Arabeskaod Martina Brodského

   (С чешского)
   На трухлом старом дереве выросло прелестное яблочко. Этим яблочком была учителева Лена.
   Старое дерево тихо стояло в своем уголке и через низенький плетень перегибалось к кладбищу. Уголком, в котором приютилось старое дерево, была тихая сельская доля; низким плетнем была бедная школка, а кладбище – ну, это уж было настоящее кладбище.
   Казалось, что с кладбища брало яблочко свою скромную красу; оно закрывалось несколькими реденькими листочками. Казалось, что эти листочки были крылышки печали, на которых угнетенная душа хотела лететь к близкой могиле, где спала учителева жена.
   Но когда трухлый пень затрясся, потеряло милое яблочко последние листки и верно держалось отцовской ветви, ничем не закрываясь от солнышка.
   А когда дерево упало, яблочко не могло отскочить от него.
   . . .^[1]
   —
   Наступила коляда.
   Старый учитель со своей дочерью, которая пела как ангел, обошел всю деревню от домика к хатке с самым плохим сбором. Потом послал он свою Лену в охотничью хату, к которой вела очень трудная стежка, а сам поплелся к отцу каплану, чтобы засвидетельствовать ему перед праздником свое почтение, хотя и наперед знал, что там и пустого ореха не выколядует.
   – Здравствуй, Лена! Что делает пан тата? Останься с нами, позабавься с детьми.
   Лена не заставила себя просить два раза, поклонилась с разъяснившимся лицом, а как ей насыпали полные руки колачей (kolačů) и яблок, то она сняла с себя фартучек, ссыпала в него коляду и положила в сторону.
   При этом у нее выскользнуло одно яблочко и, покатившись, забежало к ногам Янка, младшего охотникова сына.
   Кудрявый шалун схватил яблоко и, делая вид, что хочет кусать, крикнул:
   – Запой скорее, Лена, а то я съем.
   – Ешьте его, Янечко, а вам и так рада спеть.
   – Ну, так скорее. Как эта песенка о яблочке! – смеясь говорил кудрявый Янек, а сам ел яблоко, хотя мать ему за это и грозила.
   Лена запела, склоняя свою головку то в ту, то в другую сторону, как маленькая кокетка:
   – Катилося, катилося красное яблочко…^[2]
   А Янек, евший яблоко, с полным ртом подхватил:
   – Кому-то ты достанешься, моя золотая…,^[3] – но тут он поперхнулся.
   Дети над ним засмеялись, а Лена подскочила и дала ему в загорбок несколько толчков.
   Это помогло, и все вместе начали петь, смеяться и веселиться.
   Когда вдоволь натешились, Янек взял учителеву Лену приятельски за руки и повел ее в горенку, где в уголке показал ей двух кротких зайчиков.
   – Одного тебе отдам, – сказал он. – Знаю, что ты его не убьешь.
   Девушка захлопала ладошками, надела свой фартучек и положила туда между прежними подарками эту живую коляду и, припрыгивая и напевая, весело побежала к дому.
   —
   Целый год ходил Янек в школу.
   Он был большой шалун и ничему не учился, и ничего не знал, кроме того, что Лена ему подсказывала. Занимаясь с Янеком, она несла тяжелый крест, но несла этот крест с удовольствием.
   Однажды старый учитель был очень раздражен. Дождь уже пятый месяц лился в школу, а комиссия, от которой зависела школа, сказала, что школа эта не стоит поправки и что ее так надо оставить.
   Мальчики в этот день ничего не знали, а еще, на несчастье, отец вызвал Янека в то время, когда Лена учила девочек считать и ничего не могла подсказать ему.
   – Лена! Дай ему три пбли в руку, – закричал, рассердившись, всегда кроткий и добрый учитель. Сегодня он был сердит, потому что другую неделю зяб и не мог от простуды согнуть правую руку.
   Лену это как морозом хватило. Когда, бывало, кому-нибудь отец давал пбли в руки, она всегда моргала глазами: лучше бы свои ручки подставила, а тут сама должна была взять линейку в руки и делать ею пбли, да еще кому? Янку.
   – Что, Лена, не слыхала что ли? Два раза должен тебе повторять? – крикнул отец с сердцем, подавая Лене левой рукою экзекуционный инструмент.
   Должна была послушать Лена, но стала оглядываться по целой школе, как будто не могла найти Янека. А он сам и отозвался.
   – Здесь я, – крикнул он весело и подошел к опечаленной Лене. – Бей! – шепнул он ей потихоньку. – От тебя не больно.
   Бедная девушка, всегда послушная отцовскому слову, махнула по воздуху, чтобы линейка минула своей цели, но Янек сам подсунул под удар свою руку.
   И не моргнул, а еще показывал ей, что ему приятно. Так же он принял и другой удар, и третий.
   А при последнем ударе сил не стало у Лены; слезы выступили у нее из глаз, и линейка из рук выпала.
   Янек замотал головой, показывая ей, что ему вовсе ничего не сделалось неприятного.
   —
   Учитель насмерть разболелся.
   Дочь за него вела всю школу, но избалованные мальчишки не подчинялись женскому управлению и делали ей неприятностей без меры.
   Янека тут уж не было. Он давно учился в Праге, а если бы он тут был, он бы не дал никому оскорблять Лену. А впрочем, зачем вспоминать Janécka? Много уж вакаций прошло, а он ни разу не зашел навестить пестованного Леною старого зайца, ни разу не собрался посмотреть на Лену.
   Напротив, было это, как всегда бывает. А Лена не имела даже времени ни о чем думать, кроме школы да старого умирающего отца.
   Да и из школы она должна была часто выбегать то к отцу, то в кухню. Случилось, что она как-то забыла притворить двери из кухни, и заяц вскочил в школу. Шум в школе поднялся, и бедное животное вдруг очутилось в очень опасном положении. Насилу вздохнула спокойно Лена, вынеся его из школы в своем переднике.
   Ну как не вспомнить при таком случае о Янеке?
   А вечером, когда Лена подошла к старым клавикордам, чтобы музыкой успокоить раздражительного больного старика, и в забытьи наигрывала религиозные мелодии, молясь в них за своего отца, зверек выскочил из своего уголка и начал стричь ушами. Он так внимательно смотрел на свою пестунью, что та мгновенно завела свою заветную песенку.
   Думая, что старый отец спит, она пела ее до конца, пока сказала:
   – Кому бы уж досталась, так тебе, Яничку,^[4] – и безотчетно она стала плакать.
   Заяц сидел у ее ног, словно утешал ее. В эту пору отец закашлялся – странный сон ему снился.
   Казалось ему, что он с другом переправлялся через море, а враг гнался за ними по пятам. Но не могли они успешно уходить от него, потому что у них в ногах все шныряли зайцы; целое стадо их тут толкалось, так что беглецы спотыкались на них и падали. И сказала ему покойница жена, которая тоже с ними уходила:
   – Мужи! Если бы каждый из вас поймал по одному этому ушастику, они бы нам не мешали, а мы бы их могли продать на торгу в городе.
   Потом ему приснилось, что он хотел вступить в какую-то великолепную залу. Но его туда не впускали, пока он заячьею лапкою сапог себе не вычистит. Снилось ему и еще что-то в этом роде, но все о зайцах, и результатом всех этих продолжительных сновидений выходило, что он непременно должен иметь к ужину приготовленного зайца – иначе и не умрет спокойно.
   В тот же вечер он ел зайца. Бедняк съел бедняка, но остатками уже не завтракал.
   —
   Через два дня учителя похоронили. В деревне порешили, что нужно найти другого учителя, а Лене сказали, чтоб она выбиралась из хатки.
   Лена и без того все плакала на могиле своих бедных стариков. Без сна и без пищи так она исхудала, что ходила как тень, как бы и ногами к земле не прикасаясь. Собирала цветы, сидела у ручейка, пела свои давно забытые песни и сама не заметила, как один раз очутилась в лесной чаще неподалеку от охотничьего домика.
   Вдруг раздался выстрел, – к ногам Лены упала серна; но и Лена вскрикнула и схватилась за деревце.
   Дерево заколыхалось, а Лена стояла и напряженно смотрела в ту сторону, где шевелились ветви густого кустарника.
   Потом она улыбнулась как бы в радостном виденье.
   Кудрявый молодой человек одним прыжком подскочил к убитой серне и как увидел Лену, – так и окаменел.
   А она даже и не чувствовала, что у нее из груди кровь алой струйкой лилась; так хорошо было у нее на сердце. Пожирала она жадным взглядом своего милого, миловала его издалека ласковым шепотом.
   Упал он к ее ногам, кинулась она ему в руки.
   – Ради Иисуса Христа, Лена, не умирай! С ума сойду, что я убил тебя!
   – От тебя не больно!– проговорила Лена, обхватила своими руками шею молодого красавца, прижала его кудрявую голову к своим горячим устам и умерла.

Прага, 3-го декабря 1862 года.

   Арабеска Мартина Бродского требует небольшого объяснения чешского сельского быта. В чехах нет несчастнее людей, как сельские учители, а такой учитель есть в каждой деревне. Учителям в их занятиях с детьми поселян обыкновенно помогают их дочери, которым не предстоит никакой карьеры, и печальная судьба этих созданий преисполнена такого трагизма, что поэты ею обыкновенно вдохновляются, а смертные, читая поэтические скипы, очень сожалеют учительских дочерей и ничем не мешают им стоять в стороне от всех радостей в жизни. Эти девушки почти никогда не выходят замуж и, вращаясь постоянно в детском кружке, сохраняют целую жизнь детскую чистоту и наивность. – Переводчик

   Koulelo se koulelo, červené jablíčko.

   Komu ty se dostáneš, má zlatá – тут поется женское имя: Leničko, или Haničko, или другое какое.

   Песня эта так поется у чехов:
   Koulelo se, koulelo, červene jabličko,
   Komu ty se dostaneš, má zlatá Leničko?
   Koulelo se, koulelo dvé naproti sobé,
   Komy bych se dostala neż, Janečki, tobe?