Поезд шел где-то между Акмолинском и Атбасаром. За окнами мелькали телеграфные столбы, и между ними, то поднимаясь, то понижаясь, тянулись бес-: конечные провода.
   С утра в вагоне не умолкала песня:

 
Едем мы, друзья,
В дальние края,
Будем новоселами и ты и я…
 

   Песню кончали и тут же начинали снова.
   Не пела только маленькая седая старушка в черной вязаной кофте. Она стояла в коридоре у окна и смотрела на голую унылую степь. Лишь изредка появится неуютное селение, промелькнут низкие саманные постройки с плоскими крышами, и тогда вслед за поездом устремляются длинноногие тощие псы. Ожидая подачки, они бегут молчаливо, упорно, медленно отставая от поезда.

 
Мама, не скучай,
Слез не проливай,
Справить новоселье
Поскорее приезжай…
 

   — И как тут люди живут? — со вздохом спросила старушка у молоденькой проводницы, подметавшей пол.
   — А что? — выпрямилась та и недружелюбно посмотрела на пассажирку. От самого Акмолинска эта старуха держалась в одиночку, ни с кем не разговаривала и вдруг — высказалась…
   — Ни садов, ни леса, ни речки. Сколько еду — все пустынь и пустынь.
   — Казахстан! А ну, подвиньтесь, мамаша, вымету около вас.
   — А мне наговорили — яблоки, апорты…
   — Это у нас в Алма-Ате, — проводница широко округлила ладони. — Вот какие!
   — Ишь ты! — удивилась старушка, на минуту умолкла, потом спросила: — Скоро мы в это самое Красивинское приедем?
   — Ночью. А вы там слезаете?
   — Там.
   Проводница с любопытством посмотрела на старушку:
   — В совхоз направляетесь, да?
   — К сыну, — коротко пояснила старушка и, поджав губы, отвернулась к окну.
   — А-а! — с уважением произнесла проводница, хотела еще что-то спросить, но, видя, что старушка упорно смотрит в окно, принялась осторожно выметать из-под ее ног мусор.
   Над степью быстро угасал закат. Небо беспрерывно меняло окраску. Малиновое там, где скрылось солнце, оно в зените было бледно-зеленым, подсвеченным снизу золотыми стрелами последних лучей. Земля же, серая, в клочьях рыжих кустов, как бы стыдясь своей некрасивости, торопилась быстрее укрыться во тьме.
   Ночью поезд остановился на маленькой станции. Это и был разъезд Красивинский. Старушка взяла легкий чемоданишко, вышла из вагона, огляделась. Никто не встречал ее, и старушка еще крепче поджала губы.
   Ребята и девчата спали. Они ехали дальше. Только проводница с фонарем в руке крикнула с подножки:
   — Счастливо оставаться!
   Поезд тронулся, набирая скорость. Один за- другим пронеслись полуосвещенные окна вагонов. Резкий ветер бросал в лицо шлачную пыль. Где-то далеко тявкали собаки. Поодаль, в железнодорожном тупике, светили автомобильные фары, раздавались голоса, лязгало железо, шумели моторы.
   Старушка постояла немного и направилась к приземистому станционному зданию, в котором то и дело открывалась дверь, выбрасывая языки света.
   — Ну что вы от меня хотите? — встретил ее отчаянный, почти плачущий голос.
   Это говорил пожилой казах в расстегнутой форменной шинели, с измученным лицом и ошалелыми от бессонницы глазами, очевидно дежурный по станции.
   Старушка робко поставила чемодан и застыла у дверей. В тесной комнате с обшарпанным полом было полно людей, плавали клубы табачного дыма, у стены на корточках сидел паренек в кожаной куртке и полосатой тельняшке.
   — Тупик, давай тупик! — наступал на дежурного высокий дородный мужчина в брезентовом плаще, с полевой сумкой в руке. — Ко мне тракторы завтра прибывают, а у тебя тупик занят!
   — Ну что вы со своими тракторами? — простонал дежурный. — Сто раз вам объяснял: в тупике разгружаются вагоны для товарища Пилипенко. Куда я их дену?
   — Куда хочешь! А тупик давай. Безобразие. Начальнику дороги буду жаловаться. Министру!
   — Жалуйтесь хоть в ЦК, товарищ Абрамов. Что я могу сделать? Вон спросите товарища Пилипенко, когда он вам фронт работ освободит?
   Тот, кого звали Абрамовым, повернулся к стоящему тут же усатому грузному мужчине с невозмутимым лицом:
   — Когда, Пилипенко?
   — К утру зробим…
   — А если раньше?
   Пилипенко вздохнул:
   — Людей трошки не хватает…
   — А сколько надо?
   — Да хлопцев сорок…
   — Ладно, — Абрамов повернулся к пареньку, сидящему на корточках. — Кочубей!
   — Слушаю вас, Павел Степанович! — вскочил и вытянулся по-военному паренек.
   — Живо к палаткам! Подними двадцать комсомольцев, передай мой приказ: галопом к тупику на разгрузку.
   — Есть! — Кочубей выбежал из комнаты, даже не взглянув на старушку.
   — Ну, вот видите? А кричали… — облегченно сказал дежурный и заерзал на табуретке.
   Абрамов тоже подобрел, но для острастки погрозил кулаком:
   — Если к утру не освободишь тупик, душу выртясу. Пошли! — Вслед за ним вышли Пилипенко и еще какие-то люди, и никто не обратил внимания на старушку.
   Дежурный крутнул ручку телефона и, навалясь грудью на стол, устало сказал в трубку:
   — Тридцать второй разъезд?
   Старушка осторожно кашлянула, и только тут дежурный заметил ее:
   — А вам чего, тоже тупик?
   — В совхоз мне, Гришу повидать…
   Но дежурному было уже не до нее.
   — Тридцать второй, да? — оживился он и отмахнулся от старушки. — Слушай, давай пропускай с тракторами. К утру освободим тупик… Ага, — он положил трубку и удивленно взглянул на старушку, словно впервые увидел ее.
   — Мне бы Гришу… — робко напомнила она.
   — Какого Гришу?
   — Сына моего, который в совхозе <Д (бмлым. п’Ь работает…
   — Фу, сатана!.. Так вот только что здесь бил директор «Обильного» товарищ Абрамов. Почему не обратились?
   — Не знала я. А потом… Вы ругались.
   — Э, мамаша, мы всегда ругаемся! — весело крикнул дежурный. — Зато дела делаем, — он хвастливо ткнул себя в грудь пальцем. — Кто раньше знал дежурного по тридцать первому разъезду Мухтара Сатынбекова? Никто! А теперь на него министру жалуются. Понятно?.. Идите догоняйте Абрамова.
   — Спасибо, — поблагодарила старушка, подняла чемодан и спиной толкнула дверь.
   Абрамова и Пилипенко она догнала на железнодорожном тупике. В сопровождении расторопного Кочубея они шагали вдоль открытых платформ, с которых при свете автомобильных фар люди разгружали тракторы, плуги, детали разборных домов, какие-то ящики. Стоял такой грохот и скрежет, что старушка поначалу оглохла. Она несколько раз споткнулась о доски и чуть было не выронила чемодан.
   — Говори спасибо, что людей подбросили! — кричал Абрамов. — А то бы возился тут до завтра. Смотри, как работают. Орлы!
   — Бачу, бачу… — невозмутимо басил Пилипенко. — В долгу не останемся, Павел Степанович.
   — Вот бы и помог поварихами. Слышал я, что у тебя в совхозе их целый взвод, а у меня не хватает.
   — Подумаю трошки, — Пилипенко, кряхтя, подлез под железнодорожную платформу. — Пойду- по-бачу, що с того боку робится…
   — Удрал, черт жадный! — проворчал Абрамов и вместе с Кочубеем пошел дальше, перешагивая через доски, детали каких-то машин.
   «Серьезный мужик», — подумала о нем старушка. Она уже поняла, что усатый Пилипенко — директор соседнего совхоза, что грузы для всех приходят на эту станцию с маленьким тупиком, места для грузов не хватает, и потому директора ругаются между собой самыми последними словами.
   Набравшись храбрости, старушка осторожно дотронулась до плеча Абрамова:
   — Здравствуйте. Вы директор совхоза «Обильный»?
   Абрамов, не сбавляя шага, покосился на нее и ответил сердито:
   — Здравствуйте. Мы директор.
   — Як вам…
   Он, не оборачиваясь, позвал:
   — Кочубей!
   — Слушаю вас, Павел Степанович! — забежал вперед паренек.
   — Видишь? — кивнул Абрамов на чемодан в руке старушки.
   — Есть! — сказал Кочубей, забрал у нее чемодан и зашагал рядом.
   — Меня зовут Орлова Пелагея Максимовна. Я приехала из Иванова.
   — Прекрасно, — повеселел Абрамов. — Поварихой?
   — Як сыну… Мне бы сына, Гришу забрать…
   — Как забрать? — остановился Абрамов.
   — Ну, домой увезти, в Иваново… Он у меня рисовальщик, семнадцать лет ему… Жалко парня.
   Сказала и тут же оробела от холодного взгляда* директора, который, глядя на нее, поразмыслил о чем-то, а потом сказал решительно:
   — Кочубей!
   — Слушаю вас, Павел Степанович!
   — Отдай чемодан!
   — Есть! — и не успела Максимовна опомниться, как Кочубей сунул ей чемодан.
   — Впрочем, нет, — передумал директор. — Неси на станцию. Честь имею, гражданочка…
   Повернувшись на каблуках, он пошел вдоль состава, а Кочубей снова забрал чемодан и вежливо козырнул:
   — Прошу за мной.
   — На станцию? — испуганно спросила Максимовна.
   — И дальше, — подхватил Кочубей. — Тут тпкое творится, а вы «домой увезти»… Будто с острова Мадагаскар приехали. Пошли!..
   Все произошло так быстро и неожиданно, что Максимовна не сразу обрела дар речи. Ехала, ехала за тридевять земель и вдруг — на тебе, от ворот поворот… Да как же это? Что же это за напасть такая? Неужели она так и не увидит своего Гришеньку?..
   Кочубей ждал, злорадно поглядывая на старушку.
   И вдруг Максимовна обозлилась. Нет, не такие Орловы люди, чтобы кланяться всякому встречному-поперечному!
   — Ну и пошли! — запальчиво крикнула она. — И без вас Гришку заберу!
   Старушка выхватила у Кочубея чемодан и направилась к станционному зданию. Она еще не знала, как поступит дальше, но решила твердо: сына все равно увидит и заберет. Назло директору и этой пигалице в матросской тельняшке.
   Кочубей озадаченно нахлобучил фуражку, потом опасливо оглянулся на удаляющегося директора и, отчаянно махнув рукой, бросился догонять старушку.
   — Ладно, пошли в совхоз, мамаша, — сказал он примирительно. — Куда вы сейчас поедете на ночь глядя?

   Утром Максимовну разбудил плач ребенка. Она подняла голову, осмотрелась. Батюшки мои — палатка! Брезентовые стены, брезентовый потолок, маленькие окошечки — не то стеклянные, не то слюдяные. Посредине длинный стол, и на нем — чайник, железные кружки, огрызки хлеба. По бокам — походные койки-раскладушки. Половина коек пустует, на остальных спят люди, укрывшись одеялами, полушубками, солдатскими шинелишками без погон.
   И сама она поверх легонького байкового одеяльца была укрыта чьим-то тяжелым полушубком, остро пахнувшим овчиной и бензином. Вспомнила: как легла ночью в платье, в черной вязаной кофте, так и уснула, умаявшись за день.
   — С добрым утром, мамаша! — весело окликнул ее Кочубей. Он сидел на поставленном торчком чемодане и, пристроив на тумбочке зеркальце, брился.
   Максимовна промолчала.
   Детский плач все сильнее и сильнее раздавался из-за байкового одеяла, отделявшего в палатке «семейный угол». Кто-то поднял взъерошенную голову, ошалело посмотрел в сторону «угла» и снова нырнул в постель, натянув на голову пальто с каракулевым воротником.
   — Вот дает! — пробурчал Кочубей и с намыленной щекой поднялся с чемодана.
   — Сиди, я сама, — остановила его Максимовна. — Разбудит мальчонко-то ребят…
   — Это не мальчик, а девочка.
   Максимовна опять промолчала. Прошла в «семейный угол» и вскоре вернулась с девочкой на руках.
   — Чья это голосистая такая?
   — Директора, Павла Степановича, дочка. Женато агрономом у нас, ну, и… — объяснил Кочубей, брея щеку и одним глазом наблюдая, как у старушки от удивления поднялись брови.
   Но она тотчас овладела собой и, ожесточенно укачивая девочку, сокрушенно вздохнула:
   — Вот она, жизнь-то!
   — Жизнь нормальная, — спокойно заметил Кочубей, снова намыливая щеку. — Только вот ваш вопрос, мамаша, почти безнадежный. И чего вы сыну задний ход даете?
   — Так ведь рисовальщик он по хлопчатобумажным тканям. Цветы может рисовать, листочки, веточки разные… На фабрике работал, а нынешней весной взял да и уехал на эти самые целинные земли.
   — Что ж вы отпустили его?
   — Сам уехал, тайно. Вроде бы к товарищу. А потом письмо получаю: так, мол, и так, прибыл на целинные земли по комсомольской путевке, не волнуйся, — Максимовна всхлипнула. — А как же мне не волноваться-то? Ведь мать я… Вон у нас жизнь какая!.. К тому же семнадцать лет парню… Ты не равняй по себе. В моряках, чай, служил?
   Она кивнула на матросскую тельняшку Кочубея, на его крепкую шею и мускулистые татуированные руки.
   — Во флоте я не служил, мамаша. Срок не вышел.
   — А форма?
   — У нас вся семья морская. И дед, и отец, и старшие братья. Сам мечтал на корабле плавать. У брата и форму выпросил. Ну, а как набор на целину объявили, сюда прямым курсом пошел.
   — Ишь ты… И не жалко мечты-то?
   — Да как вам сказать, мамаша? Конечно, жалко. Но ведь здесь тоже море, только степное. Одним словом, целина!
   Кочубей закончил бритье, достал из тумбочки грязную тельняшку, повертел ее в руках и забросил обратно. Потом перекинул через плечо полотенце, забрал помазок, мыльницу и вышел из палатки. А Максимовна унесла девочку за байковое одеяло. В палатке один за другим стали просыпаться комсомольцы.
   Потом раздалось веселое приветствие директора:
   — Здорово, орлы, как отдохнули после разгрузки?
   Кто-то нараспев проговорил:
   — Отдохнули-то хорошо… А скоро ли в поле? Живем, живем, а весны все нет и нет…
   Ребята засмеялись.
   — Это уж как небесная канцелярия, — ответил директор.
   Потом он еще что-то им сказал, но Максимовна не расслышала его слов в общем гуле голосов. Когда все утихли, директор распорядился:
   — Кочубей, веди ребят на зарядку!
   — Есть! — ответил Кочубей.
   «Сейчас заглянет», — подумала Максимовна и хотела положить девочку на кровать. Но не успела. Байковое одеяло осторожно приподняла чья-то рука, и в «семейный угол» заглянул Абрамов. Он удивленно посмотрел на Максимовну и улыбнулся, что-то припоминая.
   — И вы здесь, Пелагея… — Абрамов запнулся, так и не вспомнив ее отчества и фамилии.
   — Максимовна, — хмуро подсказала она, глядя в сторону.
   — Так, так, так… А ну-ка, докладывайте, — подсел к ней Абрамов.
   — А чего докладывать-то?
   — Почему сына хотите забрать и все прочее.
   Максимовна нехотя повторила свой рассказ о том,-
   что он рисовальщик по хлопчатобумажным тканям и что сбежал на целину без материнского благословения.
   Абрамов весело и откровенно рассмеялся.
   — Ну и соловей-разбойник!.. А сам сюда? Ну и ну! — потом оборвал смех, хитро прищурился и сказал серьезно: — Что ж, забирайте своего беглеца. Обойдемся как-нибудь и без него.
   Этого Максимовна никак не ожидала. Вчера и слушать не хотел, а сейчас — пожалуйста, забирай. Но, странно, вместо радости кольнула сердце обида. «Обойдемся как-нибудь и без него…» Значит, не нужен им тут Гриша.
   — Ну что ж, — поджала губы Максимовна. — А почему он не встретил меня? Уж не болен ли?
   — Ваш сын здоров, но его здесь нет.
   — Как нет? — побледнела Максимовна.
   — Он на центральной усадьбе.
   — И далеко отсюда?
   — Рядом, в сорока километрах. Здесь у нас временная база.
   — Как же мне добраться-то до него?
   — Подбросим! Только вам придется денек-два обождать.
   — Обождать? Это почему?
   — Туда сейчас ни пройти, ни проехать. Реки p.i.t-лились, грязи по горло.
   — Ну что ж, — покорно согласилась Максимовна, обессиленная разговором. — Обожду…
   — Вот так. А за то, что дочку мою понянчили, спасибо. — Абрамов с любовью и тревогой взглянул на спящую в постели девочку, поднялся. — Ну, отдыхайте, Пелагея Максимовна. — Поклонился и вышел.
   …Какой уж тут отдых!
   Максимовна засучила рукава и принялась хозяйничать. Убрала со стола хлебные корки, вымыла железные кружки, подмела земляной пол. Потом, опасливо оглянувшись на брезентовый полог палатки, налила в таз воды, выстирала грязную, заскорузлую тельняшку Кочубея, пропахшую потом и бензином.
   — Вот она, жизнь-то. Горе одно, да и все тут…
   Неистребимая бабья жалость наполнила ее душу.
   Жаль стало беспрекословного Кочубея, которому некому постирать белье, директорскую дочку, беспризорную среди взрослых людей, своего Гришеньку, до которого не доберешься из-за непролазной грязи в степи.
   Нет, ни за что не оставит она здесь Гришку. Ни за что! Ведь последний он у нее, самый меньший. Остальных двух сыновей и мужа Николая Порфирьевича отняла война. Так неужели и Гришке пропадать на этой распроклятой целине?
   Покончив с делами, Максимовна вышла из палатки. Где-то в глубине души ее все-таки подмывало посмотреть: что же это такое — временная база совхоза? Вышла, огляделась. Над входом в палатку был прикреплен фанерный лист, и на нем красным карандашом написано: «Целинный зерносовхоз «Обильный». Дальше в ряд стояли такие же палатки, и кое-где на веревочных растяжках сушились девичьи платья и блузки, мужские кальсоны и рубахи. Косолапый щенок подбежал к Максимовне, два раза гавкнул на нее и завилял хвостом. Чавкая по грязи, мимо проходили какие-то люди в. полушубках и комбинезонах.
   Выбирая места посуше, Максимовна прошла вдоль палаток, удивляясь пестроте и гомону целинного табора. «Как цыгане живут, ей-богу», — подумала она, вспоминая цыганские шатры и кибитки, не раз виденные ею на ивановских окраинах.
   Но вот потянулись полевые зеленые вагончики, а за ними новенькие тракторы и автомашины, плуги и пузатые цистерны, ящики и еще какие-то механизмы, сваленные прямо на земл^. Местами под ними виднелся грязноватый снег, не успевший растаять. Всюду копошились люди, что-то подкручивали, смазывали. И Максимовна опять, как вчера на станции, почувствовала себя посторонней и ненужной среди этих людей.
   Она уже хотела идти к себе в палатку, как вдруг увидела около трактора юную девушку, почти подростка, в городском синем берете, ватной куртке и лыжных брюках, заправленных в желтые ботинки с меховым верхом. Девушка зябко ежилась и дула на посиневшие кулачки, затравленно озираясь на рослых, гогочущих трактористов, окруживших ее. Среди них Максимовна узнала Кочубея и подошла ближе.
   — Не вешай нос, Маруся! — дружески похлопал он девушку по спине. — Вспомни, как мы Комсо-мольск-на-Амуре строили. Там еще труднее приходилось.
   — Кто это мы? — неуверенно возразила Маруся, и на ее хорошеньком личике появилась болезненная гримаса. — Нас тогда и на свете не было.
   — Неважно! — усмехнулся Кочубей. — Комсомольцы — значит мы!
   — Прямо уж… — отмахнулась девушка.
   — Мы, конечно! — наседал Кочубей. — И никаких этаких благородствиев не было.
   — Правильно, секретарь! — поддержал его кто-то из трактористов. — Дай ей жару!
   — Да я что? Я ничего… — смущенно начала оправдываться Маруся и даже перестала дуть на руки.
   — То-то! — одобрительно заключил Кочу бей, еще раз похлопал ее по спине п пошел прочь.
   Все с любопытством посмотрели на Максимовну.
   — Ты что же, милая, озябла? — сочувственно спросила она, вступая в круг трактористов.
   — Горожанка… — объяснил за Марусю один из них. — Ничего, работать начнем — жарко будет! —
   Он внимательно посмотрел на Максимовну. — А вы кем у нас, мамаша?
   Что ответить ему?
   — Так… поварихой…
   — Ура-а! — закричали ребята. — Вот теперь заживем!..
   «Поварихой… — горько усмехнулась Максимовна. — Знали бы, что я за Гришкой приехала, небось не закричали бы». Она отошла от компании и направилась к окраине лагеря. Хотелось побыть одной, наедине со своими мыслями. Но мысли одни и те же: люди начинают поднимать целину, Гриша где-то далеко-далеко, а она здесь одна, и никому нет дела до ее материнских переживаний. «Ура-а! — усмехается Максимовна. — Придумают тоже…»
   А кругом, насколько хватает глаз, степь, бурая, взъерошенная тугим нескончаемым ветром. Ветер доносит тревожные весенние запахи, обжигает лицо, выбивает из-под платка седые мягкие волосы.
   — Пелагея Максимовна! — услышала она позади себя взволнованный голос Кочубея. — А я вас ищу.
   Максимовна обернулась:
   — Зачем?
   — Завтра утром на центральную усадьбу выезжаем!
   — А реки? — недоверчиво спросила Максимовна.
   — Директор решил пробиться! Посевная наступает.
   — Ишь ты… Рад, поди?
   — Еще бы! — улыбнулся Кочубей.

   Утром отправились в путь. Ревели моторы тракторов, лязгали гусеницы, дрожала земля. По взлохмаченной бурой степи стремительно проносились упругие шары перекати-поля. В косматом небе летели косяки гусей и уток. Ветер прижимал их к земле, сносил в сторону, и они летели тяжело, натужно, словно против течения.
   — Летят, сердечные! — крикнул Абрамов, заглядывая в смотровое окно.
   — А? — переспросила Максимовна, нагибаясь к директору.
   — Летят, говорю, утки и гуси! — крикнул тот в самое ухо Максимовны. — До дому, до хаты…
   — Так, так, — кивнула старушка и опять замолчала.
   Она сидела между Абрамовым и Кочубеем, который сосредоточенно вел трактор. В кабине было тесно, тряско, и у Максимовны разболелась голова. Разговаривать не хотелось. Неотвязно думалось о предстоящей встрече с Гришей. Как он? Что с ним? Согласится ли уехать в Иваново?
   Время от времени раскисшая степная дорога ныряла в разлившиеся речки, и тогда гусеницы тракторов исчезали в воде, выплескивая ее на низкие берега. Вода достигла верха прицепов, новоселы, сидящие на ящиках и чемоданах, поджимали ноги и кричали:
   — Давай, давай!..
   — Вперед, на Берлин!..
   В одном месте, поодаль от дороги, словно столбик, стоял на задних лапках сурок и внимательно смотрел на проезжающую мимо колонну.
   — Смотришь? Ну, смотри, смотри… Скоро негде жить будет! — добродушно крикнул Абрамов.
   — А? — переспросила Максимовна.
   — Конец, говорю, суркам подходит! Всю степь поднимаем! Где жить будут?
   — Верно, верно, — согласилась Максимовна, думая о своем.
   К вечеру приехали на центральную усадьбу. Первое, что увидела Максимовна, был красный флаг, подвешенный к радиомачте. Флаг упруго трепетал на ветру, по небу летели облака, солнце опускалось за дымчатые вершины далеких сопок.
   Под флагом в беспорядке возвышались каркасы деревянных домов, белели палатки, чернели полевые вагончики, над которыми вились хвостики дыма.
   — Стоп! Отдать якорь! — весело крикнул Абрамов и выскочил из кабины.
   Максимовна сошла на землю, распрямила одеревеневшую спину, огляделась, не встречает ли Гриша. Но его не было видно. В ушах стоял звон и скрежет, земля все еще колебалась.
   — Вот и наша усадьба, Пелагея Максимовна, — сказал Абрамов.
   — Вижу, вижу, — ответила она и не услышала своего голоса.
   — Давайте ищите своего сына, а я по делам пойду.
   Абрамов зашагал к вагончикам.
   — А мы приезжаем до дому, до хаты! — горланили парни, соскочив с прицепов. Они разминали ноги, с любопытством оглядывались вокруг.
   Кто-то крикнул:
   — Ого! Да тут и речка, ребята! — парень шутливо встал на колени перед Марусей в синем берете и протянул к ней руки: — Маруся, выходи за меня замуж, остаюсь здесь жить!
   — А ну тебя! — отмахнулась Маруся и вдруг жалобно, чуть не плача, проговорила: — Мне есть хочется…
   Все зашумели.
   А Маруся увидела Максимовну и обрадованно захлопала в ладоши:
   — Братцы, с нами новая повариха!
   И все обступили старушку:
   — Мамаша, скорее!
   — Как волки проголодались!
   — Идемте на кухню!
   Максимовна в нерешительности посмотрела на Кочубея, тот выжидательно на нее.
   И, наконец решившись, сказала:
   — Ну, я пошла…
   Ребята и девчата издали торжествующий клич и бросились к саням разбирать пожитки.
   Но Максимовна пошла не на кухню.
   — Сына моего, Гришу Орлова, не видели? — спросила она у паренька, осматривающего трактор.
   — Нет.
   — Сын мой, Гриша Орлов, не знаете где? — спросила она у ребят, привинчивающих предплужник к плугу.
   — Не знаем, мамаша.
   — Гришу Орлова, сына моего, не встречали? — спросила она у пареньков, грузивших на автомашину бочки с горючим.
   — Не встречали.
   Все были заняты своим делом, и никто не знал, где ее сын.
   — Господи, что же это такое? — прошептала Максимовна. — Где же мой Гриша?
   Навстречу попался Кочубей.
   — Ищете? — сурово спросил он.
   В его глазах Максимовна прочла такой укор, что не стала ничего спрашивать.
   — А, между прочим, я знаю где, — сказал Кочубей, пройдя мимо.
   — Где? — бросилась к нему старушка.
   — На полевом стане, в десяти километрах отсюда. Завтра там выборочную пахоту начинают.
   — И Гриша мой тоже?
   — Ну, а как же! — посветлел лицом Кочубей. — Первую борозду будет прокладывать.
   — Веди на кухню! — решительно заявила Максимовна.
   — Ладно, как-нибудь без вас обойдемся, — снова нахмурился Кочубей.
   — Веди, веди! — грозно приказала Максимовна.
   Теперь ей было все равно. Поварихой так поварихой — хоть два, хоть один день, до встречи с Гришей. Но туг же она поймала себя на мысли, что гордится сыном, которому поручили проложить парную борозду. И впервые почувствовала себя здесь хозяйкой.
   Это увидел и Кочубей; он шагал рядом, искоса с уважительной усмешкой поглядывая на старушку.
   У входа в кухню паренек с ожесточением терзал киркой бревешко. Бревешко поддавалось туго, от него отлетали вконец размочаленные щепы, и паренек изрядно вспотел.
   — Работаем, Петухов? — бодро спросил Кочубей.
   Петухов промолчал, еще ожесточеннее заработал
   киркой. Максимовна нахмурилась, но ничего не сказала.
   Пришли на кухню. Максимовна оглядела наскоро сколоченное из горбылей помещение. Тут было тесно, грязно, клубился темно-сизый едучий дым. Четыре девушки без белых фартуков, в пальто, угрюмо чистили картошку. Пятая колдовала над кастрюлями, из кастрюль валил тетглый пар. Максимовна нахмурилась еще больше.
   — Вот наш камбуз, Пелагея Максимовна, — торжественно отрекомендовал Кочубей и тут же чихнул. — Разрешите быть свободным?
   — Постой, — повелительно остановила его Максимовна. — Почему дым?
   Кочубей пожал плечами:
   — Очевидно, конструкция печек такая. Разрешите быть…
   — Постой! А почему белых халатов нет?
   Кочубей развел руками:
   — Не знаю. Разрешите…
   — Постой! — Максимовна в сопровождении девчат и Кочубея вышла из столовой, показала на Петухова, тяпающего бревешко киркой. — А это что? Почему топоров не даете?
   — Я-то при чем, Пелагея Максимовна? Говорите начальнику.
   — И скажу, — внушительно заявила Максимовна.
   Девушки хором поддержали ее:
   — Правильно!
   — Никакого внимания кухне!..
   Ободренный этими возгласами, Петухов в сердцах бросил кирку под ноги Кочубею:
   — Долбай сам! Это тебе не зарядку проводить: «делай — раз, делай — два…»
   Девчата засмеялись, а посрамленный Кочубей, не спросив даже разрешения, побежал прочь от столовой. Максимовна строго посмотрела на Петухова:
   — А вот это ты зря, парень. Возьми кирку.
   Петухов покорно поднял кирку, молча отошел в сторону.
   Одна из девушек одобрительно и простодушно заметила:
   — Здорово вы его, мамаша!
   — Какая она тебе мамаша? — дернула ее за рукав другая девушка. — Это уполномоченный из района или области.
   Максимовна услышала эти слова, добродушно улыбнулась:
   — Что вы, девчата! Какой я уполномоченный?
   — А кто же вы?
   — Просто мать. К сыну приехала.
   — Мать?
   Пока Кочубей разыскивал директора, Максимовна наводила порядки на кухне.
   — Кожуру нужно тоньше срезать, — поучала она ту самую девушку, которая приняла ее за уполномоченного. — Ты что, милая, дома не занималась стряпней-то?
   — У меня мама…
   — Ма-ма, — передразнила Максимовна, — не век же с матерью жить. У меня вон сынок, Гриша, сам все делает. И постирает, и погладит, и пуговицу пришьет. Самостоятельный, нигде не пропадет.
   — А сами примчались к нему? — сдерживая смех, спросила девушка, стоящая у плиты. — К самостоятельному такому!
   Максимовна растерянно опустила руки. Этого она опасалась больше всего. Как ответить, что сказать? И дернуло же ее за язык, расхвасталась про Гришу! Ведь ничегошеньки он не умеет, а так — дурь в голову пришла…
   Но тут в сопровождении Кочубея появился Абрамов.
   — Здравствуйте, девицы-красавицы! — громко сказал он и заметил довольным тоном, видя, что на кухне и дыму меньше и работа идет быстрее: — Э, да у вас тут порядок. Это вы все, Пелагея Максимовна? Жаль, что уезжаете скоро. Может, останетесь?
   — Нет! Что вы? — из-за непостижимого упрямства ответила Максимовна. — Мы домой.
   — Вы-то домой, — проговорил Абрамов, и в голосе его послышались нотки разочарования и даже обиды. — Вы-то домой, а вот сын ваш — не знаю… Словом, завтра поедем на полевой стан, там будет видно, — добавил он жестко.
   — Ну, так я пойду, соберусь…
   — Давайте.
   Она направилась к выходу, и в этот самый момент одна из девушек ехидно и громко сказала:
   — Видали старуху? Нам мораль читает, а сама сыночка забирает.
   Словно подхлестнутая, Максимовна вздрогнула и остановилась.
   На кухне стало тихо.
   — Павел Степанович! — с отчаянной решимостью обратилась Максимовна к директору.
   — Что? — насторожился он.
   Но она сказала не то, что хотела сказать:
   — Завтра первую борозду прокладываете?
   — Да!

   “ Начали, Павел Степанович, уже первые пять гектаров вспахали, — доложил бригадир, подходя к вылезшему из совхозного «газика» Абрамову.
   Неподалеку стоял полевой вагончик. Прямо от него тянулась к горизонту широкая черная борозда вспаханной целины. Несмолкающий грохот висел над степью. Это работали тракторы.
   Абрамов и бригадир стали о чем-то оживленно разговаривать, показывая руками в степь. Максимовна с минуту посидела в машине, потом вышла и решительно направилась к директору.
   — Познакомьтесь, — заметив ее, сказал Абрамов. — Это мать Григория Орлова.
   — Того, что рисует? — с интересом взглянул на нее бригадир.
   — Да, да! — обрадованно воскликнула Максимовна. — Цветочки, листочки, веточки разные…
   — Милости просим, — поздоровался бригадир. — Только не цветочки и листочки, а вот это, — и он повел Максимовну и Абрамова к вагончику, на котором висел нарисованный от руки плакат: трактор поднимает целину, а сверху надпись: «Даешь две нормы за смену!»
   Максимовна изумленно посмотрела на плакат.
   Абрамов хотел что-то сказать, но Максимовна перебила его:
   — Вот привезла Грише кое-чего.
   — Это правильно! — одобрил бригадир. — Житуха у нас пока не очень.
   Абрамов снова попытался о чем-то заговорить, но Максимовна опять перебила его:
   — Ну, как он у вас тут?
   — Хороший хлопец! — улыбнулся бригадир. — Думаем зимой на тракториста выучить.
   — А сейчас-то где он?
   — Во-он целину поднимает, видите? — бригадир показал рукой в степь.
   Далеко в степи шел трактор. На плуге сидел прицепщик. Это и был ее Гриша.
   — Да что же я, дура старая? — всхлипнула Максимовна. — Да как же это?
   — Вот так! — вступил в разговор Абрамов, пряча усмешку. — Скоро до дому-то?
   Она неожиданно рассердилась:
   — И что вы меня все до дому спроваживаете? Это только утки да гуси…
   И, не договорив, оставила чемодан и быстро пошла по направлению к трактору.
   — Куда? — крикнул бригадир. — Не догоните!
   — Ш-ш-ш, — одернул его Абрамов. — Ты понимаешь, она приехала, чтобы забрать сына домой, я разрешил…
   — И вы разрешили? Такого хлопца?!.
   — Спокойно, бригадир. Никуда она его не увезет.
   А Максимовна, запыхавшись, бежит вслед за трактором. Ноги ее увязают в жирной вспаханной целине, пальто расстегнулось, волосы выбились из-под платка. Она все бежит и бежит, зовя сына:
   — Гриша… Гришенька… Гриша… Я к тебе…
   Но он не слышит, трактор уходит все дальше и дальше, поднимая новые пласты.
   Максимовна бежит медленнее, останавливается и, наконец, опускается на землю, в черную развороченную борозду.
   1954 г.