Конрад МакМанус утверждал, что его похитили инопланетяне и подменили дупликатом.
   «Но, Коныч, — возражаем мы, — это же бред! Если бы ты был дупликатом, ты бы нам этого не рассказал».
   — Инопланетяне испортили моё тело своими опытами, экспериментами и прочей лабудой, — качает головой Коныч, — и им пришлось изготовить новое, чтобы тут про них не прознали.
   «То есть, они уничтожили всё кроме мозгов?» — спрашиваем.
   — Нет, — отвечает Коныч, — мозги они тоже уничтожили.
   «Тогда какая же часть тебя — всё ещё ты?»
   — Я.
   «Но…»
   Тут Коныч махнул рукой поперёк горла, будто угрожая расправой нашим возражениям, и испустил эдакое «фух», что ему–то, мол, известно, в чём тут дело, но он не собирается нам ничего объяснять, то ли потому что не выходит у него, то ли потому что нам этого всё равно не понять.
   Пришлось обратиться к его жене, Роберте.
   — Да, я думала он просто в уборную сходил. Хотя, может, и подзадержался там дольше обычного.
   На что Коныч заметил, мол, гораздо дольше, лет эдак под сто. Просто, инопланетяне находятся вне времени и пространства.
   Роберта призадумалась.
   — Нет, ну не сто лет — это уж точно.
   — Фух, — только и сказал Коныч.
   Мы спросили Роберту, а не изменился ли Коныч с тех пор.
   — Да не особо, — ответила она, поразмыслив (уж если кто умеет поразмыслить, так это Роберта), — не считая, что, по–моему, он больше не ходит ночью в уборную.
   В ответ, мы переглянулись и пожали плечами — за исключением редких случаев обезвоживания, в нашем возрасте такое было неслыхано. Алек Фарнсворт заявил ещё, что он–де может выпить три стакана воды после ужина и не ходить в уборную всю ночь, но Алек Фарнсворт — врун.
   «Ещё что–нибудь?» — продолжаем.
   — Ну, разве что, вот что, — отвечает Роберта, — недавно съел он целую порцию острого чили с бобами. И без единого последствия.
   Тут уж нам затруднительно стало сдерживать изумлённый ропот. Мы бы и сами не прочь вернуть себе способность есть острый чили. В былые времена мы, помнится, с превеликим удовольствием его уплетали.
   В общем, не исключено было, что Коныч–таки был прав, и расследование было решено продолжить.
   «Как же проверить, что Конрад — дупликат? — спросили мы друг друга. — Может стоит взглянуть на его кровь? — отвечаем, — Ну, и какого беса мы понимаем в крови? — Да, по крайней мере, увидим, красная ли она. Может она у него зелёная, или маслянистая, или вообще какая–нибудь, очевидным образом не кровяная, жидкость».
   Отправились мы обратно к Конраду и Роберте и звоним в дверь. Вообще–то, в нашем квартале мы со звонками не церемонимся, но необычные обстоятельства, казалось, требовали особой формальности.
   «А нельзя ли нам взглянуть на твою кровь?» — спрашиваем.
   Надо отдать Конычу должное, он мигом раскусил наш план.
   — От неё, — говорит, — вам не будет никакого проку. Я же говорю, они подменили всё. Она выглядит, как самая обыкновенная кровь. Может она даже и есть самая обыкновенная кровь, хоть и изготовили её инопланетяне. Вы и представить себе не можете, какие они там умные.
   Наши сомнения, скорее всего, были очевидны, потому что тут он скорчил кислую мину, и, покачав головой, исчез за дверью. Не прошло и минуты, как Коныч вернулся, демонстрируя нам штопальную иглу. Он уколол себя в палец и на нём тут же набухла большая красная капля.
   — Ну, что, довольны? — спрашивает.
   Мы переглянулись и согласились, что довольны, хотя бы временно.
   «Но всё равно, не понятно, — говорим, — Если они подменили всё, то какая же часть — ты? Душа, что ли?»
   — Как–то не нравятся мне религиозные коннотации этого слова, — отвечает Коныч, — Скажем лучше — моя сущность.
   «Так а где же была эта твоя сущность, когда у тебя не было тела?» — не унимаемся мы.
   — А инопланетяне поместили её в энергетическое поле напоминающее по форме эрленмейеровскую колбу.
   «Ясно," — отвечаем, хоть и ни малейшего понятия не имеем, что это такое. И мы готовы были побиться об заклад, что Коныч знал про эрленмейеровские колбы не больше нашего. Раньше. Мы многозначительно приподняли брови и поспешно удалились.
   Кровь кровью, а Коныч больше не был самим собой. Даже если нам он всё ещё казался Конычем.
   «Что же делать–то? — размышляем. Да стоит ли тут хоть что–нибудь поделывать? — переспрашиваем. А как же, — отвечаем, — не можем же мы позволить жить среди нас кому–то, по собственному его утверждению, изготовленному инопланетянами. Кто его знает, что он ещё учинит. Может он шпион, или бомба, или ещё чего похлеще.»
   А тут ещё Роберта рассказывает, что они с Конычем в кино ходили.
   — Иностранное, с субтитрами.
   Что за хрень!
   «А мы–то думали ему и дела нет до всего этого культпросвета!» — говорим.
   — Так раньше ему и не было. Но в этот раз он решил, что фильм выглядел многообещающе.
   «Французский что–ли?» — спрашиваем.
   — Иранский.
   От такой новости у нас дыханье спёрло.
   — Ну и что с того, — сказал Коныч, когда мы припёрли его к стенке, — Может я кругозор свой расширяю. Что же в этом плохого? Отсюда не следует, что я — не я.
   «Ну, как тебе не ясно, — настаиваем, — ведь ты теперь отличаешься от прежнего Конрада МакМануса. А уж если инопланетяне умудрились изготовить тебе такой дупликат, что он спит ночь на пролёт, не поднимаясь в уборную, ест острый чили без последствий, наслаждается иностранными (иранскими!) фильмами, кто знает, на что ты ещё способен. То есть, на что ещё способны они».
   Вот тут–то Коныч и сам рот разинул.
   — Ёлки, — говорит, — а может вы и правы. То есть, я–то себя ощущаю всё тем же, но может это они злонамеренно постарались, чтобы мне так ощущалось? Может я и правда — больше не я?
   Казалось, вот–вот разрыдается.
   Мы и сами забеспокоились. «Нет–нет, — говорим, — ты — всё ещё ты, просто, так сказать, несколько видоизменённый». И дружно киваем, удовлетворённые удачной формулировкой.
   — Ну, нет. Уж слишком ставки высоки. А вдруг я обижу Роберту?
   «Вот, видишь? — кричим, — ты всё ещё настолько ты, чтобы беспокоиться о Роберте. Не особо–то ты и изменился!»
   — Правда? — спрашивает, — значит, я — всё ещё я?
   «Ну, конечно, — кривим мы душой, — ты — всё тот же старый добрый Коныч, каким всегда и был».
   — Ой, спасибо. Просто камень с души, в самом деле!
   Коныч заулыбался и пошёл домой, а мы кивали ему вслед, довольные и исполненные гордости за удачно совершённый добрый поступок.
   «Бедняга, Коныч, — говорим, — Он–то, было, серьёзно взволновался, — и добавлям, — Хорошо, что успокоили».
   А потом мы немного поразмыслили и кричим, — «Эй, погоди–ка…» — ни много, ни мало, а обвёл он нас вокруг пальца. Прежнему Конычу надурить нас ни в жизнь не вышло бы. Иных доказательств, что он — оружие инопланетян, нам и не надо было. «Может даже, — говорим, — он и сам — инопланетянин.»
   Мы попытались, было, уговорить Роберту бросить его и схорониться в каком–нибудь укромном месте. Поразмыслила она и говорит:
   — Нет уж. Он мне всё–таки всё ещё муж. И, скорее всего, всё это ему приснилось. Не особо–то я верю в инопланетян с их похищениями.
   «Ну, а как же объяснить все его причуды?» — спрашиваем.
   — На самом деле, не особо–то он и чудит. Он в последнее время меньше пьёт после пяти вечера. И лекарство ему от изжоги прописали.
   «А кино?»
   — Да хорошее было кино. Нам обоим понравилось.
   «Ну а как же, — спрашиваем, — ему удалось нас одурачить?»
   Пришлось подождать, пока она собиралась с ответом.
   — Да простоватые вы, — заявила она наконец и отправилась восвояси.
   От такого нас просто дар речи покинул. «Простоватые? Мы? Не иначе как он и до неё добрался, — решили мы, — А раз так — кто угодно может оказаться следующим». Мы переглянулись, в сомнении, не поздновато ли уже?
   Тут Алек Фарнсворт заявил, что ему пора, потому что он–де обещал, э–э, подвезти Диану в, гх–м, библиотеку.
   Мы обменялись многозначительными взглядами. «И Алек тоже? — говорим, — Ну, конечно — не спроста же он кичился, что всю ночь в уборную не ходит, — мы глубокомысленно кивнули, — верный симптом».
   Пару дней спустя кто–то видел, как Боб Блин заказывал капучино. С корицей.
   «Да, чего же этим инопланетянам надо?» — хотелось нам знать. Поразмыслить над этим мы решили за пивом, а тут Гектор Феличано и говорит:
   — Что–то не пьётся мне пиво сегодня. Закажу–ка я, пожалуй, лимонад.
   «Какого чёрта тут происходит? — возмущаемся, — И как у Коныча это выходит?» Нас начала охватывать тревога.
   — А может он тут ни при чём, — говорит Пит Мосман. Мы аж глаза на него вытаращили. А он, дерзко так, в них уставился и продолжает, — Может люди просто меняются. Типа, взрослеют.
   Пришлось признать, что слова его нас напугали. Так что дали мы ему по роже.
   Но теперь нас уже забеспокоило наше собственное поведение! «Извини, — говорим, — не знаем, что на нас нашло. Просто все какие–то… разные».
   Пит выплюнул зуб, покачал головой и так взглянул на нас здоровым глазом, будто мы были ему жалки.
   — Да, — говорит, — так оно и есть, — и домой пошёл. Похоже, и телевизор не включал по возвращению, потому что позже из его дома явственно слышалась какая–то музыка. Вроде бы, джаз.
   А за Стэном пришла Сэнди Сильвер.
   — Нам пора, надо ещё за красками заехать.
   «За красками? — интересуемся, — вы что, дом перекрашиваете?» И так хотелось надеяться, что они действительно перекрашивают дом…
   — Нет, — стушевался Стэн, — за акварельными красками…
   Он удалился под нашими тяжёлыми взглядами, после чего мы ещё какое–то время сидели в гробовой тишине. Было ясно: мы — обречены. Инопланетяне доберутся и до нас. Мы кивнули друг другу на прощание и побрели по домам. То, что от нас осталось.
   Я…
   Я спустился в подвал и запер дверь. Включил телевизор, достал пиво и ружьё и жду.
   И если уверенность, что пора бы мне обновить гардероб, не пройдёт — застрелюсь.