этого добился, но закончилась их история драматически. Ася действительно была очень красивой, веселой, остроумной. С ней было замечательно дружить, мы до сих пор дружим. Но не дай Бог было вступить с ней в лирические отношения.
   Дело в том, что Ася для нас была героиней. Мы все тогда читали Хемингуэя. В его романе «Фиеста. И восходит солнце» есть чудесная героиня по имени леди Брет Эшли. Именно такой в наших глазах была Ася Пекуровская. Она сама это осознавала и, как я сейчас уже понимаю, под это дело работала.

   Людмила Штерн:
   В юности напрашивалось сравнение Аси с героиней романа Хемингуэя «Фиеста» — Брет Эшли. Очень коротко, «под мальчика» стриженная, своевольная и очаровательная.
   Довлатов был далеко не одинок в своем увлечении Асей. В нее были влюблены многие мои друзья. (Имена оставим для следующего мемуариста.) […]

   Оглядываясь на долгие годы — почти четверть века, — прожитые «в окрестностях Довлатова», я нахожу удивительное сходство его характера с характером литературного идола нашей юности Эрнеста Хемингуэя. На старости лет многие мои сверстники при упоминании этого имени делают пренебрежительные гримасы. Оказывается, мы его «переросли». Но в начале шестидесятых, когда Хемингуэя начали публиковать в Советском Союзе, мы словно захлебнулись от свежего ветра, ворвавшегося в затхлый раствор советской пробирки. Фотографии бородатого «папы Хэма» в рубахе à la рыболовная сеть висели у нас над столами. Замечательный писатель, супермен, путешественник, отважный воин, не раз глядевший не мигая в пустые глаза смерти, будоражил наше воображение. Разговаривали мы друг с другом хемингуэевским телеграфным стилем: короткие фразы, загадочный подтекст, который Довлатов называл «великой силой недосказанного». А слова «коррида», «сафари», «розадо», «Килиманджаро» звучали как заклинание.
   (Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 320, 130–131)

   1960 год. Новый творческий подъем. Рассказы, пошлые до крайности. Тема — одиночество.
   Неизменный антураж — вечеринка. Вот примерный образчик фактуры:
   «— А ты славный малый!
   — Правда?
   — Да, ты славный малый!
   — Я разный.
   — Нет, ты славный малый. Просто замечательный.
   — Ты меня любишь?
   — Нет…»
   Выпирающие ребра подтекста. Хемингуэй как идеал литературный и человеческий…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   С детства я любил американскую прозу. За демократизм и отсутствие сословных барьеров. За великую силу недосказанности. За юмор. За сочувствие ходу жизни в целом. За внятные и достижимые нравственные ориентиры.
   Еще раньше я полюбил американские трофейные фильмы. За ощущение тождества усилий и результата. За идею превосходящего меньшинства. За гениальное однообразие четко вылепленных моделей.
   Затем я полюбил джаз шестидесятых годов, сдержанный и надломленный. Полюбил его за непосредственность. За убедительное, чуждое ханжеству, возрождение соборных переживаний. За прозорливость к шансам гадкого утенка. За глубокий, выстраданный оптимизм…
(Сергей Довлатов. Как издаваться на Западе? // Сухих И. Сергей Довлатов: время, место, судьба. СПб., 1996. С. 362)

   Ирина Балай:
   Казалось бы, тогда у нас не было никакой литературы о зарубежной музыке и интернета, но мы о джазе знали все. Любой приемник, который попадался к нам в руки, мы тут же настраивали на американскую радиостанцию, играющую джаз, и могли слушать эту музыку с утра до ночи. Мы любили и Оскара Питерсона, и Дэвида Бубока, и Дюка Эллингтона, и Фрэнка Синатру. Сережа прекрасно во всем этом ориентировался. Спросите сейчас кого-нибудь об этих джазистах — вам не расскажут того, о чем знал Сережа. Помню, в то время Сережа учил меня играть на гитаре. Сам он, правда, дальше трех аккордов не продвинулся, так что уже через три дня я умела то же самое, что и он. Он всегда играл только американскую музыку и пел американские песни, особенно ему нравилась песня Луи Армстронга «Когда святые маршируют» («When the Saints Go Marching In»).

   Людмила Штерн:
   В юности он бредил Америкой. Как и вся наша компания, восторгался американской литературой, американским джазом, американскими вестернами, американским постэкспрессионизмом и… американскими детективами, хотя впоследствии утверждал, что не любит этот жанр. Сергей посмеивался над своим, как любили тогда писать в газетах, «преклонением перед Западом» и, чтобы продемонстрировать ироническое отношение к себе и к предмету поклонения, сочинил пародию на шпионский роман — сентиментальный мини-детектив «Ослик должен быть худым». Это прелестный, смешной фарс, написанный с довлатовской наблюдательностью и строгим соблюдением правдивых деталей на общем фоне полного абсурда.
   (Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 87–88)

   Ася Пекуровская:
   По мере нашего ознакомления с жизнью кулуаров, коридоров и лестничных площадок, служивших, при всей нерадивой сноровке администрации Ленинградского университета, агитаторским пунктом для прогульщиков и разгильдяев, круг Сережиных друзей стал пополняться генералами от литературы и продолжателями чеховской традиции: «Хорошо после обеда выпить рюмку водки, и сразу же другую». Так на арену вышли Андрюша Арьев, Слава Веселов, Валера Грубин и несколько других будущих товарищей Сережи. Как истый кавказец и жрец анклава, Сережа не замедлил внести свою собственную лепту, открыв филиал кулуаров, коридоров и лестничных площадок у себя дома, на улице Рубинштейна, где сразу же получил признание у узкого круга, квадрата и параллелепипеда, ничего, кроме хлеба и зрелищ от него не требовавшего. Сережа любил кормить гостей с избытком и, по обычаю российского хлебосольства, умел делиться последним куском.
   (Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 44)

   Андрей Арьев:
   С Сережей было трудно не познакомиться, потому что он всегда выделялся. Мы вместе учились на филологическом факультете: он на финском отделении, я на русском. На первых курсах у нас было много общих лекций — как правило, самых занудных и никому не нужных, вроде политэкономии или истории КПСС. Как правило, мы на них не ходили, но из нашей тридцатой аудитории открывался прекрасный вид на Университетскую набережную, можно было наслаждаться им и ничего не слушать. Меня кто-то спросил, что такое для меня университет. Я ответил: конечно, это окно в Неву.
   Во время такой лекции Сережа мне как-то сунул три рассказика. На какой-то из них я ткнул пальцем и сказал: «А вот это мне не понравилось меньше». С моей стороны это была высшая степень похвалы. Тогда мне просто не могло понравиться то, что написал мой приятель.

   Сергей Вольф:
   То ли Сережа в университете тогда учился, то ли учился писать, — не знаю. То ли знакомы были в быту, то ли нет. Но вот так, о литературе применительно к себе — нет.
   — Я, — говорит, — извините, простите, пишу. Пытаюсь писать прозу, а вы…
   Запнулся. Он-то — никто. А я — мэтр. Уже написал ранние рассказы. В Питере, по углам, из-за моей прозы — переполох. Джойса, говорят, узнают по шороху крыльев. Кому какое дело, что я тогда только фамилию его, Джойса, и знал.
   — Я… — говорит.
   — Да, — говорю. — Так что же «я»?
   — А вы — уже. Не прочли бы вы мои рассказы, так сказать, опусы?
   По причинам не литературного, но пресловутого внутреннего литературного свойства, я, кажется, ответил — нет. Да что там! — просто «нет».
   (Вольф С. Довлатову // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб.: АОЗТ «Журнал „Звезда“», 1995. С. 410)

   Нас познакомили в ресторане. Вольф напоминал американского безработного с плаката. Джинсы, свитер, мятый клетчатый пиджак.
   Он пил водку. Я пригласил его в фойе и невнятно объяснился без свидетелей. Я хотел, чтобы Вольф прочитал мои рассказы.
   Вольф был нетерпелив. Я лишь позднее сообразил — водка нагревается.
   — Любимые писатели? — коротко спросил Вольф.
   Я назвал Хемингуэя, Белля, русских классиков…
   — Жаль, — произнес он задумчиво, — жаль… Очень жаль…
   Попрощался и ушел. Я был несколько озадачен. Женя Рейн потом объяснил мне:
   — Назвали бы Вольфа. Он бы вас угостил. Настоящие писатели интересуются только собой…
   Как всегда, Рейн был прав…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Сергей Вольф:
   Отсюда, позже, окрепнув уже в некоторой наиболее общей технике свободного прозаического письма (это еще до дружбы с Воннегутом… или потом?), Сережа и родил мифчик, что-де я сказал ему «нет», так как на столе «Восточного» меня ждала рюмка водки и я торопился. Скромен был Сережа необыкновенно, осудил меня лишь за торопливость, а вовсе не за то, что я, наверняка польщенный вниманием юнца, его к этой моей рюмке все-таки не пригласил. Скромен и вариативен необычайно. Позже, когда откуда-то сверху, с малых небес, ему велено было называть иногда меня «старый дурак», он часто ловко уходил от общения, извиняясь по телефону, что — нет-нет-нет! — он занят, приглашен в гости к «приличным пожилым людям».
   (Вольф С. Довлатову // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб.: АОЗТ «Журнал „Звезда“», 1995. С. 410)

   Ася Пекуровская:
   Генералы от литературы и продолжатели чеховской традиции составляли скромную долю в том узком кругу, квадрате и параллелепипеде, центром которого считал себя и был почитаем Сережа. Существовали и другие интимные аллеи, под сенью которых Сережа вершил свое ритуальное застолье, «делил», с позволения Баратынского, «шумные досуги / разгульной юности моей». Список друзей этого круга составляли Игорь Смирнов, Миша Абелев, Саша Фомушкин, Нина Перлина, Марина Миронова, тогда подруга Миши Абелева, и более отдаленно — Сережа Байбаков, Леша Бобров и Костя Азадовский. В этих ежевечерних застольях текла наша жизнь, в которой все принималось как должное. Хрупкого вида Саша Фомушкин оказывался многократным чемпионом по боксу, отец Миши Абелева женился во второй раз, о чем свидетельствовало вошедшее в наш лексикон слово «мачеха», отец Смирнова был не то полковником, не то генералом КГБ, а отец Азадовского лучшим в России специалистом по фольклору, под редакцией которого выходили уникальные издания сказок. Завсегдатаям вечерних посиделок, как, впрочем, и генералам от литературы, было известно, что Сережу можно называть «Сереньким», как его любовно именовал Донат Мечик, его отец, Игоря Смирнова — «Гагой», а меня — «Асетриной», как когда-то ловко окрестил меня Сережа. С этими людьми связаны истории самого разного толка.
   (Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 58)

   Андрей Арьев:
   Когда мы учились на филфаке, мы вдруг сделали для себя удивительное открытие. Оказалось, что в нашей подцензурной, замордованной литературе еще существуют хорошие писатели. Причем не только мэтры, живущие в Комарове или в Переделкине (такие как Ахматова и Шкловский), но и наши сверстники. Мы увидели, что в городе по-прежнему есть поэзия. В разных кафе, домах культуры, в Университете без конца проходят поэтические соревнования. Появились Глеб Горбовский, Александр Кушнер, Виктор Соснора, потом их всех догнал Иосиф Бродский. Все разные и все очень талантливые. Начинался какой-то новый период в истории нашей литературы, и мы могли принять в этом непосредственное участие. Для Сережи было очень важно, чтобы эта слава его не миновала. Сначала он сам пытался стать поэтом, все его армейские письма наполнены стихами.

   Ася Пекуровская:
   Если можно говорить о таком явлении, как «литература шестидесятых» прошедшего сквозь смех и слезы столетия, то, едва сославшись на «время», необходимо тут же уточнить «место», причем уточнить со всей интимностью, ибо речь должна пойти не о России вовсе и даже не о Невском проспекте, а, если позволите, о «Восточном ресторане», заведении питейном с элементами кулинарии высшего, по нашим, российским стандартам, пилотажа. Однако несмотря на неотделимость наших литературных амбиций от всего, что могло быть выпито, разжевано и переварено, вовсе не за это «Восточный ресторан» вошел в нашу жизнь.
   (Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 62)

   Владимир Уфлянд:
   Сережа не очень любил рестораны. И Сайгон, кстати, тоже терпеть не мог. Он говорил, что там только кофе и какие-то хиппи. «Восточный ресторан», располагавшийся внизу гостиницы «Европейская», был исключением. Туда мы ходили действительно часто.

   Ася Пекуровская:
   В круг друзей, связанных встречами в «Восточном», входили, как было сказано, Сережа Вольф, Андрей Битов, Володя Марамзин, Володя Герасимов, Миша Беломлинский, его жена Вика, впоследствии ставшая моей подругой, Ковенчуки, приятели Беломлинских, Глеб Горбовский, а также всегда элегантный, всегда женатый на ком-то новом и загадочном, галантный без нужды в стеганом картузе с козырьком, любимец прекрасного пола и его же покоритель, ученый-физик Миша Петров.
   (Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 64)

   Роман Каплан:
   Это было самое популярное место в городе — ресторан, где каждый день собиралась более или менее одна и та же компания. Денег у нас, конечно, было мало. Но жизнь тогда была очень дешевая, можно было спокойно поужинать за два рубля. Так что нам всегда хватало на сухое вино и на всякие закуски. А если вдруг не хватало, мы могли оставить в залог часы, например, или документы.
   Именно в этом ресторане можно было встретить всех художников, поэтов и писателей Ленинграда.

   Ася Пекуровская:
   В «Восточном ресторане» с Андреем Битовым произошел случай, которому бы надлежало быть вписанным в анналы истории литературы шестидесятых, который закончился грустно для Андрея и катастрофой для двадцать седьмого отделения милиции, находившегося в непосредственном соседстве с «Восточным». Все началось с незабвенного Валеры Попова, который, получив свой первый гонорар, равнявшийся некой астрономической по тем временам цифре — из глубин памяти всплывает тысяча рублей — заказал в «Восточном ресторане» отдельный кабинет на десять человек. […]
   К моменту закрытия «Восточного» у всех десяти участников банкета, в число которых входил и Андрей Битов, содержание алкоголя подскочило до той величины, при которой форма оказывалась куда важнее содержания, а форма тела уже не держала вертикальной позиции, грозясь принять непрямой угол. Вышагивая вниз по дворцовой лестнице, Андрей, как полагали очевидцы, не имел никакой другой цели, как спуститься в гардероб. Однако судьба готовила ему другие награды и поражения, в преддверии которых он неожиданно качнулся вправо, в сторону стены, декорированной со времен Карла Росси хитрым узором из зеркальных ромбов. Отразившись в ста тысячах плоскостей на манер героя романов Роб-Грие, Андрей поник, всем своим видом угрожая нанести «Восточному ресторану» материальный ущерб, который тут же подтвердился в виде утраты, значение которой, исчисляемое при желании даже в долларах, росло по астрономической шкале. Стараниями Андрея от старинной декорации Росси отскочил один зеркальный ромб. Удостоверившись в том, что воспоследствующая утрата ему не померещилась, гардеробщик «Восточного ресторана» незамедлительно связался с двадцать седьмым отделением милиции, построенным, по всем имеющимся догадкам, в том же, как и «Восточный», 1825 году или около того и, скорее всего, по проекту того же итальянца Росси, похоже, избежавшего, за давностью времени, ответственности за то, что случилось с Андреем в тот исторический вечер.
   (Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 71–73)

   Владимир Уфлянд:
   Битов тогда действительно разбил какую-то витрину в «Восточном ресторане». Явились милиционеры, и Андрей, разумеется, стал с ними драться. В это время Довлатов беседовал с Аксеновым, приехавшим из Москвы. И Аксенов светски спросил Сережу: «Кто в Ленинграде сейчас считается ведущим прозаиком?» Сережа указал на Битова, которого избивали милиционеры. Аксенов уныло протянул: «Н-да, хорошие у вас прозаики!»

   Валерий Попов:
   В то время мы друг другу давали авансы, называя друг друга гениями. «Старик, ты гений!» — вот что без конца можно было слышать за каждым столиком ресторана «Восточный». Эти эполеты еще долго нас взбадривали и помогали жить. Гениев оказалось два, если считать Довлатова и Бродского. По-моему, совсем неплохо на компанию в тридцать-сорок человек.
   То, что Довлатов так взлетит, совершенно невозможно было предсказать. Он писал какие-то смешные рассказы на уровне фельетонов, бесконечно слонялся везде и всюду без разбора. Тогда я не понимал, что это он ходил в окружении своего материала; как настоящий виноградовец, он сам мял свой виноград.

   Иосиф Бродский:
   Мы познакомились в квартире на пятом этаже около Финляндского вокзала. Хозяин был студентом филологического факультета ЛГУ — ныне он профессор того же факультета в маленьком городке в Германии. Квартира была небольшая, но алкоголя в ней было много. Это была зима то ли 1959-го, то ли 1960 года, и мы осаждали тогда одну и ту же коротко стриженную, миловидную крепость, расположенную где-то на Песках. По причинам слишком диковинным, чтоб их тут перечислять, осаду эту мне пришлось вскоре снять и уехать в Среднюю Азию. Вернувшись два месяца спустя, я обнаружил, что крепость пала.
   (Бродский И. О Сереже Довлатове («Мир уродлив, и люди грустны») // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 356)

   Ася Пекуровская:
   Как бы по случайному совпадению, и Сережа, и Ося мифологизируют историю знакомства друг с другом путем введения некоей ширмы в виде третьего лица, которым в Сережином случае оказалась «моя жена, Ася», а в Осином «крепость, расположенная где-то на Песках». Если учесть, что обе ссылки в сущности являются ссылками на одно и то же лицо, причем лицо, к которому каждый мемуарист предъявляет свои счеты, то задача выявления фактов знакомства Сережи и Оси становится неотделимой от задачи выявления позиции этого третьего лица, визави тех счетов, предъявляемых к нему обоими мемуаристами. Являясь тем самым лицом, я берусь извлечь из пределов собственной памяти недостающие в предшествующих версиях звенья, по ходу исправив Осину хронологическую неточность.
   (Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 122)

   Я уже говорил, что познакомился с Бродским. Вытеснив Хемингуэя, он навсегда стал моим литературным кумиром.
   Нас познакомила моя бывшая жена Ася. До этого она не раз говорила:
   — Есть люди, перед которыми стоят великие цели!
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Ася Пекуровская:
   Соотнесясь с той же памятью, могу продолжить, что Сережа впервые встретился с Осей в собственном доме на Рубинштейна, куда Ося был приглашен на свое первое и, как мне кажется, единственное в Сережином доме авторское чтение стихов. Их встреча закончилась обоюдной неприязнью, хотя у каждого были на то особые причины. Ося, тогда немного в меня влюбленный, усмотрел в Сереже недостойного соперника, особенно после того, как опознал в нем типа, ранее примеченного в моем обществе в состоянии, как он тогда выразился, «склещенности». Сережа же занял снобистскую позицию, разделенную всеми другими участниками этого вечера, включая меня, согласно которой Осе было отказано в поэтическом даровании. […]
   Дело было так. К приходу гостей были выставлены угощения, увенчанные горой из грецких орехов, которая и оказался тем даром данайцев, роковым образом сказавшимся на памяти Оси и Сережи. Когда Ося, встав у рояля, готовился озвучить комнату раскатами будущего громовержца, аудитория уже направляла осторожные взоры в том запретном направлении, где возвышался ореховый контур. Когда пространство комнаты оказалось до удушья заполненным переносными рифмами, извергаемыми самим создателем, аудитория, оставив ему будущие лавры Нобелевского лауреата, сплотилась вокруг стола, приобщившись к орехам сначала робко, а затем со все возрастающей сноровкой. Закончив «Шествие», только что написанное им вдогонку цветаевскому «Крысолову», и не взглянув на угощение, от которого к тому моменту осталось жалкое подобие, Ося направился к двери, предварительно сделав заявление представшей перед ним книжной полке: «Прошу всех запомнить, что сегодня освистали гения». Не исключено, что если бы это первое знакомство не началось так бесславно для освистанного Иосифа и так неосмотрительно для освиставшего Иосифа Сережи, их версии первого знакомства могли бы совпасть, разумеется, если исключить такую возможность, что их обоих могла таким обескураживающим образом подвести память.
   (Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 123–124)

   Ирина Балай:
   Когда я приглашала Сережу к нам в театр, он всегда отказывался. Я точно не знаю, но, по-моему, он и в другие театры тоже не ходил. Интересно, что вопреки этому он очень увлекался историей театра. Помню, он как-то переходил Невский наперерез машинам и кричал: «Леметр! Леметр!» Я сначала не поняла, решила, что это его очередная фантазия. Оказалось, что он недавно прочел о знаменитом актере Фредерике Леметре.
   Помню, когда я шла на репетицию, у театра меня часто ждали Сережа и Боря. Они приветствовали меня самым шумным образом. Останавливая прохожих, они им радостно сообщали: «Вы видите, это идет артистка! Артистка Ира Бурханова. Честным образом играя на телевидении, она может заработать двадцать рублей за один вечер. Она знает режиссера Владимирова и снимается в кино. А мы — такие несчастные бедные советские ребята. Неужели она не выручит нас и не даст три рубля?»

   Игорь Смирнов-Охтин:
   Довлатов славился тем, что всегда пунктуально возвращал долги, вел тщательный учет. Он очень дорожил своим имиджем и постоянно перезанимал деньги. На все такое уходила уйма времени и сил, так что вполне можно считать, что финансовые манипуляции составляли существенную часть его жизнедеятельности.
   Когда Довлатов брал долг целевого назначения — то есть на выпивку, то всегда поил водкой и заимодавца, не ставя расходы в зачет при возвращении долга.
   (Смирнов-Охтин И. Сергей Довлатов — петербуржец // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 426)

Занимая деньги, я не имел представления о том, как буду расплачиваться. В результате долги стали кошмаром моей жизни.
Карман моего пиджака был надорван. Мои далеко не лучшие, однако единственные брюки требовали ремонта.
(Сергей Довлатов, «Филиал»)

   Ирина Балай:
   Мы с Сережей дружили: я очень любила его дом, Нору Сергеевну, ему нравилось бывать у меня. Но ничего, кроме дружбы и, может быть, флирта, между нами не было. Прошел год, и его друг Дима, с которым Сережа ко мне в первый раз пришел в театр, сделал мне предложение. Я согласилась, хотя, признаюсь, Сережа мне нравился больше. Но я стеснялась и, разумеется, не могла сделать первого шага. Когда мы с Димой уже подали заявление, Сережа меня спросил: «А если бы сейчас я предложил тебе Диму бросить и выйти за меня, ты бы согласилась?» Я, не думая, ответила: «Да». После этого Сережа стал меня ругать: «А! Вот ты, оказывается, какая!» Я смертельно обиделась на эту провокацию, и мы с Сережей поссорились. Мне пришлось сказать Диме, что Сережу я на нашей свадьбе видеть не хочу. Конечно, Дима удивился и расстроился, ведь они с Сережей были очень дружны тогда. Так или иначе, после свадьбы мы с Димой не прожили вместе и полугода.

   Ася Пекуровская:
   С добродушной кокетливостью Сережа любил повторять экспромт собственного сочинения: «Довлатова обидеть легко, а полюбить (понять) — не так-то просто», который возник в ту пору, когда он, всеми любимый и во всеоружии своего обаяния, расширял границы кавказского темперамента путем безнаказанного нанесения обид друзьям.
   (Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 100)

   Ирина Балай:
   Через некоторое время я познакомилась с человеком по имени Леонид Балай — будущим композитором из Консерватории. Я влюбилась в него без памяти, и почти сразу был назначен день свадьбы. Когда я объявила об этом Сереже, началось что-то страшное: крики, вопли, ругательства. Я подумала: «Какой странный человек! Как собака на сене». К сожалению, между Сережей и Леней, моим мужем, был какой-то конфликт. Ни от того, ни от другого, мне так и не удалось узнать, в чем дело, но я поняла, что это было как-то связано с Асей Пекуровской — девушкой, в которую Сережа был долгое время очень сильно влюблен. Леня мне запретил общаться с Сережей. Конечно, мы все равно время от времени виделись. Если я шла по Невскому, я точно знала, что на углу улицы Рубинштейна стоит Сережа. Мы встречались, разговаривали, он меня провожал, но прежней непринужденности в наших отношениях быть уже не могло.

Жизнь, которую мы вели, требовала значительных расходов. Чаще всего они ложились на плечи Асиных друзей. Меня это чрезвычайно смущало.
Вспоминаю, как доктор Логовинский незаметно сунул мне четыре рубля, пока Ася заказывала такси…
(Сергей Довлатов, «Чемодан»)

Евгений Прицкер:
Я не могу сказать, чтобы она была буржуазной, скорее Ася была богемной, как и все другие девушки с филфака. Ей иногда интереснее было не идти в ресторан, а отправиться в особнячок на Литейном, где на широких мраморных подоконниках раскладывали закуски и выпивали водку. Важно было не куда, а с кем. Тут нужна была богемная компания: Вася Аксенов или Андрей Битов, которые тогда только начинали.

   Всех людей можно разделить на две категории. На тех, кто спрашивает. И на тех, кто отвечает. На тех, кто задает вопросы. И на тех, кто с раздражением хмурится в ответ.
   Асины друзья не задавали ей вопросов. А я только и делал, что спрашивал:
   — Где ты была? С кем поздоровалась в метро? Откуда у тебя французские духи?..
   Большинство людей считает неразрешимыми те проблемы, решение которых мало их устраивает. И они без конца задают вопросы, хотя правдивые ответы им совершенно не требуются…
   Короче, я вел себя назойливо и глупо.
(Сергей Довлатов, «Чемодан»)

   Ася Пекуровская:
   Однажды мы стояли в темном тамбуре пустого вагона, и Сережа, по обыкновению, кого-то без остановки представлял и кривлялся. А я смотрела на него и думала о том, как растягиваются его губы и что произойдет с ними, если вдруг поезд на полном ходу остановится. Незаметно для себя мысль о том, прикусит ли себе губу словоохотливый Сережа или все для него, как всегда, обойдется благополучно, сменилась другими мыслями, и я погрузилась в собственный мир, как вдруг услышала спускающийся откуда-то сверху строгий голос Сережи:
   — Ты даже и не притворяешься, что меня слушаешь.
   — Извини, — говорю, — я задумалась.
   — О том, как от меня избавиться?
   — Скорее о том, как к тебе приблизиться.
   — Ты хочешь сказать, что между нами растет расстояние?
   — Возможно, и это тоже.
   (Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 166)

   — Почему ты вчера не звонила?
   — Не могла.
   — А может, не хотела?
   — Не могла. К нам приходили гости, тетка с братом.
   — И ты не могла позвонить?
   — Я же позвонила… Сегодня.
   — Ты могла этого не делать.
   — Перестань.
   — Ладно. Не позвонила и ладно. Важно другое. Важно, что ты не захотела позвонить. Могла и не захотела…
   И так далее.
(Сергей Довлатов, «Филиал»)

   Ася Пекуровская:
   Если попытаться описать мое отношение к Сереже с первого дня нашего знакомства двумя словами, то словами этими должны быть: немое восхищение. Со временем утратив восхищение и досконально изучив Сережин театральный репертуар, я все же была далека от того, чтобы сделать шаг в сторону. Даже замышляя побег, что случалось с учащающейся периодичностью, мысль о побеге диктовалась не желанием избавиться от Сережи, а скорее необходимостью что-то изменить в порядке вещей, защититься от его тайных пыток, которые, по слепоте, не свойственной мне впоследствии, с Сережей, как таковым, не ассоциировались.
   (Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 181–182)

   Я готов был драться за свою любовь и очень жалел, что это не принято. Не принято было в этом обществе размахивать кулаками.
   Ненавидел ли я эту жизнь? Отвечаю с готовностью — нет. Я проклинал и ненавидел только одного себя.
   Все несчастья я переживал как расплату за собственные грехи. Любая обида воспринималась как результат моего собственного прегрешения. Поэтому Тася всегда была невинна. А я все думал:
   «Если она права, то кто же виноват?!»
(Сергей Довлатов, «Филиал»)

   Ася Пекуровская:
   Однажды он явился домой в сопровождении миловидной блондинки, которая, вторя Сереже, пригласила меня к совместному ужину. Проявив галантность, которая могла быть и, возможно, была истолкована гостьей как врожденная, и спровоцировав гостеприимство с моей стороны, которое могло быть и, возможно, было истолковано той же гостьей как сестринское, Сережа добился гармонии и предался, как говаривал поэт, «неге творческой мечты». Не знаю, до какой страницы прочла наша гостья, оказавшаяся финкой из числа туристов, с которыми Сережа проходил разговорную практику студента финно-угорского отделения, партитуру тайн и посвящений, но, как мне помнится, из нас троих именно ей не было отказано в непринужденности. За чаем они с Сережей о чем-то мирно беседовали по-фински. Наконец ее собеседник склонил в мою сторону свое распаленное в галантном участии лицо брата и поведал мне, надломив кусочек сладкого печенья, что они с Урсулой (кажется, ее звали именно так) отправляются в синематограф.
   Как только за ними захлопнулась входная дверь и я собрала какие-то из своих вещей с желанием в очередной раз покинуть дом на Рубинштейна, меня позвали к телефону. Это был Радик Тихомиров, приглашавший нас с Сережей в гости к своему знакомому, тоже физику, Алику Римскому-Корсакову, которого он аттестовал как правнука композитора.
   (Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 180–181)

   Дмитрий Дмитриев:
   Я видел, что Сережа в нее был очень сильно влюблен и пользовался взаимностью. Но их любовь была основана на противостоянии и потому стала нелегким испытанием для обоих. Сережа очень ревновал Асю (она пользовалась большим успехом) и заставлял ее в свою очередь ревновать. Оба они мучились и переживали, хотя я не могу сказать, чтобы Сергей плакал у меня на плече. В этом смысле он был человек очень скрытный.

   Лариса Кондратьева:
   К Асе я относилась по-родственному, мы тогда довольно много времени проводили вместе. Мне кажется, Сережа не был ее единственной любовью. Я наблюдала ее хорошее отношение и к другим молодым людям, к Алику Римскому-Корсакову, например. Может быть, после долгой жизни с родителями в коммунальной квартире ей уже очень хотелось узнать что-то другое, из темного коридора выйти на свет. Возможно, красивым женщинам вообще присуще желание новых побед. Я не знаю, в чем было дело.

   Ася Пекуровская:
   Весть о том, что Сережино место в моем сердце оказалось так поспешно и так бесповоротно занято самозванцем, даже не претендующим на то, чтобы быть его двойником, была воспринята Сережей по формуле, впоследствии ставшей аксиоматичной во многих американских психологов: отрицание — отторжение — смирение. На последнем этапе возник скептический интерес, а с ним и требование привести самозванца пред очи законного властелина. Театрально цитируя кого-то, как подсказывают мне, Есенина, по модели Грозный-Черкасов, Сережа величественно провозглашал: «Позовите его сюда, я хочу видеть э-т-т-о-го человек-к-к-а».
   Встреча Сережи с Аликом, которая состоялась почему-то в доме Доната, в силу какого-то закона абсурда, сопровождавшего многие наши встречи и впоследствии, при загадочном участии соседки Доната, молодой барышни наших лет по имени Аида, вероятно, и стимулировала продвижение американской психологии на декаду вперед. Доселе не виденный мною сконфуженным, Сережа был загнан в тупик собственной самоуверенностью, утратил атрибуты власти и в попытке камуфляжа то конфузливо двигал какой-то столик, сервированный пивом с бутербродами, то заслонялся бардом Вертинским, вещавшим нам потертым от времени и долгого употребления голосом с пластинки тридцатых годов…
   (Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 183)

   Дмитрий Дмитриев:
   Так или иначе, Ася, как мне кажется, начала к Сереже охладевать. Для него это была катастрофа, ему нужно было удержать ее любой ценой. Я думаю, именно поэтому он решил жениться — таким образом он думал удержать ее за собой. Иначе Сережа вряд ли бы стал обзаводиться семьей в таком раннем возрасте, к этому он был еще совсем не готов.

   Ася Пекуровская:
   С Игорем Смирновым и Мишей Абелевым мы встречаемся где-то в парке, где Сережа, по модели Печорина, но играя роль статиста, слушает Мишу, терпеливо объясняющего мне, что по случаю Сережиного решения уйти из университета, записавшись в армию, чуть ли не в войска НКВД (чтобы там «быть убитым чеченской пулей»), мне совершенно необходимо выйти за него замуж. На мой вопрос, как одно следовало из другого, Миша настаивает, глядя в одну точку из небесной сферы, что это совершенно необходимо и иначе быть не может.
   На нашей свадьбе, сыгранной в ключе патриархально-поминальном и состоявшейся в марте 1962 года, присутствовало несколько кем-то оповещенных гостей, включая Нору Сергеевну, захваченную, кажется, врасплох и с большим опозданием Андреем и Варей Черкасовыми. Хотя брачной ночи по контракту не предусматривалось, в ритуал свадьбы был включен утренний променад по Невскому проспекту с необозначенной целью, которая, как известно, оправдывает средства. При встрече с первым же вступившим с ним в контакт знакомым Сережа театрально вскинул руки в направлении моей персоны и, улыбаясь своей чарующей улыбкой, произнес заготовленный для этого случая афоризм:
   — Знакомьтесь, моя первая жена Ася, — тем самым оставляя за собой место на Олимпе новых пороков: — Я буду женат дважды, и оба раза счастливо.
   (Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 185–186)

   Дмитрий Дмитриев:
   Нора Сергеевна, кстати говоря, не очень одобрила это решение Сережи. Не то чтобы ей категорически не нравилась Ася. Она относилась к Асе иронически, но все-таки, пожалуй, по-своему ее любила. В то же время Нора Сергеевна не верила в то, что брак этот может оказаться счастливым, и уже на свадьбе, насколько я помню, она говорила о своих сомнениях моей маме. Как известно, она оказалась права: вскоре после свадьбы Ася ушла от Сережи.
   Между прочим, перед их свадьбой я одолжил Сереже свое кольцо — то, которым я обручился с Ирой Бурхановой. Ася хотела, чтобы были, как положено, кольца, а денег у Сереги, естественно, не было. Тогда он взял одно кольцо у матери, а другое — у меня. Как многим, наверное, известно, Сережа с Асей, как и мы с Ирой, тоже расстались довольно быстро. Вот я и думаю: не в кольце ли дело?

   Ася Пекуровская:
   Оказавшись в числе первопроходцев, составивших счастье начинающему писателю и будущему ценителю счастливых браков, я сделала деликатную попытку оставить еще не потерявшую видимой актуальности должность сестры милосердия. В ответ на мое заявление об уходе была введена тема самоубийства, и однажды, развивая эту тему, Сережа увлек меня в свою комнату, ловко подхватил стоявшую наготове и где-то добытую винтовку и сказал с загадочной улыбкой, при этом дважды поворачивая ключ в замочной скважине:
   — Самоубийство мне доступно и без тебя, а вот убийство… тут ты незаменима.
   (Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 186)

Я без конца думал о Тасе. Жил без единой минуты равнодушия. А следовательно, без единой минуты покоя. Я боялся ее потерять.
Если все было хорошо, меня это тоже не устраивало. Я становился заносчивым и грубым. Меня унижала та радость, которую я ей доставлял. Это, как я думал, отождествляло меня с удачной покупкой. Я чувствовал себя униженным и грубил. Что-то оскорбляло меня. Что-то заставляло ждать дурных последствий от каждой минуты счастья.
(Сергей Довлатов, «Филиал»)

   Ася Пекуровская:
   Хотя сильного страха я не ощущала, то ли веря в узы, связывающие Сережу с театром, то ли потому, что понятие смерти было слишком далеко от моего сознания, отваги во мне тоже не было, в связи с чем я пыталась забиться в угол и отвернуться от дула, что вынуждало Сережу несколько раз отвлечься от планомерного действа и, отставив винтовку в сторону, предпринимать необходимые для восстановления status quo меры. Наконец, то ли устав от моего упрямства, то ли решив положиться на судьбу, он приступил к исполнению, по всей вероятности взяв на прицел район моего уха, ибо именно к нему были обращены последние иронические напутствия будущего ефрейтора. Все это длилось вечность, после чего прогремел выстрел, и в одно мгновение мы оба оказались с головы до ног покрыты штукатуркой.
   Первым, что я услышала, оправившись от шока, были шаги Норы Сергеевны, находившейся все это время на кухне. Из-за двери послышался ее голос: «Сережа, немедленно открой», — и ответный голос Сережи: «Ключ выпал в окно». Спустя некоторое время, в течение которого ни я, ни Сережа не произнесли ни звука, опять раздались шаги за дверью, и мертвую тишину нарушил звук поворачиваемого в замке ключа. На пороге появилась Нора Сергеевна, которая, не утруждая себя разглядыванием представших перед ней привидений, быстро приблизилась к Сереже и, встав на цыпочки, наградила его пощечиной.
   (Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 186–187)

   Людмила Штерн:
   Я познакомилась с Асей, когда они с Довлатовым были уже в разводе и он был женат на Лене. Хотя мы и клубились с Асей в разных компаниях, но время от времени встречались у общих знакомых. Мне импонировали ее независимость, веселость, прямодушие, беззлобность и легкость характера. В ответ на мои восторги по поводу яркого литературного дарования Довлатова, блеска его прозы и его остроумия Ася легко соглашалась с «остроумием», пожимала плечами по поводу «блеска прозы» и охотно рассказывала об эскападах Сергея в «домашней обстановке». Вырисовывался монструозный образ. Было очевидно, что ей надоели его фокусы, его ревность, его преследования, включающие размахивание перед носом заряженной винтовкой. После совместного житья-бытья у нее были основания не испытывать к Сергею нежных чувств. Но Ася Довлатова вовсе не ненавидела. Она убедительно демонстрировала и на словах, и на деле полное к нему безразличие. И это ранило и мучило его безмерно.
   (Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 138)

   Зинаида Дубровина:
   У Сережи случился роман с девушкой, которая училась на русском отделении. Я не знаю, что между ними произошло, но, кажется, они рассорились, и он очень переживал по этому поводу. Помню, как-то раз вечером, когда уже стемнело, а факультет был уже почти пуст, я сидела на кафедре одна, уже собиралась уходить. Вдруг ко мне постучалась женщина, очень расстроенная, вся в слезах. Это была мама Сережи. Она стала рассказывать мне об этом романе, плакала, говорила, что из-за этого Сережа исчез и перестал ходить на занятия. Я в то время была заведующей кафедрой и могла, по мнению Сережиной мамы, помочь. Но что можно было сделать, если он, кажется, после этого куда-то уехал? По-моему, Сережа отправился на Кавказ. А вернувшись, у нас он больше не занимался и перевелся на русское отделение.

   Ирина Балай:
   Однажды Сережа пришел ко мне посреди ночи в страшный мороз, на улице было не меньше минус тридцати. А Сережа был без пальто и без куртки, в одном костюме. Вид у него был, разумеется, устрашающий. Я в ужасе спросила: «Ты откуда?» Он стал рассказывать: «Я вернулся из Мурманска, там продал пальто, чтобы обратный билет купить. Теперь боюсь идти в таком виде домой — мама испугается». Сережа, оказывается, где-то лишнего выпил и, как герой известного фильма, случайно улетел в Мурманск. В то время как раз решался вопрос о его отчислении из университета.

   Марианна Бершадская:
   Скитания Довлатова по факультету сейчас уже трудно отследить: он был то на финском отделении, то на русском дневном, то на русском вечернем. Так или иначе, ему пришлось сдавать мне зачет по сербскому языку, потому что я вела сербский у студентов русского отделения. Накануне зачета мне сказали: «Завтра к тебе придет сдавать зачет Довлатов. Ясно?» Я все прекрасно поняла: Довлатова надо было с факультета убирать. Я не знаю, чем именно он руководству не угодил. Видимо, у этих людей есть какое-то чутье на масштабные фигуры. К тому же то, что Довлатов был человеком инакомыслящим, было всем совершенно ясно. Другое дело, что он и сам не прилагал особенных усилий к тому, чтобы учиться.
   На следующий день я на кафедре истории русской литературы принимаю зачет. Студенты уже готовятся, и вдруг в дверях появляется тот самый Довлатов. Не торопясь, с достаточно обреченным видом, он подходит к моему столу и, возвышаясь надо мной, начинает говорить: «Вы знаете, я сейчас должен сдавать вам сербский язык…» Я понимаю, что сейчас он начнет мне долго и нудно объяснять, что он не был, пропустил, не нашел, не понял. Мне не хотелось, чтобы он это афишировал. Я змеиным шепотом, чтобы никто не обратил внимания, его спросила: «Учебник по крайней мере у вас есть?» Он понял, что нас никто слышать не должен, поэтому ничего не ответил, но сделал мне выразительную гримасу. Тогда я потихоньку достала из сумочки свой учебник, открыла наугад какой-то текст и сказала: «Этот отрывок прочесть и перевести». А затем опять же шепотом добавила: «Словарь в конце!» Дальше говорю строго: «Затем ответите на вопросы по грамматике». И потом опять шепотом: «Первая и вторая палатализация, страницы такие-то и такие-то». Я понимала, что худо будет, если он пойдет отвечать последним, когда в аудитории, кроме нас, никого не останется. Но Довлатов не тянул до конца, так что были свидетели тому, что он текст перевел и рассказал про первую и вторую палатализации. Я не сомневалась, что он с заданием справится: умный студент на филфаке, располагающий учебником, словарем и двумя часами времени, может прочесть и перевести что угодно. К тому же требования к студентам-русистам относительно славянских языков были не такие уж высокие.
   После этого заместитель декана меня упрекнул: «Я же тебе говорил!» Я сказала: «Да, но он мне ответил». Эта маленькая смешная история позволяет судить о противостоянии официозного факультета с факультетом инакомыслящим. В то время уже было четкое понимание того, кто есть кто и кто на чьей стороне. Я распознала в Довлатове, хоть и никудышном студенте, своего, и для меня это был вопрос принципа. Однако этот успешно сданный зачет ему не помог. Кажется, в ту же сессию он был с факультета отчислен. К сожалению, больше нам встретиться не пришлось.

   В январе напротив деканата появился список исключенных. Я был в этом списке третьим, на букву «Д».
   Меня это почти не огорчило. Во-первых, я ждал этого момента. Я случайно оказался на филфаке и готов был покинуть его в любую минуту. А главное, я фактически перестал реагировать на что-либо за исключением Тасиных слов.
   На следующий день я прочитал фельетон в университетской многотиражке. Он назывался «Восемь, девять… Аут!». Там же была помещена карикатура. Мрачный субъект обнимает за талию двойку, которой художник придал черты распущенной молодой женщины.
   Мне показали обоих — художника и фельетониста. Первый успел забежать на кафедру сравнительного языкознания. Второго я раза два ударил по физиономии Тасиными импортными ботами.
(Сергей Довлатов, «Филиал»)

   Виктор Кривулин:
   Ранняя осень. Полдень. Тихое мечтательное солнце. Пора листопада. Я не пошел на лекции, сижу в парке возле метро «Горьковская», записная книжка раскрыта, настроение, можно сказать, возвышенно-поэтическое… «Ага! минута, и стихи свободно потекут…» Именно с такими словами надо мной нависает гигант Довлатов; его «ага» звучит уличающе, обнажая романтическую пошлость самой ситуации, где я более комический персонаж, нежели высокохудожественный автор, а он, змей-искуситель, как ни в чем не бывало, присаживается рядом: «Завидую, что ты стихи пишешь. Чистое занятие. Человеческое. Грустное, хотя и бессмысленное…» Потом я узнал, что утром следующего дня Довлатова забрали в армию, во внутренние войска.
   (Кривулин В. Поэзия и анекдот // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 382)

   Михаил Рогинский:
   То, что Довлатов попал в армию из-за Аси, не может вызывать никаких сомнений. Вылететь с филфака сложно, для этого нужно было очень сильно постараться. Все зачеты и экзамены Сережа завалил, потому что ни о чем, кроме Аси, не мог думать — я сам это видел. Но она того стоила — и это тоже факт.

   Повестка из военкомата. За три месяца до этого я покинул университет.
   В дальнейшем я говорил о причинах ухода — туманно. Загадочно касался неких политических мотивов.
   На самом деле все было проще. Раза четыре я сдавал экзамен по немецкому языку. И каждый раз проваливался.
   Языка я не знал совершенно. Ни единого слова. Кроме имен вождей мирового пролетариата. И наконец меня выгнали. Я же, как водится, намекал, что страдаю за правду. Затем меня призвали в армию. И я попал в конвойную охрану. Очевидно, мне суждено было побывать в аду…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Валерий Попов:
   Вся его жизнь — словно специальный, умышленный набор трагикомических происшествий. Он, словно стыдясь своей физической роскоши, разбивал свое прекрасное лицо знойного красавца о первый встречный корявый столб. Все вокруг, постепенно набираясь здравомыслия, с ужасом и восхищением следили за довлатовскими зигзагами. Как? Вылететь из университета?! И сразу — в армию?! И сразу — в лагерные войска?! Ну — это может только он!.. Да — это мог только он. Довлатов сразу и до конца понял, что единственные чернила писателя — его собственная кровь.
   (Попов В. Кровь — единственные чернила // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 438–39)

Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее.
Однако похожим быть хочется только на Чехова.
(Сергей Довлатов, «Записные книжки»)

   Владимир Уфлянд, поэт и художник:
   Читая книги Сергея Довлатова, удивляешься, до чего же стремительным, непредсказуемым и увлекательным может выглядеть на бумаге повседневное бытие. Если, конечно, не грызть перо в Доме творчества, натужно выгрызая сюжеты. У Довлатова был иной метод: быть всегда искренне замешанным во все благополучные и катастрофические происшествия с ближними и не очень ближними.
   (Уфлянд В. Мы простились, посмеиваясь // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 431–432)

   Андрей Арьев, писатель:
   Слова у Сережи теснили дела и часто расходились с ними. Этот увлекательный перманентный бракоразводный процесс я бы и назвал процессом творчества. По крайней мере, в случае Довлатова. Жизнь являла себя порочной и ветреной подружкой словесности.
   Глядя на вещи философски, можно сказать: диалог — единственная форма достойных отношений в наше малодостойное время. Потому что человек, способный к непредвзятому общению, — это свободный человек. Таков герой довлатовской прозы — даже в тех случаях, когда он знает: век ему свободы не видать.
   (Арьев А. Наша маленькая жизнь // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 1. С. 10)

   Александр Генис, писатель:
   Довлатовская литература проста, но простота эта обманчива. Хотя проза его прозрачна, эффект, который она производит на читателя, загадочен. Я еще не встречал человека, который мог бы отложить книгу Довлатова, не дочитав ее. Но мне приходилось встречать немало и тех, кто, проглотив тоненькие книжки Довлатова, с разочарованием констатировал: занятные пустяки.
   Что ж, и в самом деле — пустяки. Из сочинений Довлатова не вынесешь выводов — тут уж точно не написано ни «как надо жить», ни «ради чего надо жить». На месте ответов у Довлатова только вопросы: «Что все это значит? Кто я и откуда? Ради чего здесь нахожусь?»
   Чуть ли не в каждом рассказе мы встречаем это «жалкое» место, этот знак обязательной интеллигентской рефлексии, связывающий авторский персонаж Довлатова с российской традицией. Но самого автора эти вопросы не связывают: он и не обещал на них отвечать.
   В этом отказе я вижу бунт Довлатова против литературы идей, против любого метафизического подтекста, против глубины вообще. Довлатов скользил по поверхности жизни, принимая с благодарностью и доверием любые ее проявления. Он стремился, так сказать, очистить словесность от литературы. В результате этой операции у него осталась чистая пластика художественного слова.
   (Генис А. На уровне простоты // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 468)

   Виктор Александрович Соснора, поэт:
   Наша литература в основном угрюма, дидактична и для чтения неинтересна. Неинтересно читать формалистическую прозу Пушкина и Толстого, бездуховных скучноносых Чехова или Тургенева — все учат, как тучи, нависая надо мною своими бородами, бакенбардами и пенсне. Это эпическое отступление я перечеркиваю и читаю Довлатова.
   Мне не нужен Курт Воннегут, что повсюду хвалит С. Д., называя его вундеркиндом. Я слишком хорошо знал это буйное и длинное существо, как мне казалось. Так всегда кажется, когда смотришь в лоб, а не сбоку.
   (Соснора В. Сергей // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СП., 1995. С. 431)

   Виктор Кривулин, поэт:
   Все лучшее в новейшей русской прозе — от Венедикта Ерофеева и Юза Алешковского до В. Сорокина и В. Пелевина — построено на осмеянии, на абсурде, на анекдоте, иными словами — на распылении целого. Но Довлатову повезло больше, чем другим, возможно и не менее одаренным беллетристам его поколения. Он не ограничился ювелирной разрушительной стилистически-языковой работой, — он создал собственный жанр, в пределах которого анекдот, забавный случай, нелепость в конце концов прочитываются как лирический текст и остаются в памяти как стихотворение — дословно. Перед нами не что иное, как жанр возвышающего, романтического анекдота. Жанр парадоксальный, не могущий существовать — но существующий. Этот жанр не укоренен в классической русской литературе, ему неуютно в границах политической сатиры или психологического реализма. В то же время он далек и от соцарта, с его навязчивой идеей постмодерной деидеологизации, с его презрением к читателю. Жанр, созданный Довлатовым, без читателя, и читателя сочувствующего, немыслим.
   (Кривулин В. Поэзия и анекдот // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 384)

   Валерий Попов, писатель:
   Несколько чопорный, изысканный стиль говорения всегда выделял его из окружающего хлама. Издалека вижу его фигуру, возвышающуюся над всеми на Невском, иду туда. Но вблизи с некоторой досадой замечаю, что он движется среди слегка опухшей свиты, соединенной легким ароматом давней гульбы. Я понимаю — это работа, эти люди будут в его рассказах очаровательны — смехотворно-абсурдны, нелепо-остроумны. Здесь — его кабинет, в котором дышит литература, в отличие от чопорных кабинетов «нормальных писателей», где не дышит давно ничего. Но — тяжеловато. Я исчезаю.
   (Попов В. Кровь — единственные чернила // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 439)

   Игорь Ефимов, писатель, издатель:
   Пошлость и рутина, которую удавалось прикосновением иронии превратить в искусство, ненадолго веселила. Но из пошлости и рутины соткана жизнь человеческая. Если ты не умеешь уживаться с ними, ты обречен на непрерывное страдание. Здесь, мне кажется, и таится источник постоянной довлатовской горечи. Горечь эта была тем более искренней, что он и к себе был беспощаден. И лирический герой его опубликованных повестей и рассказов, и он сам — герой его устных историй — всегда были объектом постоянных насмешек, порой весьма жестоких. Так же беспощадно требователен он был и к своему литературному стилю.
   (Ефимов И. Неповторимость любой ценой // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 448)

   Лев Лосев, поэт:
   Сюжеты его просты, «как в жизни». Он говорил: «Я особенно горжусь, когда меня спрашивают: „А это правда было?“ или когда мои знакомые и родственники добавляют свои пояснения к моим рассказам, уточняют факты по своим воспоминаниям — это значит, что они принимают мои измышления за реальность».
   (Лев Лосев. Русский писатель Сергей Довлатов // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 367)

   Главная сила молодой литературы — легкая кавалерия — поэты и рассказчики. Лидеры нового поколения — прозаики Василий Аксенов, Анатолий Гладилин, поэты Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина.
   В Ленинграде у молодых литераторов возможностей меньше, хотя именно в это время выходят первые рассказы Андрея Битова, Виктора Голявкина, Виктора Конецкого. Но руководство Ленинградского отделения Союза писателей по-прежнему состояло из людей исключительно осторожных и связанных круговой порукой. В двух толстых ленинградских литературных журналах, «Неве» и «Звезде», предпочитали печатать что-нибудь о передовых докерах, фронтовых подвигах и сельских буднях.
   Однако нельзя сказать, что Довлатову не повезло: вернувшись из армии, он оказался в самом центре литературной жизни тех лет. Молодые гении тогдашнего Ленинграда — блестящее поколение. Поэты Иосиф Бродский, Евгений Рейн, Анатолий Найман, Глеб Горбовский, Виктор Соснора, Александр Кушнер, прозаики Андрей Битов, Борис Вахтин, Рид Грачев, Валерий Попов… Однако Довлатов младший в компании, и среди этих официально или негласно признанных литераторов ему неуютно. Когда ему предложили вступить в неофициальную, но влиятельную группу прозаиков «Горожане», для молодого Довлатова это был триумф: коллеги, товарищи по поколению, его признают.
   Литературная группа начинает свою историю в 1964 году, когда писатели Борис Вахтин, Владимир Губин, Игорь Ефимов и Владимир Марамзин подготовили коллективный сборник прозы «Горожане», а заглавие книги стало названием группы. Все авторы сборника к тому времени уже печатались и так или иначе принимали участие в официальной литературной жизни, то есть вполне могли рассчитывать на нормальную писательскую карьеру. Однако они приняли рискованное решение заявить о себе как о независимой литературной группе — явление, не виданное в Ленинграде с двадцатых годов, со времен «Серапионовых братьев». Несмотря на то, что ничего идеологически запретного в сборнике не было, а предисловие к нему написал известный писатель Давид Яковлевич Дар, издать его не удалось. Хотя по отдельности писатели продолжали публиковаться, их коллективный сборник не вышел. Дальнейшая судьба участников несостоявшегося сборника складывалась по-разному, но общим сюжетом стала очевидная взаимная несовместимость с системой: проза рано умершего Бориса Вахтина по-настоящему стала известна читателю лишь в девяностые годы. Владимир Марамзин подвергался преследованиям, затем был арестован и впоследствии эмигрировал. За границей оказался и Игорь Ефимов, переселившийся в США. Владимир Губин остался в СССР и был обречен на двадцатилетнее литературное молчание.
   Между тем советский человек, кем бы он себя ни считал, обязан был работать (в 1964 году поэта Иосифа Бродского судили по обвинению в тунеядстве). Вскоре после демобилизации Сергей Довлатов женился, у него и его жены Елены родилась дочь Катя. Они по-прежнему живут вместе с Норой Сергеевной в коммунальной квартире на улице Рубинштейна. Довлатов устраивается на работу в многотиражную газету Кораблестроительного института «За кадры верфям». Служба относительно необременительная, в рабочее время можно не только редактировать, но и писать для себя. Но никакой перспективы эта работа не дает. Из многотиражной газеты путь в лучшем случае шел в большую журналистику, а там уже было не отсидеться в окопе: нужно было бы всерьез писать о прелестях социалистического общества. В кругу Довлатова карьера профессионального журналиста не в почете — никто из молодых писателей к ней не стремится: цена относительного благополучия слишком высока. «Кодекс поведения» гораздо более жесткий, нежели у шестидесятников; черное пьянство и всякие иные формы морального разложения допускаются и даже приветствуются, участие в официозном паскудстве — клеймо.
   Через некоторое время Довлатов становится литературным секретарем Веры Федоровны Пановой. Знаменитая советская романистка к этому времени была тяжело больна и нуждалась в помощи. С другой стороны, она была человеком незаурядным, нешуточно одаренным, склонным помогать молодым талантам. Ее сын, Борис Вахтин, был довлатовским приятелем. Муж Веры Пановой Давид Яковлевич Дар оказал значительное влияние на литературную жизнь тех лет. В 1951 году он организовал литературное объединение «Голос юности» при ДК Профтехобразования, которое посещали Виктор Соснора, Александр Кушнер, Владимир Марамзин, Игорь Ефимов, Борис Вахтин, Дмитрий Бобышев, Олег Охапкин, Константин Кузьминский. Впоследствии Дар принимал литературную молодежь у себя дома, рецензировал рукописи начинающих авторов, писал для них рекомендательные письма в издательства и Союз писателей, организовывал материальную помощь нуждавшимся. Но биография молодого писателя Довлатова тем не менее не складывалась.
   К середине шестидесятых Сергей Довлатов не мыслит себе другой судьбы, кроме судьбы профессионального писателя. Блестящий устный рассказчик, красавец, гуляка, каждый день он встает в шесть утра и печатает на машинке рассказы. Тщательно правит, переписывает, подшивает в папку, показывает знакомым, с трепетом ожидает критических замечаний. Пытается пристроить свою прозу в журналы и издательства. Кое-что печатают в Москве, но на лицах ленинградских редакторов писатель Довлатов встречает лишь недвусмысленное желание поскорее избавиться и от него самого, и от его рукописей…
   Тому было несколько причин. Традиционно издательства отдавали приоритет тем, кто уже состоял в Союзе писателей. Эти авторы работали в соответствии с ежегодными тематическими планами, которые издательства получали от вышестоящих структур. Планы эти указывали идеологическую направленность предполагаемых к выпуску произведений. Рассказ стороннего автора, не соответствующий этим планам, мог быть напечатан, но только если он не содержал ни малейшего идеологического или эстетического изъяна. Авторы, за которыми числилось (хотя бы по слухам) неблаговидное поведение, автоматически попадали в зону особо пристального внимания цензоров. Произведение, принятое издательством или редакцией журнала к рассмотрению, рецензировалось профессиональными писателями и критиками, а затем попадало к редактору, у которого были самые широкие полномочия для внесения в текст всевозможных изменений. Далее, все тексты проходили Горлит — собственно цензуру. Ситуация усугублялась тем, что издавать что-либо за свой счет (даже под контролем государства) было категорически запрещено^{^[1]}.
   Коллеги-литераторы, которые были хотя бы на несколько лет старше Довлатова, оказались в гораздо более выгодном положении, чем он. Суд над Иосифом Бродским вызвал такой резонанс, что КГБ и Союз писателей на какое-то время снизили барьер для вступления в официальную литературу. В первой половине шестидесятых большинство довлатовских знакомых сумели профессионализироваться. Если бы Довлатов не ушел на три года в армию, он бы мог успеть проскочить, но теперь ситуация оказывается практически безнадежной. Между тем путь старших братьев страшно заманчив, и Сергей потратит еще много лет в тщетных попытках войти в советскую литературу с парадного входа.
   Роковой поворот в жизни Сергея Довлатова случился 30 января 1968 года. В этот день в Доме писателей проходит многолюдный Вечер творческой молодежи Ленинграда, на котором выступили Иосиф Бродский, Владимир Марамзин, Владимир Уфлянд, Валерий Попов, Яков Гордин, Борис Вахтин и другие литераторы. Довлатов еще не понимал, что после этого события путь в ленинградское отделение Союза писателей для него окончательно закроется.

Глава 3
1965–1972

   Действующие лица:
   Борис Борисович Рохлин, писатель
   Елена Давидовна Довлатова, вдова Сергея Довлатова
   Михаил Борисович Рогинский, журналист
   Дмитрий Николаевич Дмитриев, школьный друг Сергея Довлатова
   Василий Александрович Воронцов, фотограф, в 1960-е гг. — фотокорреспондент газеты «За кадры верфям»
   Леонид Иосифович Копыловский, архитектор
   Владимир Иосифович Уфлянд, поэт и художник
   Иосиф Александрович Бродский, поэт
   Лев Лосев, поэт
   Анатолий Генрихович Найман, поэт
   Яков Аркадьевич Гордин, писатель
   Людмила Яковлевна Штерн, писатель
   Валерий Георгиевич Попов, писатель
   Евгений Борисович Рейн, поэт
   Андрей Юрьевич Арьев, писатель
   Валерий Михайлович Воскобойников, писатель
   Станислав Сергеевич Гусев, последний секретарь В. Ф. Пановой
   Марина Юрьевна Вахтина, внучка В. Ф. Пановой
   Николай Борисович Вахтин, внук В. Ф. Пановой
   Любовь Вульфовна Инфантьева, внучка В. Ф. Пановой
   Елена Константиновна Клепикова, писатель

Я встретился с бывшими приятелями. Общаться нам стало трудно. Возник какой-то психологический барьер. Друзья кончали университет, серьезно занимались филологией. Подхваченные теплым ветром начала шестидесятых годов, они интеллектуально расцвели, а я безнадежно отстал. Я напоминал фронтовика, который вернулся и обнаружил, что его тыловые друзья преуспели. Мои ордена позвякивали, как шутовские бубенцы.
Я побывал на студенческих вечеринках. Рассказывал кошмарные лагерные истории. Меня деликатно слушали и возвращались к актуальным филологическим темам: Пруст, Берроуз, Набоков…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Борис Рохлин:
   Изгнание из университета, служба в охране лагерей для уголовников могли бы сломать любого. У него же это обернулось прекрасной прозой. Но ощущение выброшенности из жизни, своего «отставания», «аутсайдерства» было, насколько я знаю, в те времена ему присуще.
   Однажды, после возвращения Сергея в Ленинград, ко мне зашел приятель и сообщил, что Довлатов сидит дома, никуда не выходит и всех ненавидит. Последнее больше говорит о нашем общем приятеле, чем о Сергее. На что на что, а на ненависть он не был способен. Правда, было, пожалуй, и затворничество, и ощущение безвозвратно утраченного времени. Но здесь на помощь пришло творчество.
   (Рохлин Б. Скажи им там всем // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 414–415)

   Елена Довлатова:
   Когда Сережа вернулся из армии, сразу стало понятно, что он будет заниматься литературой, к тому времени у него уже были написаны рассказы на армейском материале. Помню, еще до того как я переехала в коммунальную квартиру на Рубинштейна, мы снимали крохотную пятиметровую комнату в Автове. Сережа тогда рассчитывал, что по состоянию здоровья ему удастся уйти из армии пораньше, и ему дали довольно длительный отпуск. Там он и написал свою первую повесть. Я думаю, осознание того, что он будет писать рассказы, пришло к Сереже в армии, хотя сначала он оттуда присылал отцу письма со стихами. После армии Сережа писал очень много и довольно быстро. Он старался использовать для этого любую возможность и писал даже в рабочие часы, если это удавалось. Постепенно, когда он уже становился профессиональным писателем, Сережа стал предпочитать работать утром.

   Михаил Рогинский:
   Сережа начинал робко, я могу даже сказать — непрофессионально. Однажды он с какой-то робостью в голосе обратился ко мне с вопросом, сможет ли он зарабатывать на жизнь литературой. Я ему достаточно определенно сказал: нет. Он писал какие-то рассказы о спортсменах, все это казалось ходульным и надуманным. Я не верил в него как в писателя — и ошибся, как известно.

   Борис Рохлин:
   Не знаю, как в эмиграции, но тогда он писал очень много, по два-три рассказа в день, словно наверстывая упущенное не по своей воле. Казалось, это был бег на длинную, почти бесконечную дистанцию, где надо было во что бы то ни стало догнать и обогнать всех тех, кто, как ему казалось, ушел вперед.
   И, в общем, так и получилось — дистанция длиной в жизнь, увы, слишком короткая, если складывать ее из дней и лет, но заполненная письмом, русским алфавитом… Как говорил сам Сергей: «Какое счастье, я знаю русский алфавит». Что ж, для художника судьба прекрасная — двенадцать изданных при жизни книг, успех у читателей, признание критики, — увы, американских читателей и американской критики… До издания сборника на родине Сергей, к сожалению, не дожил.
   Во второй половине шестидесятых, в семидесятые годы он, действительно, много писал. Как-то он сказал: «Я написал уже три тысячи страниц». Но, как ни странно, при такой работоспособности, внешне Сергей жил скорее жизнью праздного гуляки. Труд был незаметен, был виден только результат: написанные рассказы.
   (Рохлин Б. Скажи им там всем // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 415)

   Дмитрий Дмитриев:
   В детстве и в юности мы делали вид, что ничто серьезное нас не интересует. Может быть, тогда действительно не интересовало. Нам нравилось болтаться по разным кафе вдоль Невского и выпендриваться друг перед другом и перед девушками. Мы особенно не говорили о выборе профессии или жизненного пути. Кажется, Сережа мне так ни разу и не сказал, что собирается быть писателем. Помню, я очень удивился, когда Сережа мне сообщил о том, что пишет рассказы. Тогда он был редактором многотиражки Кораблестроительного института «За кадры верфям» и жаловался на то, что работа у него скучная и неинтересная. Зато в свободное время можно писать не эти бессмысленные тексты, а что-то свое. Сережа предложил мне почитать, но мне тогда был недосуг. И так много книг нечитанных, а тут еще читать то, что Серега пишет!

Надо было искать работу. Мне казалось в ту пору, что журналистика сродни литературе. И я поступил в заводскую многотиражку. Газетная работа поныне является для меня источником существования. Сейчас газета мне опротивела, но тогда я был полон энтузиазма.
Много говорится о том, что журналистика для литератора — занятие пагубное. Я этого не ощутил. В этих случаях действуют различные участки головного мозга. Когда я творю для газеты, у меня изменяется почерк.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Елена Довлатова:
   С самого начала было понятно, что работа в любой газете, в том числе и в многотиражке «За кадры верфям», для него окажется временной. Ему просто нужно было создать какую-то материальную базу. Тем более что такая журналистика не предполагала дико напряженного режима. Сережа мог себе позволить определенные послабления, и часть рабочего времени он использовал для написания рассказов. В первое время после армии он писал очень много.

   Василий Воронцов:
   В то время Кораблестроительный институт не был местом, где учились люди, ориентированные на сугубо технические интересы. Тогда технические вузы, в том числе и этот, были более востребованы интеллигенцией, чем крупнейшие гуманитарные институты. В Корабелку приходили учиться люди с самым широким кругом интересов и очень серьезной гуманитарной подготовкой. То же самое можно сказать и о преподавателях. Так что в этом институте царила особая атмосфера, которая была далека от той мертвенной технической замшелости, с которой часто ассоциируется Кораблестроительный институт. Несмотря на то, что он был закрытым, внутри института не так уж сильно ощущалось идеологическое давление власти. Мы действительно как будто находились на своем собственном корабле — в неком замкнутом пространстве, в котором действовали свои законы. Соответственно, и газета наша была идеологизирована не больше, чем любой другой печатный орган того времени. Я, например, не помню, чтобы меня как журналиста ставили в какие-то жесткие рамки.

   Леонид Копыловский:
   Мы с ним познакомились, как раз когда он работал в этой многотиражке Кораблестроительного института. Сережа пришел ко мне брать интервью по поводу каких-то смешных и серьезных проблем, связанных с проектированием вуза. Наши несуществующие подвиги он описывал со свойственным ему юмором.
   Газета «За кадры верфям» была по-своему забавной, но работать в ней, я думаю, было и тяжело, и неинтересно. Эта многотиражка, естественно, была еще более идеологизированной, чем другие, ведь Кораблестроительный институт был закрытым. Писать приходилось об учебном процессе, о профсоюзных собраниях. Обо всем об этом Сережа мне особенно не рассказывал, потому что ему это было малоинтересно. Любопытно другое: он почти ничего не говорил и о своей главной, основной работе — о том, что он пишет рассказы. В то время мы с Сережей часто встречались, я хорошо знал его семью, но его литературная деятельность была от меня скрыта.

   Василий Воронцов:
   Я не могу сказать, что много работал с Довлатовым напрямую. В основном с ним сотрудничал Юрий Щенников — выдающийся фотограф, который получил в дальнейшем большую известность. В те годы он работал в многотиражке фотокорреспондентом. Кстати, именно Юра Щенников автор знаменитых фотографий Довлатова, на которых он заснят в нашей редакции.
   Газета «За кадры верфям» была бесплатной или продавалась по копейке чисто символически. Рядом с пачкой газет стоял ящичек, в который можно было опустить или не опустить монетку. О чем можно было в ней прочесть? О студенческой жизни, о спорте, о нововведениях в институте, о выступлениях ректора. В ней могли быть и научные материалы, но о них старались писать как можно доступнее. Помню, чуть не в каждом втором номере был материал о том, как студенты сдают кровь. Тогда быть донором было популярно, ведь доноров бесплатно кормили обедами и обеспечивали всяческими льготами.
   Редакция строилась следующим образом. Были главный редактор и его заместитель — профессиональные журналисты. Должность секретаря тоже занимал человек, не имеющий прямого отношения к институту. Остальные сотрудники были общественными корреспондентами, то есть студентами. Довлатов был штатным редактором.

   Итак, я поступил в заводскую многотиражку. Одновременно писал рассказы. Их становилось все больше. Они не умещались в толстой папке за сорок копеек. Тогда я еще не вполне серьезно относился к этому.

СОЛО НА УНДЕРВУДЕ

   Однажды брат спросил меня:
   — Ты пишешь роман?
   — Пишу, — ответил я.
   — И я пишу, — обрадовался брат. — Махнем не глядя?..

   Я должен был кому-то показать свои рукописи. Но кому? Приятели с филфака не внушали доверия. Знакомых литераторов у меня не было. Только неофициальные…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Владимир Уфлянд:
К нашему поколению Сережа испытывал какое-то преувеличенное почтение. Например, Бродского он всегда встречал как Бога. У Сережи была замечательная черта — он ко всем обращался на «вы», ко всем на «вы». Я много раз пытался перейти на «ты»: «Давай на „ты“ перейдем. Бог знает сколько знакомы. Сколько было на брудершафт выпито!» Он мне отвечал: «Нет. Когда выпьем, перейдем. А утром я со всеми на, „вы“».

   Бродского волновали глубокие истины. Понятие души в его литературном и жизненном обиходе было решающим, центральным. Будни нашего государства воспринимались им как умирание покинутого душой тела. Или — как апатия сонного мира, где бодрствует только поэзия…
   Рядом с Бродским другие молодые нонконформисты казались людьми иной профессии.
   Бродский создал неслыханную модель поведения. Он жил не в пролетарском государстве, а в монастыре собственного духа.
   Он не боролся с режимом. Он его не замечал. И даже нетвердо знал о его существовании.
   Его неосведомленность в области советской жизни казалась притворной. Например, он был уверен, что Дзержинский — жив. И что «Коминтерн» — название музыкального ансамбля. Он не узнавал членов Политбюро ЦК. Когда на фасаде его дома укрепили шестиметровый портрет Мжаванадзе, Бродский сказал:
   — Кто это? Похож на Уильяма Блэйка…
   Своим поведением Бродский нарушал какую-то чрезвычайно важную установку. И его сослали в Архангельскую губернию.
   Советская власть — обидчивая дама. Худо тому, кто ее оскорбляет. Но гораздо хуже тому, кто ее игнорирует…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Иосиф Бродский:
   Потом он исчез с улицы, потому что загремел в армию. Вернулся он оттуда, как Толстой из Крыма, со свитком рассказов и некоторой ошеломленностью во взгляде. Почему он притащил их мне, было не очень понятно, поскольку я писал стихи. С другой стороны, я был на пару лет старше, а в молодости разница в два года весьма значительна: сказывается инерция средней школы, комплекс старшеклассника; если вы пишете стихи, вы еще и в большей мере старшеклассник по отношению к прозаику. Следуя этой инерции, показывал он рассказы свои еще и Найману, который был еще в большей мере старшеклассник. От обоих нас тогда ему сильно досталось: показывать их нам он, однако, не перестал, поскольку не прекращал их сочинять.
   Это отношение к пишущим стихи сохранилось у него на всю жизнь. Не берусь гадать, какая от наших, в те годы преимущественно снисходительно-иронических, оценок и рассуждений была ему польза. Безусловно одно — двигало им вполне бессознательное ощущение, что проза должна мериться стихом. За этим стояло, безусловно, нечто большее: представление о существовании душ более совершенных, нежели его собственная. Неважно, годились ли мы на эту роль или нет, — скорей всего, что нет; важно, что представление это существовало; в итоге, думаю, никто не оказался внакладе.
   (Бродский И. О Сереже Довлатове («Мир уродлив, и люди грустны») // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 357–358)

   Лев Лосев:
   Мы познакомились, когда я работал заведующим отделом спорта и юмора в журнале «Костер», а Довлатов, вернувшись из армии, стал что-то писать для «Костра». Я был всего на четыре года старше, но тогда мы были молоды, и такая разница казалась большой. С самого начала Сережа стал ко мне относиться с подчеркнутой почтительностью. Я был для него если не ментором, то старшим товарищем: он, например, мог спрашивать у меня советов (житейских или литературных), которых я ему дать не мог, в чем честно признавался.

   По бульвару вдоль желтых скамеек, мимо гипсовых урн шагает небольшого роста человек. Зовут его Анатолий Найман.
   Быстрые ноги его обтянуты светлыми континентальными джинсами. В движениях — изящество юного князя.
   Найман — интеллектуальный ковбой. Успевает нажать спусковой крючок раньше любого оппонента. Его трассирующие шутки — ядовиты.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Анатолий Найман:
   В молодости он повторял с восторгом и надеждой: «Если бы я мог написать хоть один рассказ, как Куприн!» В другой раз он говорил о своем сверстнике, поэте, моем тогдашнем друге: «Мне позвонил Н. Представляете себе? Это как если бы вам позвонил Николай Угодник». Или: «Вы не знаете всех степеней низости ленинградской литературы. Вообразите, есть люди, которые, как я уважаю вас, уважают меня».
   В этом «я уважаю вас», искренне обращенном ко многим знакомым и незнакомым, была основа и мера его самоуважения. Он выбрал быть своим среди уважаемых, а не лучшим среди неуважаемых.
   (Найман А. Персонажи в поисках автора // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 407)

   Кроме того, Найман пишет замечательные стихи, он друг Ахматовой и воспитатель Бродского.
   Я его боюсь.
   Мы встретились на улице Правды. Найман оглядел меня с веселым задором. Еще бы, подстрелить такую крупную дичь! Скоро Найман убедился в том, что я — млекопитающее. Не хищник. Морж на суше. Чересчур большая мишень. Стрелять в меня неинтересно. А сейчас…
   — Мы, кажется, знакомы? Демобилизовались? Очень хорошо… Что-то пишете? Прочитайте строчки три… Ах, рассказы? Тогда занесите. Я живу близко…
   Найман читает мои рассказы. Звонит. Мы гуляем возле Пушкинского театра.
   — Через год вы станете «прогрессивным молодым автором». Если вас это, конечно, устраивает…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Анатолий Найман:
   Никто не знал, кто чего стоит, потому что не было открытого рынка. Была видимость литературы, музыки, живописи, которые появлялись в виде книг, симфоний, картин, выполнивших ряд условий, никак с искусством не связанных. Так что какая-то точка отсчета была: что признано, то не искусство. А за этим, естественно, следовал нелогичный вывод: что не признано, то и гениально. Так было в середине 50-х; в середине 80-х, несмотря на коррективы, вносимые опытом новой эмиграции, все еще было так.
   Я старше Довлатова на шесть лет, для молодых это, как известно, огромная разница в возрасте. Кроме того, в кругу непечатающихся, непризнанных то есть, своя иерархия, свои авторитеты, и в первые годы нашего знакомства Довлатов вел себя со мной так, как если бы я был одним из них. Вероятно, так же, как авторитет, держал себя я.
   (Найман А. Персонажи в поисках автора // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 405–406)

   Приношу ему три рассказа в неделю.
   — Прочел с удовольствием. Рассказы замечательные. Плохие, но замечательные. Вы становитесь прогрессивным молодым автором. На улице Воинова есть литературное объединение. Там собираются прогрессивные молодые авторы. Хотите, я покажу рассказы Игорю Ефимову?
   — Кто такой Игорь Ефимов?
   — Прогрессивный молодой автор…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Яков Гордин:
В этой пестрой компании были Виктор Соснора, Игорь Смирнов, поэт Дмитрий Минин (не знаю, что с ним сейчас). Я думаю, Сережа в нее попал через Игоря Смирнова. По моим ощущениям, эти встречи оборачивались скорее весельем, чем литературными дискуссиями. Сережа принимал в этом активное участие, но, я думаю, его писательская жизнь (тогда скорее внутренняя) проходила отдельно. Сережа действительно был ни на кого из «Горожан» не похож. Впрочем, все эти люди были абсолютно непохожи друг на друга. Удивительно: литературные группы и компании в то время не предполагали никакого взаимного влияния писателей. Исключение составляла поэзия, в которой два человека (Бродский и Кушнер) действительно многое определяли. Хотя были люди, которые писали по-другому.

Я был единодушно принят в содружество «Горожане». Но тут сказалась характерная черта моей биографии — умение поспевать лишь к шапочному разбору. Стоит мне приобрести что-нибудь в кредит, и эту штуку тотчас же уценивают. А я потом два года расплачиваюсь.
С лагерной темой опоздал года на два. В общем, пригласив меня, содружество немедленно распалось. Отделился Ефимов. Он покончил с литературными упражнениями и написал традиционный роман «Зрелища». Без него группа теряла солидность. Ведь он был единственным членом Союза писателей… Короче, многие даже не знают, что я был пятым «горожанином».
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Людмила Штерн:
   Борис Вахтин пригласил Довлатова присоединиться к «Горожанам», кажется, в 1968 или 1969 году. В интервью с Ефимовым Митаев спросил, почему Вахтин выбрал Сергея Довлатова в качестве еще одного «горожанина». Ефимов ответил: «Он как-то виделся в нашем кругу. Тоже пишет про город, тоже невероятно открыт иронии, всему смешному, тоже вглухую не печатается. Абсолютно тот же изгойский статус. Все сводило нас вместе». Для Довлатова это приглашение было очень важным — как знак признания со стороны «состоявшихся» писателей.
   Но третий «Горожанин» не был, увы, даже собран. Авторы сборника продолжали встречаться после этого, обмениваться рукописями, но совместное выступление в печати им казалось в то время уже безнадежным. «Горожане» так и не вышли.
   В те годы Довлатов был так неуверен в себе (когда дело касалось общения с уже сложившимися литераторами), что требовал, чтобы я ходила с ним на все собрания «Горожан». Я до сих пор помню, как у него дрожала рука со свернутыми в рулон рукописями.
   (Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 64–65)

   Мои сочинения передавались из рук в руки. Так я познакомился с Битовым, Майей Данини, Ридом Грачевым, Воскобойниковым, Леоновым, Арро… Все эти люди отнеслись ко мне доброжелательно. Из литераторов старшего поколения рассказами заинтересовались Меттер, Гор, Бакинский. Классик нашей литературы Гранин тоже их прочел. Затем пригласил меня на дачу. Мы беседовали возле кухонной плиты.
   — Неплохо, — повторял Даниил Александрович, листая мою рукопись, — неплохо…
   За стеной раздавались шаги.
   Гранин задумался, потом сказал:
   — Только все это не для печати.
   Я говорю:
   — Может быть. Я не знаю, где советские писатели черпают темы. Все кругом не для печати…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Людмила Штерн:
   В те годы Довлатов давал мне читать каждую написанную им строчку. Поначалу мое восхищение его прозой было безграничным, и я, захлебываясь, хвалила его при встрече или по телефону. Очевидно, мои постоянные восторги действовали как эликсир или бальзам для неуверенного в себе Довлатова. Со временем я несколько отрезвела и начала замечать и литературное кокетство, и заметное подражание «папе Хэму». Стала позволять себе критические замечания. Иногда, с разрешения автора, я делала эти замечания в письменном виде, на полях рукописи. Видит Бог, я старалась быть деликатной, но по молодости лет или по неопытности, видимо, все же недооценивала Сережину ранимость. Он чувствовал себя несправедливо обиженным и переходил в атаку. Тогда возникали ссоры, и я становилась мишенью разнообразных шпилек. Иногда довольно колючих.
   (Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 67)

   Валерий Попов:
   Когда Сережа был в Коми, здесь его представляла его блистательная жена Ася, а потом в городе появился немножко задавленный армией Довлатов. Ничего особенного в нем тогда не наблюдалось, за ним довольно быстро утвердилась роль неудачника, увальня. Казалось, что он бежит в конце двадцатки.
   Предсказать его блистательный взлет было совершенно невозможно. Он писал какие-то средние рассказы на уровне фельетонов, что-то кому-то показывал. Я думаю, свою прозу он дожал в Нью-Йорке, когда Америка взяла его своей железной рукой. Здесь его никто не воспринимал всерьез. Поэтому когда в России стали огромными тиражами издаваться его книги, у нас был шок. Как это: в рыхлом теле — стальной стан? И это было действительно так.

   Евгений Рейн:
   Я старался позабавить его какой-нибудь московской историей, но вскоре вступал Сергей и говорил долго и увлекательно. О службе в конвойных войсках, о литературных делах, о своей семье, особенно часто о похождениях Бориса, двоюродного брата; иногда истории уходили в детство, возникали актер Николай Черкасов, отец Сергея Донат Мечик, Зощенко, Алексей Толстой. Через тетку, сестру матери Мару Довлатову, одного из лучших литературных редакторов Ленинграда, Сережина семья была связана с литературной средой очень основательно. Во всяком случае, 40-е годы, война, 30-е — все это выплывало в рассказах Сергея.
   (Рейн Е. Несколько слов вдогонку // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 397)

   Людмила Штерн:
   Некоторые писатели не выпускают из рук своего произведения, пока оно не кончено, не отшлифовано и не отполировано до блеска. Другие, и к ним относится молодой Довлатов, не могут не только закончить рассказ, но просто продолжать писать, не получив, как говорят американцы, feedback, то есть «обратной связи». Часто Сергей звонил, чтобы прочесть по телефону всего лишь новый абзац.
   Эта особенность свойственна не только начинающим. Евгений Шварц в своем эссе «Превратности характера» пишет о Борисе Житкове: «Борис работал нетерпеливо, безостановочно, читал друзьям куски повести, едва их закончив, очень часто по телефону. Однажды он позвал Олейникова к себе послушать очередную главу. Как всегда, не дождавшись, встретил его у трамвайной остановки. Здесь же, на улице, дал ему листы своей повести, сложенные пополам, и приказал: „Читай! Я поведу тебя под руку!“»
   (Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 65–66)

   Елена Довлатова:
   Нельзя сказать, что Сережу как писателя не признавали. Кому бы он ни показывал свои рассказы, все отмечали его высокий профессионализм. В довольно широком кругу людей, интересующихся литературой, его имя было известно, и Сережины рукописи распространялись. Очень часто рассказы вызывали одобрение и у тех, кто занимал официальные должности в советских редакциях. Тем не менее, каждый раз что-то неожиданно мешало публикации. Помню, однажды Сережа послал свой рассказ в журнал «Юность». В ответ редактор Полевой прислал ему восторженное письмо о том, что рассказ срочно и вне всякой очереди ставится в ближайший номер. Мы стали ждать, но этого не произошло. Через какое-то время рукопись к нам вернулась. Действительно, на полях рукой Полевого было написано: «Срочно в набор». Но рассказ так и не был опубликован. Наверное, существовали какие-то черные списки, в которых значилось Сережино имя, поэтому и было запрещено его публиковать.

   Рукописи были отклонены. И все-таки это письмо меня обнадежило. Ведь главное для меня — написать что-то стоящее. А здесь: «…беспощадный дар наблюдательности…», «…уникальный жизненный материал…».
   Через несколько лет меня перестанут интересовать соображения рецензентов. Я буду сразу же заглядывать в конец:
   «Тем не менее рассказы приходится возвратить…»
   «В силу известных причин рассказы отклоняем…»
   «Рассказы использовать не можем, хоть они произвели благоприятное впечатление…» И так далее.
   Таких рецензий у меня накопилось больше сотни.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Яков Гордин:
   Становился молодой пишущий человек профессиональным писателем или нет, это решал, как ни странно, случай. Очень часто в этом не было никакой логики. Например, не вошел в советскую литературу Дима Бобышев, хотя у него были все шансы. Это была лотерея. Многое зависело от конкретного редактора, к которому попадала рукопись книжки, или от целого ряда людей в редакции журнала. Сережа хотел быть писателем гораздо больше, чем кто бы то ни было, для него это было форсированно серьезно. Мы, те, кто был лет на пять или шесть старше, относились к этому с гораздо меньшей серьезностью. Дело было, конечно, не в том, что ему нужно было получить корочку Союза писателей. Сережа хотел публиковаться и не делал ничего такого особенного, чтобы этого не могло произойти. Думаю, виной было стечение обстоятельств, возможно, для него счастливое. Если бы он выпустил книжку, ему было бы трудно идти назад. Надо было бы поддерживать этот образ официального, формального писателя. Первые его вещи, которые я знаю, вполне могли бы быть опубликованы. Конечно, для него, как и для Бродского, роковую роль сыграл этот знаменитый вечер творческой молодежи Ленинграда, который прошел в Доме писателей в январе 1968 года.

   Андрей Арьев:
   Это был один из роскошнейших вечеров советского времени. Кстати, в это же время в Доме писателей проходила выставка художника Якова Веньковецкого, его прекрасной абстрактной живописи. Сам вечер вели Борис Вахтин и Яков Гордин. С упоением там впервые выступали люди, которые не состояли ни в каких союзах. Им наконец дали этот зал, и они прочли все лучшее, что могли. Валера Попов и Володя Уфлянд читали свои замечательные стихи про Прасковью, все это венчало выступление Бродского. Впечатление было потрясающее. Зал был полон, трудно было пробраться даже в само здание.

   Валерий Попов:
   Это один из лучших вечеров в моей жизни. Зал был полон — и полон кем? Я тогда даже не знал, что в Ленинграде столько красивых, интеллигентных мужчин и женщин, блистательно одетых. Я не знаю, есть ли сейчас и в Париже такая публика, у нас точно нет. Я смотрел в зал и видел только красивые, умные, насмешливые, тонкие лица. Кто были эти люди? Ленинградские юристы, профессора, доктора, спортсмены.

   Яков Гордин:
   Этот вечер задумал Боря Вахтин — великий генератор разного рода идей. К этому времени уже перестало существовать наше объединение при «Советском писателе», и Боря, договорившись с Геннадием Гором, создал уже при Союзе писателей так называемое объединение экспериментальной прозы. Эта организация никак не успела себя проявить, но от ее имени был проведен этот Вечер творческой молодежи Ленинграда. Если мне не изменяет память, были приглашены Слонимский и Тищенко. Так получилось, что я вел литературную часть вечера, а Вахтин — обсуждение выставленной в Доме писателей живописи. В это время в «Советском писателе» лежала книга Бродского. Непонятно было, чего с ним делать: или его опять надо куда-то отправлять, или как-то легализовывать, дать ему безопасное для окружающего мира место.

   Валерий Попов:
   Бродский тогда потряс всех, он читал свое стихотворение «Остановка в пустыне», в котором есть знаменитые строчки: «Теперь так мало греков в Ленинграде, // Что мы сломали греческую церковь». А Довлатов читал рассказ о том, как полковник с племянником, напившись, куда-то полетели. Это была простенькая вещь. Я не скажу, что она меня потрясла. Тогда все летали. Летать — это первое, что приходило в голову вольнодумцам.

   Людмила Штерн:
   Помню, что чтение происходило не в Белом зале и не в гостиных, а в каком-то небольшом помещении на первом этаже, под эгидой секции молодых прозаиков. Председательствовал Давид Яковлевич Дар.
   — Сегодня я хочу представить вам Сергея Довлатова, — сказал Дар, раскуривая трубку. В душную комнату поплыл голубой запах капитанского табака. — Довлатов — мастер короткой формы. Он пишет уже несколько лет, но пока нигде не печатался, и это его первое публичное выступление. Подозреваю, что он очень волнуется. Поэтому я прошу вас сидеть тихо, не курить, — в зале раздались смешки и аплодисменты, — и не прерывать чтение остроумными репликами. Начинайте, Сергей.
   Сережа открыл папку и перевернул несколько страниц. Сидя в первом ряду, я с удивлением заметила, как сильно дрожат у него руки.
   — Я прочту вам несколько рассказов из моего военного прошлого. Я три года служил на Севере, точнее говоря, в Потьме… Впрочем, зачем я объясняю… — сказал он.
   Не помню всего, что он читал. Но общее впечатление — строгой, точной прозы, без базарного шика, без жульнических метафор, без деревенских оборотов à la russe, помню прекрасно. А один рассказ — «Чирков и Берендеев» — до сих пор знаю почти наизусть. Он был такой смешной, что Сережин голос тонул в шквале смеха.
   (Штерн Л. Эта неаполитанская наружность // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 394–395)

   Валерий Воскобойников:
   Разумеется, я был на этом вечере, где же еще можно было в тот момент оказаться? Ведь это были мои товарищи. И они были совершенно особенными, внутренне свободными людьми. Тот же Игорь Ефимов, Владимир Марамзин, Татьяна Галушко, Валерий Попов. Сергей идеально вписался в их компанию. Сильное впечатление производил и сам зал. Он был переполнен — подобное мне пришлось увидеть лишь многими годами позже, во время перестройки. Все понимали, что являются участниками большого культурного события. Конечно, это вызвало у властей раздражение и подозрение. И последовали репрессивные меры. Хотя, если бы власти сделали вид, что такое событие не заметили, Советский Союз из-за этого в тот момент бы не развалился. Он развалился потом, сам собой, уже без всяких вечеров.

   Людмила Штерн:
   После чтения Довлатова окружили в коридоре тесным кольцом, и я не сразу добралась с поздравлениями. А добравшись, попросила, если можно, почитать другие его рассказы.
   — Да, да, конечно, я ужасно рад, сейчас принесу. Он развернулся, огромный, как Петр I, и ринулся в зал, опрокинув на ходу стоящий в проходе стул. От его надменности и высокомерия не осталось и следа. «Боже, какой чувствительный», — подумала я. В этот момент Сережа появился со своей папкой.
   — Вот, пожалуйста, только не порвите и не потеряйте.
   — Буду обращаться с исключительной осторожностью, — засмеялась я. «Обращаться с исключительной осторожностью» — была цитата из популярной тогда книжки «Физики шутят».
   (Штерн Л. Эта неаполитанская наружность // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 394–395)

   Яков Гордин:
   Сережин рассказ, конечно, нельзя было назвать вызывающим советским текстом, но и ничего ужасного в нем не было. Просто мы переоценили нашу степень свободы и защищенности, потому что вечер действительно получился очень вызывающий. Положение усугублялось тем, что в зале на двести пятьдесят мест было на самом деле человек триста, и это были люди сочувствующие, понимающие то, о чем мы говорили. Но в это время уже началась внутренняя борьба в нашей среде, в ней стало выделяться своеобразное патриотическое крыло, которое потом очень усилилось. На следующий день после этого вечера в разные инстанции (в обком комсомола, в обком партии, в ЦК) поступил текст, подписанный тремя людьми. Наш недавний приятель Валя Щербаков, которого, правда, исключили из объединения за антисемитские выпады, был председателем этой секции.

   Народу собралось очень много. Сидели на подоконниках. Выступления прошли с большим успехом. Бродский читал под неумолкающий восторженный рев аудитории.
   Через неделю он позвонил мне:
   — Нужно встретиться.
   — Что случилось?
   — Это не телефонный разговор.
   Если уж Бродский говорит, что разговор не телефонный, значит, дело серьезное.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Андрей Арьев:
В обком полетели официальные и неофициальные письма от литераторов, которые позже составили основу националистического течения (я имею в виду общество «Память», скажем). Эти люди, которые были нашими знакомыми, написали тайное письмо в обком. Оно попало к нам случайно: жена одного из доносчиков, Вали Щербакова, которая с ним расходилась, нашла это письмо, вырвала и принесла нам. Кажется, директор Дома писателей в результате был уволен. После этого в очередной раз усилился контроль над контркультурой — той культурой, которая не имела отношения к официозу.

   Мы встретились на углу Жуковского и Литейного. Иосиф достал несколько листков папиросной бумаги:
   — Прочти.
   Я начал читать. Через минуту спросил:
   — Как удалось это раздобыть?
   — У нас есть свой человек в Большом доме. Одна девица копию сняла.
   Вот что я прочел:

   Отдел культуры и пропаганды ЦК КПСС тов. Мелентьеву
   Отдел культуры Ленинградского ОК КПСС тов. Александрову
   Ленинградский ОК ВЛКСМ тов. Тупикину

   Дорогие товарищи!
   Мы уже не раз обращали внимание Ленинградского ОК ВЛКСМ на нездоровое в идейном смысле положение среди молодых литераторов, которым покровительствуют руководители ЛОСП РСФСР, но до сих пор никаких решительных мер не было принято. Например, 30 января с. г. в Ленинградском Доме писателя произошел хорошо подготовленный сионистский художественный митинг. Формы идеологической диверсии совершенствуются, становятся утонченнее и разнообразнее, и с этим надо решительно бороться, не допуская либерализма.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Валерий Воскобойников:
   Что было особенно странно и обидно в этом доносе? До него нам казалось, что мы, юные, прогрессивные, мыслящие, вынуждены конфликтовать со старшим поколением — в силу понятных причин косным, ограниченным, ретроградствуюшим. И вдруг оказалось, что среди нас, молодых людей, среди своих, есть те, кого нам следует опасаться едва ли не больше, чем старых партийных функционеров.

   Людмила Штерн:
   Это был написанный в лучших традициях политический донос, под которым стояли подписи руководителей некоего литературного клуба «Россия» при обкоме ВЛКСМ.
   О Довлатове там говорилось: «Трудно сказать, кто из выступавших менее, а кто более идейно закален на своей ниве, но чем художественнее талант идейного противника, тем он опаснее. Таков Сергей Довлатов… То, как рассказал Сергей Довлатов об одной встрече бывалого полковника со своим племянником, не является сатирой. Это — акт обвинения. Полковник — пьяница, племянник — бездельник и рвач. Эти двое русских наливаются, вылезают из окна подышать свежим воздухом и летят. Затем у них возникает по смыслу такой разговор: „Ты к евреям как относишься?“ — задает анекдотический и глупый вопрос один. Полковник отвечает: „Тут к нам в МТС прислали новенького. Все думали — еврей, но оказался пьющим человеком!..“» (Забавно, что эта «криминальная» довлатовская фраза стала в наших компаниях то ли крылатой, то ли летучей.)
   Сергей мог быть польщен. Его «художественный талант» был особо отмечен. Даже Бродский не удостоился такой похвалы. Но таким образом на Довлатова было обращено и особое внимание разных инстанций. В том числе и КГБ, где, как известно, к доносу отнеслись со всей серьезностью.
   (Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 39)

   Яков Гордин:
   Говорилось о том, что прошел антисоветский сионистский митинг: собралось триста граждан еврейской национальности. Это была абсолютная чушь, просто в евреи и сионисты они, недолго думая, записали всех собравшихся. О Валере, которого довольно трудно отнести к евреям, было замечательно сказано примерно следующее: «В новом амплуа, поддавшись политическому психозу, выступил Валерий Попов. Обычно он представлялся как остроумный юмористический рассказчик, а тут на митинге неудобно было, видно, ему покидать ставшую родной политическую ниву сионизма».
   Все это, конечно, выглядело по-идиотски, но было воспринято чрезвычайно серьезно и отразилось на изменении атмосферы в городе. Пострадали такие почтенные люди, как Вера Казимировна Кетлинская, которая была председателем комиссии Союза писателей по работе с молодыми авторами. Сняли заместителя директора Дома писателей Шагалова (сам директор был в отпуске), хотя он, казалось бы, был ни при чем: этот вечер был разрешен более высокими инстанциями.
   Это происшествие сыграло очень значительную роль в жизни Сережи. После злополучного вечера Довлатова как писателя решили закрыть, что, собственно, и произошло.

   Людмила Штерн:
   — Вы, очевидно, не представляете себе, что литература, точнее, мои рассказы — это единственное, что имеет для меня значение… Меня совершенно никто и ничто больше в жизни не интересует.
   «А женщины?» — хотела я спросить, но не решилась.
   — Вы подумали сейчас, и зачем он мне голову морочит? — ответил на мои мысли Довлатов, и очень торжественно сказал:
   — Я хочу, чтобы вы знали: я, кроме литературы, ни на что больше не годен — ни на политические выступления, ни на любовь, ни на дружбу.
   (Штерн Л. Эта неаполитанская наружность // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 396)

   Елена Довлатова:
   В самом начале его творческой жизни ничто не предвещало такую печальную жизнь и незавершенность. Рассказы, написанные им в середине шестидесятых, позволили ему попасть в официальную программу вечера Дома писателей в 1968 году. Тогда пришло очень много людей, и вечер этот был большим событием. Казалось, что все будет прекрасно, мы были полны надежд. Как-то так всегда все начиналось хорошо, а заканчивалось очень плохо. Так было всю жизнь.

   Валерий Попов:
   Мы тогда готовились стать писателями и очень внимательно искали для себя достойный пример. Для нас им стала Вера Панова.
   Помню, я увидел ее на премьере спектакля «Проводы белых ночей» по ее пьесе. Во время антракта в фойе ходила маленькая аккуратная женщина в сопровождении своей свиты. Казалось бы, ничего особенного в ней не было, но чувствовалось, что Панова источает какую-то невероятную невидимую силу. Что нас, молодых писателей, в ней привлекало? Во-первых, ее талант, ее литературная мощь, которая не вызывала никаких сомнений. Во-вторых, колоссальная внутренняя свобода и независимость. Панова, как настоящий писатель, понимала, что в литературе нужно постоянно делать подвижки, нужно все время говорить новое, нужно быть смелее, чем раньше, — иначе нет смысла писать. Ради этого она шла на самые опасные конфликты, считая, что без борьбы ей нельзя работать. Она умела не идти на поводу у власти, будучи лауреатом Сталинских премий, оставаясь в президиумах и комитетах. Панова ведь состояла в этой особой комаровской компании, которая создала себе отдельную несоветскую страну — страну успешных, талантливых, смелых и красивых людей. Я имею в виду Евгения Шварца, Анну Ахматову, актера Николая Черкасова. Вера Панова безусловно входила в этот особенный круг людей.

   Валерий Воскобойников:
   В те времена авторитет Веры Пановой был колоссальным. Когда ее парализовало, ей понадобились чтецы. Сын Веры Федоровны Борис Вахтин прекрасно знал Сережу, и, наверное, именно он предложил ему поработать у Пановой литературным секретарем. Довлатов должен был приезжать к ней два раза в неделю часов на шесть и читать вслух книги. Если я не ошибаюсь, за это он получал примерно сто рублей в месяц. Сережа очень ценил эту работу еще и потому, что ему с Верой Федоровной было необычайно интересно. Благодаря ей он перечитал огромное количество литературы, в том числе и философские труды, до которых, как он мне сам признавался, у него бы иначе вряд ли когда-нибудь дошли руки. Сережа удивлялся: как это Вера Федоровна не засыпает, слушая его чтение? Ведь многие книги (например, роман «Волшебная гора» Томаса Манна) довольно трудно воспринимать лежа. Кроме того, Вера Федоровна была в это время неформальным лидером в ленинградской литературе и человеком весьма оригинального ума. Здесь надо отметить, что у Сережи было одно не очень приятное качество: он обожал злословить и сплетничать. Это, кстати, уже в Штатах стало причиной его ссоры с глубоко порядочным человеком Игорем Ефимовым, который, будучи издателем, по сути дела, ввел Сергея в мировую литературу. Оставаясь у меня ночевать, Сережа мог несколько часов подряд рассказывать мне малоприятные вещи о своих ближайших друзьях (я представляю, что он им говорил обо мне!). Но про Веру Федоровну Довлатов не сказал ни одного плохого слова. Его уважение к ней было бесконечно.

Я, Панова Вера Федоровна, родилась 20 марта 1905 года в Ростове-на-Дону, умерла 20 июня 1967 года, когда меня поразил инсульт, лишивший меня возможности ходить и владеть левой рукой.
Официальная дата моей смерти будет какая-то другая, но для себя я числю указанную дату, ибо до сих пор, вот уже более 2,5 лет, я, несмотря на все усилия любящих близких, превосходных врачей и целой роты людей, помогающих мне в моем бедственном существовании, не могу без посторонней помощи ступить ни шагу…
(Панова В. Ф. Мое и только мое: О моей жизни, книгах и читателях. СПб., 2005. С. 348–349)

   Андрей Арьев:
   В эту «роту людей», которые помогали Вере Федоровне после ее инсульта, входили в том числе и молодые литераторы: Сергей Довлатов, я, еще несколько человек. В основном мы просто читали для нее. Вера Федоровна уже не двигалась, она сидела в кресле. Большую часть времени она проводила в Комарово, в доме отдыха на первом этаже. Она была сторонницей размеренного, долгого и красивого чтения и выбирала соответствующую литературу: старинные романы, Льва Толстого, Томаса Манна, малоизвестные ныне книги, основательно описывающие русский дореволюционный быт.
   В это же время она продолжала писать свою последнюю книгу «Мое и только мое», которую мы недавно переиздали, но работать в полную мощь ей, конечно, было трудно. Вера Федоровна была женщиной подвижной, решительной, любившей путешествовать, и ей, конечно, в силу ее натуры было особенно тяжело оказаться прикованной к креслу. Мы вместе с ее детьми и мужем, Давидом Яковлевичем Даром, старались отвлекать ее самыми разными разговорами, в том числе и о тогдашнем положении в литературе.

   Дом творчества набит веселым, мохнатым зверьем с человеческими глазами. Среди писателей довольно часто попадаются однофамильцы великих людей. В частности, Шевченко и Белинский. Мне нестерпимо захотелось взглянуть на писателя по фамилии Белинский, и я зашел к нему как бы за спичками. Белинский оказался довольно вялым евреем с бежевыми встревоженными ушами. Между Пановой и Даром происходят такие прелестные дискуссии:
   Дар: — Все-таки Хемингуэй в романе «Прощай, оружие!» очень далеко плюнул.
   Панова (раздумчиво): — Однако «Войны и мира» он не переплюнул.
   Дар (раздумчиво же): — Это верно. Но тем не менее он очень далеко плюнул.
   Я (молча): — n?№%=!=!§
(Сергей Довлатов, из письма к Людмиле Штерн, июнь 1968 года)

   Станислав Гусев:
   Мы с Верой Федоровной читали очень разные книги: и Алексея Константиновича Толстого, и Диккенса, и Пастернака, и Мандельштама, и Томаса Манна. Несколько раз мы перечитывали роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Приходилось иногда читать книги довольно занудные. Мучаясь над одной книгой несколько дней подряд, я удивлялся: как она может так долго это слушать? Оказалось, это было одно из ее правил: если она что-то начинала, то всегда доводила дело до конца. Хотя и ей это часто бывало нелегко. Помню, один раз, закончив читать что-то скучное, внутренне вздохнул с облегчением и вдруг услышал Веру Федоровну: «Уф! Закончили».
   Она была необычайно работоспособной. Поначалу мне трудно было представить, что человек может десять часов с одним перерывом на обед неподвижно сидеть в кресле, слушать, диктовать, записывать. Поначалу у нее правая рука еще как-то действовала, она пробовала писать. Почерк, конечно, был неразборчивым, строчки сползали, потом мне приходилось переписывать, перед тем как отдать машинисткам. Каждый день Вера Федоровна работала, несмотря на свою болезнь.

   Мы беседовали с классиком отечественной литературы — Пановой.
   Конечно — говорю, — я против антисемитизма. Но ключевые позиции в русском государстве должны занимать русские люди.
   Дорогой мой, — сказала Вера Федоровна. — это и есть антисемитизм. То, что вы сказали, — это и есть антисемитизм. Ибо ключевые позиции в русском государстве должны занимать НОРМАЛЬНЫЕ люди…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Андрей Арьев:
   Мне эта история запомнилась несколько иначе. Зашла речь о русской истории. Кто-то сказал, что Россией никогда не управляли русские: все Романовы по крови немцы, Сталин был грузином и т. д. Вера Федоровна сначала вяло возразила: «Бросьте вы, вот Иван Грозный — русский. Но при нем было не лучше». Потом она сказала, что Россией, как и любой другой страной, должны управлять не русские люди, а достойные люди. Это была гражданская позиция, на мой взгляд, абсолютно верная и честная. В первую очередь нужно заботиться не о том, какой у правителя разрез глаз или цвет кожи, а о том, насколько он достоин своей должности. Мысль ее очень проста, как и многое, о чем писала и говорила Вера Федоровна, но как редко люди всерьез понимают эти вещи. Разговаривая с ней, я очень многому научился. Я думаю, для Сережи как для писателя работа с Верой Федоровной тоже оказалась очень важным опытом.

   Марина Вахтина:
   Повесть «Спутники», за которую бабушка получила свою первую Сталинскую премию, была написана на подоконнике коммунальной квартиры. Ведь вся огромная семья бабушки, состоявшая из ее мамы, ее третьего мужа, Давида Яковлевича Дара, троих ее детей, двух детей мужа, ютилась в двух смежных комнатах. Стол у них был один, за ним обедали, пили чай, здесь же дети делали уроки. Другого места не было, и «Спутники» были написаны на широком подоконнике, где можно было разместить и бумагу, и чернильницу. Бабушка говорила, самое большое неудобство состояло в том, что ныли колени: ноги упирались в стенку. Приходилось периодически вставать и разминаться.
   Бабушка часто говорила о том, что писать можно везде: лёжа на земле, свернувшись на раскладушке, в коридоре коммунальной квартиры, где тебя приютили. Все, что нужно, — это лист бумаги.

   За окном — ленинградские крыши, антенны, бледное небо. Катя готовит уроки, фокстерьер Глафира, похожая на березовую чурочку, сидит у ее ног и думает обо мне. А передо мной лист бумаги. И я пересекаю эту белую заснеженную равнину — один.
   Лист бумаги — счастье и проклятие! Лист бумаги — наказание мое…
   Предисловие, однако, затянулось. Начнем. Начнем хотя бы с этого.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Марина Вахтина:
Бабушка была прекрасной рассказчицей, это знали все, кто более или менее близко с ней общался, а мы, внуки, были самые ее благодарные слушатели. Она часто вспоминала, например, о своей журналистской юности. О рутинной жизни редакций и типографий, о газетных заметках, наборщиках и верстках она рассказывала самые увлекательные истории. Бабушка была наделена не только наблюдательностью, но и особенным талантом рассказчика, достигающим актерских высот. Она говорила блестя глазами, подыгрывая, инсценируя диалоги и монологи.

   Вера Панова рассказывала.
   Однажды ей довелось быть на приеме в Кремле. Выступал Никита Хрущев. Он как следует выпил и поэтому говорил долго. В частности, он сказал:
   «У дочери товарища Полянского была недавно свадьба. Молодым преподнесли абстрактную картину. Она мне решительно не понравилась…»
   Через три минуты он сказал:
   «В доме товарища Полянского была, как известно, свадьба. И вдруг начали танцевать… как его? Шейк! Это было что-то жуткое…»
   И наконец, он сказал:
   «Как я уже говорил, в доме товарища Полянского играли свадьбу. Молодой поэт читал стихи. Они показались мне слишком заумными…»
   Тут Панова не выдержала. Встала и говорит Хрущеву: «Все ясно, дорогой Никита Сергеевич! Эта свадьба явилась могучим источником познания жизни для вас…»
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Николай Вахтин:
   О своем отношении к советской власти бабушка никогда не говорила, не писала и никому не разрешала касаться этой темы. Нетрудно, однако, догадаться, что она эту власть терпеть не могла. Как можно уважать власть, которая убила твоего любимого мужа? Бабушке приходилось воспринимать существующий порядок как фон, с которым необходимо смириться. Это были предложенные обстоятельства — в них надо было как-то жить.
   Что касается того, как сама власть воспринимала Веру Панову, это вопрос сложный. Советская критика к ней всегда относилась с большой осторожностью. Выходила новая книга Пановой — и несколько дней, а то и недель, было молчание. Ждали, пока какая-нибудь из газет вроде «Правды» выступит с положительной или, наоборот, отрицательной рецензией. Тогда вся критика подхватывала соответственно положительное или отрицательное мнение. Панова всегда была в зоне риска, она позволяла себе чуточку больше, чем было разрешено советскому писателю в то время. Ведь в то время книги, в которых раскрывались какие-то элементарные человеческие отношения, казались подозрительными. Потому что человеческие отношения считались мещанскими, мелкобуржуазными, в конечном счете антисоветскими. Нельзя было просто любить или не любить. Нужно было любить того, кто тебе классово близок, и не любить того, кто классово тебе чужд. Каждый следующий шаг на пути к очеловечиванию нашей литературы давался с трудом и стоил иногда жертв и крови.

   Любовь Инфантьева:
   Несмотря на все Сталинские премии, бабушку травили очень здорово, и это не прошло бесследно. Результатом стали два ее инфаркта, которые она перенесла в начале пятидесятых годов. Во-первых, ее книги не могли не вызывать определенных вопросов. Во-вторых, бабушка, которая входила в секретариат писательской организации Ленинграда, очень многим помогала.

   Явились к Пановой гости на день рождения. Крупные чиновники Союза писателей. Начальство.
   Панова, обращаясь к мужу, сказала:
   — Мне кажется, у нас душно.
   — Обыкновенный советский воздух, дорогая!
   Вечером, навязывая жене кислородную подушку, он твердил:
   — Дыши, моя рыбка! Скоро у большевиков весь кислород иссякнет. Будет кругом один углерод.
(Сергей Довлатов, «Записные книжки»)

   Валерий Попов:
   Что еще можно добавить? Короля играет свита. У Веры Федоровны была роскошная свита и замечательный муж, Давид Яковлевич Дар. В отличие от нее, немного жесткой и даже высокомерной, он был очень общительным, любил проводить время в компании молодых людей. Давид Яковлевич вел замечательное литературное объединение «Голос юности» при ДК Профтехобразования на Конюшенной. Говоря дерзости, рассказывая о том, что надо писать неприлично, о хулиганстве, он как будто расшатывал фундамент, на котором стояла советская литература. Их отношения с Верой Федоровной были немного необычны. Чувствовалось, что она главная, а он при ней немножко шут, что он младший в семье, хотя на самом деле Давид Яковлевич был старше.
   Я хорошо знал также Бориса Борисовича, ее сына. Это был эффектный, красивый, яркий человек, тоже очень талантливый. Он был профессором-востоковедом и писал к тому же замечательные повести. Помню, когда он читал свою «Счастливую деревню», реакция зала была невероятной.

   К Пановой зашел ее лечащий врач — Савелий Дембо. Она сказала мужу:
   — Надо, чтобы Дембо выслушал заодно и тебя.
   — Зачем, — отмахнулся Давид Яковлевич, — чего ради? С таким же успехом и я могу его выслушать.
   Вера Федоровна миролюбиво предложила:
   — Ну, так и выслушайте друг друга.
(Сергей Довлатов, «Записные книжки»)

   Лев Лосев:
   Одну из своих последних газетных статей Довлатов посвятил памяти людей, «достойных любви, внимания и благодарности», тех, кто в крутые времена сохранил человеческое достоинство и литературную традицию, что, по существу, одно и то же, когда мы говорим о петроградской литературной традиции. Вера Федоровна Панова, Леонид Николаевич Рахманов, Юрий Павлович Герман, Геннадий Самойлович Гор, Виктор Семенович Бакинский, Израиль Моисеевич Меттер, Кирилл Владимирович Успенский, Давид Яковлевич Дар, Глеб Сергеевич Семенов. Довлатову, так же как его однокашникам Битову, Бахтину, Вольфу, Голявкину, Грачеву, Ефимову, Марамзину, Нечаеву, Попову, повезло с наставниками. В этом смысле их литературная судьба началась куда счастливее, чем у москвичей, где главным патроном молодых был Катаев, чей гремучий стиль вполне соответствовал рептильной морали стилиста. В петроградской школе не учили писать плохо (катаевский «мовизм»), учили писать хорошо. Здесь не учили, взявшись за руки, дружной ватагой отвоевывать «литплощадки».
   (Лев Лосев. Русский писатель Сергей Довлатов // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 368)

   Андрей Арьев:
   Сереже мешало то, что он очень хотел быть профессиональным писателем и печататься где угодно. Отчасти именно поэтому он очень много работал как журналист в разных газетах. К тому же ему удалось опубликовать два рассказа: один в «Юности», другой в «Неве». В этом отношении Сережа был немножко слаб, ему хотелось быть опубликованным во что бы то ни стало. Он ведь знал, что пишет лучше других. Почему же не выполнить заказ? Пускай героем будет рабочий, который попадает в какую-то проходную ситуацию. Два таких рассказа он и напечатал. Правда, теперь мы не имеем права их переиздавать, потому что он в своем завещании запретил перепечатывать то, что было им опубликовано в Советском Союзе.

   Валерий Попов:
   Я, в отличие от многих, считаю, что Довлатов не совершил ни одной ошибки. Если бы он прорвался в советскую литературу с романом о Метрострое, это было бы для него полным крахом. Помню, выходит из редакции журнала «Нева» Довлатов с толстой папкой и говорит мне: «Вот странно. Хочу быть как все, написал роман о рабочем классе. А его не печатают. У всех печатают, а у меня нет. Люди душу дьяволу продают, а я даром отдал». Тогда он еще и сам не мог публиковаться, еще не созрел. Ему надо было помучаться, совершить прыжки в Эстонию и в Америку, окрепнуть. Довлатов и советская власть — это был бы такой компот отвратительный. Ведь советская власть очень эстетична, чрезвычайно эстетична. Она очень тонко чувствует не своих. Как нельзя подделать глупость, так невозможно притвориться советским писателем. Если я и был им, то по недогляду.

   Елена Клепикова, писатель:
   …Довлатов ходил по редакциям.
   Сразу взял такой, к общению не влекущий, тон: мол, его проза, ее достоинства и недостатки, не обсуждаются. И все допытывался, отчего не печатают. Трудоемко от низовых, как он называл, журнальных чиновников добивался до начальства — да так и не узнал, кто управляет литературой. Идиотская, на мой взгляд, пытливость. Иногда Сережа малодушничал. Раза два ловил меня на слове: если я соглашусь изменить, где вы сказали, есть гарантия — хотя бы на 50 % — что напечатают? А добивался он, казалось, малого — не славы, не чинов, не денег — просто работать по специальности, стать литератором. Чтоб, как он однажды съездил на свой счет, малому кораблю — малое плавание, но плавание, черт возьми, а не простой в порту. Кто тогда из молодых, талантливых, гонимых не пытался поймать за хвост советского гутенберга?
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 75)

   Валерий Попов:
   Он просто был моложе нас. Мы, может быть, поспешили родиться. Еще чуть-чуть, и он попал бы во время диссидентства, когда чрезвычайно модно было быть изгоем. Поэтому он и выстрелил так высоко. Он попал в эпоху свержения советской власти, а мы, шестидесятники, — в эпоху отрицания ее. Мы весело отрицали советскую власть, и она, как ни странно, это допускала. Логика довлатовского времени была иной: лучше я сопьюсь, чем пойду служить. В этой дерзости было мужество, и это прозвучало лучше, чем наше веселое соглашательство. «Прогульщики социализма» — так я писал про свое поколение. Мы прогуливали социализм, но числились в нем.

   Елена Клепикова:
   Однажды я, утомившись отказывать, посоветовала ему отставить раз и навсегда надежду и, соответственно, стратегию (в его случае трудоемкую) напечататься в отечестве во что бы то ни стало и чего бы ни стоило. А стоило, говорю, многого. Большего, чем мог он вынести пристойно. Только что не ревел при очередном отказе. Боялся, что время, его время пройдет, так и не узнав любимого его. А в любви к нему сегодняшнего дня не сомневался. Знал свою цену, щедро отводил себе роль мухи-однодневки в текущей прозе. Тогда он страшно оскорбился, этот сумрачный гигант-кавказец с глазом пугливой газели, и процедил мне сквозь зубы, упирая на каждый слог: «Вы никогда не писали и потому не знаете, как дозарезу необходим иногда читатель». Его слова.
   Его как-то ощутимо подпирало время. Была жгучая потребность реализации. Я была потрясена, когда он, разговорившись, выдал что-то вроде своего писательского манифеста. Приблизительно так: Я — писатель-середняк, упирающий на мастерство. Приличный третий сорт. Массовик-затейник. Неизящный беллетрист. У меня нет тяги в будущее. Я — муха-однодневка, заряженная энергией и талантом, но только на этот день. А ее заставляют ждать завтра и послезавтра. А вы предлагаете мне писать для себя и в стол. Все равно что живым — в гроб.
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 80–81)

Последние месяцы я ужасно много пил по той плебейской причине, что заработал на 50 рублей больше, чем обычно, неделями не приходил в себя и вдруг осознал с диким страхом, омерзением и безнадежностью, что из-за меня несчастливо и бедно давно уже живут три хороших человека. Я вдруг окончательно понял, что из-за здоровенного, наглого, способного мужчины происходит неизменная Ленина тоска, Катино примитивное воспитание и мамина болезнь. Завтра, в воскресенье она уезжает в туберкулезную больницу гор. Пушкина с очаговым туберкулезом на три месяца. В ее болезни я тоже виноват. Потому что туберкулез — болезнь голодных. Ты, конечно, скажешь, что выход простой — изменить свою жизнь. Так многие говорят. До сих пор мне ничего не удается сделать для того, чтобы победить ужасную, отталкивающую, губительную для других слабость. Поверь, это не просто. Хотя бы потому, поверь, что многие, гораздо более значительные люди с гораздо более губительными последствиями своего пьянства ничего не могли сделать.
(Сергей Довлатов, из письма к Людмиле Штерн, 1972)

   Милая Люда, простите меня, пожалуйста, я огорчена, расстроена, кляну себя за то, что набрасываюсь на всех. Никто не виноват в моих бедах, кроме меня самой и Сережи. Никто не виноват в том, что живем в страшной коммунальной квартире, что я живу «с молодыми», что «покой нам только снится». Когда мы встретимся, я расскажу, до какого падения наша семья доходит в схватках с ничтожными соседями. Сережа очень изменился к лучшему, иногда до неузнаваемости. Маргарита Степановна не верит глазам и ушам своим. Господи, хоть бы он перестал пить, мы бы назвались людьми со средним достатком.
   (Из письма Норы Сергеевны Довлатовой к Людмиле Штерн от 23 апреля 1972 г.)

   Андрей Арьев:
   Напечататься в Ленинграде у Сережи уже не было никаких шансов. К этому времени он уже обошел все редакции, их было не так много. Ему казалось, что в Таллинне он увидит либеральную литературную жизнь. Ходили слухи, что там можно будет издать книжку. И он решил рискнуть — поехать на Запад за литературной славой. Этого он там не нашел, зато обрел славу лучшего журналиста, очень остроумного. Его, как газетного работника, ждал очень большой успех.

Персонажи неизменно выше своего творца. Хотя бы уже потому, что не он ими распоряжается. Наоборот, они им командуют.
(Сергей Довлатов, «Записные книжки»)

   Александр Генис, писатель:
   Довлатов действительно внимательно прислушивался — именно прислушивался — к происходящему вокруг него. Много раз я встречал в его рассказах фразы, выхваченные из нашего быта. Однако за этим документальным повествованием, за этим псевдокопированием речевой реальности стоял особый художественный принцип, превращающий анекдот или зарисовку в законченное литературное произведение высокой пробы.
   Можно назвать этот принцип эстетством. Да-да, Довлатов исповедовал известную концепцию — искусство ради искусства. Впрочем, в его случае лучше сказать: слово ради слова.
   (Генис А. На уровне простоты // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб.: АОЗТ «Журнал „Звезда“», 1995. С. 467)

   Ирина Балай, актриса:
   У Сережи всегда была с собой маленькая записная книжечка. Часто во время самого обычного разговора он вдруг меня переспрашивал: «Ну-ка, ну-ка, как ты сказала?» Затем доставал свой блокнот и аккуратно записывал в него какие-то фразы. Я тогда никак не могла понять, зачем он это делает. Когда я его спрашивала, он отвечал: «Мне нравятся твои афоризмы». Наверное, так он собирал материал для своих будущих книг.

   Ася Пекуровская, филолог, первая жена Сергея Довлатова:
   Когда-то в молодости на Сережин вопрос о том, как я себе его представляю, я, не задумываясь, ответила: «Как разбитую параличом гориллу», тем самым сильно расширив диапазон его собственных представлений о себе, который ограничивался лишь образом Омара Шарифа. Впоследствии мои авторские права на «разбитую параличом гориллу» были переданы «своенравному, нелепому и бессмысленному» персонажу «Филиала» по имени Тася, который, по крайней мере в своей первоначальной версии, «писался» с меня.
   (Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 15)

   Владимир Соловьев, писатель:
   Кто-то назвал литературное письмо Довлатова анекдотическим реализмом — не вижу в этом ничего уничижительного. Он и в самом деле хранил в своей памяти и частично использовал в прозе обширную коллекцию анекдотов своих знакомых (и незнакомых) либо про них самих. Кое-кто теперь жалуется, что Довлатов их обобрал, присвоил чужое. Я — не жалуюсь, но вот история, которая приключилась и со мной.
   Как-то я шутя сказал Сереже, что у моей жены комплекс моей неполноценности, а потом увидел свою реплику в его записных книжках приписанной другой Лене — Довлатовой. Самое смешное, что эта история имела продолжение. Действуя по принципу «чужого не надо, свое не отдам», я передал эту реплику героине моего романа «Похищение Данаи». Роман, еще в рукописи, прочла Лена Довлатова. Против кочевой этой реплики она деликатно пометила на полях: «Это уже было». Так я был уличен в плагиате, которого не совершал. А Вагрич Бахчанян жаловался мне, что половина шуток у Довлатова в «Записных книжках» — не Сережины, а его, Вагрича, но если он когда-нибудь издаст их как свои, его будут судить за плагиат.
   Больше жалоб, однако, не со стороны обиженных авторов, а героев его литературных, эпистолярных и письменных анекдотов.
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 39–40)

   Петр Вайль, писатель:
   Сергей много и охотно сочинял про знакомых. Причем я не раз наблюдал, как он рассказывал небылицы про людей, тут же сидевших, развесивших уши не хуже прочих, будто речь не о них. Об одном основательном, самодовольном человеке, с медленной веской речью, Сергей сообщал: «Веня мне вчера сказал: „Мы с Кларой решили… что у нас в холодильнике… всегда будет для друзей… минеральная вода“». Довлатов соблюдал то правдоподобие, которое было правдивее фактов, — оттого его злословию верили безоговорочно.
   «Фактические ошибки — часть моей поэтики», — важно произносил Сергей…
   (Вайль П. Без Довлатова // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 463–464)

   Андрей Арьев, писатель:
   Довлатов постоянно рассказывал о людях истории, мягко говоря, героев не украшавшие. Эта позиция, и ангела бы превратившая в мизантропа, если не в циника, загадочным образом составила ему к концу жизни репутацию едва ли не филантропа, всеобщего заступника. И дело здесь даже не столько в том, что в жизни он был ярко выраженным бессребреником. На мажорный лад настраивают печальные — сплошь! — сюжеты его прозы. В них есть какая-то нераскрываемая тайна, тайна кристально блещущей яркости текста. Лежит она в области художественной этики автора. То есть в сфере, где искусство все никак не может совместиться с моралью. А совместившись — гибнет. Секрет довлатовского своеобразия нужно искать на этой пограничной полосе. Обаятельный секрет.
   (Арьев А. Ю. Наша маленькая жизнь // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 1. С. 12)

   Евгений Рейн, поэт:
   В подавляющем большинстве этим новеллам (пусть и стесненным до нескольких строчек) не предшествовало никакого реального прообраза, фразы или ситуации. Все вымышлено, но опирается на глубокую подпочву. Из жизни брался характер, или тон, или очерк какого-нибудь действия. Они обдумывались художественно — до корня, до первопричины. И уже оттуда дар и мастерство Довлатова выращивали нечто новое, не эмпирическое, а необходимое по творческому произволу — и именно поэтому художественно истинное.
   Но когда сейчас читатель Довлатова полагает, что все описанное им — «правда», что герои этих записей пойманы, как бабочка на булавку, он по-своему прав. Истинное искусство уничтожает свой материал и становится единственным образцом в духовной вселенной. Сужу об этом не абстрактно, а на примере тех довлатовских отрывков, где действует некто, поименованный как «Евгений Рейн».
   (Рейн Е. Несколько слов вдогонку // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 402)

   Лев Лосев, поэт:
   Есть такое английское выражение «large then life», «крупнее, чем в жизни». Люди, их слова и поступки в рассказе Довлатова становились «large then life», живее, чем в жизни. Получалось, что жизнь не такая уж однообразная рутина, что она забавнее, интереснее, драматичнее, чем кажется. Значит, наши дела еще не так плохи.
   (Лев Лосев. Русский писатель Сергей Довлатов // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 364)

   Юные герои повести Василия Аксенова «Звездный билет» (1961), решив убежать из дома, отправляются в Таллинн. Им нужен не вояж, а прыжок в другую жизнь, бегство не просто на край света, а в другой мир. Выбор их был безошибочен: в те времена Таллинн действительно считался самым европейским городом Советского Союза и в этом смысле кардинально отличался от всех городов страны. Приехав в Таллинн, советский человек в одночасье оказывался как бы за железным занавесом.
   Таллинн всем своим архитектурным обликом, брусчатыми мостовыми, маленькими улочками с уютным запахом кофе и сбитых сливок так отчетливо ассоциировался с «заграницей», что ему нередко приходилось становиться ею. В этом городе снимались фильмы о европейской жизни, о средневековых временах, о великих магах и волшебниках. Старый город, который можно обойти за двадцать минут, оказался бесконечной съемочной площадкой. Здесь есть все: и замок Эльсинор, и место битвы Ланкастеров и Йорков, и незабвенная Бейкер-стрит. Говорят, однажды на Ратушной площади столкнулись семь разных съемочных групп. Стоит ли удивляться тому, что приезд в Таллинн воспринимался как путешествие в сказку?
   Кроме того, двадцать лет, прожитых независимо от советской власти (с 1920 по 1940 г.), для Эстонии не прошли даром: здесь еще долго жили традиции пусть умеренного, но все же либерализма. В Эстонии было можно больше, чем в любом другом месте страны. Здесь легче разрешали и с меньшим удовольствием запрещали. Здесь охотнее закрывали глаза на политическую апатию, чаще пропускали мимо ушей неблагонадежные высказывания, реже наказывали за идеологические провинности. В Тартуском университете нашла приют знаменитая группа опальных структуралистов во главе с Ю. М. Лотманом, фактически изгнанным из Ленинграда в период борьбы с космополитами.
   Однако Таллинн, роскошный и притягательный, заключал в себе серьезную опасность. Не дай Бог было переоценить его западные наклонности, либеральные позывы или вольнолюбивые ценности. Герой «Звездного билета» Димка, обретя в Таллинне свободу, найдя здесь любовь и счастье, в одночасье оказывается ни с чем. Для него, как и для его возлюбленной Гали, праздничное великолепие Таллинна оказывается мнимым. Игра в Европу, которая десятилетиями кочевала по всем киноэкранам страны, оборачивалась самым обыкновенным лицедейством. Таллинн только притворялся Европой, но в действительности не был ею.
   Жизнь русской колонии в Таллинне напоминала существование в гетто. Между эстонцами и русскими существовала невидимая пропасть, перейти которую было практически невозможно. В каком-то смысле русский Таллинн — прообраз будущего Брайтон-Бич. Эстонцы воспринимали советскую власть как оккупанта, который пришел надолго, и старались жить не как в советской республике, а как в стране народной демократии — Польше или Венгрии. В чудесных рассказах Довлатова о Таллинне этот город оказывается не европейской столицей на берегу моря, а камерным русскоязычным городком наподобие Егупеца Шолом-Алейхема. Герои толкутся в редакционных коридорах, шепчутся в маленьких квартирках. Это свойство Довлатова — писать о ближнем круге. Между Зоной, Таллинном и Квинсом, в сущности, разница небольшая.
   К началу семидесятых годов становится понятно: если где-нибудь в Союзе неблагонадежный сочинитель и может издать книгу, то только в Эстонии. Отъезд в Таллинн для Довлатова — шанс: или он станет советским писателем, или навсегда окажется на задворках литературной жизни.
   Успешная работа в партийной газете «Советская Эстония», главном печатном органе республики, становится серьезным поводом надеяться на удачу. К тому же именно в это время Довлатову впервые удается опубликовать свои рассказы. В 1973 г. (№ 5) журнал «Нева» напечатал рассказ «По собственному желанию», а рассказ «Интервью» со знаменитой фотографией автора был издан в 1974 г. (№ 6) журналом «Юность». Именно к этой публикации относится ироническая авторецензия: «Портрет хорош, годится для кино. Но текст — беспрецедентное говно!». Хотя «Нева» и «Юность» слыли относительно либеральными изданиями, опубликоваться в них можно было, лишь действуя в соответствии с социальным заказом, что требовало серьезных уступок со стороны автора. Компромисс этот не требовал капитуляции, но принесет ли политика компромиссов плоды — этот вопрос должен был решиться именно в Таллинне.

Глава 4
1972–1975

   Действующие лица:
   Михаил Борисович Рогинский, журналист
   Тамара Николаевна Зибунова, физик
   Сергей Павлович Боговский, биолог, доктор биологических наук
   Елена Григорьевна Скульская, писатель
   Борис Михайлович Ройтблат, писатель
   Иван Иванович Трулль, журналист, литератор, в 1970-е гг. — инструктор ЦК КПСС
   Дмитрий Кириллович Кленский, публицист, общественный деятель
   Виктор Викторович Иванов, тренер-наездник рысистых лошадей
   Евгений Борисович Рейн, поэт
   Валерий Михайлович Воскобойников, писатель

Таллинн называют искусственным, кукольным, бутафорским. Я жил там и знаю, что все это настоящее. Значит, для Таллинна естественно быть чуточку искусственным… Эстонскую культуру называют внешней. Что ж, и на том спасибо. А ругают внешнюю культуру, я думаю, именно потому, что ее так заметно не хватает гостям эстонской столицы. В Эстонии — нарядные дети. В Эстонии нет бездомных собак. В Эстонии можно увидеть такелажников, пьющих шерри-бренди из крошечных рюмок… Почему я отправился именно в Таллинн? Почему не в Москву? Почему не в Киев, где у меня есть влиятельные друзья?.. Разумные мотивы отсутствовали. Была попутная машина. Дела мои зашли в тупик. Долги, семейные неурядицы, чувство безнадежности. Мы выехали около часу дня. Двадцать шесть рублей в кармане, журналистское удостоверение, авторучка. В портфеле — смена белья. Знакомых у меня в Таллинне не было. Было два телефона, кем-то небрежно продиктованных…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Михаил Рогинский:
   История довлатовского приезда в Таллинн, описанная в его книгах, не имеет ничего общего с тем, как все складывалось на самом деле. Сережа позвонил мне из Ленинграда и сказал: «Знаешь, у меня срываются некоторые обязательства перед журналом „Нева“. Мне заказали материал о рабочем классе, а подготовить его никак не получается. Аванс, к сожалению, уже израсходован. Мне нужно где-то укрыться. Скажи, есть ли такая возможность в Таллинне?» Я, естественно, ему сказал, что такая возможность есть.
   Конечно, мы были знакомы еще в Ленинграде. Он учился на филфаке, я — на факультете журналистики, но у нас была одна компания. В ней же тогда вращался и Андрей Арьев, и Леня Мак, который впоследствии осел на Би-би-си, и еще огромное количество студентов ЛГУ и других институтов, а также их друзей и знакомых. У нас были общие интересы, в частности то, что все мы пробовали писать рассказы. Тогда казалось, что Сережа из нас никак не выделяется, и предугадать его будущий успех и известность было совершенно невозможно.

   Мы быстро проскочили невзрачные северо-западные окраины Ленинграда. Далее следовали однообразные поселки, бедноватая зелень и медленно текущие речки. У переезда Гришаня затормозил, распахнул дверцу и направился в кусты. На ходу он деловито расстегивал ширинку, как человек, пренебрегающий условностями.
   — Чего он такой мрачный? — спрашиваю.
   Шаблинский ответил:
   — Он не мрачный. Он под следствием. Если не ошибаюсь, там фигурирует взятка.
   — Он что, кому-то взятку дал?
   — Не идеализируй Гришу. Гриша не давал, а брал. Причем в неограниченном количестве. И вот теперь он под следствием. Уже подписку взяли о невыезде.
   — Как же он выехал?
   — Откуда?
   — Из Ленинграда.
   — Он дал подписку в Таллинне.
   — Как же он выехал из Таллинна?
   — Очень просто. Сел в машину и поехал. Грише уже нечего терять. Его скоро арестуют.
(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

   Михаил Рогинский:
   Человека, который нас якобы вез, я встретил, как это ни странно, несколько дней назад, а не видел я его лет тридцать. Имеется в виду Коля Гришин, которого многие из нас знали еще по университету: он тогда был очень известным пловцом. Конечно, никуда он нас не вез, а Сережа приехал в Таллинн один и на поезде.
   Очень многие люди в Таллинне остались на него обиженными за то, что он поместил их в свое повествование, приписав им то, чего не было на самом деле. Я думаю, Сережа им ничего не приписывал: он просто вспомнил знакомые фамилии и вставил их в книгу. У меня, конечно, нет никаких оснований на него обижаться хотя бы потому, что он изменил мою фамилию: я у него выступаю под очаровательной фамилией «Шаблинский». Но даже если бы он ее и оставил, я его понимаю. Я его понимаю как друга, как человека, с которым провел вместе десятки часов в разговорах, с которым я пережил огромное количество самых разных ситуаций. Но люди, у которых нет таких воспоминаний, воспринимают свое невольное участие в довлатовском мире болезненно. Мне кажется, очень важно понять, что Сережа почти никогда ничего не описывал так, как это было на самом деле. Того, что он написал, не было и не могло быть, потому что была жизнь, а получилась литература.

   Секрет такого успеха был мне долгое время неясен. Затем я понял, в чем дело. Шаблинский убивал недвусмысленностью своих посягательств. Объявил, например, практикантке из Литвы, с которой был едва знаком:
   — Я вас люблю. И даже возможный триппер меня не остановит.
   Как-то говорю ему:
   — Мишка, я не ханжа. Но у тебя четыре дамы. Скоро Новый год. Не можешь же ты пригласить всех четверых.
   — Почему? — спросил Шаблинский.
   — Будет скандал.
   — Не исключено, — задумался он.
   — Так как же?
   Шаблинский подумал, вздохнул и сказал:
   — Если бы ты знал, какая это серьезная проблема…
(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

   Тамара Зибунова:
   Мы с Сережей познакомились в Ленинграде незадолго до его приезда в Таллинн. Случайно встретились в какой-то компании, я даже толком его не запомнила… Через два-три месяца звонок: «Здравствуйте, Тамара! Может быть, вы меня не помните, я Сергей Довлатов. Приехал в Таллинн, звоню знакомым, и никто не отвечает. Мне негде ночевать». Как можно было ему отказать? Он сказал, что находится на Балтийском вокзале. Я ответила, что встречу его, и спросила, как его можно узнать. «Я похож на торговца урюком», — говорит. Так Сережа поселился в моем доме. Он просто остался и не думал уходить. Рогинский его уговаривал: «Ты что, Тамарка нищая! Я тебе богатую найду». Прошел месяц… Мы подружились — так возник странный, дружеский роман.

   Сергей Боговский:
   Атмосфера русского Таллинна тогда, как и сейчас, была довольно убогой. Здесь, в отличие, например, от Риги, никогда не было критической массы интеллигентных людей. Были, конечно, отдельные интересные люди, была определенная окололитературная публика, но никакие серьезные выдающиеся писатели здесь не жили.
   Существует миф об Эстонии как о своеобразном советском центре интеллектуальной мысли, который прежде всего связывают с городом Тарту. На самом деле, там была такая же ситуация, как и в Таллинне, если не хуже. Конечно, в Тарту преподавал Лотман, а вокруг него был некий круг талантливых филологов, но этим продвинутость этого города и ограничивалась.
   Хотя есть в эстонской ментальности одна чудесная черта, которую живущие здесь русские постепенно перенимают. Это тяга к приватности. Здесь никто никого не учит жить. Всем на всех наплевать, если хотите. Каждый живет сам по себе. Идешь по городу и точно знаешь, что никто к тебе не пристанет по поводу нелепой шляпы или очков, никто не будет комментировать то, что ты куришь. В России тогда это было сплошь и рядом. Я думаю, Сергей очень устал от этого, от того, что постоянно кто-то вмешивается в его личную жизнь. Многим москвичам и ленинградцам импонировала наша внутренняя приватность. Они приезжали пожить спокойно.

   Тамара Зибунова:
   Первое Сережино официальное место работы — кочегарка. Там он продержался полтора месяца, а потом его пригласили в газету Эстонского морского пароходства «Моряк Эстонии». Месяцев девять, наверное, Сережа проработал ответственным секретарем, получил прописку. Его друзья-журналисты, Миша Рогинский и Виталий Репецкий, помогли получить внештатную работу. Через некоторое время Довлатова пригласили в «Советскую Эстонию» в отдел информации.

Я обошел все таллиннские редакции. Договорился о внештатной работе. Взял интервью у какого-то слесаря. Написал репортаж с промышленной выставки. Попросил у Шаблинского двадцать рублей в счет будущих гонораров. Голодная смерть отодвинулась.
Более того, я даже преуспел. Если в Ленинграде меня считали рядовым журналистом, то здесь я был почти корифеем. Мне поручали все более ответственные задания. Я писал о книжных и театральных новинках, вел еженедельную рубрику «Другое мнение», сочинял фельетоны. А фельетоны, как известно, самый дефицитный жанр в газете. Короче, я довольно быстро пошел в гору.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Михаил Рогинский:
   Когда Сережу брали на работу в нашу газету, Генрих Францевич меня вызвал и спросил, могу ли я за него поручиться. Я сразу ответил: «Бесспорно». И дело даже не в том, что Сережа был мой друг: в тот момент я был с Туронком честен. Я был совершенно уверен, что Сережа будет работать в соответствии с ситуацией и играть по правилам. Я знал, что ему хватит ума не пропагандировать какие-то антиправительственные идеи в республиканской партийной газете. Если бы кто-то принес в редакцию антисоветскую статью, ему бы даже ничего за это не было. Вероятнее всего, над ним бы просто посмеялись.

   Борис Ройтблат:
   Про идеологию — применительно к Довлатову — говорить нет смысла. Он был от этого безнадежно далек. Однако не могу сказать, что в редакции он работал только ради денег. Это не так. Репортерскую работу, в лучшем смысле этого слова, он любил. Он писал о том, как нашли старинный клад, как лечили простуженного тигра, и все такое. С таким же успехом он мог писать это и для «Нью-Йорк таймс» — и там опубликовали бы. В пропаганду бессмертных идей Довлатова не вмешивали. Знали, все равно бесполезно. В редакции тогда было по-своему золотое время. Штатных бездарей, как и нештатных стукачей, терпели. Писать крамолу, конечно, не давали, да никто и не порывался. Но и оргвыводов за крамольные анекдоты не делали. Гати говорила так: «Тут, в редакции, можно болтать про что угодно. Но — только тут!» Довлатов этим редко пользовался. Довлатов относился к властям как аристократ — с брезгливостью. Это был не страх. Это была именно брезгливость.
   (Ройтблат Б. Ноктюрн. (Памяти Сергея Довлатова) // «Новое русское слово», 22–23 августа 1998)

   Елена Скульская:
   Газета «Советская Эстония» содержала огромный штат — сто человек. При этом делать в редакции было решительно нечего, так что все эти люди с десяти утра до шести вечера рассказывали всякие истории и развлекали друг друга, как могли, с маленькими перерывами на работу. Одни писали крохотные заметки раз в неделю, другие раз в неделю их проверяли на наличие скользких мест.

   — Вы допустили грубую идеологическую ошибку.
   — ?
   — Вы перечисляете страны…
   — Разве нельзя?
   — Можно и нужно. Дело в том, как вы их перечисляете. В какой очередности. Там идут Венгрия, ГДР, Дания, затем — Польша, СССР, ФРГ…
   — Естественно, по алфавиту.
   — Это же внеклассовый подход, — застонал Туронок, — существует железная очередность. Демократические страны — вперед! Затем — нейтральные государства. И, наконец, — участники блока…
(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

Сергей Боговский:
Работа в эстонских газетах была для Довлатова циничным зарабатыванием денег, и ничем больше. Он действительно часто писал всякие очерки о несуществующих людях или — того хуже — о своих приятелях. Кстати, и обо мне он однажды написал статью, высосанную из пальца. В общем, он, как мог, зарабатывал деньги. И при этом направо и налево всем объявлял, что журналистика — презренное занятие.

   Я переписал информацию, отдал в секретариат. Назавтра вбегает Туронок:
   — Вы надо мной издеваетесь! Вы это умышленно проделываете?!
   — Что такое?
   — Вы перепутали страны народной демократии. У вас ГДР после Венгрии. Опять по алфавиту?! Забудьте это оппортунистическое слово! Вы работник партийной газеты. Венгрию — на третье место! Там был путч.
   — А с Германией была война.
   — Не спорьте! Зачем вы спорите?! Это другая Германия, другая! Не понимаю, кто вам доверил?!. Политическая близорукость! Нравственный инфантилизм! Будем ставить вопрос…
   За информацию мне уплатили два рубля. Я думал — три заплатят…
(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

   Елена Скульская:
   Сергей служил в отделе информации «Советской Эстонии», где контрольные шедевры выглядели примерно так: «Удивительный подарок сделали строители IV СМУ жителям II микрорайона: на 3 месяца раньше срока открылся новый магазин АВС-5». По желанию добавлялось: «Есть особая магия цифр». Называлась же заметка непременно: «И мастерство, и вдохновение». Если автор возражал, мол, такой заголовок был уже в предыдущем номере, его мягко шлепали по руке: «Ничего страшного, это Пушкин, это не стареет».
   Через коридор лежал отдел культуры, на который Сергей посматривал, но куда его пока не пускали. Контрольные шедевры здесь были сложнее и богаче, что-нибудь вроде: «Мы сидим на даче писателя, такой же добротной и поместительной, как и сам хозяин…».
   (Скульская Е. Перекрестная рифма // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 491)

   Борис Ройтблат:
   Осенью 1973 года я толкнул дверь какого-то кабинета и вошел. Это было в самой богатой партийной редакции Таллинна. Мне сказали — тут можно заработать. За столом сидел тот крупный человек в твидовом пиджаке. Я его не вспомнил. Я сказал, что хочу заработать. «Сколько вам надо для полного счастья?» — спросил он. «Двадцать рублей», — ответил я. На мне были старые мореходские штаны и чужая куртка. Я был небритый и смотрелся, как урка. Довлатову и Гати на это было наплевать. Мое голодное нахальство им понравилось. Мне дали редакционное задание — написать о портовых лоцманах. В тот вечер и всю ночь я выходил с лоцманами в море и залезал по штормтрапам на пароходные палубы. Я написал про это два очерка и принес их в редакцию. Один напечатали, а другой — про мою пьянку с капитаном финского рудовоза — нет. Мне дали стол в кабинете, где работали Гати и Довлатов. Гати все устроила по начальству, а Довлатов ее попросил. Так я стал репортером.
   (Ройтблат Б. Ноктюрн. (Памяти Сергея Довлатова) // «Новое русское слово», 22–23 августа 1998)

   Тамара Зибунова:
   Женя Рейн всегда поощрял Сережу: надо писать любой ценой. Какую угодно газету Сергей предпочитал работе в кочегарке, в отличие от многих других литераторов его времени — таких как Виктор Кривулин, например. Хотя к журналистике Довлатов относился легкомысленно. Он изобрел рубрику «Гости Таллинна», а самих гостей по большей части просто выдумывал. У моих приятелей Ольманов была доберманша Алдона. Появляется репортаж: «Гость из Риги — Альдона Ольман». Примерно такие гости и посещали Таллинн.

   — Слушай, — говорю, — если не придумаешь, звони.
   — Ладно.
   — Можно вот что сделать. Можно взять у нее интервью.
   — Это еще зачем?
   — Под рубрикой — «Гости Таллинна». Студентка изучает готическую архитектуру. Не расстается с томиком Блока. Кормит белок в парке… Заплатят ей рублей двадцать, а может, и четвертак…
   — Серж, постарайся!
   — Ладно…
(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

   Борис Ройтблат:
   Я был тогда бездомный. Первое время ночевал на диване в кабинете. Однажды, поздно вечером, Довлатов был дежурным по номеру. Я любил такие вечера — наедине с Довлатовым. Он говорил про литературу. Я слушал. Ему приносили газетные полосы, он их просматривал. Это был доклад Брежнева на каком-то съезде. «Боря, — вдруг сказал Довлатов, — если вы найдете тут хоть одно живое слово, я дам вам шесть рублей». У него в кармане было как раз шесть рублей. Я взял полосу и стал читать. Ни одного живого слова не нашел. Довлатов пожал плечами. Ему хотелось в ту ночь напиться. Но все уже было закрыто: и магазины, и бар на первом этаже. Потом он сдал дежурство и ушел. Вряд ли он сумел напиться в ту ночь. У него было только шесть рублей. А ночные таксисты продавали тогда водку за десять.
   (Ройтблат Б. Ноктюрн. (Памяти Сергея Довлатова) // «Новое русское слово», 22–23 августа 1998)

   — Вы обладаете эрудицией, чувством юмора. У вас оригинальный стиль. Не хватает какой-то внутренней собранности, дисциплины… В общем, пора браться за дело. Выходить, как говорится, на простор большой журналистики. Тут есть одно любопытное соображение. Из Пайдеского района сообщают… Некая Пейпс дала рекордное количество молока…
   — Пейпс — это корова?
   — Пейпс — это доярка. Более того, депутат республиканского Совета. У нее рекордные показатели. Может быть, двести литров, а может быть, две тысячи… Короче — много. Уточните в райкоме. Мы продумали следующую операцию. Доярка обращается с рапортом к товарищу Брежневу. Товарищ Брежнев ей отвечает, это будет согласовано. Нужно составить письмо товарищу Брежневу. Принять участие в церемониях. Отразить их в печати…
   — Это же по сельскохозяйственному отделу.
   — Поедете спецкором. Такое задание мы не можем доверить любому. Привычные газетные штампы здесь неуместны. Человечинка нужна, вы понимаете?
(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

   Иван Трулль:
   Довлатов никогда не был в этом совхозе, никакого интервью не брал и никакого письма не писал Брежневу. Весь этот материал готовил Виталий Репецкий — его друг и коллега. Он, кстати, на днях мне говорил, что был возмущен тем, что вся эта история таким странным образом была использована в «Компромиссе». При этом он удивлялся цепкой памяти Довлатова, который запомнил детали этого маленького редакционного приключения. Конечно, многое ему пришлось нафантазировать — прежде всего то, что все это случилось не с Репецким, а с ним самим.
   А происходило все так. У директора совхоза были большие неприятности: он в пьяном виде чуть не сбил телеграфный столб. И вот у этого предприимчивого человека возникла идея написать письмо Брежневу. Конечно, этот материал поручили не Довлатову, а человеку, который разбирался в сельском хозяйстве. Репецкий как раз об этом всегда и писал.

   Линда Пейпс казалась немного растерянной.
   — Она говорит только по-эстонски, — сказала Белла.
   — Это не важно.
   — Я переведу.
   — Спроси ее чего-нибудь для понта, — шепнул Жбанков.
   — Вот ты и спроси, — говорю. Жбанков наклонился к Линде Пейпс и мрачно спросил:
   — Который час?
   — Переведите, — оттеснил я его, — как Линда добилась таких высоких результатов?
   Белла перевела.
   Доярка что-то испуганно прошептала.
   — Записывайте, — сказала Белла, — Коммунистическая партия и ее ленинский Центральный Комитет…
   — Все ясно, — говорю, — узнайте, состоит ли она в партии?
   — Состоит, — ответила Белла.
   — Давно?
   — Со вчерашнего дня.
   — Момент, — сказал Жбанков, наводя фотоаппарат.
   Линда замерла, устремив глаза в пространство.
   — Порядок, — сказал Жбанков, — шестерик в кармане.
(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

Иван Трулль:
Конечно, другие доярки, которые по сто и по сто двадцать коров ухаживали, были в обиде на Линду Пейпс: почему именно ты, почему не мы? Бедной Линде приходилось от них отбиваться. Линда была скромная женщина, но до чего любила свое дело: все коровы у нее пронумерованы были, каждую она по имени называла. Влюбленный в свое дело человек.

Семь нот в тишине

В его манере — ничего от эстрадного шоу: классический смокинг, уверенность, такт. Белый платок на крышке черного рояля. Пианист то и дело вытирает лоб. Вдохновенный труд, нелегкая работа…
Концерт необычный, без ведущего. Это естественно. Музыкальная тема для импровизатора — лишь повод, формула, знак. Первое лицо здесь не композитор, создавший тему, а исполнитель, утверждающий метод ее разработки.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Михаил Рогинский:
Кажется, лишь один-единственный раз, в «Компромиссе», Довлатов процитировал свою собственную газетную статью. Это была заметка «Семь нот в тишине», посвященная гастролям пианиста Питерсона. Многие журналисты должны были осветить это событие. Из газеты «Известия» приехал мой приятель Монахов. Я тоже получил задание от нашего редактора взять у Питерсона интервью. Мы ждали его в роскошном отеле Виру и потребляли водку с черной икрой. Мы с Монаховым готовились делать основательные интервью, а Довлатов, сходив на концерт, уже написал к тому времени свою рецензию «Семь нот в тишине» — хорошую, емкую, красивую. После Таллинна Питерсон поехал в Москву, где его плохо встретили: пианиста с мировым именем поселили в заштатной гостинице «Урал». Он разорвал контракт, отказался от дальнейших гастролей и был, естественно, предан анафеме. Поэтому единственным печатным следом его пребывания в Союзе оказалась эта маленькая рецензия Довлатова. Наши материалы мы даже не сдавали. Нам сразу было сказано: «Дальше этой темой можете не заниматься». А была проделана, между прочим, большая работа. Ведь разговаривать с Питерсоном и с его продюсером надо было по-английски, что тогда для нас было очень непросто.

Захватив номер «Советской Эстонии», я отправился в гостиницу. Питерсон встретил меня дружелюбно. Ему перевели «с листа» мою заметку. Питерсон торжественно жал мне руку, восклицая:
— Это рекорд! Настоящий рекорд! Впервые обо мне написали таким мелким шрифтом!..
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Елена Скульская:
   Однажды меня, молодого беспартийного товарища, на месяц посадили заведовать отделом культуры. Кажется, кто-то ушел в декрет или заболел, — в общем, так получилось. Сережа пришел ко мне и сказал: «Лиля, я намерен минимум тридцать рублей заработать на том, что вы временно заняли начальственное положение. Дайте написать какую-нибудь рецензию». Довлатов, как известно, работал в отделе информации, а в отдел культуры его не пускали, потому что там очень серьезные люди сидели и талантливо писали. Я ему сказала, что у меня в плане только рецензия на фильм «Красная скрипка» про музыканта, который уходит в революцию. Он говорит: «Идеальная тема». На следующий день приносит мне текст, который начинался дословно следующим образом: «В душе советского человека до сих пор живет рана, нанесенная чудовищным поступком Сомерсета Моэма, который в 1918 году пытался устроить контрреволюционный мятеж в молодой Советской республике». Я ему говорю: «Сережа, по-моему, даже наш редактор, помешанный на торжестве коммунизма, не пропустит эту рецензию. Не слишком ли?» Он мне отвечает: «Лиля, вы забыли, что мы работаем в партийной газете. Несите». Естественно, через час нас обоих со скандалом вызывают и говорят, что Леонид Ильич Брежнев велел либеральнее и совсем иначе относиться к интеллигенции. Сереже настоятельно рекомендовали написать новую рецензию, чтобы можно было убедиться в том, что он правильно понимает политику партии и правительства.
   Тогда Сережа позвонил моему отцу и сказал: «Григорий Михайлович, ваша дочь и наш с ней редактор не дают мне заработать тридцать рублей. Помогите, пожалуйста». И папа вздохнул и сказал: «Сережа, берите ручку. Записывайте — объяснять вам бесполезно».
   Папа ему продиктовал, что коммунист — это не тот, кто хочет насильно согнать к счастью все человечество, а тот, через чье сердце проходят все беды мира. Сережа все это записал, сдал и опубликовал без всяких проблем. Потом он мне сказал: «Вы знаете, Лиля, я теперь понял — во всем можно достичь совершенства. Если я никогда не опубликую свою прозу, я буду писать стихи».

   Назавтра вызывает меня редактор Туронок.
   — Садитесь.
   Сел.
   — Разговор будет неприятный.
   «Как все разговоры с тобой, идиот», — подумал я.
   — Что за рубрика у вас?
   — «Человек и профессия». Нас интересуют люди редких профессий. А также неожиданные аспекты…
   — Знаете, какая профессия у этого вашего Сильда?
   — Знаю. Портной. Театральный портной. Неожиданный аспект…
   — Это сейчас. А раньше?
   — Раньше — не знаю.
   — Так знайте же, в войну он был палачом. Служил у немцев. Вешал советских патриотов. За что и отсидел двенадцать лет.
   — О Господи! — сказал я.
   — Понимаете, что вы наделали?! Прославили изменника Родины! Навсегда скомпрометировали интересную рубрику!
   — Но мне его рекомендовал директор театра.
   — Директор театра — бывший обер-лейтенант СС. Кроме того, он голубой.
   — Что значит — голубой?
   — Так раньше называли гомосексуалистов. Он к вам не приставал?
   — Приставал, думаю. Еще как приставал. Руку журналисту подал. То-то я удивился…
(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

Михаил Рогинский:
Несколько лет мы с Сережей прослужили вместе в одной газете: я был спецкором «Советской Эстонии», а он работал в отделе информации. Я успел сотню раз убедиться в том, что Сережа к журналистике относился очень снисходительно. Ни на одну свою работу он не тратил больше получаса. Он выходил на улицу, беседовал с первым попавшимся прохожим минут пять, возвращался в редакцию, писал что-то очень коротенькое, публиковал это под псевдонимом (Д. Сергеев, С. А., С. Адер, А. Сергеев — он очень редко печатался под настоящей фамилией) и уходил. А потом, дома, если его ничто не отвлекало, начиналась работа. Сережа очень много времени уделял писательскому труду, предпочитая об этом не рассказывать. В Таллинне почти никто не знал его как писателя. Его рассказы могли прочитать только самые близкие ему люди, зато как журналиста его знали решительно все.

   Шаблинский работал в промышленном отделе, его материалы не вызывали дискуссий. В них преобладали цифры, рассчитанные на специфического читателя. Кленский трудился в отделе спорта, вел ежедневную хронику. Его точные деловые сообщения были лишены эмоций. Я писал фельетоны. Мне еще в апреле сказал редактор: «Будешь писать фельетоны — дадим квартиру».
   Трудное это дело. Каждый факт надо тщательно проверять. Объекты критики изворачиваются, выгораживая себя. Город маленький, люди на виду. Короче, дважды меня пытались бить. Один раз — грузчики товарной станции (им это удалось). Затем — фарцовщик Чигирь, который ударил меня шляпой «борсолино» и тут же получил нокаут.
   На мои выступления приходили бесчисленные отклики. Иногда в угрожающей форме. Меня это даже радовало. Ненависть означает, что газета еще способна возбуждать страсти.
   Каждый из нас занимался своим делом. Все трое неплохо зарабатывали. Шаблинский привозил из командировок вяленую рыбу, утиные яйца и даже живых поросят. Кленский писал монографии за одного ветерана спорта, которого называл — «добрый плантатор». Короче, работали мы добросовестно и честно…
(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

Дмитрий Кленский:
На работе Сергей вел себя очень тихо и разговаривал мало. Сейчас я понимаю, что тогда он просто наблюдал и внимательно слушал. За пределами редакции можно было наблюдать противоположную картину. В Доме печати у нас раньше был очень знаменитый бар. Там продавали спиртные напитки, которые раньше были только в буфете ЦК. Так что в этот бар все мы как пчелы слетались. Очень часто там можно было встретить Довлатова, который занимал два с половиной обычных места — он был огромным человеком. Вокруг него всегда собиралась веселая и шумная компания, которая, наверное, действовала на нервы нашим эстонским коллегам. Мне тоже иногда казалось, что так громко вести себя нельзя.

   Мы снова вышли под дождь. Окна ресторана «Астория» призывно сияли. Фонарь выхватывал из темноты разноцветную лужу у двери…
   Стоит ли подробно рассказывать о том, что было дальше? Как мой спутник вышел на эстраду и заорал: «Продали Россию!..» А потом ударил швейцара так, что фуражка закатилась в кладовую… И как потом нас забрали в милицию… И как освободили благодаря моему удостоверению… И как я потерял блокнот с записями… А затем и самого Кузина…
   Проснулся я у Марины, среди ночи.
(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

   Дмитрий Кленский:
   Помню, я по радио услышал, что убили Альенде. Я, пораженный, выбежал в коридор и закричал идущему мне навстречу Довлатову: «Альенде убили! Альенде убили!» Он загородил мне проход и сказал: «Ну что ты? У тебя в стране каждый день кого-то убивают или притесняют, а ты кричишь из-за того, что где-то там убили Альенде». Довлатов меня успокоил, я подумал, что он во многом прав. Мы тогда жили не столько реальностью, сколько идеями. Сегодня идеи оказались даже не на втором плане, они почти исчезли — и мы за это расплачиваемся.

   Сергей Боговский:
   По этой маленькой истории вполне можно судить об отношениях Довлатова и Кленского. Они друг друга знали очень хорошо, Довлатов к нему относился критически, потому что Кленский по своей природе был идеалистом и социалистом. Сергею это претило. Он всегда подчеркивал, что к жизни надо относиться со здоровой долей цинизма, и именно цинизм — показной или подлинный, уже неважно — ему был более всего симпатичен в людях. Довлатов был человеком интеллигентным и очень воспитанным, несмотря на все свои пьяные эскапады, и прекрасно умел себя вести. Так что если он что-то делал не так, он делал это сознательно. Сергей мог человека обидеть очень сильно, поскольку прекрасно владел словом. Митю он действительно обидел и был, по-моему, неправ. Во-первых, я думаю, не стоит награждать персонажей фамилиями прототипов — это неправильно. Во-вторых, не надо возводить напраслину. То, что в «Компромиссе» написано про Кленского, — напраслина чистой воды.

Алла врала что-то трогательное в своей неубедительности, якобы Одри Хепберн прислала ей красящий шампунь…
Потом она уединилась с Митей на кухне. А Кленский обладал поразительным методом воздействия на женщин. Метод заключался в том, что он подолгу с ними разговаривал. Причем не о себе, о них. И что бы он им ни говорил: «Вы склонны доверять людям, но в известных пределах…» — метод действовал безотказно и на учащихся ПТУ, и на циничных корреспонденток телевидения.
(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

   Дмитрий Кленский:
   Обо мне в «Компромиссе» нет ни слова правды. Во-первых, мы с ним не так уж много общались, когда работали в «Советской Эстонии». Я тогда был еще начинающим журналистом, а он общался с корифеями. Например, Михаил Рогинский был журналист всесоюзного уровня — это было всем известно. Но дело даже не в том, что Довлатов изобразил меня не тем, чем я был на самом деле. Я считаю, что выставлять в своих произведениях людей под их подлинными фамилиями абсолютно безнравственно в любом случае — правду ты пишешь или нет. Моя фамилия принадлежит мне, и никакой писатель — хоть Довлатов, хоть Лев Толстой — не имеет права использовать чужое имя. Многие мне возражают: «Что ты! Это такая честь — попасть в прозу Довлатова!» Я лично не радуюсь такой чести.
   Моя сестра считает, что гениальному человеку многое прощается. Я, например, так не думаю. Потому что нельзя ничего делать за чужой счет.
   Я не понимаю, почему я должен всем объяснять, что он мне приписал следующие вещи. Тем более не понимаю, почему мои московские родственники, которых я даже не знаю, должны написанное в «Компромиссе» бесконечно опровергать, оправдываться даже. Я думаю, писатель прежде всего должен быть высоконравственным человеком. В этом смысле я бы Довлатова на одну полку с Чеховым не поставил.
   Довлатов, по словам Тамары Зибуновой, рассказывал ей, что чувствует себя виноватым перед многими людьми из нашей редакции. То есть он сам понимал, наверное, что поступил неправильно. Но любой журналист знает, что когда материал опубликован, ничего не исправишь, какими бы ни были угрызения совести.

   Тамара Зибунова:
   Митя Кленский отреагировал на «Компромисс» совершенно естественным образом. Он сам фигура трагическая. Когда во время перестройки Митя ратовал за отделение Эстонии, его травили русские. Апеллировали, кстати, к «Компромиссу»: вот что ваш любимый Довлатов написал про Кленского.

   — Короче. Общий смысл таков. Родился счастливый человек. Я бы даже так выразился — человек, обреченный на счастье!
   Эта глупая фраза так понравилась редактору, что он выкрикнул ее дважды.
   — Человек, обреченный на счастье! По-моему, неплохо. Может, попробовать в качестве заголовка? «Человек, обреченный на счастье»…
   — Там видно будет, — говорю.
   — И запомните, — Туронок встал, кончая разговор, — младенец должен быть публикабельным.
   — То есть?
   — То есть полноценным. Ничего ущербного, мрачного. Никаких кесаревых сечений. Никаких матерей-одиночек. Полный комплект родителей. Здоровый, социально полноценный мальчик.
   — Обязательно — мальчик?
   — Да, мальчик как-то символичнее.
   — Генрих Францевич, что касается снимков… Учтите, новорожденные бывают так себе…
   — Выберите лучшего. Подождите, время есть.
   — Месяца четыре ждать придется. Раньше он вряд ли на человека будет похож. А кому и пятидесяти лет мало…
   — Слушайте, — рассердился Туронок, — не занимайтесь демагогией! Вам дано задание. Материал должен быть готов к среде. Вы профессиональный журналист… Зачем мы теряем время?..
(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

   Иван Трулль:
   Я работал в ЦК эстонской компартии в секторе печати, радио и телевидения. Соответственно, мне приходилось курировать издание газет, в том числе и «Советской Эстонии». Я обратил внимание на то, что в этой газете появляются интересные заметочки, написанные очень хорошим языком. Автор их — Довлатов. Эта фамилия была мне совершенно незнакома. Я спросил редактора Туронка: кто такой этот Довлатов — рабкор или корреспондент? Он ответил мне даже с гордостью, что это штатный работник газеты. Я тут же поздравил его с новым и интересным автором. Надо сказать, что Довлатов всегда был у нас на хорошем счету. От сектора печати тогда во многом зависело, что о человеке думают. Мне он сразу очень понравился, и ни одного нарекания в его адрес я не слышал.

   Михаил Рогинский:
   После того как наш замечательный редактор Юрну стал министром культуры, к нам прислали Туронка. Генрих Францевич был по-своему человек очень милый. Эстонского языка он не знал, но была в нем какая-то западность, польская учтивость. Он был человеком очень особенного воспитания. Туронок был как бы либерал и в то же время любил говорить «наша партия», «Иван Густавович» (так, понижая голос, он называл нашего первого секретаря). Но, в общем, он был нормальным человеком. Туронок мог с нами выпить, поддержать компанию.

   Дмитрий Кленский:
   Сергей написал, что мы с Рогинским скептически относились к советской власти — и в этом он был совершенно прав. Разумеется, я всегда считал и считаю, что ничего отвратительнее лизоблюдства перед властью быть не может. Но это не значит, что нужно плевать на нее, изгаляться над ней. А Сергей безбожно поиздевался над главным редактором, который, между прочим, очень много сделал для него. Сейчас многим непонятно, как трудно было беспартийному попасть в номенклатурную газету. Тем не менее Туронок беспартийного Довлатова принял и рисковал при этом своей карьерой. Поэтому мне просто неприятно читать те сцены «Компромисса», в которых упоминается его фамилия. Я слышал, что, когда Туронок в Москве прочитал написанное Довлатовым, он от сердечного приступа умер.

   У редактора Туронка лопнули штаны на заднице. Они лопнули без напряжения и треска, скорее — разошлись по шву. Таково негативное свойство импортной мягкой фланели. Около двенадцати Туронок подошел к стойке учрежденческого бара. Люминесцентная голубизна редакторских кальсон явилась достоянием всех холуев, угодливо пропустивших его без очереди.
   Сотрудники начали переглядываться.
   Я рассказываю эту историю так подробно в силу двух обстоятельств. Во-первых, любое унижение начальства — большая радость для меня. Второе. Прореха на брюках Туронка имела определенное значение в моей судьбе…
(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

   Михаил Рогинский:
   Нет, я думаю, Митя сильно преувеличивает. Генрих Францевич действительно умер от сердечного приступа, но Довлатов тут ни при чем. Тем более что из «Компромисса» вовсе не следует, что Туронок — подлец. Автор может подшучивать над ним, изображать его иронически, но он нигде не говорит, что наш редактор был человеком непорядочным. Довлатов не унижает его человеческого достоинства. Персонаж у него получился чудаковатый, нервный. Но, если задуматься, мы все изображены чудаками; в конце концов, мы такими действительно были, такими и остаемся.

   Елена Скульская:
   Мне кажется, настало время, когда прототипы довлатовских персонажей, если они еще живы, должны стараться соответствовать своим персонажам. Он сам в шутку говорил, что будет делать все, чтобы больше походить на рисунок Бродского. Сегодня многие из нас уже даже не вспомнят, как все было на самом деле. Потому что проза Довлатова убедительнее и в этом смысле правдивее той жизни, которую мы прожили. Зачем же ее опровергать?

   У Бродского есть дружеский шарж на меня. По-моему чудный рисунок.
   Я показал его своему американцу. Он сказал:
   — У тебя нос другой.
   — Значит надо, говорю, сделать пластическую операцию.
(Сергей Довлатов, «Записные книжки»)

Виктор Иванов:
В то время я и подумать не мог, что Довлатов сделает меня одним из героев своей знаменитой повести. Впервые я его встретил в редакции газеты «Советская Эстония», а через некоторое время Рогинский, который часто посещал ипподром, привел ко мне Довлатова. Мы встретились с Сергеем и с Мишей где-то за час до начала бегов. Я им принес программку, в которой сделал прогноз на эти бега, и они пошли играть. В те годы ипподром был очень привлекательным местом для интеллигенции — только здесь можно было легально играть на деньги — то есть делать что-то такое, что шло вразрез с общими правилами советской действительности. Поэтому на ипподроме я встречал очень многих людей из таллиннского литературного круга.

   Я решил написать юбилейную заметку об ипподроме. Побеседовал с директором А. Мельдером. Он вызвал Толю Иванова.
   — Вот, — говорит, — молодое дарование.
   Мы пошли с Ивановым в буфет. Я сказал:
   — У меня есть лишние деньги, рублей восемьдесят. Что вы посоветуете?
   — В смысле?
   — Я имею в виду бега.
   Иванов опасливо на меня взглянул.
   — Не бойся, — говорю, — я не провокатор, хоть и журналист.
   — Да я не боюсь.
   — Так в чем же дело?
   В результате он «подписался»:
   — Дукель (то есть Дукальский) ставит через приезжих латышей. Это крутой солидняк. Берут заезды целиком, причесывают наглухо. Но это в конце, при значительных ставках. А первые три заезда можно взять.
   Я достал программу завтрашних скачек. Толя вынул карандаш…
   После третьего заезда мне выплатили шестьдесят рублей. В дальнейшем мы систематически уносили от тридцати до восьмидесяти. Жаль, что бега проводились раз в неделю.
   Летом Толя Иванов сломал ногу и обе ключицы. Лошади тут ни при чем. Он выпал пьяный из такси.
   С ипподромом было покончено. Уже несколько лет «соперник ветра» работает барменом в Мюнди.
(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

   Виктор Иванов:
   Потом, после бегов мы обычно отправлялись в ресторан «Кавказский», сейчас его не существует. Заказывали шашлыки, салат «Столичный», водку — примерно по бутылке на каждого. При этом пьяными мы не были никогда, потому что и шашлыка съедали тоже по три-четыре порции. «Кавказский» был самым любимым местом, тем более что он был нам доступен. Но хороших заведений тогда в городе было очень много: «Интерклуб», молодежное кафе «Пегас» — оно работало только до вечера, там пили кофе и сухое вино. И, конечно, был культовый «Мюнди-бар», который находился рядом с Ратушной площадью.

   Тамара Зибунова:
   Сергей постоянно находился в поисках сюжета. Обыкновенной жизни практически не было, он сразу все пытался перевести в плоскость литературы. Что не укладывалось в сюжет — для него не существовало. За этим было очень интересно наблюдать. Участвовать — тем более.

   Елена Скульская:
   Один из самых ярких персонажей у Довлатова — Эрик Буш — списан с нашего общего знакомого. Реальный Буш, наверное, был бы очень доволен своим портретом. Если бы я описывала Буша в своей книге, он получился бы другим. Буш был демоническим красавцем с прекрасными пепельными глазами. Он был похож на Дориана Грея и как будто все время разговаривал красивыми значительными фразами. Мне кажется, Буш должен был быть очень благодарен Сереже за то, что он его изобразил таким добродушным, милым. Я даже не уверена в том, что он этому вполне соответствовал.

   С продавленного дивана встал мужчина лет тридцати. У него было смуглое мужественное лицо американского киногероя. Лацкан добротного заграничного пиджака был украшен гвоздикой. Полуботинки сверкали. На фоне захламленного жилища Эрик Буш выглядел космическим пришельцем.
   Мы поздоровались. Я неловко и сбивчиво объяснил ему, в чем дело.
   Буш улыбнулся и неожиданно заговорил гладкими певучими стихами:
   — Входи, полночный гость! Чулан к твоим услугам. Кофейник на плите. В шкафу голландский сыр. Ты братом станешь мне. Галине станешь другом. Люби ее, как мать. Люби ее, как сын. Пускай кругом бардак…
   — Есть свадкие бувочки! — вмешалась Галина.
   Буш прервал ее мягким, но величественным жестом:
   — Пускай кругом бардак — есть худшие напасти! Пусть дует из окна. Пусть грязен наш сортир… Зато — и это факт — тут нет советской власти. Свобода — мой девиз, мой фетиш, мой кумир!
   Я держался так, будто все это нормально. Что мне оставалось делать? Уйти из дома в первом часу ночи? Обратиться в «скорую помощь»?
(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

   Михаил Рогинский:
   Буша звали вовсе не Эрик, а Миша. Это был мой первый таллиннский друг. Когда-то нас с ним поселили в одном рабочем общежитии. Он был среднего роста, очень худой, невероятно красивый. У Буша были очень выразительные глаза: от его взгляда женщины просто слабели. Кажется, он слегка заикался.
   У Буша была особенность: он всерьез увлекался разными историческими изысканиями. Когда мы с ним жили в общежитии в одной комнате, мы целые ночи проводили за спорами о судьбах российских династий. Сам он очень любил рассказывать о своем аристократическом происхождении. Командиром одного из отрядов, что ворвались в Нарву, был полковник фон Буш. Мишка всем говорил, что он произошел от этого фон Буша.

   …Буш не только критиковал существующие порядки. Буш отрицал саму историческую реальность. В частности — победу над фашистской Германией.
   Он твердил, что бесплатной медицины не существует. Делился сомнениями относительно нашего приоритета в космосе. После третьей рюмки Буш выкрикивал:
   — Гагарин в космос не летал! И Титов не летал!.. А все советские ракеты — это огромные консервные банки, наполненные глиной…
(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

   Евгений Рейн:
   Как-то в Таллинне, уже несколько лет спустя, я выслушал замечательно яркий, захватывающий рассказ Сергея об одном его приятеле-журналисте, чудаке, неудачнике. Затем Сережа представил мне героя своего рассказа, и я на неделю остановился у того в комнатах какой-то заброшенной дачи в Кадриорге. Это был действительно чрезвычайно особый человек. Особый до загадочности, до каких-то таинственных с моей стороны предположений. Это о нем написан замечательный довлатовский рассказ «Лишний», Сейчас мне очень трудно отделить фактическую сторону дела от общей ткани рассказа. Но здесь вскрывается один из механизмов работы Довлатова. Задолго до написания рассказа он создал образ, артистически дополняющий реальность. Прежде чем быть записанным на бумагу, этот рассказ состоялся дважды. Сначала в виде устной модели, художественно выразительной, почти гротескной, но сотнями нитей связанной с реальностью. А последующие события, произошедшие с героем, уже сами выводили канву повествования, действительность как бы сама писала этот рассказ, опираясь на то, что предварительно было создано Довлатовым.
   (Рейн Е. Б. Несколько слов вдогонку // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 398)

   Михаил Рогинский:
   К сожалению, Буш как журналист слишком много врал. Главным образом из-за этого его никак не брали в штат. Помню, мы готовили специальный выпуск газеты, посвященный ВДНХ. Я был назначен главным по этому выпуску: я отбирал все материалы, правил их. Буш в какой-то пивной услышал, что прорыт новый канал. Он, не задумываясь, тут же написал об этом статью. И только в последний момент я догадался его материал перепроверить и тут же выкинул его из номера. Такое с Бушем, к сожалению, случалось очень часто. Но писал он талантливо — этого не отнимешь. У него был свой стиль.

   Тамара Зибунова:
   Конечно, Буш существовал на самом деле! Это был человек непредсказуемый, экстравагантный, красивый, элегантный. И фарцовщиком был, и журналистом — кем только не был… Действительно, в то время он жил с очень милой женщиной, заметно старше себя. Кажется, она хромала.

   Михаил Рогинский:
   Вся эта история, описанная у Довлатова, в целом правдива: его вот-вот должны были взять в штат, а он, будучи в пьяном безобразии, нанес удар одной из наших сотрудниц. В основном его неприятности были от того, что он без конца печатал непроверенную информацию. Взять хотя бы эту историю с кораблем. Конечно, ни с каким моряком он на самом деле не беседовал: его бы и не могли выпустить на землю, раз он был эстонцем-невозвращенцем. Буш просто выдумал все это интервью от начала до конца.

   Конец был такой:
   «Капитан вытер мозолистые руки паклей. Борода его лоснилась от мазута. Глиняная трубка оттягивала квадратную челюсть. Он подмигнул мне и сказал:
   — Запомни, парень! Свобода — как воздух. Ты дышишь свободой и не замечаешь ее… Советским людям этого не понять. Ведь они родились свободными, как птицы. А меня поймет только рыба, выброшенная на берег… И потому — я вернусь! Я вернусь, чтобы снова отведать ржаного хлеба! Душистого хлеба свободы, равенства и братства!..»
   — Неплохо, — сказал редактор, — живо, убедительно. Единственное, что меня смущает… Он действительно говорил нечто подобное?
   Буш удивился:
   — А что еще он мог сказать?
   — Впрочем, да, конечно, — отступил редактор…
(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

Тамара Зибунова:
Буш пропал. В последний раз мы с ним виделись году в девяносто третьем. Он разыскал нас, когда моя дочь Саша училась на первом курсе. Где-то есть фотография — Буш с Сашей…

   На перроне он схватил меня за руку:
   — Что я могу для тебя сделать? Чем я могу тебе помочь?
   — Все нормально, — говорю.
   Буш на секунду задумался, принимая какое-то мучительное решение.
   — Хочешь, — сказал он, — женись на Галине? Уступаю как другу. Она может рисовать цветы на продажу. А через неделю родятся сиамские котята. Женись, не пожалеешь!
   — Я, — говорю, — в общем-то, женат.
   — Дело твое, — сказал Буш.
   Я обнял его и сел в поезд.
   Буш стоял на перроне один. Кажется, я не сказал, что он был маленького роста.
   Я помахал ему рукой. В ответ Буш поднял кулак — «рот фронт!». Затем растопырил пальцы — «виктори!».
   Поезд тронулся.
(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

Елена Скульская:
Недавно Катя Довлатова опубликовала Сережины редакторские колонки, которые позволяют посмотреть на него с другой стороны. Читая их, понимаешь, что он на самом деле любил журналистику. По крайней мере, у него было двойственное отношение к ней, которое я тоже наблюдала. Помню, Сережа как-то подошел ко мне и сказал: «Лиля, давайте откроем свою газету в рамках нашей редакции и назовем ее „Для больших и маленьких“. Это будет издание для детей тех партийных людей, которые читают нашу партийную же газету». Мы собрали маленькую редакцию и пошли к начальству. Руководство, изучив все, что мы принесли, — репортаж из детской библиотеки, рассказ о каком-то мультипликационном фильме и прочее — осталось довольно. Для этой газеты Сергей придумал то, что теперь необыкновенно актуально для всей нашей маленькой, но свободолюбивой Эстонии, — игровую форму обучения эстонскому языку.

«ЭСТОНСКИЙ БУКВАРЬ
У опушки в день ненастный
Повстречали зверя.
Мы ему сказали: „Здравствуй!“
Зверь ответил: „Тере!“
И сейчас же ясный луч
Появился из-за туч…»

«Вечерний Таллинн» издается на русском языке. И вот мы придумали новую рубрику — «Эстонский букварь». Для малолетних русских читателей. Я готовил первый выпуск. Написал довольно милые стишки. Штук восемь. Универсальный журналист, я ими тайно гордился.
(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

Елена Скульская:
Кроме известного стихотворения о медведе, он сочинил еще такое:

Таню я благодарю
За подарок Танин,
Ей спасибо говорю,
По-эстонски «Танэн».

Этот номер вышел, но наш редактор Генрих Францевич Туронок запретил продолжать. Когда его спросили почему, он ответил: «Я не знаю. Там ничего такого нет, но как посмотрю на все эти запятые, тире, многоточия, думаю, что лучше не надо это издавать». Сережа отнесся к этому очень болезненно. Он хотел интересной работы и на журналистском поприще, но как только возникала какая-то оригинальная идея, ее тут же принимали в штыки.

   Звонит инструктор ЦК Ваня Труль:
   — Кто написал эту шовинистическую басню?
   — Почему — шовинистическую?
   — Значит, ты написал?
   — Я. А в чем дело?
   — Там фигурирует зверь.
   — Ну.
   — Это что же получается? Выходит, эстонец — зверь. Я — зверь? Я, инструктор Центрального Комитета партии, — зверь?!
   — Это же сказка, условность. Там есть иллюстрация. Ребятишки повстречали медведя. У медведя доброе, симпатичное лицо. Он положительный…
   — Зачем он говорит по-эстонски? Пусть говорит на языке одной из капиталистических стран…
   — Не понял.
   — Да что тебе объяснять! Не созрел ты для партийной газеты, не созрел…
(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

   Иван Трулль:
   Я очень люблю животных, и медведей в частности. Я бы никогда не оскорбился, если бы меня назвали медведем. Поэтому разговора, который описан у Довлатова, между нами не было и быть не могло. Но в те времена у нас могли найтись патриотически настроенные читатели (скажем, некоторые пенсионеры, ветераны революции), которые болезненно восприняли бы подобное стихотворение.
   Тогда, помню, мне позвонил Маннерман, который курировал городские и районные газеты. Он сказал, что получил письмо от читателей, оскорбленных тем, что написал Довлатов. Сам он был человеком добрейшим и понимающим, ему стихотворение понравилось, но не отреагировать на читательскую жалобу он не мог.
   Хотя сама идея «Эстонского букваря» была очень интересная, и я надеялся, что редакция ее не оставит. Однако, к сожалению, это дело не было продолжено.

   Валерий Воскобойников:
   Его беда была в том, что он слишком хотел стать советским писателем. Сережа не только работал в самых разных газетах, но также писал и для «Юности», и для «Крокодила», и для «Костра». Талант Довлатова не вмещался в рамки, предоставляемые литературе в то время. Он не раз жаловался мне: дают заказную работу, и вроде бы исполнить ее просто. А потом вдруг оказывается, что это так трудно, неприятно, даже мучительно. Если пишешь на тему, которая тебя на самом деле совершенно не интересует, нужно быть или законченным циником, или мучиться. Ведь в прозу хочется внести некоторое изящество, иначе она не будет литературой. А как ты внесешь изящество в очерк об обмене партийных билетов? Получалось, что хороший писатель в халтуру вкладывал больше времени и сил, чем в свои настоящие произведения. Поэтому для Сережи все это было очень тяжело. О своих редких издательских удачах, о тех рассказах, которые ему все-таки удавалось опубликовать, он почти никогда не рассказывал. Сережа мог разве что об этом упомянуть, стесняясь и морщась.

   В журнале «Нева» служил мой близкий приятель — Лерман. Давно мне советовал:
   — Напиши о заводе. Ты же работал в многотиражке.
   И вот я сел. Разложил свои газетные вырезки. Перечитал их. Решил на время забыть о чести. И быстро написал рассказ «По заданию» — два авторских листа тошнотворной елейной халтуры. Там действовали наивный журналист и передовой рабочий. Журналист задавал идиотские вопросы по схеме. Передовик эту заведомую схему — разрушал. Деталей, откровенно говоря, не помню. Перечитывать это дело — стыжусь. В «Неве» мой рассказ прочитали и отвергли.
   Лерман объяснил:
   — Слишком хорошо для нас.
   — Хуже не бывает, — говорю.
   — Бывает. Редко, но бывает. Хочешь убедиться — раскрой журнал «Нева»…
   Я был озадачен. Я решился продать душу сатане, а что вышло? Вышло, что я душу сатане — подарил. Что может быть позорнее?.. Я отослал свое произведение в «Юность». Через две недели получил ответ — «берем». Еще через три месяца вышел номер журнала. В текст я даже не заглянул. А вот фотография мне понравилась — этакий неаполитанский солист.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Милая Люда! «Юность» — черт с ней! Я написал то, что им требовалось, и они меня опубликовали, другого публиковать не стали бы. Для меня и для местного издательства это сильный прецедент. Тут есть чиновники, которые текста не прочтут, а рожу и фамилию запомнят. Адепты чистого искусства уже подняли дружный лай по поводу моего выступления. Получена такая открытка: «Портрет хорош, годится для кино, но текст беспрецедентное говно». Это кто-то напрягся из тусклой челяди Бобышева, я думаю. Подпись красноречивая — «X», по-ихнему — икс. Но это все merde — рвань и нечисть.
(Сергей Довлатов, из письма к Людмиле Штерн, 1974 г. // Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 156)

   Валерий Попов:
   Я бы не сказал, что в то время кто-то не хотел печататься из принципиальных соображений. Во всяком случае, Сережа к таким людям не относился. Он всегда хотел печататься, просто это ему не удавалось. Номенклатурные сотрудники советских редакций чувствовали в нем эстетически чужого человека. Я помню, что когда мы с ним входили в какую-нибудь редакцию (а их было много), у всех просто мускулы напрягались: так им хотелось нам нахамить. Сережа просто физически действовал на людей чиновного рода, хотя он был очень обаятельным человеком.

   Тамара Зибунова:
   Я жила в квартире с печным отоплением. С Сережей у нас был уговор — кто раньше придет с работы, тот идет за дровами и топит печку. И вот две недели подряд я прихожу первая, выгребаю золу, начинаю топить, готовить ужин — и тут появляется Сережа. Конечно, меня раздражало, что он специально ждал, чтобы прийти, когда все уже готово. И вот иду я с работы и негодую: «Если сейчас приду, а его нет, не знаю, что сделаю!» Прихожу домой: дров принесено на неделю вперед, печка топится, а Сережа приветливо говорит: «Томушка, у меня ужин готов!» То есть он всегда чувствовал момент — и так во всем. Как он приходил домой с похмелья — это надо было видеть. Один раз — с охапкой роз, другой — с новым торшером. Он мог быть очень трогательным и даже мою маму умилял до слез.
   Когда Сережа работал, он вообще не пил. Трезвый Сережа хотел только одного — работать и чтобы никто ему не мешал. Выпивал он, как и все, в основном на вечеринках, и ничего странного в этом не было.

   — Это Довлатов. Из родильного дома. Вы мне задание дали…
   — А, помню, помню.
   — Так вот, родился мальчик. Большой, здоровый… Пятьдесят восемь сантиметров. Вес — четыре двести… Отец — эфиоп.
   Возникла тягостная пауза.
   — Не понял, — сказал Туронок.
   — Эфиоп, — говорю, — родом из Эфиопии… Учится здесь… Марксист, — зачем-то добавил я.
   — Вы пьяны? — резко спросил Туронок.
   — Откуда?! Я же на задании.
   — На задании… Когда вас это останавливало?! Кто в декабре облевал районный партактив?..
(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

   Иван Трулль:
   Сейчас многие говорят, что Довлатов сильно пил. Мне это слышать странно. Я думаю, это очередной миф, который сложился вокруг него. Я, например, ни разу не видел Довлатова по-настоящему пьяным. Сергей мог выпить много — это другое дело. Но на нем это почти никак не отражалось: он очень мощный был человек.

   Евгений Рейн:
   Несколько лет подряд я ездил к Довлатову в Эстонию. Как я теперь понимаю, эстонские годы для Сережи были временами двойственными, одновременно и «способствующими», и «мучительными». Он стал профессиональным литератором (что было для него очень важно), был признан внутри своего цеха, окружен вниманием, даже своеобразным почетом. И в то же время его изводила лживая журналистская работа, проза его пылилась без востребования в издательских кабинетах, столичный литературный поток шел мимо него. Все надежды, все жизненные планы упирались в одно — в книгу, готовившуюся в таллиннском издательстве. По обстоятельствам того времени в этом не было ничего маниловского, сверхъестественного. События более подтвердили, чем опровергли основательность выбранного Довлатовым пути. Ведь книга дошла до «чистых листов», еще две-три недели — и она вышла бы в свет, и тогда, возможно, все бы сложилось в Сережиной жизни иначе.
   (Рейн Е. Несколько слов вдогонку // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 398–399)

   Тамара Зибунова:
   Когда перед Сережей возникла перспектива издать книгу, он перестал выпивать, весь был поглощен работой. В издательстве «Ээсти Раамат» русским редактором была жена моего сокурсника и хорошая моя приятельница Эльвира Михайлова. Я отвела к ней Сережу, и Эльвира сказала, что готова работать с его рукописью. Он был счастлив и сразу же стал работать над будущей книгой — подбирать рассказы для публикации, переписывать, дорабатывать.

   Я отобрал шестнадцать самых безобидных рассказов и пошел в издательство. Редактор Эльвира Кураева встретила меня чрезвычайно приветливо. Через несколько дней звонит — очень понравилось. Даем на рецензию в Тартуский университет.
   — А можно самому Лотману?
   — Вообще-то можно. Юрий Михайлович с удовольствием напишет рецензию, Только я не советую. Его фамилия привлечет нежелательный интерес. Пошлем доценту Беззубову. Это очень знающий человек, специалист по творчеству Леонида Андреева. Вы любите Андреева?
   — Нет. Он пышный и с надрывом. Мне вся эта компания не очень-то: Горький, Андреев, Скиталец…
   — Неважно, Беззубов — человек широкого диапазона.
   — Да я не возражаю…
   Беззубов написал положительную рецензию. Приводить ее целиком не имеет смысла. Вот последний абзац: «С. Довлатов является зрелым писателем. Его рассказы обладают несомненными литературными достоинствами».
   Через три недели со мной был подписан договор 36/ЕИ-74.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Тамара Зибунова:
Поначалу все складывалось очень хорошо. Глава издательства «Ээсти Раамат» Аксель Тамм очень хотел издать хорошую русскую книгу и долго бился за нее впоследствии. Когда начались цензурные придирки, которые становились все серьезнее, нам и в голову не приходило, что уже утвержденную книгу все-таки не издадут.

Русская литературная секция в Таллинне очень малочисленна. Уже три года здесь не принимали в Союз новых членов. Поэтому мной так и заинтересовались. Гранки пришли буквально через месяц. Затем — вторая корректура. То есть по срокам нечто фантастическое!.. Позднее я узнал, что рукопись все же тормозили. У кого-то она вызывала законное недоумение. Автор почему-то ленинградец. (Я работал в Эстонии с ленинградской пропиской.) Да и тексты оказались не столь уж безобидными. В общем, тормозили…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Иван Трулль:
Однажды мне позвонил завсектором Маннерман и сказал: «Мне из издательства прислали смакетированный сборник Довлатова, но на него наложено вето, цензура не пропускает. Не прочтешь?» Я прочитал эту книгу — мне понравилось. Называлась она «Пять углов», как и известная площадь в Ленинграде. Я подумал, что к такому названию могут придраться: почему мы издаем книгу о Пяти углах в Таллинне, а не в Ленинграде? Значит, там ее издавать отказываются? Я порекомендовал придумать какое-то другое название, и название было найдено — «Городские рассказы». Дальше следовало обсуждение в ЦК — Довлатов потом жалел, что не присутствовал на нем. Я высказал свое благожелательное мнение о книге, упомянул, что ее можно сопоставить с рассказом «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. После этого все запреты с книги были сняты.

   Позже я узнал, как все это было. Сообщение делал инструктор ЦК Ян Труль. Мне кажется, он талантливо построил свою речь. Вот ее приблизительное изложение:
   «Довлатов пишет о городских низах. Его персонажи — ущербные люди, богема. Их не печатают, обижают. Они много пьют. Допускают излишества помимо брака. Чувствуется, рассказы автобиографические. Довлатов и его герои — одно. Можно, конечно, эту вещь запретить, Но лучше — издать. Выход книги будет естественным и логичным продолжением судьбы героев. Выход книги будет частью ее сюжета. Позитивным жизнеутверждающим финалом. Поэтому я за то, чтобы книгу издать…»
   Я ждал сигнального экземпляра, медленно тянулись дни, полные надежд.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Тамара Зибунова:
У моего студенческого приятеля Володи Котельникова дядя жены служил в Государственном комитете по кинематографии. Возникла идея дать рукопись этому родственнику — он был человек влиятельный и вполне мог посодействовать в издании или даже экранизации. Сам Котельников, который, кстати, в свое время устроил Сережу в кочегарку, вместе со своим другом Сергеем Солдатовым занимался распространением всевозможной диссидентской литературы. В тот момент, когда мы уже ждали сигнального экземпляра, Солдатова арестовали. Кажется, он был членом партии «Независимая Эстония» и вместе со своими соратниками написал какое-то письмо с требованием освободить Эстонию. После этого ареста в Таллинне началась волна обысков, о чем мы, разумеется, не знали.

Нас познакомили в одной литературной компании. Затем мы несколько раз беседовали в коридоре партийной газеты. Бывший суворовец, кочегар, что-то пишет… фамилия — Котельников. Свои рассказы он так и не принес, хотя мы об этом уславливались. Теперь мне кажется, что я его сразу невзлюбил. Что-то подозрительное в нем обнаружил. А впрочем, это ерунда. Мы были в хороших отношениях. Единственное меня чуточку настораживало: литератор и пролетарий, жил он весьма комфортабельно. Приобретал где-то шикарную одежду. Интересовался мебелью… Нельзя, будучи деклассированным поэтом, заниматься какими-то финскими обоями. А может быть, я просто сноб… Зачем я рассказываю о Котельникове? Это выяснится чуть позже.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Тамара Зибунова:
Накануне обыска у Котельникова я отвозила какие-то вещи к маме. Троллейбус остановился у дома Котельникова, я решила зайти в гости. Володя вынес папку с Сережиными рукописями. У меня было два тяжелых пакета, и я сказала, что папки заберу в другой раз. Рукопись осталась лежать на видном месте. На следующий день я легла в больницу, а ночью ко мне как-то прорвался Володя Котельников со страшной новостью: «Тамара, у меня был обыск, и Сережину книгу взяли!» Искали, конечно, вовсе не Сережины рукописи, но их случайно забрали вместе с Солженицыным и прочей запретной литературой.

Группа эстонцев направила петицию в ООН. «Мы требуем демократизации и самоопределения… Хотим положить конец насильственной русификации… Действуем в рамках советских законов…» Через три дня этот меморандум передавали западные радиостанции. Еще через неделю из Москвы поступила директива — усилить воспитательную работу. А это значит — кого-то уволить. Разумеется, помимо следствия над авторами меморандума. Ну и так далее. У Котельникова был обыск. Не знаю, в чем он провинился. Дальнейших санкций избежал. Не был привлечен даже в качестве свидетеля. Среди прочих бумаг у него изъяли мои рассказы. Я отнесся к этому спокойно. Разберутся — вернут. Не из-за меня же весь этот шум. Там должны быть горы настоящего самиздата. То есть я был встревожен, как и другие, не больше. Ждал верстку. Вдруг звонит Эльвира Кураева:
— Книжка запрещена. Подробностей не знаю. Больше говорить не могу. Все пропало…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Валерий Воскобойников:
   Насколько я знаю, Сережа в Таллинне совершил роковую ошибку. Испугавшись за свою рукопись, которую обнаружили при обыске у каких-то вроде бы эстонских националистов, он сам пошел сдаваться в КГБ, чтобы рассказать о происшедшем. Но так поступало большинство советских граждан. Чтобы понять это, нужно знать жуткую атмосферу того времени. И еще нужно знать, как сильно Сережа испугался за свою книгу — ведь она была уже на выходе. Полковник ему сказал: «Идите, работайте спокойно». А сам тем временем позвонил в редакцию и потребовал, чтобы Довлатова на всякий случай немедленно уволили.

   Иван Трулль:
   Помню, Маннерман пришел ко мне в кабинет с совершенно неожиданным сообщением: «Слушай, на книгу, которую мы одобрили, КГБ наложило запрет. Рукопись пытались переправить за границу, а автор ее оказался диссидентом. Вопрос этот становится уже не литературным, а политическим».

   Тамара Зибунова:
   Сережа даже ходил на прием в КГБ. Там не отрицали, что Довлатов не имеет никакого отношения к делу, которым они тогда занимались, и перенаправили книгу товарищам по работе в ЦК, в отдел печати. Те, в свою очередь, адресовали ее редактору «Советской Эстонии», которому настоятельно рекомендовали принять меры. Сережа позвонил мне утром на работу и сказал: «Тамара, меня вызывают на редколлегию, будут увольнять, я подаю заявление по собственному желанию», — и бросил трубку. Я перезвонила — его уже не было. Для меня все происходящее было катастрофой. Я была беременна и не знала, посадят ли его, уедет ли он.

   Михаил Рогинский:
   Кому хочется брать на себя ответственность за определение, является рукопись Сережи антисоветской или нет? Чекисты передали рукопись в ЦК в отдел административных органов, те переправили в отдел пропаганды, отдел пропаганды спустил дело в отдел печати, а отдел печати тоже не захотел решать этот вопрос. Они его переадресовали к нам в редакцию: ваш человек — вы и решайте, хорошая книга или плохая, советская или антисоветская. Большая часть редколлегии нашей газеты состояла из людей, которые были роялистами больше, чем король. Дряхлеющие лидеры редакции приняли происшествие как сигнал к атаке. Я оказался единственным журналистом из основных отделов (я был спецкором при редакторате), кто не состоял в партии. Поэтому я не был зван на это заседание, так же, как и Лилька Скульская, и ждал Сережу в коридоре, но он мне достаточно подробно изложил, как все это происходило. Сережу страшно отчитывали.

— Товарищи, — начал редактор, — мы собрались, чтобы обсудить… Разобраться в истоках морального падения… Товарищ Довлатов безответственно передал свою рукопись «Зона» человеку, общественное лицо которого… Человеку, которым занимаются соответствующие органы… Нет уверенности, друзья мои, в том… А что, если этой книгой размахивают наши враги?.. Идет борьба двух миров, двух систем… Мы знали Довлатова как способного журналиста… Но это был человек двойной, так сказать… Два лица, товарищи… Причем два совершенно разных лица… Но это второе лицо искажено гримасой отвращения ко всему, что составляет… И вот мы хотим, образно говоря, понять… Товарищи ознакомились с рукописью… Прошу высказываться…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Михаил Рогинский:
Говорят, Туронок произносил не такие жуткие речи, а выступил как-то получше — не знаю. В любом случае, он говорил то, что обязан был говорить как редактор — учитывая настроения камарильи, прочитавшей рукопись. Интересно другое: на заседании присутствовали близкие друзья Сережи: завотделом партийной жизни Гена Розенштейн, завотделом сельского хозяйства Виталий Репецкий. Это были люди, которые с ним выпивали довольно регулярно и приятельствовали. Но они не рванулись в его защиту, выступить в поддержку Сережи никто не рискнул. Другое дело, что была определенная предрешенность всей этой ситуации.

   Господи, что тут началось! Я даже улыбался сначала. Заместитель редактора К. Малышев:
   — Довлатов скатился в болото… Льет воду на мельницу буржуазии… Опорочил все самое дорогое…
   Костя, думаю, ты ли это? Не ты ли мне за стакан портвейна выписывал фиктивные командировки? Сколько было выпито!..
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Михаил Рогинский:
Один из самых нелепых возгласов того вечера звучал примерно так: «Это хуже Солженицына!» Сережа тщетно пытался оправдаться, рассказывая о том, как совершенно открыто отсылал рукопись в разные советские журналы и получал при этом весьма благожелательные отзывы. Обычно в рецензиях говорилось, что «чувствуется оригинальный стиль автора», «автор прекрасно владеет языком». До публикации дело не доходило, но никто и никогда не называл рукопись антисоветской. Эти доводы не были услышаны среди криков, с которыми наши коллеги обрушились на Сережу.

   Я начал говорить. До сих пор мучаюсь. Как я унизился до проповеди в этом зверинце?! Боже мой, что я пытался объяснить! А главное — кому?!
   — Трагические основы красоты… «Остров Сахалин» Чехова… «Записки из мертвого дома»… Босяки… Максим Горький… «Кто живет без печали и гнева, тот не любит отчизны своей…»
   Нейфах (перебивает):
   — Кто это написал? Какой-нибудь московский диссидент?
   — Это стихи Некрасова!
   Нейфах:
   — Не думаю…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Михаил Рогинский:
   В какой-то момент Сережа достал заранее заготовленное заявление об уходе. Мы его вместе сочиняли на всякий случай, потому что было совершенно неизвестно, чем это все кончится, ведь Сережу могли уволить по статье. Он вынул это заявление, которое редактор со вздохом облегчения немедленно подписал.

   Тамара Зибунова:
   Я помню, в каком состоянии Сережа пришел домой после редколлегии. Он говорил, что его там называли «карманным Солженицыным» и еще Бог знает как. Через несколько лет наши общие знакомые, присутствовавшие на редколлегии, рассказывали мне, что все происходило не совсем так, как Сережа описал в «Ремесле». Туронок, из которого Довлатов сделал монстра, был, может, и не самым смелым, но вполне нормальным человеком. Он начал встречу не с патетической речи, а с простого вопроса: «Сережа, с кем же вы связались?»

   Михаил Рогинский:
   Потом мы еще сочиняли заявление на имя первого секретаря ЦК. Ведь самой большой потерей для Сережи было не увольнение, а запрет на его книгу, которая была уже набрана, — «Пять углов. Записки горожанина». Ради того, чтобы спасти книгу, можно было пойти на любые идеологические компромиссы. Но это не помогло, к сожалению, и наше заявление не возымело действия.

   Я пошел в ЦК к знакомому инструктору Трулю. Было ясно, что он в курсе событий.
   — Что же это такое? — спрашиваю.
   Инструктор предупреждающе кивнул в сторону телефона:
   — Выйдем.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Иван Трулль:
Что я мог ему сказать? Я говорил ему о том, что сам занимался журналистикой и встретил очень много сложностей. Многое из того, что я готовил, было отвергнуто моей редакцией. Было особенно обидно, когда не приняли материал, ради которого я долго путешествовал по республике и не получил за это ни копейки. Я понял, что мне надо уходить из журналистики. Думал о заводе или о колхозе, но в конце концов выбрал школу: я же по образованию филолог, могу быть учителем русского языка и литературы. И вдруг — звонок из ЦК, меня вызывают. Я думаю: «Вот сейчас мне придется действительно туго». А мне совершенно неожиданно предложили занять место инструктора ЦК в секторе печати благодаря моему приятелю Федорову. Я согласился и именно поэтому не пошел ни на завод, ни в школу. Было понятно, что на журналистской стезе мне работать не дадут. Я тогда рассказал все это Сергею и дал ему совет, о котором он написал в своей повести «Ремесло».

   Работник ЦК Эстонии и бывший журналист партийной газеты совещались в уборной.
   — Есть один реальный путь, — сказал инструктор, — ты устраиваешься на завод чернорабочим. Потом становишься бригадиром. Потом…
   — Директором завода?
   — Нет, рабкором. Молодежная газета печатает тебя в качестве рабкора. Через два года ты пишешь о заводе книгу. Ее издают. Тебя принимают в Союз. И так далее…

(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Иван Трулль:
   Первую часть нашего разговора Довлатов опустил, а вторую оставил. Он как будто ничего не придумал, но в его изложении вся история приобрела несколько иной смысл. С другой стороны, не так уж это и важно.
   Я очень тронут тем, что оказался единственным работником ЦК, которому Довлатов посвятил такие добрые строки. Он достаточно точно изложил то, что происходило на наших с ним встречах. Вот только совещались мы с ним у меня в кабинете, а вовсе не в уборной. Во-первых, прятаться там хуже всего: народу всегда много. К тому же сверху слышимость хорошая. Но эта художественная деталь в довлатовской повести прекрасно работает.

   Я пошел к Григорию Михайловичу Скульскому. Бывший космополит, ветеран эстонской литературы мог дать полезный совет.
   Григорий Михайлович сказал:
   — Вам надо покаяться.
   — В чем?
   — Это неважно. Главное — в чем-то покаяться. Что-то признать. Не такой уж вы ангел.
   — Я совсем не ангел.
   — Вот и покайтесь. У каждого есть в чем покаяться.
   — Я не чувствую себя виноватым.
   — Вы курите?
   — Курю, а что?
   — Этого достаточно. Курение есть вредная, легкомысленная привычка. Согласны? Вот и напишите:
   «Раскаиваясь в своем легкомыслии, я прошу…» А дальше — про книжку. Покайтесь в туманной, загадочной форме.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Тамара Зибунова:
У Лили Скульской папа был членом Союза писателей. Она предложила Сереже с ним посоветоваться. Он и предложил Сереже написать письмо нашему первому секретарю Кэбину, который был, по его словам, мягким и хорошим человеком. При этом непременно нужно было отдать письмо в собственные руки, то есть ждать Кэбина у здания ЦК. Письмо было написано, но дежурить у ЦК Сережа тогда, конечно, не мог. Он страшно запил.

   Милая Люда!
   Я чувствую себя парализованным и поэтому молю о величайшем снисхождении — не задевай больше моего отравленного портвейном и тщеславием сердца.
   Тебе я не боюсь сообщить о том, что я как никогда абсолютно беспомощен, пережил крушение всех надежд, всех убогих своих иллюзий.
   «На свете счастья нет, но есть покой и воля», — сказал парнасец, исступленно жаждущий счастья. Воля как продолжение мужества во мне отсутствовала изначально. Покой же возможен лишь в минуты внутреннего согласия. А какое уж там согласие, если мне до тошноты противно все в себе: неаполитанский вид, петушиное красноречие, неустоявшийся к семидесяти годам почерк, жирненькие бока, сластолюбие и невежество. Даже то, что я себе противен и пишу об этом, мне противно.
(Сергей Довлатов, из письма к Людмиле Штерн, 1974 г. // Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 163–164)

   Тамара Зибунова:
   Это действительно было крушение всех наших надежд, ведь от этой книги тогда зависела вся наша жизнь. Мы думали, Сережу примут в Союз писателей Эстонии, я поменяю свою квартиру на комнату в Москве, мы уедем. Тогда в Москве было гораздо проще жить и работать, чем в Ленинграде.
   Аксель Тамм до последнего боролся за книгу, но из этого ничего не вышло. В ЦК ему сказали, что Довлатов подписал какое-то письмо с отказом от рукописи, и Тамму пришлось тоже отказаться от ее издания. Это была неправда — Сережа ничего подобного не подписывал.

   Сергей Боговский:
   Несмотря на все эти жуткие неудачи, я думаю, правы те, кто говорит, что для Довлатова таллиннский период оказался счастливым — насколько это было возможно в тех обстоятельствах. Но иногда он впадал в какую-то необъяснимую глубокую мрачность. Он замыкался, уходил в себя и превращался в совершенно другого человека. Вывести его из этого состояния было абсолютно невозможно, он должен был справиться сам. Это проходило так же неожиданно, как и начиналось.

   Евгений Рейн:
   И все-таки эстонские годы, мне кажется, были благотворны для него. Я вспоминаю его на фоне симпатичной и немного игрушечной таллиннской старины, за столиками кафе, в баре редакции, в доме на Рабчинского, 41, где он жил, в маленьких городах Эстонии. Огромный, яркий, очень пластичный, он по какому-то закону контраста очень подходил к этой «декорации». Он хорошо знал Эстонию, относился к ней с симпатией, может быть чуть-чуть юмористически (что, впрочем, вообще неотделимо от его ментальности). И эстонцы чувствовали в нем друга, до известной степени «своего» человека.
   (Рейн Е. Несколько слов вдогонку // Малоизвестный Довлатов. Сборник. СПб., 1995. С. 399)

   Тамара Зибунова:
   Сережа покинул Таллинн 8 марта 1975 года. 8 сентября родилась наша дочь Саша. Сережа дежурил у роддома.
   Там собирались делать фонтан и поставили огромную чашу с водой. Сережа настойчиво требовал, чтобы я в окно показала дочку, а ее все не приносили на кормление. Я рассудила, что из окна шестого этажа все равно ничего не видно, завернула швабру в полотенце и выставила к окну. Сережа стал радостно слать воздушные поцелуи, сел на эту чашу с водой, чтобы удобнее было вверх смотреть, и перевернулся. Хорошо, что как раз пришли моя мама с мужем и его быстро вытащили. На следующий день, когда меня должны были выписывать, врач сказал: «Вы еще полежите. Я вчера видел в окно вашего мужа, вам домой рано».
   Я, кстати, очень не хотела, чтобы он регистрировал дочь. Было уже понятно, что он с нами жить не будет, а мне выгодно было считаться матерью-одиночкой. В таком случае мне полагалось какое-то пособие, бесплатный детский сад и масса преимуществ. Но Сережа говорил: «Не смей меня так оскорблять. Я никуда не уеду!» Тогда я ему поставила четкое условие: Довлатовой Саша никогда не будет, она должна быть записана Зибуновой. Но Сережа взял мой паспорт, мою справку из роддома, подговорил одну свою знакомую, и они тайком от меня пошли в загс и зарегистрировали Сашу. Меня поставили перед фактом. А потом он стал регулярно к нам приезжать, и получалось так, что приезды его совпадали с запоями. У меня был на руках грудной ребенок, и вся эта ситуация была для меня очень тяжелой. Я прекрасно понимала, что он будет вечно болтаться между Таллинном и Ленинградом. Меня это не устраивало. Разрыв был мучительным, много разных нелепых сцен и разговоров…
   Перед тем как отправиться в Америку, Сережа приехал к нам попрощаться. Все это было трагикомично и очень литературно: Сережа делал вид, что рвет визу, говорил, что никуда не поедет.
   Потом я приезжала в Ленинград на его проводы.
   После этого мы с Сережей переписывались до его смерти в 1990 году.

Сложное в литературе доступнее простого.
(Сергей Довлатов, «Записные книжки»)

   Иосиф Бродский, поэт:
   Сережа был прежде всего замечательным стилистом. Рассказы его держатся более всего на ритме фразы, на каденции авторской речи. Они написаны как стихотворения: сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи. Это скорее пение, чем повествование, и возможность собеседника для человека с таким голосом и слухом, возможность дуэта — большая редкость. Собеседник начинает чувствовать, что у него — каша во рту, и так это на деле и оказывается. Жизнь превращается действительно в соло на ундервуде, ибо рано или поздно человек в писателе впадает в зависимость от писателя в человеке, не от сюжета, но от стиля.
   (Бродский И. О Сереже Довлатове («Мир уродлив, и люди грустны») // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб.: Лимбус-пресс, 1993. Т. 3. С. 358)

   Владимир Губин, писатель:
   Сергей чтил язык, это было поденной работой Довлатова. Любопытства ради пробовал я редактировать его прозу — не кощунствовал, а проводил эксперименты неизвестно зачем — и, разумеется, не получилось, ее никому не дано редактировать. Она, вольнолюбиво раскованная, свободная, перетекала неуправляемо в огульно тарабарское месиво при попытке «подправить» ее чужими руками. Сергей, доверяя на слово каждому слову, находил и выстраивал интуитивно для каждого слова свой принцип удобств, обеспечивающий слову радость успеха.
   (Губин В. Наедине со светом // Довлатов С. Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб., 2001. С. 349)

   Александр Генис, писатель:
   Простота Довлатова — не изначальна, она является результатом вычитания, продуктом преодоления сложности.
   Об этом говорит еще одна фраза из «Записных книжек»: «Сложное в литературе доступнее простого».
   Простое — по Довлатову — это сама жизнь, отраженная в словах. Слово и есть главный герой Довлатова. К приключениям слов сводится и весь сюжет его рассказов. В принципе, ему не важно, о чем рассказывать. У него почти не остается самой категории содержания, разве что какой-нибудь мелкий анекдот, забавный случай. Это даже не фабула, а ее тень, предлог к повествованию. Поэтому Довлатов из раза в раз повторял одни и те же истории — о себе, своих родственниках, своих друзьях и коллегах. Суть их давно известна его читателю, но важно не что, а как рассказано. Это как музыкальная, конечно же джазовая, пьеса, в которой разворачивается, аранжируется, трансформируется одна и та же тема. Темой этой была жизнь Довлатова, все остальное — искусство выбирать и расставлять слова в нужном, единственно возможном порядке.
   Именно в этом искусстве — вся соль. Довлатовский сюжет нельзя пересказать. Ей-богу, сегодня есть очень немного русских писателей, которым можно сделать подобный комплимент.
   (Генис А. На уровне простоты // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 468–469)

   Лев Лосев, поэт:
   Это петроградская литературная школа писательства, требующая постоянного поиска единственных слов для выражения единственного видения и при этом внешней простоты, такой отделанности, чтобы казалось, что не сделано вовсе — само получилось; эта проза сродни акмеистической поэзии.
   Это проза Житкова, Шварца, Добычина, Василия Андреева, в другом жанре — Тынянова; это — самая затоптанная хамской советчиной литературная школа (потому что если уж хам благодушен и попустительствует, так уж скорей чему-нибудь позаковыристей, «чтобы видать было, что красиво»). А все же не вытоптали совсем, что-то всегда пробивалось, как пробивалась трава сквозь петроградские мостовые в двадцатом или сорок втором году.
   (Лев Лосев. Русский писатель Сергей Довлатов // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 367–368)

   Игорь Ефимов, писатель, издатель:
   Жажда неповторимости доходила в нем до курьезов. Например, он придумал себе такие «литературные вериги»: чтобы ни в одной фразе не было у него двух слов, начинающихся на одну и ту же букву. Он уверял меня, что подобный искусственный прием помогает ему искать незатертые слова. Я соглашался, что в какой-то мере это могло срабатывать. Но все же такая сосредоточенность на мелочах литературного ремесла тревожила меня. Писатель здесь начинает напоминать влюбленного, который явился на свидание принаряженным и без конца поправляет галстук, прическу, складки на брюках, и так сосредотачивается на этом, что забывает и о возлюбленной, и о своем чувстве к ней.
   Но, с другой стороны, только эта страсть к талантливому и неповторимому позволяла Довлатову реагировать с такой убийственной точностью на все проявления шаблонности, пошлости, душевной лени в окружавшей его жизни.
   (Ефимов И. Неповторимость любой ценой // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 447)

   Петр Вайль, писатель:
   Об этом довлатовском правиле искусственного замедления письма посвященные (я в том числе) рассказали уже давно. Но надо бы в таком писательском самоистязании выделить одно — безраздельное, разнузданное торжество стиля. Ведь Довлатов, всегда и все писавший по фактической канве, без колебаний менял факт — самым вопиющим образом — если факт начинался с неподходящей буквы.
   Понятно, что чаще всего насилию подвергались числительные и имена собственные. Указывать места не буду. В этом есть что-то доносительское — да и пусть исследователи сами потрудятся. Но Довлатову ничего не стоило заменить, допустим, Лондон на Париж, если в предложении необходимо было присутствие героя по имени Леонид — пусть даже таким образом Париж становился столицей Великобритании. Семидесятые менялись на шестидесятые, внося нелепость и анахронизм, и без подсказки никогда не догадаться, что все дело в соседнем предлоге «с».
   (Вайль П. Без Довлатова // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 458–459)

   Борис Рохлин, писатель:
   Он часто возвращался к старым рассказам и переделывал их. Одно это говорит о том, насколько серьезно Сергей относился к своей литературной работе, а внешне это часто казалось веселым балаганом на потребу публике, шутовством и балагурством. Он доказал, что не обязательно творить с серьезной физиономией, в молитвенной позе, показывая всем, что приносишь себя в жертву творчеству, хотя, возможно, его писательство и было жертвоприношением, незримым для окружающих.
   (Рохлин Б. Скажи им там всем // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 416–417)

   Сергей Довлатов возвращается в Ленинград. За время его отсутствия город и страна резко изменились. Уже эмигрировал и получил Нобелевскую премию Александр Солженицын. Друзья и знакомые Довлатова разъезжаются из Ленинграда в разных направлениях. Михаил Хейфец отправляется в лагерь, Иосиф Бродский и Людмила Штерн — за границу, Евгений Рейн и Анатолий Найман переехали в Москву.
   Все пути закрыты. У Довлатова после таллиннской истории — «волчий билет». Единственная возможность — детский журнал «Костер». Область детской литературы традиционно была спасительным оазисом для неугодных власти русских писателей. Знаменитая редакция Детгиза (Детский отдел Госиздата), располагавшаяся на последнем этаже нынешнего Дома книги на Невском проспекте, во главе с Самуилом Яковлевичем Маршаком приютила многих «сомнительных» писателей и поэтов. Здесь работали Евгений Шварц, Николай Олейников, Даниил Хармс, Александр Введенский, Борис Житков. В Детгизе издаются широко известные в то время детские журналы «Чиж» и «Еж». Когда в 1936 году на Детский отдел Госиздата было оказано сильное давление со стороны власти, главный редактор Самуил Маршак создал новый детский журнал под названием «Костер». Впоследствии ему предстоит стать ведущим периодическим изданием для детей в Советском Союзе.
   Новый журнал становится, таким образом, преемником блистательных «Чижа» и «Ежа». В середине семидесятых тираж у «Костра» невероятный — 650 000 экземпляров. Свою прозу в журнале печатают Виктор Голявкин, Василий Аксенов, Сергей Вольф и Юз Алешковский. Здесь работают поэты Лев Лосев и Владимир Уфлянд. Иллюстрируют «Костер» лучшие художники-графики Ленинграда: Георгий Ковенчук, Михаил Беломлинский, Светозар Остров. К тому же «Костер», журнал номенклатурный и относящийся к ЦК Комсомола, предоставлял солидные зарплаты и всевозможные льготы сотрудникам.
   Во главе редакции — детский писатель и мореплаватель Святослав Владимирович Сахарнов. Пользуясь авторитетом в официозных кругах, он успешно обходит цезурные законы и поддерживает высокий уровень журнала.
   У Довлатова, журналиста с недюжинным талантом, есть все возможности для того, чтобы укрепиться в редакции «Костра» и обрести таким образом некую стабильность и статус. Однако детская литература и детская журналистика до сих пор не входили в сферу его интересов.

Глава 5
1975–1978 часть 1

   Действующие лица:
   Валерий Михайлович Воскобойников, писатель
   Святослав Владимирович Сахарнов, писатель
   Владимир Иосифович Уфлянд, поэт и художник
   Николай Андреевич Шлиппенбах, журналист

   Три года я не был в Ленинграде. И вот приехал. Встретился с друзьями. Узнал последние новости. Хейфец сидит, Виньковецкий уехал, Марамзин уезжает на днях. Поговорили на эту тему. Один мой приятель сказал:
   — Чем ты недоволен, если разобраться? Тебя не печатают? А Христа печатали?!.. Не печатают, зато ты жив… Они тебя не печатают! Подумаешь!.. Да ты бы их в автобус не пустил! А тебя всего лишь не печатают…
   Перспективы были самые туманные. Раньше мы хоть в Союз писателей имели доступ. Читали свои произведения. Теперь и этого не было. Вообще я заметил, что упадок гораздо стремительнее прогресса. Мало того, прогресс имеет границы. Упадок же — беспределен…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Валерий Воскобойников:
Я знал, что в Таллинне у Довлатова все складывается отлично: есть работа, есть квартира, а главное: наконец выходит книга. Вдруг мне звонит знакомая журналистка, Лидия Петровна Потапова, и рассказывает: «Из Таллинна вернулся Сережа Довлатов. Случилась катастрофа: его книгу, которая была уже набрана, рассыпали и запретили, с работы его выгнали в один час. Он совершенно потерян». А я в то время был заведующим отделом литературы (прозы и поэзии) в детском журнале «Костер», и моя сотрудница Галина Алексеевна Георге уходила в декретный отпуск. Конечно, полагалось на ее место позвать человека, который бы соображал в детской литературе. Сережа к нашему делу не имел никакого отношения, но я все-таки решил пригласить именно его. Потом об этом стали ходить разные слухи: мол, не обошлось без КГБ, зачем это Довлатова пригласили в партийный журнал и так далее. На самом деле причина была одна: я очень любил Сережу, он мне был бесконечно дорог, и поэтому я решил ему помочь. Сережа, конечно же, согласился, потому что другой работы у него не было. К тому же в «Костре» довольно много платили: ведь мы получали московскую, а не ленинградскую зарплату. А чтобы покончить со слухами о КГБ, стоит сказать, что ленинградским «органам» наверняка не было дела до эстонских или московских. Мало того, они часто враждовали друг с другом. Случалось, что писателя (например, Маршака или Л. Пантелеева) в Ленинграде должны были арестовать, а он спасался в Москве, где его ждали почет и уважение.

   Я искал работу. Сунулся в многотиражку ЛОМО. После республиканской газеты это было унизительно. К счастью, работа оказалась временной. Тут мне позвонил Воскобойников. Он заведовал прозой в «Костре». Литсотрудник Галина уходила в декретный отпуск. Воскобойников предлагал ее заменить:
   — Галины не будет месяцев шесть. А к тому времени она снова забеременеет…
   Я был уверен, что меня не возьмут. Все-таки орган ЦК комсомола. А я как-никак скатился в болото. Опорочил все самое дорогое…
   Недели три решался этот вопрос. Затем меня известили, что я должен в среду приступить к работе.
   Это было для меня приятной неожиданностью. Уверен, что мою кандидатуру согласовывали в обкоме. Так положено. А значит, обком не возражал. Видно, есть такая метода — не унижать до предела. Не вынуждать к опрометчивым поступкам.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Святослав Сахарнов:
   Однажды ко мне в кабинет зашли сотрудники журнала Воскобойников и Лосев. Они предложили мне вместо ушедшей в декрет Галины Георге взять на время некоего Сергея Довлатова. Я о нем ничего не слыхал, но охотно согласился. Смотрю — они мнутся: «Только вы, пожалуйста, согласуйте это с Обкомом комсомола?» — «Зачем? Должность не номенклатурная. Назначу своим приказом, и все». «Нет уж, согласуйте!», — настаивают. Пошел в Обком. Там тогда секретарем был Филиппов, крайне резкий и неприятный человек (в перестройку ушел в бизнес и был убит конкурентами). Филиппов кому-то звонит, консультируется: «Довлатов, Довлатов… Согласуйте с Обкомом партии». — «Но ведь должность-то маленькая». — «Согласуйте». Иду. Там журналами заведовал некто Барабанщиков, человек тоже не подарок. Прихожу к нему, рассказываю. Он тоже темнит: «Согласуйте с ЦК Комсомола». Я думаю: «Что они, с ума все посходили?» А я от литературных дел и скандалов был всегда далек. Ничего не понимаю. Звоню в Москву. Но там народ был посмелее: «Он вам нужен?» — «Нужен». — «Берите и отвечайте за него». Так Сергей оказался в «Костре».

   Валерий Воскобойников:
   Когда я предложил Сахарнову взять на работу Довлатова, Святослав Владимирович очень удивился: этого имени он раньше не слышал. Я сказал, что это талантливый ленинградский писатель. «А работать-то он будет?» — спросил Сахарнов. Теперь-то Сахарнов гордится тем, что взял его.

   Я спросил одного из работников журнала:
   — Кого мне опасаться в редакции?
   Он ответил быстро и коротко:
   — Всех!
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Валерий Воскобойников:
   Этот разговор, действительно, состоялся. Дело в том, что народ ругает свою власть всегда и везде. Достаточно вспомнить отца Гекльберри Финна, который, напившись, всегда начинал ругать министров. В нашей стране это делать тогда полагалось на кухне, и уж во всяком случае не в редакции журнала «Костер». Так что никто из нас в редакции подобные вещи не обсуждал.

   Владимир Уфлянд:
   Журнал «Костер» занимал помещение в прелестном особняке, где еще до революции располагалась редакция одного из детских журналов: не то «Родничка», не то «Огонька». Сейчас этого особняка вообще не существует, он сгорел, а на его месте стоит гэбэшная гостиница без окон и без дверей. Я спрашиваю: «Как же вы, господа гэбэшники, туда попадаете?» Мне отвечают: «А у нас везде свои секретные входы-выходы есть». Наверное, двери у них внутри, а не снаружи. Люди на лифте спускаются и из люков выходят — в Твери, например.
   В те времена редакция «Костра» была нашим излюбленным местом. Там работали такие замечательные люди, как Леша Лившиц — Лев Лосев. Я занимался отделом головоломок под названием «За семью печатями», все полностью там сочинял и рисовал.

   Святослав Сахарнов:
   Насколько я понимаю, Довлатов тогда журналистикой, тем более детской, не занимался, детская литература была для него вообще терра инкогнита. Сразу же договорились с ним об условиях, на которых он будет работать. Главное для него было — как можно больше свободного времени, поэтому от участия во всякого рода собраниях и редсовещаниях он был освобожден. Характерно, как он пишет в «Ремесле», он сразу же взял и прочитал мои книжки и очень удивился, что главный редактор не заслуживает презрения. Книжки понравились.

Редактировал «Костер» детский писатель Сахарнов. Я прочитал его книги. Они мне понравились. Непритязательные морские истории. Он выпускал шесть-семь книжек за год. Недаром считают, что ресурсы океана безграничны. Дельфины нравились Сахарнову больше, чем люди. Он этого даже не скрывал. И я его понимаю. Трудолюбивый и дисциплинированный, он занимался собственной литературой. Журнал был для неким символом, пакетом акций, золотым обеспечением. При этом Сахарнов умел быть обаятельным. Обаяние же, как известно, уравновешивает любые пороки. Короче, он мне нравился. Тем более что критерии у меня пониженные…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Валерий Воскобойников:
   Когда Сахарнов начал писать, он был морским офицером, служил на военном корабле. Вообще говоря, довольно трудно представить морского офицера, который, сдав вахту, вместо того чтобы пить водку и обсуждать женщин, запирается в каюте и пишет сказки для детей. А Святослав Владимирович поступал именно так.

   Святослав Сахарнов:
   В своей книге «Ремесло» он подробно описал сотрудников журнала. Чтобы правильно оценить это, надо вспомнить его же фразу: «По отношению к друзьям владели мною любовь, сарказм и жалость». Так вот, когда он писал про журнал, то «любовь», естественно, откинул. А сарказм и ирония — на них автор всегда имеет право.
   Так вот о персоналиях. Единственный человек, который описан им объективно и подробно, но зло — это Воскобойников. Далее — Верховский. Тут блестяще выведена одна лишь сторона его характера — тот был тугодум.

   Отделом спорта заведовал Верховский, добродушный, бессловесный человек. Он неизменно пребывал в глубоком самозабвении. По темпераменту был равен мертвому кавказцу. Любая житейская мелочь побуждала Верховского к тяжким безрезультатным раздумьям.
   Однажды я мимоходом спросил его:
   — Штопор есть?
   Верховский задумался. Несколько раз пересек мой кабинет. Потом сказал:
   — Сейчас я иду обедать. Буду после трех. И мы вернемся к этому разговору. Тема интересная…
   Прошел час. Мукузани было выпито. Художник Зуев без усилий выдавил пробку корявым мизинцем. Наконец появился Верховский. Уныло взглянул на меня и сказал:
   — Штопора у меня, к сожалению, нет. Есть пилочка для ногтей…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Святослав Сахарнов:
   А ведь Верховский был человек, у которого трагически сложились и личная жизнь (два неудачных брака), и литературная судьба (был подающим надежды поэтом). Мало того, искренне посвятил всю жизнь делам пионерской организации, верил в нее. У Сергея же эта драматическая жизнь высвечена только через дурацкую историю со штопором. Смешно, талантливо! Увы! Большая литература всегда беспощадна.
   Об ответственном секретаре Кокориной Сергей написал тоже излишне резко.

   Наибольшую антипатию вызывала у меня Копорина, ответственный секретарь журнала. Она тоже по злосчастному совпадению начинала корректором. Поиски ошибок стали для нее единственным импульсом. Не из атомов состояло все кругом! Все кругом состояло из непростительных ошибок. Ошибок — мелких, крупных, пунктуационных, стилистических, гражданских, нравственных, военных, административных… В мире ошибок Копорина чувствовала себя телевизионной башней, уцелевшей после землетрясения.
   Любое проявление жизни травмировало Копорину, она ненавидела юмор, пирожные, свадьбы, Европу, косметику, шашки, такси, разговоры, мультипликационные фильмы… Ее раздражали меченосцы в аквариуме… Помню, она возмущенно крикнула мне:
   — Вы улыбались на редакционном совещании!..
   На почетном месте в ее шкафу хранилась биография Сталина. В редакции с Копориной без повода не заговаривали даже мерзавцы. Просить у нее одолжения считалось абсурдом. Все равно что одолжить у скорпиона жало…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Святослав Сахарнов:
   А была она несчастной женщиной со всеми достоинствами и недостатками старой девы. Никто в редакции, конечно, ее не презирал. Не очень любили — была чрезмерно требовательна, мелочна. Но ответственный секретарь таким и должен быть. Конечно, никакой биографии Сталина в шкафу у нее не было. Художественная деталь. Как все ярко придуманное, работает сильно.
   О моем заме Юркане написано прекрасно, ярко, сочно, через поступок — телефонные звонки — ярчайший портрет случайного человека.

   Заместителем редактора «Костра» был старый пионервожатый Юран. За восемь месяцев я так и не понял, что составляет круг его обязанностей. Неизменно выпивший, он часами бродил по коридору. Порой его начинала мучить совесть. Юран заходил в одну из комнат, где толпилось побольше народу. Брал трубку:
   — Алло! Это метеостанция? Фролова, пожалуйста! Обедает? Простите… Алло! Секция юных натуралистов? Валерия Модестовна у себя? Ах, в отпуске? Извините… Алло! Комбинат бытового обслуживания? Можно попросить Климовицкого? Болен? Жаль… Передайте ему, что звонил Юран. Важное дело… Алло!..
   Секретарша однажды шепнула мне:
   — Обрати внимание. Юран набирает пять цифр. Не шесть, а пять. И говорит разную чепуху в пустую трубку.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Владимир Уфлянд:
   Действительно, после шести вечера мы обычно начинали выпивать. Почти каждый день оказывалось, что нужно отметить какую-нибудь дату. Недалеко от нас стоял дом с башней Вячеслава Иванова. В подвале этого дома был знаменитый магазин, в котором можно было купить выпивку и закуску. Правда, Сережа обычно уходил до того, как эта пьянка начиналась. Ему больше нравилось другое редакционное развлечение. В «Костре» работал Феликс Нафтульев, у которого был узкопленочный проектор. Он показывал нам разные зарубежные фильмы (до сих пор не могу понять, где он их брал): «На последнем дыхании» Годара, «Четыреста ударов» Трюффо. Эти картины Сережа смотрел с большим интересом.

   Валерий Воскобойников:
   Единственная сложность заключалась в том, что Сергей раз в месяц дней на пять запивал. В первый раз это случилось довольно скоро после его появления в журнале. Сережа внезапно исчез. Сначала Сахарнов ничего не заметил, а на второй день спросил: «А где Довлатов?» Я говорю: «Отлучился. В пирожковой, наверное». На следующий день та же история: «Сергей где?» — «У него срочное дело, задерживается». Наконец, на четвертый день Сахарнов потребовал: «Валерий, немедленно приведите Довлатова ко мне». Все-таки Святослав Владимирович закончил службу капитаном первого ранга и был человеком военно-морской выучки. Я бегу звонить Сережиной маме: «Нора Сергеевна, пробудите и отмойте Сережу, чтобы он обязательно пришел на работу в понедельник». И вот когда Сережа появился, наконец, в редакции, Сахарнов его строго спросил: «Сергей, где вы были всю неделю?» Довлатов ответил: «Если честно, я пьянствовал». Сахарнову так понравилось, что Сережа не соврал, а признался честно, что он ничего ему не сделал, а только сказал: «Сергей, пишите заявление об уходе. Оно всегда будет лежать у меня вот в этом ящике». И Довлатов написал такое заявление, но Сахарнов его ни разу из своего стола не доставал, даже несмотря на то, что Сережины запои более или менее регулярно повторялись.

   Святослав Сахарнов:
   Сотрудником Довлатов был добросовестным, аккуратным. Никакого криминала за ним не водилось. Не пил. В «Костре» вообще было тихо. Уже теперь, спустя много лет, мои бывшие сотрудники признаются: «Настоящая жизнь в „Костре“ начиналась после шести часов. Вы уходили, завхоз бегала за сухим вином, и начинались разговоры „за жизнь“, „за литературу“, дотемна». Имел Сергей отношение к этим вечерним бдениям, не знаю. Вряд ли.

   Владимир Уфлянд:
   Сережа оказался изумительным редактором и золотым работником. Приходишь в редакцию в девять часов утра, никого еще нет, сидит один Сережа. Он всегда приходил раньше всех. Помню, он очень много времени тратил на детские письма, которые поступали в «Костер». Этих писем было огромное количество, и среди них встречались очень талантливые. Мне тоже доставляло большое удовольствие отвечать на детские письма, но Сережа погружался в это дело с головой. Он самым внимательным образом все читал и потом ровным разборчивым почерком писал ответы.

   Валерий Воскобойников:
   Довлатов совершенно неожиданно оказался колоссальным работником, пожалуй, лучшим из всех, с кем мне когда-либо приходилось иметь дело, а ведь у меня за годы «Костра» было несколько литературных сотрудников. Помню, в те времена у нас была одна очень большая проблема — долги. Тогда сотрудники были обязаны отвечать на все письма и рецензировать все рукописи, которые приходили в журнал. Наша страна, как известно, полна графоманами. Слава богу, теперь у них есть возможность размещать свои произведения в интернете, а тогда все они посылали рукописи в журналы. В день иногда приходило по шесть повестей и штук двадцать рассказов. В течение двух недель полагалось на эти письма ответить, а ведь нужно было готовить номер, редактировать и заказывать тексты. Часто мне приходилось ночами сочинять ответы на эти письма. Как только появился Довлатов, проблема была решена.

   Я работал в «Костре». То есть из жертвы литературного режима превратился в функционера этого режима. Функционер — очень емкое слово. Занимая официальную должность, ты становишься человеком функции. Вырваться за диктуемые ею пределы невозможно без губительного скандала, функция подавляет тебя. В угоду функции твои представления незаметно искажаются. И ты уже не принадлежишь себе. Раньше я, будучи гонимым автором, имел все основания ненавидеть литературных чиновников. Теперь меня самого ненавидели.
   Я вел двойную жизнь. В «Костре» исправно душил живое слово. Затем надевал кепку и шел в «Детгиз», «Аврору», «Советский писатель». Там исправно душили меня.
   Я был одновременно хищником и жертвой.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Валерий Воскобойников:
Он быстро и при этом внимательно прочитывал все, что к нам поступало, и вел с нашими авторами переписку. Разумеется, Сережа в этом смысле во многом определял судьбу присылаемых нам рассказов и повестей. Правда, это было не таким уж трудным делом, потому что на тридцать рукописей хорошо, если хотя бы одна попадалась приличная. В основном приходилось рецензировать опусы графоманов, причем графоманов весьма характерных. Тогда как раз многие партийные деятели, командиры партизанских отрядов вышли на пенсию и решили описать, наконец, свою жизнь. Это были уважаемые люди, но писать они не умели совершенно. Когда мне приходилось все это читать, у меня сразу начинала болеть голова. Сережа с этими текстами справлялся необычайно оперативно. Мы шутили, что люди еще не успевают доехать из редакции домой, как получают от Довлатова отказ.

   Первое время действовал более или менее честно. Вынимал из кучи макулатуры талантливые рукописи, передавал начальству. Начальство мне их брезгливо возвращало. Постепенно я уподобился моим коллегам из «Невы». На первой же стадии внушал молодому автору:
   — Старик, это безнадежно! Не пойдет…
   — Но ведь печатаете же бог знает что!..
   Да, мы печатали бог знает что! Не мог же я увольняться из-за каждого бездарного рассказа, появившегося в «Костре»!..
   Короче говоря, моя редакторская деятельность подвигами не ознаменовалась.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Валерий Воскобойников:
Все слухи о том, что в «Костре» можно было напечататься только по блату, — только слухи. Никто из нас, тех, кто там работал, никогда бы не стал публиковать заведомо плохих текстов. Бывали исключения, и мы по каким-то внередакционным причинам печатали в журнале что-то среднее, не вполне соответствующее высокому уровню «Костра». Например, однажды человек, от которого зависела командировка Сахарнова в Африку, настоятельно попросил нас опубликовать его небольшой рассказ. Пришлось согласиться, хотя рассказик этот был неблестящим.

   На досуге я пытался уяснить, кто же имеет реальные шансы опубликоваться? Выявил семь категорий:
   1. Знаменитый автор, видный литературный чиновник, само имя которого является пропуском. (Шансы — сто процентов.)
   2. Рядовой официальный профессионал, личный друг Сахарнова. (Шансы — семь из десяти.)
   3. Чиновник параллельного ведомства, с которым необходимо жить дружно. (Пять из десяти.)
   4. Неизвестный автор, чудом создавший произведение одновременно талантливое и конъюнктурное. (Четыре из десяти.)
   5. Неизвестный автор, создавший бездарное конъюнктурное произведение. (Три из десяти.)
   6. Просто талантливый автор. (Шансы близки к нулю. Случай почти уникальный. Чреват обкомовскими санкциями.)
   7. Бездарный автор, при этом еще и далекий от конъюнктуры. (Этот вариант я не рассматриваю. Шансы здесь измеряются отрицательными величинами.)
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Святослав Сахарнов:
Однажды Сергей приходит и говорит: «Святослав Владимирович, мне нужны деньги. Можно напечатать рассказ в „Костре“?» — «Несите». Приносит. Хороший рассказ, написанный, вероятно, специально для этого случая. Франция, век восемнадцатый, гостиница, ночью приезжают какие-то таинственные люди, утром уезжают. Очень хорошо написано, но нет конца. Модерн, не для детского журнала. Говорю: «Поправь». Через час приносит — появился яркий конец. Если я не ошибаюсь, рассказ напечатали в одном из летних номеров, хорошо заплатили. Ни он, ни я рассказ всерьез не приняли. Признаюсь, если бы это было по уровню в духе Голявкина или Коваля, я, вероятно, заинтересовался бы, а так — нет.

   Лосев заведовал массовым отделом. Проработал в «Костре» четырнадцать лет. Пережил трех редакторов. Относились к нему в редакции с большим почтением. Его корректный тихий голос почти всегда бывал решающим.
   Мало этого, кукольные пьесы Лосева шли в двадцати театрах. Что приносило до шестисот рублей ежемесячно.
   Четырехкомнатная квартира, финская мебель, замша, поездки на юг — Лосев достиг всех стандартов отечественного благополучия.
   Втайне он писал лирические стихи, которые нравились Бродскому.
   Неожиданно Лосев подал документы в ОВИР. В «Костре» началась легкая паника. Все-таки орган ЦК комсомола. А тут — дезертир в редакции.
   Разумно действовал один Сахарнов.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Святослав Сахарнов:
В своей книге он подробно описывает внешнюю сторону отъезда Лосева за рубеж. Я помню и скрытую. Совершенно неожиданно приходит Лосев и говорит: «Мне телеграмма от Бродского: „Немедленно выезжай, есть место в Мичигане“». Имелась в виду должность преподавателя русского языка в одном из американских колледжей. Но должность заведующего отделом, которую занимал Лосев, номенклатурная, он был утвержден в Москве, освобождение от нее — скандал, могут Лосева задержать, долго мурыжить. Решили, что он напишет заявление, в котором попросит перевести его на должность простого литсотрудника. Звоню в Москву, объясняю — поэт, драматург, пишет, хочет писать еще больше, надо отпустить на благо советской литературы. Отпустили, никаких вопросов не было. «У него богатый дядя в Америке!» — это уже Довлатов цитирует Балуева (см. «Ремесло»).

   …Я стал на авторов как-то иначе поглядывать. Приезжал к нам один из Мурманска — Яковлев. Привез рассказ. Так себе, ничего особенного. На тему — «собака — Друг человека». Я молчал, молчал, а потом говорю:
   — Интересно, в Мурманске есть копченая рыба?
   Автор засуетился, портфель расстегнул. Достает копченого леща… Напечатали… Собака — Друг человека… Какие тут могут быть возражения?..
   Опубликовал Нину Катерли. Принесла мне батарейки для транзистора. Иван Сабило устроил мою дочку в плавательный бассейн… В общем, дело пошло. Неизвестно, чем бы все это кончилось. Так, не дай Господь, и в люди пробиться можно…
   Тут, к счастью, Галина позвонила, истекал ее декретный отпуск.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Святослав Сахарнов:
   Я думаю, что год, проведенный в «Костре», был для Сергея не самым худшим. Он получал хорошие деньги, редакция и должность были, вероятно, своеобразной защитой от милиции и КГБ, наладился быт. Думаю, что, когда вернулась Галина Георге и ему пришлось уходить, рад он не был. Помнится, он зашел попрощаться, но у меня было много народу, перекинулись несколькими фразами. И все. А жаль. Уходить, полагаю, было ему обидно, и вот почему у него вырвалась в «Ремесле» такая фраза:
   «Прощай, „Костер“! Прощай, гибнущий журнал с инквизиторским названием! Потомок Джордано Бруно легко расстается с тобой…»
   Прощаю и я ему. Хотя журнал был на подъеме — тираж с шестисот тысяч экземпляров вырос до одного миллиона трехсот тысяч. Мы в эти годы напечатали Голявкина, Коваля и Сладкова, повести и рассказы которых по праву стали классикой советской детской литературы. Не собираюсь заканчивать этим панегириком. Я просто попытался рассказать о человеке, с которым проработал целый год и который мне нравился.

   Валерий Воскобойников:
   В это время начались первые Сережины контакты с американскими издательствами. А когда он уже уехал в Нью-Йорк, ему, естественно, нужно было написать о том, как загнивает Советский Союз. Рассказывая об этом, он внес в разряд загнивающих объектов и «Костер». Я читаю эти его воспоминания не то чтобы с долей обиды, скорее с пониманием, что иначе он написать в тот момент не мог. Тем более, что детская литература была для него по-прежнему чужда. А мы в «Костре» изо всех сил старались делать лучший детский журнал в стране, и мы это сделали. Мы печатали то, что другие издания боялись публиковать: две повести Аксенова («Мой дедушка памятник» и «Сундучок, в котором что-то стучит»); кстати, «Костер» был единственным изданием, который напечатал стихи Бродского и в том числе замечательную «Балладу о маленьком буксире». Мы открыли для детской литературы знаменитые повести «Недопесок» и «Пять похищенных монахов» Юрия Коваля. Ввели новые имена, которые сегодня являются славой и гордостью российской детской литературы. Мы были далеки от московского начальства, поэтому могли себе позволить несколько больше. Когда же нас вызывали на головомойку, Сахарнов посылал меня: для него было бы унизительно выслушивать ругательства Федуловой, секретаря ЦК комсомола по пионерам. А я невозмутимо кивал, говорил: «Да. Спасибо. Мы это учтем». Потом спокойно уходил, и мы все делали по-своему. Всесоюзную популярность, которой пользовался «Костер» в те годы, сегодня даже трудно себе представить. Все это, к сожалению, прошло мимо Сережи.

   Святослав Сахарнов:
   Лично я не почувствовал никакой обиды, когда прочитал «Ремесло». Я понимаю, что это литература, которая не имеет никакого отношения к реальной жизни. Довлатову не нужна была жизнь как таковая, его все интересовало как материал для прозы. Он все выдумал и про своих родственников, и про друзей, и про себя самого. Так с какой же стати ему писать правду про «Костер»? Естественно, он выдумал все — или почти все.

   Николай Шлиппенбах:
   — Пушкин «Полтаву», случаем, не в Михайловском написал? — улыбаясь, спросил меня Довлатов, едва успел я переступить порог его комнаты. Строки из «Полтавы», где упоминался Шлиппенбах, частенько являлись поводом для его балагурства.
   — Нет, не в Михайловском.
   — Жаль, — продолжал Сергей, — а то мог бы взять тебя с собой в качестве живого экспоната в шестом колене. Еду в Пушкинские Горы экскурсоводом. К черту журналистику!
   (Шлиппенбах Н. …И явил нам Довлатов Петра // «Звезда». 2003. № 5. С. 197)

   Сергею Довлатову предстоит стать экскурсоводом в Заповеднике. Теперь полгода (с мая по октябрь) он будет жить в Пушкинских Горах.
   Литературный заповедник — реалия советская и в целом чуждая западной культуре. Усадьбы европейских писателей передавались по наследству, бесконечно перепродавались и крайне редко оказывались в ведении государственных структур. В России же после всеобщей национализации земли сам Бог велел превратить помещичьи владения в культурно-просветительские памятники^{^[2]}.
   Однако памятники эти нужно было не присваивать, а создавать. Когда в 1922 году решением Совнаркома пушкиногорские места были признаны заповедными и официально взяты под особую охрану, они представляли собой руины. Михайловское и Тригорское сильно пострадали в годы Гражданской войны. Дом Пушкина в Михайловском был уничтожен даже раньше: в 1860 году младший сын поэта Григорий Александрович продал его под слом, построив на том же месте новый, несколько иной архитектуры.
   Стоит ли говорить, что после всех этих событий Пушкиногорский заповедник едва ли мог стать исторически достоверным памятником пушкинских времен? Вполне естественно, что работы по послевоенной реконструкции Заповедника, которые велись под руководством С. С. Гейченко, были по сути не восстановлением старых, а созданием новых музейных ценностей.
   В сущности, от пушкинского времени остался (и это немало) один пейзаж. Все остальное — декорация, впечатление от которой портил идеологический пафос, которым немедленно окружили Заповедник в Пушкинских Горах. Сюда бдительные учителя принудительно отправляют школьников, а экскурсионные бюро — решительно всех остальных независимо от рода занятий и сферы интересов — по бесплатным профсоюзным путевкам. Писатель Юрий Нагибин отмечает в своем дневнике: «Доподлинно установили, что знаменитый портрет арапа Петра Великого, подлинник которого висит в Третьяковке, на самом деле изображает какого-то русского генерала, загоревшего на южном солнце… Но Гейченко хочется иметь в Петровском портрет арапа Петра Великого, и все! Впрочем, одной липой больше, одной меньше в проституированном мемориале — какое имеет значение?»^{^[3]}
   Почему же все-таки Довлатов решил направиться именно в Пушкинские Горы? Здесь уже работали его друзья Андрей Арьев и Владимир Герасимов, с их помощью ему было проще устроиться на работу. Однако, по-видимому, Довлатов попал сюда не только в силу обстоятельств, ему понравилась сама идея вести экскурсии в Заповеднике.
   Корней Чуковский писал: «Если бы я не был так стар, я бы нашел себе новую профессию теперь. Я стал бы гидом по переделкинским местам…» Это полушутливое высказывание в контексте общей историко-литературной ситуации оказывается вполне резонным. Представить экскурсоводами зарубежных классиков значительно труднее, чем писателей советских. Для тех, кто не мог вписаться в официозную литературную среду, работа в музее становилась не менее привлекательной, чем журналистика. Экскурсовод чувствует себя гораздо увереннее и свободнее, нежели газетный работник. В музеях редко прорабатывают, не заставляют лгать «на злобу дня», не требуют особенной общественной активности. Впрочем, едва ли Довлатов на тот момент мог выбирать между эксурсиями и редакторским креслом: журналистика была для него закрыта. Фамилии «Довлатов» уже не было места в советской печати.
   Шесть часов езды — и ты попадаешь в Пушкинские Горы, совершенно изолированное от Москвы и Ленинграда пространство. Рядом с фальшивым и конъюнктурным Заповедником в сознании советского человека всегда существовал Заповедник другой. «Пушкин! Тайную свободу пели мы вослед тебе!» — эти блоковские строчки тогда понимали. Пушкинистика в моде как некое тайное знание. О Пушкине пишут Булат Окуджава, Юрий Казаков, Андрей Битов. Пушкинские Горы в это время — то магическое пространство, где полузабытые идеалы любви и внутренней свободы обретают свой подлинный смысл. И уже неважно, сколько раз горел несчастный Дом-музей, чей именно портрет висит в Петровском и много ли среди экспонатов личных вещей поэта. Заповедник — залог чести и вольнодумной твердости, священное воспоминание о прекрасной пушкинской эпохе.
   Уже который год здесь находят пристанище разочарованные идеалисты, неудачливые циники, непризнанные таланты — те, кого отвергла большая советская земля. Среди них — ищущий заработка ленинградский журналист Сергей Довлатов.

Глава 6
Заповедник

   Действующие лица:
   Яков Аркадьевич Гордин, писатель
   Людмила Павловна Тихонова, заместитель директора Государственного музея-заповедника А. С. Пушкина «Михайловское» по экскурсионной и туроператорской работе
   Наталья Николаевна Антонова, тележурналист, в середине 1970-х гг. — сотрудник Ленинградского экскурсионного бюро
   Виктор Григорьевич Никифоров, начальник историко-краеведческого отдела Государственного музея А. С. Пушкина «Михайловское»
   Людмила Николаевна Кравец, глава турфирмы «Элефант-тур», в 1970-е гг. — методист Пушкиногорского экскурсионного бюро
   Владимир Васильевич Герасимов, историк

   Яков Гордин:
   Я невольно оказался инициатором экспансии целой группы молодых интеллектуалов в те края. Я вырос в Пушкинских Горах, там работал мой отец. Одно лето я сам проработал экскурсоводом в Заповеднике. Я знал, что умные начитанные люди на турбазе требуются и могут там хорошо заработать. За месяц работы в Пушкинских Горах можно было получить более двухсот рублей — это было очень прилично. Столько зарабатывал кандидат наук у себя в НИИ, а в Заповеднике не требовалось ни степени, ни высшего образования. Это вариант сугубо временный и условный, чем-то похожий на наши геологические экспедиции. Конечно, от советской власти уйти было нельзя, но на какое-то время устраниться от нее удавалось. Вместо рутинной городской жизни — красота, природа, поселяне. Для интеллигентного молодого человека было достаточно прочитать две-три книги, чтобы стать экскурсоводом.
   Несколько лет наши друзья ездили туда на лето, на заработки. Думаю, это был хороший период в жизни Сережи, несмотря на все сложности. К тому же это дало ему возможность написать книгу «Заповедник».

   Я опустился на пологую скамейку. Вынул ручку и блокнот. Через минуту записал:

Любимая, я в Пушкинских Горах,
Здесь без тебя — уныние и скука,
Брожу по заповеднику, как сука.
И душу мне терзает жуткий страх…

   И так далее.
   Мои стихи несколько опережали действительность. До Пушкинских Гор оставалось километров сто.
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)

   Людмила Тихонова:
   Еще совсем юной, восторженной девушкой я встретила в Пушкинских Горах этого высокого человека с печальными глазами. Конечно, на него нельзя было не обратить внимания, тем более что тогда в Заповеднике к экскурсоводам из Ленинграда было особое отношение. Петербуржцы, такие как Сережа, Андрей Арьев и Володя Герасимов, в Заповеднике спасались. Для них это была отдушина. Здесь они могли отдохнуть от всего того, что их не устраивало в советской жизни. Это было чуть ли не единственное место во всей стране, где такие люди, как они, могли работать творчески и получать при этом приличные деньги. Довлатов приезжал сюда еще и как писатель. Он приезжал не экскурсии водить, а набираться впечатлений.

   …В ста километрах к юго-востоку от Пскова, на автостраде Ленинград-Киев, стоит старинная русская деревенька Новгородка, от которой влево убегает асфальтовая лента шоссе. И уже отсюда, за два десятка километров, в ясную погоду видна впереди гряда лесистых холмов. На самом высоком из них, на темном фоне хвойных лесов, отчетливо выделяется белокаменный Успенский собор Святогорского монастыря, у стен которого похоронен Пушкин. А неподалеку, в двух-трех километрах друг от друга, знаменитые усадьбы Михайловское и Тригорское, ганнибаловская вотчина Петровское, древние городовища Воронич и Савкина Горка. Сегодня все эти места, овеянные гением поэта, составляют Пушкинский Государственный Заповедник.
   (Бозырев В. По Пушкинскому заповеднику. Путеводитель. М., 1970. С. 3)

   Наталья Антонова:
   Я впервые увидела его, когда вела экскурсию по Пушкинским Горам. Для меня это было в первый раз, поэтому я очень волновалась. Ко мне подошел организатор экскурсии и сказал: «Наташа, у нас есть в автобусе свободное место, поэтому с вами поедет известный петербургский писатель Сергей Довлатов». Конечно, это было для меня ударом. Вдруг я увидела, что на меня надвигается мужчина огромного роста, с черными волосами, черными глазами, в черной куртке, — черный человек. Я залепетала: «Вы знаете, я в первый раз. Может быть, я еще не совсем хорошо все могу изложить о Пушкине». Он мне ответил снисходительно: «Не волнуйтесь. Я сам ничего не знаю о Пушкине. Я темен, как Ганнибал». В Луге я его спросила: «Ну как?» Довлатов ответил: «Вы знаете, я ничего не слышал. У меня такие беруши хорошие, я читал французский роман на последнем сидении».

   — Можно задать один вопрос? Какие экспонаты музея — подлинные?
   — Разве это важно?
   — Мне кажется — да. Ведь музей — не театр.
   — Здесь все подлинное. Река, холмы, деревья — сверстники Пушкина. Его собеседники и друзья. Вся удивительная природа здешних мест…
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)

   Вот последний поворот дороги — и внезапно перед глазами открывается широкая зеленая поляна, окаймленная с трех сторон сосновым бором и березовыми рощами, а с четвертой замыкающаяся семьей полуторастолетних лип. На одной из них гнездятся аисты — потомки тех, которые вили здесь гнезда при Пушкине.
   (Бозырев В. По Пушкинскому заповеднику. Путеводитель. М., 1970. С. 3)

   Виктор Никифоров:
   Мы познакомились дождливым вечером, когда я ждал на турбазе группу туристов, которая почему-то никак не приезжала. Я услышал в соседней комнате, которую занимало Пушкиногорское экскурсионное бюро, оживленные разговоры и громкий смех. Мне стало интересно, что там происходит, и я вошел. Вижу: сидят наши экскурсоводы, а среди них — высокий чернявый человек, похожий, как мне тогда показалось, на грузина. Он вынимал разные вещи из своего чемодана и рассказывал, что с ними у него связано. Вот носок у него непарный, приобрел его там-то, вот рубашка без нескольких пуговиц. Он показывал, что нажил, работая в журнале «Костер». Все смеялись его шуткам. На следующий день я узнал, что этот человек — новый экскурсовод из Ленинграда Сергей Довлатов. И только через много лет я понял, что маленькое представление, которое он разыграл для нас в Пушкинских Горах, было своеобразной репетицией к написанию его знаменитой повести под названием «Чемодан».

   Людмила Кравец:
   Сережу привез в Заповедник Арьев, он устраивал его с трудом. Довлатов работал не в самом Заповеднике, а в Пушкиногорском экскурсионном бюро, во главе которого стоял Александр Николаевич Иванов. Он был рад приютить ленинградских интеллигентов. Они были умницы. Особенной популярностью в Пушкинских Горах пользовался Арьев, которого называли «князь Андрей» за изысканность его речи. Володя Герасимов был тоже очень популярен. Не будучи в состоянии выговорить ни одной буквы алфавита (у него не очень хорошая дикция), он произносил монологи, которые можно было слушать часами. На Сережу мы, восторженные провинциальные барышни, обращали меньше внимания, да и сам он всегда держался чуть в стороне.

   — Да какая разница — Ганнибал, Закомельский… Туристы желают видеть Ганнибала. Они за это деньги платят. На фига им Закомельский?! Вот наш директор и повесил Ганнибала… Точнее, Закомельского под видом Ганнибала. А какому-то деятелю не понравилось… Простите, вы женаты?
   Галина Александровна произнесла эту фразу внезапно и, я бы сказал — застенчиво.
   — Разведен, — говорю, — а что?
   — Наши девушки интересуются.
   — Какие девушки?
   — Их сейчас нет. Бухгалтер, методист, экскурсоводы…
   — Почему же они мной интересуются?
   — Они не вами. Они всеми интересуются. У нас тут много одиноких. Парни разъехались… Кого наши девушки видят? Туристов? А что туристы? Хорошо, если у них восьмидневка. Из Ленинграда так на сутки приезжают. Или на трое…
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)

   Владимир Герасимов:
   Однажды Довлатов, со своей манерой серьезным тоном говорить о несерьезных вещах, сказал мне и Андрею Арьеву, что дамы из Заповедника, наверное, в нас сильно разочаровались. Они ожидали, что мы будем по вечерам приходить к ним в гости, пить чай, разговаривать о Пушкине и о прекрасном, а мы вместо этого, выходя на ночь глядя из ресторана «Лукоморье», орем на весь поселок что-то вроде: «С голубого ручейка начинается река».
   Среди туристов Довлатов пользовался большой популярностью — и популярность эта была, на мой взгляд, вполне заслуженной. Сережа никогда не халтурил — это было очень ценно. Работа экскурсовода не была его призванием ни в коей мере, но талантливый и добросовестный человек халтуры не допускает в любом деле. Он всегда хорошо знал текст. К тому же Довлатов, как известно, был красавец и обладал прирожденным даром рассказчика. Его слушали открыв рот, и он был всеобщим любимцем.

   Виктор Никифоров:
   Он производил очень сильное впечатление: красивый человек богатырского телосложения, с большой черной бородой, глаза с огоньком. Его остроумие и обаяние, безусловно, привлекали окружающих. Наверное, поэтому он был так популярен в Заповеднике. К тому же в советское время все экскурсии должны были соответствовать методичке, а он никогда методичек не признавал и говорил то, что думал. Слушали его внимательно, с большим удовольствием. Я видел: туристы от него ни на шаг не отходили. В Заповеднике к нему тоже в целом относились доброжелательно. Его обаяние, его знания, его парадоксальный ум — все это нам импонировало.

   На третий день работы женщина в очках спросила меня:
   — Когда родился Бенкендорф?
   — Году в семидесятом, — ответил я. В допущенной мною инверсии звучала неуверенность.
   — А точнее? — спросила женщина.
   — К сожалению, — говорю, — забыл…
   Зачем, думаю, я лгу? Сказать бы честно: «А пес его знает!»… Не такая уж великая радость — появление на свет Бенкендорфа.
   — Александр Христофорович Бенкендорф, — укоризненно произнесла дама, — родился в тысяча семьсот восемьдесят четвертом году. Причем в июне…
   Я кивнул, давая понять, что нахожу это сообщение ценным.
   С этой минуты она не переставала иронически улыбаться. Так, словно мое равнодушие к Бенкендорфу говорило о полной духовной нищете…
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)

   Людмила Тихонова:
   Его экскурсии были самые обычные, они часто не отвечали тем требованиям, которые выдвигались в Заповеднике. Дело не в том, что он не хотел соответствовать насаждаемой идеологии. Как раз с этой точки зрения в Заповеднике все было очень либерально, нам не нужно было без конца говорить о том, что Пушкин был революционер и прочее. Просто экскурсии должны были опираться на источники, прежде всего на тексты самого Пушкина. А Довлатов иногда стихи забывал, он очень стеснялся этого, смущался и переживал.

   Виктор Никифоров:
   Я вел группу из Михайловского в Тригорское, а он шел из Тригорского в Михайловское. Помню его могучую фигуру, он был гораздо выше туристов и со своей черной бородой напоминал какого-то вождя. Вдруг смотрю — он бежит мне навстречу: «Витя, Витя! Мне туристы задали вопрос. Как бы ты на него ответил?» Я сейчас не помню самого вопроса, но помню, что Сережа был очень обеспокоен, взволнован. Я ответил на вопрос, и он весь просиял, обрадовался тому, что сказал туристам то же самое.

   Людмила Кравец:
   Довлатов производил странное впечатление: его громоздкая фигура очень выделялась в декорациях этих пасторальных пейзажей. Конечно, он с трудом вписывался в нашу жизнь, многие ее проявления никак с ним не сочетались. Например, тогда работа экскурсовода была связана с большим количеством бюрократических процедур. Мы без конца заполняли и подписывали разные бумажки. Конечно, никому это не нравилось, но только Сереже могло прийти в голову вместо подписи на документе написать слово «целую».

   …Наша группа из городка Силламяэ расположилась в ожидании, пока новая команда туристов не скроется в доме Поэта… Поодаль курил высокий, слегка седовласый экскурсовод. Вокруг него скучковались люди из разных тургрупп.
   — А скажите, пожалуйста, — вопросил один из этого окружения, — правда ли, что декабристы не взяли с собой на Сенатскую площадь Пушкина потому, что не верили в свою победу и берегли Александра Сергеевича как великого поэта?
   Мужчина сделал глубокую затяжку и произнес:
   — Ладно, здесь все свои вроде бы… Об этом обычно не приятно говорить, но тогда и Пушкин был не так возвеличен, да и среди декабристов поэтов было немало. А не взяли они его с собой потому, что боялись. Пушкин был по характеру холериком и вообще человеком непредсказуемым и непостоянным. Сегодня он сидел с ними в одной компании, а завтра шел к царю с хвалебной одой… Извините, мне пора.
   Сообщив такую далеко не каноническую трактовку Сенатского путча, мужчина отправился к своей группе. Не так давно я рассказал эту историю моему другу. Он молча принес какую-то книгу и спросил:
   — Узнаешь экскурсовода по фотографии?
   — Конечно!
   Он показал фото, прикрыв рукой подпись:
   — Это он?
   — Да!
   Рука соскользнула с листа, и я увидел два слова: «Сергей Довлатов».
   (Либиков Н. На 160 лет моложе Пушкина // Новости Пскова. 1999. 27 мая)

   — Успокойтесь, — прошептала Марианна, — какой вы нервный… Я только спросила: «За что вы любите Пушкина?..»
   — Любить публично — скотство! — заорал я. — Есть особый термин в сексопатологии…
   Дрожащей рукой она протянула мне стакан воды. Я отодвинул его.
   — Вы-то сами любили кого-нибудь? Когда-нибудь?!.
   Не стоило этого говорить. Сейчас она зарыдает и крикнет:
   «Мне тридцать четыре года, и я — одинокая девушка!..»
   — Пушкин — наша гордость! — выговорила она. — Это не только великий поэт, но и великий гражданин…
   По-видимому, это и был заведомо готовый ответ на ее дурацкий вопрос.
   Только и всего, думаю?
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)

   Виктор Никифоров:
   Говорили, что он недостаточно благоговеет перед Пушкиным. Действительно, к тому культу Пушкина, который был у нас, он относился с большой долей иронии. Он высмеивал наше восторженное отношение к Пушкину, которого мы, может быть, еще не совсем понимали и знали. Мы преклонялись по традиции — и это ему не нравилось. Он старался сам постичь Пушкина, пропустить через себя. Сережа понимал, что Пушкин — очень разносторонний человек, он не может быть определен тем лишь направлением, которое указывали наши методички. Поэтому Сереже было смешно наше раболепное благоговение перед Пушкиным. Довлатов придумал такую игру — ни разу во время экскурсии не произносить фамилию «Пушкин». Он называл его то автором «Евгения Онегина», то создателем современного русского языка — как угодно. Сережа очень любил, когда после такой экскурсии к нему подходила какая-нибудь дама и спрашивала: «Уважаемый экскурсовод, скажите, пожалуйста, в имении какого писателя мы были?»

   Наталья Антонова:
   Я часто привозила из Ленинграда группы, для которых Сережа вел экскурсии в Заповеднике. Его выступления были незабываемы. Мне посчастливилось увидеть это своими глазами. Надо сказать, что туристов он не любил. Он возвышался над ними. Сережа смотрел как-то поверх голов вдаль и говорил, например, следующее: «Эти земли принадлежали Максиму Выздымскому, коменданту Шлиссельбургской крепости. В течение ряда лет он исправно выполнял свои зловещие обязанности коменданта политической тюрьмы. И когда он выходил на заслуженный отдых, Екатерина Вторая сделала ему ценный подарок, а именно подарила эти земли». В столовой он декламировал: «Вот здесь сидела хозяйка Прасковья Александровна Осипова со своими бесчисленными детьми». Потом он поворачивался к юноше и девушке, которые трепетно держались за руки, и говорил: «Молодые люди, любовью надо заниматься в кустах». Я думаю: «Боже! Сейчас будет жалоба. Туристы напишут на меня жалобу!» Но, как ни странно, все обходилось, и туристы оставались очень довольны его рассказами.

В Тригорском и в монастыре экскурсия прошла благополучно. Надо было сделать логичнее переходы из одного зала в другой. Продумать так называемые связки. В одном случае мне это долго не удавалось. Между комнатой Зизи и гостиной. Наконец я придумал эту злополучную связку. И в дальнейшем неизменно ею пользовался:
«Друзья мои! Здесь, я вижу, тесновато. Пройдемте в следующий зал!..»
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)

   Игорь Смирнов-Охтин:
   …Знание экскурсионного материала, которое в необходимом минимуме Довлатов, конечно, имел, было вовсе не главным в его экскурсии… Нокаутирующее воздействие на публику оказывало появление перед ними огромного супермена, в строгом лице которого ничего приятного экскурсанты для себя обнаружить не могли — к экскурсиям, экскурсантам, как ко всему коллективному и массовому, Довлатов относился с великим отвращением.
   Служебная необходимость, правда, заставляла это чувство прятать, но краешек его всегда оказывался виден. Возможно, отчасти и преднамеренно. Ну, а затем начинался его экскурсоводческий монолог. И тут с аудиторией происходило то, что называется катарсисом. И тогда, овладев публикой, Довлатов уже мог перегонять покорную отару от объекта до другого (а расстояния значительные!) в очень быстром темпе, не рискуя ни бунтом, ни кляузами.
   Помню финал экскурсии… Довлатов «отработал» село Михайловское и вывел людей за околицу — к реке Сороть…
   — Перед вами, — сказал он, — вон там на холме, наш последний экскурсионный объект — Савкина горка. Что вы можете увидеть на Савкиной горке? — тут Довлатов с нарочито пренебрежительным оттенком упомянул два или три могильника. — А также вид на Сороть, — продолжал он, — уступающий своей живописностью пейзажу, наблюдаемому нами с этого места. Желающие могут пройти на Савкину горку вот по этой тропинке.
   Экскурсанты после такой оценки на Савкину горку не ходили, а Довлатов получал в личный досуг тридцать минут экскурсионного времени.
   (Смирнов-Охтин И. Сергей Довлатов — петербуржец // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 427)

   Каждый год в Пушкинский Заповедник, в его музеи и парки со всех концов нашей огромной страны приезжает более 350 тысяч экскурсантов…
   Шахтеры Донецкой области оставили такую запись: «Память о Пушкине, дух Пушкина до сих пор живы в Михайловском. Идя по музеям, по аллеям парка так и ожидаешь, что вот на повороте столкнешься с великим русским поэтом».
   (Бозырев В. По Пушкинскому заповеднику. Путеводитель. М., 1970. С. 12–13)

   — Тут все живет и дышит Пушкиным, — сказала Галя, — буквально каждая веточка, каждая травинка. Так и ждешь, что он выйдет сейчас из-за поворота… Цилиндр, крылатка, знакомый профиль…
   Между тем из-за поворота вышел Леня Гурьянов, бывший университетский стукач.
   — Борька, хрен моржовый, — дико заорал он, — ты ли это?!
   Я отозвался с неожиданным радушием. Еще один подонок застал меня врасплох. Вечно не успеваю сосредоточиться…
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)

   Губерния Псковская, «теплица юных дней» поэта, где «текли часы трудов» его «свободно-вдохновенных», воспеты во многих пушкинских строчках и неотделимы от его творческой биографии.
   Дважды побывав в псковской деревне до михайловской ссылки и несколько раз после нее, Пушкин создал здесь более ста художественных произведений. Через всю свою жизнь, через всю поэзию пронес он немеркнущую, необъятную и глубокую любовь к этой «обители дальней трудов и чистых нег». Вот почему сегодня пушкинские места стали заповедными и бережно охраняются нашим народом, вот почему почитателей Пушкина так живо интересует история этого уголка.
   (Бозырев В. По Пушкинскому заповеднику. Путеводитель. М., 1970. С. 5)

   Людмила Кравец:
   Многие считали, что в Заповедник Сережа приехал не столько ради заработка, сколько для того, чтобы найти материал для книги. В этой точке зрения есть смысл. Он был полон иронии и своеобразного цинизма; особого рвения к экскурсоводческой работе, прилежания и заинтересованности в ней я не замечала. С другой стороны, работа эта ему нравилась, ведь в те годы экскурсовод был не только гидом, но и информатором, даже иногда просветителем. На экскурсии можно было произнести то, что абсолютно невозможно было бы напечатать или прочесть. Я не могу сказать, что экскурсии Сережи были выдающимися, но он уж точно был не хуже других, а в артистизме с ним мало кто мог сравниться. Он мог схалтурить — но его выступления всегда были впечатляющими, в них была изюминка. К тому же, несмотря на то, что Сережа никогда не видел в экскурсоводческой работе своего призвания, он не был лишен профессионализма в этой области. Его очень ценила Галина Федоровна Симакина — тогдашняя хозяйка Тригорского. Она замечательный человек, но всегда очень строгий и требовательный к своим коллегам. Ее расположение дорогого стоит.

   Что писать о себе, ей-богу, не знаю. В Пушкинских Горах было замечательно. Туристы задают дивные вопросы:
   1. Была ли Анна Каренина любовницей Есенина?
   2. Кто такой Борис Годунов?
   3. Из-за чего вышла дуэль у Пушкина с Лермонтовым?
   Я не пью уже давно. Как-то неожиданно и стабильно бросил. Вероятно, произошел невольный самогипноз. Или стимулы повлияли. После 100 граммов водки у меня гнетущее настроение.
(Из письма Сергея Довлатова к Людмиле Штерн от 1 декабря 1976 года)

   В Тригорском экскурсия шла легко и даже с подъемом. Чему, повторяю, в значительной мере способствовали характер и логика экспозиции.
   Правда, меня смутило требование одной дамы. Ей захотелось услышать романс «Я помню чудное мгновенье». Я ответил, что совершенно не умею петь. Дама настаивала. Выручил меня толстяк с блокнотом. Давайте, говорит, я спою…
   — Только не здесь, — попросил я, — в автобусе.
   На обратном пути толстяк действительно запел. У этого болвана оказался замечательный тенор…
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)

Виктор Никифоров:
Я вел экскурсию по Дому-музею в Михайловском вслед за Сергеем, то есть моя группа шла за его туристами по всем залам. В одной из комнат мы застряли, потому что группа Сергея не освободила вовремя следующий зал. Я стал прислушиваться, и до меня донеслись следующие строки: «Ты жива ль еще, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет!» Я страшно удивился: что это он Есенина читает? Оказалось, он случайно процитировал Есенина. Но как мастерски Довлатов выпутался из этого положения! Я слушал, как он говорил о влиянии Пушкина на советскую поэзию, и не знал, смеяться ли мне над создавшейся ситуацией или восхищаться его рассказом.

   Я обмер. Сейчас кто-нибудь выкрикнет:
   «Безумец и невежда! Это же Есенин — „Письмо к матери“…»
   Я продолжал декламировать, лихорадочно соображая:
   «Да, товарищи, вы совершенно правы. Конечно же, это Есенин. И действительно — „Письмо к матери“. Но как близка, заметьте, интонация Пушкина лирике Сергея Есенина! Как органично реализуются в поэтике Есенина…» И так далее.
   Я продолжал декламировать. Где-то в конце угрожающе сиял финский нож… «Тра-та-тита-там в кабацкой драке, тра-та-там под сердце финский нож…» В сантиметре от этого грозно поблескивающего лезвия мне удалось затормозить. В наступившей тишине я ждал бури. Все молчали. Лица были взволнованны и строги. Лишь один пожилой турист со значением выговорил:
   — Да, были люди…
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)

   Людмила Кравец:
   Конечно, все, кто работал с Довлатовым в Заповеднике, могут рассказать массу смешных и странных историй о нем как об экскурсоводе. Но никогда нельзя быть уверенным в их подлинности, потому что большинство из них распространял он сам. У меня лично еще тогда, до того как я узнала о псевдокументализме его прозы, байки Сережи вызывали сомнения. Например, он рассказывал нам о своей работе в Ленинградском экскурсионном бюро. Якобы во время одной из экскурсий, не зная, о чем бы еще рассказать, он стал декламировать выдуманный им эмоциональный монолог о Ленине: «С балкона этого дома Ленин произносил речь о роли пролетарской культуры…» Поднял голову — а у дома никакого балкона нет. После этого его уволили. Правда это или нет — не знаю. Рассказывал тоже, что в Святогорском монастыре, который мы сокращенно называли Святомоном, один из иностранных экскурсантов забрался с ногами на могилу Пушкина. Довлатов, по его словам, сказал ему на чистейшем английском: «Слезай отсюда, грязная свинья!»

   Наталья Антонова:
   После экскурсий все собирались и устраивали пиршество. Самое любимое место было у Андрея Арьева. Его жена Аня была женщиной, которая создавала вокруг всех уют, Она жарила потрясающе вкусное мясо. Мы закусывали этим мясом, и встречи казались по-настоящему праздничными.
   Кстати, через несколько дней после нашего знакомства (я уехала в Ленинград, а он остался там) Сережа мне прислал свою фотографию. На ней он в Пушкинских Горах, и у него флюс. На оборотной стороне стихотворение:

Взглянув на эту каторжную рожу,
Ты не узнаешь (в том уверен я),
Красивого Довлатова Сережу,
Который хамски лез к тебе в друзья.
Не думай, что меня ударил Форман,
Не думай, что меня ударил Клей,
Мое лицо переменило форму,
Но содержанье — в русле прежних дней.
Зуб вырван мой! Десна моя зашита,
Гной удалён (прости сию деталь),
Я в Пушгорах. Ты мной не позабыта,
Но я забыт тобой. И это жаль!

Владимир Герасимов:
Мы с женой жили в Гайках, а Сережа жил в деревне Березино, которую он в «Заповеднике» назвал Сосново. Его там очень хорошо помнят. Знают и избу, которая каким-то чудом до сих пор стоит. Я в ней прожил целый год после отъезда Довлатова. Тогда мне каждая ночь казалась последней в моей жизни: я был уверен, что крыша рухнет. Но она до сих пор не рухнула. Эту избу купила москвичка в летах. Она знала, кто жил в этой избе, и сказала: «Нет, нет, пожалуйста, люди пускай приходят». У нынешнего поколения экскурсоводов туристы часто спрашивают, где эта изба, а некоторые группы даже просят организовать для них левую экскурсию по довлатовским местам Заповедника.

   Дом Михал Иваныча производил страшное впечатление. На фоне облаков чернела покосившаяся антенна. Крыша местами провалилась, оголив неровные темные балки. Стены были небрежно обиты фанерой. Треснувшие стекла — заклеены газетной бумагой. Из бесчисленных щелей торчала грязная пакля.
   В комнате хозяина стоял запах прокисшей еды. Над столом я увидел цветной портрет Мао из «Огонька». Рядом широко улыбался Гагарин. В раковине с черными кругами отбитой эмали плавали макароны. Ходики стояли. Утюг, заменявший гирю, касался пола.
   Две кошки геральдического вида — угольно-черная и розовато-белая — жеманно фланировали по столу, огибая тарелки. Хозяин шуганул их подвернувшимся валенком. Звякнули осколки. Кошки с безумным ревом перелетели в темный угол.
   Соседняя комната выглядела еще безобразнее. Середина потолка угрожающе нависала. Две металлические кровати были завалены тряпьем и смердящими овчинами. Повсюду белели окурки и яичная скорлупа.
   Откровенно говоря, я немного растерялся. Сказать бы честно: «Мне это не подходит…» Но, очевидно, я все-таки интеллигент. И я произнес нечто лирическое:
   — Окна выходят на юг?
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)

Виктор Никифоров:
Этот дом принадлежит одной пожилой женщине, она время от времени приезжает и живет там. В нем более или менее сохранилась обстановка того времени, рядом — подзапущенный садик. Мы в Заповеднике хотели выкупить этот дом и сделать в нем музей памяти Сергея Довлатова. Но хозяйка потребовала за это квартиру в Пушкинских Горах, пока нет возможности найти на это деньги. Поэтому пока все заглохло.

   Милая Эра!
   Туча пронеслась. Я пил еще сутки в Ленинграде. Затем сутки в Луге и четверо — во Пскове. Наконец добрался к Святым местам. Работаю, сочиняю. Даже курить бросил. Жду Вас, как мы уславливалисъ. […] Напоминаю свои координаты: дер. Березино (около новой турбазы), спросить длинного из Ленинграда. Или бородатого. Или который с дочкой. Или просто — Серегу.
   Жду Вас, милая.
(Из письма Сергея Довлатова к Эре Коробовой от 29 июля 1976 года)

   Итак, я поселился у Михал Иваныча. Пил он беспрерывно. До изумления, паралича и бреда. Причем, бредил он исключительно матом. А матерился с тем же чувством, с каким пожилые интеллигентные люди вполголоса напевают. То есть для себя, без расчета на одобрение или протест.
   Трезвым я его видел дважды. В эти парадоксальные дни Михал Иваныч запускал одновременно радио и телевизор. Ложился в брюках, доставал коробку из-под торта «Сказка». И начинал читать открытки, полученные за всю жизнь.
   Читал и комментировал:
   «…Здравствуй, папа крестный!.. Ну, здравствуй, здравствуй, выблядок овечий!.. Желаю тебе успехов в работе… Успехов желает, едри твою мать… Остаюсь вечно твой Радик… Вечно твой, вечно твой… Да на хрен ты мне сдался?..»
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)

   Наталья Антонова:
   Сережа мне прислал письмо, которое, к сожалению, у меня не сохранилось. Оно было замечательно оформлено — обклеено марками по 2 копейки. Обратный адрес был указан такой: гостиница Астория, Рассолу Гамзатову. Когда у меня на работе увидели такой обратный адрес, меня тут же вызвали к директору. Я дрожащими руками вскрыла конверт и прочитала следующий текст:

   «Будучи великим („великим“ зачеркнуто, написано — „известным“) поэтом, остальное излагаю в стихах:

Я жил, не ведая печали.
Доволен жизнью был сполна.
Детишки грязные кричали,
Ворчала глупая жена.
Но есть во мне такое свойство,
Которому и сам не рад.
Мной овладело беспокойство,
И я поехал в Ленинград.
Желая встретиться с поэтом,
Узреть священные места,
Я столько лет мечтал об этом.
И вот исполнилась мечта!
Автобус трогается плавно,
Туристы замерли вокруг.
И вдруг Наталья Николавна
Передо мной явилась вдруг.
Я задрожал, свершилось чудо,
Сбылись невинные мечты.
Я задрожал не в смысле блуда,
А в смысле чистой красоты.
Ведь я, хоть лет уже немало,
В душе Антоний, Гамлет, Сид,
Но то, что до войны стояло,
Теперь, пардон, едва висит.
Увы, не смею вас неволить,
Но все же есть проект такой:
Нельзя ль Антонову уволить,
Чтоб не смущала мой покой?
Не заслоняла б важной темы,
Не растлевала слабых душ.
Позвольте мне спросить вас, где мы:
В музее или в Мулен Руж?
Кровоточит живая рана,
Стучит в висках, болит нога.
Народный гений Дагестана,
Рассол Гамзатов, ваш слуга.»

   Людмила Кравец:
   Я помню, как-то раз он мне дал почитать какие-то машинописные листочки. Потом я поняла, что это, видимо, был будущий «Компромисс», который он начал писать в Пушкинских Горах. Тогда то, что он писал, мне совершенно не понравилось. Я в то время зачитывалась Распутиным, плакала над «Прощанием с Матерой» или «Последним сроком», так что Сережины редакционные хохмочки не произвели на меня никакого впечатления. Еще я читала его рассказ в сборнике «Молодой Ленинград», какие-то газетные заметки. Все это казалось мне каким-то беспомощным. Он сказал, что я отреагировала так же, как и его жена Лена. Видимо, она поначалу тоже не понимала его литературы.
   Что касается «Заповедника», я долго не решалась его прочесть. Все мне говорили, что это не произведение, а гнусный пасквиль. Но когда я все-таки прочла эту повесть, я увидела в ней подлинно трагическую книгу. «Заповедник» — художественное произведение, которое почти не имеет отношения к реальности, поэтому не надо искать в нем прямых параллелей с ней и прототипов.

   Владимир Герасимов:
   Многим, наверное, известно, что именно меня Довлатов изобразил в своей повести «Заповедник» под видом Володи Митрофанова. Я эту повесть прочел позже, чем многие наши с ним общие знакомые. Я слышал о том, что выступаю там в качестве одного из персонажей. Но когда я интересовался, как же я там изображен, ответы получал довольно уклончивые. Потом я прочел «Заповедник» и нашел, что Довлатов нарисовал довольно злую карикатуру на меня, но это такая уж у него есть человеческая и писательская черта — рисовать карикатуры.

   Митрофанова интересовало все: биология, география, теория поля, чревовещание, филателия, супрематизм, основы дрессировки… Он прочитывал три серьезных книги в день… Триумфально кончил школу, легко поступил на филфак.
   Университетская профессура была озадачена. Митрофанов знал абсолютно все и требовал новых познаний. Крупные ученые сутками просиживали в библиотеках, штудируя для Митрофанова забытые теории и разделы науки. Параллельно Митрофанов слушал лекции на юридическом, биологическом и химическом факультетах.
   Уникальная память и безмерная жажда знаний — в сочетании — творили чудеса. Но тут выявилось поразительное обстоятельство. Этими качествами натура Митрофанова целиком и полностью исчерпывалась. Другими качествами Митрофанов не обладал. Он родился гением чистого познания.
   Первая же его курсовая работа осталась незавершенной. Более того, он написал лишь первую фразу. Вернее — начало первой фразы. А именно: «Как нам известно…» На этом гениально задуманная работа была прервана.
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)

Владимир Герасимов:
В Доме писателей на вечере памяти Довлатова выступал Самуил Лурье и сказал: «В этом зале, наверное, нет ни одного человека, о котором Довлатов не написал и не сказал бы какой-нибудь такой гадости, после которой ему и руки подать нельзя. Но никто из нас по-настоящему не оскорблялся». Умные люди понимают, что его образы очень далеки от реалий. Прототипы у персонажей есть, но Довлатов, верный своей гротескной манере видеть мир как абсурд, от подлинных черт прототипа очень далеко уходит.

   Затем Митрофанова пытались устроить на Ленфильм. Более того, специально утвердили новую штатную единицу: «Консультант по любым вопросам».
   Это была редкая удача. Митрофанов знал костюмы и обычаи всех эпох. Фауну любого уголка земли. Мельчайшие подробности в ходе доисторических событий. Парадоксальные реплики второстепенных государственных деятелей. Он знал, сколько пуговиц было на камзоле Талейрана. Он помнил, как звали жену Ломоносова…
   Митрофанов не смог заполнить анкету. Даже те ее разделы, где было сказано: «Нужное подчеркнуть». Ему было лень…
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)

Владимир Герасимов:
Нельзя описанное в «Заповеднике» считать отражением действительности — это было бы неверно. Помню, уже в 1990 году в Америке он мне подарил книгу с автографом и спросил: «Ты читал? Не обиделся?» — «Нет. А на что обижаться?» — «Но я же тебя там изобразил!» — «Ой, Сережа, карикатура получилось настолько непохожая, что обижаться решительно не на что». — «Да? Ты так считаешь, ты находишь?»

   Рассказывать Митрофанов умел. Его экскурсии были насыщены внезапными параллелями, ослепительными гипотезами, редкими архивными справками и цитатами на шести языках.
   Его экскурсии продолжались вдвое дольше обычных. Иногда туристы падали в обморок от напряжения.
   Были, конечно, и сложности. Митрофанов ленился подниматься на Савкину Горку. Туристы карабкались на гору, а Митрофанов, стоя у подножия, выкрикивал:
   — Как и много лет назад, этот большой зеленый холм возвышается над Соротью. Удивительная симметричность его формы говорит об искусственном происхождении. Что же касается этимологии названия — «Сороть», то она весьма любопытна. Хоть и не совсем пристойна…
   Был случай, когда экскурсанты, расстелив дерматиновый плащ, волоком тащили Митрофанова на гору. Он же довольно улыбался и вещал:
   — Предание гласит, что здесь стоял один из монастырей Воронича…
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)

   Людмила Кравец:
   Туристы действительно однажды заносили Володю на Савкину горку, но было это вовсе не так, как описано в «Заповеднике». У нас был такой приработок — можно было взять сразу две группы (итого шестьдесят человек) и провести по Петровскому. Эта экскурсия получалась довольно тяжелой, так как предполагала долгую пешую прогулку. Я должна была дать Герасимову и Арьеву по такой сдвоенной группе, чтобы они водили туристов по Петровскому. Но экскурсоводы вместе с нашим фотографом Валерой Карповым основательно выпили. Андрюша, кажется, заснул или как-то незаметно ретировался, а Володя попробовал было героически отправиться к туристам, но застрял по дороге на мостике не будучи в состоянии сдвинуться с места. Я испугалась и не знала, что мне делать. По неопытности я решилась на отчаянный шаг: расстелила на земле плащ, подтолкнула на него Володю, а сама спряталась. В Заповеднике был человек, который в рупор объявлял туристам, куда и к какому экскурсоводу они должны подойти. В тот день, увидев распластанного на земле Володю, он оторопел и произнес следующее: «Здорово, Вова! Как ты себя чувствуешь?» Бедный Володя должен был в этом состоянии водить по этому длинному маршруту сто двадцать туристов: своих и Андрюшиных. Туристы взяли над ним шефство и даже действительно подняли на Савкину горку на плаще. Ходил он нетвердо, но рассказывал, как всегда, очень хорошо. Может быть, особенно хорошо в тот день. После этого случая мне сделали выговор за то, что я позволила работать человеку в таком состоянии. А Володе объявили благодарность за великолепную экскурсию.

   Владимир Герасимов:
   Я сказал Довлатову: «У меня к тебе только одна претензия. Я в „Заповеднике“ все время появляюсь в сопровождении законченного подонка, некоего Стасика Потоцкого». — «Ну да. Это Передельский». — «Да, я понимаю, что это Передельский. Но, Сережа, дело в том, что я с Передельским в Пушкинских Горах ни разу не встречался. Он там работал, но его карьера экскурсовода закончилась до того, как началась моя. В городе я с ним действительно пару раз выпивал, но зарекся это делать, потому что было очень неприятно. Так что, Сережа, не навязывай мне своих собутыльников». — «Но это же художественный вымысел — совсем другое дело!»

   Потоцкий украшал свои монологи фантастическими деталями. Разыгрывал в лицах сцену дуэли. Один раз даже упал на траву. Заканчивал экскурсию таинственным метафизическим измышлением:
   «Наконец после долгой и мучительной болезни великий гражданин России скончался. А Дантес все еще жив, товарищи…»
   То и дело он запивал, бросая работу. «Бомбил» по гривеннику на крыльце шалмана. Собирал пустые бутылки в кустах. Спал на треснувшей могильной плите Алексея Николаевича Вульфа.
   Капитан милиции Шатько, встречая его, укоризненно говорил:
   «Потоцкий, вы своим обликом нарушаете гармонию здешних мест…»
   Затем Потоцкий выдумал новый трюк. Он бродил по монастырю. Подстерегал очередную группу возле могилы. Дожидался конца экскурсии. Отзывал старосту и шепотом говорил:
   «Антр ну! Между нами! Соберите по тридцать копеек. Я укажу вам истинную могилу Пушкина, которую большевики скрывают от народа!»
   Затем уводил группу в лес и показывал экскурсантам невзрачный холмик. Иногда какой-нибудь дотошный турист спрашивал:
   — А зачем скрывают настоящую могилу?
   — Зачем? — сардонически усмехался Потоцкий. — Вас интересует — зачем? Товарищи, гражданина интересует — зачем?
   — Ах, да, я понимаю, понимаю, — лепетал турист…
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)

   Людмила Тихонова:
   К повести Довлатова в Заповеднике отнеслись по-разному. Некоторые люди были смертельно обижены и оскорблены, другие — нет. Я, например, считаю эту повесть глубоко символической. Там не сказано, что имеется в виду именно наш заповедник. Может быть, этот образ символизирует всю нашу страну. Семену Степановичу Гейченко дали эту книгу почитать в КГБ. Рассказывали, что он отреагировал так: «Питался, питался, обосрал все и уехал». Он очень близко к сердцу принял довлатовскую повесть.

   Виктор Никифоров:
   Когда мне подарили повесть «Заповедник», я прочитал о нашем житье-бытье. Конечно, было много хорошего в Заповеднике, было много талантливых экскурсоводов и замечательных людей, а он для своей книги выбрал какие-то парадоксальные, негативные стороны нашей жизни. Но это тоже было — чего греха таить?
   Валера Карпов очень обижался на то, что Сережа в «Заповеднике» показал его таким пьяницей. Конечно, Валера был замечательный человек и прекрасный фотограф: очень чуткий, одаренный, с тонким художественным вкусом. Но у него не все в жизни было гладко, и он действительно мог свою тоску изливать таким образом. В этом смысле они с Сережей хорошо понимали друг друга и действительно могли так, как в «Заповеднике» описано, время проводить. Тут нужно обязательно отметить, что ни у Валеры, ни у Сережи выпивка никогда не отражалась на работе. Ходили слухи о том, как много пьет Сергей. Тем не менее, я лично ни разу не видел его пьяным: на экскурсии он всегда появлялся в прекрасной форме.

   Я огляделся. Таинственные речи исходили от молодца в зеленой бобочке. Он по-прежнему сидел не оборачиваясь. Даже сзади было видно, какой он пьяный. Его увитый локонами затылок выражал какое-то агрессивное нетерпение.
   Он почти кричал:
   — А я говорю — нет!.. Нет — говорю я зарвавшимся империалистическим хищникам! Нет — вторят мне труженики уральского целлюлозно-бумажного комбината… Нет в жизни счастья, дорогие радиослушатели! Это говорю вам я — единственный уцелевший панфиловец… И то же самое говорил Заратустра…
   Окружающие начали прислушиваться. Впрочем, без особого интереса.
   Парень возвысил голос:
   — Чего уставились, жлобы?! Хотите лицезреть, как умирает гвардии рядовой Майкопского артиллерийского полка — виконт де Бражелон?! Извольте, я предоставлю вам этот шанс… Товарищ Раппопорт, введите арестованного!..
   Окружающие реагировали спокойно. Хотя «жлобы» явно относилось к ним.
   Кто-то из угла вяло произнес:
   — Валера накушавши…
   Валера живо откликнулся:
   — Право на отдых гарантировано Конституцией…
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)

Людмила Кравец:
Валера Карпов был фигурой выдающейся, его знали все, кто хоть немного жил в Заповеднике. Дело в том, что он сам работал на свой образ, он методично его создавал и поддерживал. Он, например, старался поворачиваться к девушкам в профиль, потому что так у него был, по его мнению, более впечатляющий вид. К тому же у Валеры, что он всегда подчеркивал, было обыкновение мыть голову шампанским. Естественно, он стал прототипом для одного из персонажей «Заповедника». Я бы очень удивилась, если бы Довлатов обошел его вниманием.

   — Выпей, Тарасыч, — подвинул ему бутылку Марков, — выпей и не расстраивайся. Шесть рублей — не деньги…
   — Не деньги? — вдруг рассердился гармонист. — Люди пашут, а ему — не деньги! Да я вот этими трудовыми руками шесть лет отбухал ни за что… Девяносто вторая без применения технических средств…
   Марков в ответ задушевно пропел:
   — Не плачь, девчонка! Пройдут дожди…
   Через секунду их уже растаскивали двое леспромхозовских конюхов. Гармошка с чудовищным ревом обрушилась на пол.
   Я хотел встать и не мог.
   Затем из-под меня вылетела дюралевая табуретка. Падая, я оборвал тяжелую, коричневого цвета штору.
   Встать не удавалось. Хотя Маркова, кажется, били. Я слышал его трагические вопли:
   — Отпустите, псы! Финита ля комедия!..
   Не то чтобы меня выбросили из ресторана. Я выполз сам, окутанный драпировочной тканью. Затем ударился лбом о косяк, и все померкло…
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)

   Владимир Герасимов:
   В «Заповеднике» фигурирует еще один персонаж, у которого есть прототип. Я имею в виду майора КГБ Мальчонкова. Читателям хорошо известна сцена встречи героя Заповедника с этим человеком из органов. Один научный сотрудник Заповедника рассказывал мне, что он встретил Мальчонкова, и тот ему признался: «Я его никуда не вызывал, с ним ни разу не беседовал, но наблюдение за ним мы имели».
   Надо сказать, в «Заповеднике» дальше всего от своего прототипа сам автор, герой, рассказчик. Это романтический человек, который не может вынести пошлость окружающей его действительности. Он не очень похож на реального Сергея Довлатова, по крайней мере, на того Довлатова, которого знал я.

   Людмила Кравец:
   В Заповеднике была очень свободная атмосфера. Мы себя чувствовали очень комфортно. Казалось, что за нами никто не наблюдает. У меня были предположения относительно того, кто мог быть там стукачом, но повода убедиться в этом, слава Богу, не представилось. Собираясь за вином своей компанией, мы говорили о чем угодно, совершенно не задумываясь о последствиях. Мы чувствовали себя в безопасности, может быть, благодаря С. С. Гейченко, который, как партийный человек, всегда был на хорошем счету у властей. Все знали местного кагэбэшника Мальчонкова, который, как известно, описан в «Заповеднике». Его называли жандармский ротмистр Мальчонков. Никто его не боялся, все с ним мирно здоровались. Если он и вел какой-то надзор, то никогда им не докучал.
   Довлатов и вовсе относился к нему крайне иронически. Я жила на первом этаже, а Мальчонков — в том же доме на пятом. У меня были гости. Пришел Сережа, не очень трезвый. Как известно, во хмелю он становился гиперактивным. Ему срочно надо было куда-то бежать, что-то делать. Он выскочил на балкон и, задрав голову вверх, стал громко кричать: «Я пестрю в журнале „Континент“! Я пестрю в журнале „Континент“!» Он ждал, что Мальчонков тоже появится на своем балконе и отреагирует.

   — И помни. КГБ сейчас — наиболее прогрессивная организация. Наиболее реальная сила в государстве. И кстати, наиболее гуманная… Если бы ты знал, какие это люди!..
   — Сейчас узнаю, — говорю.
   — Ты чересчур инфантилен, — сказал Гурьянов, — это может плохо кончиться…
   Каково мне было выслушивать это с похмелья! Я обогнул его, повернулся и говорю:
   — А ты — дерьмо, Гурьяныч! Дерьмо, невежда и подлец! И вечно будешь подлецом, даже если тебя назначат старшим лейтенантом… Знаешь, почему ты стучишь? Потому что тебя не любят женщины…
   Гурьянов, пятясь, отступил. Он-то выбирал между равнодушием и превосходством, а дело кончилось грубостью.
   Я же почувствовал громадное облегчение. И вообще, что может быть прекраснее неожиданного освобождения речи?!
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)

   Людмила Кравец:
   Одно из лучших его качеств заключалось в том, что он, как и всякая сильная, талантливая личность, больше всего требовал от себя. Сережа никогда не объяснял неудачи плохим стечением обстоятельств и тем более не сваливал вину на других людей. Он сам осуждал в первую очередь себя, а других людей всегда пытался оправдать. Сережа очень любил детей, для него это было святое. Обеих своих дочек — Катю и Сашу — он обожал. Поэтому он терпеть не мог, когда в его присутствии ругали женщин, пусть даже не самых достойных. В таких случаях он говорил: «Что ты, у нее же дети!» Для Сережи женщина, которая заботилась о детях, была существом неприкосновенным.
   Довлатов очень любил свою жену Лену, он очень часто нам о ней рассказывал. Говорил, что она красавица и умница, что у нее прекрасный вкус во всем. И всегда подчеркивал, что жить с ним невыносимо. Во всех сложностях он безоговорочно обвинял себя одного. О таллиннской своей жене Тамаре он всегда тоже с нежностью вспоминал. Он говорил, что она очень храбрая и достойная женщина.

   Пробыл я неделю в Москве. Совершил необратимые, мужественные, трезвые поступки. Думаю, меня скоро посадят.
   Стыдно мне только за то, что не посылаю денег. Это — нечеловеческая гнусность. Утешаю себя тем, что рано или поздно все возмещу.
   Без конца думаю о тебе, мучаюсь, жалею. Неизменно считаю тебя женщиной редкой душевной чистоты и прелести.
   Сашу любить не разрешаю себе, но все-таки люблю и мучаюсь. Поцелуй ее 8 сентября. Деньги на подарок отсутствуют.
   Я сижу в грязной псковской деревне. Ехать в Ленинград не имеет смысла. Питаюсь…… Скоро все р……
   Рогинскому привет. Сережу и Витю люблю и целую.
   Вы еще услышите про меня.
   Преданный тебе
   С. Довлатов

   P. S. Тамара, умоляю тебя, пришли какие-нибудь Сашины фотографии. Попроси Генку, чтобы Ключик сфотографировал. Пожалуйста.
   Получила ли ты в августе 25 р.?
   До середины сентября буду здесь (Пск. обл., Пушк. Горы, почта, до востр.), затем в Ленинграде (196 002, до востр.) или в тюрьме.
(Из письма Сергея Довлатова к Тамаре Зибуновой от 30 августа 1977 года)

   — …Что тебя удерживает? Эрмитаж, Нева, березы?
   — Березы меня совершенно не волнуют.
   — Так что же?
   — Язык. На чужом языке мы теряем восемьдесят процентов своей личности. Мы утрачиваем способность шутить, иронизировать. Одно это меня в ужас приводит.
   — А мне вот не до шуток. Подумай о Маше. Представь себе, что ее ожидает.
   — Ты все ужасно преувеличиваешь. Миллионы людей живут, работают и абсолютно счастливы.
   — Миллионы пускай остаются. Я говорю о тебе. Все равно тебя не печатают.
   — Но здесь мои читатели. А там… Кому нужны мои рассказы в городе Чикаго?
   — А здесь кому они нужны? Официантке из «Лукоморья», которая даже меню не читает?
   — Всем. Просто сейчас люди об этом не догадываются.
   — Так будет всегда.
   — Ошибаешься.
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)

Людмила Кравец:
Лена действительно приезжала в Пушкинские Горы, я ее видела и разговаривала с ней. Она мне тогда объяснила, что для Сергея самое важное в его жизни — это его писательство. Сейчас я понимаю, что именно из-за этого, из-за того, что его здесь не печатали, он и уехал за границу. Если бы он мог публиковаться здесь, он бы не уехал. Хотя тогда после отъезда жены Сергей просил меня пресекать все слухи о его возможной эмиграции. Он говорил, что никогда не был так уверен в том, что останется здесь навсегда, как в тот момент, когда улетели жена и дочка. Раз не поехал с ними, значит, отрезал себе дорогу. Надо сказать, в тот момент эмиграция уже никого не удивляла: уезжали очень многие. Казалось, вот-вот начнешь удивляться тому, что кто-то остается. В особенности если остается Сережа, который, как он всегда говорил, с тринадцати лет знал твердо, что живет в бандитском государстве.

   «Непоправима только смерть!..»
   Не такая уж глупая мысль, если вдуматься…
   И в этот момент зазвонил телефон. Я сразу понял, кто это. Я знал, что это — Таня. Знал и все.
   Я поднял трубку. Из хаоса выплыл спокойный Танин голос:
   — Привет! Мы в Австрии. У нас все хорошо… Ты выпил?
   Я рассердился:
   — Да за кого ты меня принимаешь?!..
   — Нас встретили. Тут много знакомых. Все тебе кланяются…
   Я стоял босой у телефона и молчал. За окном грохотал перфоратор. В зеркале отражалось старое пальто.
   Я только спросил:
   — Мы еще встретимся?
   — Да… Если ты нас любишь…
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)

   К середине семидесятых годов ленинградские писатели, которым до сих пор было отказано в праве печататься, понимают, что никаких оснований надеяться на официальное признание и массового читателя уже нет. Многие литераторы даже не пытаются опубликоваться и сознательно отказываются от каких бы то ни было контактов с советскими издательствами и редакциями. В это время все большую силу набирают так называемые самиздат и тамиздат. И если серьезной самиздатской жизни у прозы Довлатова по большому счету не было, то в тамиздате ее издавали много.
   Все началось в 1977 году, когда издательство «Ардис» опубликовало в США «Невидимую книгу». «Ардис» был основан супругами Карлом и Эллендеей Профферами в 1971 году, это было первое частное американское издательство, специализирующееся на запрещенной в Союзе русской литературе: не только уже ставшей классикой, но и современной. В «Ардисе» были изданы Николай Гумилев, Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Андрей Платонов, Исаак Бабель, Владислав Ходасевич, Михаил Булгаков. Здесь же публиковались лучшие современные русские поэты и прозаики, как признанные, так и замалчиваемые советской печатью: Георгий Владимов, Владимир Войнович, Василий Аксенов, Андрей Битов, Фазиль Искандер, Иосиф Бродский. Книги издательства «Ардис» не только мгновенно расходились по русским магазинам Израиля, Европы и Америки, но и были с радостью приняты всеми университетскими библиотеками и кафедрами славистики мира. Издательство «Ардис», таким образом, не только поддерживало опальных советских писателей, но и кардинально изменило взгляд Запада на русскую литературу.
   После того как вышла в свет «Невидимая книга», журнал «Континент» (№ 11), основанный в 1974 году Владимиром Максимовым в Париже, впервые опубликовал рассказ Сергея Довлатова «По прямой». Затем в журнале «Время и мы» (№ 14) издаются рассказы «Голос» и «На что жалуетесь, сержант?». Этот журнал начал выходить в 1976 году в Тель-Авиве усилиями замечательного журналиста Виктора Перельмана.
   Однако для непризнанных советских писателей публикации в тамиздате заключали в себе серьезную опасность. Вступивший в сговор с «предателями родины» автор не только навсегда лишался права надеяться на публикацию в Союзе, но и подчас подвергался преследованиям со стороны властей. Писателей тамиздата могли с волчьим билетом уволить, без всяких оснований посадить в тюрьму или избить. Вокруг особо неугодных власти авторов разворачивалась целая карательная кампания. Нередко ситуация доходила до того, что опальному писателю ничего не оставалось, кроме эмиграции.
   Впрочем, эмиграция в то время стала массовым явлением и затрагивала далеко не только литераторов. В 1970 году в ленинградском аэропорту была арестована группа евреев, их обвинили в попытке захватить самолет с целью покинуть Советский Союз. Неожиданно суровый приговор — двоих приговорили к смертной казни, а девятерых — к длительным лагерным срокам — вызывает у общественности возмущение. В декабре 1970 года даже западные коммунистические партии вынуждены осудить смертные приговоры в социалистическом СССР. В Союзе евреи разворачивают борьбу за право эмиграции в Израиль. Под давлением Запада советское правительство вынуждено разрешить выезд из страны евреев и этнических немцев. Число выезжающих неумолимо растет: в 1970 году — 1000 эмигрантов, в 1973 году — 34 783, в 1979 году — 43 000.
   Люди, покидающие СССР в эти годы, стали называться эмигрантами «третьей волны». В основном это были евреи или евреи наполовину, а также те, у кого были родственники-евреи. Случалось, что ради эмиграции чье-либо еврейство фальсифицировалось. Весьма популярны были фиктивные браки с евреями, тогда в ходу была поговорка: «Еврей — не роскошь, а средство передвижения!» То есть почти все получившие разрешение на выезд считались уезжающими в Израиль и ехали через Вену, где их встречал представитель СОХНУТа (Израильского агентства, занимающегося иммиграцией евреев). Тех, кто в Израиль не собирался, должны были перенаправить в другие организации, в основном в ХИАС. HIAS (Hebrew Immigration Aid Society) базировался в США и поддерживал эмигрантов, направлявшихся в Америку, Канаду и некоторые другие страны. Тем, кто выезжал из Союза, приходилось унижаться в многочисленных инстанциях, выплачивать государству огромные по тем временам пошлины, так что помощь со стороны ХИАС была остро необходима. Путешествие на край света становилось для измученных на родине эмигрантов тяжелым испытанием.

Глава 7
1975–1978 часть 2

   Действующие лица:
   Николай Андреевич Шлиппенбах, журналист
   Валерий Михайлович Воскобойников, писатель
   Игорь Иосифович Смирнов-Охтин, писатель
   Алексей Юрьевич Герман, кинорежиссер
   Елена Константиновна Клепикова, писатель
   Александр Александрович Генис, писатель
   Елена Давидовна Довлатова, вдова Сергея Довлатова
   Ирина Андреевна Балай, актриса
   Наталья Николаевна Антонова, тележурналист, в середине 1970-х гг. — сотрудник Ленинградского экскурсионного бюро
   Андрей Юрьевич Арьев, писатель
   Тамара Николаевна Зибунова, в 1972–1975 гг. — гражданская жена Сергея Довлатова
   Вадим Викторович Нечаев, писатель
   Людмила Яковлевна Штерн, писатель
   Валерий Георгиевич Попов, писатель
   Михаил Борисович Рогинский, журналист
   Жанна Михайловна Ковенчук, художник
   Яков Аркадьевич Гордин, писатель
   Лев Лосев, поэт

   Шлиппенбаха я и раньше знал по газетному сектору. Просто мы не были лично знакомы. Это был нервный худой человек с грязноватыми длинными волосами. Он говорил, что его шведские предки упоминаются в исторических документах. Кроме того, Шлиппенбах носил в хозяйственной сумке однотомник Пушкина. «Полтава» была заложена конфетной оберткой.
   — Читайте, — нервно говорил Шлиппенбах.
   И, не дожидаясь реакции, лающим голосом выкрикивал:

Пальбой отбитые дружины,
Мешаясь, катятся во прах.
Уходит Розен сквозь теснины,
Сдается пылкий Шлиппенбах…

(Сергей Довлатов, «Чемодан»)

   Николай Шлиппенбах:
   Работа в газете меня не угнетала, как Сергея Довлатова, но какой-то отдушины требовала. Этой отдушиной служило любительское кино. Особенно увлекали комбинированные съемки. Я переносил своих героев в средние века, снимал себя одновременно в двух лицах. Или же вынимал кинокамеру, когда она сама к тому взывала. Например, в главном здании университета шел ремонт, и скульптуры ученых стояли тесным беспорядочным полукругом в углу площадки перед входом в главный коридор. Скульптуры оказались не очень тяжелыми, их удалось развернуть так, словно они ведут разговор между собой. Ну чем не «Могучая кучка»!
   (Шлиппенбах Н. …И явил нам Довлатов Петра // «Звезда». 2003. № 5. С. 197)

Мы заказали пиво и бутерброды. Шлиппенбах, слегка понизив голос, начал:
— Я обратился к вам, потому что ценю интеллигентных людей. Я сам интеллигентный человек. Нас мало. Откровенно говоря, нас должно быть еще меньше. Аристократы вымирают, как доисторические животные. Однако, ближе к делу. Я решил снять любительский фильм. Хватит отдавать свои лучшие годы пошлой журналистике. Хочется настоящей творческой работы. В общем, завтра я приступаю к съемкам. Фильм будет минут на десять. Задуман он как сатирический памфлет. Сюжет таков. В Ленинграде появляется таинственный незнакомец. В ком легко узнать царя Петра. Того самого, который двести шестьдесят лет назад основал Петербург. Теперь великого государя окружает пошлая советская действительность. Милиционер грозит ему штрафом. Двое алкашей предлагают скинуться на троих. Фарцовщики хотят купить у царя ботинки. Чувихи принимают его за богатого иностранца. Сотрудники КГБ — за шпиона. И так далее. Короче, всюду пьянство и бардак. Царь в ужасе кричит — что я наделал?! Зачем основал этот блядский город?!
(Сергей Довлатов, «Чемодан»)

   Николай Шлиппенбах:
   Идея снять фильм о встрече с Петром Великим была проста: о появлении основателя нашего города узнают… статуи. Это — основа сценария. «Могучая кучка» и Медный всадник без всадника здесь напрямую могли быть использованы. Кто осмелится сказать правду об исчезновении многих памятников Петру? Только статуи.
   С Сергеем Довлатовым образ Петра у меня ассоциировался в основном из-за его высоченной статной фигуры. Согласится ли Сергей сниматься, я почему-то такого вопроса себе не задавал, считал дело само собой разумеющимся. На всяческие авантюры Сережа был отзывчив. В моей затее как раз ею и попахивало. При всем том он был застенчив. Появиться на улицах города в облике царя Петра! Наверняка кого-нибудь встретишь. На такое надо отважиться. Но я был уверен — отважится.
   (Шлиппенбах Н. …И явил нам Довлатов Петра // «Звезда». 2003. № 5. С. 198)

   Конечно, я мог бы отказаться. Но почему-то согласился. Вечно я откликаюсь на самые дикие предложения. Недаром моя жена говорит:
   — Тебя интересует все, кроме супружеских обязанностей.
   Моя жена уверена, что супружеские обязанности это, прежде всего, трезвость.
(Сергей Довлатов, «Чемодан»)

   Николай Шлиппенбах:
   В общем, без Довлатова снимать было нельзя. Сценарий — только канва, в нем больше музыки, чем слов. Эпизоды с Петром перемежаются панорамой города. Белая ночь. Разведенный мост. Медный всадник без всадника. Моя встреча с Петром. Панорама Невы. Здание университета. Снова Петр, идущий по городу. Эта волнующая новость облетает городские статуи. Они собираются на тайное совещание в Летнем саду. Среди мраморных старожилов сада «могучая кучка» и еще две пришлые статуи. Возле дворца я оставляю Петра одного. Случайно становлюсь свидетелем разговора скульптур.
   Одна из статуй возмущается тем, что проспект на Охте, когда-то носивший имя императора Петра Великого, давно переименован. Такая же участь постигла и мост его имени. Он теперь называется Охтинским. Ее сетования прерываются репликой пришлой представительницы советского модерна:

Мост в колыбели Октября
Нельзя звать именем царя!

Из круга античных статуй выступает гипсовая фигура женщины в платке. То ли доярка-рекордистка, то ли стахановка, со звездой Героя Соцтруда, бесформенная, аляповатая…
(Шлиппенбах Н. …И явил нам Довлатов Петра // «Звезда». 2003. № 5. С. 198)

   Короче, мы поехали на Ленфильм. Шлиппенбах позвонил в бутафорский цех какому-то Чипе. Нам выписали пропуск. Помещение, в котором мы оказались, было заставлено шкафами и ящиками. Я почувствовал запах сырости и нафталина. Над головой мигали и потрескивали лампы дневного света. В углу темнело чучело медведя. По длинному столу гуляла кошка.
   Из-за ширмы появился Чипа. Это был средних лет мужчина в тельняшке и цилиндре. Он долго смотрел на меня, а затем поинтересовался:
   — Ты в охране служил?
   — А что?
   — Помнишь штрафной изолятор на Ропче?
   — Ну.
   — А помнишь, как зэк на ремне удавился?
   — Что-то припоминаю.
   — Так это я был. Два часа откачивали, суки…
(Сергей Довлатов, «Чемодан»)

   Николай Шлиппенбах:
   Раздобыть заявку от культурно-массовой организации на прокат костюма для Петра оказалось куда проще, чем найти мастера, согласившегося бесплатно изготовить модель статуи рекордистки. Да еще такую, чтобы она надевалась на человека. Но если со статуей время терпело, то с натурными съемками поджимало. Листопад в пору белых ночей выглядел бы довольно странно. Потому мы договорились с Сережей приступить к съемкам в ближайшую субботу или воскресенье.
   Погожий день выдался в воскресенье. Утром, увидав в окне солнце, я позвонил Сергею. К десяти часам добрался до него. С костюмом в огромном тюке, со штативом и кинокамерой. К этому времени обещал прийти Сережин приятель — в качестве оператора для съемок Петра, идущего вместе со мной. Но его все не было.
   — Подождем немного, — сказал Сергей, с любопытством облачаясь в одежды Петра. — Где же лавровый венок? И легкого римского плаща не вижу. В этой суконной тяжести только с битюга спешиваться. У Инженерного замка. И отсюда ближе, и до Летнего сада рукой подать.
   Исчерпав все шутки по этому поводу, он добавил:
   — Пойду потрясать соседа.
   (Шлиппенбах Н. …И явил нам Довлатов Петра // «Звезда». 2003. № 5. С. 201)

   Чипа угостил нас разведенным спиртом. И вообще, проявил услужливость. Он сказал:
   — Держи, гражданин начальник!
   И выложил на стол целую кучу барахла. Там были высокие черные сапоги, камзол, накидка, шляпа. Затем Чипа достал откуда-то перчатки с раструбами. Такие, как у первых российских автолюбителей.
   — А брюки? — напомнил Шлиппенбах.
   Чипа вынул из ящика бархатные штаны с позументом.
   Я в муках натянул их. Застегнуться мне не удалось.
   — Сойдет, — заверил Чипа, — перетяните шпагатом.
   Когда мы прощались, он вдруг говорит:
   — Пока сидел, на волю рвался. А сейчас — поддам, и в лагерь тянет. Какие были люди — Сивый, Мотыль, Паровоз!..
   Мы положили барахло в чемодан и спустились на лифте к гримеру. Вернее, к гримерше по имени Людмила Борисовна.
(Сергей Довлатов, «Чемодан»)

   Николай Шлиппенбах:
   Докучливый сосед, отставной военный, буквально онемел. С вытаращенными глазами он скрылся в своей комнате. Сережа беспрепятственно набрал номер телефона своего приятеля, который когда-то был боксером и зачастую востребовался именно с этой целью.
   В открытую дверь доносились отрывки разговора:
   — Ну ты и спать!.. Боб, мы же с тобой договаривались… Ты нужен срочно… Придешь, узнаешь зачем… Нет, нет, успокойся, морду никому бить не надо… Пока идешь по солнышку, протрезвеешь… Поторопись, Боб.
   В оставшиеся минуты Сережа решил как следует экипироваться. Нацепил шпагу, поправил парик и, взяв в руку трость, подошел к зеркалу.
   — Мурло подводит зело. Нос перерос. Рот не тот. Словом, рожа с Петром не схожа.
   — Будет схожа. По пути в Мариинку заедем. Там у меня много знакомых. Найдем гримера, который как раз Петра гримировал.
   (Шлиппенбах Н. …И явил нам Довлатов Петра // «Звезда». 2003. № 5. С. 201–202)

   Шпага лежала у меня на коленях. Клинок был отпилен. Обнажать его я мог сантиметра на три. Шлиппенбах возбужденно жестикулировал. Зато водитель оставался совершенно невозмутимым. И только в конце он дружелюбно поинтересовался:
   — Мужик, ты из какого зоопарка убежал?
   — Потрясающе! — закричал Шлиппенбах. — Готовый кадр!..
(Сергей Довлатов, «Чемодан»)

   Николай Шлиппенбах:
   По пути все, кроме Сережи, оживленно болтали. Он старался сдерживать улыбку, опасаясь, как бы не отошли края налепленных щек. Боб перечислял, в скольких аптеках он только что побывал и как недавно занимался поиском разом исчезнувших зубных щеток, пасты и зубного порошка. Шофер вспоминал, каких знаменитостей ему доводилось возить. Но что они все значили по сравнению с царем Петром!
   Похоже, к тому же мнению пришли и пассажиры автобуса, остановившегося на перекрестке рядом с нашим такси. Они все прилипли к окнам. Сережа с недовольным видом отодвинулся от окна машины.
   Боб на ходу перефразировал известную басню:

По улицам царя возили, как видно, напоказ.
Известно, что цари в диковинку у нас.

   У Горного съемки прошли гладко, без приключений. Петр, дойдя до лестницы, в нужном месте остановился, заслонив собой статую Геракла, еще не успевшего обзавестись костылем, покачал головой и гневно помахал тростью, как договорились. Боб тем временем отгонял в сторону любопытных. Их появление в кадре нежелательно при дальнейшей замене общего вида здания фотографией.
   Сделав два дубля, я помахал из такси Гераклу. Несколько женщин приняли мой жест на свой счет и тоже помахали нам. Боюсь, их приветливость относилась не ко мне.
   (Шлиппенбах Н. …И явил нам Довлатов Петра // «Звезда». 2003. № 5. С. 203)

   Оказалось, что когда тебя снимают, идти неловко. Я делал усилия, чтобы не спотыкаться. Когда налетал ветер, я придерживал шляпу.
   Вдруг Шлиппенбах начал что-то кричать. Я не расслышал из-за ветра, остановился, перешел через дорогу.
   — Ты чего? — спросил Шлиппенбах.
   — Я не расслышал.
   — Чего ты не расслышал?
   — Вы что-то кричали.
   — Не вы, а ты.
   — Что ты мне кричал?
   — Я кричал — гениально! Больше ничего. Давай, иди снова.
(Сергей Довлатов, «Чемодан»)

   Николай Шлиппенбах:
   Петр, как на картине Серова, широко взмахивал тростью, иногда останавливался, любуясь панорамой современного города. Мы так вошли в роль, что ничего уже не замечали. Боб с приятелем постарались на славу — людей перед нами не было. Да вот беда. Пешеходы, освобождая тротуар, запрудили проезжую часть улицы. Я глянул: ужас! Движение остановилось.
   Возле Боба появился милиционер. Боб прижимал к груди штатив с кинокамерой. Было слышно, как он увещевал:
   — Почему в пиджаке и шляпе ходить можно, а в камзоле и треуголке нельзя, вы можете объяснить? Шаляпин в костюме дьявола на извозчике по городу ездил — и ничего. А тут основатель нашего города на минуту из машины вышел воздухом подышать — такой переполох.
   Когда мы подошли, милиционер козырнул нам и хотел что-то сказать. Но толпа разразилась хохотом. Пока до него доходила двусмысленность подобной исполнительности, Боб громко провозгласил:
   — Государь, прошу вас в машину. — И к шоферу: — Быстро за руль! Без нас толпа сама рассеется.
   (Шлиппенбах Н. …И явил нам Довлатов Петра // «Звезда». 2003. № 5. С. 203)

   Я снова вышел из-за угла. Снова направился к мосту. И снова Шлиппенбах мне что-то крикнул. Я не обратил внимания.
   Так и дошел до самого парапета. Наконец, оглянулся. Шлиппенбах и его подруга сидели в машине. Я поспешил назад.
   — Единственное замечание, — сказал Шлиппенбах, — побольше экспрессии. Ты должен всему удивляться. С недоумением разглядывать плакаты и вывески.
   — Там нет плакатов.
   — Не важно. Я это все потом смонтирую. Главное — удивляйся. Метра три пройдешь — всплесни руками…
   В итоге Шлиппенбах гонял меня раз семь. Я страшно утомился. Штаны под камзолом спадали. Курить в перчатках было неудобно.
(Сергей Довлатов, «Чемодан»)

   Николай Шлиппенбах:
   Теперь на очереди у нас был Летний сад. В машине у Сережи настроение резко упало. К одежде Петра он отнесся как к шутовскому наряду. Я уже говорил, что при всем своем ухарстве Сережа был стеснителен.
   До Летнего сада доехали быстро. Остановились у главных ворот. Здесь машину надолго оставлять нельзя.
   — Я поставлю машину за углом и приду к вам, — сказал шофер.
   — Я вылезу из машины только на месте съемок, — неожиданно заявил Сергей.
   — В таком случае будем снимать здесь. Петр, сидящий в автомобиле за неимением кареты, — очень эффектный кадр. Рядом неведомая Петру решетка Летнего сада. Сквозь нее он с тоской смотрит на свой дворец, — на ходу сочинял я. — Только пешеходов здесь больше, чем у дворца со стороны сада. Сюда мигом набежит народ. А к дворцу можно незаметно кустами пройти. Тут всего-то два шага. И два шага до штрафа, если останемся здесь. А штрафы, увы, в нашу смету не заложены.
   — Это тебе, как ты любишь говорить, Петр подарил Россию, а не мне. Это ты, Шлиппенбах, создал культ Петра дома и на работе, а я, Довлатов, отдуваюсь.
   — Ну, насчет работы ты загнул, но все равно вылезай. Я тебя попробую снять в этот момент.
   До дворца мы добрались спокойно. Разве что подошла дама и спросила, можно ли мужу сфотографировать ее с Петром Первым. Я подумал, что это привлечет внимание гуляющих. Но меня опередил Боб.
   — Десять рублей! — выпалил он.
   Дама отвалила.
   (Шлиппенбах Н. …И явил нам Довлатов Петра // «Звезда». 2003. № 5. С. 203–204)

   После этого Шлиппенбах горячо зашептал:
   — Мизансцена простая. Ты приближаешься к ларьку. С негодованием разглядываешь всю эту публику. Затем произносишь речь.
   — Что я должен сказать?
   — Говори, что попало. Слова не имеют значения.
   Главное — мимика, жесты…
   — Меня примут за идиота.
   — Вот и хорошо. Произноси, что угодно. Узнай насчет цены.
   — Тем более, меня примут за идиота. Кто же цен не знает? Да еще на пиво.
   — Тогда спроси их — кто последний? Лишь бы губы шевелились, а уж я потом смонтирую. Текст будет позже записан на магнитофонную ленту. Короче, действуй.
   — Выпейте для храбрости, — сказала Галина.
(Сергей Довлатов, «Чемодан»)

   Николай Шлиппенбах:
   Предстоящая сцена была довольно простой. Петр взволнован. Он предается воспоминаниям, осматривая свой дворец. И вот Петр зашагал. Да так быстро, что я едва успевал вести вслед за ним камеру. Он нервно потрясал тростью, видимо, так передавая волнение от нахлынувших воспоминаний. На том сцена была завершена.
   Но тут неожиданно развернулась другая. Кто-то из очереди в кассу все же заметил нас. В один миг очередь как языком слизнуло. Это не понравилось сотрудникам дворца. Общение императора с подданными не предусматривалось ни сценарием, ни настроением Сергея Довлатова. Путь к поспешному отступлению был отрезан. Шофер, оценив ситуацию, побежал, чтобы скорее подать такси к воротам. Пока я складывал штатив, запихивал кинокамеру и светофильтры в сумку, к нам прибежала разъяренная директриса. Очевидно, опустевшие кассы мерещились ей катастрофой.
   (Шлиппенбах Н. …И явил нам Довлатов Петра // «Звезда». 2003. № 5. С. 204)

   К этому времени я был почти у цели. Людская масса уплотнилась. Я был стиснут между оборванцем и железнодорожником. Конец моей шпаги упирался в бедро интеллигента.
   Шлиппенбах кричит:
   — Не вижу мизансцены! Где конфликт?! Ты должен вызывать антагонизм народных масс!
   Очередь насторожилась. Энергичный человек с кинокамерой внушал народу раздражение и беспокойство.
   — Извиняюсь, — обратился к Шлиппенбаху железнодорожник, — вас здесь не стояло!
   — Нахожусь при исполнении служебных обязанностей, — четко реагировал Шлиппенбах.
   — Все при исполнении, — донеслось из толпы.
   Недовольство росло. Голоса делались все более агрессивными:
   — Ходят тут всякие сатирики, блядь, юмористы…
   — Сфотографируют тебя, а потом — на доску…
   В смысле — «Они мешают нам жить…»
   — Люди, можно сказать, культурно похмеляются, а он нам тюльку гонит…
(Сергей Довлатов, «Чемодан»)

   Николай Шлиппенбах:
   — Кто вам разрешил съемки на территории сада?
   — А кто запретил? — спросил я.
   — Кто вы такие? Из телевидения?
   — Журналисты. А из-за чего сыр-бор?
   — Почему вы не подали предварительной заявки? Вы срываете нам финансовый план.
   — Это дело мы мигом можем поправить, — пришел на выручку Боб. — Сразу утроим, удесятерим ваш доход. Пропустите нас во дворец. Его величеству просто необходимо осмотреть свои апартаменты.
   Директриса онемела. Или же и впрямь прикидывала в уме прибыль от наплыва посетителей. Аудитория, если можно так назвать перебежавшую сюда очередь, была явно на нашей стороне. Все же разгневанная садоуправительница посоветовала собравшимся вернуться к кассам, так как скоро одна из них закроется на обеденный перерыв. Очередь вняла разумному совету.
   (Шлиппенбах Н. …И явил нам Довлатов Петра // «Звезда». 2003. № 5. С. 204)

   Энергия толпы рвалась наружу. Но и Шлиппенбах вдруг рассердился:
   — Пропили Россию, гады! Совесть потеряли окончательно! Водярой залили глаза, с утра пораньше!..
   — Юрка, кончай! Юрка, не будь идиотом, пошли! — уговаривала Шлиппенбаха Галина.
   Но тот упирался. И как раз подошла моя очередь. Я достал мятый рубль из перчатки.
   Спрашиваю:
   — Сколько брать?
   Шлиппенбах вдруг сразу успокоился и говорит:
   — Мне большую с подогревом. Галке — маленькую.
   Галина добавила:
   — Я пива не употребляю. Но выпью с удовольствием…
   Логики в ее словах было маловато.
   Кто-то начал роптать. Оборванец пояснил недовольным:
   — Царь стоял, я видел. А этот пидор с фонарем — его дружок. Так что, все законно!
   Алкаши с минуту поворчали и затихли.
   Шлиппенбах переложил камеру в левую руку. Поднял кружку:
   — Выпьем за успех нашей будущей картины! Истинный талант когда-нибудь пробьет себе дорогу.
(Сергей Довлатов, «Чемодан»)

   Николай Шлиппенбах:
   Я надеялся увидеть свой фильм завершенным.
   Увы, тому помешали обстоятельства.
   Сначала произошла задержка по техническим причинам. Из-за статуи, которая должна подниматься по лестнице. За эту сложную кропотливую работу согласилась взяться моя знакомая студентка из Мухинского училища Таня Синицына. Я дал ей фотографию статуи-рекордистки.
   Чтобы одеть человека в облегающую его форму из папье-маше, необходима такая конструкция, в которой ноги и руки статуи могли бы без излома поверхности свободно сгибаться и разгибаться.
   Попробовали приклеить толстую материю в местах сгиба. Не получилось. И все же Таня нашла выход, заменив материю на марлевые тампоны. Статуя в собранном виде так и манила залезть в нее. На Тане и опробовали движение. Аляповатая фигура, покрытая тонкими мазками гипса, медленно промаршировала по комнате. Руки и ноги ее сгибались, не нарушая впечатления цельности фактуры.
   (Шлиппенбах Н. …И явил нам Довлатов Петра // «Звезда». 2003. № 5. С. 206)

Театральный костюм потом валялся у меня два года. Шпагу присвоил соседский мальчишка. Шляпой мы натирали полы. Камзол носила вместо демисезонного пальто экстравагантная женщина Регина Бриттерман. Из бархатных штанов моя жена соорудила юбку.
Шоферские перчатки я захватил в эмиграцию. Я был уверен, что первым делом куплю машину. Да так и не купил. Не захотел.
(Сергей Довлатов, «Чемодан»)

   Николай Шлиппенбах:
   Шоферские перчатки в числе единиц взятого мною напрокат костюма не значились. Видимо, история их появления в чемодане Сергея Донатовича иная. Чего не скажешь о накладных щеках, обнаруженных мною случайно тоже на дне старого чемодана. Это случилось недавно при переезде из Петербурга в Сестрорецк.
   (Шлиппенбах Н. …И явил нам Довлатов Петра. «Звезда». 2003. № 5. С. 205)

На следующий день я повстречал Шлиппенбаха возле гонорарной кассы. Он сообщил мне, что хочет заняться правозащитной деятельностью. Таким образом, съемки любительского фильма прекратились.
(Сергей Довлатов, «Чемодан»)

   Николай Шлиппенбах:
   Прочитав «Шоферские перчатки», я очень смеялся над неожиданным поворотом событий в рассказе. Оказывается, вовсе не статуя повинна в прекращении съемок, а это я вдруг ни с того ни с сего решил якобы заняться правозащитной деятельностью. Ха-ха!
   Все как раз наоборот.
   Когда реквизит наконец был полностью готов, куда-то надолго исчез сам Довлатов. Сначала я не придал этому большого значения. Сергей менял работу, как перчатки. Тихо исчезал и появлялся. Звонил и опять исчезал.
   Время шло. Я тоже не всегда бывал дома. У каждого своя жизнь, свои тяготы, свои заботы. У Сергея их было гораздо больше.
   (Шлиппенбах Н. …И явил нам Довлатов Петра // «Звезда». 2003. № 5. С. 206)

   Здоровье мое титаническое разом пошатнулось. Прежде если я слышал, что у кого-то радикулит, то воспринимал это как условную форму общего недовольства жизнью. А теперь у меня и радикулит, и все на свете.
   Зато я худой. Отощал в Пушкинских Горах. Ел исключительно фрукты и много ходил. Во-первых, экскурсии, да и гастроном на расстоянии 4 километров.
   У меня четкое ощущение надвигающихся перемен. Положительных, отрицательных, — это безразлично. А силы, естественно, на исходе. И как всегда, полно неприятностей. Страдания же — показатель наших возможностей. Даже показатель силы. Выдержал — значит, способен на это. Установить меру слабости и меру беспомощности — значит возмужать. Вот я и мужаю беспрерывно. Мужаю, мужаю да и подохну без тебя.
(Сергей Довлатов, из письма к Людмиле Штерн от 25 октября 1976 г.)

Валерий Воскобойников:
После «Костра» Довлатов работал на кладбище, ваял скульптуры вместе с каменотесами и промышлял также изготовлением памятников. Помню, однажды он звонит мне: «Валера, съезди на станцию метро „Ломоносовская“ и посмотри на скульптурное изображение бабы. Это Михаил Васильевич Ломоносов — мы сваяли!» Не знаю, почему Сережа тогда не нашел другой работы. Но дело, в общем, уже шло к его отъезду, и проработал он таким образом только полгода или, может быть, год.

   Вскоре мы получили заказ. Причем довольно выгодный и срочный. Бригаде предстояло вырубить рельефное изображение Ломоносова для новой станции метро. Скульптор Чудновский быстро изготовил модель. Формовщики отлили ее в гипсе. Мы пришли взглянуть на это дело.
   Ломоносов был изображен в каком-то подозрительном халате. В правой руке он держал бумажный свиток. В левой — глобус. Бумага, как я понимаю, символизировала творчество, а глобус — науку.
   Сам Ломоносов выглядел упитанным, женственным и неопрятным. Он был похож на свинью. В сталинские годы так изображали капиталистов. Видимо, Чудновскому хотелось утвердить примат материи над духом.
   А вот глобус мне понравился. Хотя почему-то он был развернут к зрителям американской стороной.
   Скульптор добросовестно вылепил миниатюрные Кордильеры, Аппалачи, Гвианское нагорье. Не забыл про озера и реки — Гурон, Атабаска, Манитоба…
   Выглядело это довольно странно. В эпоху Ломоносова такой подробной карты Америки, я думаю, не существовало. Я сказал об этом Чудновскому.
   Скульптор рассердился:
   — Вы рассуждаете, как десятиклассник! А моя скульптура — не школьное пособие! Перед вами — шестая инвенция Баха, запечатленная в мраморе. Точнее, в гипсе… Последний крик метафизического синтетизма!..
(Сергей Довлатов, «Чемодан»)

   Игорь Смирнов-Охтин:
   В молодые годы писатель Владимир Марамзин настоятельно советовал мне не бросать инженерную деятельность, которая меня кормила, а писать по вечерам… «Иначе, — говорил он, — тебе все равно придется зарабатывать на жизнь, но уже тогда какой-нибудь литературной поденщиной, а это для писателя плохо, потому что и „литература“, и „литературная поденщина“ из одного места берутся». Сергей Довлатов, наоборот, считал, что настоящему писателю надо решиться на литературную судьбу и для этого первым делом уйти с государственной службы.
   «Но, Сережа, — возражал я, — у меня нет жировых запасов, а уже на следующий день мне приспичит делать шам-шам и нужны будут деньги». «Вы знаете, Игорь, — говорил мне важно Довлатов, — это невозможно объяснить, но еда как-то образуется: то соседи нальют тебе супчик, то приятель… иногда Глафира („Глаша“, терьерчик Сергея) с тобой поделится…»
   (Смирнов-Охтин И. Сергей Довлатов — петербуржец // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 425–426)

   Алексей Герман:
   Сережу я знал значительно меньше, чем Борю. Я помню, как мы встретились в России в последний раз. Я стоял около Малого Драматического театра, вдруг на меня налетел Сережа, который мчался по улице Рубинштейна с каким-то свертком в руках, а за его спиной раздавались настойчивые милицейские свистки: он что-то купил у иностранцев. Видимо, он фарцанул какую-то вещь: деньги были нужны, зарабатывал он всегда крайне мало. Сережа остановился, чтобы поздороваться со мной, мы быстро поговорили, и он на своих длинных ногах растаял в ночи.

Когда-то мы обсуждали рукописи с низовыми чиновниками. Журналы вели с авторами демагогическую переписку. Сейчас все изменилось. Рукописи тормозились на первом же этапе. Я отнес рассказы в «Аврору» и в «Звезду». Ирма Кудрова («Звезда») ответила мне по телефону:
— Понравилось. Но вы же знаете, как это бывает. То, что нравится мне, едва ли понравится Холопову.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Елена Клепикова:
   Весной 1975-го Довлатов зачастил в «Аврору». Это была чисто волевая, на последнем отчаянии, его осада советской печатной крепости. Рукописи Сережа держал в таких очень изящных, даже щегольских папках. Ручной работы. Он приносил эти папочки, и я их, поскольку печатать это было невозможно, очень аккуратно складывала в шкаф для отказов. Как сейчас вижу: нижняя полка шкафа, и там такая стопка папок, а наверху надпись от руки, от моей руки — «Возвратить Сергею Довлатову».
   Сережа суеверно за рукописями не приходил. Последнее его приношение, к счастью, лежало у меня в столе.
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 81)

В «Авроре» произошла совсем уж дикая история. Лена Клепикова рассказы одобрила. Передала их новому заведующему отделом — Козлову. К этому времени у него скопилось рукописей — целая гора. Физически сильный Козлов отнес все это на помойку. Разве можно такую гору прочесть?! Да еще малограмотному человеку…
С Козловым я в дальнейшем познакомился. Напыщенный и глупый человек. Напоминает игрушечного Хемингуэя… Я перелистал ленинградские журналы. Тяжелое чувство охватило меня. Не просто дрянь, а какая-то безликая вязкая серость. Даже названия почти одинаковые: «Чайки летят к горизонту», «Отвечаю за все», «Продолжение следует», «Звезды на ладони», «Будущее начинается сегодня»…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Елена Клепикова:
   Как раз в это время в отделе прозы появился новый заведующий — Вильям Козлов. Человек глубоко невежественный и склонный к моментальным, без всяких сомнений, поступкам. В свой первый рабочий день Козлов заявился в редакцию рано утром и вскоре туда забежала ватага пионеров за макулатурой. Страна переживала очередной бумажный кризис. И кто-то, видно, в райкоме дал пионерам наводку на «Аврору» как такой резервуар макулатуры. Секунды не подумав, Козлов пригласил их в отдел прозы и предложил весь шкаф со всеми рукописями, включая Сережины папки.
   Не хочется вспоминать реакцию Довлатова, когда он пришел, наконец, за рукописями. Был там гнев, желчь, недоумение, обида. Но была для него в этом макулатурном применении его рассказов и мрачная символика. Как будто все, что он делал эти годы, уничтожено и никому не нужно. Перерезано. И он снова становился начинающим писателем.
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 81–82)

   В 76-м году три моих рассказа были опубликованы на Западе. Отныне советские издания были для меня закрыты. (Как, впрочем, и до этого.) Я был одновременно горд и перепуган.
   Друзья реагировали сложно. Одни предостерегали:
   — Вот увидишь, тебя посадят. Пришьют какую-нибудь уголовщину, и будь здоров!..
   Другие высказывались так:
   — Напечатали, а что толку? Тиражи на Западе микроскопические. Там не заметят. И тут все дороги закроют…
   Третьи как будто осуждали:
   — Писатель должен издаваться на родине…
   И только мать все повторяла:
   — Как я рада, что тебя наконец печатают!..
(Сергей Довлатов, «Наши»)

Александр Генис:
Своему знакомству с Сергеем Довлатовым я обязан эмигрантскому изданию «Время и мы». Впервые прочитав его сочинения в этом журнале, я сразу понял, что наконец-то у нас появился писатель, о котором я всегда мечтал. В то время (в особенности по сравнению с нашим) русская литература была довольно богата, но ей явно не хватало легкого и веселого голоса, который был моментально узнаваем со страниц книги Довлатова «Невидимая книга». Ведь Довлатов дебютировал мемуарами, что довольно необычно.

   …Бесславный конец хрущевской оттепели, газеты, журналы, альманахи наполнены тусклой, мертвящей халтурой, перспективы молодого литератора ничтожны, будущее рисуется в мрачном, трагическом свете.
   Тогда мы впервые услышали имя Карла Проффера. Знакомые рассказывали о молодом американском профессоре, начинающем издателе, выпускающем русские книги, говорили о его встречах с Ахматовой и о дружбе с Бродским.
   Вскоре Проффер стал легендарной фигурой. Появилась новая инстанция — «Ардис», появился новый вариант литературного самоутверждения — издаваться ТАМ, на Западе, у Карла Проффера.
   Через некоторое время в «Ардисе» на русском и английском языках была издана моя первая книга. Скажу без кокетства: издание этой книги тогда значило для меня гораздо больше, чем могла бы значить Нобелевская премия — сейчас. В моей жизни появился какой-то смысл, я перестал ощущать себя человеком без определенных занятий. Не будет преувеличением сказать, что Карл Проффер в те годы буквально спас мне жизнь, удержал от самых безрассудных, отчаянных и непоправимых шагов.
(Сергей Довлатов. Памяти Карла Проффера // Сухих И. Сергей Довлатов: время, место, судьба. СПб., 1996)

Затем пошли неприятности. Меня отовсюду выгнали. Лишили самой мелкой халтуры. Я устроился сторожем на какую-то дурацкую баржу — и оттуда выгнали.
Я стал очень много пить. Жена и дочка уехали на Запад. Мы остались вдвоем. Точнее — втроем. Мама, я и собака Глаша.
(Сергей Довлатов, «Наши»)

Елена Довлатова:
Тогда уже началось это великое переселение. Наши дела, действительно, шли не так хорошо, надо было коренным образом всё менять. Было два пути: или, уехав в какой-то медвежий угол, сгинуть, или попытаться в эмиграции прожить еще одну жизнь. Я наконец решила рискнуть. Устав ждать, я категорически заявила, что так жить больше не буду, и мы с Катей стали собираться в путь. Конечно, тогда ни в чем нельзя было быть уверенной. Приедет Сережа к нам или не приедет, я не знала. Прощались мы по-серьезному. Но у меня уже больше не было сил на такую жизнь. Мне ужасно хотелось что-то поменять. Я просто устала. Мне казалось, что, пока я еще в состоянии, я должна попробовать начать какую-то другую жизнь. Ведь у меня не было никаких особых претензий. Все, что было нужно, — это кардинальная перемена. И эмиграция предоставила мне возможность этот план осуществить.

   И вот моя жена решила эмигрировать. А я решил остаться. Трудно сказать, почему я решил остаться. Видимо, еще не достиг какой-то роковой черты. Все еще хотел исчерпать какие-то неопределенные шансы. А может, бессознательно стремился к репрессиям. Такое случается. Грош цена российскому интеллигенту, не побывавшему в тюрьме…
   Меня поразила ее решимость. Ведь Лена казалась зависимой и покорной. И вдруг — такое серьезное, окончательное решение.
   У нее появились заграничные бумаги с красными печатями. К ней приходили суровые, бородатые отказники. Оставляли инструкции на папиросной бумаге. Недоверчиво поглядывали в мою сторону. А я до последней минуты не верил. Слишком уж все это было невероятно. Как путешествие на Марс. Клянусь, до последней минуты не верил. Знал и не верил.
(Сергей Довлатов, «Чемодан»)

Ирина Балай:
В это время я часто встречала Сережу на улице, ведь наш театр находится прямо около его дома. Он выходил в сопровождении своей собаки Глаши. Это был маленький фокстерьерчик. И собачка эта выглядела еще более миниатюрной на фоне огромного Сережи. Они долго шли вдвоем по улице Рубинштейна, и оба казались очень одинокими и грустными.

   До последнего дня я находился в каком-то оцепенении. Механически производил необходимые действия. Встречал и провожал гостей.
   Наступил день отъезда. В аэропорту собралась толпа. Главным образом, мои друзья, любители выпить.
   Мы попрощались. Лена выглядела совершенно невозмутимой. Кто-то из моих родственников подарил ей черно-бурую лису. Мне долго снилась потом оскаленная лисья физиономия…
   Дочка была в неуклюжих скороходовских туфлях. Вид у нее был растерянный. В тот год она была совсем некрасивой.
   Затем они сели в автобус.
   Мы ждали, когда поднимется самолет. Но самолеты взлетали часто. И трудно было понять, который наш…
   Тосковать я начал по дороге из аэропорта. Уже в такси начал пить из горлышка. Шофер говорил мне:
   — Пригнитесь.
   Я отвечал:
   — Не льется…
(Сергей Довлатов, «Наши»)

Наталья Антонова:
После отъезда жены Сережа написал мне письмо: «Мои дела внутренние умеренно хороши. Первого февраля улетели Катя с Леной. Накануне Лена сломала руку, поехала в гипсе. Катя ревела, только прощаясь с Глашей. В аэропорту я простудился, это кстати, потому что мама в ужасном состоянии, оставлять ее нельзя… От горя и одиночества у меня выросла седая борода».

   В апреле меня избили. Шел по улице, навстречу двое милиционеров. Затащили в отделение и стали бить. Без единого слова. Затем суют готовый протокол: «Распишитесь». Читаю: «Задержан в нетрезвом виде. Выражался нецензурными словами. Оказал злостное сопротивление».
   «Чушь какая-то… Не подпишу».
   Снова начали бить. А сопротивляться нельзя. Вызовут по рации наряд, да еще с понятыми. Вконец изувечат. А дома мать. А у нее давление 260/140. И вообще, когда тебя долго бьют, настроение портится. Короче, от шока и бесхарактерности я эту дикость подписал.
   — Это намек, — высказался опытный знакомый (две судимости). — Чего, мол, не едешь, поторапливайся. Иначе тебя посадят. Пришьют какую-нибудь уголовщину, и будь здоров!
   — Пусть они сами уезжают.
   — Кто?
   — Кто мне жизнь исковеркал.
   — Дождешься… уедут они… Там работать надо…
(Довлатов С. Мной овладело беспокойство // Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 226–227)

Наталья Антонова:
Насколько я знаю, он не хотел уезжать. Это был вынужденный поступок. Мне он говорил так: «Это моя родина, что бы здесь ни происходило, это мой язык, моя культура, моя литература. Я хочу жить здесь». Но в стране началась масштабная подготовка к Олимпийским играм. Года за два начали очередную чистку: всех неблагонадежных решено было отправить или в тюрьму, или в сумасшедший дом, или за границу. Вот тогда за Сережей и начала всерьез охотиться милиция, и это в значительной степени определило его решение.

   Милиция затем приходила еще раза четыре. И я всегда узнавал об этом заранее. Меня предупреждал алкоголик Смирнов.
   Гена Смирнов был опустившимся журналистом. Он жил напротив моего дома. Целыми днями пил у окна шартрез. И с любопытством поглядывал на улицу.
   А я жил в глубине двора на пятом этаже без лифта. От ворот до нашего подъезда было метров сто.
   Если во двор заходил наряд милиции, Смирнов отодвигал бутылку. Он звонил мне по телефону и четко выговаривал единственную фразу:
   — Бляди идут!
   После чего я лишний раз осматривал засовы и уходил на кухню. Подальше от входных дверей.
   Когда милиция удалялась, я выглядывал из-за портьеры. В далеком окне напротив маячил Смирнов. Он салютовал мне бутылкой…
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)

   Андрей Арьев:
   Конечно, за Сережей, как и за всеми нами, наблюдали давно. С ним время от времени проводили разные профилактические беседы: мол, парень, не туда идешь. В таком духе. Но подобных откровенных нападок со стороны властей раньше не было. Видимо, наверху уже приняли решение о том, что Довлатова нужно отправить на Запад, тем более что жена с дочкой к тому времени уже уехали. Эмигрантское издательство «Ардис» уже опубликовало «Невидимую книгу», и какие-то рассказы появились в журнале «Континент». Это было хуже всего, ведь редакция «Континента» (в отличие от аполитичного «Ардиса») состояла, по мнению наших органов, из врагов социализма и коммунизма. Напечататься в «Континенте» было диверсией. Наверное, поэтому Сережу решили выпроводить из страны. Сам бы он просто не уехал, он не хотел уезжать. Мы с Сережей много говорили на эту тему. Как-то он мне сказал: «Если бы я знал, что меня за это посадят на три года, а потом я выйду и буду писателем, я бы остался». На это я ответил: «Ты выйдешь, конечно, но совершенно неизвестно, кем ты станешь». Сережа со мной согласился.

   Тамара Зибунова:
   Поскольку Сережа втайне от меня на себя оформил Сашу, перед эмиграцией он должен был взять у меня специальную бумагу, в которой было бы указано, что я получила алименты вплоть до совершеннолетия и материальных и иных претензий к нему не имею. Этот документ считался действительным то ли месяц, то ли два. Я таких бумаг составила и всюду заверила четыре штуки, потому что Сережа бесконечно собирал документы и панически боялся ехать. Сначала он сказал матери, что я отказываюсь подписать такую бумагу. Нора Сергеевна мне позвонила и стала упрашивать, я сказала, что уже две таких бумаги отправила. У моего директора, который должен был их подписывать, уже рука тряслась, когда он заверял эти документы. Тогда Сережа стал придумывать, что мне на книжку надо положить какие-то деньги. Нора Сергеевна уже собиралась одалживать. Я, конечно, сказала, что мне ничего не надо.

   Май. Звонок в дверь. Открываю: «Приветствую вас, я следователь Лобанов. Откуда у вас кастет?»
   — Лагерный трофей.
   — Нехорошо, товарищ Довлатов, нехорошо, вещь принадлежит к разряду «иного холодного оружия». Будем составлять протокол…
   — Плохо дело, — говорит опытный знакомый (две судимости), — сваливать тебе пора.
   Альтернатива «ехать — не ехать» перерождается в альтернативу «ехать или садиться». Чего тут выбирать? Между тюрьмой и Парижем не выбирают.
   В записной книжке десятки вычеркнутых фамилий. Уезжают друзья. На Западе — любимая женщина с дочкой.
(Довлатов С. Мной овладело беспокойство // Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 227)

   Вадим Нечаев:
   В 1976 году состоялась партийная конференция, на которой Романов — первый секретарь обкома партии — выступил с призывом очистить город от художников-нонконформистов, писателей-оппозиционеров и вообще от всех диссидентов. И вот тогда стали гореть мастерские художников. Как вы знаете, Евгений Рухин сгорел в своем ателье. Поджог нашего музея был совершен в марте 1978 года, говорят, он был сотым и последним. К тому времени я был исключен из Союза писателей, но долгое время уезжать отказывался. Полагаю, что и Довлатов не имел твердого решения эмигрировать, но, как говорится, солома силу ломит. Я заходил к Сергею перед отъездом, он усердно зубрил книжку американских идиом. Он уже начал широко печататься в эмигрантской прессе, и в нем чувствовалась сконцентрированность, как у боксера перед боем.
   (Нечаев В. Довлатов и литературная ситуация в Питере конца 60-х и в 70-е годы // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба / Итоги Первой международной конференции «Довлатовские чтения» (Городская культура Петербурга — Нью-Йорка 1970–1990-х годов). СПб., 1999. С. 156)

   Андрей Арьев:
   Однажды Сережу просто забрали на улице в милицию, избили и дали пятнадцать суток. Он действительно эти две недели в тюрьме просидел. После этого за ним все время вели милицейский надзор, приходили к Сереже на квартиру. Что касается формального обвинения, то в его деле написали, что Сережа милиционера, который пришел проверить у него документы, спустил с лестницы. Ничего этого, конечно, не было и не могло быть. Когда мы с Борей Довлатовым пошли разбираться и все выяснять, нам начальник милиции цинично сказал: «Если бы ваш друг действительно это сделал, ему бы дали шесть лет. А так всего пятнадцать суток». Было ясно, что все это было дело рук КГБ или Обкома, милиция не будет просто так ловить человека, который не является уголовником. Сережа попал под пресс.

   Потом меня неожиданно забрали и отвезли в Каляевский спецприемник. Я обвинялся в тунеядстве, притонодержателъстве и распространении нелегальной литературы. В качестве нелегальной литературы фигурировали мои собственные произведения.
   Как говорил Зощенко, тюрьма не место для интеллигентного человека. Худшее, что я испытал там — необходимость оправляться публично. (Хотя некоторые проделывали это с шумным, торжествующим воодушевлением…)
   Мне вспоминается такая сцена. Заболел мой сокамерник, обвинявшийся в краже цистерны бензина. Вызвали фельдшера, который спросил:
   — Что у тебя болит?
   — Живот и голова.
   Фельдшер вынул таблетку, разломил ее на две части и строго произнес:
   — Это — от головы. А это — от живота. Да смотри, не перепутай…
   Выпустили меня на девятые сутки. Я так и не понял, что случилось. Забрали без повода и выпустили без объяснений.
   Может, подействовали сообщения в западных газетах. Да и по радио упоминали мою фамилию. Не знаю…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Николай Шлиппенбах:
   Тогда Сережа работал сторожем на барже Адмиралтейского завода. За ним уже очень активно следило КГБ. Сережа, кажется, захворал и несколько дней прогулял, не взяв бюллетеня. Он сказал, что отработает, но против него уже возбудили дело. Сережу вызвали в КГБ и сказали: либо по следам Бродского отправим, либо езжай за границу. Он подумал и решил ехать, хотя изначально такого намерения у него не было. Мы с ним об этом много говорили. Языка английского он не знал и очень переживал по этому поводу.

   Тамара Зибунова:
   Сережу, наверное, очень хотели посадить, потому что даже меня пытались привлечь к этому делу. Однажды ко мне на работу пришел некий сотрудник, и меня вызвали на разговор в кабинет директора. Я, женщина с ребенком, не получающая алиментов, могла бы стать очень выгодным свидетелем против Сережи. Меня стали расспрашивать, а я им начала объяснять, что я больше всех заинтересована в его отъезде. Если он останется здесь, то всю жизнь будет вмешиваться в мои отношения с дочерью, а мне это совершенно не нужно. Тем более мне не нужно, чтобы у моей дочери отец сидел. Поэтому я ему никаких препятствий чинить не буду.

   Рано утром звонок из ОВИРа:
   — Зайдите на Желябова, 29, к полковнику Бокову.
   Захожу. Невысокий мужчина в гражданском. Типовое, серийное лицо. Тон отеческий.
   — Я вам искренне советую… Там ваши друзья… Там ваша дочь… Там перспективы…
   — У меня вызова нет.
   — Напишите заявление: «Хочу воссоединиться с женой».
   — Мы развелись в семьдесят первом году.
   — Но продолжали жить вместе. Ваш развод был формальностью, а мы не формалисты.
   И я написал заявление. Бегаю по инстанциям, собираю документы. На каком-то этапе попалась совсем бестолковая тетка. Кого-то временно замещает. Об эмиграции слышит впервые. Отстукала нужную справку. Выхожу на лестницу, перечитываю. Конец такой: «Дана в связи с выездом на постоянное жительство в ОВИР».
   Подаю документы. Чиновники предупредительны: «Благодарим, товарищ Довлатов, за оперативность».
(Довлатов С. Мной овладело беспокойство // Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 227)

   Валерий Попов:
   Тогда все разъехались: кто отправился в Америку, кто в Москву. А я лично уехал в Купчино. И это было хорошо. Среди этих пустырей, среди грязи я впервые увидел русский народ. Если бы я всю жизнь прожил среди друзей-гениев, это было бы бесплодно. Там я впервые написал рассказ, который напечатали в «Новом мире», — «Боря-боец». Это была моя командировка в жизнь.
   Для всех нас наступило безвременье. Пора дружеского веселья закончилась. Начались годы уединения, несчастья и проверки на прочность. Каждый из нас нуждался в одиноком вызревании.
   Довлатов понял, что здесь он не вызреет, его задушит собственный материал. Пьяная удаль, основа его прозы, должна была быть трезво осмыслена в Америке. Сережа понимал, что нужно не только набираться соков, но и отдавать их. Он и свой сжатый стиль в Америке изобрел. Роскошный кружевной слог «горожан» нужно было разрушить и создать новый.

   Выпустили меня 27 июля. Наутро звонок из ОВИРа:
   — Разрешение получено, можете ехать.
   А днем заходит участковый:
   — Живым я тебя не выпущу. Форменную облаву устрою. Людей у меня хватит…
   Затем у нас сломали дверь. Днем, когда меня не было. Мать была дома, испугалась выйти на площадку. Потом отключили электричество. А телефон уже давно не работал.
   За трое суток до отъезда мы переехали к родственникам. А двадцать четвертого августа благополучно прибыли в Вену.
(Довлатов С. Мной овладело беспокойство // Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 228–229)

   Наталья Антонова:
   После такого потрясения Сережа, разумеется, испугался. Конечно, он никогда не сочувствовал режиму, но и активным диссидентом, правозащитником назвать его нельзя. У него не было соответствующей закалки и смелости. Сережа хотел быть самим собой, он говорил честно: «Я боюсь, я трусливый». С другой стороны, действительно, когда уехали Лена с Катей, им с мамой стало очень одиноко. И вот он принял это решение об отъезде, которое ему очень тяжело далось.

   Людмила Штерн:
   Из Сережиных писем я узнала, что Лена с Катей уехали в начале 1978 года, а о том, что 18 июля 1978 года Довлатов арестован и получил 10 суток за хулиганство, мы услышали по «Голосу Америки». Мы очень боялись, что «в процессе отсидки за хулиганство» ему подкинут вдобавок какую-нибудь антисоветчину и закатают далеко и надолго. Многие сразу же бросились на его защиту. И не только литературные знаменитости. Наш общий друг, ныне покойный Яша Виньковецкий, связался с Андреем Амальриком, и они подняли на ноги и «Голос Америки», и «Би-би-си», и «Свободу». Мы с Витей названивали в Ленинград, поддерживая и обнадеживая Нору Сергеевну. У меня был доступ к таким известным журналистам, как Роберт Кайзер из «Вашингтон пост» и Патриция Блэйк из журнала «Тайм», коих я и задействовала. Думаю, что и наши усилия не пропали даром. Довлатова выпустили без добавочного срока, и 24 августа они с Норой Сергеевной вылетели в Вену. Уже через несколько дней в разных, как сейчас принято говорить, средствах массовой информации появились его статьи с выражением признательности тем, кто принял участие в его судьбе.
   (Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 218)

Оказывается, друзья беспокоились, хлопотали. Были заметки в газетках. Было сообщение по радио. Даже неловко: людей беспокоил, а сам жив-здоров. И на воле. Может, потому-то и на воле.
Я сердечно благодарю Максимова и Делоне. Обнимаю Марамзина, Ефимова и Хвостенко…
(Довлатов С. Мной овладело беспокойство // Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 229)

   Валерий Попов:
   Думаю, что все ужасы советской власти, которыми к тому времени Довлатов себя умело окружил, сыграли у хитроумного Довлатова лишь роль трамплина для необходимого ему прыжка. Истинной же причиной этого прыжка (может быть, тогда и не осознанной Довлатовым до конца) была необходимость оторвать от себя прежнее, уже изжитое им состояние, порвать прежние, уже сгнившие нити прежних связей и дружб, все больше тянущих писателя Довлатова в то болото, где перманентно погибал его несчастный герой.
   Лишь оказавшись наконец от своего несчастного героя за несколько десятков тысяч миль, писатель Довлатов смог нормально и плодотворно работать. И результаты не замедлили сказаться. Настоящим писателем Довлатов стал, несомненно, только в Америке.
   (Попов В. Писатель и его герой // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба / Итоги Первой международной конференции «Довлатовские чтения» (Городская культура Петербурга — Нью-Йорка 1970–1990-х годов). СПб., 1999. С. 123–124)

   Михаил Рогинский:
   Здесь Довлатов был в своей среде, его окружали сотни друзей. Его слава уже тогда, накануне его отъезда, постепенно приобретала всеобщее значение. Что его ожидало в Америке, конечно, никто не мог знать. Слава богу, там был по крайней мере один близкий человек, Бродский. И были еще какие-то люди, которые могли Сережу встретить и приветить. Но уезжал он без восторга. И уезжал Довлатов только потому, что он знал совершенно точно: ему здесь не дадут ходу никогда и в лучшем случае позволят напечатать пару детских рассказов в журнале «Костер». Обстоятельства сложились таким образом, что здесь ему было уже нечего терять.

Я пытался сориентироваться. В мире было два реальных полюса. Ясное, родное, удушающее — ЗДЕСЬ и неведомое, полуфантастическое — ТАМ. Здесь — необозримые просторы мучительной жизни среди друзей и врагов. Там — всего лишь жена, крошечный островок ее невозмутимого спокойствия.
Все мои надежды были — там. Не знаю, чего ради я морочил голову полковнику ОВИРа…
(Сергей Довлатов, «Наши»)

   Жанна Ковенчук:
   В один из тех дней я встретила Сережу около «Метрополя». Он шел такой неухоженный, небритый. Он вызвался меня проводить и вдруг сказал: «Я в Америку еду». Я тогда испугалась страшно: «Сережка, не езди! Ты там пропадешь как муха». Это была моя дурость, я ошиблась. В Америке он воспрял, наоборот. Теперь я понимаю, что если бы он остался здесь, то и вправду бы пропал, как и его друг Валера Грубин.

   Яков Гордин:
   Это нужно было сделать. Сережа снова выбрал таллиннский вариант — только на сей раз гораздо более радикальный. Обострились его отношения с секретными службами. От них можно было ждать чего угодно, Довлатов был абсолютно незащищенным человеком со всех точек зрения. Скажем, Бродскому, который водку не пил и не дебоширил, соседи по коммунальной квартире дали положительную характеристику для суда. А к Сереже действительно могли придраться по любому поводу. Он мог загреметь очень серьезно в один момент. И вот Довлатов решился на прыжок в нечто опасное и неизведанное. Он решил попробовать спастись. И, в общем, спасся.

   Лев Лосев:
   Я уехал в Америку раньше Сережи, и в этот период, когда я уже был там, а он еще здесь, мы очень активно переписывались. Помню, я должен был из города, в котором тогда жил, лететь в Нью-Йорк. На рассвете я сидел около аэропорта, сверкали самолеты в небе, проплывали лимузины, светилась реклама. Все это было мне странно и незнакомо. В тот момент мне очень захотелось кому-то про это рассказать. И вот, сидя у аэропорта на скамеечке, я написал Довлатову длинное письмо. Через некоторое время я получил от него ответ, в котором Сережа меня строго отчитывал. Писал, что эти лирические пейзажи его совершенно не интересуют. Ему нужно знать цену на куртки и спортивные сумки из кожезаменителя. Так что я, со своими лирическими излияниями, получил по носу. Довлатову вообще была свойственна некая комическая придирчивость. Иногда он ее разыгрывал — это был один из его излюбленных актерских приемов. Впрочем, и литературных тоже.

   Перед отъездом все мои друзья твердили:
   — Главное, вырваться на свободу. Бежать из коммунистического ада. Остальное не имеет значения.
   Я задавал им каверзные вопросы:
   — Что же ты будешь делать в этой фантастической Америке? Кому там нужен русский журналист?
   Друзья начинали возмущаться:
   — Наш долг — рассказать миру правду о коммунизме!
   Я говорил:
   — Святое дело… И все же, как будет с пропитанием?
   В ответ раздавалось:
   — Если надо, пойду таскать мешки… Тарелки мыть… Батрачить…
   Самые дальновидные неуверенно произносили:
   — Я слышал, в Америке можно жить на государственное пособие…
   Лишь немногие действовали разумно, то есть — постигали английский, учились водить машину. Остальные в лучшем случае запасались дефицитными товарами.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Наталья Антонова:
   Я, честно говоря, не очень хорошо помню Сережины проводы. Для меня это был большой стресс, потому что тогда провожали людей, прощаясь с ними навсегда. Мы переживали разлуку как потерю близкого человека. Было понятно, что его больше никогда не увидишь. Говорят, расставание — это маленькая смерть. Я только помню, что я оставила у Сережи дома свой новый жакет, который с большим трудом купила, собирая деньги по копеечке. Кто-то мне на следующий день сообщил, что Сережа тогда сказал: «Она же женщина. Она обязательно вернется за своим жакетом. Мы еще увидимся». Но я пожертвовала жакетом. Я больше не приехала.

   Валерий Воскобойников:
   Я не могу вспомнить нашей последней встречи. В то время я очень часто бывал в отъезде. Вернувшись из очередной командировки, я обнаружил, что Сережи в городе нет: он уже уехал. Иначе я бы, конечно, прошел его провожать. После этого я долго не мог избавиться от острого ощущения одиночества. Можно не видеть человека месяцами (после его ухода из «Костра» мы общались не так уж часто), но знать, что в любой момент можно созвониться и встретиться. Тогда я был уверен, что он уезжает навсегда, и я никогда его больше не увижу. Позднее оказалось, что эмиграция — не «тот свет», и общение с уехавшими из России друзьями вполне возможно. Но с Сережей мне встретиться больше не пришлось: после падения железного занавеса я не успел к нему съездить.

   Игорь Смирнов-Охтин:
   Когда летом 1978 года в аэропорту «Пулково» он подряд всех обнимал, успевая каждому из нас сказать что-то, могущее принадлежать только «каждому из нас», мы знали, что больше не увидим его. Знали, что, конечно, письма своими пунктирами нас свяжут — но это ненадолго; связь прервется, и еще некоторое время будем слышать его в письмах самым близким ему здесь людям, и начнем ходить к ним в гости, читать его письма, но и это ненадолго, потому что все связи растают, размоются. И разделит нас бездна…
   И уже тогда — летом семьдесят восьмого — я решил писать о нем воспоминания. Решить-то решил, но писать не начал. Тормозила, вероятно, недопустимость подобной мемуаристики, когда, включив «Спидолу», можно услышать его голос, его — живого, здравствующего, лапидарно-ясного, естественного…
   (Смирнов-Охтин И. Сергей Довлатов — петербуржец // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 422)

Я не интересуюсь тем, что пишут обо мне. Я обижаюсь, когда не пишут.
(Сергей Довлатов, «Записные книжки»)

   Евгений Рейн, поэт:
   Трудно сейчас назвать более любимое, более популярное имя в современной русской прозе. Я узнаю его книги в метро, вижу их на иных, совсем не богатых полках, где стоит только самое необходимое.
   В нашей литературе со всеми ее эверестами есть отныне особое довлатовское место, теперь уже навсегда отвоеванное, добытое поистине высокой, предельной ценой.
   Ради него так много прожил и так рано умер Сергей Довлатов.
   (Рейн Е. Несколько слов вдогонку // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 403–404)

   Иосиф Бродский, поэт:
   Читать его легко. Он как бы не требует к себе внимания, не настаивает на своих умозаключениях или наблюдениях над человеческой природой, не навязывает себя читателю. Я проглатывал его книги в среднем за три-четыре часа непрерывного чтения: потому что именно от этой ненавязчивости его тона трудно было оторваться. Неизменная реакция на его рассказы и повести — признательность за отсутствие претензии, за трезвость взгляда на вещи, за эту негромкую музыку здравого смысла, звучащую в любом его абзаце. Тон его речи воспитывает в читателе сдержанность и действует отрезвляюще: вы становитесь им, и это лучшая терапия, которая может быть предложена современнику, не говоря — потомку.
   (Бродский И. О Сереже Довлатове («Мир уродлив, и люди грустны») // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 359–360)

   Яков Гордин, писатель:
   Думаю, секрет довлатовской популярности заключается в том, что его читатели узнавали и узнают себя в его герое. Этот герой — большой брутальный человек. Но несмотря на всю свою красоту и силу, он не справляется с жизнью, он слаб. Один читатель ощущает себя таким же, как этот герой, и это служит для него оправданием. Другой читатель видит себя сильнее и чувствует свое превосходство над этим неудачливым альтер эго автора. Я вовсе не так огромен, не так красив и не так талантлив, но с жизнью я, тем не менее, справляюсь, и читать про этого человека мне приятно. Кроме того, в писательской манере Довлатова огромную роль играет анекдотический слой его рассказов. Осмелюсь думать, что в читательском сознании Довлатов все-таки воспринимается как великий шутник. Думаю, это и есть фундамент его массовой популярности. Уровень серьезного, трагического — уже надстройка.
   Механизм его вхождения в сознание очень широкой публики (его читают все), я думаю, именно таков: он воспринимается как обаятельный, веселый и добродушный собеседник. С ним приятно и страдать, и смеяться.

   Александр Генис, писатель:
   Довлатов всегда стремился именно к этому — обрести массового читателя. Он был искренне убежден, что пишет книги для всех, что только такие книги и стоит писать. Довлатов не доверял эзотерическому творчеству, морщился, встречая заумь, невнятицу, темное многословие в чужом тексте. Сам Сергей, жестоко высмеивая интеллектуальный снобизм, писал предельно просто.
   Проза Довлатова действительно образец той массовой культуры, которую так часто презирают в России. Я бы сказал, что это самый достойный образец из всех, которыми может похвастаться сегодня русская литература.
   Уверен, что Сергея такой титул — автор массовой литературы — нисколько бы не покоробил. Он любил быть популярным, был им и будет.
   (Генис А. На уровне простоты // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 466)

   Лев Лосев, поэт:
   Довлатов знал секрет, как писать интересно. То есть он не был авангардистом. После многих лет приглядывания к литературному авангарду я понял его главный секрет: авангардисты — это те, кто не умеет писать интересно. Чуя за собой этот недостаток и понимая, что никакими манифестами и теоретизированиями читателя, которому скучно, не заставишь поверить, что ему интересно, авангардисты прибегают к трюкам. Те, кто попроще, сдабривают свои сочинения эксгибиционизмом и прочими нарушениями налагаемых цивилизацией запретов. Рассчитывают на общечеловеческий интерес к непристойности. Те, кто поначитанней, посмышленее, натягивают собственную прозу на каркас древнего мифа или превращают фабулу в головоломку. Расчет тут на то, что читателя увлечет распознавание знакомого мифа в незнакомой одежке, разгадывание головоломки. И этот расчет часто оправдывается. Чужое и общедоступное, не свое, не созданное литературным трудом и талантом, подсовывается читателю в качестве подлинного творения. Это можно сравнить с тем, как если бы вас пригласили на выступление канатоходца, а циркач вместо того, чтобы крутить сальто на проволоке, разделся догола и предложил вам полюбоваться своими приватными частями. Или вместо того, чтобы ходить по проволоке, прошелся бы по половице, но при этом показывая картинки с изображениями знаменитых канатоходцев.
   Со всем поверхностным мифотворчеством современной прозы Довлатов разделывается одной строчкой в «Соло на ундервуде»: «Две хулиганки — Сцилла Абрамовна и Харибда Моисеевна».
   (Лев Лосев. Русский писатель Сергей Довлатов // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 366–367)

   Валерий Попов, писатель:
   И вот уже теперь я прохожу по Кузнечному и слышу, как один книжный жучок говорит другому:
   — Слышал, у Сереги новая книжка вышла?!
   Я с завистью вздрагиваю… «У Сереги»! Какая любовь!.. Фамилию уточнять не надо — все прекрасно знают, о ком речь.
   Заканчивать это все надо весело, в его духе. Нет, тоталитарная система не погубила Довлатова.
   Скорее, он ее погубил.
   (Попов В. Кровь — единственные чернила // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 443)

   Русский Нью-Йорк конца семидесятых — начала восьмидесятых напоминает русский Париж двадцатых годов. Это огромный центр русской культуры: здесь пишет Иосиф Бродский, танцует Михаил Барышников, ваяет Эрнст Неизвестный, дирижирует Кирилл Кондрашин.
   К тому времени, как Сергей Довлатов решился на эмиграцию, многие его друзья и знакомые уже давно были за границей. В конце 1971 года выехал во Францию художник Михаил Шемякин, через полгода в Америку отправился Иосиф Бродский, в 1975 году уехали Владимир Марамзин и Константин Кузьминский, годом позже — Алексей Хвостенко и Лев Лосев. В 1977 году страну покинул Давид Яковлевич Дар.
   Интеллектуальная элита Ленинграда рассыпалась и рассеивалась по всему свету. Советскому человеку, который приезжал в Америку, открывалось два совершенно разных жизненных пространства: собственно американское общество и обширный мир русской эмиграции. Ассимилироваться и органично войти в большую американскую жизнь для советских людей, которые практически не знали английского, было невероятно сложно. И труднее всего было, разумеется, писателям и журналистам, ведь их ремесло требовало идеального владения языком. Самый очевидный выход — продолжить публиковаться в эмигрантских журналах, тем более что их появляется все больше и больше. К уже существующим «Континенту» и журналу «Время и мы» в 1977 году добавляются альманахи «Аполлонъ-77» (Михаил Шемякин, Константин Кузьминский), «Третья волна» (Александр Глезер), а затем — журналы «Двадцать два» (Рафаил Нудельман), «Синтаксис» (Андрей Синявский, Мария Розанова) и «Эхо» (Владимир Марамзин, Алексей Хвостенко). В 1980 году бывший «горожанин» писатель Игорь Ефимов вместе со своей женой Мариной основал издательство «Эрмитаж», в котором публиковалась проза, поэзия, философские тексты, мемуары. Сотрудничество с этим издательством стало важнейшим этапом в литературной жизни Сергея Довлатова.
   Однако эмигрантские журналы и издательства, как правило, не имели возможности выплачивать авторам гонорары, на которые можно было бы жить. Более того, в Америке, в отличие от Советского Союза, даже те писатели, чьи книги выходят солидными тиражами, не могли ограничиваться одними литературными заработками. Сергей Довлатов убедился в этом на личном опыте. С помощью Иосифа Бродского ему удалось найти хорошую переводчицу на английский, и его рассказы принял к публикации самый престижный американский журнал «Нью-Йоркер», который до того из русских эмигрантов печатал только Набокова. О значении этого события в жизни Сергея Довлатова можно судить по письму, которое ему послал после публикации писатель Курт Воннегут: «Дорогой Сергей Довлатов! Я тоже люблю Вас, но Вы разбили мне сердце. Я родился в этой стране, бесстрашно служил ей во время войны, но так и не сумел продать ни одного рассказа в „Нью-Йоркер“. А теперь приезжаете Вы, и — бах! — Ваш рассказ сразу печатают. Что-то странное творится, доложу я Вам». Журнал «Нью-Йоркер» (New Yorker) был основан газетчиком Гарольдом Россом в 1925 году и быстро приобрел славу самого остроумного и изящного журнала в стране. «Нью-Йоркер» был с самого начала ориентирован на прозу, отличающуюся тонким юмором и отточенным стилем. Здесь публиковались Э. Хемингуэй, Ф. С. Фитцджеральд, Дж. Апдайк, И. Шоу, Дж. Д. Сэлинджер. То, что Сергей Довлатов, опубликовавший в «Нью-Йоркере» десять рассказов, оказался в одном ряду с этими авторами, не должно показаться слишком удивительным: его проза идеально вписывалась в художественный облик журнала. Эти публикации способствовали тому, что Довлатов приобрел в Америке известность. Его книги на английском языке выходят одна за другой.
   Сергею Довлатову предстояло, однако, найти работу. По примеру многих коллег, основавших за границей русскоязычные издания, Довлатов вместе со своими знакомыми, тоже приехавшими из Союза, создает газету «Новый американец», предназначенную для русских эмигрантов в Америке. У Довлатова-журналиста наконец появляется возможность делать издание по своему вкусу. Но несмотря на то, что «Новый американец» в рекордные сроки приобрел популярность, он просуществовал недолго. Тому причиной — жесткая конкуренция со старейшей газетой «Новое русское слово» во главе с Андреем Седых, отсутствие значительной материальной базы и, главное, неумение вести бизнес в соответствии с законами американского рынка.
   Оставалась поденщина на радиостанции «Свобода», где в разное время работали, а некоторые работают до сих пор, многие русскоязычные литераторы: Иван Елагин, Борис Парамонов, Петр Вайль, Александр Генис. С момента своего основания в 1953 году «Свобода» (первое название — «Освобождение») не только рассказывала о событиях, не освещавшихся в официальных СМИ, но и предоставляла трибуну опальным нонконформистам, тем, кому не было места в советской печати.
   Американская жизнь Сергея Довлатова внешне складывается очень успешно. Ему остается дождаться признания на родине — подлинной славы, о которой он так и не успеет узнать.

Глава 8
1978–1990

   Действующие лица:
   Валерий Георгиевич Попов, писатель
   Елена Давидовна Довлатова, вдова Сергея Довлатова
   Елена Константиновна Клепикова, писатель
   Нина Николаевна Аловерт, фотограф, журналист
   Александр Александрович Генис, писатель
   Владимир Исаакович Соловьев, писатель
   Петр Львович Вайль, писатель
   Марк Ильич Серман, кинооператор
   Лев Лосев, поэт
   Людмила Яковлевна Штерн, писатель
   Дмитрий Николаевич Дмитриев, школьный друг Сергея Довлатова
   Алексей Юрьевич Герман, кинорежиссер
   Евгений Борисович Рейн, поэт
   Виктор Александрович Соснора, поэт
   Владимир Васильевич Герасимов, историк
   Виктор Григорьевич Никифоров, начальник историко-краеведческого отдела Государственного музея А. С. Пушкина «Михайловское»
   Алевтина Михайловна Добрыш, подруга Сергея Довлатова
   Владимир Иосифович Уфлянд, поэт и художник

   Зима к Нью-Йорку подступает осторожно. Еще вчера было душно на остановке сабвея. Позавчера я спускался за газетами в шлепанцах. Три дня назад оставил в ресторане свитер…
   А сегодня утром задаю вопрос ближайшим родственникам:
   — Где моя вязаная шапка?..
   Дома было все иначе. Сначала — дожди. Потом неделя сухих холодных ветров. И вдруг рано утром — пелена белого снега. И снежные шапки на тумбах ограды. И белый узор на чугунных воротах. И улица, напоминающая черно-белый фотоснимок. Нелегко было шагнуть с крыльца в первый зимний день. Я хорошо запомнил ощущение решимости, которое требовалось, чтобы ступить на это белое полотно…
(Сергей Довлатов, из статьи в газете «Новый свет» // «Новый свет», № 5 (93), 21–27 ноября 1981 г. // Довлатов С. Речь без повода… или Колонки редактора. М., 2006. С. 377)

   Валерий Попов:
   Лишь оказавшись наконец от своего несчастного героя за несколько десятков тысяч миль, писатель Довлатов смог нормально и плодотворно работать. И результаты не замедлили сказаться. Настоящим писателем Довлатов стал, несомненно, только в Америке. Помню потрясение от его книг, пришедших в Ленинград из Нью-Йорка… Вот это да! Такого от писателя Довлатова, которого многие, в том числе и я, путали долгое время с бестолковым его героем, почти никто не ожидал.
   Вот оно, оказывается, как надо делать-то! — постепенно доходило до всех нас. Но сделать так же, как Довлатов, поступить так же решительно и жестко, как Довлатов, — то есть бросить своего героя, чтобы спасти его для литературы, — мог только он. Маршрут его оказался «круче», поэтому и поднялся он выше.
   Потом еще не раз Довлатову приходилось отматывать от себя те липкие водоросли, которыми опутывал его вечно тонущий герой, появившийся как черт из табакерки и в Нью-Йорке тоже. Несомненно, он был самым лучшим из всего, что изобрел писатель Довлатов, и отказываться от него и переходить на «американский материал», как советовали ему некоторые доброхоты, было бы глупо. Влипание довлатовского героя то в эмигрантскую политику, гораздо более косную и нелепую, чем даже советская, то в провинциальную нью-йоркскую жизнь, гораздо более жалкую, чем ленинградская, — это новый этап, новый том похождений обаятельного довлатовского героя.
   (Попов В. Писатель и его герой // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба / Итоги Первой международной конференции «Довлатовские чтения» (Городская культура Петербурга — Нью-Йорка 1970–1990-х годов). СПб., 1999. С. 123)

   Елена Довлатова:
   Сергей прилетел к нам 26 февраля 1979 года, мы же с Катей покинули Ленинград 1 февраля 1978 года. Я не видела Сережу больше года. Итак, мы с дочерью оказались в Нью-Йорке 6 июня, в день ее рождения. Мы стали обживать нашу квартиру, я устроилась на работу в «Новое русское слово». Вскоре Сергей тоже покинул Союз, и полгода они с матерью провели в Вене. Конечно, за этот год я повидалась со многими людьми, которых мы знали в Ленинграде. Так что встречали его не только мы, но и наши друзья, которых я позвала. Получился целый кортеж — три или четыре автомобиля. Конечно, огромная компания встречающих должна была впечатлить человека, приехавшего из Советского Союза. Наконец они вышли: мама Нора, наша собачка Глаша и Сережа. Его приятно удивило то, что Катя за это время превратилась в девушку: сразу бросались в глаза ее пышные длинные волосы (уезжала она коротко стриженная). Помню, в тот день она была одета в красивое девичье пальто. Пока мы ехали из аэропорта, у нас дома распоряжалась наша подруга Наталья Шарымова, которая готовила торжественный стол.
   До этого мы с Сережей и Норой Сергеевной постоянно поддерживали связь. Совершенно естественно, что они ехали в Америку, чтобы поселиться у нас и жить с нами. И вот мы снова стали жить вместе, с тех пор уже не разлучаясь.

   Нью-Йорк — хамелеон. Широкая улыбка на его физиономии легко сменяется презрительной гримасой. Нью-Йорк расслабляюще безмятежен и смертельно опасен. Размашисто щедр и болезненно скуп. Готов облагодетельствовать тебя, но способен и разорить без минуты колебания.
   Его архитектура напоминает кучу детских игрушек. Она кошмарна настолько, что достигает известной гармонии.
   Его эстетика созвучна железнодорожной катастрофе. Она попирает законы школьной геометрии. Издевается над земным притяжением. Освежает в памяти холсты третьестепенных кубистов.
   Нью-Йорк реален. Он совершенно не вызывает музейного трепета. Он создан для жизни, труда, развлечений и гибели.
   Памятники истории здесь отсутствуют. Настоящее, прошлое и будущее тянутся в одной упряжке.
   Случись революция — нечего будет штурмовать.
   Здесь нет ощущения места. Есть чувство корабля, набитого миллионами пассажиров. Этот город столь разнообразен, что понимаешь — здесь есть угол и для тебя.
   Думаю, что Нью-Йорк — мой последний, решающий, окончательный город. Отсюда можно бежать только на Луну…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Елена Клепикова:
   Первый год в Нью-Йорке Сережа производил впечатление оглушенного — в смуте, в тревоге, но без отчаяния. О литературе не помышлял. Не знал и не видел, с какого бока здесь к ней подступиться. Пытался трудоустроиться вне литературы. Ходил на ювелирные курсы в Манхэттене, реквизировав у жены на расплав в сырье серебряные кольца и браслет. Стоически убеждал себя и других, что способен делать бижутерию лучше мастеров, что руки его отлично приспособлены к микропредметному ремеслу, что это у него от Бога и хватит на жизнь. Чуть позже Сережа загорелся на сильно денежную, по его словам, работу швейцара — в пунцовом мундире с галунами — в роскошном отеле Манхэттена. Говорил, что исключительно приспособлен — ростом, статью и мордой — для этой должности. Что кто-то из очень влиятельных русских обещался ее достать по блату. Что он уже освоил по-английски весь словарный запас учтивого швейцара: «Эй, такси!», «Позвольте посадить», «Ваши чемоданы!», «Премного благодарен».
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 90–91)

   Под нашими окнами — Сто восьмая улица. Выйдешь из дома, слева — железнодорожная линия, мост, правее — торговый центр. Чуть дальше к северо-востоку — Мидоу-озеро. Южнее — шумный Квинс-булъвар.
   Русский Форест-Хиллс простирается от железнодорожной ветки до Шестидесятых улиц. Я все жду, когда здесь появится тележка с хлебным квасом. Не думаю, что это разорит хозяев фирмы «Пепси-кола».
   По утрам вокруг нашего дома бегают физкультурники. Мне нравятся их разноцветные костюмы. Все они — местные жители. Русские эмигранты такими глупостями не занимаются. Мы по утрам садимся завтракать. Мы единственные в Америке завтракаем как положено. Едим, например, котлеты с макаронами.
   Детей мы наказываем за одно-единственное преступление. Если они чего-то не доели…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Елена Довлатова:
В нашей американской квартире условия были и есть не такие уж роскошные, но все-таки она оказалась удобнее ленинградской. У нас появилась еще одна комната: в Ленинграде их было всего две. Рано утром, никого не тревожа, Сережа вставал, садился за свой стол и начинал работать. Дел у него всегда было очень много: кроме того, что он писал книги, он постоянно работал для того, чтобы получать деньги, — писал скрипты на радио, например. Но это он мог делать и вечером. В той же комнате стоял телевизор, рядом диван, и мама Нора всегда вечерами смотрела кино, вся семья крутилась где-то рядом. А Сережа за столом сидел и работал, писал свои скрипты.

   Помимо евреев в нашем районе живут корейцы, индусы, арабы. Чернокожих у нас сравнительно мало. Латиноамериканцев больше. Для нас это загадочные люди с транзисторами. Мы их не знаем. Однако на всякий случай презираем и боимся.
   Косая Фрида выражает недовольство:
   — Ехали бы в свою паршивую Африку!..
   Сама Фрида родом из города Шклова. Жить предпочитает в Нью-Йорке…
   Если хотите познакомиться с нашим районом, то станьте около канцелярского магазина. Это на перекрестке Сто восьмой и Шестьдесят четвертой. Приходите как можно раньше.
(Сергей Довлатов, «Иностранка»)

   Нина Аловерт:
   Я познакомилась с Сергеем Довлатовым в апреле 1979 года на квартире у Татьяны Ретивовой, это прелестный фотограф, дочь эмигрантов «первой волны». В большом лофте (лофт — обширное, со снятыми перегородками, помещение в доме) европеизированного нью-йоркского района Гринвич-Виллидж мы собрались на встречу с авторами парижского журнала «Эхо», который издавал Владимир Марамзин. Тогда эти эмигрантские встречи случались очень часто: художники делали выставки на частных квартирах, устривались вечера поэзии. А Таня всегда любила русское искусство и потому проводила у себя дома, в этой колоссальной студии, вечера русской культуры. Самого Марамзина в тот вечер не было, но из Парижа прилетели Олег Целков и Александр Глезер. Рядом с ними сидел скромный юноша Эдик Лимонов, будто совсем заурядный, с ежиком и в очках.
   Все собравшиеся писатели должны были что-то прочесть. Довлатов тогда впервые читал свои «Записные книжки» — то, что он потом назвал «Соло на ундервуде» — коротенькие истории о друзьях и о прошлой жизни. Он казался очень сердитым и напряженным, выступал перед аудиторией в первый раз. К тому же Сережа, ощущавший себя писателем, формально таковым не был: к тому времени он еще не напечатал ни одной книги. А вокруг были известные люди. Тогда Сережа еще не очень понимал ситуацию вокруг русской эмиграции в Америке. Он не знал, как его встретят. Он волновался. Поэтому, может быть, Довлатов читал свои рассказы несколько агрессивно. Но всем очень понравилось, его выступление вызвало восторг.

   Женя Рейн оказался в Москве. Поселился в чьей-то отдельной квартире. Пригласил молодую женщину в гости. Сказал:
   — У меня есть бутылка водки и 400 гр. сервелата.
   Женщина обещала зайти. Спросила адрес. Рейн продиктовал и добавил:
   — Я тебя увижу из окна.
   Стал взволнованно ждать. Молодая женщина направилась к нему. Повстречала Сергея Вольфа. «Пойдем, — говорит ему, — со мной. У Рейна есть бутылка водки и 400 гр. сервелата». Пошли.
   Рейн увидел их в окно. Страшно рассердился. Бросился к столу. Выпил бутылку спиртного. Съел 400 гр. твердокопченой колбасы. Это он успел сделать, пока гости ехали в лифте.
(Сергей Довлатов, «Записные книжки»)

   Нина Аловерт:
   В тот вечер я впервые его сфотографировала. Приехав в Америку, я решила, что раз я держу фотоаппарат в руках, нужно оставить достоверное свидетельство о таком удивительном явлении, как русское зарубежье. Когда-нибудь насильственно разъятая на части русская культура будет рассматриваться как единое целое. Тогда мне и в голову не могло прийти, что это случится так скоро, и мои снимки понадобятся в России еще при моей жизни. Кстати сказать, Довлатов очень не любил фотографироваться. Тогда он сердито на меня посмотрел и спросил нашу общую подругу: «А это еще кто?» Она ему ответила: «Не обращай внимания. Это такая жалкая, несчастная женщина. Пусть себе снимает».

   Александр Генис:
   Как только Довлатов появился в Америке, он пошел в редакцию «Нового русского слова», где к тому времени уже работала его жена Лена. Там мы и познакомились. Мы невероятно быстро нашли общий язык, может быть, потому, что уже немножко знали друг друга по публикациям. В тот же день мы пошли гулять по Нью-Йорку, крепко выпили, и почему-то сразу же перешли на «ты», хотя для Сережи, как и для меня, перейти на «ты» было не так просто. Он дружил с людьми десятилетиями, называя их на «вы». Эта встреча стала для меня очень радостным событием, потому что после нее началось самое интересное в моей жизни в эмиграции — дружба с Довлатовым. Общение с ним всегда было праздником, особенно для тех, кто ценил и любил слово. С ним было очень приятно делиться словами.

   Елена Довлатова:
   Конечно, здесь во многом было проще. Сережа, например, всегда очень хотел быть хорошо одетым, а в Союзе было очень трудно купить приличную одежду, в особенности таких больших размеров, которые подходили Сереже. В этом смысле здесь сбылась его маленькая мечта. Он приобрел два кожаных пиджака, купил джинсы и несколько хороших рубашек. Когда его спрашивали, чего бы он еще хотел купить, он говорил, что у него уже всё есть. И шутя добавлял, что, если будут свободные деньги, можно будет основать какой-нибудь фонд нуждающихся матерей.

   Советское государство — не лучшее место на земле. И много там было ужасного. Однако было и такое, чего мы вовек не забудем.
   Режьте меня, четвертуйте, но спички были лучше здешних. Это мелочь, для начала.
   Продолжим. Милиция в Ленинграде действовала оперативней.
   Я не говорю про диссидентов. Про зловещие акции КГБ. Я говорю о рядовых нормальных милиционерах. И о рядовых нормальных хулиганах…
   Если крикнуть на московской улице «Помогите!» — толпа сбежится. А тут — проходят мимо.
   Там в автобусе места старикам уступали. А здесь — никогда. Ни при каких обстоятельствах. И надо сказать, мы к этому быстро привыкли.
   В общем, много было хорошего. Помогали друг другу как-то охотнее. И в драку лезли, не боясь последствий. И с последней десяткой расставались без мучительных колебаний.
   Не мне ругать Америку. Я и уцелел-то лишь благодаря эмиграции. И все больше люблю эту страну. Что не мешает, я думаю, любить покинутую родину…
(Сергей Довлатов, из статьи в газете «Новый американец» // «Новый американец», № 77, 1–8 августа 1981 г. // Довлатов С. Речь без повода… или Колонки редактора. М., 2006. С. 347)

   Владимир Соловьев:
   Сережа был тесно связан со своей родней, а с матерью, Норой Сергеевной, у них была тесная связь, пуповина не перерезана, с чем мне, признаться, никогда прежде не приходилось сталкиваться — слишком велик был разрыв между отцами и детьми в нашем поколении. Он вообще был человеком семейственным, несмотря на загулы, и не только любил свою жену («Столько лет прожили, а она меня до сих пор сексуально волнует», — говорил при ней полушутя-полусерьезно), но и гордился ее красотой, хотя само слово «красивый» было не из его лексикона — по-моему, он не очень даже понимал, что это такое: красивая женщина или красивый пейзаж. Одна из лучших его книг «Наши» — о родственниках: по его словам, косвенный автопортрет — через родных и близких. Его чувство семейной спайки и ответственности еще усилилось, когда родился Коля (дочь Катя была уже взрослой).
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 42)

Милая Тамара!
Сегодня я отправил посылку, в которой есть золотая цепочка для Саши к дню рождения и ее знак зодиака, тоже золотой. Насколько я понимаю, Саша родилась под созвездием Девы, значит, будет сентиментальной, остроумной, вспыльчивой и не очень практичной. Я очень беспокоюсь, дойдут ли эти вещицы, на почте сказали — дойдут, но уверенности полной быть не может. И не то, чтобы это были очень дорогие штуки, просто это единственное, что у Саши будет на память обо мне. В той же посылке платье тебе, лыжный костюм для Саши, плащ — дешевый, но очень «заграничный», кеды и всякая чепуха.
(Сергей Довлатов, из письма к Тамаре Зибуновой)

Елена Довлатова:
Он был очень хорошим отцом. Особенно ярко это стало проявляться, когда в Нью-Йорке у нас родился Коля. Сережа проводил с ним очень много времени — насколько позволяла работа. В пятничном номере газета «Нью-Йорк таймс» размещала раздел, посвященный детскому досугу. Каждую неделю Сережа этот раздел просматривал и придумывал, куда можно повести Колю. Все выходные обязательно отдавались сыну, и мы куда-нибудь вместе ходили. Однажды видели соревнования матрасов в Манхэттене — это было замечательное зрелище. Устраивались также чудесные детские спектакли, причем дети часто оказывались не только зрителями, но и участниками представления. Колю почему-то часто выбирали, и он совершенно спокойно выходил на сцену, нисколько не смущаясь.

Перед вами — история моего семейства. Надеюсь, она достаточно заурядна. Мне осталось добавить лишь несколько слов. 23 декабря 1981 года в Нью-Йорке родился мой сынок. Он американец, гражданин Соединенных Штатов. Зовут его — представьте себе — мистер Николас Доули.
Это то, к чему пришла моя семья и наша родина.
(Сергей Довлатов, «Наши»)

У меня растет сын Коля (его формальное имя — Николас Доули), он толстый и симпатичный, все время пристает к Глаше, она рычит.
Мать несколько оживилась в связи с рождением внука. Донат жизнелюбив, но при этом идейный враг Америки. Недавно ездил в Европу, говорит — там лучше. Я же до смерти из Нью-Йорка добровольно не уеду, я этот город полюбил со всеми его кошмарами.
(Сергей Довлатов, из письма к Тамаре Зибуновой)

Елена Довлатова:
В русскоязычном Нью-Йорке Сережу узнавали на улице во многом благодаря тому, что он несколько лет был редактором очень популярной газеты. В то время в Америке была лишь одна русская газета — «Новое русское слово». Этого было недостаточно, тем более что она не вполне удовлетворяла требованиям новых эмигрантов из России, которых в Нью-Йорке было великое множество. Естественным образом появилась идея создать альтернативную газету — «Новый американец». Президентом газеты стал Борис Меттер, племянник Израиля Моисеевича Меттера. Возникла определенная конфронтация между ежедневным «Русским словом» и еженедельным «Новым американцем».

   Подсознательно каждый из нас мечтал о русской газете. Ведь журналистика была нашей единственной профессией. Единственным любимым занятием. Просто мы не знали, как это делается в США.
   Дома все было очень просто. Там был обком, который все знал. У любой газеты было помещение, штат и соответствующее оборудование. Все необходимое предоставлялось государством. Начиная с типографии и кончая шариковыми авторучками.
   Дома был цензор. Было окошко, где вы регулярно получали зарплату. Было начальство, которое давало руководящие указания. Вам оставалось только писать. При этом заранее было известно — что именно.
   А здесь?!
   Английского мы не знали. (За исключением Вили Мокера, который объяснялся не без помощи жестов.) О здешней газетной технологии не имели представления. Кроме того, подозревали, что вся затея эта стоит немалых денег.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Петр Вайль:
   Я как-то придумал название еженедельника, одного из тех, в которых мне пришлось работать вместе с Довлатовым, — «Новый Свет» — и страшно гордился его красивой многозначностью. Когда вышел первый номер, оказалось, что в китайской типографии перевернули клише, и заглавие можно прочесть, только держа газету наперевес перед зеркалом. И вообще издание просуществовало восемь недель. А не гордись.
   «Новый Свет» был кратковременным ответвлением от еженедельника «Новый американец» — вот это название принадлежит опять-таки Довлатову. Тут все оказалось куда более долговечным — и сама газета, и ее имя. Хотя в начале, в 80-м, это словосочетание — «новый американец» — выглядело не только претенциозным, но и попросту уводящим в сторону. Газету делали как раз те, кто не намеревался, строго говоря, становиться американцами — то есть ассимилироваться. Для того и затеяли русский еженедельник. Но выяснилось, что мы были одними из тех, кто — о том не подозревая — разрабатывал новую социокультурную концепцию Соединенных Штатов.
   (Вайль П. Без Довлатова // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 456–457)

   Мы говорим и пишем на русском языке. Наше духовное отечество — многострадальная русская культура.
   И потому мы — РУССКАЯ ГАЗЕТА.
   Мы живем в Америке. Благодарны этой стране. Чтим ее законы. И, если понадобится, будем воевать за американскую демократию.
   И потому мы — АМЕРИКАНСКАЯ ГАЗЕТА.
   Мы — третья эмиграция. И читает нас третья эмиграция. Нам близки ее проблемы. Понятны ее настроения. Доступны ее интересы.
   И потому мы — ЕВРЕЙСКАЯ ГАЗЕТА.
   Вот так обстоят дела.
   Кто-то недоволен?
   Переживем, ведь свободу, кажется, еще не отменили!
(Сергей Довлатов, из статьи в газете «Новый американец» // «Новый американец», № 16, 30 мая — 4 июня 1980 г. // Довлатов С. Речь без повода… или Колонки редактора. М., 2006. С. 133–134)

   Петр Вайль:
   Делая основной упор на «новый», Сергей, конечно, не предполагал, насколько был прав, уверенно называя «американцами» нас, которые многим окружающим, да и самим себе, казались социальными инвалидами. Начать с того, что большинство собравшихся под знамя «Нового американца» — и прежде всего, главный редактор Довлатов — английским тогда владели в постыдной степени.
   Это, кстати, главный побудительный мотив возникновения этнических бизнесов — будь то газета или химчистка. Или даже их экзотическое сочетание: в Нью-Йорке есть 48-страничный еженедельник, издающийся для нужд корейских химчисток города — по-корейски, разумеется. Я узнавал: для корейских прачечных — совершенно иное издание, ничего общего.
   Этническая специализация — норма нынешней жизни; в газетных киосках сидят индийцы, медсестрами служат филиппинки, такси водят арабы и гаитяне (я однажды ехал с лакированным, как телефон, водителем по имени Жан Лафонтен). Основная объединяющая идея конца века — национальная — и разрушила нарядную утопическую концепцию «плавильного котла». Американский melting pot покипел-покипел, но сплава не вышло — так, недоваренный супчик, в котором каждый ингредиент легко различим. Самый ход жизни привел к той идее, которую теоретическая мысль подхватила, дав точное уродливое имя — мультикультурализм.
   (Вайль П. Без Довлатова // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 457)

   Как я теперь сознаю, газета появилась в исключительно благоприятный момент. Эмиграция достигла пика. С авторами не было проблем. (Как нет и теперь. Грамотеев хватает. Из одних докторов наук можно сколотить приличную футбольную команду.) Потребность в новой газете казалась очевидной. Существующая русская пресса не удовлетворяла читателя. «Новое русское слово» пользовалось языком, которым объяснялись лакеи у Эртеля и Златовратского…
   В общем, дело пошло. Мы получили банковскую ссуду — 12 тысяч долларов. Что явилось причиной немыслимых слухов. Относительно того, что нас субсидирует КГБ.
   А мы все радовались. Мы говорили:
   — Это хорошо, что нас считают агентами КГБ. Это укрепляет нашу финансовую репутацию. Пусть думают, что мы богачи…
(Сергей Довлатов, «Марш одиноких»)

Александр Генис:
То, что в Нью-Йорке возникла такая газета как «Новый американец», кажется мне вполне закономерным, потому что к тому времени в Америке русскоязычная пресса ограничивалась только одной газетой под названием «Новое русское слово», которая была явно неадекватна требованиям эмигрантов третьей волны. Эта газета представлялась нам по-своему комической, поскольку делали ее эмигранты первой волны. Тогда они казались мне чрезвычайно забавными. Но я их очень уважаю, в особенности теперь: я познакомился с новыми людьми, которые пришли на смену им. Должен сказать, что старые были лучше. Но проблема заключалась в том, что старые эмигранты совершенно не знали нашей жизни и даже того языка, на котором мы говорили. Например, во времена Российской Империи не было выражения «ядерные бомбардировщики», поэтому в «Новом русском слове» их называли «нуклеарные бомбовозы».

   Шесть месяцев я регулярно читал газету «Слово и дело». В ней попадались очень любопытные материалы. Правда, слог редакционных заметок был довольно убогим. Таким языком объяснялись лакеи в произведениях Гоголя и Достоевского. С примесью нынешней фельетонной риторики. Например, без конца мне встречался такой оборот: «…С энергией, достойной лучшего применения…».
   А также: «Комментарии излишни!»
   При этом Боголюбов тщательно избегал в статьях местоимения «я». Использовал, например, такую формулировку: «Пишущий эти строки».
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Александр Генис:
С этим было трудно мириться, так что появление газеты, которая могла бы говорить на нашем языке, было вполне естественно. Мы говорили на языке дружеского, фамильярного общения. Этот язык до сих пор, кстати, не освоен русской прессой. В советское время газетный язык был сугубо официозен. Самое занятное, что эмигрантская пресса, которая отрицала всякий официоз, изъяснялась точно так же, только с антисоветскими обертонами. Сегодня газеты стали говорить на совсем уж сниженном, даже вульгарном наречии. Средний штиль, о котором мечтал Ломоносов, до сих пор не освоен русской прессой. Мы как раз и пытались его внедрить. Интересно, что Довлатова в газете интересовала исключительно ее форма, а вовсе не содержание. В этом он был совершенно прав, потому что тогда важно было не что мы говорим, а как мы говорим. На всех планерках Сережа без конца повторял, что будет судить о стиле, но не о содержании статей. Именно он целенаправленно создавал этот чистый, ясный язык, в котором был юмор, было обаяние дружеской беседы, но не было никакой вульгарности, никакого стёба, который завладел постсоветской прессой. Конечно, именно благодаря этому языку мы пользовались огромной популярностью среди читателей. Они впервые убедились, что газета может говорить по-русски нормально.

   Мы называли себя еврейской газетой. Честно говоря, я был против такой формулировки. Я считал «Новый американец» «газетой третьей эмиграции». Без ударения на еврействе.
   Начались разговоры в общественных кругах. Нас обвиняли в пренебрежении к России. В местечковом шовинизме. В корыстных попытках добиться расположения богатых еврейских организаций.
   Старый друг позвонил мне из Франции. Он сказал:
   — Говорят, ты записался в правоверные евреи. И даже сделал обрезание…
   Я ответил:
   — Володя! Я не стал правоверным евреем. И обрезания не делал. Я могу это доказать. Я не могу протянуть тебе свое доказательство через океан. Зато я могу предъявить его в Нью-Йорке твоему доверенному лицу…
   Параллельно с еврейским шовинизмом нас обвиняли в юдофобии. Называли антисемитами, погромщиками и черносотенцами. Поминая в этой связи Арафата, Риббентропа, Гоголя.
   Один простодушный читатель мне так и написал:
   — Вы самого Гоголя превзошли!
   Я ему ответил:
   — Твоими бы устами…
(Сергей Довлатов, «Марш одиноких»)

   Нина Аловерт:
   Это была газета «третьей волны», газета, выражающая ее чаяния о новой свободной жизни, но и не останавливающаяся перед соблазном эпатажа взглядов бывших советских граждан. Этим, по-моему, она нравилась им еще больше. На свободе не страшно взглянуть на свой быт, на свое существование как бы со стороны.
   Все мы помнили, что такое «колонка редактора». Довлатов начал писать в подобной «колонке» вещи, немыслимые для читателей, привыкших к «значительности» безликих, клишированных сообщений первых полос советских газет. Главное в его манере — это была интонация, основанная на не подлежащем сомнению доверии к читателю, интонация человека, с которым не стыдно поговорить о любом занимающем сегодня твое воображение предмете. В том числе о полнейших пустяках, о мелочах эмигрантского быта. Только Довлатов мог открыть очередной номер, скажем, рассуждением о нью-йоркских тараканах. В результате и те, кто восхищался его «колонками» (таких все-таки было большинство), и те, кто возмущался ими, одинаково спешили утром в киоск в день появления нового выпуска (газета была еженедельником).
   (Аловерт Н. Нью-Йорк. Надписи и фотографии // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 498–499)

   Колонки редактора вызывают у моих знакомых самые неожиданные чувства. От безумного восторга до заметного испуга. То и дело я выслушиваю наставления, советы, рекомендации.
   Например:
   — Пиши о чем-нибудь серьезном. О налоговой системе, О ливанском кризисе. О преследовании христиан-баптистов… Зачем ты написал про дочку? И тем более — про собаку? Может, завтра и про таракана напишешь?..
   Люди всю жизнь читали передовые статьи. Они привыкли. Им хочется получать ценные руководящие указания. Им без этого неуютно.
   Что же делать?
   Политикой у нас занимается Гальперин. Нравственными вопросами — Рыскин. Руководящие указания дает Борис Меттер. Да и то неохотно…
   Что же это за колонки такие? Во имя чего существуют?
   Колонки редактора появились не от хорошей жизни. Необходимо было что-то доказывать уважаемой публике. О чем-то просить. Освещать какие-то подробности редакционного быта. Короче — быть посредником между читателями и газетой.
(Сергей Довлатов, из статьи в газете «Новый американец» // «Новый американец», № 71, 21–27 июня 1981 г. //Довлатов С. Речь без повода… или Колонки редактора. М., 2006. С. 329)

   Однажды я снял комнату во Пскове. Ко мне через щели в полу заходили бездомные собаки. А тараканов, повторяю, не было. Может, я их просто не замечал? Может, их заслоняли более крупные хищники? Не знаю.
   Короче, приехали мы, осмотрелись. И поднялся ужасный крик:
   — Нет спасения от тараканов! Так и лезут из всех щелей! Ох, уж эта Америка! А еще — цивилизованная страна!
   Начались бои с применением химического оружия. Заливаем комнаты всякой ядовитой дрянью.
   Вроде бы и зверя нет страшнее таракана! Совсем разочаровал нас проклятый капитализм!
   А между тем — кто видел здесь хотя бы одно червивое яблоко? Хотя бы одну подгнившую картофелину? Не говоря уже о старых большевиках.
   И вообще, чем провинились тараканы? Может, таракан вас когда-нибудь укусил? Или оскорбил ваше национальное достоинство? Ведь нет же…
   Таракан безобиден и по-своему элегантен. В нем есть стремительная пластика маленького гоночного автомобиля.
   Таракан не в пример комару — молчалив. Кто слышал, чтобы таракан повысил голос?
   Таракан знает свое место и редко покидает кухню.
   Таракан не пахнет. Наоборот, борцы с тараканами оскверняют жилища гнусным запахом химикатов…
(Сергей Довлатов, из статьи в газете «Новый американец» // «Новый американец», № 72, 28 июня — 4 июля 1981 г. // Довлатов С. Речь без повода… или Колонки редактора. М., 2006. С. 331)

   Марк Серман:
   Я познакомился с Сергеем Довлатовым в 1980 году. В одном из наших первых разговоров я пожаловался ему на безденежье, и он сразу решил взять надо мной шефство. Сергей не только взял меня на работу в «Новый американец», но и пригласил временно пожить у них с Леной.
   В «Новом американце», который только что открылся, я занимал должность сборщика объявлений. Деятельность моя, надо сказать, была довольно безуспешной. Никто не хотел давать объявления в новую, никому не известную газету и тем более платить за это. Наши импатриоты, с которыми мы связывались, вообще подозрительно относились к телефонным звонкам, к газетам и к предложениям отдать деньги неизвестно на что. Кроме того, была большая конкуренция со стороны «Нового русского слова». Впоследствии, однако, объявления собирались быстрее и проще, чем в самом начале.
   Вся редакция занимала помещение не более двадцати метров. В основном это небольшое пространство было занято столами и умывальниками: у нас было два умывальника. Разговоры в редакции длились совсем недолго. Сначала обсуждали новый номер, потом шли выпивать. Это была наша обычная программа.

   Мы углубились в джунгли американского бизнеса.
   Идеи у нас возникали поминутно. И любая открывала дорогу к богатству.
   Когда идей накопилось достаточно, мы обратились к знакомому американцу Гольдбергу.
   Гольдберг ознакомился с идеями. Затем сурово произнес:
   — За эту идею вы получите год тюрьмы. За эту — два. За эту — четыре с конфискацией имущества. А за эту вас просто-напросто депортируют…
   Пришлось начинать все сначала.
   Одновременно вырабатывалась творческая позиция газеты. Мы провозгласили:
   «Новый американец» является демократической, свободной трибуной. Он выражает различные, иногда диаметрально противоположные точки зрения. Выводы читатель делает сам…
(Сергей Довлатов, «Марш одиноких»)

   …Наша газета должна быть разнообразной, многосторонней, универсальной.
   Таким же мы представляем и нашего гипотетического читателя.
   Это человек любого вероисповедания, ненавидящий тиранию, демагогию и глупость.
   Обладающий широким кругозором в сфере политики, науки, искусства.
   Отдающий должное как высокой литературе, так и развлекательному чтению.
   Чуждый снобизма, интересующийся шахматами и футболом, голливудской хроникой и астрологическими прогнозами.
   Это человек, озабоченный судьбами заложников, но готовый увлечься и кроссвордом.
   Это человек, уяснивший главное — мир спасут отвага, доброта и благородство.
   Короче, это — обыкновенный человек, простой и сложный, грустный и веселый, рассудительный и беспечный…
   Надеюсь, ты узнаешь себя, читатель?
(Сергей Довлатов, из статьи в газете «Новый американец» // «Новый американец», № 17, 5–10 июня 1980 г. // Довлатов С. Речь без повода… или Колонки редактора. М., 2006. С. 134–135)

Нина Аловерт:
В 1980 году Довлатов пригласил меня в газету «Новый американец», и я стала ее театральным (преимущественно балетным) критиком и фотографом. В то время я действительно больше занималась балетом, чем какими-то общими редакционными делами, газетой как таковой. Но в этом смысле я была скорее исключением. Все были безумно влюблены в эту газету и работали в ней почти бесплатно. «Новый американец» стал делом первостепенной важности, почти делом жизни. Те, у кого не было этого энтузиазма, постепенно ушли из редакции. Газета имела невероятный успех: сейчас это даже трудно себе представить. Мы ездили по разным городам, и везде нас ждали, на встречи с нами приходило огромное количество людей.

Каждое утро мы распечатывали десятки писем. В основном это были чеки и дружеские пожелания. Но попадались и грубые отповеди. В одном письме меня называли (клянусь!) учеником Риббентропа, Жаботинского, Бубера и Арафата. В другом какой-то ненормальный интересовался, правда ли, что я, будучи охранником, физически мучил Солженицына. Хотя, когда Солженицына посадили, мне было три года. В охрану же я попал через двадцать лет. Когда Солженицына уже выдвинули на Ленинскую премию.
Короче, шум стоял невообразимый. Повторяю, это были лучшие дни моей жизни.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Мои товарищи и коллеги — прелесть. Расскажу о них коротко. Боря Меттер — Остап, командор. Женя Рубин — Паниковский, я — Шура Балаганов. Алексей Орлов — Адам Козлевич. И «антилопа» есть. Все, кроме меня, умеренно и охотно пьющие. Все рослые и толстые. Широкие и веселые…
Про нас уже говорят, что мы взяли деньги в КГБ. (Агент КГБ — здесь — такое же универсальное и отвлеченное выражение, как слово — бля. Я, бля, пошел, бля…) Боря дико обрадовался. Он говорит — это же прекрасно. Подписчики будут думать, что это солидно.
(Сергей Довлатов, из письма к Людмиле Штерн от 8 июня 1979 г.)

   Елена Довлатова:
   Создатели газеты, и Довлатов в том числе, стали очень известными личностями в мире русской эмиграции. Естественно, это было наиболее ярко выражено в Нью-Йорке, потому что газета выходила именно здесь. Но «Новый американец» распространялся и по другим штатам и городам, у него были подписчики в самых разных местах. При этом сотрудники газеты тоже ездили по стране, как звезды. Их действительно узнавали, знали и любили, может быть, благодаря особой тональности этой газеты. От этой газеты ждали не сухой информативности, а разговора с читателем — и это для нас было внове.
   Период «Нового американца» был все-таки периодом творческим, это было замечательное время в жизни Сережи. Работа в «Новом американце» была не просто журналистикой, это было дело, которому все служили со страстью. Там никто не работал ради денег: платили очень мало, а главный редактор и вовсе без зарплаты жил очень долго.

   И все-таки дела шли неплохо. О нас писали все крупные американские газеты и журналы. Я получал вырезки из Франции, Швеции, Западной Германии. Был приглашен как редактор на три международных симпозиума. Вещал по радио. Пестрел на телевизионных экранах. У нас были подписчики даже в Южной Корее…
   Я мог бы привести здесь сотни документов. От писем мэра Коча до анонимки на латышском языке. Но это — лишнее. Кто читал газету, тот знает…
   Годовой юбилей мы отмечали в ресторане «Сокол». По территории он равен Ватикану. В огромном зале собралось человек девятьсот. Многие специально приехали из Филадельфии, Коннектикута и даже Техаса.
   Видимо, это был лучший день моей жизни…
(Сергей Довлатов, «Марш одиноких»)

Нина Аловерт:
Надо сказать, что организаторы газеты все-таки держались несколько особняком. Довлатов, Меггер, Орлов, Вайль и Генис были редакционной элитой. Кажется, перед тем, как я ушла из газеты, Наташа Шарымова с покойным Аликом Бачаном и кто-то еще готовили собрание, чтобы на эту тему поговорить. Не помню, что из этого вышло и состоялось ли собрание, была ли я на нем. Просто я тогда сама не очень ладила со своими коллегами. Не могу сказать, что я была права, а все были неправы, я не была тем единственным, кто шагает в ногу. Наоборот, сейчас я с большим огорчением вспоминаю об этих конфликтах. Так же, как и все остальные, я не умела быть лояльной. Дело в том, что мы, эмигранты, поначалу думали, что мы все одной крови — ты и я. Оказалось, нет. Оказалось, что мы очень разные. Но нас объединяло то, что мы приехали из страны, где не очень умели толком друг с другом разговаривать, строить нормальные деловые отношения, прислушиваться к другому мнению. Свобода, которую мы обрели в Америке, поначалу обернулась для нас «свободным» и категоричным неприятием чужих мнений и доводов. Тогда я этого не понимала, теперь понимаю.

В Союзе мы были очень похожи. Мы даже назывались одинаково — «идейно чуждыми». Нас сплачивали общие проблемы, тяготы и горести. Общее неприятие режима. На этом фоне различия были едва заметны. Они не имели существенного значения. Не стукач, не ворюга — уже хорошо. Уже достижение. Теперь мы все очень разные. Под нашими мятежными бородами обнаружились самые разные лица. Есть среди нас либералы. Есть демократы. Есть сторонники монархии. Правоверные евреи. Славянофилы и западники. Есть, говорят, в Техасе даже один марксист. И у каждого — свое законное, личное, драгоценное мнение. Так что любой разговор немедленно перерастает в дискуссию. Настоящему капиталисту легче. У него в руках механизмы финансового стимулирования. А наши-то сотрудники работали почти бесплатно. А если ты человеку не платишь, значит, хотя бы должен его любить…
В общем, мало того, что нас давили конкуренты. Мало того, что публику иногда шокировали наши выступления. Но и в самой редакции проблем хватало. Дело шло с перебоями, рывками.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Нина Аловерт:
В первый же год работы в «Новом американце» мы с Сергеем успели и подружиться, и поссориться. Так что, когда у Довлатова был издан «Компромисс», я не ждала, что он мне книгу подарит. Поэтому я послала по почте автору чек, желая книгу купить. В ответ я получила чек обратно — вместе с надписанным «Компромиссом»:

«Пусть соткан я из многих гнусных черт,
Но разве столь похож я на ханыгу,
Чтобы подруге Нине Аловерт
Продать за деньги собственную книгу.

С. Д.»

   (Аловерт Н. Нью-Йорк. Надписи и фотографии // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 500)

   Александр Генис:
   Очень трудно было коммерчески осуществить такую затею, потому что тогда делать газету было гораздо дороже, чем теперь, когда существует более совершенная и удобная техника. Сейчас стало намного проще. Поэтому «Новый американец» возник как крайне рискованное предприятие, что и доказал его конец: газета рухнула именно из-за коммерческой несостоятельности своих создателей.

   Ощущение сенсационности и триумфа не пропадало. Хотя проблем было достаточно. Во-первых, не хватало денег. Что расхолаживало при всем нашем энтузиазме.
   Нужен был хороший бизнес-менеджер. Попросту говоря, администратор. Деловой человек. Да еще в какой-то степени — идеалист.
   Уверен, что такие существуют. Уверен, что деньги не могут быть самоцелью. Особенно здесь, в Америке.
   Сколько требуется человеку для полного благополучия? Сто, двести тысяч в год? А люди здесь ворочают миллиардами.
   Видимо, деньги стали эквивалентом иных, более значительных по классу ценностей. Ферментом и витамином американского прогресса.
   Сумма превратилась в цифру. Цифра превратилась в геральдический знак.
   Не к деньгам стремится умный бизнесмен. Он стремится к полному и гармоническому тождеству усилий и результата. Самым убедительным показателем которого является цифра.
   Короче, нужен был администратор. Я считал, что все несчастья из-за этого.
(Сергей Довлатов, «Марш одиноких»)

Нина Аловерт:
Конечно, никто в редакции не умел вести финансовые дела. Даже наш финансовый директор Боря Меттер ничего не понимал в американском бизнесе, так я думаю теперь. Последний конфликт, который привел к распаду «Нового американца», был связан, насколько я понимаю, с финансовым недоразумением. Боря не знал, куда ушли деньги. Конечно, никто их не присваивал. Просто законы американского финансирования были всем нам совершенно неизвестны.

   К тому же монопольная пресса давила нещадно. Обрабатывала наших рекламодателей. Терроризировала авторов. Распускала о нас чудовищные слухи.
   Со временем мне надоело оправдываться. Пускай люди думают, что именно я отравил госпожу Бовари…
   Когда-нибудь Седых окажется в раю. И скажут ему апостолы:
   — Всем ты хорош, дядя Яша! А вот Серегу Довлатова не оценил…
(Сергей Довлатов, «Марш одиноких»)

…Родился мальчик Коля (Николас), и мать с ним возится. Ребенок толстый и веселый. Когда он родился, некий Андрей Седых, которого в действительности, разумеется, зовут Яков Моисеевич Цвибак, бывший секретарь Бунина и редактор старейшей русской газеты на Западе, написал мне: «Надеюсь, ваш сын не вырастет журналистом, потому что бороться со следующим поколением Довлатовых я уже не в состоянии»…
(Сергей Довлатов, из письма к Тамаре Зибуновой)

Елена Довлатова:
«Новый американец» закрылся по совершенно объективным причинам: в редакции было много талантливых людей, но не было никого, кто бы по-настоящему понимал, что такое бизнес и как им руководить. Всегда было очень сложно найти деньги, на которые газета могла бы спокойно существовать. Целевая аудитория «Нового американца» получалась не такой большой: ведь газета была сугубо этнической. К тому же внутри этого замкнутого рынка «Новое русское слово» было очень сильным конкурентом, который действовал не всегда порядочно.

   Я помню, откуда мы родом. Я люблю Америку, благодарен Америке, но родина моя далеко.
   И меня смущает кипучий антикоммунизм, завладевший умами недавних партийных товарищей. Где же вы раньше-то были, не знающие страха публицисты? Где вы таили свои обличительные концепции? В тюрьму шли Синявский и Гинзбург. А где были вы?
   Критиковать Андропова из Бруклина — легко. Вы покритикуйте Андрея Седых! Он вам покажет, где раки зимуют…
   Потому что тоталитаризм — это вы. Тоталитаризм — это цензура, отсутствие гласности, монополизация рынка, шпиономания, консервативный язык, замалчивание истинного дара. Тоталитаризм — это директива, резолюция, окрик. Тоталитаризм — это чинопочитание, верноподданничество и приниженность.
   Тоталитаризм — это вы. Вы и ваши клевреты, шестерки, опричники, неисчислимые Моргулисы, чья бездарность с лихвой уравновешивается послушанием.
   И эта шваль для меня — пострашнее любого Андропова. Ибо ее вредоносная ординарность несокрушима под маской безграничного антикоммунизма.
   Серые начинают и выигрывают не только дома. Серые выигрывают повсюду. Вот уже сколько лет я наблюдаю…
(Сергей Довлатов, «Марш одиноких»)

   Елена Клепикова:
   Оглядываясь сейчас на Довлатова в Нью-Йорке, дивишься его изобретательской энергии, его экспрессивной затейности, его, совершенно недоходной, но бурной предприимчивости. Он подбил здешних журналистов и литераторов на массу убыточных изданий — от «Нового американца» до «Русского плейбоя». Попутно были другие, довольно трудоемкие, затеи. Вроде устного журнала «Берег». К своим литературным начинаниям Довлатов привлекал эмигрантов, живущих разобщенно — надомниками — в разных углах Нью-Йорка. Вокруг него всегда клубился народ. Он любил сталкивать и стравлять людей, высекая сильные чувства и яркие реакции. Всеми силами и приемами, не заботясь об этике, Довлатов стремился расцветить «тусклый литературный пейзаж русского Нью-Йорка» — кормовую базу его эмигрантской прозы. Совершенно сознательно он обеспечивал себя литературной средой, без которой — он это твердо знал — писателя не существует.
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 92–93)

   Марк Серман:
   Мы с Сергеем были соседями. Из моего окна можно было видеть, как он гуляет с собакой (сначала — с Глашей, потом — с Яшкой) или катает сына Колю на санках. Очень часто по утрам у нас под окном раздавался его звучный голос. Сергей оповещал нас с женой о том, что принес нам что-то новенькое: или свежую газету, или новый рассказ. Это было очень приятно. Часто Сергей прогуливался с Григорием Поляком, редактором «Серебряного века». Они обходили весь квартал, в котором мы жили. Однажды к ним подошла компания читателей «Нового американца». Один из них сказал: «Серега, я вижу: ты писатель, ты такой мужик, тебе любая баба даст». Поляк спросил: «А что вы скажете обо мне?» Тот так посмотрел: «На любителя». Григорий Поляк был небольшого роста, довольно полный. Я не был свидетелем происшествия, это рассказ Сережи.

   Владимир Соловьев:
   Между нами было несколько минут ходьбы, но Сережа жил ближе к 108-й улице, где мы с ним ежедневно вечером встречались у магазина «Моня и Миша» — прямо из типографии туда доставлялся завтрашний номер «Нового русского слова», который Сережа нетерпеливо разворачивал — в поисках новостей (англоязычную прессу он не читал) либо собственной статьи. (Помню, кстати, как он измерял линейкой, чей портрет больше — его или Татьяны Толстой, когда «Нью-Йорк Таймс Бук Ревью» поместила рецензии на их книги на одной странице.) Приходил он не один, а с Яшей, своей таксой, часто в тапках на босу ногу, даже в мороз, хотя какие в Нью-Йорке морозы!
   Иногда к нам присоединялся архивист и книгарь Гриша Поляк либо одна из Лен — Довлатова или Клепикова. В ожидании газеты мы делали круги по ближайшим улицам. Кто бы ни входил в компанию, Сережа возвышался над нами, как Монблан, прохожие часто его узнавали, оборачивались, ему это, понятно, льстило.
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 36–37)

   Лев Лосев:
   Знакомы мы были лет двадцать пять, но в Америке виделись не часто, чаще разговаривали по телефону. Довлатов звонил всегда по делу. С хорошей старинной вежливостью извинившись за беспокойство, он излагал дело ясно и немногословно, что заставляло и собеседника избегать словесной расхлябанности в ответе. Дальше, как правило, следовало нечто вроде примечания, разговорной сноски по поводу упомянутого в деловой части человека или события. В красивом голосе Довлатова появлялась интонация удивления и восторга, сдержанного удивления и сдержанного восторга. Передавая чьи-то слова, чей-то поступок, Сережа поражался и восхищался: вот ведь как неожиданно может высказаться или повести себя человек! Чудо творилось в телефонной трубке: информация преображалась в рассказ. Все стертые персонажи заурядного телефонного разговора, агенты деловых и житейских передряг превращались в героев саги, неповторимых и непредсказуемых.
   (Лев Лосев. Русский писатель Сергей Довлатов // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 363–364)

   Владимир Соловьев:
   На фоне большей частью деловых сообщений, довлатовские «мемо» выделялись интонационно и стилистически, были изящными и остроумными. В отличие от писателей, которые идеально укладываются в свои книги либо скупятся проявлять себя в иных ипостасях, по-кавказски щедрый Довлатов был универсально талантлив, то есть не экономил себя на литературу, а вкладывал божий дар в любые мелочи, будь то журналистика, разговоры, кулинарные приготовления, рисунки либо ювелирная бижутерия, которую он время от времени кустарил. У меня есть знакомые, которые до сих пор стесняются говорить на автоответчик. Довлатов как раз не только освоил этот телефоножанр, но использовал его — рискну сказать — для стилистического самовыражения. А стиль, прошу прощения за банальность, и есть человек. Его реплики и сообщения на моем автоответчике сродни его записным книжкам — тоже жанр, пусть не совсем литературный, но несомненно: в литературных окрестностях. Нигде не служа и будучи надомниками, мы, конечно, чаще с ним болтали по телефону либо прогуливались по 108-й улице, главной эмигрантской артерии Куинса, чем отмечались друг у друга на автоответчиках. Тем более, на ответчике особо не разгуляешься — этот жанр краток и информативен. Но Довлатов и в прозе был миниатюристом — отсюда небольшой размер его книжек и скрупулезная выписанность деталей. Если краткость — сестра таланта, то его таланту краткость была не только сестрой, но также женой, любовницей и дочкой.
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 29–30)

   Лев Лосев:
   Я радовался, слушая Довлатова, и мне всегда хотелось ответить ему тем же, и тут проявлялось еще одно Сережино качество. Как ни редки талантливые рассказчики, но хорошие слушатели среди них еще реже. Сколько раз было замечено, как у только что пылавшего монологиста стекленеют глаза во время вашей реплики, вы сбиваетесь, торопитесь закончить, досадуя на себя и на собеседника, который, по сути дела, обманывал вас: ведь выясняется, он просто хотел поговорить, покрасоваться, а не сообщить вам что-то. Довлатов слушал всерьез и похохатывал от удовольствия в ударных местах вашего не такого уж умелого рассказа. Он был не просто благодарный слушатель. Он умел поистине художественно слушать и создал книгу небывалого жанра — «Соло на ундервуде», превратив в словесность, подлинно изящную, милый словесный сор застольных разговоров, случайных, мимоходом, обменов репликами, квартирных перепалок. Эфемерные конструкции нашей болтовни, языковой воздух, мимолетный пар остроумия — все это не испарилось, не умерло, а стало под его пером литературой.
   (Лев Лосев. Русский писатель Сергей Довлатов // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 364)

   Владимир Соловьев:
   А вот приглашение, которое Довлатов вынужден был через пару часов отменить:
   «Володя! Привет! Это Довлатовы говорят, у которых скопились какие-то излишки пищи. Я хотел… Я думал, может, мы что-нибудь съедим. По пирожному или по какой-нибудь диковинной пельмене? А вас нету дома. О, по телевизору Турчина показывают. Как это неожиданно. И невозможно. Ого!.. Ну, потом разберемся. Я вам буду звонить. Искать вас».
   Сам он был, мне кажется, не очень привередлив в еде — его больше увлекало готовить другим, чем есть самому. А пельмени готовил замечательно — из трех сортов мяса, ловко скручивая по кругу купленное у китайцев специальное тесто, которое называется «skin», то есть кожа, оболочка. Получалось куда вкуснее, чем русские или сибирские пельмени.
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 41)

   Людмила Штерн:
   Американский круг общения Сережи — это в основном эмигранты, он только с ними и дружил. Бродский же, напротив, русских эмигрантов не жаловал. В этом смысле он для Сережи делал исключение и всегда его выделял. Своими первыми публикациями Довлатов обязан именно Бродскому, он всячески старался продвигать Сережины рассказы. Бродский часто бывал у Довлатовых, а они заходили к нему или шли вместе гулять. И все-таки у Бродского был совершенно другой круг общения, недоступный Довлатову, — это была элита литературного Нью-Йорка. Довлатов туда не был вхож хотя бы потому, что толком не знал английского языка.

   Двадцать пять лет назад вышел сборник Галчинского. Четыре стихотворения в нем перевел Иосиф Бродский.
   Раздобыл я эту книжку. Встретил Бродского. Попросил его сделать автограф.
   Иосиф вынул ручку и задумался. Потом он без напряжения сочинил экспромт:

«Двести восемь польских строчек
Дарит Сержу переводчик».

   Я был польщен. На моих глазах было создано короткое изящное стихотворение.
   Захожу вечером к Найману. Показываю книжечку и надпись. Найман достает свой экземпляр. На первой странице читаю:

«Двести восемь польских строчек
Дарит Толе переводчик».

   У Евгения Рейна, в свою очередь, был экземпляр с надписью:

«Двести восемь польских строчек
Дарит Жене переводчик».

   Все равно он гений.
(Сергей Довлатов, «Записные книжки»)

   Елена Довлатова:
   Он не был вполне доволен своим английским, а говорить по-английски плохо, не так хорошо, как мог бы, он не хотел. Поэтому предпочитал, чтобы его переводили. На самом деле его уровень языка был не таким уж низким. Сережа свободно читал газеты, вникал в тонкости переводов своих книг, понимал чужую речь. Но он считал, что не может адекватно выразить собственные мысли на английском.
   Это действительно мешало ему вращаться в компании Бродского, где в основном разговоры шли на английском. К тому же Сережа вообще не был светским человеком. Хотя с Бродским у них были очень хорошие отношения, а в последние два-три года они стали плотнее. Но я не могу сказать, чтобы они были невероятно близкими людьми. Они с Иосифом были очень разными, и горячей дружбы между ними, наверное, быть не могло.

   Бродский обратился ко мне с довольно неожиданной просьбой:
   — Зайдите в свою библиотеку на радио «Либерти». Сделайте копии оглавлений всех номеров журнала «Юность» за последние десять лет. Пришлите мне. Я это дело посмотрю и выберу, что там есть хорошего. И вы опять мне сделаете копии.
   Я вошел в библиотеку. Взял сто двадцать (120!) номеров журнала «Юность». Скопировал все оглавления. Отослал все это Бродскому первым классом.
   Жду. Проходит неделя. Вторая. Звоню ему:
   — Бандероль мою получили?
   — Ах да, получил.
   — Ну и что же там интересного?
   — Ничего.
(Сергей Довлатов, «Записные книжки»)

   Лев Лосев:
   Я не могу сказать, что знаю историю отношений Бродского и Довлатова в деталях. Бродский к Довлатову относился очень хорошо и доброжелательно — это несомненно. Довлатов был Бродскому симпатичен. Сережа переставал быть симпатичен, когда он обижал. Бродского же он никогда не обижал, а относился к нему с трепетным почтением. Но никак нельзя сказать, что Бродский и Довлатов были близкими друзьями. Их разница в возрасте, хотя и была очень маленькой (чуть больше года), ощущалась колоссально.
   Пожалуй, Бродский сам ее культивировал.
   Когда Довлатов пытался для поддержания светской беседы рассказывать о своих журнально-издательских делах в газете «Новый американец», Бродский относился к этому отечески-пренебрежительно. Мол, молодой человек занимается какой-то чепухой, можно чуть-чуть об этом послушать. Я даже не думаю, что Бродскому очень нравились рассказы Довлатова. Больше ему импонировал сам Довлатов — как человек, как личность.
   Помню такой случай. 24 мая, в день рождения Бродского, я болтался у него дома с утра, потому что на эти дни останавливался у него в Нью-Йорке. Где-то около полудня Бродского пришел поздравить Довлатов — с тем, чтобы вечером прийти уже на ужин. В качестве подарка он принес стопку газет «Новый американец» и отдельно — свежий номер, в котором на первой полосе были всевозможные поздравления Бродскому и материалы, посвященные дню его рождения. Бродский кивнул, положил эту стопочку на край письменного стола, и мы втроем продолжили наш разговор. Тема Бродского увлекла. Он стал ходить по комнате из стороны в сторону, курить, жестикулировать. И в какой-то момент он, не глядя, взял эти газеты с письменного стола, разжал пальцы, и они упали в мусорную корзину. Это, конечно, был довольно бестактный жест с его стороны, но я думаю, что он сделал это чисто автоматически, бессознательно. Помню, как мне было неловко перед Сережей в тот момент. Эта история по-своему показывает характер их отношений. Бродский Довлатова по-человечески любил, его литературу одобрял, но над его журналистской деятельностью посмеивался.

   Александр Генис:
   Публикации в американской прессе для Довлатова стали наградой за все его предыдущие унижения. Именно так бы он к этому относился. Для него это было чрезвычайно важное событие. Сергей сразу понял, что попасть в американскую литературу можно только благодаря очень хорошему переводу, а найти талантливого переводчика с русского очень трудно. Но Довлатову повезло, и он встретил Энн Фридман, которая прекрасно перевела его рассказы на английский — это была очень нелегкая задача.

   Познакомил нас Иосиф Бродский. Вернее, рекомендовал ей заняться моими сочинениями. Линн позвонила, и я выслал ей тяжелую бандероль. Затем она надолго исчезла. Месяца через два позвонила снова и говорит:
   — Скоро будет готов черновой вариант. Я пришлю вам копию.
   — Зачем? — спрашиваю. — Я же не читаю по-английски.
   — Вас не интересует перевод? Вы сможете показать его знакомым. (Как будто мои знакомые — Хемингуэй и Фолкнер.)
   — Пошлите, — говорю, — лучше в какой-нибудь журнал…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Александр Генис:
Сергей заключил с ней фантастическую сделку: он обязался отдавать половину всех своих гонораров ей, вне зависимости от того, она переведет книги или нет. Так он и поступал до конца жизни — платил половину всех гонораров Энн Фридман. Например, если за книгу Довлатов получал сорок тысяч долларов, двадцать он отдавал ей — тогда это были приличные деньги, кстати сказать. Сергей считал, что навсегда обязан ей за то, что она помогла ему войти в американскую литературу.

   Линн позвонила и говорит:
   — Я отослала перевод в «Ньюйоркер». Им понравилось. Через два-три месяца рассказ будет напечатан.
   Я спросил:
   — «Ньюйоркер» — это газета? Или журнал?
   Линн растерялась от моего невежества:
   — «Ньюйоркер» — один из самых популярных журналов Америки. Они заплатят вам несколько тысяч!
   — Ого! — говорю.
   Честно говоря, я даже не удивился. Слишком долго я всего этого ждал.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Александр Генис:
   Поначалу Сергей не очень понимал, как трудно попасть в журнал «Нью-Йоркер». Но когда он впервые опубликовал там свой рассказ, он как писатель увидел себя как бы с другой стороны. Одно дело — печататься в эмигрантских изданиях, и совершенно другое — попасть в лучший журнал Америки. Конечно, Сергей чрезвычайно гордился этим. А еще больше он гордился тем, что понравился читателям. Он в «Нью-Йоркере» печатался много, и его любили.
   Несомненно, это лучший журнал в Америке, но это вовсе не означает, что он печатает лучшую американскую прозу. Скорее, это была лучшая проза определенного сорта, стиля. Литературная репутация «Нью-Йоркера» возникла на рассказах Сэлинджера, который публиковал именно там почти все свои сочинения. То есть это был журнал, который стилистически очень подходил Довлатову, о чем, я думаю, Сергей тогда еще не думал.

   В декабре журнал «Ньюйоркер» опубликовал мой рассказ. И мне, действительно, заплатили около четырех тысяч долларов. Линн Фарбер казалась взволнованной и счастливой. Я тоже, разумеется, был доволен. Но все-таки меньше, чем предполагал. Слишком долго, повторяю, я ждал этой минуты. Ну а деньги, естественно, пришлись очень кстати. Как всегда… Все меня поздравляли. Говорили, что перевод выразительный и точный. Затем мне позвонил редактор «Ньюйоркера». Сказал, что и в дальнейшем хочет печатать мои рассказы. Интересовался, как я живу. Я сказал:
   — Извините, у меня плохой английский. Вряд ли мне удастся выразить свои переживания. Я чувствую себя идиотом. Надеюсь, вы меня понимаете?
   Редактор ответил:
   — Все это даже американцу понятно…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Александр Генис:
   Так или иначе, это приносило какие-то деньги. Хотя, конечно, жить на них все-таки было нельзя. И, что гораздо важнее, именно благодаря этим публикациям Довлатов наконец почувствовал себя писателем. Ведь к тому времени у него уже развился могучий комплекс неполноценности. Он был замучен и замордован бесконечной чередой неудач. За долгие годы жизни в Союзе ему почти ничего не удалось опубликовать. Кроме того, самиздатской жизни у его прозы тоже практически не было. Все его любили, но как писателя его мало кто воспринимал всерьез.

   Иосиф Бродский:
   Успех его у американского читателя в равной мере естественен и, думается, непреходящ. Его оказалось сравнительно легко переводить, ибо синтаксис его не ставит палок в колеса переводчику. Решающую роль, однако, сыграла, конечно, узнаваемая любым членом демократического общества тональность — отдельного человека, не позволяющего навязать себе статус жертвы, свободного от комплекса исключительности. Этот человек говорит как равный с равными о равных: он смотрит на людей не снизу вверх, не сверху вниз, но как бы со стороны. Произведениям его — если они когда-нибудь выйдут полным собранием, можно будет с полным правом предпослать в качестве эпиграфа строчку замечательного американского поэта Уоллеса Стивенса: «Мир уродлив, и люди грустны». Это подходит к ним по содержанию, это и звучит по-Сережиному.
   (Бродский И. О Сереже Довлатове («Мир уродлив, и люди грустны») // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 360)

   Мои взаимоотношения с Америкой делятся на три этапа.
   Сначала все было прекрасно. Свобода, изобилие, доброжелательность. Продуктов сколько хочешь. Издательств сколько хочешь. Газет и журналов более чем достаточно.
   Затем все было ужасно. Куриные пупки надоели. Джинсы надоели. Издательства публикуют всякую чушь. И денег авторам не платят.
   Да еще — преступность. Да еще — инфляция. Да еще эти нескончаемые биллы, инвойсы, счета, платежи…
   А потом все стало нормально. Жизнь полна огорчений и радостей. Есть в ней смешное и грустное, хорошее и плохое.
   А продавцы (что совершенно естественно) бывают разные. И преступники есть, как везде. И на одного, допустим, Бродского приходится сорок графоманов. Что тоже совершенно естественно…
   И главные катаклизмы, естественно, происходят внутри, а не снаружи. И дуракам по-прежнему везет. И счастья по-прежнему не купишь за деньги.
   Окружающий мир — нормален. Не к этому ли мы стремились?
(Сергей Довлатов, из статьи в газете «Новый американец» // «Новый американец», № 105, 16–22 февраля 1982 г. // Довлатов С. Речь без повода… или Колонки редактора. М., 2006. С. 401–402)

   Иосиф Бродский:
   Не следует думать, будто он стремился стать американским писателем, что был «подвержен влияниям», что нашел в Америке себя и свое место. Это было далеко не так, и дело тут совсем в другом. Дело в том, что Сережа принадлежал к поколению, которое восприняло идею индивидуализма и принцип автономности человеческого существования более всерьез, чем это было сделано кем-либо и где-либо. Я говорю об этом со знанием дела, ибо имею честь — великую и грустную честь — к этому поколению принадлежать. Нигде идея эта не была выражена более полно и внятно, чем в литературе американской, начиная с Мелвилла и Уитмена и кончая Фолкнером и Фростом. Кто хочет, может к этому добавить еще и американский кинематограф. Другие вправе также объяснить эту нашу приверженность удушливым климатом коллективизма, в котором мы возросли. Это прозвучит убедительно, но соответствовать действительности не будет.
   (Бродский И. О Сереже Довлатове («Мир уродлив, и люди грустны») // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 360)

   Владимир Соловьев:
   Ему была близка литература, восходящая через сотни авторских поколений к историям, рассказанным у неандертальских костров, за которые рассказчикам позволяли не трудиться и не воевать, — его собственное сравнение. Увы, в отличие от неандертальских бардов, Довлатову до конца своих дней пришлось трудиться и воевать, чтобы заработать на хлеб насущный, и его рассказы, публикуемые в престижном «Нью-Йоркере» и издаваемые на нескольких языках, не приносили ему достаточного дохода.
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 43–44)

   Иосиф Бродский:
   Он жил литературной поденщиной, всегда скверно оплачиваемой, а в эмиграции и тем более. Под «успехом» я подразумеваю то, что переводы его переводов печатались в лучших журналах и издательствах страны, а не контракты с Голливудом и объем недвижимости. Тем не менее это была подлинная, честная, страшная в конце концов жизнь профессионального литератора, и жалоб я от него никогда не слышал. Не думаю, чтоб он сильно горевал по отсутствию контрактов с Голливудом — не больше, чем по отсутствию оных с Мосфильмом.
   (Бродский И. О Сереже Довлатове («Мир уродлив, и люди грустны») // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 361)

   Людмила Штерн:
   Когда мы виделись с Сережей в Нью-Йорке, наши разговоры крутились вокруг литературных дел. Мы мечтали «ворваться» в main stream (главный поток) американской литературы. Публикации в «Нью-Йоркере», самом знаменитом интеллектуальном журнале, тем не менее не сделали и не могли сделать из Довлатова американского писателя. Его там печатали за яркость, необычность, экзотику, в прекрасных переводах Энн Фридман и Кэтрин О’Коннор, но это неизбежно должно было скоро кончиться, потому что его рассказы были «страшно далеки» от интересов и опыта жизни американских интеллектуалов.
   (Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 275)

   Знайте, что Америка — не рай. Оказывается, здесь есть все — дурное и хорошее. Потому что у свободы нет идеологии. Свобода в одинаковой мере благоприятствует хорошему и дурному. Свобода — как луна, безучастно освещающая дорогу хищнику и жертве…
   Перелетев океан, мы живем далеко не в раю. Я говорю не о колбасе и джинсах. Я говорю только о литературе…
   Первый русский издатель на Западе вам скажет:
   — Ты не обладаешь достаточной известностью. Ты не Солженицын и не Бродский. Твоя книга не сулит мне барышей. Хочешь, я издам ее на твои собственные деньги?..
   Первый американский издатель выскажется гораздо деликатнее:
   — Твоя книга прекрасна. Но о лагерях мы уже писали. О фарцовщиках писали. О диссидентах писали. Напиши что-то смешное о древнем Египте…
   И вы будете лишены даже последнего утешения неудачника. Вы будете лишены права на смертельную обиду. Ведь литература здесь принадлежит издателю, а не государству. Издатель вкладывает собственные деньги. Почему же ему не быть расчетливым и экономным?
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Елена Клепикова:
   Что печатный орган может возникнуть из частной инициативы, из личных усилий, пришло как откровение. Не всегда радостное. Долго еще, готовя в печать свои домодельные книжки-тетрадки, со своими рисунками, дизайном, набором, в бумажных обложках и ничтожным тиражом, Довлатов сокрушался по недоступным ему советским типографиям с их высоким профессонализмом, громадными тиражами и щедрыми гонорарами. Участь советских писателей на дотациях у велферного государства была ему завидна. Но постепенно — особенно в связи с американским успехом — эти соображения ушли. Хотя все свои книги он издавал в убыток. И щедро раздаривал друзьям.
   Короче, именно в эмиграции, русской колонии Нью-Йорка питерский американский писатель Довлатов стал крепким писателем с хорошо различимой авторской физиономией. Он уже не называл себя «рядовым писателем». Он притязал на большее.
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 91–92)

   Людмила Штерн:
   Сергей… любил маленькие книжечки. «Recognition, recognition» («Главное, чтоб узнавали». — Л. Ш.), — повторял он как заклинание, считая, что чем больше книжечек с разными названиями, тем чаще витает в воздухе имя автора. Кроме того, Сергей обожал весь процесс книгоиздательства. Он готов был сам делать макет, дизайн, рисунки, обложку. Он очень неплохо рисовал, было у него и в этой области немалое дарование.
   (Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 244)

   Линн Фарбер взялась переводить следующий рассказ. В эти же дни ей позвонил литературный агент. Сказал, что готов заниматься моими делами. Поинтересовался, есть ли у меня законченная книга. Линн Фарбер ответила:
   — Как минимум штук пять…
   Агента звали Чарли. Я сразу же полюбил его. Во-первых, за то, что он не слишком аккуратно ел. И даже мягкую пищу брал руками. Для меня это было важно. Поскольку в ресторанах я испытываю болезненный комплекс неполноценности. Не умею есть как следует. Боюсь официантов. Короче, чувствую себя непрошеным гостем. А с Чарли мне всегда было легко. Хоть он и не говорил по-русски. Уж не знаю, как это получается. К тому же Чарли был «розовым», левым. А мы, российские беженцы, — правые все как один. Правее нас, как говорится, только стенка. Значит, я был правым, Чарли левым. Но мы великолепно ладили.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Александр Генис:
Довлатову, конечно, нравилось все, что было связано с его положением американского литератора. Например, его литературный агент представлял также интересы Сэмюэля Беккета. Услышав об этом, я сказал Сереже: «Познакомься с Беккетом, это ж так интересно!» Он тогда мне ответил: «А я не знаю, стоит ли». Это был жест в довлатовской манере. Конечно, он прекрасно понимал, кто такой Беккет. Но вскоре после нашего разговора Беккет умер, и Сергей не успел с ним познакомиться.

   Я спрашивал его:
   — Вот ты ненавидишь капитализм. Почему же ты богатый? Почему живешь на Семьдесят четвертой улице?
   Чарли в ответ говорил:
   — Во-первых, я, к сожалению, не очень богат. Хотя я, действительно, против капитализма. Но капитализм все еще существует. И пока он не умер, богатым живется лучше…
   В юности Чарли едва не стал преступником. Вроде бы его даже судили. Из таких, насколько я знаю, вырастают самые порядочные люди…
   Я твердил:
   — Спасибо тебе, Чарли! Вряд ли ты на мне хорошо зарабатываешь. Значит, ты идеалист, хоть и американец.
   Чарли отвечал мне:
   — Не спеши благодарить. Сначала достигни уровня, при котором я начну обманывать тебя…
   Я все думал — бывает же такое! Американец, говорящий на чужом языке, к тому же розовый, левый, мне ближе и понятнее старых знакомых. Загадочное дело — человеческое общение…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Александр Генис:
Сергей занимал стратегически очень выгодную позицию — он всегда был ниже всех. Знаете, как море побеждает реки? Тем, что располагается ниже их. Довлатов без конца повторял: «Конечно, другие писатели — это настоящие писатели. А кто я такой?» В то же время он прекрасно знал себе цену и представлял свое будущее. Однажды он сказал: «Вот вы с Вайлем — как Ильф и Петров». Я засмеялся: «Ну, если мы Ильф и Петров, тогда ты Чехов!» Сергей, абсолютно не смутившись, ответил: «Да, так оно и есть». Мне тогда это показалось святотатством.

Оказавшись на Западе, вы перестанете чувствовать свою аудиторию. Для кого и о чем вы пишете? Для американцев о России? Об Америке для русских? Оказывается, вы пишете для себя. Для хорошо знакомого и очень близкого человека. Для этого монстра, с отвращением наблюдающего, как вы причесываетесь у зеркала… Короче, ваше дело раскинуть сети. Кто в них попадется — американский рабочий, французский буржуа, московский диссидент или сотрудник госбезопасности — уже не имеет значения…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

   Александр Генис:
   Но Довлатов, конечно, осознавал, что главная его аудитория находится в России. Он думал о том, можно ли эту ситуацию переломить и присматривался к авторам, которым это удалось: например, к Кундере или к Ежи Косинскому, который был тогда очень популярен. Он был польским писателем, который именно в Америке стал известен. Впоследствии он, к сожалению, покончил с собой.
   Сергей понимал, что путь к известности за границей лежит через кино. Он много думал о том, чтобы написать сценарий для Голливуда. Но я не знаю в Америке ни одного человека, который бы об этом не думал. В Калифорнии каждый таксист рассуждает о том, как сделать кино. Довлатов всерьез помышлял о том, чтобы освоить жанр киносценария, но воплотить в жизнь эту идею он так и не успел.

   Людмила Штерн:
   Как-то Довлатов позвонил мне в Бостон и сказал, что получил предложение написать сценарий для полнометражного художественного фильма о жизни русских эмигрантов. В его пересказе это предложение выглядело как-то невнятно. Никакого договора, никаких сроков. Но Сергей звучал вдохновенно и был полон энтузиазма. Довлатов сказал, что хотел бы написать сценарий в соавторстве со мной. Он поделился своими соображениями о сюжете — жизни эмигрантов на Брайтон-Бич — и тут же, по телефону, потребовал моих исходных идей. Заодно пожаловался на судьбу, точнее, на тотальное безденежье.
   (Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 297)

Яша очень торопит с заявкой. Говорит, что перспективы и возможности укрепились. Что CBS (CBS — Columbia Brodcasting System — вторая по значению независимая телерадиовещательная компания США. — Л. Ш.) как-то особо заинтересовано и что мне будет звонить вице-президент, некая Эстер Шапиро (что заведомо приводит меня в ужас). Может, в финале засадить какой-то поджог со страховкой. Пожар — обновление — мудрость?
Он сказал: «Вы будете идиотом, если не попытаете счастья». Я сказал ему о тебе. Он что-то прочел, слышал. Давай твои соображения.
(Сергей Довлатов, из письма к Людмиле Штерн от 10 ноября 1981 г.)

   Людмила Штерн:
   В процессе работы мы не на шутку размечтались. В качестве режиссера-постановщика пригласить Милоша Формана. Его фильм «Полет над гнездом кукушки» мы считали шедевром. Да и с выбором актеров никаких разногласий не было. На роль Мони идеален был бы Энтони Квинн, несравненный грек Зорба и Дзампано в фильме Феллини «Дорога». В 1981 году ему было 66 лет… Всего на десять лет старше нашего героя.
   Русскую эмигрантку Риту прекрасно бы сыграла Джоди Фостер. Она родилась в 1962 году, и к моменту, когда наш сценарий был бы готов, ей было бы 20 лет. Нам казалось, что из молодых актрис она самая утонченная и талантливая. В роли избалованной и нервной Викки мы видели Мерилл Стрип. К моменту съемок ей было бы 32–33 года. Роль хозяина дома Джулиана мы предложили бы Роберту Редфорду — выбор Довлатова — или Ричарду Гиру (мой выбор). И наконец, на роль их сына Дэвида, совестливого гея-вегетарианца, мы единогласно избрали двадцатишестилетнего Тома Хэнкса.
   Мы так высоко парили в наших облаках, что не сомневались — эти звезды будут просто счастливы играть в нашем фильме.
   Как прекрасно все складывалось! Классный режиссер, парад суперзвезд и два очень талантливых, но пока (временно) неизвестных эмигрантских сценариста.
   Наш фильм забрал бы всех «Оскаров». И за оригинальный сценарий, и за режиссуру, и за исполнение главных и второстепенных ролей.
   Мы отправили заявку заказным письмом и стали ждать. И дождались. Вице-президент Эстер Шапиро позвонила Сергею и сказала в чисто американской манере, что хотя ничего более увлекательного она не читала, но, с другой стороны, заявка как-то не совсем вписывается в их планы. […]
   К тому времени мы уже знали, что означает эта вежливость — полный и безоговорочный отказ.
   (Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 310–311)

   Переслал ли тебе Грант Матевосян из Еревана мои книжки? Он чрезвычайно симпатичный человек. Мы были с ним на конференции в Лиссабоне. Посылаю тебе мой портрет работы И. Бродского, а также, в порядке хвастовства, пригласительный билет от скромного португальского президента Суареша.
   Ты меня уважаешь?
   Не грусти.
   Синий плащ получила? То-то.
   Огромный привет Марье Васильевне, Мие, пусть по возможности не хворают.
   Саша, слушайся маму, она — большой человек.
   Ваш С. Довлатов
(Сергей Довлатов, из письма к Тамаре Зибуновой)

Елена Довлатова:
Книги стали выходить одна за другой, каждый год. Конечно, это было счастье, ведь именно о том, чтобы печататься, Сережа мечтал всю жизнь. Кроме того, он пользовался невероятным успехом и уже становился популярным. Но в Америке писатели (кроме, может быть, самых больших мэтров) не живут на чисто литературные заработки. Все вынуждены преподавать или делать что-то еще. А Сереже снова, как и в Союзе, пришлось взяться за журналистику. Я сейчас имею в виду не «Новый американец», а, например, его работу на радио «Свобода». Многие говорили, что его выступления были произведениями искусства, как и его рассказы. Действительно, он всегда старался вкладывать в них все свое мастерство. Но для Сережи эта работа оставалась второстепенной по отношению к его писательскому труду. К этому времени он уже очень устал от журналистики как от работы ради денег. Конечно, ему хотелось заниматься только книгами, но тогда мы не могли себе этого позволить.

   Радио «Третья волна» помещается на углу Сорок девятой и Лексингтон. Мы занимаем целый этаж гигантского небоскреба «Корвет». Под нами — холл, кафе, табачный магазин, фотолаборатория.
   Здесь всегда прогуливаются двое охранников, белый и черный. С белым я здороваюсь, как равный, а перед черным немного заискиваю. Видно, я демократ.
   На радио я сотрудничаю уже десять лет. В первые же дни начальник Барри Тарасович объяснил мне:
   — Я не говорю вам — что писать. Я только скажу вам — чего мы писать категорически не должны. Мы не должны писать, что религиозное возрождение с каждым годом ширится. Что социалистическая экономика переживает острый кризис. И так далее. Все это мы писали сорок лет. За это время у нас сменилось четырнадцать главных редакторов. А социалистическая экономика все еще жива.
   — Но она действительно переживает кризис.
   — Значит, кризис — явление стабильное. Упадок вообще стабильнее прогресса.
   — Учту.
(Сергей Довлатов, «Филиал»)

   Владимир Соловьев:
   Он мечтал заработать кучу денег либо получить какую-нибудь престижную денежную премию и расплеваться с радио «Свобода»:
   — Лежу иногда и мечтаю. Звонят мне из редакции, предлагают тему, а я этак вежливо: «Иди-ка ты, Юра, на х..!»
   Хоть он и был на радио нештатным сотрудником и наловчился сочинять скрипты по нескольку в день, халтура отнимала у него все время, высасывала жизненные и литературные силы — ни на что больше не оставалось.
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 44–45)

В России ускорение и перестройка. Там печатают Набокова и Ходасевича. Там открывают частные кафе. Там выступает рок-группа «Динозавры». Однако нас продолжают глушить. В том числе и мой не очень звонкий баритон. Говорят, на это расходуются большие деньги.
У меня есть идея — глушить нас с помощью все тех же «Динозавров». Как говорится, волки сыты и овцы целы.
(Сергей Довлатов, «Филиал»)

   Александр Генис:
   Довлатов признавался, что даже если бы ему не платили за работу на радио, он бы все равно оттуда не ушел, потому что говорить в микрофон на весь Союз — это было для него большим искушением. Понимая всю ограниченность такой работы, он высоко ее ценил. Сережа говорил, что готов бесплатно читать свои рассказы по радио. Помню, рассказ «Представление» с моим предисловием был прочитан Довлатовым целиком.
   В конце концов, Довлатов — автор массовой культуры. Его бы точно не покоробило такое определение. А радио — это и есть важнейшее средство массовой информации. И Довлатов умудрялся по этому рупору говорить необычайно интимным, искренним голосом, почти что шепотом. У него был очень доверительный тембр голоса. Мне он всегда напоминал голос одного из персонажей повести «Над пропастью во ржи» Сэлинджера, который говорил с интонациями Авраама Линкольна. Каждый раз, когда я слышал радиовыступление Довлатова, я вспоминал этот эпизод.

   В Союзе о нашей радиостанции пишут брошюры и книги. Десяток таких изданий есть в редакционной библиотеке: «Паутина лжи», «Технология ненависти», «Мастера дезинформации», «Под сенью ФБР», «Там, за железной дверью». И так далее.
   Кстати, дверь у нас стеклянная. Выходит на лестничную площадку. У двери сидит мисс Филлипс и вяжет.
   В брошюрах нашу радиостанцию именуют зловещим, тайным учреждением. Чем-то вроде неприступной крепости. Расположены мы якобы в подземном бункере. Охраняемся чуть ли не баллистическими ракетами.
   В действительности нас охраняет мисс Филлипс. Если появляется незнакомый человек, мисс Филлипс спрашивает:
   — Чем я могу вам помочь?
   Как будто дело происходит в ресторане. Если же незнакомый человек уверенно проходит мимо, охранница восклицает:
   — Добро пожаловать!..
(Сергей Довлатов, «Филиал»)

   Петр Вайль:
   Когда-то, сравнительно недавно, была такая популярная передача на радио «Свобода», 49-минутная американа, составленная из интервью, репортажей, коротких комментариев, музыкальных фрагментов — пестрая и динамичная. Все уже было готово к пробному выпуску, так называемому pilot’у — продумана общая концепция, выбрана главная тема, даже записаны отдельные куски — но названия не было. То есть, варианты, конечно, предлагались дюжинами — все не то. Появился Довлатов — он приходил на радио обычно два-три раза в неделю, участвуя в общей культурной программе «Поверх барьеров» и в персональной «Писатель у микрофона». Обещал тоже подумать, наглядно подумал и сказал: «Бродвей, семнадцать семьдесят пять».
   Это было до обидного просто: назвать адрес редакции — Broadway, 1775.
   (Вайль П. Без Довлатова // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 456)

   Дмитрий Дмитриев:
   Я тогда был в экспедиции на острове Тянь-Шань. Как-то вечером я пытался настроить свой приемник, случайно попал на радио «Свобода» и вдруг услышал голос Сережи. Конечно, я его сразу узнал. Помню, в тот момент меня охватило странное, совершенно новое чувство. Мне вдруг стало очень легко. Я подумал: я на Тянь-Шане, в палатке, а где-то в Нью-Йорке, на какой-то там «стрит» или «авеню», сидит Сережа и читает свои рассказы, которые я могу слушать. Оказалось, что он выступает по радио регулярно, и я стал слушать его программы, боясь пропустить хотя бы одну.

   Александр Генис:
   Сережа читал заметки нормального человека. Вообще, для Довлатова слово «норма» было ключевым. Всё, что он делал в литературе (но не в жизни), было в первую очередь нормальным. Довлатов хотел быть нормальным писателем. Оказалось, что это необычайно дефицитная позиция, очень редкая для нашей культуры в целом, но особенно — для современной российской культуры. В эфир шли рассказы нормального человека об Америке и о той жизни, которую мы здесь вели. Конечно, они снискали огромную популярность, потому что это была нормальная литература для нормальных людей. Это простой секрет довлатовского успеха. Сережа получал писем больше, чем все остальные сотрудники «Свободы», вместе взятые. Письма все заканчивались одним и тем же — просили прислать джинсы.

   Владимир Соловьев:
   В отличие от меня, Довлатов по нескольку раз в неделю бывал на радио «Свобода», откуда иногда приносил нужные мне для работы книги и регулярно — «мониторинги», дайджесты советской прессы. (После Сережиной смерти эти «курьерные» функции взял на себя Боря Парамонов — спасибо обоим.) В таких делах Довлатов был исключительно аккуратен и безотказен — для него было удовольствием выполнять чужие просьбы, даже если они были обременительны и, выполнив их, он ворчал. А часто не дожидался просьб — сам предлагал свои услуги.
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 57–58)

   Алексей Герман:
   Назвать Сережу святым трудно. Однажды по радиостанции «Свобода» я услышал, как он сказал примерно следующее: «За один томик Цветаевой можно отдать десять каких-нибудь юриев германов». Мне было очень неприятно это слышать, тем более что мой отец всегда помогал и его семье, и семье Бори. Через некоторое время я оказался в Америке, и меня Вайль с Генисом, с которыми я тогда подружился, затащили в ресторан. Я говорил, что звать Довлатова не стоит, но его все-таки пригласили. Сережа приехал; он хотел показать мне какую-то повесть, чтобы я ее впоследствии экранизировал. Мы сидели, выпивали, закусывали, а я все думал: «У меня был папа. О нем плохо отозвался мальчик, которому он помогал. Неужели я промолчу?» И тогда я все-таки его спросил: «Сережа, зачем ты тогда сказал это про моего отца? Ты можешь думать все, что хочешь. Но если ты высказываешь такое мнение о Юрии Германе, ты должен, как мне кажется, отметить, что он всегда очень помогал семье Бори, а, значит, и вам». Сережа был врун. Он тут же возразил: «Я такого не говорил». Я, конечно, не мог ему поверить, ведь эти слова я слышал своими ушами. Наш обед после этого пошел комом, Сережа чувствовал себя неловко, все время пытался мне подарить какой-то нож. Так мы с ним и разошлись, о чем я и жалею, и не жалею. Я должен был заступиться за отца.
   Теперь уже прошло много лет, и мне приятно вспоминать о том, что я был знаком с Сережей, особенно когда я перечитываю его книги. Он ведь был не только очень крупный писатель, но и крупная личность.

   Евгений Рейн:
   Я трижды побывал в Нью-Йорке до Сережиной кончины, бродил с ним по Великому Городу, ночевал у него в Квинсе, вместе с ним выступал перед русской и американской аудиторией. Вместе с Бродским он был председателем моего первого американского вечера.
   Когда я впервые увидел его после отъезда, перерыв в наших очных отношениях составлял десять лет. Я ждал его в садике, примыкавшем к квартире Бродского на Мортон-стрит в Гринвич Виллидж. Раньше назначенного часа отворилась калитка и вошли Лена и Сережа. Если Сережа и переменился, то только в том смысле, что он стал еще (хотя куда бы!) больше, заметнее, красивее. От природы элегантный, он был со вкусом, даже как-то празднично, одет. Мне он показался свежим и сильным, каким бывает человек после купания или лесной прогулки. Все в его жизни было правильно, он был на месте, он был хозяином своей судьбы и своего дела. Вот чего недоставало ему, и теперь его новая жизнь так ему шла!
   (Рейн Е. Несколько слов вдогонку // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 400)

   Виктор Соснора:
   Они встретили меня на ж. д. вокзале в Нью-Йорке, и Сергей взял мой гигантский чемодан и понес, помахивая как дамской сумочкой. Он бы и меня взял как тросточку, но я шел с Еленой (в роскошной шубе!), и оказалось, что ее тетя, да и она, были дружны в Ленинграде с моею мамой (на почве книголюбия!). Меня поразила юность Елены и цветущий вид Довлатова. Такая красивая и дружная пара, отличный автомобиль, начало заграничной славы Сергея, начало денег, «все в будущем, за морем одуванчиков»!
   Верный товарищ, он взял на себя все мои передвижения по Нью-Йорку, он плохо водил машину, тыкался в бамперы, но, слава богу, не разбились. Он был бодр и деятелен, выдумывая новые приключения. Ел я как божество в их доме. Он страшно радовался, что я первый советский ч-к, выступивший по радиостанции «Либерти», и это сделал он. Интервью со мною вел он, весело и виртуозно. Мои вечера в отелях вел он — лихо и тактично. Он был очень артистичен. У него не было пустых амбиций, он никогда не говорил о своих книгах, он любил книги сверстников — случай редчайший и драгоценный.
   (Соснора В. Сергей // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 431–432)

   В Нью-Йорке гостил поэт Соснора. Помнится, я, критикуя Америку, сказал ему:
   — Здесь полно еды, одежды, развлечений и — никаких мыслей!
   Соснора ответил:
   — А в России, наоборот, сплошные мысли. Про еду, про одежду и про развлечения.
(Сергей Довлатов, «Записные книжки»)

   Евгений Рейн:
   Мы отправились побродить по городу, сначала по Манхэттену, потом взяли такси и поехали на Брайтон-Бич. Меня поразило — он и здесь был известен, любим. Его весело приветствовали в магазинах, на океанском берегу, в барах, куда мы два или три раза заходили. Наступил обеденный час, и он повел Лену и меня в ресторан «Одесса», где снова оказался желанным и знаменитым гостем. Я замечал, как ему приятно все это. Здесь не было никакой показухи, никакого пижонства. Просто приехал старинный товарищ, и он вводил его в свою новую жизнь с ее лучшей стороны, ибо ведь не магазинами Рокфеллер-центра и не брайтоновской «Одессой» гордился он: нет, на фоне всего этого ошеломительного пейзажа он принимал друга, деликатно (да-да, деликатно) показывая ему, как может повернуться жизнь, как следует принимать эти новые обстоятельства.
   И, кроме того (а может быть, это было важнее всего), за всем этим стояли уже вышедшие книги — «Зона», «Компромисс», «Наши», «Заповедник», «Иностранка» — и они говорили сами за себя.
   (Рейн Е. Несколько слов вдогонку // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 400–401)

   Владимир Герасимов:
   В последний раз мы с Сережей увиделись в Нью-Йорке в 1990 году, и от этой встречи у меня остались самые теплые воспоминания. Надо сказать, что перед его отъездом у нас с ним было некоторое охлаждение в отношениях, поэтому я не искал с ним встречи, когда приехал в Америку. Но случилось так, что в Нью-Йорке я заблудился и поздно вернулся домой. Моя квартирная хозяйка была раздосадована: «Здесь уже сегодня полиция была, мы заявили. Ты теперь один никуда ходить не будешь. Вот что: я сейчас ухожу, а через час за тобой приедет Довлатов. С Довлатовым можешь ходить куда угодно: от него люди на улицах шарахаются». Действительно, вскоре ко мне приехал Сережа и взял надо мной шефство. А поскольку он решил, что я повел себя как малое дитя, то и развлекать меня надо как малое дитя. Поехали мы с ним тогда не в музей «Метрополитен» (я там уже без него был), а в Зоопарк. Три дня мы с ним провели в Нью-Йорке, и я об этом времени вспоминаю с восторгом. Моя квартирная хозяйка была не права, когда говорила, что от Сережи на улицах шарахаются. На него, наоборот, все оглядывались. Это был красавец огромного роста, к тому же у Сережи была очень эффектная вальяжная походка. Мне было лестно идти рядом с таким заметным человеком.

   Евгений Рейн:
   Он гордился и успехом своих английских переводов, пересказав мне едва ли не в первый час нашего свидания забавный эпизод с Куртом Воннегутом. Сережа обратился к нему с какой-то весьма скромной просьбой, от выполнения которой Воннегут уклонился с такой мотивировкой: «Чем я могу помочь человеку, который постоянно печатается в „Нью-Йоркере“? Ведь сам я там не печатаюсь». Надо сказать, что журнал «Нью-Йоркер» действительно является вершиной мирового журнального Олимпа, и он многократно печатал английские версии Сережиных рассказов.
   Мне трудно сейчас отличить, что в какой мой визит было сказано.
   Уже пошли первые публикации довлатовской прозы на родине, и я пытался объяснить какие-то тонкости нового положения дел. Сережа говорил об этом спокойно, без ажитации, — казалось, что его более всего беспокоит порядок и точность этих публикаций (аккуратность в делах вплоть до педантизма была важной чертой его характера, и это была профессиональная черта, свойство «добрых нравов литературы», как говорила Ахматова).
   Но конечно же, в этом спокойствии было удовлетворение — знак того, что передо мной находился человек с окончательно состоявшейся судьбой. Дело было сделано, проза была написана, давний разбег вывел бегуна на дистанцию — результаты оказались закономерны. Я думаю, что именно так надо было понимать чуть показное спокойствие Довлатова.
   (Рейн Е. Несколько слов вдогонку // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 401–402)

   Владимир Герасимов:
   Кстати, тогда мы и обсудили «Заповедник» и то, как он меня изобразил в роли Володи Митрофанова.
   Он был необычайно гостеприимен. Правда, мне кажется, если бы я прожил в Америке столько лет, я бы побольше мог рассказать о Нью-Йорке. Андрей Арьев впоследствии мне говорил, что в письме к нему Сережа тогда написал: «Приезжал Герасимов, рассказал много нового о Нью-Йорке».
   Мне очень запомнилась наша прогулка по эстакаде над океаном. Сережа говорил мне о своих планах, о том, что в сентябре он обязательно приедет в Россию. Во-первых, он с очень большим интересом и с симпатией относился к нашей перестройке и хотел своими глазами увидеть, что в России происходит. Иосиф Бродский, наоборот, со скепсисом относился к тем переменам, которые в то время переживала страна. Кроме того, как раз в это время Довлатова стали печатать в Союзе. Он хотел сам заняться своими издательскими делами. Мне очень запомнилась эта картина: большой Довлатов, закрывающийся от ветра и дождя, на фоне штормящего моря — зеленых волн с белыми барашками. Этот фон ему очень подходил.

   Лев Лосев:
   Наши последние разговоры крутились, главным образом, вокруг публикаций. В России Довлатова «открыли» и государственные, и «неформальные» издатели. Пожалуй, он отдавал предпочтение первым. Вторые его напугали. «Звонит мне один, говорит: издам в течение двух месяцев, тираж триста тысяч. Я спрашиваю, а продавать-то как будешь? А он говорит: а что продавать (в голосе Довлатова звенит восторженная интонация) — дам глухонемым по трешке, поставлю возле метро, и будут продавать». Довлатов и в нищих эмигрантских издательствах старался придать своим книгам привлекательный книжный вид: литературное изделие должно быть доведено до конца, отделано. Но главное — он был счастлив: его читают, будут читать. Он и моими публикациями в России занимался охотно и предусмотрительно: очень уж ему хотелось, чтобы была у нас нормальная литературная жизнь.
   (Лев Лосев. Русский писатель Сергей Довлатов // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 370)

   Владимир Соловьев:
   В последние год-два жизни он тщательно устраивал свои литературные дела в совдепии: газетные интервью, журнальные публикации, первые книжки. Гласность только зачиналась, журналисты и редакторы осторожничали, и помню, какое-то издательство — то ли «Совпис», то ли «Пик» — поставило его книгу в план 1991 года, что казалось мне тогда очень не скоро, но Сережа не согласился:
   — Но 91-й год ведь тоже наступит. Рано или поздно.
   Для него — не наступил.
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 40)

   Валерий Попов:
   Перед отлетом в Нью-Йорк я шатался в тех самых местах, где когда-то шатались все мы, где, просто выйдя из дома выпить кофе (или лучше пива), можно было в один час встретить и Осю Бродского, и Сашу Кушнера, и Глеба Горбовского, и Серегу Довлатова. Все почему-то жили рядом, в небольшом, но прекрасном пространстве между Невой и Кузнечным рынком — и все дружили, все любили друг друга… Такого — больше не будет никогда. И даже те, кто сейчас в России, порой все равно дальше, чем житель Нью-Йорка, — и только та близость, то золотое время соединяет нас.
   (Попов В. Кровь — единственные чернила // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 439)

   Елена Клепикова:
   Я помню Сережу угрюмым, мрачным, сосредоточенным на своем горе, которому не давал не то чтобы излиться, но даже выглянуть наружу. Помню типично довлатовскую хмурую улыбку — в ответ на мои неуклюжие попытки его расшевелить. Особенно тяжко ему приходилось в тот год перед последним в его жизни 24 августа.
   Вернувшись весной из перестроечной Москвы с чудесными вестями, я первым делом отправилась к Сереже его обрадовать: в редакциях о нем спрашивают, хотят печатать, кто-то из маститых отозвался с восторгом, это настоящая слава. Сережа был безучастен. Радости не было. Его уже не радовали ни здешние, ни тамошние публикации, ни его невероятное регулярное авторство в «Нью-Йоркере», ни переводные издания его книг. Он говорил: «Слишком поздно». Все, о чем он мечтал, чего так душедробительно добивался, — к нему пришло. Но слишком поздно. Даже сын у него родился, о котором мечтал после двух или трех разноматочных дочерей. И на этот мой безусловный повод к радости Довлатов, Колю обожавший, сурово ответил: «Слишком поздно». Дело в том, думала я, что за долгие годы непечатания и мыканья по советским редакциям у Сережи скопилось слишком много отрицательных эмоций. И буквально ни одной положительной. Если принять во внимание его одну, но пламенную страсть на всю жизнь — к литературе. И те клетки в его организме, что ведают радостью, просто отмерли.
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 101–102)

   Людмила Штерн:
   У Хемингуэя в последние годы наступил писательский блок. Он убедился, что больше писать не может.
   Мне кажется, Довлатов понял: писать ему больше не о чем. Или решил, что исчерпал свои ресурсы. В молодости он предполагал, что знает предел своих возможностей, и не слишком высоко установил для себя планку. Он мечтал достичь всего лишь уровня Аксенова и, позже, Куприна. Его фраза «У Бога добавки не просят» звучит как приговор самому себе.
   Довлатов покончил с собой другим способом — утопил себя в водке. Он пил, прекрасно сознавая, что каждый следующий запой может оказаться последним, а впервые о самоубийстве говорил и писал мне за двадцать лет до своей трагической гибели.
   (Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 325)

   Лев Лосев:
   В молодости мы с ним выпивали где попало. И в Таллинне, когда я его навещал, мы очень весело проводили время в местных кафе и ресторанах. Но в Америке я уже знал, что Довлатову пить нельзя: если он выпьет хоть чуть-чуть, он покатится в очередной запой. Поэтому, если мне с ним хотелось выпить, я всячески этому противился.
   Когда появлялась на горизонте какая-то выпивка, становилось очень напряженно и трудно. Помню, однажды мы с Довлатовым и с нашими дочерьми (моей было тогда лет шестнадцать-семнадцать) пошли вместе гулять по Манхэттену. Решили зайти в бар выпить чего-то прохладительного. Вдруг Сережа попросил меня узнать (английским он тогда не владел), какое пиво самое крепкое. Для нью-йоркского бара это довольно странный вопрос. Я замялся, а Довлатов мне сказал: «Ничего, ничего, у них так принято». Конечно, так принято не было, поэтому я просто заказал ему какой-то «Гинесс». И с печалью смотрел, как он его пьет, зная, что этим дело не кончится.
   Я, конечно, не медик, не специалист по алкоголизму, но, мне кажется, в его случае это была совершенно явная патология, мания. Периоды трезвости неизбежно заканчивались страшными, беспамятными запоями. Почему он так пил? Кто знает, почему люди пьют? Может быть, химия мозга такая у него была.

   Елена Клепикова:
   Причин для безрадостности в тот последний Сережин год было много: и радиохалтура, и набеги московско-питерских гостей, и его запои на жутком фоне необычайно знойного, даже по нью-йоркским меркам, того лета. Что скрывать — у Довлатова был затяжной творческий кризис. Ему не писалось — как он хотел. У него вообще не писалось. Была исчерпанность материала, сюжетов — не только литературных, но и жизненных. Его страдальческий алкоголизм в эти месяцы — попытка уйти, хоть на время, из этого тупика, о который он бился и бился. Очень тяжко ему было перед смертью. Смерть, хотя внезапная и случайная, не захватила его совсем врасплох.
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 102)

   Виктор Никифоров:
   Помню, через несколько лет после того, как мы с ним в последний раз виделись в Пушкинских Горах, я случайно наткнулся на программу об эмигрантах по телевизору и увидел знакомое лицо. Пригляделся: Сергей Довлатов рассказывает о своих друзьях, писателях-эмигрантах. Только тогда я понял, почему он пропал, почему не приехал в Заповедник на следующее лето. У него было усталое, изможденное, какое-то старое очень лицо. Я его насилу узнал. Мне показался он разочарованным, грустным. Больно было это видеть.

   Валерий Попов:
   Даже я, приехавший сюда невсерьез и ненадолго, чувствую, как Америка давит, словно тугой воротничок: не так открываются окна — а форточек вовсе нет, не так идет вода из душа… Марина Ефимова, заменившая Довлатова на радио, лихорадочно печатает, поглядывая на часы… в России я ее не помню такой — но здесь и не Россия.
   В общем, ясно, чего Сережа не выдержал. Но еще ясней — что он сделал и что здесь сделалось с ним. Вика Беломлинская — петербургская, теперь нью-йоркская писательница — говорит мне: «Да, неслабая у тебя, Валера, записнуха — но у Сереги в четыре раза больше была, приблизительно на половину стола, и в ней был расписан по минутам каждый день — с кем встретиться, кому позвонить, что и как сказать…»
   (Попов В. Кровь — единственные чернила // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 440)

   Владимир Соловьев:
   Нас он застал за предотъездными хлопотами — мы готовились к нашему привычному в это время броску на север:
   — Вы можете себе позволить отдых? — изумился он. — Я — не могу.
   И в самом деле — не мог. Жил на полную катушку и, что называется, сгорел, даже если сделать поправку на традиционную русскую болезнь, которая свела в могилу Высоцкого, Шукшина, Юрия Казакова, Венечку Ерофеева. Сердце не выдерживает такой нагрузки, а Довлатов расходовался до упора, что бы ни делал — писал, пил, любил, ненавидел, да хоть гостей из России принимал: весь выкладывался. Он себя не щадил, но и другие его не щадили, и, сгибаясь под тяжестью крупных и мелких дел, он неотвратимо шел к своему концу. Этого самого удачливого посмертно русского прозаика всю жизнь преследовало чувство неудачи, и он сам себя называл «озлобленным неудачником». И уходил он из жизни, окончательно в ней запутавшись. Его раздражительность, злоба, ненависть отчасти связаны с его болезнью, он сам объяснял их депрессией и насильственной трезвостью, мраком души и даже помрачением рассудка.
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 43)

   Алевтина Добрыш:
   Сережа очень сильно страдал от этой своей болезни. Он очень хорошо понимал, что под воздействием спиртного он попадает в ужасное состояние. Во хмелю он становился совершенно другим человеком. Этот буйный мужчина не имел ничего общего с настоящим Сережей. Поэтому после запоев он себя очень плохо чувствовал и стеснялся. При этом он все время с этой болезнью боролся: он носил с собой лекарства, ему делали уколы. Он мог мужественно продержаться долгое время и вообще ничего не пить. А потом вдруг Сережа начинал искать какой-нибудь напиток, в котором был бы хотя бы один градус — лимонад или еще что-нибудь. Видимо, это его организм уже требовал. С этого обычно начинался запой, который мог длиться до двух недель. Часто во время запоев Сережа был у меня, и его семья знала об этом. Мне звонили и Катя, и Нора Сергеевна, и Донат Мечик, его отец. Когда это случилось в первый раз, у меня был шок, потому что до того я никогда не видела запоев и не знала, что это такое. Тогда врач мне объяснил, что Сережа особенно тяжело это переносил, так как его организм был ослаблен из-за резкой потери веса.
   Во время запоев я консультировалась и с Донатом, и с Норой Сергеевной. Донат хотел его забрать, перевезти домой, ведь они меня не знали и, может быть, думали, что я даже Сережу спаиваю. Потом они пришли, убедились, что у меня дома всё в порядке, и не стали настаивать. Я не знаю, что они подумали, но по крайней мере Сережа до конца запоя оставался у меня. Состояние его было жуткое. Он просто лежал и пил: каждые полчаса ему была необходима очередная рюмка.

   Лев Лосев:
   Сережина болезнь несомненно отразилась на его жизненном поведении, на тех стратегиях, которые он строил, чтобы с этим несчастьем справиться. Довлатов знал всегда, что, каким бы он не был трезвым, работоспособным, во всех отношениях благополучным сегодня, завтра или через неделю он все равно сорвется в очередной запой. Сережа всегда старался быть к этому готовым. Весь интерьер его жилья поражал каким-то хирургическим порядком. Все книжечки, бумажечки, карандашики, перышки — все было аккуратнейшим образом расставлено по своим местам. Ему нужно было знать, что когда он вернется, он найдет нормальную жизнь. Но один раз он не вернулся.
   Об этом я написал стихотворение:

Я видал: как шахтер из забоя,
выбирался С. Д. из запоя,
выпив чертову норму стаканов,
как титан пятилетки Стаханов.
Вся прожженная адом рубаха,
и лицо почернело от страха.

Ну а трезвым, отмытым и чистым,
был педантом он, аккуратистом,
мыл горячей водой посуду,
подбирал соринки повсюду.
На столе идеальный порядок.
Стиль опрятен. Синтаксис краток.

Помню ровно-отчетливый бисер
его мелко-придирчивых писем.
Я обид не держал на зануду.
Он ведь знал, что в любую минуту
может вновь полететь, задыхаясь,
в мерзкий мрак, в отвратительный хаос.

Бедный Д.! Он хотел быть готовым,
оттого и порядок, которым
одержим был, имея в виду,
что, возможно, другого раза
нет, не вылезешь на свет из лаза,
захлебнешься кровью в аду.

   Основа всех моих знаний — любовь к порядку. Страсть к порядку. Иными словами — ненависть к хаосу.
   Кто-то говорил: «Точность — лучший заменитель гения».
   Это сказано обо мне.
(Сергей Довлатов, «Записные книжки»)

   Владимир Соловьев:
   Он был перфекционистом и педантом не только в прозе, но и в жизни — развязавшиеся шнурки, неточное слово, неверное ударение либо неблагодарность одинаково действовали ему на нервы, с возрастом он становился раздражителен и придирчив. Зато как он был благодарен за любую мелочь! Накануне отъезда Юнны Мориц в Москву, он пришел с ней и Гришей Поляком к нам в гости и проговорился: наслаждается, когда за ним ухаживают и ему подают, но это так редко выпадает! Со стыдом вспоминаю, что был у него в гостях намного чаще, чем приглашал, хоть мы и пытались одно время соблюдать очередность, но из этого ничего не вышло.
   Жаловался, что никто из друзей не помнит его дня рождения, и в день его смерти, не подозревая о ней, я послал ему из Мэна поздравительную открытку, которую получила уже его вдова — он не дожил до 49-летия десять дней.
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 58)

   Алевтина Добрыш:
   В то лето его семья была на даче, он остался в квартире один. Это было тяжелое время. Все искали встречи с ним, когда сюда приезжали. Естественно, каждый хотел с ним выпить, но он держался и в запой не впадал. Дело в том, что на радиостанции «Свобода» он кого-то замещал и был занят на работе. Он был очень ответственный человек и боялся подвести людей. Но однажды он не выдержал. Я привезла Сережу с работы домой, и у него начался запой — очень сильный, даже с галлюцинациями. Я была на работе, Сережа мне звонил и хриплым, ужасным голосом спрашивал: «Алечка, куда ты поставила водку?» Я действительно везде по квартире прятала водку, которую делила на небольшие порции и пыталась разбавлять. Сережа догадывался о том, что я водку разбавляю.

   Лев Лосев:
   Как и все настоящие писатели, Довлатов немало писал о смерти. В «Соло на ундервуде» он с удовольствием цитирует заметку из нью-йоркской газеты «Новое русское слово»: «В Гондурасе разбился пассажирский самолет. К счастью, из трехсот находившихся в нем пассажиров погибло только девять…» Там же из того же издания похоронное извещение: «Преждевременная кончина Марика Либмана».
   Одна из лучших новелл Довлатова первоначально называлась «Чья-то смерть и другие заботы». Фабула ее основана на анекдоте: устроили официально пышные похороны партийного работника, но перепутали гробы в больнице. Автору — герою рассказа в порядке общественной нагрузки надо выступить над могилой вдвойне неизвестного ему человека. И вот, когда он начинает свою бессмысленную речь, незаметно для читателя происходит перевоплощение, автор становится мертвецом: «Могилу окружали незнакомые люди в темных пальто. Я почувствовал удушливый запах цветов и хвои. Борта неуютного ложа давили мне плечи. Опавшие лепестки щекотали сложенные на груди руки. Над моим изголовьем суетливо перемещался телеоператор. Звучал далекий, окрашенный самолюбованием голос…»
   Он хотел, чтобы о смерти писали с юмором и грамотно, избегая самолюбования и прочей стилистической безвкусицы.
   (Лев Лосев. Русский писатель Сергей Довлатов // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 370–371)

   Алевтина Добрыш:
   21 августа у меня день рождения, и я попросила Сережу сделать мне подарок — выйти из запоя. Хотя сам процесс этого возвращения в жизнь был ужасен совершенно. В это время он начинал галлонами пить молоко. Его все время тошнило, и вдруг стал страшно болеть живот. Неподалеку от нас жили Кузьминские — Костя и Эммочка. У Кости тоже постоянно случались запои, поэтому мы с его женой часто советовались. В тот день я побежала к Кузьминским, рассказала о Сережиной боли в животе. Мне очень хотелось заварить ему ромашковый чай, но ромашки ни у Эммы, ни у меня не было. Тогда я позвонила художнице Тане Габриэлян: я знала, что у нее всегда есть много всяких трав. Была уже ночь, но она не спала и разрешила мне приехать. Я вышла из дома и села в машину. Я увидела, что у меня пропала иконка; видимо, кто-то заходил в мою машину. Мне стало жутко.
   Тем более что в эти дни он много говорил о смерти, о том, что этот приступ его болезни может очень плохо кончиться. Я помню, когда он при мне в последний раз разговаривал по телефону с Норой Сергеевной, он как будто прощался с ней. Он все время повторял: «Я тебя очень люблю, мама. Я тебя очень, очень люблю. И все, что ты говоришь про мои книги, для меня очень много значит».

   Владимир Соловьев:
   Когда он умер, Нора Сергеевна, которая, томясь, могла заставить Сережу повезти ее после полуночи смотреть с моста на Манхэттен, крикнула мне на грани истерики:
   — Как вы не понимаете! Я потеряла не сына, а друга.
   Услышать такие слова от матери было жутковато.
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 63)

   Алевтина Добрыш:
   Я съездила за этим чаем, возвращаюсь: Сережа разговаривает с Костей Кузьминским. Я позвонила одному знакомому доктору и стала уговаривать Сережу поехать в клинику, раз он плохо себя чувствует, или по крайней мере поговорить с врачом. Но он отказывался, всегда считал себя здоровым, хотя незадолго до этого ему диагностировали цирроз печени — чтобы он бросил пить.
   После этого чая Сереже стало немножко легче, и он уснул.
   Я даже не могла себе представить, что его боль в животе может быть как-то связана с сердцем. И он, конечно, тоже. Около шести утра Сережа меня разбудил: «Алечка, Алечка! Ты знаешь, у меня ужасно болит живот». Я решила: надо срочно собираться и ехать к врачу. Сережа пошел мыться в душ, а я стала ему искать чистое полотенце. Я зашла в ванную и увидела, что Сережа падает. Я подскочила к нему, и меня испугала его бледность, взгляд у него был очень странный. Кажется, тогда я даже закричала и побежала вызывать «скорую помощь».

   Владимир Соловьев:
   Пошли умирать знакомые и ровесники, и Довлатов говорил об этом с каким-то священным ужасом, словно примеряя смерть на себя. В связи со смертью Карла Проффера, издателя «Ардиса», он больше всего удивлялся, что смерть одолела такого физически большого человека. На что я ему сказал, что мухе умирать так же тяжело, как слону. Повесился Яша Виньковецкий — и Довлатов рассказывал такие подробности, словно сам присутствовал при этом.
   Был уверен, что переживет сердечника Бродского и даже планировал выпустить о нем посмертную книжку — и ему было о чем рассказать. Заболевшему Аксенову предсказывал скорую кончину — тот, слава богу, жив до сих пор. У себя на ответчике я обнаружил Сережино сообщение об умирающем Геннадии Шмакове, нашем общем, еще по Ленинграду, знакомом:
   «Володя, я не помню, сообщал ли я вам довольно-таки ужасную новость. Дело в том, что у Шмакова, у Гены, опухоль в мозгу, и он, в общем, совсем плох. В больнице. Операция там и так далее. Счастливо».
   О смерти он говорил часто и даже признался, что сделал некоторые распоряжения на ее случай — в частности, не хотел, чтобы печатали его скрипты и письма. Как-то, уже в прихожей, провожая меня, спросил, будут ли в «Нью-Йорк таймс» наши некрологи. Я пошутил, что человек фактически всю жизнь работает на свой некролог, и предсказал, что его — в «Нью-Йорк таймс» — будет с портретом, как и оказалось.
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 61–62)

   Алевтина Добрыш:
   «Скорая» приехала довольно быстро, но почему-то там было очень много людей, и среди них — два русских парня. Они очень долго меня расспрашивали, кто Сережа такой, куда его везти. Я пыталась им объяснить, что уже договорилась с одним доктором и просила отвезти Сережу к нему. Они все задавали и задавали мне какие-то вопросы, а Сережа все ждал, и никто ему не оказывал никакой медицинской помощи. В результате его посадили в специальное кресло и повезли, а я даже не знала, поедут ли они в обычную больницу или к моему врачу. Я выбежала на улицу и увидела, что Сереже очень плохо. Меня к нему не пустили. Но я так рвалась, что одна девушка-полицейская разрешила мне поехать за ними в полицейской машине. Мы доехали до больницы, и я стала ждать.

   Конечно, мне и раньше случалось надолго покидать Ленинград. Но тогда я знал, что могу вернуться. И все равно умирал от тоски…
   В армии у нас было такое печальное развлечение. Собирались бывшие ленинградцы и начинали вспоминать… дома. По улице Ракова, скажем. Один за другим. Какого цвета, сколько этажей?.. Что там было внизу — закусочная, ателье проката?..
   Заканчивалось это дело мрачной попойкой, слезами, бессонницей…
   И вот мы приехали. Испытали соответствующий шок. И многие наши страхи подтвердились.
   Действительно, грабят. Действительно, работу найти трудно. Действительно, тиражи ничтожные.
   А вот ностальгия отсутствует.
   Есть рестораны для собак. Брачные агентства для попугаев. Резиновые барышни для любовных утех. Съедобные дамские штанишки. Все есть. Только ностальгия отсутствует. Единственный фрукт, который здесь не растет…
   Лишь иногда, среди ночи… В самую неподходящую минуту… Без причины… Ты вдруг задыхаешься от любви и горя. Боже, за что мне такое наказание?!
   Но это так, иногда… И говорить не стоит… Да и газета наша — принципиально оптимистическая…
(Сергей Довлатов, из статьи в газете «Новый американец» // «Новый американец», № 52, 3–9 февраля 1981 г. // Довлатов С. Речь без повода… или Колонки редактора. М., 2006. С. 287)

   Алевтина Добрыш:
   Вышел врач — это был симпатичный человек, наверное, еврей по национальности. Он сказал, что, к сожалению, ничего не помогло. Наверное, он действительно пытался спасти Сережу, но было уже поздно. Он слишком долго ждал помощи, и врачи упустили момент.
   Если бы я снова встретила этих людей, которые с ним ехали, если бы я их узнала, мне кажется, я убила бы их. Где они сейчас? Лечат ли они, или что-то еще делают? Я с самого начала увидела, что они не собираются помогать, а все только допытываются, почему Сережа, живущий в Квинсе, вызывает «скорую» в Бруклин. Я думаю, его могли бы спасти, и врач, который был с ним в эти последние минуты, мне сказал то же самое. Накануне с ним случился инфаркт. Оказывается, сильная боль в животе может быть связана с предынфарктным состоянием.
   После разговора с врачом я попросила полицейского, чтобы он позвонил моим детям. В больницу приехали моя дочь с мужем, кто-то из них позвонил Лене.

   Еще раз напоминаю, что в течение 90-го и, тем более, 91-го года Юнна Мориц будет переводить тебе какие-то деньги, половину которых ты оставь себе, а вторую половину, если это не трудно, раздели пополам между Борей и Валерием.
   Обнимаю вас
   Сергей
(Сергей Довлатов, из последнего письма к Тамаре Зибуновой)

   Александр Генис:
   Сергей не мог бы предположить, что его постигнет такая слава. Но в какой-то степени он был к ней готов. Ужасно жаль, что он не успел дожить до своего юбилея. Он очень хотел отметить пятидесятилетие. К юбилею Сергей загодя приготовил книгу избранных рассказов, в которую должно было войти все лучшее: «Юбилейный мальчик», «Лишний», «Представление», «Дорога в новую квартиру» и многое другое. Лена уже набрала и вычитала этот необычно толстый для довлатовских книг том. Ради этого сборника Сергей даже расформировал свои сборники («Зону», «Чемодан», «Компромисс») — изъял рассказы из циклов. Называться эта книга должна была так: «Рассказы». Помню, я говорил ему, что название слишком претенциозное и разве что посмертному изданию подойдет. Так и случилось.

   Нина Аловерт:
   Конечно, в этот период он чувствовал себя совсем не так, как в тот вечер, когда мы познакомились и когда он впервые читал в Америке свои рассказы. Сережино напряжение, его волнительность — все это исчезло. Наоборот, теперь он выступал как главный редактор обожаемой газеты. Он делал то, что хотел, и был так счастлив, когда ее делал. Сережа и сам, кажется, писал, что это было самое счастливое время в его жизни. А потом, когда «Нового американца» уже не было, каждый год выходили его книги, затем открылись границы, и повести его попали в Россию. Он был на подъеме. Но Сережа был человек, склонный к меланхолии, он мог внезапно впасть в минор. Помню, где-то за месяц до его смерти я приехала из России и сказала ему: «Слушай, в Ленинграде тебя цитируют в каждом доме. Ты такой знаменитый!» Он ответил: «Да, я знаю. Но поздно». Не потому поздно, что он собирался умирать, а потому, что ему так хотелось этого в молодости. Как всем хочется в молодости.

   Владимир Уфлянд:
   Кладбище, на котором похоронен Сережа, можно увидеть из окна дома, в котором он жил. Его могила — самая прекрасная из всех, какие мне когда-либо приходилось видеть. На надгробной плите выгравирован его автопортрет — черная линия с усиками. Это фантастический рисунок его работы. Я уверен в том, что если бы Довлатов не стал прозаиком, он был бы поэтом или замечательным художником. Ведь самое сложное для художника — рисовать портреты. А Сережа виртуозно делал портреты, его рисунки всегда были очень точными и выразительными. Довлатов несомненно был человек невероятного обаяния, и талант его был так же широк и разнообразен, как и его натура.

   Валерий Попов:
   Думаю, что в Нью-Йорке все чаще у Довлатова не хватало сил на то, чтобы отделить себя от своего страдающего героя, хотя это «отделение» он осознал и осуществил именно здесь. Но здесь же это и кончилось. Наверное, уставший в России Довлатов все-таки надеялся на американскую гармонию — и то, что здесь пришлось ничуть не легче, а временами тяжелее, доконало его.
   Мне рассказывали о его «стонах», когда сюжеты рассказов приходилось «продавать по дешевке» на радио. В России же хоть никто его не печатал, но зато никто и не торопил. Американская удача потребовала от него отдать ей последние свои силы. Руки автора, которыми он как-то еще отстранял от себя своего героя, постепенно слабели. И вот произошла эта роковая, неизбежная встреча. Настоящий писатель и поэт всегда погибает смертью своего героя — иначе он просто дезертир. О неизбежности этой гибели замечательно сказал Скотт Фитцджеральд — их судьбы с Довлатовым несколько схожи. Не могу сейчас отыскать эту цитату или вспомнить ее в точности, но суть ее такова: как же так вышло, горюет Фитцджеральд, что я стал с грустью относиться к своей грусти, с болью — к своей боли и трагически — к своим трагедиям? Ведь писатель в этот момент погибает, умирает смертью обычного смертного! Но это слияние, увы, неизбежно.
   (Попов В. Писатель и его герой // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба / Итоги Первой международной конференции «Довлатовские чтения» (Городская культура Петербурга — Нью-Йорка 1970–1990-х годов). СПб., 1999. С. 124)

   Андрей Арьев:
   Артистизм был, по-моему, для Довлатова единственной панацеей от всех бед. Сознанием он обладал все-таки катастрофическим.
   Вот, например, его нью-йоркская квартира, письменный стол. С боковой его стороны, прикрепленный к стойке стеллажа, висит на шнурке плотный запечатанный конверт. В любое время дня и ночи он маячит перед Сережиными глазами, едва он поднимает голову от листа бумаги или от пишущей машинки.
   Надпись на конверте — «Вскрыть после моей смерти» — показалась мне жутковатой аффектацией. Нечего теперь говорить — на самом деле это была демонстрация стремления к той последней и высшей степени точности и аккуратности, что диктуется уже не правилами общежития, но нравственной потребностью писателя, в любую минуту готового уйти в мир иной. Также и фраза, мелькнувшая в сочинениях Довлатова, о том, что, покупая новые ботинки, он последние годы всякий раз думал об одном: не в них ли его положат в гроб, — фраза эта оплачена, как и все в прозе Довлатова, жизнью. Жизнью писателя-артиста.
   (Арьев А. Наша маленькая жизнь // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 1. С. 18–19)

   В Ленинграде я жутко гордился Эрмитажем. Хотя не был там лет двадцать пять. А здесь горжусь Музеем современного искусства. Даже издали его не видел, а горжусь!
   Видимо, это и есть патриотизм — гордиться неизвестно чем…
   И меня глубоко волнует сознание того, что русские живут по всей Америке. Что Ефимов не собирается покидать Мичиган. Что Лосеву нравится Гановер. А Роме Левину — отсутствующий на карте Холиок…
   Рано утром я выхожу за газетой. С кем-то здороваюсь. Покупаю горячие бублики к завтраку.
   Начинается день. И я к нему готов. А потом неожиданно вспоминаю:
   «В Пушкинских Горах закончился сезон. В Ленинграде дожди…»
(Сергей Довлатов, из статьи в газете «Новый американец» // «Новый американец», № 86, 3–9 октября 1981 г. // Довлатов С. Речь без повода… или Колонки редактора. М., 2006. С. 355)

Жить невозможно. Надо либо жить, либо писать. Либо слово, либо дело. Но твое дело — слово.
(Сергей Довлатов, «Заповедник»)

   Андрей Арьев, писатель:
   Довлатовские персонажи могут быть нехороши собой, могут являть самые дурные черты характера. Могут быть лгунами, фанфаронами, бездарностями, косноязычными проповедниками… Но их душевные изъяны всегда невелики — по сравнению с пороками рассказчика. Довлатовский творец — прежде всего не ангел. Зане лишь падшим явлен «божественный глагол».
   (Арьев А. Наша маленькая жизнь // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 1. С. 6)

   Валерий Попов, писатель:
   Не менее беспощадно, чем со всеми прочими, обращался он и с главными своим героем, носящим имя Сергей Довлатов.
   Конечно же, у столь непутевого героя должен быть весьма «путевый» автор — иначе они погибли бы вместе в самом начале совместного существования, как погибли постепенно все довлатовские герои, для которых происшествия довлатовских рассказов были непосредственно жизнью, а не литературным материалом. Некоторая дистанцированность автора от героя долгое время спасала Довлатова. Конечно же, автор все продумывал за своего героя и вел его так, чтобы тот все время находился «у черты», но не погиб бы сразу.
   Для того чтобы «пасти» столь рискового субъекта, автору приходилось быть собранным вдвойне. Это при уравновешенном и благополучном герое автор мог бы расслабиться и загулять сам, но тут все происходило наоборот: автор все время должен быть начеку и время от времени вынужден был предпринимать жесткие меры, его герою никак не свойственные.
   (Попов В. Писатель и его герой // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба / Итоги Первой международной конференции «Довлатовские чтения» (Городская культура Петербурга — Нью-Йорка 1970–1990-х годов). СПб., 1999. С. 123–124)

   Елена Клепикова, писатель:
   Не стоит прижимать писателя к его авторскому персонажу. Они не близнецы и даже не близкие родственники. Даже если анкетные данные у них совпадают точка в точку. У довлатовского автогероя — легкий покладистый характер, у него иммунитет против жизненных дрязг и трагедий, он относится с терпимой иронией к себе, сочувственным юмором к людям, у него вообще — огромный запас терпимости, и среди житейского абсурда — то нелепого, то смешного, то симпатичного — ему живется, в общем, не худо.
   Оттого герою в рассказах живется так легко и смешливо, что сам автор в реальной жизни склонен к мраку, пессимизму и отчаянию. Литература, которой Довлатов жил, не была для него — как для очень многих писателей — отдушиной, куда можно сбросить тяжкое, стыдное, мучительное, непереносимое — и освободиться. Не было у него под рукой этой спасительной лазейки.
   (Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 100–101)

   Иосиф Бродский, поэт:
   При всей его природной мягкости и добросердечности несовместимость его с окружающей средой, прежде всего — с литературной, была неизбежной и очевидной. Писатель в том смысле творец, что он создает тип сознания, тип мироощущения, дотоле не существовавший или не описанный. Он отражает действительность, но не как зеркало, а как объект, на который она нападает; Сережа при этом еще и улыбался. Образ человека, возникающий из его рассказов, — образ с русской литературной традицией не совпадающий и, конечно же, весьма автобиографический. Это — человек, не оправдывающий действительность или себя самого; это человек, от нее отмахивающийся: более выходящий из помещения, нежели пытающийся навести в нем порядок или усмотреть в его загаженности глубинный смысл, руку провидения.
   (Бродский И. О Сереже Довлатове («Мир уродлив, и люди грустны») // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 358–359)

   Анатолий Найман, поэт:
   Подозреваю, что писательство было для него еще и средством отгородиться от порядков и людей, так или иначе терзающих каждого. Он был ранимый человек и своими книгами защищался как ширмой. В конце концов всякая ширма берет на себя функции стены, как всякая маска — лица. Он ее украшению и укреплению отдавал почти все силы, публика таким его и воспринимала, таким и судила. Но жить ему было настолько же неуютно, как тем из нас, кто пользуется любой возможностью эту неуютность подчеркнуть и свою позицию отчужденности, то есть другую ширму, продемонстрировать.
   (Найман А. Персонажи в поисках автора // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 407)

   Виктор Соснора, поэт:
   Книги Довлатова написаны в профиль, его герой Долматов — такой же двойник, как у Чаплина — Чарли. Сергей Довлатов — уникальный случай в русской литературе, когда создается всеми книгами — единый образ.
   Его герой — двухметровый чудак, неудачник, то фарцовщик без денег, то конвоир спецвойск, упускающий заключенных, то неожиданный муж, влюбленный и не знающий, где его жена, то русский в Америке, которого шпыняют люди намного ниже его и ростом, и умом. Это Долматов. Но Довлатов, пишущий, пристален, жесток, непрощающ, он создает себе множество щитов то грубого, то изысканного юмора и иронии, и за всем этим стоит тот мальчик, ранимый, добрый, чудесно-умный и чистый, которого я впервые увидел на университетском балу в новый, 1962 г., на елке, где он стоял в галстуке, под потолок, и думалось: как жить тому, у кого головы всех друзей — под мышкой, а женщины — по пояс?
   (Соснора В. Сергей // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 431)

Довлатов

Анна Ковалова
Лев Лурье

Анна Ковалова
Лев Лурье

Довлатов

От авторов

Глава 1
Наши

Нора Сергеевна

Донат Мечик

Маргарита Степановна Довлатова — Мара

Борис Довлатов

Глава 2
1958–1962

Глава 3
1965–1972

СОЛО НА УНДЕРВУДЕ

Глава 4
1972–1975

Семь нот в тишине

«ЭСТОНСКИЙ БУКВАРЬ

Глава 5
1975–1978 часть 1

Глава 6
Заповедник

Глава 7
1975–1978 часть 2

Глава 8
1978–1990

Библиография

Оглавление

Иллюстрации

Сноски

Примечания

Довлатов

Анна КоваловаЛев Лурье

Анна КоваловаЛев Лурье Довлатов

От авторов

Глава 1Наши

Нора Сергеевна

Донат Мечик

Маргарита Степановна Довлатова — Мара

Борис Довлатов

Глава 21958–1962

Глава 31965–1972

СОЛО НА УНДЕРВУДЕ

Глава 41972–1975

Семь нот в тишине

«ЭСТОНСКИЙ БУКВАРЬ

Глава 51975–1978 часть 1

Глава 6Заповедник

Глава 71975–1978 часть 2

Глава 81978–1990

Библиография

Оглавление

Иллюстрации

Сноски

Примечания

Анна Ковалова
Лев Лурье

Анна Ковалова
Лев Лурье

Довлатов

Глава 1
Наши

Глава 2
1958–1962

Глава 3
1965–1972

Глава 4
1972–1975

Глава 5
1975–1978 часть 1

Глава 6
Заповедник

Глава 7
1975–1978 часть 2

Глава 8
1978–1990