При прежнем губернаторе у нас не позволялось курить в канцелярии. Старшие чиновники обыкновенно куривали в маленькой комнатке, за правительским кабинетом, а младшие – в сторожке. В этом курении у нас уходила большая половина служебного времени. Я и мои товарищи, состоявшие по особым поручениям, не обязаны были сидеть в канцелярии и потому не нуждались вовсе в канцелярских курильных закоулках; но все-таки каждый из нас считал своею обязанностью прийти покоптить папиросным дымом стены комнаты, находившейся за правительским кабинетом. Эта комната была для нас сборным местом, в которое всякий спешил поболтать, посплетничать, посмеяться и посоветоваться.
   Один раз, наработавшись вволю над пересмотром только что оконченного мною следствия, я вышел прогуляться. День был прекрасный, теплый, с крыш падали капели, и на перекрестках улиц стояли лужи. Шаг за шагом я дошел до канцелярии и вздумал зайти покурить. Правитель был с докладом у губернатора. В комнате за правительским кабинетом я застал двух помощников правителя, полицмейстера и одного из моих товарищей, только что возвратившегося с следствия из дальнего уезда. Пожав поданные мне руки, я закурил папироску и сел на окно, ничем не прерывая беседы, начатой до моего прихода. Возвратившийся молодой чиновник особых поручений с жаром рассказывал об открытых им злоупотреблениях по одному полицейскому управлению. В рассказе его собственно не было ничего занимательного, и рассказом этим более всех был заинтересован сам рассказчик, веровавший, что в нашей административной организации обнаружить зло – значит сделать шаг к его искоренению. Из помощников правителя один еще кое-как слушал этот рассказ, но другой без церемонии барабанил по окнам пальцами, а полицмейстер, оседлав ногами свою кавалерийскую саблю, пускал из-под усов колечки из дыма и как бы собирался сказать: «Как вы, дитя мое, глупы!»

   Среди таких наших занятий растворилась дверь, соединявшая комнатку с правительским кабинетом, и правитель проговорил кому-то:
   – Вот наш клуб. Прошу вас здесь покурить; а я сейчас отделаюсь и буду к вашим услугам.
   В двери показался высокий плотный блондин, лет сорока, в очках, с небольшою лысиною и ласковым выражением в лице.
   – Господин Ден, – проговорил правитель, рекомендуя нам введенного им господина. – Господин Ден приехал, господа, с полномочием князя Кулагина на управление его имениями. Прошу вас с ним познакомиться. Это мои сотрудники N, X, Y, Z, – отрекомендовал нас правитель господину Дену. Начались рукожатия и отрывочные: «очень рад, весьма приятно» и т. д.
   Правитель с полицмейстером вышли в кабинет, а мы опять начали прерванный кейф.
   – Вы давно в наших краях? – спросил Дена мой молодой товарищ, слывший за светского человека.
   – Я первый раз в здешней губернии, и даже только со вчерашнего дня, – отвечал г-н Ден.
   – Да; я не то спросил. Я хотел сказать: вы уже знакомы с нашей губернией?
   – Не знаю, как вам сказать, – и да и нет. Я знаком с имениями князя по отчетам, которые мне предъявляли в главной конторе, и по рассказам моего доверителя. Но… впрочем, я полагаю, что ваша губерния то же самое, что и Воронежская и Полтавская, в которых я управлял уже княжескими имениями.
   – Ну, не совсем, – отозвался один помощник правителя канцелярии, слывший у нас за политико-эконома.
   – В чем же резче всего проявляются особенности здешней губернии? – отнесся к нему Ден. – Я буду много обязан вам за ваши опытные указания.
   – Да во многом.
   – О, я не смею спорить; но мне бы хотелось узнать, на чем именно я могу споткнуться, если буду держаться здесь системы управления, принятой мною с моего приезда в Россию? Я тех убеждений, что неуклонная система всегда достигает благих целей.
   Политико-эконом не ответил на этот вопрос Дену, потому что молодой чиновник перебил его вопросом:
   – А вы давно в России?
   – Седьмой год, – отвечал Ден.
   – Вы… если не ошибаюсь… иностранец?
   – Я англичанин.
   – И так хорошо говорите по-русски.
   – О да. Я еще в Англии учился по-русски, и теперь опять седьмой год изо дня в день с крестьянами; что ж тут удивительного!
   – Вы свыклись и с нашим народом и с нашими порядками?
   – Кажется, – улыбаясь, ответил Ден.
   – Имения князя в нашей губернии не цветут.
   – Да, я это слышал.
   – Вам будет много труда.
   – Как везде. Без труда ничего не двинешь.
   – Может быть, побольше, как в другом месте.
   – Ннчего-с. Нужна только система. Не нужно быть ни варваром, ни потатчиком, а вести дело систематически, твердо, настойчиво, но разумно. Во всем нужна система.
   – Где же вы намерены основать свою резиденцию? – спросил политико-эконом.
   – Я думаю, в Рахманах.
   – Отчего же не в Жижках? Там покойная княгиня жила; там есть и готовый дом и прислуга; а в Рахманах, мне кажется, ничего нет, – заметил молодой чиновник.
   – У меня на это есть некоторые соображения.
   – Своя система, – смеясь, вставил помощник правителя.
   – Именно.
   Правитель с шляпой на голове отворил двери и сказал Дену: «Едем-с!»
   Мы пожали опять друг другу руки и расстались.

   Село Рахманы находится в соседстве с Гостомельскими хуторами, где я увидел свет и где жила моя мать. Между хуторами и селом всего расстояния считают верст девять, не более, и они всегда на слуху друг у друга. Заезжая по делам службы в К—ой уезд, я обыкновенно всегда заворачивал на хутора, чтобы повидаться с матушкой и взглянуть на ее утлое хозяйство. Мать моя познакомилась с Стюартом Яковлевичем Деном и с его женою и при всяком свидании со мной все никак не могла нахвалиться своими новыми соседями. Особенно она до небес превозносила самого Дена.
   – Вот, – говорила она, – настоящий человек; умный, рассудительный, аккуратный. Во всем у него порядок, знает он, сколько можно ему издержать, сколько нужно оставить; одним словом, видно, что это человек не нашего русского, дурацкого воспитания!
   Другие соседи тоже были без ума от Дена. Просто в пословицу у них Ден вошел: «Ден говорит, так-то надо делать; Ден так-то не советует», и только слов, что Ден да Ден. Рассказам же и анекдотам про Дена и конца нет. Повествуют, как все отменилось в княжеских имениях с приезда Стюарта Яковлевича, все, говорят, на ноги поднял; даже отъявленных воров, которых в нашем крае урожай, и тех определил в свое дело. Да еще так: самых известных лентяев поделал надсмотрщиками по работам; а воров, по нескольку раз бывших в остроге, назначил в экономы, в ключники да в ларечники, и все идет так, что целый округ завидует. «Вот, – думаю себе, – дока-то на наших мужиков явился!»
   Хотелось мне самому посмотреть на рахманские диковины, да все как-то не приходилось. А тем временем минул год, и опять наступила зима.

   Вечером 4 декабря жандарм принес мне записку, которою дежурный чиновник звал меня позже, в одиннадцать часов, к губернатору.
   – Вы, кажется, здешний уроженец? – спросил меня губернатор, когда я вошел к нему по этому зову.
   Я отвечал утвердительно.
   – Вы живали в К—ом уезде?
   – Я там, – говорю, – провел мое детство. К—ой уезд мое родное гнездо.
   – И у вас там много знакомых? – продолжал спрашивать губернатор.
   «Что за лихо!» – подумал я, выдерживая этот допрос, и отвечал, что я хорошо знаю почти весь уезд.
   – У меня к вам есть просьба, – начал губернатор. – Пишет мне из Парижа князь Кулагин, что послал он в свои здешние имения англичанина Дена, человека сведущего и давно известного князю с отличной стороны, а между тем никак не огребется от жалоб на него. Сделайте милость, – не в службу, а в дружбу: съездите вы в К—ой уезд, разузнайте вы это дело по совести и дайте мне случай поступить по совести же.
   Поехал я в город К. в эту же ночь, а к утреннему чаю был у моей матери. Там о жалобах к—ских крестьян на Дена и слуху нет. Спрашиваю матушку: «Не слыхали ли, как живут рахманские мужики?»
   – Нет, мой друг, не слыхала, – говорит. – А впрочем, что им при Стюарте Яковлевиче!
   – Может быть, – говорю, – он очень строг или горяч?
   – В порядке, разумеется, спрашивает.
   – Сечет, может, много?
   – Что ты! что ты! Да у него и розог в помине нет! Кого если и секут, так на сходке, по мирской воле.
   – Может быть, он какие-нибудь другие свои делишки неаккуратно ведет?
   – Что ты начать-то хочешь?
   – Как, говорю, – он к красненьким повязочкам равнодушен ли?
   – О, полно, сделай милость, – проговорила мать и плюнула.
   – Да вы чего, матушка, сердитесь-то?
   – Да что ж ты глупости говоришь!
   – Отчего же глупости? Ведь это бывает.
   – Подумай сам: ведь он женатый!
   – Да ведь, родная, – говорю, – иной раз и женатому невесть что хуже холостого снится.
   – Эй! поди ты! – опять крикнула мать, плохо скрывая свою улыбку.
   – Ну чем же нибудь он да не угодил на крестьян?
   – Что, мой друг, чем угождать-то! Они галманы были, галманы и есть. Баловство да воровство – вот что им нужно.

   Объехал два, три соседние дома, – то же самое. На Николин день в селе ярмарка. Зашел на поповку, побеседовал с духовными, стараясь между речами узнать что-нибудь о причинах неудовольствия крестьян на Дена, но от всех один ответ, что Стюарт Яковлевич – такой управитель, какого и в свете нет. Просто, говорят, отец родной для мужика. Что тут делать? Верно, думаю себе, в самом деле врут мужики.
   Так приходилось ни с чем и ехать в губернский город.
   В городе К. я заехал, без всякой цели, к старому приятелю моего покойного отца, купцу Рукавичникову. Я хотел только обогреться у старика чайком, пока мне приведут почтовых лошадей, но он ни за что не хотел отпустить меня без обеда. «У меня, – говорит, – сегодня младший сынок именинник; пирог в печи сидит; а я тебя пущу! И не думай! А то вот призову старуху с невестками и велю кланяться».
   Надо было оставаться.
   – Тем часом пойдем чайку попьем, – сказал мне Рукавичников.
   Нам подали на мезонин брюхастый самовар, и мы с хозяином засели за чай.
   – Ты что, парень, был у нас волей, неволей или своей охотой? – спросил у меня Рукавичников, когда мы уселись и он запарил чай и покрыл чайник белым полотенцем.
   – Да и волей, и неволей, и своей охотой, Петр Ананьич, – отвечал я.
   Я знаю, что Петр Ананьич человек умный, скромный и весь уезд знает как свои пять пальцев.
   – Вот, – говорю, – какое дело, и пустое, да и мудреное, – и рассказал ему свое поручение.
   Петр Ананьич слушал меня внимательно и во время рассказа несколько раз улыбался; а когда я кончил, проговорил только:
   – Это, парень, не пустое дело.
   – А вы знаете Дена?
   – Как, сударь, не знать!
   – Ну, что о нем скажете?
   – Да что ж о нем сказать? – проговорил старик, разведя руками, – хороший барин.
   – Хороший?
   – Да как же не хороший!
   – Честный?
   – И покору ему этим нет.
   – Строг уж, что ли, очень?
   – Ничего ни капли не строг он.
   – Что ж это, с чего на него жалуются-то?
   – А как тебе сказать… очень хорош, – похуже надо, вот и жалобы. Не по нутру мужикам.
   – Да отчего не по нутру-то?
   – Порядки спрашивает, порядки, а мы того терпеть не любим.
   – Работой, что ли, отягощает? – все добиваюсь я у Рукавичникова.
   – Ну какое отягощение! Вдвое против прежнего им теперь легче… А! да вот постой! вон мужичонко рахмановский чего-то приплелся. Ей! Филат! Филат! – крикнул в форточку Рукавичников. – Вот сейчас гусли заведем, – прибавил он, закрыв окно и снова усевшись за столик.
   В комнату влез маленький подслеповатый мужичок с гноящимися глазками и начал креститься на образа.
   – Здравствуй, Филат Егорыч! – сказал Рукавичников, дав мужику окреститься.
   – Здравствуй, батюшка Петр Ананьич.
   – Как живешь-можешь?
   – Ась?
   – Как, мол, живешь?
   – А! Да все сла те богу живем.
   – Дома все ли здорово?
   – Ничего будто, Петр Ананьич; ничего.
   – Всем, значит, довольны?
   – Ась?
   – Всем, мол, довольны?
   – И-и! Чем довольными-то нам быть.
   – Что ж худо?
   – Да все бог его знает; будто как не вольготно показывается.
   – Управитель, что ль, опять?
   – Да, а то кто ж!
   – Аль чем изобидел?
   – Вот завод затеял строить.
   – Ну?
   – Ну и в заработки на Украйну не пущает.
   – Никого?
   – Ни одного плотника не пустил.
   – Это нехорошо.
   – Какое ж хорошество! Барину жалились; два прошения послали, да все никакой еще лизируции. нет.
   – Поди ж ты горе какое! – заметил Рукавичников.
   – Да. Так вот и маемся с эстаким с ворогом.
   – Видите, какой мошенник ваш Ден! – сказал, обратясь ко мне, Рукавичников.
   Мужик в меня воззрился.
   – А вот теперь я вам расскажу, – продолжал мой хозяин, – какой мошенник вот этот самый Филат Егорыч.
   Мужик не обнаружил никакого волнения.
   – Господин Ден, ихний управляющий, человек добрейшей души и честнейших правил…
   – Это точно, – встрел мужичок.
   – Да. Но этот господин Ден с ними не умеет ладить. Всё какие-то свои порядки там заводит; а по-моему, не порядки он заводит, а просто слабый он человек.
   – Это как есть слабый, – опять подсказал мужичок.
   – Да. Он вот у них другой год, а спросите: тронул ли он кого пальцем? Что, правду говорю или вру?
   – Это так.
   – Вот изволите видеть, им это не нравится. Наказания его всё мягкие, да и то где-где соберется; работа урочная, но легкая: сделай свое и иди куда хочешь.
   – Ступай, значит.
   – Что?
   – Сделамши свое, – ступай, говорю, куда хочешь, – повторил мужичок.
   – Да. Ну-с, а они вот на него жалобы строчат.
   Мужик молчал.
   – Ну а на заработки-то он их зачем же не пускает? – говорил я.
   – Не пускает-с, не пускает. А вы вот извольте расспросить Филата Егоровича: много ли ему его сыночек за два года из работы принес. Расскажи-ка, Филат Егорыч.
   Мужичок молчал.
   – А принес ему, сударь мой, его сыночек украинскую сумку, а в ней сломанную аглицкую рубанку, а молодой хозяйке с детками французский подарочек, от которого чуть у целой семьи носы не попроваливались. Вру, что ль? – опять обратился Рукавичников к мужичку.
   – Нет, это было.
   – Да, было. Ну-с, а Стюарт Яковлевич задумал завод винный построить. Я его за это хвалю; потому что он не махину какую заводит, а только для своего хлеба, чтоб перекурить свой хлеб, а бардой скотинку воспитать. Приходили к нему разные рядчики. Брали всю эту постройку на отряд за пять тысяч, он не дал. Зачем он не дал?
   – Мы этого знать не могим, – отвечал Филат Егорыч.
   – Нет, врешь, брат, – знаешь. Он вам высчитывал, чтό с него чужие просят за постройку; выкладал, почем вам обходится месяц платою у подрядчика, и дал вам рублем на человека в месяц дороже, только чтоб не болтались, а дома работали.
   – Это такая говорка точно была.
   – То-то, а не не могим знать. Ну а они вот теперь небось настрочили, что на работу не пущает, все на заводе морит; а насчет платы ни-ни-ни. Так, что ль?
   – Не знаю я этого.
   – Да уж это как водится. Вот вам и Филат Егорыч, старый мой друг и приятель! Любите-жалуйте его.
   Мужичок осклабился.
   – А вот меня бы вам в управители! – шутливо продолжал Рукавичников. – А приняли б вы меня?
   – Да с чего ж?
   – И никогда бы мы не ссорились; все бы у нас по-любезному пошло. Потому что порядок бы у нас душевный был. Ты, Филат Егорыч, пробаловался – на клин тебя, молодой парень какой где проворовался или что другое – за виски его посмыкал; раздобылся чем таким на Украйне, вроде вот Филата Егорыча сынка, ну – в больницу его, а потом покропил березовым кропильцем, да и опять пущай. Так, что ли, Филат Егорыч?
   – По-нашему так.
   – Ну вот! Ведь я знаю.
   Мужичка отпустили.
   – Что же это такое однако? – спрашивал я Рукавичникока.
   – А вот видишь сам, сударь мой. Господин Ден человек хороший, да мой бы совет ему уходить отсюда, а не то они ему подведут машину.
   Рассказал я это дело губернатору во всей подробности. Губернатор просто на стену прыгает: сам он был администратор и несказанно восхитился, что в его губернии завелся такой сельский администратор, как Стюарт Яковлевич Ден.

   В пятницу на масленице у губернатора были званые блины. Весь город почти собрался. За столом дежурный чиновник подал губернатору конверт. Губернатор сорвал печать, прочел бумагу и отпустил дежурного с словом: хорошо! Но видно было, что что-то совсем не хорошо.
   Вставши из-за стола, губернатор поговорил кое с кем из гостей и незаметно вышел с правителем в кабинет, а через четверть часа и меня туда позвали. Губернатор стоял, облокотясь на свою конторку, а правитель что-то писал за его письменным столом.
   – Скверное дело случилось, – сказал губернатор, обратясь ко мне. – В Рахманах бунт.
   – Как бунт?
   – Да вот читайте.
   Губернатор подал мне с конторки бумагу, полученную им за обедом. Это было донесение к—ского исправника, писавшего, что вчера рахманские мужики взбунтовались против своего управителя, сожгли его дом, завод и мельницы, а самого управляющего избили и выгнали вон.
   – Я сейчас посылаю вас в Рахманы, – сказал губернатор, когда я пробежал донесение исправника. – Сейчас получите открытое предписание к инвалидному начальнику, берите команду; делайте чтό нужно, но чтоб бунта не было и чтоб виновные были открыты. Собирайтесь скорее, чтоб к утру быть на месте и идти по горячим следам.
   – Позвольте мне не брать команды, – сказал я губернатору. – Я там всех знаю и надеюсь без команды исполнить ваше поручение: команда мне только помешает.
   – Это как знаете, но про всякий случай возьмите предписание к инвалидному начальнику.
   Я поклонился и вышел, а через четыре часа уже пил чай у к—ского исправника, с которым должен был вместе ехать в Рахманы. От города К. до Рахманов всего верст пятнадцать, и мы приехали туда ночью. Остановиться было негде. Управительский дом, контора, людская, прачечная, мастерские – все было сожжено вместе с заводом и мельницами, и по черным грудам теплого пепелища еще кое-где вились синие струйки дыма от тлеющих головней. Поместились в избе у старосты и послали за становым. Утром ранехонько прибежал становой и привез с собой рахмановского мужика, Николая Данилова, взятого им вчера под арест по подозрению в поджоге завода и в возмущении крестьян к бунту.
   – Что ж вы узнали? – спрашиваю я станового.
   – Поджог был-с.
   – Отчего вы это думаете?
   – Загорелись ночью нежилые строения, и все сразу.
   – Кого же вы подозреваете в поджоге?
   Становой развел руками с выражением полнейшего недоумения.
   – По какому поводу вы арестовали этого мужика?
   – Николая Данилова-то-с?
   – Да.
   – Да так. Он был наказан в этот день Деном, грубил ему и к тому же ночью оставался у завода, который почти прежде всего вспыхнул.
   – И только?
   – Да, только-с. Других указаний нет. Мужики все запираются.
   – Вы допрашивали кого-нибудь?
   – Делал дознание.
   – И ничего не узнали?
   – Ничего пока.
   Вошел староста и остановился у порога.
   – Что скажешь, Лукьян Митрич? – спросил я.
   – К твоей милости.
   – То-то, почто к моей милости?
   – Мужики собрались.
   – Кто ж тебе приказывал их собирать?
   – Сами собрались; хотят с тобой гуторить.
   – Где ж они?
   – Да вот туточка.
   Староста указал на окно. Против окна стояла огромная толпа крестьян. Были и старики, и молодые, и середовые мужики; все стояли смирно, в шапках, у некоторых были палки.
   – Ого! сколько их, – сказал я, сохраняя все возможное спокойствие.
   – Вся отчина, – заметил староста.
   – Ну поди, Митрич, скажи им, что сейчас оденусь и выйду.
   Староста ушел.
   – Не ходите! – сказал мне становой.
   – Отчего?
   – Долго ль до греха.
   – Ну, уж теперь поздно. Избяная дверь не спасет: если пришли недаром, так и в избе найдут.
   Надел я шубу и вместе с исправником и с становым вышел на крылечко. Толпа зашаталась, шапки понемногу стали скидываться с голов, но нехотя, не разом, и несколько человек в задних рядах вовсе не скинули шапок.
   – Здравствуйте, ребятушки! – сказал я, сняв шапку.
   Мужики поклонились и прогудели: «Доброго здоровья!»
   – Накройтесь, ребята; холодно.
   – Ничего, – опять прогудели мужики, и остальные шапки с голов исчезли.
   – Пожалуйста, покройтесь.
   – Мы и так постоим.
   – Наше дело привычное.
   – Ну так я вам велю накрыться.
   – Велишь, такое дело.
   Один-два мужика надели шапки, за ними надели и остальные.
   Успокоился я. Вижу, что не ошибся, не взяв команды.
   У самого крыльца стояли сани парой, и на них сидел Николай Данилов, с ногами, забитыми в березовую колодку. Он в черной свите, подпоясан веревкой и на голове меховая шапка. На вид ему лет тридцать пять, волосы темно-русые, борода клинушком, взгляд тревожный и робкий. Вообще лицо выражает какую-то задавленность, но спокойно и довольно благообразно, несмотря на разбитую губу и ccадину на левой скуле. Он сидит без движения и смотрит то на меня, то на толпу.
   – Что же вам, ребята, от меня желается? – спросил я сходку.
   – Это ты будешь от губернатора-то? – спросил меня передовой мужик из переднего ряда.
   – Я.
   – Ты чиновник?
   – Чиновник.
   – Губернаторский?
   – Да.
   – Ну-к мы с тобой хотим побалакать.
   – Извольте. Я вот слушаю.
   – Нет, ты сойди оттолева, с крыльца-то. Мы с тобой с одним хотим погуторить.
   Я не задумываясь вошел в толпу, которая развернулась, приняла меня в свои недра и тотчас же опять замкнулась, отрезав меня, таким образом, от исправника и станового.
   Середовой мужик, пригласивший меня сойти, стоял передо мною.
   – Ну о чем будем говорить? – спросил я.
   – Мы потому тебя сюда и истребовали, что ты наш, тутошний, притоманный.
   – О чем же хотели говорить?
   – Да вот по этому делу-то.
   Послышалось несколько вздохов со всех сторон.
   – Зачем вы выгнали управителя?
   – Он сам уехал.
   – Еще бы! как вы его мало что не убили.
   Молчат.
   – Что теперь будет-то?
   – Вот то-то мы тебя и потребовали, чтоб ты нам рассказал: что нам будет?
   – Каторга будет.
   – За управителя-то?
   – Да, за управителя; за поджог; за бунт: за все разом.
   – Бунта никакого не было, – проговорил кто-то.
   – Да это что, ребята! отпираться теперь нечего, – сказал я. – Дела налицо; сами за себя говорят. Будете запираться, пойдут допросы да переспросы, разовретесь и все перепутаетесь. А вы б подумали, нельзя ли как этому делу поумней пособить.
   – Это точно, – буркнули опять несколько голосов.
   – То-то и есть. А теперь прощайте! Говорить нам, стало, уж не о чем.
   Я тронул рукою одного мужика, он посторонился, а за ним и другие дали мне дорогу.

   Начались допросы. Первого стали спрашивать Николая Данилова. Перед допросом я велел снять с него колодку. Он сел на лавку и равнодушно смотрел, как расклиняли колодку, а потом так же равнодушно встал и подошел к столу.
   – Что, дядя Николай! Экое дело вы над собой сделали! – сказал я арестанту.
   Николай Данилов утер рукавом нос и ни слова не ответил.
   – Что ж ты за себя скажешь?
   – Что говорить-то? Нечего говорить, – произнес он с сильным дрожанием в голосе.
   – Да говори, брат: как дело было?
   – Я ведь этого дела не знаю и ни в чем тут не причинен.
   – Ну расскажи, что знаешь.
   – Я только всего и знаю, чтт с самим со мной было.
   – Ну, что с тобой было?
   – Озорничал надо мной управитель.
   – Как же он озорничал?
   – Да как ему хотелось.
   – Бил, что ль?
   – Нет, бить не бил, а так… донимал очень.
   – Что ж он над тобой делал?
   – Срамил меня несносно.
   – Как же так срамил он тебя?
   – Он ведь на это документчик у нас.
   – Да ты говори, Николай, толком, а то я и отступлюсь от тебя, – сказал я, махнув рукой.
   Николай подумал, постоял и сказал:
   – Позвольте сесть. У меня ноги болят от колодки.
   – Садись, – сказал я и велел подать обвиняемому скамейку.
   – Просился я в работу, – начал Николай Данилов, – просился со всеми ребятами еще осенью; ну он нас в те поры не пустил. А мне бесприменно надыть было сходить в Черниговскую губернию.
   – Деньги, что ли, остались за кем там?
   – Нет.
   – Что же?
   – Так; другое дело было.
   – Ну!
   – Ну не пустил. Заставил на заводе работать. Я поработал неделю, да и ушел.
   – Куда?
   – Да туда же, куда сказывал.
   – В Черниговскую губернию?
   – Ну да.
   – Что ж у тебя за дело такое там было?
   – Водку дешевую пить, – подсказал становой.
   Николай ничего не отвечал.
   – Ну что ж дальше было?
   – А дальше зариштовали меня в Корилевце, да пригнали по пересылке в наш город, и, пригнамши, сдали управителю.
   – Без наказания?
   – Нет, наказали, а опосля ему отдали. Он меня сичас опять на работу приставил, а я тут-то ден десять назад опять ушел, да зашел в свою деревню, в Жогово. Ну, там меня бурмистр сцапал, да опять к управителю назад.
   – Что ж он, как привезли тебя к нему?
   – Велел на угле сидеть.
   – Как на угле?
   – А так. Ребята, значит, работают, а я чтоб на угле, на срубе перед всем перед миром сложимши руки сидел. Просил топора, что давайте рубить буду. «Нет, говорит, так сиди».
   – Ну, ты и сидел?
   – Я опять ушел.
   – Зачем же?
   – Да я ему молился, говорил: позвольте, стану работать. Не позволил. «Сиди, говорит, всем напоказ. Это тебе наказание». – «Коли, говорю, хотите наказывать, так высеките, говорю, меня, чем буду сидеть всем на смех». Не уважил, не высек. Как зазвонили на обед, ребята пошли обедать, и я ушел, да за деревней меня нагнали.
   – Ну?
   – Ну, тут-то уж он меня и обидел больше.
   – Чем же?
   Мужик законфузился и отвечал:
   – Я этого не могу сказать.
   – Да, а нужно, – говорю, – сказать.
   – На нитку привязал.
   – Как на нитку?
   – Так, – покраснев до ушей, нараспев проговорил Николай Данилов. – Привел к заводу, велел лакею принести из барских хором золотое кресло; поставил это кресло против рабочих, на щепе посадил меня на него, а в спинку булавку застремил да меня к ней и привязал, как воробья, ниточкой.
   Все засмеялись, да и нельзя было не смеяться, глядя на рослого, здорового мужика, рассказывающего, как его сажали на нитку.
   – Ну, и долго ты сидел на нитке?
   Николай Данилов вздохнул и обтерся. У него даже пот проступил при воспоминании о нитке.
   – Так целый день вроде воробья и сидел.
   – А вечером пожар сделался?
   – Ночью, а не вечером. В третьи петухи, должно, загорелось.
   – А ты как о пожаре узнал?
   – Крик пошел по улице, я услыхал; вот и все.
   – А до тех пор, пока крик-то пошел, – спрашиваю его, – ты где был?
   – Дома, спал под сараем.
   Говорит это покойно, но в глаза не смотрит.
   – Ну, а управителя, – спрашиваю, – как выгнали?
   – Я этого ведь не знаю ничего.
   – Да ведь, чай, видел, как его перед заводом на кулаки-то подняли?
   Молчит.
   – Ведь тут уж все были?
   – Все.
   – И все, должно быть, били?
   – Должно, что так.
   – И ты поукладил?
   – Нет, я не бил.
   – Ну, а кто же бил?
   – Все били.
   – А ты никого не заприметил?
   – Никого.
   Взяли Николая Данилова в сторону и начали допрашивать ночных сторожей, десятников, Николаевых семейных, соседей и разных, разных людей. В три дня показаний сто сняли. Если б это каждое показание записать, то стопу бы целую исписал, да хорошо, что незачем было их записывать; все как один человек. Что первый сказал, то и другие. А первый объяснил, что причины пожара он не знает; что, может, это и заподлинно поджог, но что он сам в поджоге не участвовал и подозрения ни на кого не имеет, опричь как разве самого управителя, потому что он был человек язвительный, даже мужиков на нитку вроде воробьев стал привязывать. Управителя же никто не выгонял, а он сам по доброй воле выехал, так как неприятность ему была: кто-то его на пожаре побил.
   – Кто ж бил-то?
   – Не знаем.
   – А за что?
   – Должно, за его язвительность, потому уж очень он нас донял: даже на нитку вроде воробьев стал привязывать.
   Следующие девяносто девять показаний были дословным повторением первого и записывались словами: «Иван Иванов Сушкин, 43 лет, женат, на исповеди бывает, а под судом не был. Показал то же, что и Степан Терехов».

   Вижу, пойдет из этого дело ужасное. Подумал я, подумал и велел Николая Данилова содержать под присмотром, а становому с исправником сказал, что на три дня еду в О—л. Приехал, повидался с правителем, и пошли вместе к губернатору. Тот пил вечерний чай и был в духе. Я ему рассказал дело и, придавая всему, сколько мог, наивный характер, убедил его, что собственно никакого бунта не было и что если бы князь Кулагин захотел простить своих мужиков, то дело о поджоге можно бы скрыть, и не было бы ни следствия, ни экзекуции, ни плетей, ни каторжной работы, а пошел бы старый порядок и тишина.
   Слова «порядок и тишина» так понравились губернатору, что он походил, подумал, потянул свою нижнюю губу к носу и сочинил телеграмму в шестьдесят слов к князю. Вечером же эта телеграмма отправлена, а через два дня пришел ответ из Парижа. Князь телеграфировал, что он дает мужикам амнистию, с тем чтобы они всем обществом испросили у г-на Дена прощение и вперед не смели на него ни за что жаловаться.
   Приехал я с этой амнистией в Рахманы, собрал сходку и говорю:
   – Ребята! так и так, князь вас прощает. Я просил за вас губернатора, а губернатор – князя, и вот от князя вам прощение, с тем чтобы вы тоже выпросили себе прощение у управителя и вперед на него не жаловались понапрасну.
   Кланяются, благодарят.
   – Ну, как же? Надо вам выбрать ходоков и послать в город к управителю с повинной.
   – Выберем.
   – Нужно это скоро сделать.
   – Нынче пошлем.
   – Да уж потом не дурачиться.
   – Да мы неш сами рады! Мы ему ничего; только бы его от нас прочь.
   – Как же прочь! Князь разумеет, что вы теперь будете жить с Деном в согласии.
   – Это опять его, значит, к нам? – спросили разом несколько голосов.
   – Да, а то что ж я вам говорил?
   – Та-ак-то! Нет; мы на это не согласны.
   – Вы ж сами хотели нынче же послать ходоков просить у него прощения.
   – Да мы прощения попросим, а уж опять его к себе принять не согласны.
   – Так следствие будет.
   – Ну, чтт будет, то нехай будет; а нам с ним никак нельзя обиходиться.
   – Что вы врете! Одумайтесь: вас половину поссылают.
   – Нет! нам с ним невозможно. Нам куда его, такого ворога, девать некуда нам его.
   – Да чем он вам ворог?
   – Как же чего еще не ворог! Мужика на нитку, как воробья, привязывал, да еще не ворог?
   – Да забудьте вы эту дурацкую нитку! Эка штука большая! Небось лучше бывало при самом князе? Не издыхали, садовые дорожки подчищавши; не гляживали, как вороные на конюшне стоят?
   – Ну, дарма. Он господин, его была и воля; а уж этакого, как управитель, он все ж не делал. Господи помилуй! – на нитку вроде воробья сажать… чего мы над собой, сроду родясь, не видывали.
   – Подумайте, ребята!
   – Что думать! Думано уж. С ним до греха еще хуже дождешься.
   – Ну, он уж не будет вас на нитку привязывать. Я вам ручаюсь.
   – Он другое измыслит над нами не хуже этого.
   – Что ему измышлять?
   – Он язвительный человек такой.
   – Полноте, ребята. Надо губернатору ответ дать.
   Пауза.
   – Что ж! Мы прощенья просить готовы.
   – А управителя примете?
   – Этого нельзя сделать.
   – Да отчего нельзя-то?
   – Он язвительный.
   . . . . .
   . . . . .
   Ничего больше от рахмановских мужиков не добились, и пошло уголовное дело, по которому трое сослано в каторжную работу, человек двенадцать в арестантские роты, остальные же высечены при земском суде и водворены на жительстве.

Впервые опубликовано – журнал «Якорь», 1863.