Зубанов открыл глаза. Наташа смотрела на него пристально и тревожно.
   — Костя, к тебе дежурный. Что-то случилось...
   — Пусть войдет.
   Зубанов сбросил простыню, сел, посмотрел на часы. Одиннадцать тридцать три. После ночного обхода границы удалось поспать два с Половиной часа. Что там еще могло случиться?
   — Слушаю вас, — сказал Зубанов, когда ефрейтор Цыбуля вошел и прикрыл за собою дверь.
   — Товарищ лейтенант, вас старшина на вышку зовет.
   — Что значит зовет? — нахмурился Зубанов.
   — На той стороне турки кого-то бьют, товарищ лейтенант.
   — А точнее?
   — Какого-то гражданского. Палками и камнями. В общем старшина вас просит.
   Это было серьезно. Серьезно и непонятно.
   — Позвоните старшине Пятирикову, пусть наблюдает. Сейчас поднимусь к нему. Идите.
   Цыбуля козырнул, четко повернулся и вышел. И хотя это не ускользнуло от придирчивого взгляда лейтенанта, в душе все же остался неприятный осадок. «Старшина зовет. В общем...» Что за вольности?
   Только этой весной он окончил пограничное училище в Алма-Ате, а месяц назад приехал сюда на должность заместителя начальника заставы. Как все молодые офицеры, Зубанов был полон служебного рвения, но многие солдаты были ему ровесниками и смотрели на него, как на ровню.
   «Ладно, постараюсь доказать, на что я способен, — подумал он, — хотя и будет трудно». Начальник уехал в отряд, а второй заместитель был в отпуске; Зубанов оставался на заставе единственным командиром. И оттого, что начало оказалось не очень спокойным, его охватило тревожное возбуждение.
   Зубанов быстро оделся и взглянул на себя в зеркало. Развернутые плечи, резко очерченные губы, светлые и холодные глаза. Пуговицы горят, как огоньки. Все в порядке. Он вышел на кухню.
   Чайник на примусе дребезжал крышкой, сердито фыркал струйками пара. Наташа обернулась, посмотрела с тревогой.
   — Ты надолго?
   — Не знаю.
   — Что-нибудь серьезное?
   — Пустяки. Турки кого-то бьют.
   Она удивленно подняла брови, хотела еще что-то спросить, но муж, как всегда, торопился. И, как всегда, она вышла проводить его на крыльцо. Жмурясь от солнца, Зубанов буркнул небрежно:
   — Соседи называется. Поспать не дали, черти...
   Наташа прижалась к нему, провела ладонью по
   упругой щеке:
   — Милый...
   Это могли увидеть солдаты. Зубанов легонько отстранил ее и, сказав, что скоро вернется, не оглядываясь, сошел с крыльца. Он чувствовал взгляд Наташи на себе и с досадой подумал, что не приласкал и не успокоил ее и она теперь будет волноваться, а это ей вредно: жена ожидала ребенка. Лейтенант был человеком мягким и отзывчивым и только на людях, а больше перед Наташей напускал на себя суровую грубоватость.
   Вышка стояла в дальнем углу двора. Короткие четкие тени падали от кипарисов. На упругих, словно проволочных, кустах лавровишни блестело солнце. Рубчатыми языками зеленого пламени вырывались из-под земли стебли агавы.
   У подножия вышки тощая серебристая крольчиха щипала траву. Она доверчиво посмотрела на Зуба-нова, потом запрыгала прочь. Вслед за нею поднялись и поскакали крольчата.
   Зубанов легко и быстро стал взбираться по лестнице. На верхней площадке стояли старшина Пятириков и наблюдатель солдат Рыжков.
   — Я слушаю вас, — сказал Зубанов, ответив на приветствие старшины.
   — Турки себя подозрительно ведут, товарищ лейтенант. Нужно, чтобы вы посмотрели.
   Последние слова польстили Зубанову. Пятириков был старше его на шесть лет, на заставе начал службу с рядового солдата, знал каждый кустик и камень вокруг и считался отличным службистом.
   — А в чем дело? — спросил Зубанов.
   Доклад старшины был обстоятелен и точен. В одиннадцать двадцать две на юго-западной окраине турецкого селения, около кофейни, появился неизвестный человек, которого раньше на той стороне не замечали. Через три минуты поодаль от него собралась толпа людей, которые стали размахивать руками и бросать в него палками и камнями. В одиннадцать тридцать неизвестный, преследуемый толпой, скрылся в переулке напротив кофейни.
   — И все? — спросил Зубанов.
   — Пока все, — ответил Пятириков.
   — И что же вы думаете?
   Старшина пожал плечами:
   — Да кто их знает... Все может быть.
   Он сказал это просто, по-домашнему, и Зубанов недовольно поморщился.
   Он огляделся. В голубоватой дымке таяли очертания гор на турецкой стороне. Прямо перед глазами на ближних склонах зеленых холмов были понатыканы дома турецкой половины села.
   Зубанов прильнул к стереотрубе, нацеленной на кофейню. Увеличенная в несколько раз, он»: стояла неожиданно близко — обыкновенный дом с выЙжой верандой. Штукатурка во многих местах облупилась, обнажая белые ребра планок. На веранде стояли два человека. Они оживленно жестикулировали и говорили, и было странно, что их так хорошо видно и совсем не слышно отсюда, словно это были глухонемые.
   Зубанов пошарил стереотрубой по селению, заглядывая в кривые .улочки и огороды, но ничего подозрительного не заметил. Улочки были пустынны, лишь кое-где у порога жилищ сидели женщины. Многие окна были забиты досками или заткнуты тряпками. Из щелей валил дым: дома топились «по-черному».
   Чужая жизнь начиналась в сотне шагов от Зуба-нова, за узкой линией границы. Острое чувство любопытства и настороженности всегда охватывало его, когда он вот так наблюдал за той стороной.
   Он оторвался от окуляров, выпрямился, и тотчас же картина, открывавшаяся его взору, стала более наглядной, общей, будто он поднялся кверху и теперь Мог наблюдать все в целом, сопоставляя и удивляясь еще больше.
   Когда-то это было одно село, граница рассекала его на две половины. И разделяли их лишь хворостяной забор и лента контрольно-следовой полосы.
   — Рядом, а совсем другая жизнь, товарищ старшина, — назидательно сказал Зубанов.
   — Капитализм, — заметил Пятириков.
   — Капитализм с остатками феодального уклада, — поправил Зубанов.
   Старшина посмотрел на него удивленно.
   — Опять бьют! — неожиданно сказал Рыжков, молча наблюдавший в стереотрубу.
   — Где? — встрепенулся Зубанов.
   Рыжков отступил, давая место лейтенанту, и в этот момент лицо его поразило Зубанова выражением сострадания. Но то, что он увидел через увеличительные стекла, поразило еще больше. Человек, обхватив голову руками, стоял спиной к стене дома, а разъяренная толпа бросала в него палками и камнями. Человек не убегал, не защищался, он только низко наклонял голову, тесно прижавшись к стене, чтобы его не смогли ударить сзади.
   — Что они, с ума посходили?
   Пятириков и Рыжков молчали, стиснув зубы.
   Вдруг человек выпрямился и в отчаянной решимости кинулся на толпу — один против всех. Толпа шарахнулась, пропуская его, и он побежал по кривой улочке. Вскоре все скрылись за строениями. Только облачно пыли поднималось над тем местом, где шла погоня. Но вот и пыль улеглась.
   — Как вы думаете, старшина, что все это означает? — спросил Зубанов, отрываясь от стереотрубы.
   Пятириков снова пожал плечами:
   — Постоим посмотрим...
   Это начинало раздражать. Что за дурацкая привычка высказываться так неопределенно! А еще старшина-сверхсрочник.
   Пятириков пристально следил за турецкой пограничной вышкой, на которой виднелся наблюдатель. Зубанов тоже посмотрел туда. Наблюдатель разглядывав их в бинокль, потом лениво прошелся по площадке. Это был здоровенный парень в матерчатой фуражке с длинным козырьком, отчего походил на птицу. На нем были форменные рубашка и брюки американского образца. Несуразно длинная винтовка стоймя торчала в дальнем углу площадки.
   — Делает вид, что ему безразлично, — определил Зубанов. — Ждет, когда мы уйдем с вышки.
   — Просто надоело смотреть, — сказал Пятириков.
   Зубанов промолчал. Ему было неприятно, что старшина его поправляет. Но ощущение неприязни к турецкому аскеру не пропадало, и он сказал:
   — Военнослужащий... Оружия при себе не держит.
   — Они всегда так, — спокойно пояснил Пятириков и поправил на ремне пистолет.
   Старшина не поддерживал разговора, и Зубанов сказал официально:
   — Продолжайте наблюдение, товарищ Пятириков.
   Старшина опять удивленно взглянул на него и прильнул к трубе.
   — Мулла на минарет поднялся, — сообщил Пя-тириков через несколько минут.
   Зубанову только однажды пришлось видеть муллу на минарете, и сейчас он с острым любопытством разглядывал обыкновенного тщедушного мужичонку в белой рубашке, черных брюках и кепке. Эта кепка удивляла больше всего. Мулла постоял немного, деловито посмотрел на свои ручные часы, еще постоял и стал что-то кричать вниз, оглаживая бородатое лицо ладонями и время от времени воздевая их к небу. Так он делал свое дело минут десять, передвигаясь бочком, а потом исчез, словно его и не было.
   — Почему он такой бедный? — спросил Зубанов.
   — По приходу. Село-то бедное, вот и мулла бедный, — Пятириков говорил это, не отрываясь от стереотрубы. Помолчав немного, он сказал: — А мулла-то все-таки самый богатый человек на селе.
   — Почему?
   — А заметили, ручные часы носит? Никто из крестьян таких часов не имеет, по солнышку живут. Только мулла да офицер с ихнего поста... А вон и сам офицер пожаловал, легок на помине.
   По узкой кривой улочке верхом на лошади рысью ехал турецкий офицер. Он браво сидел в седле, выпятив грудь, а сзади, ухватившись за лошадиный хвост, трусцой бежал солдат. Курицы шарахались от них в разные стороны. В одном месте солдат споткнулся и выпустил хвост, и тогда офицер, чуть осадив лошадь, огрел его хлыстом. Солдат припустился вприпрыжку, снова ухватился за хвост и теперь уже больше не отставал. Так они приблизились к турецкому пограничному посту и скрылись в воротах.
   — Прибыл их благородие, — усмехнулся Пяти-риков.
   Зубанов промолчал.
   За турецкой околицей на чахлых косогорах возле редких кустиков кукурузы и чая копошились крестьяне.
   — Тяпками да мотыгами копают землю, как у нас при царе Горохе. Разве ж это жизнь? — сокрушенно проговорил Пятириков, видимо тяготясь молчанием.
   — Да-а... — задумчиво произнес Зубанов. Сцена избиения не выходила у него из головы. Что бы это могло означать? — Мы отвлеклись, старшина. Не пора ли спуститься вниз?
   — Точно. Давно пора, — подтвердил Пятириков и укоризненно взглянул на Зубанова. Тому показалось, что взгляд этот говорил: «Вы начальник, вы и командуйте».

   Спустившись с вышки, Зубанов направился в канцелярию, а старшина задержался около конюшни.
   — Дежурный, ко мне! — крикнул Зубанов, войдя в коридор.
   Цыбуля предстал немедленно.
   — Что нового?
   Цыбуля ответил, что ничего нового нет, только у сержанта Ковригина разболелись зубы и вспухла щека.
   — Пусть потерпит.
   Цыбуля напомнил, что сержант включен в тревожную группу.
   — Я сказал, пусть потерпит, — произнес Зубанов раздельно. — А теперь идите.
   Зубанов прошелся по канцелярии, сел за письменный стол.
   Он предчувствовал что-то недоброе, понимал, что нужно действовать, принимать меры, но какие? Всезнающий старшина куда-то запропастился.
   В дверь робко постучали.
   — Да! — резко крикнул Зубанов.
   Вошла Наташа в своем просторном ситцевом платье, с блуждающей кроткой улыбкой на подурневшем лице.
   — Костя, я видела, как ты спустился с вышки, и решила зайти... Что там, у турок?
   — Пустяки! Несколько идиотов били одного калеку.
   Это не может отразиться на границе?
   — Не задавай глупых вопросов, — раздраженно ответил Зубанов. Он не допускал и мысли, чтобы жена вмешивалась в его дела.
   Наташа не уходила.
   — Может, ты позавтракаешь?
   Она смотрела на него так нежно, что он сказал мягче:
   — Ладно, сейчас.
   Она вышла.
   Зубанову стало жалко Наташу. Он чувствовал себя виноватым перед нею: такую молодую, красивую завез на край света, и теперь она сидит без дела. А ведь кончила медицинский институт, и ее оставляли в Алма-Ате. Он любил Наташу и отдал бы все, чтобы она была счастлива и чтобы у нее благополучно родился ребенок, конечно, мальчик.
   — Наташа, подожди! — крикнул он в окно и быстро вышел из канцелярии.
   Но тут перед ним снова предстал Цыбуля:
   — Товарищ лейтенант, позвонил Рыжков: турки нарушают границу!
   Зубанов в два прыжка очутился у телефонного аппарата:
   — Рыжков, что там у вас?
   — Человек через КСП перешел, на левом фланге возле третьего камня.
   — А что аскеры?
   •— Пропустили.
   Грохот сапог сотрясал помещение. Замелькали фуражки и лица. Тревожная группа уже стояла перед Зубановым: сержант Ковригин, солдаты Свин-цов и Гоберидзе. Словно из-под земли вырос Пятириков.
   — Разрешите мне с ними идти? — попросил он.
   — Иду я! — отрезал Зубанов. — Вы останетесь за меня. — И, махнув тревожным рукой, он выбежал во двор. 0
   Мелькнуло лицо Наташи, испуганное, побледневшее. Почему она здесь? Но нужно было спешить. Вперед, за ворота, к камню!
   Зубанов бежал впереди. Ветер свистел в ушах. ЧЕсли так бежать, у третьего камня можно быть минут через десять. Камень лежал за околицей села, в двадцати шагах от границы. Там и нужно перехватить нарушителя.
   Вот и камень. Зубанов с разбегу упал в траву. Острая щлючка впилась в ладонь. Колотилось сердце. Сп(Щр и слева залегли сержант Ковригин, солдаты Свинцов и Гоберидзе. Где нарушитель?
   Слегка дрожали силуэты далеких гор. Прямо перед глазами маячил пограничный столб. Вокруг ни души.
   Зубанов взглянул на ладонь, рваная царапина сочилась кровью.
   — Во-он, во-он идет! — тревожно прошептал Ковригин.
   По колхозной цитрусовой плантации шел человек, не прячась и не убегая. Можно было подумать, что он у себя дома.
   И снова топот ног...
   Зубанов испытывал никогда еще не приходившее к нему чувство боевого азарта. Вот он, нарушитель, в нескольких шагах от него! То, о чем он мечтал в юности, ради чего учился и приехал сюда, на край земли, сейчас случится.
   Человек шел своей дорогой, не оборачиваясь. Что-то знакомое показалось Зубанову в его фигуре.
   — Стой! — крикнул он, подбегая.
   Человек остановился, повернулся к Зубанову и пошел навстречу ему. Он шел медленно и неуверенно, как лунатик.
   — Прокаженный! — крикнул испуганно Гоберидзе.
   Зубанов невольно попятился. Лицо человека напоминало морду льва, настолько его исказили лиловые бугры на лбу и висках. Да, это был прокаженный, и он шел навстречу Зубанову.
   — Стой! Остановись! — крикнул он, все еще пятясь.
   Отвращение и растерянность охватили его. Прокаженного, как и всякого нарушителя, нужно обыскивать, вести на заставу, допрашивать... Он заразится сам, заразит солдат, Наташу, ребенка...
   Прокаженный остановился, тяжело дыша, и что-то сказал, глухо и сипло. .
   — Что он говорит, Гоберидзе?—  не оборачивясь к солдату, нетерпеливо спросил Зубанов.
   — Непонятно говорит... Не по-грузински говорит...
   — По-какому же?
   — По-турецки говорит.
   Судя по внешности, хотя и очень искаженной, это был турок или курд. На нем были пиджак, грязная рубаха, рваные штаны, шерстяные носки и кожаные остроносые туфли.
   — А по-турецки вы умеете? — не теряя надежды, спросил Зубанов у Гоберидзе.
   — По-турецки не умею.
   Три пары глаз пограничников следили за командиром, ожидая приказания. Если б повстречаться с этим прокаженным один на один, без свидетелей! Никто не видел бы его растерянности. Но он встрётился не один. И от этого было тяжелее вдвойне.
   Незнакомец стал показывать знаками, что пришел с той, турецкой стороны и хочет идти сюда, в советское село. Он смотрел на пограничников покорно,
   бёреченно, и эта покорность обезоруживала больше всего.
   — Что будем делать? — беря себя в руки, спросил Зубанов, оборачиваясь к солдатам.
   — Обыскать нужно и вести на заставу, — сказал Ковригин.
   Это был тот самый Ковригин, у которого разболелись зубы и распухла щека. Зубанов только сейчас вспомнил об этом, мельком взглянул на него. Сержант повесил автомат на шею и шагнул вперед:
   — Разрешите мне, товарищ лейтенант? — И добавил: — Может, у него оружие есть или еще что? Всякое бывает.
   — Но вы же заразитесь?!
   — A-а, не так страшен черт! — махнул рукой Ковригин. — Надо же кому-то...
   Он сказал это так просто, что у Зубанова что-то дрогнуло в сердце. А может быть, Ковригин считает, что он, лейтенант Зубанов, побоится это сделать сам? Считает его трусом?
   — Разрешите? — повторил сержант.
   Зубанов Медлил. Если он разрешит, то не простит себе этого никогда. Он — командир, этим сказано все.
   — Обыск произведу я, — сказал Зубанов как можно спокойнее.
   Ковригин изумленно взглянул на него, поколебался с минуту и взял автомат на изготовку.
   Все дальнейшее происходило для Зубанова будто во сне. Он жестами показал неизвестному, как нужно поднять руки и повернуться кругом. Подошел к нему сзади и ощупал его карманы. Оружия не было. Единственно, на что не осмелился он, это свести руки прокаженного за спиной и связать их. На это у него не хватило решимости. И без того, оглаживая карманы, он чувствовал себя так, будто дотрагивается до расплавленного металла. Ему хотелось зажмурить глаза, но он только задержал дыхание. Потом, отойдя на несколько шагов и отдышавшись, он приказал солдатам конвоировать одержанного, а сам пошел позади, с ужасом рассматривая свои ладони. Ему следовало бы вытереть капли холодного пота со лба, но он страшился прикоснуться руками к лицу и нес их перед собой на весу, как чужие.
   Так все пятеро вошли в село и направились к заставе. Деревянные дома с их террасами, открытыми окнами и высокими фундаментами стояли то выше, то ниже дороги, и были видны то их стены, то чешуйчатые черепичные крыши. Развесистые чинары, густые заросли маслин и яблонь — все сливалось в причудливое царство теней и зелени. Удивительно живописен был вид этого маленького грузинского селения, но у Зубанова было такое ощущение, что все это он видит последний раз.
   Жители села, попадавшиеся на пути, останавливались, пораженные невиданным зрелищем. Брезгливость, жалость, сострадание выражались на лицах и в глазах людей, и они молчали. Так бывает, когда хоронят покойника. Лишь кое-кто, не вытерпев, бросал короткие фразы, которых Зубанов не мог понять — он знал по-грузински только два слова: «кацо» и «генацвале».

   Ворота заставы были закрыты. Старшина Пятириков что-то громко говорил во дворе. Чей-то голос лениво звал крольчиху Машку.
   Зубанов открыл калитку, пропустил в нее прокаженного и солдат, дал знак остановиться. К ним тотчас же направились Пятириков и дежурный Цыбуля. От командирского домика быстро пошла Наташа.
   — Не подходить!—сказал Зубанов и предостерегающе протянул руки.
   Пятириков, Цыбуля и Наташа остановились. Они молча смотрели на прокаженного.
   — Гоберидзе, будете окарауливать! — приказал Зубанов.
   Гоберидзе встал лицом к задержанному, махнул рукой. Тот покорно сел на землю, прислонился спиной к забору.
   — Остальным отойти, — добавил Зубанов.
   Все отошли оглядываясь.
   Только крольчиха Машка доверчиво подбежала к прокаженному, обнюхала его вытянутые ноги.
   — Да отгоните же ее, Гоберидзе! — крикнул Зубанов.
   Гоберидзе пихнул носком сапога крольчиху, и она отбежала.
   — Костя, ты прикасался к нему? — спросила Наташа.
   Глаза ее были полны испуга.
   — Нет! — твердо ответил Зубанов и взглянул на Ковригина и Свинцова.
   — И никто не подходил к нему?
   — Никто.
   Наташа внимательно посмотрела на мужа. —А почему ты все время оглядываешь свои руки?
   — Да оцарапал ладонь какой-то чертовой колючкой!
   — У тебя царапина? Покажи.
   Зубанов покорно показал ладонь. Кровь еще не засохла.
   — Костя, ты понимаешь, что будет, если такими руками ты прикасался к нему? — тихо спросила Наташа.
   — Но я же не дотрагивался.
   Наташа немного подумала.
   — Все равно. Идем, нужно продезинфицировать руки и сделать перевязку.
   — Хорошо, — сказал после некоторого колебания Зубанов. — Только быстрее, нужно заняться этим... — он кивнул в сторону забора.
   — Идите, идите! — поторопил поспешно Ковригин.— Мы тут сами управимся, товарищ лейтенант.
   — Точно! — подтвердил Цыбуля.
   Пятириков кивнул, внимательно наблюдая за
   прокаженным.
   Удивительно заботливы были сейчас люди! И этот молчаливый старшина, и этот бесцеремонный Цыбуля, и этот Ковригин, у которого болели зубы.
   А когда Зубанов вскоре вернулся, он заметил, что никто ничего и не делал с задержанным — все ждали его, лейтенанта.
   Старшина Пятириков отозвал Зубанова в сторону:
   — Константин Павлович, может, это не прокаженный?
   Если бы старшина догадывался, как Зубанову хотелось, чтобы его подозрения сбылись! Но он не догадывался и продолжал развивать свои мысли _Л дальше:
   — А может, это и настоящий прокаженный, и турки пустили его через границу, чтобы отвлечь наше внимание от других участков.
   Предположения Пятирикова заставили задуматься. Что, если он прав? Пока тут они судят да рядят, где-нибудь пробирается настоящий шпион.
   — Вы закрыли границу? — спросил Зубанов.
   — Закрыл, Константин Павлович, и доложил коменданту.
   — Нужен врач или фельдшер, — сказал Зубанов. — Позвоните в комендатуру.
   — Долго придется ждать, Константин Павлович.
   — А если попросить фельдшера из сельского медпункта?
   — Фельдшер уехал.
   Этот старшина знал все.
   Зубанов был старшим в звании, и только ему было дано решать, что делать с этим прокаженным. Он ждал совета от старшины. Еще сегодня утром он бы не позволил себе такого обращения, а сейчас спросил:
   — Как же проверить, Иван Семенович?
   Оба посмотрели на Наташу, и оба подумали об одном и том же.
   — Нужно колоть его иголкой, — сказал старшина. — Прокаженный не почувствует боли.
   И он снял с себя фуражку, где у него всегда хранилась иголка, вынул ее и направился к забору.
   — Назад! — тихо и властно сказал Зубанов. — Я сам.
   Он хотел добавить, что уже прикасался к задержанному и теперь ему все равно, но к ним подходила Наташа.
   — Проверю я, — сказала она. — И ты не можешь мне приказывать.
   Голос ее был непривычно тверд.
   — Но позволь... — попробовал было возразить Зубанов.
   — Не позволю!—перебила Наташа и добавила мягче: — Я же врач, Костя.
   Зубанов молчал.
   — Разрешите послать за председателем колхоза Яманидзе? — обратился Пятириков. — Он знает турецкий язык.
   Зубанов кивнул. Он думал о Наташе, все еще надеясь, что обойдется как-нибудь по-другому, без ее участия.
   Но она уже вернулась в белом халате, хирургических перчатках и с инструментами. Теперь она выглядела еще строже.
   Она подошла к прокаженному и жестом попросила его встать. Человек встал. Нечто вроде улыбки появилось на бугристом покорном лице. Его никто не бил и не прогонял. Он снял пиджак и рубашку, кинул себе под ноги. Все тело его было в лиловых буграх, сочащихся гноем. Наташа подошла вплотную и стала осматривать эти бугры, тщательно и неимоверно долго.
   Хлопнув калиткой, вошел Яманидзе. На него никто не обратил внимания. Подойдя на цыпочках к Зубанову, он спросил шепотом:
   — Генацвале, этого задержали?
   Зубанов кивнул.
   — Ой, боже ж ты мой! — тихо проговорил Яманидзе и замолк.
   Все ждали, что скажет Наташа.
   — Это прокаженный, — сказала Наташа, подойдя к мужу и держа на весу руки в перчатках.
   — Да? — переспросил Зубанов.
   — Да. Его нужно немедленно изолировать.
   — Йой, боже ж ты мой! — воскликнул Яманидзе. — Вот до чего бедность довела человека! Генацвале, разреши поговорить с ним?
   — Обязательно.
   Прокаженного звали Мовлюдином. Он решил добровольно перейти в Советский Союз. Здесь, рассказывают, лечат прокаженных. Видит аллах, он говорит правду, только правду.
   Яманидзе переводил каждую фразу, и все слушали, сурово хмурясь.
   — Ну и дела... — задумчиво проговорил Пятириков, когда Мовлюдин закончил.
   Зубанов взглянул на свои руки. Ему показалось, что царапину вдруг пронзила жгучая боль.
   — Передайте ему, — обратился он к переводчику, — что его будут лечить.
   Яманидзе перевел. Прокаженный закивал головой и что-то сказал, сбивчиво и горячо.
   — Он говорит, что целует ваши руки, — перевел Яманидзе.
   Зубанов криво усмехнулся. Но слова Мовлюдина взволновали его. На минуту он забыл о своих руках и о себе, а подумал о тех, кто жил по другую сторону границы, таких же униженных и несчастных, как этот Мовлюдин.

   Вечером задержанного увезли в лепрозорий. По совету Наташи пограничники сшили из кусков старого брезента большой мешок, и прокаженный залез в него с головой.
   — Ну, Мовлюдин, давай поправляйся там, — сказал Пятириков дружелюбно, и все заулыбались.
   В ответ из мешка прозвучало какое-то мычание.
   Место у забора полили раствором извести, а всем пограничникам было приказано тщательно вымыть руки с мылом и карболкой. Наташа объяснила при этом, что соприкосновение с лепрозными больными, как называют прокаженных, вообще-то не очень опасно, но лучше все-таки соблюсти меры дезинфекции.
   Настроение у Зубанова было хотя и подавленное, но не такое отчаянное, как раньше: живут же врачи в лепрозориях и не заражаются. Так сказала Наташа.
   Потом он поднялся на вышку. Там уже стоял другой наблюдатель, сменивший Рыжкова. Солнце опускалось за горы, было прохладно и тихо.
   — Ну, как дела? — приветливо спросил Зубанов у солдата.
   — Все в порядке, товарищ лейтенант! — весело ответил солдат. — Ничего подозрительного.
   Глазам Зубанова снова, как и утром, предстала картина гор и турецкой половины села. Дома были освещены медными тревожными отблесками заката. На минарете мулла совершал вечерний намаз. О чем он молился, что просил у аллаха для своих правоверных? Не настороженность и неприязнь испытывал сейчас Зубанов к той стороне, а какое-то странное чувство заинтересованности, недоумения и сострадания, будто он был в ответе за то, что там творилось.
   Уже в сумерки Зубанов спустился с вышки и заглянул в казарму. Она была почти пуста: все пограничники несли службу. Только в дальнем углу, на койке, сидели двое. Сержант Ковригин что-то рассказывал Цыбуле, сменившемуся с дежурства. При появлении лейтенанта они замолкли, вскочили и вытянули руки по швам.
   — Сидите, сидите, — сказал Зубанов, подходя к ним. — Ну, как зубы, Ковригин?
   — Ерунда, уже не болят, товарищ лейтенант! — ответил сержант.
   — Зубы — это ерунда! — подтвердил Цыбуля.
   — Ну ладно, давайте ложитесь спать.
   Зубанов повернулся и вышел из казармы во двор.
   Постоял прислушиваясь. Было тихо кругом. В домах на нашей стороне горели электрические огни. Где-то заговорило радио. А в сотне шагов тонула во мраке и безмолвии турецкая половина села.