1.

   Я работаю в магазине «Чтиво» и люблю обжёвывать мозгом страницы, как иные любят обкусывать кожу вокруг ногтей. Мы продаём детективы, мыльную дребедень, словари, газеты и всё в таком роде. Под настоящую литературу в нашем магазине отведено четыре полки, которые благо регулярно пополняются, и у меня есть возможность скрашивать рабочие часы минутами интеллектуального наслаждения.
   В один из особенно жарких дней, когда по скорбной случайности я трудилась на смене одна и, спасаясь от зноя массировала губы кусочком льда, в пустом салоне раздался грохот. Я оторвалась от статьи про неандертальцев и с ужасом заметила на витрине с беллетристикой огромное туловище, увенчанное испуганной головой. Жёлтое монголоидное лицо, драпированное чайными раскосыми смотрелками, было втиснуто в чёрное каре. Геометрически сложные губы, вмонтированные в лицо с опозданием, будто прикрывали прожжённую сигаретой дырочку. Тучное страшилище женского пола лёжа ковыряло в большом некрасивом ухе. Я распахнула рот и брань попёрла сама собой: — А ну вставай! Чего распласталась? Тухесом своим не верти, а то ещё что-нибудь сломаешь! Вот корова! Надо же, витрину кокнула и лежит! — От собственной грубости горчило во рту. Толстуха встала и забубнила: — Это случайно. Равновесия не выдержала — и вот…
   — Ты не на улице, — ощерилась я, — это денег стоит. Деньги у тебя есть?
   Денег у неё, без всяких сомнений, не было. Я вдруг расплакалась, и, не в силах вынести позора, умчалась в подсобку.
   Однажды мне довелось уронить горсть мелочи в чашку с директрисиным бульоном. Подслеповатая Рада Ираклиевна сломала передний зуб о пятикопеечную монету и вычла из моего сердца сто гривен на визит к стоматологу. С этого момента я очень нервничаю на работе. Но начальству звонить было необходимо, и, преодолевая дрожь в пальцах, я сняла трубку: «Алло, Рада Ираклиевна, это Женя. Да из магазина. Здесь витрина вдребезги. Не я. Кретинка какая-то. Вы бы не могли просчитать по инвентарной смете? Рада Ираклиевна, я не специально на свою смену эти случаи притягиваю. Она же сама… Не надо высчитывать, у меня и так зарплата»… Пока меня распекала начальница, наглая чукчеобразная раскоряка дёрнула вон, сбив по пакостной закономерности ещё одну витрину. Я чуть не лопнула от ненависти к себе. Только законченная идиотка могла оставить эту великаншу в одиночестве. Любой бы сбежал на её месте.
   Рабочий день подошёл к концу. Заперев магазин, я потащилась домой. Неудачный брак железобетона с ландшафтом был щедро расцвечен предвечерним солнцем. Обогнув стоянку, где ржавели грузовики с противными стариковскими мордами, я оказалась во дворе. Суетливые ручки соседки-челночницы упаковывали в багажник здоровенную сумку. В памяти неожиданно всплыло дурацкое объявление из газеты: «Люблю животных. Если вы часто путешествуете, я с удовольствием буду за ними присматривать. Взамен прошу дружбу и понимание».
   — Женечка, можно вас на минуточку, — обратилась ко мне соседка,
   — Вы не посидите с ребёнком?
   — Конечно посижу, — милостиво согласилась я, втайне взбесившись. Ну кто мешал отказаться? Своих забот под завязку!
   — Вы погуляйте с ним, а она вот-вот будет, совсем недолго… Очень вам благодарна, Женечка, время поджимает…
   Она на мгновенье застыла, будто отыскивала в голове файл вежливости, в котором хранились подходящие к такому случаю улыбки, ещё раз поспешно поблагодарила, завелась со второго раза и скрылась за аркой.
   Устимка ковырялся в большой луже, пытаясь утопить жёлтый мячик. Растирая по щекам жирную грязь, он упёрся в меня бирюзовыми глазками и зажурчал стихийным постмодерном: «Пошов кулобок гуять с гъязной писькой, а водитька его утонала».
   Мне представилось, как Устимка пробежится в своих дерьмодавчиках по моему голубому ковру, шлёпнется на новое велюровое кресло и станет вытирать об него локти.
   С трудом подавляя тошноту, я попыталась воздействовать:
   — Не талапайся в луже, смотри, какой уже грязный! — Устимка нахмурился и промолчал. — Что мне с тобой делать? Может, сбегать домой бросить сумку, а ты один побудешь?
   — Да, — сказал Устимка.
   Преодолевая тревожные спазмы души, я внушала себе разумную безответственность. Ну что с этим крокодилёнком станется? Брошу сумку, наспех перекушу — и вниз (я на седьмом этаже живу). Не волочь же его домой, в самом деле.
   — Идём со мной, — не очень уверенно попыталась я.
   — Я гуяю, сама иди!
   — Мама тебя одного оставляет?
   — Да, — соврал Устимка и отвернулся.
   — Никуда не пойдёшь?
   Устимка замотал головой. Ландшафт стухал от вечернего расставания с солнцем. Если бы я умела предвидеть будущее хотя бы на несколько мгновений вперёд, то преспокойненько бы поднялась по лестнице, но увы — я вошла в лифт. И в тот самый момент, когда двери кабины сдвинулись, во всём районе погас свет.
   Я казалась себе матрёшкой. Во мне колотилась обжигающая тревога, я колотила в безнадёжно парализованные двери лифта. Лифт раскачивался от моего напора. А дом невозмутимо замер под сумеречными облаками и ничем не обнажал беспокойства, таящегося в самом сердце его кирпичного организма.
   Электричество запустили спустя несколько часов. К тому времени Устимки во дворе не было.
   До самого утра я пыталась успокоиться надеждой на то, что няня поспела вовремя и, выловив из лужи, увела его куда-нибудь с собой.

2.

   Я на базаре работаю. У меня в подчинении два овощных ряда, контейнер с крупами и престижный лоток с цитрусом, фиником и подобным тому фельдиперцем. У меня авокадо дешевле, чем в Африке! Эту дрянь, конечно, не всякий клиент берёт. Я, например, люблю обыкновенную абрикоску. А престиж — это для рекламы.
   Жизнь, к сожалению, не математика. В ней ошибок даже достаточней правил. Вот, к примеру, шёл я себе с базара. Рыбки купил вяленой с тортиком. Хотя, конечно не купил, а со своими ребятами договорился, у нас на базаре свои калькуляции. Короче, шёл себе домой. Вижу — пацанёнок в жёлтом костюмчике в ногах плещется. Вроде как попрошайка. Такой мелкий, едва ходить наумелся, а уже нищий. И с дороги, что главное, не сходит. Жалко, думаю. Надо булку, что ли, ему купить, а то не отцепится. Их этому делу в пелёнках ещё натаскивают.
   — Ладно, — говорю. — Как зовут?
   — Устимка, — отвечает. «Где я его видел?» — думаю. Что-то мыка знакомая. Аж в пузе запекло.
   — Где я тебя видел? — спрашиваю. А он так конкретно и выдаёт:
   — Ты в моём доме зывёшь.
   — Надькин сын, что ли? Которая на промрынок штаны-юбки возит?
   — Мама в Тутию за товаом поехава, — серьёзно сообщил пацан.
   — Ух ты ё. Что ж ты сам, такой грязный, здесь делаешь?
   — Я гуяю.
   Глянул я туда-сюда по сторонам — и точно — сам гуляет. Да и какой родитель такую неопрятность в дите допустит? Ну и повезло ему, думаю. Потерялся соседыш и на меня выскочил. Взрослому тут недалеко, а для дитя — смертельное расстояние.
   И тут подходит этот ёж киношный. В клёшиках, с бородочкой, лохматый, как буратино. Я вообще таких не очень-то понимаю. И вежливенько так, давай знакомиться. Я, типа, ассистент режиссёра, мы там муйню какую-то снимаем, тыры-пыры. Разрешите представиться — Толик Семёнов. Очень приятно, говорю, — Миха.
   — А молодого человека как называют? — заслюнявил Толик и потянулся к Устимке. Тот сказал. И Толик начал его умасливать: — Хочешь сняться в рекламе, Устимка?
   — Хочу, — обрадовался детёныш, слабо понимая, на что соглашается.
   — Это мой сосед — вмешался я. Он заблудился, и мы идём домой.
   — Минуточку, Михаил, вы коньяк пьёте?
   Сам не знаю как он меня развёл. Наверное, это у них профессиональное. Мы зашли в бадэгу. Он взял бутылку «Десны» и пирожное для Устимки. Оказалось, что неподалёку расположилась съёмочная группа, в которой Толик ишачил ассистентом. Что именно рекламировал будущий ролик, я так и не спросил. Главным было то, что заказчику приспичился ангелочек. Мамаша малолетки, утверждённого на роль купидона, не удовлетворилась гонораром, обиделась, и с типажом под мышкой укатила. Съёмочный день у киношников был оплачен. Всё, как у них водится — режиссёр в бешенстве, помощники в запарке. Толик посеменил накатить сотку, чтобы расслабить нервы и напоролся на нас с Устимкой. Устимку отмыли и прикошачили к его голове нимб. Толик пообещал, что съёмка займёт не больше часа.
   Уже стемнело, когда Устимку одели в крылья из куриных перьев. Я выполз на улицу — в павильоне воняло кислым. Купил пива, хлопнул ещё двести пятьдесят, сел покурить в каком-то парке, или хрен его знает где. Слышу — орёт кто-то как недопиленный. Смотрю — несётся Шима, барыга один, нас типок с базара перезнакомил. Клиент — чистый клоун. Коноплю в заброшенном детсадике растить выдумал. С агрономией у него чётко — дерьмо для подкормки, лунный календарь. Шала опупенная получается — стандарт на шестерых, и по цене сходно. Тот садик четыре года назад выселили — он раньше сталепрокатному заводу принадлежал. В нём детей металлургов дрессировали. Завод обанкротился, рабочих пораспускали, а садик бесхозно рушится. Вот у Шимы там и плантарь в клумбах. Несётся тот Шима, зелёный, шо помидора, глаза на выверте — и ко мне. Честь отдал и муть какую-то чешет:  «Здравия желаю, Георгий Константинович. Мне дедушка про вас рассказывал». «Алё, пацан, — говорю, — ты что же, меня не помнишь?» Зрачки, вижу, огромные, рожа безмозглая, обштырился, видно, дружбан, до присмерти. Я и сам уже пьяный, еле на ногах вращаюсь — цирк, в общем, гуманитарный. Клемануло, короче, и дал я ему в дыню. А он, что б вы думали? «Спасибо вам, — говорит, — за всё человечество!» И, раскланиваясь, умёлся. «Во дурак, — думаю, что с братвой наркота делает!»
   Потом я ещё водки взял… А про соседа злосчастного только к утру вспомнил.

3.

   С возраста, едва затронутого брожениями юности, меня влекла история. Неуклонно проваливаясь на вступительных экзаменах, я решил последнюю попытку подстраховать контрактом. Долгие блуждания в поисках работы привели меня к ослепительно гнусной карьере драг-дилера.
   Через неделю я стану студентом платного факультета.
   В предвкушении собеседования я впился в книги. Запоминание продвигалось трудно. Пришлось воспользоваться собственными услугами и использовать метапарконтин — новейший стимулятор интеллектуальной деятельности в таблетках. Уже через полчаса меня терзали мучительные сожаления. В животе медленно назревала тяжесть, а тошнотворная духота стен буквально выдавила меня на воздух.
   Пространство размякло. Уличный шум затвердел. Дома обступили меня и стали изгибаться собачьими вывихами. Все нормальные люди куда-то поделись, а вместо них заходили злобные выдры с железными рожами. Я обнял дерево, не успевшее вовремя отскочить, и сблеванул. Изо рта, вместо того, чем обычно тошнит людей, изрыгнулся бес. Глаза в его козловатой морде напоминали внутренность лампочки, а под тяжестью крупа — улица треснула пополам. Пустота в трещине расширилась, вспухла и разъехалась до бесконечности. Реальность будто стёрли резинкой.
   Каждый несоизмеримо громадный миг бес выглядел по-другому. Ослогубый козлочерт переплавлялся в шевелящуюся микросхему, которая плавно растворялась в воздухе, жонглируя руками в батистовых перчатках, вылепливался в красную бархатную жабу и взметался роем пластмассовых заводных пчелок. Самосжигался, оставаясь огнем, таял, прикидываясь водой, сам себя выпивал до дна, принимая образ бестелесного фрака.
   «Вы, кажется, на двадцатом веке остановились?» — с медовой учтивостью пропел бес и сделался Ильичем.
   Я окостенело и больно молчал.
   «В какую бы позу ни становился материалист, он всегда кончает мышлением», — провозгласил лукавый Ульянов и застыл с вытянутой рукой. Его лоб разросся и лопнул, как перезревший арбуз, из которого громыхая штыками потекла мировая революция. К небесам, на лету примеряя нимбы, вознеслась святая чета Романовых. Потускневший от времени залп Авроры прикинулся на мгновение Иосифом Виссарионовичем, отплясывающим зловещую лезгинку на отрубленной голове Александра Меня. Лезгинка плавно перешла в марш, и тут — из-под асфальта явился Гитлер. Он возвысился над пространством, и, подхлестываемый болезнью Паркинсона, облаял меня зверскими фразами: «Edem Das sain! Dumkopf kaput!»
   Я стал криком и расплылся по всему парку, внезапно нарисовавшемуся в бесконечности. Обезумевшие от страха деревья стремительно неслись навстречу, больно натыкаясь на лохмотья моего тела. Еще миг — и мне пришлось бы стать братской могилой на пятьдесят миллионов персон. Но спокойно и чинно, грациозно отмахиваясь от мух чувством собственного достоинства, под дубом сидел ОН — четырежды герой Советского Союза, маршал Георгий Константинович Жуков. Я понял, что спасен, и умолк, как младенец, которому в пасть подложили соску.
   Георгий Константинович встал, плюнул на кулачище и так шваркнул фюрера, что тот издох. Труп испустил коричневатый дымок и впитался в землю. Но тут из-под почвы раздался взрыв — и зеленый парк провалился в небо.
   Бес проявился в образе гигантского мозга с неустанно вылупливающимися губищами, которые втянули меня во влажную среду, и я понесся по исполинскому пищеводу. Там пришлось расщепиться и вместе с другим перекисшим дерьмом всосаться в кровь.
   Когда я бацнулся об асфальт затылком — понял, что выпал из самой задницы беса. Я обнаружил себя в заброшенном детсаду, в котором выращивал драг. Была лунная и звездная ночь. В клумбе с ромашками всхлипывал крошечный ангел. Меня обдало жаркой радостью. Я уложил его в руки, осторожно, будто боялся выплеснуть мировой океан.
   Луна затягивала нежнейшим сопрано приглушенное меццо-форте, звезды вторили ей хором, а я был спокоен, будто еще не родился.
   С трудом воткнув обмякший в кармане ключ в жидковатый замок, я вернулся домой, устроил ангелу кроватку из двух кресел и большой пуховой подушки, и провалился в сон.
   Насильственно разорвав глаза, я с наслаждением созерцал желтый потолок своей коммунальной комнаты. Какое безмерное счастье — ощущать себя на осточертевшей кровати под прожженным бабушкиным одеялом! Не чувствовать себя вычеркнутым из родимой, до скуки исследованной реальности. И знать с неистребимой твердостью что все повторится: кислый запах соседского супа, трещины в штукатурке, таинственный гул в трубах и тусклое дребезжание лампочки, усыпающей в солнечных объятиях нового дня.
   И может быть, мне суждено было пролежать так весь день, предаваясь дурацкой радости, если бы над ухом вдруг не раздался визг. Он больно проткнул сердце вчерашним ужасом, уныло отозвавшись в затылке. Я повернул голову — на полу расселась вчерашняя галлюцинация — помятый спросонья ангел с изогнувшимся в зигзаг проволочным нимбом.
   Мигом вспотев, я выскочил в коридор. Круглый, как полная луна, зад соседки Софы вернул меня к жизни. Эта старая дура была такой явной, засаленной, подлинной. Мне хотелось расцеловать ее дряблые щеки, исполненные реальности.
   — Ви хотели помиться, Шимочка? — спросила она, скорчив брезгливую морду.
   — Неплохо было бы, — промямлил мой рот, скалясь во все лицо.
   Она ответно скривилась, и стыдливо прикрыв таз клеенкой, вышла.
   Ледяная струя шумно вывалилась из крана и вгрызлась в мою макушку. Мерзость, привычно царившая в кухне, мягко убаюкивала тревогу. Отмыв чашку от чьей-то сметаны и заварив чай, я осторожно прокрался к себе. За дверью звенели детские вопли. Мое туловище, ошпаренное кипятком, рухнуло на пол и зарыдало. В памяти всплыл образ покойного Лени Бакурова, которого мы с пацанами навещали в психушке. Он все пытался прикурить спичку, чиркая сигаретой о коробок.
   Примчалась Софа. «Шимочка, у вас кто-то умер?» — проныла она. Я беспомощно тыкал в двери. Софа, сделавшись вдруг суровой, решительно ворвалась в комнату. Ее реакция чуть не лишила меня сознания. Она шаловливо завизжала и с улюлюканьем бросилась к ангелу. Она его видела!
   Софа небрежно отстегнула крыло, стащила шелковый балахон и протерла лицо херувима фартуком. Кровь леденящий галюн оказался обычным мальчиком четырех лет. Повелев назвать себя Устимкой, он вполне разборчиво пояснил, что гуляет один с того момента, как мать отбыла в Турцию, и, четко назвав адрес, потребовал отправить себя домой.
   Софа сюсюкалась и несла спасительную околесицу: «Шимочка, не берите в голову, с дитями сидеть всем мужикам страшно. Мой Сидор как-то остался с племянником, а тот, представьте себе, обделался. Видели бы вы его, точно как вы сейчас, плакал!»
   Натрамбовав ребенка яичницей, я завел свой старый запарик, и мы поехали. День был чрезмерно забрызган солнцем. Мимо носились квадраты зданий, прирожденных служить универсамами, аптеками, парикмахерскими. Жизнь умеренно колебалась в эмалированной рамке быта.
   **********Ё!
   Глухой удар о капот раздробил мое скучное счастье на десять тысяч осколков. ЕКЛМНОПРСТУФХЧШЩъь Э-Ю-Я! Громадное туловище девушки с заполярным лицом не шевелилось.
   Я чуть снова не впал в истерику. Со всех сторон набежали люди. Устимка пронзительно верещал — мир снова повернулся ко мне своим дряхлым обвислым задом.
   Дальше все покатилось само собой. С двумя мужиками мы заволокли полудохлую чукчу в машину.
   «Иъда, — вопил Устимка, — это моя Иъда». Без всяких сомнений он ее знал.
   В таком аду я мчался в городскую больницу. Девка еще дышала.

4.

   Мой дед, Онно Туккай, был эскимосом. Он жил вместе с бабушкой Майей в поселке Янракинот, тянувшемся узкой полоской вдоль Беренгова пролива. Онно охотился на моржей и тюленей, а Майя вырезала из кости сказочные фигурки.
   Люди говорили, что род Туккаев произошел от женщины-нерпы, которая была «черкичауркан» — наполовину человек, наполовину животное. Ее мать забеременела от самца нерпы. Поэтому Туккаи были особенно близки к природе. Некоторые из нашего рода отличались выдающимися способностями, возможно на первый взгляд незаметными. Бабушка уверяла, что я одна из таких.
   В полярную ночь, когда в тундре наступали холод и темнота, Онно и Майя ходили к большой яранге, в которой жил искусный рассказчик Ытаин. В этой яранге собирался чуть ли не весь поселок. Бабушка говорила, что северная сказка — это магическое заклинание, слушая ее, люди переживали тяжелые времена и поддерживали друг друга.
   Мудрый Ытаин мог не прерывать своего рассказа несколько дней подряд, вплетая в него древние мифы о суровом мире отважных чукчей и эскимосов.
   Советская власть объявила Ытаина шпионом и отравила в лагерь. Спустя десять лет он вернулся больным и старым. А когда приходили люди, сильно кашлял и пересказывал только одну легенду — о том, как Ленин приезжал на Чукотку помогать охотникам и оленеводам строить новую жизнь.
   Сюжеты сказок Ытаина мне передала бабушка. От нее я узнала о хозяине вселенной Югым Ио, который повелевает жизнью на суше и на море, про великую маму моря Седну, живущую под водой, про мудрых оленей и северных великанов.
   Моя мама, Тынатваль Туккай, уехала учиться на юг. Здесь ей было жарко и непонятно. Познакомившись с моим папой, она вышла замуж и навсегда осталась в Одессе.
   К бабушке мы приезжали каждый год. Майя Туккай водила беременную дочь к шаману, и тот сказал, что духи велят назвать Ырдой и что, достигнув зрелости, я увижу Югым Ио. Но если мне дадут европейское имя, хозяин вселенной меня не узнает.
   Папа до сих пор не может смириться с моим труднопроизносимым прозвищем. В документах меня записали Ирдой, поскольку в русском заглавной Ы нет. По паспорту я не Ырда, но это не помешало мне встретиться с Югым Ио, которого до одного ужасно нервного дня я считала семейной шуткой.
   Учусь я в педагогическом институте, и подрабатываю няней. Одна состоятельная мама часто бывает по делам в Азии. А маленький ее сын Устимка — мой воспитанник и ученик. Устимкина мать — Оксана — мне хорошо платит, а когда ее нет в городе — в двойном размере. И вот, снарядилась она в Стамбул.
   Назначенное время я проспала, из дому вышла на час позже, автобуса долго не было, и дернул меня черт заскочить в книжный, где по гнусной случайности разбился стеклянный шкаф.
   Торговка попалась из таких фифок, у которых одежда не мнется, пот не пахнет, волосы под мышками генетически не растут. Она бросилась меня оскорблять, но неожиданно прослезилась и скрылась в кладовке.
   Я сбежала, зацепив по закону пакости еще и полку. В автобус пришлось вскакивать на бегу. И только когда за окнами показалось подсолнуховое поле, я поняла, что ошиблась маршрутом.
   До устимкиного дома я добралась ночью. Двери никто не открыл, и записок никаких не было.
   Утром я позвонила устимкиной бабушке, не сомневаясь, что мальчик там. У бабушки задрожал голос: «Разве дите не с вами? Я знала, что чужим нельзя доверять ребенка! Лично провожала Оксану в аэропорт и многократно сказала: пусть Устим поживет со мной. А она — нет, мамуся, с ним посидит няня. Да где ж это нянек таких выписывают, в каких, здрасьте пожалуйста, пансионах?
   Я ей говорила, лучше эти деньги мне дай. Мне для любимого внука времени своего не жалко…»
   Не дослушав, я положила трубку. Может быть соседи его подобрали? А если что — обращусь в милицию.
   Почти добежав до стоянки с грузовиками, обезумев от нервотрепки, я не заметила светофора, рванула — и шмякнулась о запорожец.
   Тьма.
   Из памяти поплыла сказка: Всю зиму проспал великан. Замело его снегом. Весной пришли звери, а медвежонок даже в ноздрю к великану забрался. Чихнул великан — звери разлетелись в разные стороны. Проснулся великан, встал, побрел обратно на свою землю.
   Долго смотрели ему вслед удивленные звери.
   Где-то далеко брезжил свет — и я полетела. Там за столом сидел Югым Ио, пером и чернилами созидающий жизнь. Автор капризной книги мира, последняя страница которой допишется через несколько коротких мгновений.
   Я напряглась и прочла строчку:
   «В таком аду он мчался в городскую больницу».
   Про меня. Мое тело везут спасать. «А что дальше?» — пропел мой голос.
   Югым Ио подумал и написал: «Ирда, с трудом разорвав глаза, узрела желтый больничный потолок. Можно было пролежать так всю жизнь, переваривая встречу с богом, но она повернулась и сладко расхохоталась. В палате, рядом с каким-то типом, сидел заплаканный и невредимый Устимка».