В елизаветинской Англии все, кто умел рифмовать, писали сонеты, и многие очень хорошо. Но уже современники оценили поэта (а не только драматурга) Шекспира, а после его смерти любая строчка, вышедшая из-под его пера, вызывала ни с чем несравнимый интерес. Сонеты и в самом деле замечательны. Непостижима изобретательность Шекспира. Бесконечно повторяется одно и то же утверждение: ты прекрасен, мы ничто по сравнению с тобой, но (самоуничижение паче гордости), хотя мне лежать в самой скромной могиле («как у всех»), мои стихи бессмертны, и ты в них будешь жить вечно (на самом деле Шекспиру поставили роскошный памятник, а кто скрыт за инициалами Mr. W.H. — ему посвящены сонеты, — так и осталось предметом бесчисленных гипотез). Или: ты прекрасен, но красота не вечна; только в детях сохранится твой нынешний блеск. Через множество сонетов проходит тема измены с одним и тем же поворотом: пусть нас судят — я выступлю на твоей стороне, так как защитить тебя важнее для меня, чем спастись от жестокого приговора. Любимые мысли варьируются в метафорах судопроизводства и финансовых операций, в сравнениях с природой, в обращениях к быстротечному, но остановленному поэтической строкой времени и в прозрачных намеках на физиологию любви. Не следует увлекаться гомосексуальной темой. В ту эпоху среди поэтов было принято говорить о преклонении перед мужчиной в тех же словах, в которых описывались чувства к женщине.
   В России Шекспира переводили неоднократно (почти целиком перевел их, например, Модест Ильич Чайковский, брат композитора), но славу принес им Маршак. Однако восторги по поводу его переводов, местами удачных, заслужены не вполне. Маршак разжижил оригинал, ослабил образность, «закрученные периоды» распрямил, пренебрег каламбурным эффектом многозначных слов (важный для Шекспира прием) и не заботился о не менее важном повторении слов в одном и том же сонете. Конец № 20 без стеснения намекает на мужские причиндалы героя (вплоть до использования глагола prick). Говоря о том, как дорог для поэта предмет его восхищения (№ 87), Шекспир обыгрывает dear «дорогой, любимый» и dear «дорогой, стоящий непомерно много». В № 81 он дважды употребляет неясную фразу from hence «отсюда». Сначала кажется, что from hence — это «из жизни», потом начинаешь догадываться, что from hence значит «от моих стихов», и в конце понимаешь, что имеется в виду и то, и другое.
   Для Маршака эти тонкости не существовали. Кроме того, он пренебрег вариациями мужской и женской рифмы, для русского перевода несущественными, за исключением тех случаев, когда Шекспир, как правило, пользовавшийся мужской рифмой, неожиданно переходил на женскую (как в №№ 20 и 87, а в других случаях оба типа рифмы чередуются в одном и том же сонете), и не чурался рифм вроде (друг мой) милый / могилой, ясный / прекрасный и ты / черты / красоты.
   Создается ощущение, что в дело пошло все, что попало под руку. Конечно, и Шекспир рифмовал me / thee и treasure / pleasure, но на этих парах, уже тогда избитых, не было того приторного налета, который неотделим от милый / могилой и прочих для читающих по-русски в наше время (это, как совесть / повесть — навсегда закрепленные за Лермонтовым — и бури / лазури). Не беспокоило Маршака и то, что даже и у Шекспира некоторые сонеты — шедевры, подавляющие все остальные (например, №№ 26, 27, 30, 35, 71–74, 94, 129), стихи, не имеющие себе равных в мировой поэзии. В переводах все 154 сонета звучат одинаково: и те, в которых слышна жалоба, и те, в которых от страсти горит бумага. И совсем уж непростительно, что сонеты, адресованные мужчине, он иногда переадресовывал женщине. Только в цикле, обращенном к «смуглой леди», позволительно пользоваться женским родом. Поэтому его переводы, хотя и монополизировали рынок, не отпугнули тех, кто решил начать сначала: всем хотелось сравняться с оригиналом.
   Содержание сонетов (то есть их прозаическое резюме) — сплошная банальность, но смысл лирики не в идеях, а в словах. Я знаю о существовании новых переводов, но, к сожалению, не читал их. (Обычно, переведя стихотворение на русский, на английский ли, я стараюсь раздобыть издания моих предшественников, и если что-то совсем уж бессовестно совпадает, переделываю. Однако иногда контекст подсказывает столь очевидный ход, что у всех получается одно и то же. До отъезда из России я перевел 26 сонетов. Десять из них были опубликованы в петрозаводском журнале «Север»; вся подборка вошла в мой сборник «Врачевание духа» (New York, 1996). После почти сорокалетнего перерыва я вернулся к сонетам Шекспира. Ниже предлагаются переводы, сделанные осенью 2009 года.

9

 
Из страха ль, что вдова слезу прольет,
Ты холостяцкой жизнью не смущен?
Но если в мире твой угаснет род,
Тебя оплачут, как безмужних жен.
Тогда вдовой и будет мир рыдать,
Что нет подобья твоего меж нас —
И сирых вдов коснулась благодать
Отца увидеть в блеске детских глаз!
Растратчик мир плодами мотовства
В других руках воспользуется шире,
Но красота недолгий срок жива:
Запри ее, и нет ей места в мире.
 
 
Знай, себялюбец: красота для всех;
Скрывать ее — позор и смертный грех.
 

10

 
Позор! Ответь мне: ты любви не враг ли?
Ты о себе не ведаешь заботы.
Не спорь: любим ты многими, не так ли?
Но ясно всем: не любишь никого ты.
Ответ смертельный, злой ответ я слышу;
Ты на себя готовишь покушенье
И рушишь чудно сделанную крышу;
Чинить ее — твое предназначенье.
Не будь таким, избавь меня от казни;
Пусть расцветет твоя душа, как внешность.
Любовь не служит злу и неприязни.
О, прояви к себе хотя бы нежность!
 
 
Любя меня, на милость гнев смени:
Свой блеск в себе и детях сохрани.
 

18

 
Весна красна. Сравню ль тебя я с нею?
И в мае листья знают вихрей злость,
А ты весны прелестней и нежнее;
Она к тому же слишком краткий гость.
То неба глаз сжигает нивы наши,
То блеск его бывает затемнен;
Красивые не делаются краше:
Природы и беды жесток закон.
Но ты и красота неразделимы,
И не померкнет вечная весна;
Хвастливой смерти тень промчится мимо,
Строками этими побеждена.
 
 
Пока нам служат зрение и слух,
Сонет мой будет жить, а в нем твой дух.
 

20

 
Румяней женщин (щедрый дар природы) —
Моих страстей герой и героиня —
И с женским сердцем, но бегущим моды:
В нем лживости нет женской и в помине.
Твой ярче взгляд, но честный, не игривый,
Под ним и мрак ложится золоченным;
В тебе всех форм и красок переливы
Мужьям на зависть, на погибель женам.
Ваяя женщину, с собою в споре,
Природа кончила, залюбовалась
И долепила нечто мне на горе,
Не для меня задуманную малость.
 
 
Ты вычленен для женщин — их и радуй,
А мне оставь свою любовь в награду.
 

22

 
Я не состарюсь зеркалу назло,
Пока ты светлой юности ровесник.
Но борозды, измяв твое чело,
И сквозь меня пройдут, как смерти вестник.
Покровы сердца моего — твой дар.
Оно из красоты твоей соткалось
И, в грудь твою войдя, в тебе осталось.
Конечно, молод я, раз ты не стар.
Будь бдителен, не рви того, что тонко.
Смотри: тебя, а не себя храня,
Я клад лелею, вложенный в меня,
Как от болезней берегут ребенка.
 
 
Мой дар тебе был без возврата дан;
Не мучь его, умершее от ран.
 

27

 
Когда усталый я ложусь в постель,
Чтоб сладкий отдых телу дать в пути,
Для новых странствий ум находит цель
И мысли в даль стремится увести.
Толпой паломников они спешат
Туда, к тебе, в земли иной конец.
В ночную тьму, вперяя жадный взгляд,
Я вижу то, что видит и слепец.
Я зреньем внутренним, пронзая мрак,
Незрячим оком вижу призрак твой;
Он, как бриллиант, как утра светлый знак,
Мглу ночи заменяет синевой.
 
 
Что дух, что плоть, что темнота, что свет,
Покоя нам не может быть и нет.
 

28

 
Как быть могу я весел и здоров?
Покой мое не посещает ложе.
Не лечит мук дневных ночной покров —
Что день, что ночь; что ночь, что день — всё то же.
Враги друг другу, свет и темнота,
Чтоб истязать меня, сплетают руки:
Страданьем тот и жалобами та
На то, как стражду я, как бьюсь в разлуке.
Дню говорю я: «Пусть придет затменье —
Любую тьму рассеет он собою»;
Шепчу беззвездной ночи в утешенье:
«Когда он рядом, небо голубое».
 
 
Но с каждым днем дневная боль сильнее,
А ночью — ночь, и путь к тебе длиннее.
 

33

 
В сиянье видел утро я не раз,
Осыпавшее золотом вершины;
Целует с высоты монарший глаз
Зеленый дол и темные стремнины.
Бывает, туч чернейших череда
Замажет неба блещущее око,
И видит безутешный мир тогда,
Как оскорбленный свет бежит с востока.
И мне лучи упали на чело,
Лучи меня согревшего светила,
Но через час сияние ушло:
Ближайших туч его завеса скрыла.
 
 
Но и с пятном возлюбленный приятен:
Земному солнцу как прожить без пятен!
 

34

 
Ты обещал мне, что я в путь пойду
При ярком солнце: «Плащ оставь другим».
Но злобных туч я вижу череду,
И скрыл твой светлый лик зловещий дым.
Твой редкий взгляд в разрыве туч — обман;
Пусть на лице от ливня капель нет,
Что проку в мазях, лечащих от ран,
Когда не смыт от униженья след?
Нет снадобья от горя моего;
Твое раскаянье — красивый жест.
Обидчик плачет? Что мне до того?
Извечна мука и бессрочен крест.
 
 
Ах нет! Как жемчуг, каждая слеза;
Бесценен выкуп, и прошла гроза.
 

36

 
Я так скажу тебе: хотя нас двое,
Делим ли разделенных чувств союз?
На мне есть пятна. Я их не отмою;
Ты не поможешь мне нести их груз.
Сильно добро — меж любящими нить;
Сильно и зло, не знающее права:
Любви оно не может отменить,
Но, где оно, там горькая отрава.
Тебя увидев, мимо я пройду;
Позор оплакан — что нам делать рядом?
И ты пройдешь, чтоб отвести беду,
И честь свою не запятнаешь ядом.
 
 
Мне эта перемена не нужна!
Раз мой ты весь, молва о нас одна.^[1]
 

49

 
Пока тот день не наступил для нас,
Когда любовь, не вняв моей заботе,
Грехам, нахмурясь, подведет баланс
Вернее, чем в финансовом отчете;
Когда (случится ль это?) ты пройдешь,
Согрев лучами глаз твоих другого,
И для любви я стану нехорош
И веско лягут обвиненья снова;
Пока тот день не наступил, в войне
За то, кто без греха, мы с миром квиты.
Но я борюсь с самим собой, и мне
Не быть в суде свидетелем защиты.
 
 
Закон: обратно друга не зови;
Бессильна казуистика в любви.
 

57

 
Твой раб, я времени веду отсчет
Лишь по твоим часам — что день, что вечер;
Без дел твоих нет у меня забот,
И сутки больше мне заполнить нечем.
Тягуче время. Это не упрек:
Следить за ходом стрелок негодуя,
Сердиться на тебя какой мне прок?
Хозяин, ты велел мне ждать, и жду я.
И мысль моя ревниво не бежит
Тебе вослед: что делаешь, и где ты?
Печальный раб пространство сторожит
И рад: тобой твои друзья согреты.
 
 
Любовь, как шут; всем дураку ты мил:
Закон — лишь то, что ты постановил.^[2]
 

58

 
Избавь меня продавший в рабство бог^[3]
От мысли направлять твои желанья,
Следить ревниво, где и с кем ты лег:
Вассал лишь исполняет приказанья.
Позволь же мне остаться взаперти,
Блаженствуя (ты избежал неволи!),
Привычно оскорбление снести
И не искать в тебе причину боли.
Не отменить твоих прерогатив,
И не тебе давать другим отчет.
Ты вправе, самого себя простив,
Быть там и с тем, куда тебя влечет.
 
 
Суров ты или милостив, я жду,
Хотя, чем ждать, я лучше б жил в аду.
 

59

 
Неужто все, что есть, как мир, старо?
В самообмане ум встречает беды;
Изобретая новое добро,
Он не дитя рожает, а последы.
О, повернуть бы солнца круговерть
На пять веков и новыми глазами
В древнейшей книге образ твой узреть,
Запечатленный теми письменами!
Узнать, что думали в былые дни
О красоте — тобою ставшем чуде;
Из нас кто лучше: мы или они,
А может быть, не изменились люди?
 
 
Уверен я: неотразимей стал
Красы и совершенства идеал.
 

81

 
Оплачу ль я над гробом твой уход
Иль первым я в сырой земле истлею,
Тебя отсюда смерть не заберет,
Когда меня забудут, не жалея.
Отсюда жди признанья на века,
А все мои дела, как сам я, — прах.
Моя судьба — могила бедняка,
Твоя — расти у вечности в глазах.
Я памятник тебе воздвиг из слов
Для уст поэтов будущих эпох,
Для глаз потомков — ревностных чтецов,
Когда мы выдохнем последний вдох.
 
 
Из уст в уста пойдут мои слова:
Без устали их разнесет молва.
 

84

 
Кто скажет всё, кто всех велеречивей?
Ты лишь один ниспослан нам судьбой.
Что в похвалах сказать об этом диве?
Твой подражатель должен стать тобой!
Перу — гипербол россыпи пристали,
Когда оно объект достойный славит,
Но ты один такой меж нас. Едва ли
Другой поэт мои слова исправит.
Пусть не ухудшит он того, что есть,
О красоту не изломавши копий;
Весь мир художнику окажет честь,
Творцу прекрасных, как природа, копий.
 
 
Ты к похвалам питаешь сам пристрастье,
Да плохо хвалим мы — вот в чем несчастье.
 

87

 
Ты дорог для меня, ты всех дороже.
Прощай! Себе ты, верно, знаешь цену,
Но ценность акций очевидна тоже,
И их держателю найдут замену.
Насильно как остаться лучшим другом?
И среди прочих чем я был отмечен?
Твой дар я получил не по заслугам;
Теперь мой срок истек. Заем не вечен.
Возможно, знал себя ты слишком мало,
А может быть, меня судил превратно;
Я на проценты жил от капитала —
Но по ошибке. Всё возьми обратно.
 
 
Я обладал тобою в сновиденье:
Король во сне, бедняк при пробужденье.
 

88

 
Когда меня ты сбросишь со счетов,
Как груз, достойный твоего презренья,
Я буду защищать тебя готов —
Я, ставший жертвой клятвопреступленья.
Свои пороки зная достоверно,
Все тайное смогу я сделать явным,
И пусть тебя моя прославит скверна,
А мой конец пусть назовут бесславным.
Но вижу выигрыш я в конце пути.
Я занят в мыслях лишь одним тобою;
Себе вредя, чтобы тебя спасти,
Я пользу для обоих нас удвою.
 
 
Так велика к тебе любовь во мне,
Что рад я сгинуть по твоей вине.
 

89

 
Уйди; скажи: «Ты плох», — и я смогу
Тебе разумно что-нибудь ответить.
Скажи: «Не прям ты», — я согнусь в дугу
И кривизны сумею не заметить.
Как хочешь, обесславь. Изобрази
В тонах благопристойных вероломство.
Тебе в угоду утону в грязи,
Забуду прежнее, прерву знакомство.
Беги моих путей. Из всех имен
Сладчайшее не вырвется признаньем;
Не причинить бы мне ему урон
Кощунственным о нас напоминаньем.
 
 
Но я защитник твой. Зови судей:
Твой враг в любви — и для меня злодей.
 

91

 
Чем люди хвалятся? Что первородны;
Тем, что мошну кидают на весы;
У тех одежды не сидят, но модны,
У этих ловкость, лошади и псы.
Есть темперамент — есть и примененье.
Богатство, сила, выучка, охота —
Достойная, но не моя забота:
Взять в лучшем лучшее — мое стремленье.
Могу ли быть судьбе я благодарней!
Что мне камзола гордого покрой?
А предки, ловкость, ловчие и псарни —
К чему они? Я тоже горд: ты мой!
 
 
Но бедность есть. От мысли той немею:
Все потерять в беде, что я имею.
 

92

 
Что ж, сделай худшее: уйди, убей.
Мне жизнь поставила одно условье:
Живи, пока жив ты. Я весь в тебе
И связан намертво с твоей любовью.
Чего бояться мне с таким щитом?
Пусть я погибну в зряшнем столкновенье,
Всё будет лучше, что придет потом,
Чем в страхе ждать измен и измененья.
Непостоянен ты — я раздражен,
Но нет мне жизни без твоих капризов.
То жребий мой, и как прекрасен он!
Пока я твой, пусть смерть бросает вызов.
 
 
Без пятен есть ли в мире естество?
Ты лжешь? Нет, я не слышу ничего.
 

93

 
Что ж, веря в верность, я и проживу —
Как рогоносец: но в лице любимом
Любовь я вижу и любовь зову —
Блаженство, ставшее недостижимым.
Ведь неприязнь чужда твоим чертам:
Они не отражают измененья.
Читал я и другие лица. Там
Все выдают бровей и губ движенья.
Но так угодно небу самому:
Твое лицо неотразимо манит;
Дай отвратиться сердцу и уму —
Оно манящим быть не перестанет.
 
 
Соблазн в тебе, как Евина приманка:
Вид ослепляет, но горька изнанка.
 

95

 
Сколь обольстительно ты скрыл позор!
Как мерзкий червь в благоуханной розе
Тем, что он в ней, притягивает взор,
Так виден твой порок в красивой позе.
Ты повторяешь перечень побед;
За ним идет постыдный комментарий,
Но не в ущерб тебе — ущерба нет:
Завидный дар — упасть и быть в ударе.
Что за вместилище тебе дано,
Для дел греховных светлое жилище!
Какое там ни посади пятно,
Ты всех, как был, прекраснее и чище.
 
 
Но помни: может затупиться скоро
Твердейший нож, врезаясь без разбора.
 

96

 
«Он просто юн». «Но и развратник тоже».
«Он юный чаровник, где ж в том вина?»
Ты мил простолюдину и вельможе:
В чаровнике виновность не видна.
На пальце королевы — хоть и жесть!
К кольцу, как к золоту, наш взор прикован.
Так и твою ничто не губит честь,
И в добродетель грех перетолкован.
Стада ягнат легко увел бы волк,
Когда б ягненка принял он обличье.
И для зевак немалый был бы толк
Не срывы видеть, а твое величье.
 
 
Мне эта перемена не нужна!
Раз мой ты весь, молва о нас одна.
 

109

 
Не говори, что сердцем стал я лжив.
Хотя в разлуке пламя ослабело,
Душа моя в тебе. Пока я жив,
Чем душу, лучше потерять мне тело:
Ведь ею я люблю. Я уходил,
Но видишь: вовремя пришел обратно.
Не смятый временем и полный сил,
Несу я воду, чтоб отмыть все пятна.
Я не считал постыднейших утрат
В случившемся паденье многократном,
Но на полушку не сменял твой клад —
Не верь таким нелепым, диким пятнам.
 
 
Лишь ты твоею красотой нетленной
Остался для меня во всей вселенной
 

 
Нет, Время, твой мне не опасен шаг:
Из новых глыб ты строишь пирамиды —
Вот невидаль, вот новость для зевак;
И не такие видывал я виды.
Наш краток срок. Мы слушаем рассказ
И говорим: «Ах, как свежо, как метко!»
Ничьи слова не рождены для нас:
В числе других они пришли от предка.
Не ставлю я анналов вес ни в грош,
Былое, настоящее — не жаль их.
Твоих анналов фолианты — ложь,
Записанная в спешке на скрижалях.
 
 
Клянусь: лишь верность (пусть хоть сгинут все!)
Не покорится ввек твоей косе.
 

128

 
От музыки, о музыка моя,
Я постоянно прихожу в смятенье.
Под пальцами гармонии струя
Колышет нежных струн переплетенье.
Танцуют клавиши! Мореный дуб
Целует драгоценные ладони;
Так жатву для моих иссохших губ
Ворует дерево в лихой погоне.
Губам бы стать — нет, им бы лучше быть
На месте мертвых деревянных клавиш!
Зачем на них ты тратишь пальцев прыть,
А не живым губам ее оставишь?
 
 
Пусть пальцы бойкий инструмент берет,
А мне для счастья нужен только рот.
 

139

 
Откуда взять мне снисхожденья дань?
Мне сердце сдавлено обидой горькой.
Злым языком, а не глазами рань
И будь с бойцом — бойцом, а не актеркой.
Признайся: «Мил не ты», — но не бросай
При мне зазывных взоров на другого.
Зачем хитрить и ранить невзначай?
Я побежден и не скажу ни слова.
Нет, нет, скажу: «Она ведь поняла,
Что прелести ее — мне вражья сила,
И увела их, чтоб избегнуть зла,
И стрелы их к другому обратила».
 
 
Не надо! Я ведь при смерти. Уволь:
Добей уж взглядом — сразу стихнет боль.
 

140

 
Жестокости дай ум в поводыри;
В молчальнике все от презренья сжалось,
Но вдруг взорвусь от горя — и смотри:
Такая мука может вызвать жалость!
Возьми, прошу, мой здравый смысл взаймы,
Скажи, что любишь. Ведь на смертном ложе
С надеждой на врача взираем мы,
И утешенье правды нам дороже.
Вдруг, обезумев, брошу я укор
И оболгу тебя в словах бездумных;
Так лжив наш мир, что с некоторых пор
Безумцы люди ждут клевет безумных.
 
 
Чтоб ты спаслась и все стерпел я сам,
Криви душой — пусть будет взгляд твой прям.
 

144

 
Люблю двоих я в радости и в горе,
Сражаясь в одиночку против двух.
Есть светлый ангел с добротой во взоре
И черный искуситель, злобный дух.
Чтобы завлечь в свой ад, мой женский дьявол
Хотел бы радость у меня отнять
И ангела белейшего заставил
Не чистоту, а чувственность познать.
И что же, ангел этот к ней приклеен?
Не видно мне, но чем не шутит черт!
Я думаю в отчаянье, что в ней он
И каждый похотью другого горд.
 
 
Так будет грызть сомненье мне нутро,
Криви душой, но взгляд пусть будет прям.
 

   Та же концовка повторена в № 96. Причины этого повтора обсуждались многократно, но без успеха. Все согласны, что здесь такое заключение более уместно, чем в № 96. Однако только там в ней та же рифма, что в строках второй и четвертой.

   Строка 13 кончается словами in your will. Делались попытки каламбурно связать will с Will, именем Шекспира, как в номерах 135, 136 и 143. Здесь эта игра слов крайне маловероятна, но, на всякий случай, я закончил перевод слогом вил.

   Видимо, имеется в виду бог любви Амур.