Отец Нифонт

 
   Сергей Сергеевич Козлов
    
   ОТЕЦ НИФОНТ
   (В основе повествования — реальные события)
   повесть
 
   Сентябрь 1919 г.
   По городу ползли тревожные сумерки. В арке проходного двора, привалившись спиной к облупившейся грязной стене, спал священник в полном облачении. Будто притомился после службы, присел отдохнуть и уснул. Он так сливался со стеной, что был почти незаметен с улицы. Где-то во дворах раздавались сухие хлопки выстрелов, крики, звон разбитых стекол. С соседней улицы появился санитарный «фиат» и остановился как раз напротив арки, где спал батюшка. Из кузова выпрыгнули солдаты отряда особого назначения, а из кабины, размахивая на ходу внушительным «маузером», неспешно спустился командир. Поправив ремень, на котором висела деревянная кобура, он стал всматриваться вглубь проходного.
   — Стефанцов, по последнему адресу, Волокитин, черный ход перекрой! — скомандовал он с легким акцентом, и солдаты послушно ринулись в арку.
   Там один из них запнулся за ноги батюшки.
   — Тудыть твою!.. — крикнул, падая, красноармеец. — Тут кто-то есть! Товарищ Лепсе!
   — Кто еще?
   — О! Вроде, поп! — ответил другой боец. — Мертвый, что ли?
   — Какой еще поп? — товарищ Лепсе сделал шаг в арку, покачивая в руке «маузером», но войти не решился.
   — Не мертвый, а пьяный вусмерть! — разобрался тот, который упал. — Сивухой несет!
   — Поп? — переспросил товарищ Лепсе. — Пьяный? Комендантский час, а он... Может, он с ними, тормоши-ка его, — и нетерпеливо: — Да как следует!
   — Мычит!
   — Живой стало быть...
   — А ну, дай-ка я его...
   Священник пытался рассмотреть восставшие из мрака фигуры. По всей видимости, это ему никак не удавалось. Но вот он попробовал подняться, и осеняя пространство наперсным крестом, неожиданно громким баритоном воскликнул:
   — Изыдите, дети сатанинские! Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его!..
   — О! Ты смотри, как он нас.
   — Мартын, окрести его прикладом, чтоб хайло свое закрыл...
   Коротким и точным ударом приклада священника снова сбили с ног, тут уже подоспел товарищ Лепсе.
   — Ну, чего тут?
   — Да... Поп пьяный... Ругается еще...
   — Анафемствует...
   — А, может, придуряется? Тут как раз конспиративная квартира Национального центра. Может, он панам офицерам прислуживает? Или контрреволюцию их благословлял? — товарищ Лепсе наклонился пониже, пытаясь рассмотреть лицо священника: — О! Воняет как! Пьяный-то точно, но что он тут делал?
   — Да я, товарищ Лепсе, на Пресне его скока раз видел. Он к рабочим ходит, требы совершает. А пьян всегда. Точно-точно — всегда.
   — К рабочим, говоришь, ходит? Может, агитирует? Деникин идет на Москву, а он, значит, на Пресню ходит. А ну, в машину его, к остальным. Да свяжите!..
   — Зачем вязать-то, товарищ Лепсе? Он и так — ни рукой, ни ногой...
   — Что т-ты рассуждать вздумал, Стефанцов, вяжи, я говорю...
   — Да поп он обычный. Пьяный только.
   — Да, он обычный поп, а значит — обычный контрреволюционер. Черносотенец еще. Ну? Может, кому-тто, — он так и отчеканил это двойное «тэ», — из вас тоже не нравится красный т-террор?
   Солдаты, далее уже не рассуждая, связали бесчувственные руки священника, которого в округе знали под именем отца Нифонта. Когда его волокли к «фиату», он начал приходить в себя и снова застонал:
   — О-о... За грехи мои тяжкие... Бесы! Куда меня?!
   — В машину, там разберемся, — то ли священнику, то ли самому себе сказал Лепсе.
   20 декабря 1908 г.
   Десять лет вымаливали отец Нифонт и матушка Ольга ребеночка. Нет бы — смириться, жить, как Господь дает, но каждый день молили Христа и Богородицу.
   Матушка была отцу Нифонту первой помощницей. А уж красавица была и умница... Вроде как и женились-то по расчету. Он из семьи священника, она из семьи священника, родители встретились, познакомили. А как увидел Нифонт Оленьку, так и сердце ёкнуло. Еще на мысли себя поймал: «Страсть, грех...», но матушка потом ему своей чистотой и скромностью с этой страстью бороться помогала. Жили — душа в душу, как одно целое. Нифонт все шутил: «Верно ты, Оленька, мое ребро, только вросла в самое сердце». Только вот детей не было. Не давал Господь — значит, полагать надо было и понимать, что Он знает, почему не дает. Матушка все с чужими чадами возилась, по приютам много ходила, уже подумывали сирот себе взять.
   Вымолили...
   Ушла матушка к Христу, которого до слез любила. Бывало читает Евангелие и плачет, плачет. Тихо так, да жалуется Нифонту, что слезы читать мешают. А батюшка даже заплакать не смог, просто сердце оборвалось, когда еще не наступившим утром ему сказали, что ушла матушка... И Варенька — дочка, едва мир успела увидеть — улетела некрещеная. Что-то там лопотали доктора, что-то объясняли, а сердце, как упало, так и осталось ниже земли. Нет, не роптал Нифонт, просто не нашел в себе сил пережить, перемолить горе. Уже днем вышел из храма, упал на снег, а слезы стоят в горле, не идут наружу, только лицо горит и в груди ломит. Староста его поднял, в каморку свою завел, рюмку налил: не простудился бы, батюшка. И уж потом только рассказал, что из Петербурга пришло другое печальное известие: почил в Бозе всероссийский батюшка отец Иоанн.
   — Может, — говорит, — он за руки матушку Ольгу и доченьку вашу через все мытарства проведет. Великий молитвенник ведь. Мы тут все думали, что это он Россию от беспорядков и революции вымолил... Выпей еще, батюшка, легче хоть мало-мало будет.
   И батюшка выпил...
   1909 г.
   Эх, так и запил батюшка с горя. Запил и сам не заметил как. Где крестины, где отпевать — везде нальют. Сначала, вроде, на ногах держался, а потом и падать начал, где ни попадя. Уж и сам Владыка его корил, и наказывали, но от лона Церкви не отсекали, от служения не отрешали, ибо, как это ни удивительно, паства отца Нифонта любила, алтарники с ним на службах плакали, даже заступались за него перед церковным начальством. Да и литургию отец Нифонт служил всегда трезвым, из последних сил, обливаясь потом и слезами, но трезвый. А вот к вечеру...
   Жалованье батюшка раздавал без жалости. А за бутылкой шел подчас просить в долг в магазин или в лавку. В иной давали в долг, в иной давали, махнув рукой: хочешь пить — пей; в иной — стыдили и отправляли восвояси. Но как бы там ни было, а водка всегда находилась или всегда находился тот, кто ее приносил. Самое обидное было, когда едва бредущего в сумерках домой отца Нифонта окружали дети и галдели наперебой:
   — Старый, лысый, пьяный поп, водки выпил целый гроб!
   — Да, ребятушки, — соглашался со слезами на глазах Нифонт. Только нет вот матушки Ольги, она бы вас леденцами угостила, — вспоминал он.
   — Поп по улице идет, черт ему еще нальет! — отвечала детвора.
   — Да, ребятушки, — всхлипывал Нифонт и торопился уйти восвояси, а вслед ему летело: «старый, лысый, пьяный поп», хотя по отношению к отцу Нифонту верным было только последнее. Ни старым, ни лысым он не был, хоть и осунулся, хоть и мешки под глазами.
   Посреди ночи он иногда вставал, томимый похмельем, тянулся сначала к воде, потом к бутылке с вином, но неизменно падал на колени перед образом Спасителя и, не смея поднять глаз, шептал:
   — Господи, милостив буди мне грешному... Прости меня окаянного... Скажи Олюшке, что сам я не ожидал... Помоги мне, Господи, грешному... Крест, что ли, мне великоват... Олюшку, Симона моего Кирениянина, ты призвал... Прости меня грешного... Поломалось что-то внутри... Прости... Прости...
   И так день ото дня, ночь от ночи. Иногда ему казалось, что уже не сможет он утром выйти в храм, вот уже и руки стало потрясывать мелким бесом, но Господь каждое утро подавал ему сил — ровно столько, чтобы отслужить, и совершал он даже требы, но к вечеру всегда был пьян. Просветления наступали у него на Великий и Филиппов пост, когда он прокусывал себе губы до крови, бился по ночам в горячке, обливаясь потом, и ему казалось, что тело его сейчас же разорвут ненасытные бесы на части, и вытечет пугливая душа гнилым ручейком, и стыд заполнял все окружающее пространство. И тогда звал он Оленьку, звал, будучи абсолютно уверенным, что она слышит его, и порой мнилось ему, что она стоит где-то рядом, вот-вот вытрет липкий пот с его тела, поправит слежавшуюся вонючую подушку, положит ладони на лоб, и он сам же гнал от себя это чувство, даже в таком состоянии опасаясь быть прельщенным.
   Могло пройти полгода или больше, прежде чем Нифонт по той или иной причине снова выпивал спиртное. И уже буквально через неделю неслось за ним по улице:
   — Старый, лысый, пьяный поп, водки выпил целый гроб!
   Или приказчик какой, попыхивая папиросой у лавки:
   — Хорош батюшка! Никак четвертиной причастился...
   Или какая-нибудь дама, искажая лицо гримасой презрения:
   — Фи, какая мерзость, а еще святоша!
   — Оленька моя так бы никогда не сказала, — шептал самому себе отец Нифонт.
   Наконец послал Бог спасительную мысль: в монастырь надо уходить. Сразу надо было. Но тут в стране стало происходить что-то невообразимое. Не то ли, о чем предупреждал батюшка Иоанн Кронштадтский?
   Сентябрь 1919 г.
   — Господа, смотрите, кого к нам бросили! Священник!
   — Батюшка, вы живы?
   — Он жив?
   — Неужели избили до такой степени, ироды?!
   — Били-то били, но, по-моему, он пьян.
   — Надо его уложить, господа.
   — Здесь сидеть негде...
   — Поручик, прекратите курить, мы тут все задохнемся!
   — Для чего беречь здоровье, господин полковник? Впрочем, простите, полагаю папиросы у меня скоро кончатся — и я не буду никому докучать. Но уж позвольте мне докурить.
   — Да курите, поручик, это нервы...
   — Попа-то за что сюда?
   — Господа, не тот ли это, коего на Пресне частенько пьяным можно увидеть?
   — Видать, пролетариат исповедоваться будет Карлу Марксу.
   — Оставьте, господа, он такой же узник, как и мы. И, скорее всего, невинный. Лучше подумайте о том, что сегодняшнюю ночь многие из нас не переживут.
   В камере зависло молчание. И сквозь это молчание отец Нифонт возвращался в сознание. Открыв глаза, он сразу понял, где он. Люди в военных кителях, хоть и без погон, или одетые в гражданское — все равно в них угадывались офицеры.
   — Господи, — прохрипел он, вставая на колени, — Господи! Благодарю Тебя, что призрел ты на меня, грешного, и не оставил погибать, что послал мне страдания во очищение...
   Арестованные изумленно молчали. Отец же Нифонт, обретая вдруг силу и голос, продолжил записанной когда-то молитвой батюшки Иоанна Кронштадтского:
   — Слава Тебе, Вседержащий Царю, что Ты не оставляешь меня во тьме диавольской, но присно посылаешь свет Твой во тьму мою. Ты Светильник мой, Господи, и просветиши тьму мою. Владыко мой, Господи Иисусе Христе! Мой скорый, пребыстрый, непостыждающий Заступниче! Благодарю Тебя от всего сердца моего, что Ты внял мне милостиво: когда я в омрачении, тесноте и пламени вражием воззвал к Тебе — пребыстро, державно, благостно избавил меня от врагов моих и даровал сердцу моему пространство, легкость, свет! О, Владыко, как я бедствовал от козней врага, как благовременно явил Ты мне помощь и как явна была Твоя всемогущая помощь! Славлю благость Твою, благопослушливый Владыко, надежда отчаянных; славлю Тебя, что Ты не посрамил лица моего в конец, но милостиво от омрачения и бесчестия адского избавил меня. Как же после этого я могу когда-либо отчаиваться в Твоем услышании и помиловании меня окаянного? Буду, буду всегда призывать сладчайшее имя Твое, Спасителю мой; Ты же, о пренеисчетная Благостыня, якоже всегда, сице и во предняя спасай меня по безмерному благоутробию Твоему, яко имя Тебе — Человеколюбец и Спас!
   И широко осенив себя крестом, пал ниц.
   Никто из офицеров не спросил, за что священник благодарит Бога. Все и так понимали. Наверное, каждый из них во время молитвы отца Нифонта подумал о том, что появление священника в камере смертников не случайно. Пусть и пьяница, но перед лицом смерти, проявляя неожиданное смирение и силу духа, он позволил им почувствовать сопричастность к Божиему Промышлению о них. Не нарушая злой воли заточивших их и обрекших на смерть, Господь явлением священника среди них давал им надежду и ободрение. И думали об этом даже те, кто еще недавно на фронте забывал или считал ненужным осенять себя крестным знамением.
   — Нет ли воды, братья, — поднялся священник. — Я — грешный раб Божий, отец Нифонт.
   — Вода здесь роскошь, батюшка, — ответил полковник, который был в камере за старшего, — скорее всего, напоят нас собственной кровью. Говорят, за ночь в Петровском парке до двадцати человек расстреливают. Наша вина лишь в том, что мы кадровые офицеры...
   — Господь разберется, в чем наша вина, — тихо сказал отец Нифонт.
   Он еще прислушивался к себе, и к удивлению своему и к радости не обнаруживал похмелья, как не обнаруживал и слабости, и плакал в сердце, благодаря Бога за ниспосланные чудесные силы и небывалую бодрость духа.
   — Господь разберется, — повторил священник, вспомнив вдруг другого офицера...
   Октябрь 1917 г.
   — Батюшка, там за вами пришли, говорят, генерал на исповедь зовет, умирает... — алтарник Ришат, в крещении Александр, выглядел озадаченным.
   Не менее удивился и отец Нифонт.
   — Меня? Пьяницу? Генерал? Я ж, в основном, с рабочими... Ну, с мещанами... А генерал... Меня почему?
   — Извозчика прислали. — Алтарник потупился и признался: — Я тоже, батюшка, спросил — почему вас. А они говорят, нужен священник, который... — Он снова замялся. — Тот, что сам оступался, чтобы, значит, мог генерала понять. Другой, мол, не поймет. Так поедете?
   — Как же я могу умирающему отказать, — задумчиво ответил Нифонт. — Собери все, что нужно.
   — Ну и хорошо, батюшка, особенно хорошо, что вы в лавку еще не успели сходить.
   — Да, хорошо, — не обиделся священник.
   Через полчаса отец Нифонт был на другом конце города, в старом, еще прошлого века постройки, особняке. В доме было тихо и прохладно. Челядь и близкие смотрели на отца Нифонта с нескрываемым интересом, но молчали. Говорила только жена генерала, встретившая его в гостиной. Статная, уверенная в себе женщина, она почти нагло — внимательно и неторопливо — изучила внешность священника. Отец Нифонт терпеливо ждал, на всякий случай сказал:
   — Ежели считаете недостойным, тут недалеко — отец Владимир. Очень достойный человек.
   — Отец Владимир вас и рекомендовал. Так вы сегодня трезвый, — словно сама себя убеждала в чем-то.
   — Я, с вашего позволения, не каждый день пьяный. И с утра вообще не пью.
   — Хорошо-хорошо, — немного смутилась хозяйка. — Простите меня, я не знаю, почему он просил привести именно вас. Пойдемте.
   В спальне на кровати лежал седой и бледный мужчина с закрытыми глазами. Только сбивчивое дыхание выдавало в нем присутствие жизни. Укрыт он был военной шинелью. Именно она почему-то более всего удивила и привлекла внимание отца Нифонта. Он даже не заметил, как генерал открыл глаза.
   — Император Николай Первый умирал под шинелью, — негромко сказал генерал, — как солдат.
   — Что-нибудь нужно, Миша? — спросила жена.
   — Всем выйти, оставьте нас с батюшкой, и двери запри. Запри, милая...
   — Доктор должен вот-вот быть, — несмело напомнила жена.
   — Ничего, подождет. Может, успеет. Что толку тело латать, когда душа на выданье.
   Жена послушно ушла, заперев за собой дверь. Генерал показал глазами отцу Нифонту на стул рядом с кроватью.
   — Простите, батюшка, встать не в силах.
   — Ничего.
   — Сначала я у вас спрошу, только не обижайтесь...
   — Да, я именно тот священник, который... одержим пиянством, — упредил отец Нифонт.
   — У вас было горе?
   — Да, но это повод для молитвы, а не для, сами понимаете.
   — Скажите, когда вы пьете, вы предаете Христа?
   — Да, — твердо ответил отец Нифонт.
   — И все равно рассчитываете на прощение?
   — Если бы не рассчитывал, не смог бы возвращаться в жизнь. Полагаюсь на милосердие Божие.
   — Теперь я готов исповедоваться... Мой грех против Бога — это грех против Его Помазанника. Я предал Одного, значит — предал Другого. Я, как и многие генералы, по призыву начальника штаба подписался под общим подлым, трусливым, гадким требованием отречения государя-императора... И вот — наказан уже при жизни. Я предал Государя, предал Бога, солдаты предали меня...
   Генерал говорил долго, Нифонт ловил себя на мысли, что боится — кающемуся не хватит сил, видно было, что тот собирает последнюю волю. Казалось, он вспомнил каждого своего подчиненного до последнего рядового, которому сказал худое слово. И когда он, обливаясь потом в полном бессилии завершил исповедь молитвою, отец Нифонт сидел молча пораженный, перед ним будто бы прошла история России за последние полвека.
   — Простите, батюшка, — прошептал генерал, напоминая о себе, — заплакать — не могу себе позволить. Я — воин.
   Нифонт накрыл его голову епитрахилью и произнес разрешительную:
   — Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо Михаил, вся согрешения твоя: и аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.
   На слове «недостойный» Нифонт запнулся...
   Сентябрь 1919 г.
   И теперь, глядя в лица цвета русской армии, Нифонт содрогнулся сердцем. Вот они — подчиненные генерала. Теперь — их очередь. Мученический венец — возможность искупления.
   — Все ли из вас готовы к смерти? — неожиданно громким голосом спросил священник. Так, что все встрепенулись.
   — Умирать — это наш долг, — сказал совсем юный юнкер.
   Говорить после этого юнца еще что-то было нелепо, возражать ему — подло. Нифонт еще раз прошелся взглядом по изнуренным лицам и почти приказал:
   — Мне нужен свободный угол и немного пространства. Я буду принимать исповедь. Подзывать к себе буду сам, кого посчитаю нужным. Кто не пожелает, его воля.
   Офицеры послушно освободили дальний от двери угол камеры. Нифонт, прежде чем направиться туда через общую толчею, вдруг почувствовал — словно укол в сердце. Причем укол этот он ощутил, когда еще раз шел взглядом по лицам, когда встретился глазами с тем, кого все называли полковником. Пройдя на освобожденный пятачок, первым позвал полковника. Тот вдруг угадал предвидение священника и, подымаясь, сказал:
   — Господа, никому из тех, кого зовет батюшка, не советую отказываться. Впрочем, воля ваша.
   Успел только отец Нифонт произнести над полковником разрешительную молитву, дверь в камеру со скрипом открылась, и бравый красноармеец нагло крикнул:
   — Полковник Козин, ходь сюда!
   Уже на выходе полковник повернулся лицом к узникам, склонил голову и попросил:
   — Благословите, батюшка, — а потом ко всем: — Честь имею, господа.
   — Шагай, благородие, твою мать! — выругался красноармеец.
   Дверь закрылась. Минуту в камере висела тишина. Нарушил ее седой мужчина в гражданской одежде.
   — Ну, если по званиям, значит — моя очередь. Подполковник Аксенов, — представился он тем, кто его не знал.
   — Нет, — уверенно остановил его отец Нифонт, — сейчас вы, если желаете, — позвал он поручика, который еще недавно курил.
   Вот и сейчас он достал последнюю папиросу, но прикурить ее не успел.
   — Я? А я вот покурить хотел. Чудом ведь не отобрали.
   — Решайте сами, — не настаивал Нифонт.
   — Покурите у стены, — горько рассудил подполковник, — а священника там точно не будет. Так что, действительно, решайте поручик.
   Поручик сунул сначала папиросу за ухо, потом переложил в карман кителя, застегнулся на все пуговицы, будто собирался на военный доклад, а не на исповедь.
   — Иду, батюшка...
   Поручика позвали следующим. Полковник не вернулся. И далее отец Нифонт безошибочно определял, кто будет следующим, и дверь камеры отворялась, как заговоренная, когда исповедь очередного узника была уже кончена. В конце концов в камере остались только молодой юнкер и отец Нифонт.
   — Я следующий, — приготовился юнкер.
   — Нет, — так же уверенно, как и всем остальным, сказал Нифонт, — как вас зовут?
   — Алексей.
   — Алексий. Был такой человек Божий Алексий... Знаете?
   — Да, помню что-то в детстве... Читали мне... А еще митрополит московский Алексий. Дмитрия Донского пестовал. А когда моя очередь, батюшка? Вы не думайте, я не боюсь.
   — Я не думаю, я знаю, что не сегодня.
   — Когда же? Ночь еще длинная.
   — Не в эту ночь. Поживете еще, Алексий. И, — отец Нифонт печально вздохнул, — не забывайте молиться о тех, кто вышел сегодня за эти двери. Я по именам каждого запомнил, но мне — не судьба. Заучить сможете?
   Пораженный юнкер со слезами на глазах смотрел на священника.
   — Смогу.
   Пока они повторяли друг другу имена, в камеру втолкнули новую группу офицеров и гражданских. Восемь человек.
   — Что-то мало, — удивился Алексей.
   — Еще будут, — ответил Нифонт.
   Несколько развязный человек в окровавленной белой сорочке, с разбитым лицом, войдя в камеру первым, браво представился:
   — Капитан Лисовский!
   Завидев священника, криво ухмыльнулся и, ерничая, огласил:
   — Господа, большевики нам попа послали!
   — Не большевики, а Господь Бог! — с негодованием поднялся юнкер.
   — Полно вам, юноша! — осклабился капитан. — Полно! Я сюда не душу спасать прибыл. Я только об одном жалею, что мало этих красных тварей передавил. Ясно вам! А тут еще поп! С ума сойти!
   — Прекратите, господин капитан, этот батюшка только что проводил в небо целую роту, а вы!..
   — Не надо, Алеша, — остановил распаленного юнкера Нифонт, — не надо, лучше имена повторяй. И этих всех запомни. Господа офицеры! Братья! — обратился он к новой группе арестованных. — Я, к сожалению, уже не успею исповедовать всех частно, но, если кто бывал на общей исповеди у отца Иоанна, может вместе со мной покаяться. Время дорого, братья. На общую исповедь нужна общая решимость.
   Лица офицеров мгновенно поменялись. Бравый капитан немного растерялся, но быстро пришел в себя:
   — Простите, батюшка, только что имел честь беседовать с комиссарами. Лацис — слышали о таком мерзком чухонце?..
   — Я попрошу вас оставить свой гнев, господин капитан, — смиренно попросил отец Нифонт, — как вас зовут?
   — Георгий.
   — Подумайте лучше о своем славном святом.
   — Простите, батюшка, — склонил голову капитан. — Я готов.
   Глубоко вдохнув, батюшка начал, делая паузы между фразами, чтобы все успевали повторить:
   — Исповедаю Господу Богу Вседержителю... во Святой Троице славимому и покланяемому... Отцу и Сыну и Святому Духу... все мои грехи... мною содеянные мыслию, словом, делом, и всеми моими чувствами...
   Постепенно нерешительные голоса превратились в небольшой, но стройный хор. Только Алексей, стоявший за спиной священника, молчал, заворожено глядя на офицеров. У некоторых на глазах выступили слезы, но голоса от этого только крепли. Отец же Нифонт даже не задумывался, откуда он помнит и точно ли повторяет слова общей исповеди, на которой был всего раз в жизни в Андреевском соборе Кронштадта.
   — Во всех беззакониях я согрешил и имя Всесвятого Господа моего и Благодетеля безмерно оскорбил, в чем повинным себя признаю, каюсь и жалею...
   Дверь камеры открылась. На пороге появились несколько красноармейцев и даже какой-то тюремный начальник с оружием наперевес.
   — Ты смотри, что тут этот поп устроил!
   — Сокрушаюсь горько о согрешениях и впредь...
   — Молчать, контра!
   — А ну, дай им!
   — Попа сюда тащи!
   — ...при Божией помощи, буду от них блюстися...
   Офицеры попытались заслонить священника, но ударами прикладов и штыков их потеснили. Некоторые были ранены.
   — Тащи попа! Как раз щас машину грузят.
   — Давай, поп, начальству своему небесному лично доложишь, что у нас тут революция, пусть контру принимают...
   — Крест с него возьми, вдруг золотой!
   — Да откуда у этого пьяницы золотой...
   Дверь захлопнулась. В камере было тихо. Раненные не стонали.
   — Простите, господа, но не тот ли это священник, о котором ходили анекдоты? — беззлобно спросил капитан.
   Сначала ему никто не ответил. Потом, словно очнулся юнкер, прежде отер разбитые в лохмотья губы, и как мог твердо и громко сказал:
   — Это другой священник, господин капитан.
   — Да, я тоже так подумал.
   — Это точно другой... — подтвердил еще кто-то.
   — Я еще никогда не испытывал такого чувства раскаяния и духовного подъема, — вдруг признался капитан.
   — И я.
   — И я.
   — Господа, назовите мне ваши имена, так отец Нифонт сказал, — попросил юнкер.
   Где-то в Петровском парке и за городом раздавались ружейные залпы. У красного молоха было еще очень много работы.