Итак, послезавтра у нас с Клавой свадьба! Правда, родители Клавы советовали нам обождать: до женитьбы ли, когда немцы подходят к Сталинграду? Но мы любили друг друга, а от Сахалина до Сталинграда одиннадцать тысяч километров.
   Гостей пригласили человек двадцать — все больше по линии Клавиной родни. У меня на Сахалине родных не было, и я пригласил лейтенанта Ваню Киреева, моего лучшего друга, да начальника нашего клуба капитана Абрамяна, без которого не обходилась ни одна веселая компания.
   Итак, послезавтра... Я сидел за своим столом в штабе, и одна мысль не давала мне покоя: ведь до сих пор я не доложил о своей женитьбе начальству! Все кактто не было подходящего момента: то начальство занято, то еще что-нибудь. Да и вообще язык не поворачивался: начнутся расспросы, поздравления... А я не любил этого.
   За такими мыслями меня и застал посыльный, сказавший, чтобы я сейчас же шел к начальнику отряда. Зачем? Посыльный не знал. И я поспешил к полковнику, немного робея от предстоящей встречи: начальник отряда, пожилой суровый человек, которого за глаза звали «батей», не так-то часто вызывал меня.
   В просторном кабинете, увешанном картами и схемами, задернутыми шторами, полковник был не один. У письменного стола в кресле сидела незнакомая женщина,
   — Что вы, слушайте, не можете ответить на элементарный вопрос? — кричал «батя» в телефонную трубку. — Разберитесь и доложите как следует!
   Ну, думаю, под горячую руку попал я к полковнику. А он бросил трубку, смерил меня придирчивым взглядом и обернулся к женщине:
   — Вот и лейтенант Миронов, знакомьтесь, — и принялся что-то записывать в ученическую тетрадь.
   Женщина посмотрела на меня прищуренными глазами и подала тонкую сухую руку:
   — Макарова.
   На огромном столе, покрытом толстым стеклом, не было ничего, кроме тетрадки, простой ученической чернильницы и пепельницы: «батя» не любил канцелярской роскоши.
   Окончив писать, он стремительным жестом отодвинул от себя тетрадку.
   — Так вот. К нам приехал товарищ из Москвы. Хочет посмотреть границу. Дело очень серьезное. Будете сопровождать.
   — Ясно, — ответил я, предчувствуя недоброе для себя. Кто эта женщина, почему ей нужно посмотреть границу? Уж больно у нее был хрупкий, оранжерейный вид: узкие покатые плечи, бледное печальное лицо, и эта привычка щуриться, слегка откинув назад голову. Но раз полковник сказал, что ей нужно посмотреть границу, значит нужно. Какие могут быть разговоры?
   И я еще раз сказал:
   — Ясно, товарищ полковник.
   А женщина поднялась и стала прощаться. Видимо, она сидела у полковника давно. Тот также поднялся, с грохотом отодвинув стул.
   — Итак, завтра в шесть утра, Татьяна Михайловна?
   — Да, если можно.
   Женщина была по плечо «бате».
   — Договорились, — полковник обернулся ко мне. — Завтра на моей машине к шести ноль-ноль быть у гостиницы. Поедете в Онорскую комендатуру на заставу Поддубного.
   — Слушаюсь,— сказал я, чувствуя, как на сердце у меня похолодело. А свадьба? Как же быть со свадьбой? Стеснялся доложить, а тут уезжать, да еще на заставу Поддубного. До нее сто восемьдесят километров по сахалинским дорогам. Скандал!
   Но я сказал «слушаюсь», потому что дисциплина есть дисциплина и потому что в присутствии постороннего человека было как-то неудобно говорить о свадьбе.
   Через минуту москвичка ушла.
   Полковник взял телефонную трубку и вызвал Онорскую комендатуру.
   Я плохо слушал, о чем он говорил коменданту Борисову. Что-то насчет нашего приезда, Макаровой и лейтенанта Поддубного. Я все думал, как бы сказать о свадьбе, и не решался. Проклятая застенчивость!
   И вдруг меня осенило: а ведь это даже здорово, что я внезапно уеду на границу. Пусть с первого дня Клава и ее родня знают: моя жизнь полна неожиданностей. Кроме того, где-то в глубине души теплилась надежда вернуться в город послезавтра к вечеру.
   Положив трубку, «батя» посмотрел на меня из-под лохматых рыжих бровей и проговорил отчетливо:
   — А вы, Миронов, отвечаете за Татьяну Михайловну головой. Понятно? Чтобы никаких там чепе! — погрозил он пальцем. — Больше я вас не задерживаю.
   И я ушел, так и не сказав ничего о свадьбе.
   Утром мы выехали на границу. Промелькнули пустынные улицы города, остались позади картофельные поля, дорога пошла в гору. Москвичка сидела рядом с шофером и с любопытством смотрела по сторонам. Как раздражал меня этот ее затылок с пучком черных волос, и эта ее тонкая и длинная шея, и ее узкие покатые плечи! Всю ночь я проклинал себя за малодушие и терзался, что уезжаю, ничего не сказав своей Клаве.
   Да, я уезжал тайно, потому что прекрасно знал Клавин характер: она бы пошла к самому полковнику и добилась отмены его решения. Что же касается моей спасительной мысли насчет неожиданностей в жизни офицера-пограничника, то после трезвых размышлений она показалась мне обыкновенным мальчишеством. Оставался единственный выход: во что бы то ни стало вернуться домой завтра к вечеру.
   Машина вымахнула на возвышенность. Слева засинели воды Татарского пролива. Погода выдалась ясной, было видно, как вдали по матовой глади ползли рыбачьи катера и два игрушечных пароходика.
   — Смотрите, море как вертикальная, стена, правда?— вдруг сказала Татьяна Михайловна.
   Я промолчал. Десятки раз я видел море, и никогда оно мне не казалось вертикальным.
   Потом пролив опрокинулся куда-то в сторону и по бокам дороги потянулись сопки, до самых вершин утыканные пнями вперемежку с обгорелыми стволами деревьев.
   — Что это?
   — Японцы сожгли, — сухо ответил я.
   — Когда?
   — В двадцать пятом, перед уходом с северной половины острова.
   — А-а...
   И она опять замолчала.
   Дорога круто свернула вправо и вскоре стала подниматься на Камышинский перевал. Замелькали
   белые придорожные столбики; остроконечные ели и пихты медленно опускались в пропасть.
   — Давно построена эта дорога?
   — Перед войной.
   — Как же здесь пробирались раньше?
   — А так...
   Раньше здесь проезжали по другой, гужевой дороге, остатки которой виднелись кое-где рядом с новой, а еще раньше — по вьючным тропам, но я не счел нужным вдаваться в подробности.
   На вершине перевала Татьяна Михайловна попросила остановиться. Я нехотя вылез из машины: остановки в пути не входили в мои планы.
   — Как красиво! — воскликнула спутница, вглядываясь в таежные дали.
   — Да, красиво, — вежливо согласился я, хотя, по-моему, ничего красивого не было в этих облысевших сопках, туманных ущельях и обомшелых камнях.
   Я смотрел на москвичку. На ней были серый широкий дождевик и изящные туфли с какими-то замысловатыми застежками. «Не перевелись еще туристы во время войны», — с внезапней злостью подумал я. На остановке было потеряно тридцать минут.
   ...Майор Борисов встретил нас, как и полагается, во дворе штаба. Он сдержанно поздоровался с Татьяной Михайловной, покровительственно похлопал меня по плечу и провел в свой кабинет.
   — Как дела? — заговорил он со мной, искоса наблюдая за столичной гостьей.
   — Вот приехали посмотреть границу, — сказал я, втайне радуясь, что москвичка с первых же минут встречи оказалась на втором плане.
   — Знаю. Полковник уже информировал, — небрежно обронил Борисов и взял со стола газету «Чекист на страже». — Вот только что прочитал нашу многотиражку, — сердито проговорил он и щелкнул пальцем по заголовку на первой странице, подчеркнутому жирной синей чертой. — Уж больно громкое заглавие: «Враг не прошел!» Ну зачем так? Бух-трах, ба-ба-бах! А? — с укоризной посмотрел он на Татьяну Михайловну, словно она была автором заголовка.
   Та протянула руку:
   — Позвольте. Что же тут написано?
   — Да так, ничего особенного...
   Приблизив к сощуренным глазам газету, она прочитала вслух:
   — «Пограничники Петров и Осипенко с розыскной собакой Рекс обнаружили на границе следы неизвестного человека. Двадцать шесть километров по тайге и сопкам преследовали они нарушителя. При задержании враг оказал вооруженное сопротивление, в результате чего Рекс был убит. На обратном пути задержанный неоднократно предлагал наряду крупную сумму денег, но Петров сказал, что пограничники Родиной не торгуют. За бдительность и мужество Петрову и Осипенко объявлена благодарность».
   Татьяна Михайловна улыбнулась и вернула газету, ничего не сказав.
   А майор продолжал с издевкой:
   — «Враг не прошел!», «Пограничники Родиной не торгуют»... Ну, прямо как о защитниках Сталинграда, честное слово!
   Он достал из ящика стола книжку в ярком красивом переплете и затряс ею перед лицом москвички:
   — Вот как надо писать! Просто, скромно, красиво! — И, глядя на меня, майор принялся объяснять:— Понимаешь, зашел недавно в нашу библиотеку. Гляжу, новая книга, «Пятидесятая параллель». Дай, думаю, почитаю. Не иначе, как о нашей сахалинской границе. Взял. А в ней про жизнь рыбаков. Но все равно — здорово написано! Я ведь сам до армии рыбачил. За одну ночь прочитал.
   Он говорил долго, расхваливая «Пятидесятую параллель» и обращаясь только ко мне, словно я, а не москвичка был главным его гостем. Бывают такие люди: выказывая свое полное равнодушие и даже пренебрежение к новому человеку, они исподволь, незаметно изучают его и потом только делают вывод, что это за человек и стоит ли ему доверяться. Откровенно говоря, в тот день я был рад такой странной привычке майора. Еще больше я обрадовался, когда через полчаса он поднялся и перекинул через плечо плащ:
   — Ну-с, я готов.
   — Как? Вы уезжаете, не попрощавшись с семьей?— удивилась Татьяна Михайловна.
   — А у нас здесь семей нет, — снисходительно обронил майор. — Эвакуированы с Дальнего Востока по случаю военного времени.
   Мы вышли к машине.
   * * *
   Сразу за Онором потянулись болота, поросшие мелколесьем и осокой. Машина запрыгала на бревенчатых настилах, разбрызгивая проступавшую сквозь щели воду. Кругом было тихо, пустынно: ни человека, ни птицы. Даже привычная в этих местах мошкара куда-то исчезла. Должно быть, перед этим стояли холодные дни.
   Москвичка молчала. Молчал и Борисов, внезапно насупившись и сосредоточенно поглядывая по сторонам.
   Так мы проехали километров пятнадцать, как вдруг у мостика через мелкую гнилую речушку встретили двух пограничников. Те стояли по обочинам дороги и спокойно ждали приближения машины. Потом один из них поднял руку и, когда машина остановилась, подошел к передней дверце. Внимательно посмотрел на Татьяну Михайловну, отдал честь майору и мотнул головой: дескать, проезжайте.
   — Почему они не потребовали документы? — спросила Татьяна Михайловна.
   — Солдат службу знает... — усмехнулся Борисов, посмотрев на меня.
   Внезапно кусты ольхи и осинника расступились, и открылась большая поляна, вся в пнях и поваленных деревьях.
   — А это тоже японцы? — обернулась ко мне москвичка.
   — Нет, это сектора обстрела.
   Майор метнул на меня недовольный взгляд и нахмурился.
   В центре поляны, в зеленом острове кустов и высоких сосен, стояли деревянные постройки. Это и была застава Поддубного, или Хандаса, как ее называли в отряде.
   — А почему она так называется?
   — По имени речки, которую проезжали, — пояснил я.
   — Хан-да-са... Как это поэтично!
   Мы вежливо согласились, хотя ничего поэтичного не находили в этом названии. Хандаса и Хандаса... В отряде были и другие заставы: Пильво, Амба, Пи-ленга, Тополев мыс, и никто никогда не восторгался их названиями.
   Не успели мы вылезти из машины, как к Татьяне Михайловне подлетел молодцеватый лейтенант с румяным лицом и вытянулся-в струнку:
   — Лейтенант Поддубный, начальник заставы!
   — Здравствуйте, — протянула она руку.
   — Здравия желаем!
   У него был зычный, повелительный голос..
   По широкому коридору мы прошли в просторное помещение, заставленное койками. Одни из них пустовали, на других спали пограничники.
   — Отдыхают?
   — Так точно! — ответил Поддубный.
   Он был весь внимание и предупредительность.
   — А когда же они встанут?
   — В разное время. Прошу, — он пригласил москвичку в канцелярию. Но Татьяна Михайловна не торопилась.
   — И так каждый день? Одни спят, другие бодрствуют?
   — Да. Одни спят, другие бодрствуют.
   — Интересно. Очень интересно.
   Поддубный промолчал, корректно склонив голову. Он привык больше слушать, чем рассказывать, и отвечать на вопросы, чем спрашивать.
   Из канцелярии мы прошли в ленинскую комнату, потом осмотрели кухню, двор, собачий питомник. Попадавшиеся нам бойцы с любопытством глазели на незнакомую женщину. Борисов нервно похлестывал по голенищам сапог прутиком. Я плелся сзади, мечтая об одном: скорее вернуться в город. А москвичка все расспрашивала и расспрашивала, будто инспектор: и сколько лошадей на конюшне, и какие собаки в питомнике, и что готовит повар на ужин. До всего ей было дело, все ее интересовало. Пояснения давал Поддубный, майор же больше отмалчивался, хмурился и хлестал себя прутиком.
   Проходя мимо казармы, окна которой были снаружи затянуты проволочными сетками, Татьяна Михайловна вдруг остановилась:
   — А зачем решетки на окнах?
   — Для предохранения личного состава, — ответил Поддубный.
   — От чего?
   — От посторонних предметов.
   — Например?
   Вопрос был задан слишком настойчиво.
   — Японцы иногда гранатами балуются...
   Борисов с размаху хлестнул по голенищу. Кажется, эта женщина не в меру любопытна.
   И когда, вернувшись в\азарму и поужинав, она сказала, что хочет выйти ночью с кем-нибудь из солдат на границу, мы, не сговариваясь, дружно принялись рисовать мрачные картины.
   — Там болото, а вы в туфлях.
   — Скоро пойдет дождь, и вы до нитки промокнете.
   — Позавчера на границе видели медведя.
   Но москвичка упорно стояла на своем. На заставе найдутся сапоги и плащ, говорила она, а медведи на людей не нападают.
   Тогда Борисов выдвинул компромиссное предложение: не хочет ли Татьяна Михайловна посмотреть, как отдается пограничному наряду боевой приказ?
   — Это, наверное, неинтересно, — неуверенно сказала она.
   — Что вы! — воскликнул майор и по своему обыкновению стал доказывать мне, а не москвичке, как это интересно. Я слушал и кивал головой.
   — А на границу завтра, по солнышку. Договорились? — заключил Борисов.
   Это подействовало.
   Старшина принес в канцелярию керосиновую лампу, зажег ее, за окнами сразу стало черно.
   В сопровождении дежурного вошли два пограничника. Вид у них был грозный: фуражки с опущенными на подбородок ремешками; брезентовые плащи, туго перетянутые солдатскими ремнями, патронные сумки, гранаты и ракетницы, висящие по бокам.
   Старший наряда, голубоглазый, розовощекий здоровяк с пухлыми, как у ребенка, губами, быстро осмотрелся по сторонам, вскинул руку к фуражке и доложил, что пограничный наряд в составе ефрейтора Петрова и рядового Осипенко прибыл за получением боевого приказа на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик. Осипенко, смуглолицый, с горбинкой на переносице,’ с любопытством смотрел на москвичку.
   Поддубный вышел из-за стола:
   — Как отдохнули?
   — Хорошо, товарищ лейтенант!
   — Как здоровье?
   — Отлично, товарищ лейтенант!
   — Службу нести можете?
   — Так точно, товарищ лейтенант!
   Это был обычный диалог между начальником заставы и пограничным нарядом.
   — Так... — сказал Поддубный и покосился в сторону москвички. Та сидела ка стуле, выпрямившись, прищуря глаза.
   Затем он по очереди взял у пограничников винтовки, пощелкал затворами, заглянул в казенную часть, проверил у каждого патронные сумки, осмотрел гранаты, потребовал перевязочные пакеты. Все было в порядке.
   — Так... — снова проговорил Поддубный и вежливо спросил Татьяну Михайловну: — У вас будут вопросы?
   — Нет, что вы... — смутилась она.
   Поддубный разыгрывал свою роль с блеском.
   — Приказываю выступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик!
   Далее он указал вид наряда, маршрут движения и сроки службы, подробно изложил задачу каждого на любой предвиденный и непредвиденный случай. Он называл речки и сопки, не существующие на Сахалине, и опознавательные знаки, не указанные ни в одной инструкции. Он говорил о том, чего не бывает в приказах, и умалчивал о том, что обязан был сказать. Это была интересная сцена.
   — Вопросы есть? — серьезно спросил Поддубный у Петрова, и Петров так же серьезно ответил, что вопросов у наряда нет.
   — Повторите приказ!
   И старший наряда повторил приказ слово в слово, ни разу не запнувшись и ничего не спутав. У него была великолепная память.
   Поддубный приложил руку к фуражке:
   — Выполняйте!
   Дежурный, Петров и Осипенко четко повернулись и, стуча сапогами, вышли из канцелярии. Через минуту они уже снимали с себя ракетницы, гранаты, патронные сумки, брезентовые плащи и сдавали все это дежурному. На границу им нужно было выходить после двух часов ночи.
   — Скажите, как же вы не потеряли след нарушителя? Ведь двадцать шесть километров!
   — Ас нами Рекс был, — ответил Петров. — Опять же одного гвоздя не хватало.
   — Какого гвоздя?
   — Ну, на подковке левого каблука у нарушителя. Примета хорошая.
   — Понятно. А скажите, как Рекс погиб?
   Наступила пауза.
   — Рекс? — проговорил Петров тихо. — Да уж вот так, не уберегся. А в общем прыгнул на шпиона, а тот прямо на лету в него три пули всадил. Четвертую, последнюю, значит, для себя оставил. Но Рекс все равно не дал. Мертвый, а перегрыз правую руку. Тот левой маузер перехватил, да мы подоспели.
   И опять наступила пауза.
   — Скажите, как он вам деньги предлагал?
   — Ну, известно как. Взял и предложил. Пять тысяч.
   — А вы что ответили?
   — А мы сказали: «Зачем деньги? Мы и так богаты». И повели на заставу.
   Я хотел было войти в сушилку, но в дежурной комнате громко зазвонил телефон. Послышался приглушенный голос дежурного:
   — Ноль девять слушает вас... Здравия желаю, товарищ полковник!
   Я уже спешил к телефону. .
   — Вас, — прошептал дежурный, зажимая трубку ладонью, —начальник отряда.
   — Сердитый? — тихо спросил я.
   — Да-а, — и дежурный испуганно махнул рукой.
   «Видимо, уже все знает, — подумал я. — Ну что ж,
   гем лучше».
   Трубка была теплой от прикосновений дежурного.
   — Слушайте, что у вас там творится? — донесся сквозь разряды и щелчки на линии голос «бати».
   — Разрешите доложить, товарищ полковник? — с готовностью проговорил я.
   — Не надо мне ничего докладывать, слушайте, я все знаю, — в трубке наступила пауза. — Вы почему уехали и ничего не сказали своей невесте!
   Ах, вот в чем дело! Речь идет о моей свадьбе. Но какие могут быть о ней разговоры, если на заставе назревают события, куда более важные? Если бы полковник только знал... И я сказал равнодушно:
   — А что?
   — Как что? Я за вас, что ли, буду жениться?
   — Да нет, почему же?..
   — Почему же, почему же! — недовольным тоном передразнил полковник. — Ваша невеста сегодня в отряде все пороги обила. Куда, говорит, пропал мой жених? А жениху и горя мало.
   — Что же вы ей сказали?
   — Ну, ясно что, — уже миролюбиво ответил «батя». — Поняла. Ждет.
   — Спасибо, товарищ полковник.
   Я все пытался поведать о своих подозрениях, но полковник не слушал меня.
   — В общем договорились отложить свадьбу до твоего приезда. Родители не возражают. Так что учти... жених.
   Я долго не опускал трубку, досадуя на себя за то, что так и не сказал ничего о москвичке, и в то же время испытывал чувство благодарности к «бате». Было приятно, что он уладил дело со свадьбой и позвонил мне.
   * * *
   Утром мы все-таки согласились показать москвичке границу. Рассудили так: никуда она от нас не сбежит, посмотрим, что будет дальше.
   От заставы до границы было не больше восьмисот метров. Шли гуськом. Впереди Поддубный, за ним — Татьяна Михайловна, потом Борисов и я. Миновали проволочные заграждения и вскоре очутились у полосатого облупившегося столба с российским двуглавым орлом на гербе.
   — Вот и граница, — шепотом сказал Поддубный и зорко осмотрелся по сторонам.
   Влево и вправо уходила прямая как стрела просека — такая прямая, что сквозь нее, казалось, можно было увидеть Охотское море и Татарский пролив. Но до них было очень далеко, а просека поднималась на сопки, и там, где она переваливала через вершины, в зубчатой стене леса зияли просветы.
   Все было обычным, не раз виденным и перевиденным: и эта просека, и этот столб, и эта тропа, теряющаяся среди кустов на той стороне, и вон та японская дозорная вышка, прижавшаяся метрах в шестидесяти к деревьям, с наделенным на нашу территорию окошечком. Граница как граница.
   И тихо было тоже, как всегда на границе. От этой тишины позванивало в ушах, будто мы только что опустились с большой высоты. Словом, ничего особенного.
   И в то же время присутствие постороннего человека рождало в нас обостренное чувство настороженности. Во всяком случае, мы чувствовали себя не совсем свободно. Черт его знает, все могло быть.
   Я заметил, как Поддубный исподтишка погрозил кулаком в кусты, и понял, что там у него выставлен «секрет». Майор Борисов не спускал глаз с японской вышки.
   — Скажите, — также шепотом спросила Татьяна Михайловна, — почему не видно ни одного пограничника? Ведь так могут пройти...
   — Не пройдут, — заверил Поддубный.
   — А все же пытаются?
   — Бывает...
   В молчании постояли еще несколько минут.
   — Можно осмотреть столб?
   — Пожалуйста.
   Татьяна Михайловна подошла к столбу и, прищурившись, долго осматривала поржавевший герб. Орлиные головы высокомерно глядели в разные стороны.
   С той стороны бесшумно пролетела птица и скрылась в лесу. Зловеще поблескивало стекло в окошечке на японской вышке. Мне показалось, что в нем сверкнул глазок стереотрубы.
   — Интересно... — проговорила Татьяна Михайловна, отходя от столба. — Российской империи уже давно нет, а столб все стоит и стоит.
   — Пускай стоит, не мешает, — сердито заметил Борисов. Ему явно не нравилась болтовня женщины.
   А Татьяна Михайловна стремительно шагнула к линии границы, нагнулась и протянула руку на японскую территорию. Еще шаг, один единственный шаг, и она будет за пятидесятой параллелью. Борисов и Поддубный одновременно расстегнули кобуры. Я рванулся к москвичке, готовый схватить ее сзади за полу дождевика. В кустах, где замаскировался «секрет», сухо щелкнул затвор пулемета.
   К счастью, гостья не видела нашей паники. Она что-то сорвала на японской стороне, рнулась и показала нам белый цветочек.
   — Японская ромашка! Я покажи ее в Москве своим друзьям, — и она спрятала трофей в сумочку.
   Мы вежливо улыбнулись. Мы наперебой похвалили ее за такой трогательный поступок. И мы прокляли себя за то, что привели ее на -.Пятидесятую параллель.
   В следующую минуту кусты на той стороне зашевелились, из них вышли три японца — офицер и два солдата. Офицер, с усиками, в сверкающих лакированных сапогах, придерживал рукой кривую саблю в металлических ножнах. Солдаты; в грубых зеленых обмотках на ногах, держали в положении «на ремень» короткие карабины с широкими кинжалообразными штыками. Татьяна Михайловна посмотрела на них, чуть побледнев и напряженно прищурившись.
   Где-то в лесу треснул сучок, потом, свистя крыльями, пролетел дикий голубь. Борисов и Поддубный равнодушно отвернулись от японцев и .проследили за полетом птицы. Голубь скрылся в тех самых рустах, где сидел «секрет».
   Так прошло минуты три. Офицер звякнул шпорами и отдал честь. Мы — тоже. Потом Борисов вынул из кармана пачку папирос и неторопливо протянул мне и Поддубному. Прикурили от одной спички.
   Офицер повернулся к солдатам и подал какую-то команду. Солдаты вскинули карабины и клацнули затворами. У них была отличная выучка.
   Странное дело, это не произвело никакого впечатления не только на нас, но и на Татьяну Михайловну. Она не вскрикнула, не попятилась назад, словно и не ожидала от японцев ничего иного. Борисов строго взглянул на них, потом бросил папиросу на землю и тщательно затоптал ее каблуком, чтобы не загорелась сухая трава. Поддубный и я последовали его примеру. Он был старший по званию.
   Офицер снова скомандовал, и солдаты прицелились в нас. Они целились тщательно, как на стрельбище, выбирая самые уязвимые места — чуть повыше наших переносиц. И это было излишне, потому что двадцать шагов, отделяющих нас друг от друга, позволяли стрелять без промаха. Я снова подивился выдержке Татьяны Михайловны. Для нас эти японские штучки были понятны: во время сталинградской битвы самураи только и делали, что портили пограничникам кровь на всем Дальнем Востоке. А вот по* чему москвичка не испугалась провокации, это оставалось загадкой. Впрочем, кто ее знает, все могло быть...
   У Поддубного вздулись на висках вены, он поднял руку, и тогда кусты, где сидел «секрет», зашевелились, и из них высунулось дуло пулемета. Голубь шарахнулся из потревоженного убежища и бесшумно пересек границу. Это была красивая птица.
   Офицер лениво махнул рукой. Солдаты опустили карабины, четко, по-уставному приставили их к ноге.
   — Роске, спасибо!—крикнул Офицер, но ему никто не ответил. Спектакль окончился без аплодисментов.
   Тогда из кустов вышел четвертый японец с фотоаппаратом в руках.
   — Роске, стой, пожалуйста! — попросил он деловито.
   — Я не бритый, — тихо сказал Борисов. — Может, уйдем?
   Мы повернулись и неторопливо пошли к заставе. Татьяну Михайловну предупредительно пропустили вперед. Пулемет в кустах исчез так же внезапно, как и появился.
   — Это невежливо, — заметил Поддубный. — Надо бы с ними проститься.
   — А ну их! — отмахнулся Борисов и подозрительно взглянул на москвичку. Та приостановилась, записывая что-то в записную книжку.
   * * *
   Каплей, переполнившей чашу нашего терпения, явилась эта книжка.. Черным по белому в ней было написано: «У полковника в кабинете секретные карты завешены шторами», «Окна в казарме затянуты проволочными сетками», «От заставы до линии границы восемьсот метров».
   — Ясно? — сказал Борисов, водя пальцем по раскрытой странице. — Восемьсот метров. Глаз у нее наметанный.
   Мы сидели в канцелярии я просматривали эту книжку. Попала она к нам полчаса назад, когда мы вернулись с границы. Москвичка оставила ее в канцелярии, а сама ушла с Поддубным обедать. Прочитать первую запись нас побудило недоверие, вызванное странным поведением гостьи. И вот сейчас делали одно открытие за другим.
   В книжке перечислялись фамилии, имена, военные звания и должности командиров, сообщалось, сколько им лет, как они выглядят, какие у них привычки.
   — Ясно? —повторил Борисов. — Такие сведения иностранная разведка оторвала бы с руками.
   Он перевернул страницу и прочитал о себе: «У коменданта Борисова странная манера беседовать с людьми: говорит с одним, а смотрит на другого. Интересно, как он разговаривает со своей женой?»
   — Слушай, кого ты привез? — взъярился майор. — Ходит тут, разглядывает, пишет... О себе ни слова. Вот отконвоировать ее сейчас в отряд, будут знать, как посылать к нам всяких встречных-поперечных на экскурсии.
   Он был оскорблен до глубины души, и я не стал ему соболезновать.
   — Ага! — воскликнул Борисов, вычитав следующую запись. — Тут и о тебе есть, слушай: «Лейтенант Миронов поехал со мной, видимо, без всякой охоты. Всю дорогу он терзался, бедняга, но не показывал виду, что у него что-то случилось. Очевидно, дома, и, по всей вероятности, очень серьезное. Милый, милый, смешной дуралей».
   Кровь хлынула мне в лицо. Черт знает что! У этой москвички действительно снайперский глаз.
   — Так, так... — похлопал меня по плечу майор. — Будешь знать, кого следующий ^аз привозить...
   Я согласился с ним.
   Далее шло о Петрове и Осипенко. «Эти солдаты говорят о себе меньше, чем о служебной овчарке. И в многотиражной газете написано о них так, будто ничего особенного не случилось. Обнаружили следы, прошли по ним двадцать шесть километров, задержали... Будто ходили в лес за грибами! Их бы нужно наградить орденами, а им объявили благодарность... Вот какие у них порядки».
   — «У них» — это у нас, — пояснил Борисов. — А вот здесь какая-то философия пошла. Слушай: «Граница не только географическое понятие. Она незримо проходит через сердца людей, делая их чрезвычайно чуткими к добру и злу. Самое характерное, что отличает ее защитников, — это беспредельная преданность Родине. Иной пограничник, находясь ночью в наряде, слышит, как где-нибудь в Вышнем Волочке дышит ребенок и лопаются почки в саду у родного дома. Только об этом он никому не скажет, потому что о любви не говорят громко...» Да-а, — протянул Борисов и криво усмехнулся: — Ишь ты, «о любви не говорят громко». Как стихи.
   Меня вдруг осенило:
   — Товарищ майор, вы помните, кто автор книги «Пятидесятая параллель»?
   — Помню. Татьяна Макарова.
   Я вскочил со стула.
   — Так она же писательница!
   — Кто? — не понял Борисов.
   — Ну эта... москвичка. Татьяна Михайловна Макарова. Смотрите, на записной книжке стоит эта же фамилия.
   — Где?
   — Да вот, — указал я на первую страничку, — и ничего подозрительного в книжке нет. Обыкновенные записи.
   Майор был сообразительным человеком. Как ни в чем не бывало он сказал:
   — А я что говорил? Как стихи... И глаз у нее наметанный. Как у писательницы.
   Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.
   Потом Борисов о чем-то задумался. Он думал долго, хмурясь и упорно избегая смотреть в мою сторону. Словно было ему неловко и стыдно.
   — Черт-те что... — проговорил он наконец. — Будто ходили в лес за грибами... Напишет тоже.
   — Писательница? — не понял я.
   — Да нет, редактор многотиражки! — отмахнулся майор с раздражением. — Если бы встречный-поперечный — другое дело. А то — свой же брат, который сам бывал в солдатской шкуре. Не-ет, прибедняемся мы, ой, прибедняемся! — и он посмотрел на меня с укоризной.
   «Вот тебе раз!» — изумился я, но промолчал: ведь это я редактировал газету «Чекист на страже». Кроме того, майор не любил, когда с ним спорили. А главное — он был прав, черт возьми!
   — Да-а, прибедняемся, скромничаем, — продолжал развивать свою мысль Борисов. — А вот приехал посторонний человек, посмотрел новыми глазами на нас и сказал, кто мы есть и чего стоим.
   ...Уезжая через три дня с заставы, Татьяна Михайловна подарила солдатам новенький экземпляр своей книги «Пятидесятая параллель» с собственноручной надписью: «Пограничникам — людям большого мужества и подлинной скромности. Татьяна Макарова».
   Раньше я бы наверняка постеснялся, но сейчас осмелился и попросил ее подарить свою книжку и мне.