В ТОТ день, как всегда, артист драматического театра Петр Иванович Мартынов после репетиции направился прямо домой.
   Поднявшись по знакомой лестнице на второй этаж, он три раза постучал в дверь и громко сказал:
   — Лир, открой!
   Раздался радостный собачий лай, послышалось царапанье когтей, дверная ручка опустилась, и Петр Иванович вошел в квартиру.
   На пороге его облапил огромный пес в огненнорыжих подпалинах.
   — Ну, хватит, хватит, — ласково говорил Мартынов, снимая макинтош и отбиваясь от овчарки, которая норовила лизнуть его в подбородок. У нее были острые уши, мощная грудь и толстый пушистый хвост. В блестящих черных глазах светилось то озорное выражение, какое бывает только у молодых собак. На днях Лиру исполнился год.
   — Хозяйка дома? — негромко спросил Петр Иванович, кивнув на дверь, ведущую в комнаты.
   Лир гавкнул два раза и еще сильнее завилял хвостом.
   Сопровождаемый овчаркой, Петр Иванович прошел в переднюю. Навстречу уже спешила Верочка. Она строго взглянула на Лира, и тот сразу притих, недружелюбно поглядывая на хозяйку, отошел в сторону.
   — Никто не звонил? — спросил у жены Мартынов.
   — Никто. Но приходили из yroловного розыска.
   — А что такое?
   — Насчет Лира. Просят, чтобы мы продали его.
   — Лира?! — изумился Мартынов. — Да они что, с ума сошли?
   — Я сказала, что мы согласны.
   — Нет, ты серьезно? — вопросительно посмотрел на нее Петр Иванович.
   — Завтра они приедут за ним, — еще спокойнее добавила Верочка.
   — Нет, это черт знает что! — возмутился Петр Иванович. — Ты не имела права без моего согласия продавать Лира! Столько трудов стоило его вырастить, воспитать, обучить — и вдруг...
   * * *
   В квартире Мартыновых Лир появился месячным щенком — вислоухим, толстопузым, смешным и жалким одновременно. Как-то не верилось, что это и есть чистокровный отпрыск знаменитого собачьего рода, представители которого не раз награждались на выставках золотыми и серебряными медалями. Три дня и три ночи он визжал, изнемогая от тоски по матери, и постоянно гадил на паркетный пол. Верочка, сразу восставшая против затеи мужа завести дома собаку, пообещала сойти с ума или повеситься, если щенок немедленно не прекратит безобразий.
   — Ну, Верочка, представь себя в его положении,— увещевал ее Петр Иванович, делая вид, что не понимает всей бестактности своего сравнения.
   У Верочки изумленно поднимались брови, она хваталась за грудь и шептала:
   — Нет, я умру, умру...
   А потом брала тряпку и с брезгливым видом подтирала за Лиром.
   Так он рос и мужал и к четырем месяцам превратился в длинноногого, несуразного, взбалмошного пса, который уже вежливо просился на улицу и.лаял ломаным юношеским баском. Но появилась новая беда: он все на свете хватал зубами. Особенное удовольствие для него составляло кусать ноги, руки, одежду людей, так что вскоре Петр Иванович и Верочка стали ходить в царапинах и ссадинах.
   Но главное испытание ожидало Мартынова, когда он начал обучать Лира всем премудростям собачьего поведения. Оказывается, что не так просто приучить овчарку ходить рядом с левой ногой, сидеть и лежать, не заваливаясь на бок, подбегать по команде «Ко мне», причем обходить хозяина сзади и становиться опять-таки у левой ноги, услужливо подносить палочку, брать барьер, лазить по бревну и лестнице. А кормежка, а ежедневное прогуливание, а мытье Лира! Хлопоты собачника сравнимы лишь с мытарствами фотографа-любителя или хозяина легковой машины.
   Но Мартынов стоически нес бремя. Трудно понять, что руководило им при этом. Может быть, просто забава. Может, желание отвлечься от суеты театральной жизни. А может, овчарка уносила его в мир приключений, в мир сильных и необыкновенных людей, к которым Петр Иванович не мог себя причислить и которым всю жизнь завидовал.
   Да, на сцене он играл подлинных героев, твердых и принципиальных вроде Платона Кречета, а в жизни был застенчив и робок, слабохарактерен и непоследователен в своих поступках. Это всегда удручало Верочку, и она, будучи человеком незыблемых правил, считала своим долгом руководить мужем. Уходя, например, из дому, она оставляла ему записку: «Вернусь через два часа. Не забудь позвонить Горским. Бутерброды в буфете». Накрывая на стол к строго определенному часу, она не садилась обедать до тех пор, пока не приходил Петр Иванович -какие бы важные дела ни задерживали его вне дома.
   — Ты консерватор, — говорил ей в таких случаях муж, хотя ему и была приятна трогательная забота о нем. — Ты не понимаешь диалектики жизни. А если бы я пришел только ночью?
   Впрочем, спорить с ней было бесполезно. Всегда и во всем Верочка любила порядок и проявляла свой твердый характер. Но Лира Петр Иванович воспитывал сам и решительно" не позволял вмешиваться в это дело жене.
   И вот сегодня...
   Верочка не сдавалась:
   — Пойми, твой Лир скоро перекусает всех соседей. Из-за него к нам перестали ходить знакомые... А в уголовном розыске он будет приносить настоящую пользу. Почитай в газетах, сколько у нас еще воров и грабителей! Неужели ты не хочешь...
   — Нет, нет, нет! — отмахивался Петр Иванович.— Не агитируй меня, пожалуйста. Мне и без тебя известно, что грабители у нас еще есть, что милиции нужно помогать и так далее... Но Лира я не продам.
   — Ну, как знаешь, — пожала плечами Верочка.— Только неудобно будет перед уголовным розыском.
   — А вот я им сейчас объясню!
   Петр Иванович отыскал в телефонном справочнике нужный номер, решительно поднял трубку и четыре раза с таким ожесточением крутнул податливый диск, что он четырежды испуганно крякнул и удивленно уставился на Мартынова всеми десятью глазами.
   — Это говорит Мартынов, артист драмтеатра,—* сказал Петр Иванович.
   — A-а, очень приятно, очень приятно! — раздался в трубке вежливый голос. — Мы как раз оформляем документы на вашего Лира. Завтра приедем часиков в десять. Вы будете дома?
   Петр Иванович прокашлялся.
   — Видите ли... дома я, конечно, буду. Только Лира мы не продаем.
   — Но ваша супруга...
   — Произошло недоразумение.
   — А именно?
   Наступила пауза. Что мог ответить Мартынов? Свалить все на Верочку? Но какое дело уголовному розыску до их семейных дел? И Петр Иванович пошел на хитрость:
   — Видите ли, насколько я понимаю, вам нужны овчарки безукоризненные во всех отношениях...
   — Разумеется.
   — Так вот мы вспомнили, что у нашего Лира в детстве был сильный рахит...
   — Да? — недоверчиво переспросила трубка.
   — Но это еще не все, — продолжал Мартынов. — Прадедушка Лира был не совсем чистых кровей...
   — Что вы говорите? Мы своими глазами смотрели родословную вашего Лира. Прекрасный у него прадед!
   — В общем вы извините, но Лира я не продам,— заключил Петр Иванович, понимая, что больше не в силах клеветать на своего бедного, честного Лира.
   — Ну, дело ваше, — разочарованно проговорила трубка. — Жаль, что так получилось. Но вы подумайте, товарищ Мартынов, и, может быть, мы еще вернемся к этому вопросу.
   Мартынов сердито положил трубку.
   — Вот к чему привело твое вмешательство в мои дела, — сказал он, отходя от телефона.
   Верочка махнула рукой:
   — Хорошо. Больше я не буду вмешиваться в твои дела. Но ты можешь хоть купить для Лира крепкий поводок? Чтобы можно было не опасаться за жизнь знакомых, когда они к нам придут?
   — Ладно, — согласился Петр Иванович. — И давай больше на эту тему не спорить.

   В охотничьем магазине Мартынову посчастливилось купить отличный поводок — длинный, искусно скрученный из сыромятных ремешков, с изящным металлическим замком на одном конце и петлей для запястья на другом. Уж теперь Лир не оборвет его, как это бывало раньше с короткими гнилыми огрызками, которые приходилось вечно соединять проволочками и веревочками.
   Может быть, потому, что удалось купить такой отличный поводск, а может, от одержанной вчера победы над Верочкой Петр Иванович шагал к остановке трамвая в приподнятом настроении — высокий, стремительный, в заломленной набекрень шляпе и распахнутом пальто. Весь облик его и особенно лицо, чрезвычайно выразительное от глубоких резких морщин и древнеримского носа, вызывали у прохожих невольный интерес, и многие с любопытством оглядывались на него. Впрочем, это было неудивительно — Петра Ивановича знали в городе по театру.
   На трамвайной остановке было не так уж много народу. Предупредительно пропустив впереди себя трех женщин, Мартынов вошел в вагон. Трамвай не двигался. Какой-то мужчина в форме железнодорожника, схватив в охапку пьяного парня, выталкивал его через переднюю площадку из вагона. Парень упирался и кричал:
   — У-у, морда!.. Ты еще меня узнаешь!..
   Шапка-ушанка торчала на нем задом наперед,
   брезентовый плащ распахнулся, ворот его рубахи был расстегнут, на груди виднелась замысловатая татуировка. Железнодорожник спокойно выпихивал парня из вагона и приговаривал:
   — Давай, давай. Не умеешь себя вести, так давай...
   Пассажиры с любопытством наблюдали эту сцену, но никто не помогал железнодорожнику.
   — Что случилось? — спросил Мартынов кондукторшу.
   — Известно что — пьяный.
   Мартынов еще раз, но уже с каким-то азартом посмотрел на переднюю площадку. Обычно он не любил уличных происшествий и всегда обходил их стороной, но сегодня случай в трамвае заинтересовал его, и он даже шагнул вперед, чтобы быть ближе к железнодорожнику.
   Между тем возня затягивалась, и кто-то недовольно пробурчал:
   — И чего он связался? Только трамвай задерживает...
   Но железнодорожник все же вытолкнул парня, и трамвай тронулся. Мартынов облегченно вздохнул.
   Парень метнулся к задней двери и на ходу ворвался в вагон. Расталкивая пассажиров, он устремился к передней площадке.
   — A-а, тебе больше всех надо!.. У-у, морда!.. — парень замахнулся и хотел ударить железнодорожника, но тут произошло то, чего Мартынов не ожидал от себя. Он подошел к парню и встал между ним и железнодорожником:
   — Что вы делаете? Слышите? Сядьте и сидите спокойно...
   Но эти слова не произвели на парня никакого впечатления. Он даже не удостоил Мартынова взглядом, а продолжал наступать на железнодорожника, ругаясь и размахивая кулаками.
   — Молодой человек, вы слышите? — повысил голос Мартынов. — Постесняйтесь женщин. Как вам не стыдно?
   Нет, парень не слышал, ему не было стыдно. Кто-то вполголоса заметил:
   — Нашел кого воспитывать... Ему слова — что мертвому припарка.
   Мартынов схватил парня за плечи и легонько встряхнул.
   С этой минуты события круто изменились.
   — Что-о!—заорал парень.— Ты что-о?!
   В его глазах Мартынов прочитал такую обиду, что сразу понял: с этой минуты у парня нет на свете более заклятого врага, чем он, Петр Иванович, артист драматического театра.
   — Вы, пожалуйста, не тыкайте, понятно? — сказал он, еле сдерживая закипавшую в нем ярость.
   — Что-о! Ишь ты, культурный нашелся. Плевал я на тебя!
   Мартынов почувствовал, как кровь хлынула ему в лицо. Но он все еще сдерживался, стараясь не смотреть вокруг себя.
   — Крокодил ты! Дерьмо! — выкрикивал парень, презрительно оглядывая представительную фигуру артиста.
   Нет, это уже было слишком! Не помня себя, Мартынов выхватил из кармана поводок и замахнулся на парня, чувствуя, что еще мгновение, и он отхлещет его по нахальной роже.
   Парень подставил лицо:
   — На, бей!.. — И, видя, что Мартынов медлит, злорадно крикнул: — Боишься? У-у, сучье вымя!
   Скрипнув зубами, Мартынов пихнул парня на лавку, пихнул с такой силой, что тот ударился головой о стекло и разбил его. Лучи трещин брызнули в разные стороны. В трамвае ахнули. А Петр Иванович сразу испугался, побледнел и растерянно посмотрел на свою жертву.
   Но было уже поздно. Парень молча схватил Мартынова за лацкан габардинового макинтоша, рванул к себе и разорвал до нижней пуговицы. Потом быстрым и точным движением ударил по лицу — так, что с Мартынова слетела шляпа и затерялась в ногах пассажиров.
   — Товарищи! Что же это получается? Товарищи!.. — жалобно воскликнул Петр Иванович, зажимая рукой синяк под глазом.
   Думал ли он когда-нибудь, что попадет в такую историю?
   Трамвай остановился. Кто-то поднял шляпу. Кто-то сбегал за милиционером. Как сквозь сон, Мартынов слышал возмущенные выкрики людей, объяснение кондукторши, голос парня, потом .деловитый вопрос милиционера:
   — Так. Кто из вас будет в качестве свидетелей?
   — Я, — сказал Мартынов.
   — Еще кто?
   — Ну, я пойду, — отозвался железнодорожник.
   — Еще?
   Вызвались еще два или три пассажира.
   — Так. Прошу за мной.
   Сопровождаемые толпой зевак, все двинулись в отделение милиции. У Петра Ивановича был не совсем приличный вид, прохожие останавливались и провожали его любопытными взглядами. Никогда в жизни он не участвовал в подобной процессии и теперь испытывал стыд и неловкость. Небо было по-весеннему чистым, с крыш струилась капель, на мостовой оглушительно чирикали воробьи, а Мартынов шагал за милиционером—дюжим старшиной с пустой кобурой на синей шинели.
   Свидетели, кроме железнодорожника, вскоре куда-то исчезли.
   Всю дорогу парень норовил вырваться и поносил Мартынова самыми последними словами. Но старшина крепко держал его за руки.
   — Не дури, слышишь, не дури...
   В отделении парень все же вырвался и чуть было не пнул артиста в живот.
   — Тихо! — крикнул дежурный. У него было неулыбающееся утомленное лицо.
   Через пять минут парня отвели в вытрезвитель, и в комнате стало просторно и тихо.
   — Черт знает что... Происшествие за происшествием,— устало сказал дежурный и опустился на стул. — Гм, пальто-то как разукрасил, — кивнул он на разорванную полу габардинового макинтоша Мартынова.
   — Нет, вы только послушайте! — с жаром воскликнул Петр Иванович и стал пространно объяснять, что произошло в трамвае.
   Дежурный слушал его с непроницаемым лицом, изредка кивая головой. Видимо, происшествия эти изрядно надоели ему, и он не испытывал того энтузиазма, который испытывал Мартынов.
   — Вот вам бумага, ручка, напишите заявление. И вы тоже, — обратился он к железнодорожнику.
   Описав все по порядку, Mартынов тщательно вывел свой титул "артист драмтеатра", немного подумал и указал домашний и служебный телефоны Но дежурный и глазом не моргнул, прочитан пнул, и это немного обидело Мартынова.
   — Я, знаете ли, артист, — сказал, он. — Мне послезавтра в премьере играть.
   — Знаем, знаем, — вдруг улыбнулся дежурный. —Желаем успеха, Петр Иванович.
   — Так вы меня знаете? — приятно удивился Мартынов.
   — Знаем, знаем, — снова повторил дежурный во множественном числе, словно артиста Мартынова знала вся милиция.
   И Петру Ивановичу стало неловко за свою обиду.
   — Ну, до свиданья. Спасибо вам...
   — Это вам спасибо, товарищ Мартынов, — серьезно сказал дежурный и проводил артиста до дверей.
   Петр Иванович взглянул на свое пальто и хотел попросить машину, чтобы доехать домой, но постеснялся и пошел пешком. Прощаясь в подъезде с железнодорожником — машинистом Сидором Артемьевичем Щербиной, — он . дружески похлопал его по плечу:
   — Очень рад был с вами познакомиться. Очень.
   — A-а, лучите бы не связываться с ним, — махнул рукой Щербина. — Теперь хлопот не оберешься...— И зашагал прочь.

   Дома Петра Ивановича ждала знакомая картина: накрытый стол и Верочка, сидящая с грустным лицом. При виде мужа она ужаснулась:
   — Боже мой! Что случилось?..
   — Видишь ли... — смущенно проговорил Петр Иванович и рассказал все, что с ним случилось в трамвае и милиции.
   — Так ему и надо! — решительно заявила Верочка.— Будет знать, как в следующий раз приставать к людям. А то распоясались, прямо на улицу не выходи и она впервые за всю жизнь посмотрела на мужа как на истинного героя.
   В этот день Петр Иванович был окружен особенным вниманием и заботой. Верочка собственноручно сняла с него пальто, пиджак, галстук; поставила на стол заветный графинчик с вишневкой; потом долго и тщательно примачивала синяк какой-то припаркой и после этого принялась зашивать макинтош. И все говорила говорила, выражая свое возмущение хулиганами, а Петр Иванович возбужденно шагал по комнате и время от времени восклицал:
   _ Это черт знает что!.. Нет, хулиганов нужно искоренять огнем и мечом! Огнем и мечом!...
   Заглянувшая в комнату соседка, узнав о происшествии была другого мнения:
   — А вот увидите, ему ничего не сделают. Подержат в вытрезвителе и выпустят.
   Однако на следующий день, во время репетиции, Мартынов позвали к телефону.
   — Товарищ Мартынов? — услышал он. — Это говорит упитан милиции Каримбаев. Просим зайти к нам по вашему Делу, — и он с военной точностью сообщил в какой кабинет и к какому часу должен явиться Мартынов.
   Когда Петр Иванович отозвал в сторонку главного режиссера и смущенно сказал ему, что должен отлучиться в милицию, у того удивленно поднялись брови.
   — В милицию?.. Зачем?
   — Да так, по одному делу, свидетелем, — неопределенно ответил Мартынов.
   — Ну идите, — разрешил режиссер, провожая Мартынова подозрительным и недоверчивым взглядом.
   "Черт знает что, — бормотал Петр Иванович, шагая в отделение, — связался с этим типом, теперь хлопот не оберешься. Да и в театре бог знает что подумать". В одном месте надо было проходить по обочине дороги, мимо высокого забора, за которым строили дом, и ноги его увязали в липкой глине, так что он несколько раз оставлял в пей то правую, то левую галошу.
   Входя в знакомый подъезд, Мартынов немного успокоился. Ему казалось, что стоит только появиться в коридоре, как взоры всех сотрудников обратятся к нему, и все почтительно укажут ему кабинет товарища Каримбаева и будут шептать друг другу: «Это он пришел... тот самый».
   Но, странно, никто не обратил на него особого внимания: все были заняты своими делами, как будто вчера не произошло ничего значительного.
   И сам товарищ Каримбаев произвел на Мартынова уж очень обычное впечатление: ни кобуры с пистолетом, ни жесткого взгляда, ни холодной предупредительности. Это был еще совсем молодой человек с рябым некрасивым лицом и крупным носом, очень добродушный и домашний. Он отстукивал на машинке какую-то бумажку, тыкая в клавиши одним пальцем и проверяя каждую букву.
   За соседними столами сидели еще два милиционера, они просматривали толстые папки и время от времени что-то выписывали из них. Третий, юный я красивый лейтенант, разговаривал по телефону:
   — Слушайте, что вы мне голову морочите?.. Какие такие пятые линии? Слушайте, вы дайте мне точный адрес...
   Каримбаев кончил печатать, поставил машинку на сейф и вежливо попросил Мартынова рассказать все, что с ним произошло накануне, потом прочитал протокол и попросил в нескольких местах расписаться.
   — Скажите, пожалуйста, он сидит? — опросил Мартынов, делая ударение на «он».
   — Ну, а как же! — ответил Каримбаев весело.— И, чтобы не вызывать вас лишний раз, мы устроим очную ставку. Не возражаете?
   Мартынов почувствовал жгучее любопытство, но высказался в том смысле, что ему будет не очень приятно снова выслушивать оскорбления хулигана.
   — Не беспокойтесь, — заявил капитан. — Теперь он шелковый. И слова не пикнет.
   Он поднял телефонную трубку и чуть-чуть ленивым голосом сказал в нее:
   — Петров? Ну, давай сюда этого Васильева.
   Когда ввели Васильева, никто в кабинете даже не
   взглянул на него, только Каримбаев молча указал на стул, стоящий так близко к Мартынову, что тот хотел отодвинуться, но ему показалось это неудобным, и он, заложив ногу на ногу и забарабанив по столу пальцами, с холодным презрением уставился на вчерашнего громилу. Действительно, куда девались его наглость и красноречие! Парень сидел на стуле смирнехонько, тяжело вздыхая и посматривая на Мартынова исподлобья, порой заискивающе.
   — Вы знаете этого гражданина? — спросил капитан Мартынова.
   — Да, — ответил Петр Иванович и тотчас поправился, — то есть я его не знаю, но это он...
   — А ты, Васильев, знаешь этого гражданина? — продолжал капитан, ничуть не вдаваясь в тонкости формулировок своих вопросов.
   — Первый раз вижу,— буркнул парень.
   Петр Иванович так и ахнул. Но на капитана заявление Васильева не произвело никакого впечатления.
   — Имеете ли вы какие-нибудь личные счеты между собой? — спокойно спросил он.
   — Нет, то есть да, — ответил Мартынов, — если иметь в виду вчерашнее происшествие...
   — Так... — неопределенно сказал Каримбаев и вопросительно посмотрел на парня.
   — Нет, — буркнул тот.
   — Расскажите, товарищ Мартынов, как было дело.,
   Петр Иванович снова принялся рассказывать все
   по порядку, чувствуя, что ему уже начинает надоедать это, а капитан добросовестно записывал его слова в протокол.
   — Васильев, правильно рассказал здесь товарищ Мартынов о твоем вчерашнем поступке?
   — А я почем знаю? Пьяный был, ничего не помню.
   — Не помнишь? — усмехнулся следователь. —
   Между прочим, свидетель Щербина то же елмос по казал. Вот почитай.
   Он протянул Васильеву лист бумаги. Парень ими-мательно прочитал его и вернул капитану.
   — Мало ли что они мне пришивать будут? А только я не помню, и все тут. Может, и было что, так это все на радостях.
   — На каких радостях? — не удержался Мартынов, хотя и испытывал нечто вроде разочарования: все получилось так просто и неинтересно: Васильев даже не пытался отрицать свою вину, но и не признавал ее.
   Парень оживился.
   — А как же? На днях из армии вернулся, надо же было выпить с дружками.
   — Так вы служили в армии? — спросил Мартынов.
   — В артиллерии, три года. Вот у товарища капитана и документы насчет этого.
   — В артиллерии служил, а ума-разума не набрался,— процедил Каримбаев, поглаживая ладонью папку, в которой лежали отобранные у Васильева документы.
   — Нехорошо, молодой человек, получилось, нехорошо,— не совсем уверенно сказал Мартынов, поднимаясь со стула. — Защитник Родины, а так ведете себя...
   Парень горестно вздохнул и почесал затылок.
   Мартынов раскланялся с капитаном и пошел домой в ожидании дальнейших событий.

   Прошло недели две. Никто не звонил и не вызывал больше Петра Ивановича в милицию, и он понемногу стал забывать или, во всяком случае, старался забыть о трамвайном происшествии. Была середина мая, город одевался ослепительной зеленью. Петр Иванович каждое утро и каждый вечер, когда не был занят в спектаклях, гулял с Лиром по улицам.
   Великан и красавец Лир выступал важно, неторопливо, выказывая полнейшее презрение ко всему окружающему. Старушки, подобрав подолы юбок, испуганно крестились, а мальчишки гурьбой валили за овчаркой, держась, впрочем, от нее на почтительном расстоянии.
   — Пограничная, я знаю, — комментировали они ее достоинства.
   — Шпионов, знаешь, как ловит — сила!
   — У Карацупы такая же была, читал в «Огоньке»?
   Именно в эти минуты Петр Иванович нет-нет да
   и вспоминал о своем героическом поступке, и его подмывало позвонить в милицию и узнать о судьбе задержанного. Но он тут же отказывался от этой мысли, полагая, что парень давно выпущен на свободу и неуместные расспросы о нем могли бы только поставить его, Петра Ивановича, в неудобное положение.
   И вдруг пришла повестка—бумажка серого казенного цвета, в которой категорическим образом предписывалось явиться в народный суд в такой-то день, к такому-то часу в качестве свидетеля по делу Васильева.
   — Наконец-то! — воскликнула Верочка и зловеще добавила:—Ну, теперь этот прохвост получит по заслугам.
   А Петру Ивановичу вдруг стало жалко Васильева, и он принялся рассуждать, что парню хватит и того, что он просидел две недели, что он уже все понял, раскаялся и т. д.
   — Ты ненормальный, — сказала Верочка. — Тебе надо жить на Луне.
   — Но пойми, Вера, — возражал Петр Иванович, — нельзя же быть таким бессердечным. Ну, выпил человек, ну, поругался, ударил... С кем не бывает этого? Нельзя же судить за такие вещи?
   И все же в глубине души Мартынов понимал, что лицемерит, что Верочка права, и, чтобы успокоить свою совесть, возмущался жестокостью законов еще громче. Он даже тайком от жены отправился в народный суд и вежливо осведомился у секретарши:
   — Скажите, пожалуйста, если я его прощу, это повлияет...
   Но молоденькая секретарша сухо ответила:
   — Нет, не повлияет.
   — Ну, а если он будет умолять меня о прощении?
   — А они всегда просят о прощении, — сказала секретарша и углубилась в свои бумаги.
   После этого визита Петр Иванович почувствовал нечто вроде очищения перед собственной совестью: дескать, смотрите, я все предпринимаю, чтобы спасти человека, но раз сие от меня не зависит, что я могу сделать?..
   В назначенный день и в назначенный час он явился в суд. Зал заседаний поразил Мартынова, никогда не бывавшего на судах, строгой торжественностью обстановки. И деревянные скамьи для публики, и огромный судейский стол на возвышении, и три кресла за ним с высокими резными спинками — все говорило о том, что в этом зале решаются судьбы людей.
   На скамье подсудимых под стражей уже сидел Васильев, остриженный, побледневший, но не такой жалкий и растерянный, каким был на допросе у капитана Каримбаева. Он спокойно оглядывал зал и встретил Мартынова чуть заметной усмешкой, презрительной и снисходительной одновременно. Впрочем, так могло показаться Петру Ивановичу, на душе которого было неспокойно.
   В зале находился и второй свидетель, машинист Щербина. Вопреки ожиданиям Мартынова он встретил его сухо, даже недружелюбно, коротко кивнул ему, и это тоже неприятно подействовало на Петра Ивановича.
   Позади Щербины сидела маленькая, сухонькая старушка в мужском пиджаке, и по тому, с каким любопытством и страхом она взглянула на Мартынова, он понял, что это мать Васильева, и опять почувствовал неловкость.
   Сняв шляпу и стараясь ни на кого не смотреть, Петр Иванович прошел к задней скамейке. В зале находились еще пять-шесть человек — большей частью пожилые мужчины и женщины, непременные завсегдатаи судебных процессов.
   Раздался звонок, все встали; в боковую дверь вошли судьи. После необходимых формальностей Мартынова и Щербину попросили покинуть зал заседаний. Они вышли в коридор, закурили.
   — Ну и кашу заварили... — проговорил Щербина.
   — Да, — согласился Мартынов.
   Они опять помолчали.
   — А! — в сердцах крякнул Щербина. — Хватило бы парню и того, что две недели оттрубил.
   — Конечно, — снова согласился Мартынов и спросил осторожно:—Это его мать сзади вас сидела?
   — Ну да! — живо отозвался машинист. — Видели, какая. А все работает. Сиделкой, что ли, в больнице... Хозяина, говорят, на войне убили. Только и надежда была, что на сына...
   — Что же он у нее такой?
   — А поди усмотри за ними! Вон у меня Гришка, сукин сын, растет, того и гляди <в тюрьму угодит. А ведь жалко, шельмеца, будет.
   — Да... Что же делать? — растерянно спросил Петр Иванович.
   — Выгораживать надо парня.
   — Позвольте, — удивился Мартынов, — но вы же сами из трамвая его выталкивали.
   — Да, выталкивал! — зло согласился Щербина. — И морду бы ему набил, подлецу! А суд зачем? А, чего говорить! — машинист отчаянно махнул рукой.
   Мартынова вызвали в зал. Он встал на свидетельское место, откашлялся. И пока давал показания, все время разглядывал народную заседательницу, сидящую справа от судьи. Это была старая женщина, седая, в железных очках, с морщинистым крошечным личиком, сжатым в кулачок и оттого казавшимся детски наивным и добродушным. Только глаза ее из-под очков смотрели строго и внимательно, как у старой учительницы.
   Петр Иванович рассказал все по порядку, ничего не утаив и не прибавив, но в речи его не было того возмущения, с которым он рассказывал трамвайную историю дежурному милиции и Верочке. И чем дальше он говорил, тем все более удивленным становилось лицо старой заседательницы, а в конце речи она даже сняла очки и, постукивая ими по столу, посмотрела на Мартынова строгими, дальнозоркими глазами.
   Когда Петр Иванович возвращался на свое прежнее место, он увидел, что Васильев смотрел на него с наглым любопытством и даже подмигнул ему; это удивило Мартынова. Мать Васильева, сгорбившись, разглядывала пол.
   Речь машиниста была сбивчивой и противоречивой:
   — А что?.. А ничего такого особенного и вообще этот Васильев не сделал. Ну, выпил... Ну, потолкался в трамвае... Ну, ударил гражданина, как его? — машинист обернулся в зал, ища глазами Мартынова. У Петра Ивановича оттого, что машинист так пренебрежительно отозвался о нем, вспыхнули уши.
   — Гражданина Мартынова, — подсказал судья, корректный молодой человек.
   — Да, Мартынова или как его там... — продолжал Щербина с грубоватым добродушием. — С кем этого не бывает? А так, в общем и целом, ничего. Пускай учтет.
   — И вы считаете, что мордобитие в общественном месте это «ничего»? — спросила заседательница-ста-руха, опять сняв очки.
   — Что «ничего»? — вдруг обозлился машинист. — Мало ли что я сказал! Выпороть его, сукина сына, и вся недолга!
   — Гражданин! — повысил голос судья.
   — Виноват. Извиняйте... А в общем и целом, как суд решит.
   И вот суд удалился на совещание. Все вышли в коридор. Кто-то из завсегдатаев успел шепнуть машинисту о показаниях «артиста в шляпе», и теперь он посматривал на Мартынова еще более отчужденно. Мать Васильева все вздыхала, сморкалась и украдкой поглядывала на Петра Ивановича, и было непонятно: презирает или боится она его? Она не защищала и не оправдывала своего сына и в то же время не просила Петра Ивановича ни о какой милости. Мартынов заметил, что у нее не хватало двух пальцев на руке, и ему стало очень жалко старушку, так жалко, что он начал презирать себя и заискивать перед этой несчастной женщиной, столь мужественно переносящей свое материнское горе.
   — Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, ему ничего не будет, — сказал Петр Иванович, подойдя к ней, и вдруг почувствовал, что стал еще более противен себе.
   Потом объявили приговор...
   — Три года лишения свободы...
   Старушка опустилась на лавку, губы ее задрожали, и вся она стала такой маленькой и беспомощной, что у Мартынова екнуло сердце.
   — Но принимая во внимание семейное положение Васильева...
   Старушка встала и с надеждой посмотрела на судью.
   — Приговорить к одному году тюремного заключения.
   Старушка опять села, молча, безропотно.
   Мартынов быстро вышел на улицу.

   Всю ночь он не мог заснуть. Ему мерещилась эта старушка, ее беспалая рука, покорное лицо и слышался бесстрастный голос судьи: «К одному году тюремного заключения...»
   — Жестоко, нет, это жестоко! — шептал Петр Иванович. — Целый год! И за что?
   По сути дела, если бы он не замахнулся на парня злосчастным поводком, ничего бы такого не произошло. Ах, этот поводок! И вот тюрьма. Каменные стены, решетка, шесть шагов вперед, шесть назад. Целый год! Нет, это ужасно!
   Так терзался всю ночь Петр Иванович, а Верочка спала как ни в чем не бывало. Несмотря на свою экспансивность, она обладала удивительной способностью быстро и крепко засыпать. И если раньше это вызывало у Петра Ивановича улыбку, то сейчас он прямо-таки возненавидел супругу, для которой всегда и все было ясно и просто.
   На следующий день, ссылаясь на недомогание, он не пошел гулять с Лиром. Не пошел на второй и на третий день. А на четвертый, ничего не сказав Верочке, решительно направился в суд.
   Разговор с судьей он начал издалека:
   — Как вы думаете, может ли быть спокойной совесть у судьи, если он вынес несправедливый приговор?
   — Вы это к чему? — насторожился молодой судья.
   — Видите ли, несколько дней тому назад вы осудили некоего Васильева...
   — Знаю.
   — Мне кажется, что по отношению к нему суд поступил не совсем верно.
   — Вы правы, — строго посмотрел судья. — Мы поторопились.
   — Вот видите! — обрадовался Петр Иванович. — Так не могу ли я быть полезным в исправлении вашей ошибки?
   Судья оживился.
   — Интересно! Каким же образом?
   — Я помогу ему написать обжалование в высшие инстанции...
   — Обжалование? — изумился судья. — О чем?
   — О том, чтобы его помиловали, отнеслись к нему со всей справедливостью.
   — Ну, знаете! Ваш Васильев сегодня ночью сбежал из-под стражи.
   — Как сбежал? — опешил Мартынов.
   — А так. После допроса. Пока вели через двор от следователя.
   — Почему?
   — А что же ему оставалось делать? На второй день после суда поступили данные, что Васильев рецидивист, имеет несколько ограблений, что три года он был не в армии, а в тюрьме, откуда бежал, что воровская кличка у него — Лир.
   — Не может быть! — ужаснулся Петр Иванович. — Лир...
   — Да, бывают у них такие поэтические клички.
   — Я не о кличке, — отмахнулся Мартынов. — Такой порядочный, в общем и делом, молодой человек. И вдруг...
   — Ну, знаете, порядочный не станет дебоширить в трамвае. И мне приходится лишь сожалеть, гражданин Мартынов, по поводу вашей близорукости.
   Но Мартынов уже не слышал этих слав. Он вышел из кабинета и медленно побрел домой. Лир... Три года в тюрьме... Сбежал...
   — Огнем и мечом! — произнес он вслух и только тут заметил, что идет по своей улице, тихой и безлюдной, как всегда.
   Ночью Петр Иванович увидел сон: поздним вечером он возвращался домой из театра. По своей тихой, безлюдной улице. Один. И вдруг услышал: кто-то торопливо шагал за ним. Он машинально пошел быстрее. Но шаги не утихали. Он пошел еще быстрее, почти побежал. То же самое сделал и человек за его спиной. «Ваш домашний адрес?» — вспомнился ему вопрос молодого судьи. И зачем только спрашивают об этом свидетелей? Этот Лир все слышал...
   — Алло! — раздался голос, показавшийся Мартынову очень знакомым.
   Петр Иванович весь сжался и продолжал идти.
   — Гражданин Мартынов! На минуточку!
   Вот оно... Еще секунда, и наступит расплата.
   И вдруг Петр Иванович облегченно вздохнул: впереди из-за угла появилась влюбленная парочка и пошла навстречу. Он круто обернулся, и в ту же секунду на него налетел высокий мужчина в пиджаке и хромовых сапогах.
   — Виноват, — козырнул он, ощупывая взглядом артиста. — Насилу догнал.
   — Что вам угодно?
   Незнакомец фамильярно взял Петра Ивановича под локоть и прошел несколько шагов. У него 6i,ui;i цепкая рука и зоркие, внимательные глаза.
   — Я насчет Лира, — сказал он зловеще.
   — Что? — Петр Иванович испуганно высвободил свою руку. — Какого Лира?
   Парочка прошла мимо, впереди не было никого.
   — Бросьте валять дурака! Ему — год?
   У Петра Ивановича остановилось сердце.
   — Я спрашиваю: ему год? — переспросил незнакомец, в упор разглядывая побледневшее лицо Мартынова.
   — Да... то есть нет... — пробормотал тот, боясь оглянуться.
   — Гм... Ну, это не имеет значения. Я его видел. Продаете?
   Это прозвучало угрожающе. Что ответить? Как поступить? Никогда в жизни Петр Иванович еще не был в таком переплете.
   — Ну? Помните, мы говорили с вами по телефону? Не передумали?
   Только тут Мартынов понял, в чем дело. Так это и есть тот работник уголовного розыска, которому он отказался продать Лира? Как же он не догадался об этом сразу?
   — Ха-ха-ха! — засмеялся Петр Иванович. — А я принял вас совсем за другого. Простите, пожалуйста. Ха-ха-ха!
   Тут он проснулся. Холодный пот покрывал тело. Боже мой, все обошлось благополучно! И он вдруг твердо решил, что продаст Лира. Продаст, как бы ему ни было тяжело с ним расставаться.
   Однако Верочка неожиданно воспротивилась. Узнав, что Васильев — рецидивист и что он сбежал, она всплеснула руками:
   — Нет, ты ненормальный! Лира? Продать?
   Петр Иванович ласково взял Верочку за руку:
   — Но ты же сама настаивала на том, что Лира нужно продать, что в уголовном розыске он попадет в надежные руки и принесет настоящую пользу...
   — Нет, нет и нет!.. — твердила Верочка.
   — Но почему?
   — Как ты не понимаешь? Васильев сбежал... Он обязательно отомстит тебе... Теперь ты должен ходить только с Лиром.
   — Не говори глупостей, — конфузливо проговорил Петр Иванович. — Этот рецидивист не такой уж дурак, чтобы снова засыпаться. И вообще их надо всех истреблять! — решительно заключил он'.
   — Нет, я умру, умру без Лира.
   Мартынов холодно посмотрел .на жену:
   — Кажется, ты опять вмешиваешься в мои личные дела? — И добавил: — А это не только мое и даже наше с тобой личное дело. Понятно?
   Верочка безнадежно развела руками:
   — Ну, как знаешь...
   Было видно, что ей очень жаль расставаться с Лиром, что он не такой уж безобразник и не такое пугало для знакомых.
   Мартынов снял с гвоздя поводок, позвал к себе Лира и щелкнул замком на ошейнике. Овчарка с шумом отряхнулась и тотчас встала у левой ноги хозяина.
   — Прощай, Лир! — протянула ему руку Верочка.
   Лир поднял могучую лапу и подал хозяйке.
   — Рядом, — приказал Мартынов, и они стали спускаться по лестнице.
   Верочка несколько минут наблюдала из окна, как по обочине тротуара шагал ее муж, а рядом с ним — Лир, рослый, поджарый и немного торжественный.
   На перекрестке овчарка села, пережидая поток машин, а потом, когда снова пошла с Петром Ивановичем, милиционер-регулировщик козырнул обоим браво и дружески.
   1956 г.