Эту дверь с табличкой «Канцелярия заставы» без стука входить нельзя. Порядок есть порядок. Но сегодня сержант Грачев мог и пренебречь им: он знал, зачем его вызывает начальник. Грачев вошел, поздоровался, поудобнее уселся у письменного стола, отодвинул в сторону пепельницу и приготовился к длинному разговору. Но капитан Ремизов начал с другого:
   — Пришел приказ о твоем награждении третьим знаком «Отличный пограничник». — Он вынул из папки бумагу с приказом.
   Обычно о награждении объявляется перед строем, однако Грачев не удивился: он понял, почему капитан сделал исключение. Но, как положено в таких случаях, он встал и щелкнул каблуками:
   — Служу Советскому Союзу!
   — Ладно, ладно, сиди уж, — махнул рукой Ремизов.
   Грачев откинулся на спинку стула, самодовольно улыбнулся. Третьим знаком его наградили за то, что месяц назад он задержал третьего нарушителя границы. Он преследовал его двое суток по степи и барханам, а потом следы нырнули в камыши, к озеру... Еще никто на заставе не имел сразу трех знаков. Капитан знал, с чего начинать. Только напрасные надежды! Вот уж несколько дней в связи с демобилизацией по заставе ходили слухи, что Грачеву предложат остаться на сверхсрочную службу, но он твердо решил, что не останется, и сейчас прямо сказал об этом капитану.
   — Я так и знал, — тихо проговорил Ремизов.
   Грачев усмехнулся:
   — Зачем же спрашивали, товарищ капитан?
   — Так чудак человек, тебе же на пользу!—горячо заговорил капитан, и чисто выбритое лицо его оживилось. — Здесь ты как рыба в воде, а что будешь делать на гражданке? Ни специальности, ни родного дома, куда бы поехать. У тебя же врожденный талант следопыта, а ты...
   Ремизов знал, по какой струнке бить. Грачев и сам был уверен, что у него талант, и ему было приятно слушать похвалу начальника. Но вслух он сказал совсем другое:
   — Так уж и талант, скажете тоже...
   Он ожидал, что капитан станет продолжать расхваливать его, но тот начал подступать с другого конца:
   — Слушай, ты же знаешь, что у нас увольняется старшина Нечипуренко. Будешь работать на его месте. Оклад “шестьсот целковых, на всей готовом, отдельная квартира. А?..
   «Только-то и всего? — обидчиво подумал Грачев. — Шестьсот целковых... А говорил о врожденном таланте». И он упрямо повторил, что на сверхсрочную не останется.
   Ремизов удивленно и сердито взглянул на него.
   — Ну, хоть разъясни все-таки, почему не хочешь остаться?
   — А почему я должен обязательно остаться? Живут же люди и на гражданке. Сами читали нам письма сержанта Ибраева.
   Ибраев уволился в прошлом году и уехал на целину, в совхоз «Степной». Устроился там шофером, женился, получил квартиру, обзавелся хозяйством. Об этом знает вся застава.
   — К нему и собираешься, что ли? — спросил Ремизов после паузы.
   — К нему, сами же агитировали...
   Но капитан здесь был ни при чем. Не было у Грачева ближе дружка, чем командир второго отделения Нурпеис Ибраев, лихой конник и веселый, горячий парень. В каждом письме он звал его к себе в совхоз, расписывал свое райское . житье-бытье. «Приезжай, поживешь сперва у меня, гостем будешь». На Нурпеиса можно положиться.
   — Так ведь у сержанта Ибраева специальность шофера уже до армии была! А у вас за плечами что? — запальчиво возразил Ремизов, переходя на «вы». — Восемь классов, ученик-наборщик, потом граница. Только в столовой и научились отличать: это гречка, а это перловка... Что вы в совхозе делать будете?
   — Ничего, товарищ капитан, — улыбнулся Грачев. — Умелый боец везде молодец. Не пропаду.
   Начальник заставы выпрямился и впервые долго и недоверчиво посмотрел на него.
   — Какой вы самоуверенный, однако! Ну, смотрите...
   И лицо его стало холодным и непроницаемым. Грачев поднялся и попросил разрешения выйти.
   На крыльце ему встретилось несколько молодых солдат, они почтительно уступили ему дорогу. Четким шагом он пошел по дорожке, зная, что солдаты наблюдают за ним. У него отличная выправка, фигура спортсмена и обмундирование с иголочки: подогнал, перешил к увольнению.
   Сероствольные тополя стояли молчаливые и строгие, как в почетном карауле. У коновязи, в дальнем углу двора, ржали кони. В питомнике повизгивали и лаяли овчарки. Все это было знакомым, привычным, полюбившимся за три года. «Да, три года», — с теплотой подумал Грачев. Он перебирал в уме разговор с капитаном и отметил про себя, что разговор все-таки кончился для него обидно. «Какой вы самоуверенный, однако». По правде говоря, ему хотелось, чтобы начальник заставы упрашивал его подольше, поубедительнее: он и сам толком не понимал, почему так упорно не соглашался остаться на границе. Может быть, потому, что тешила тщеславная мысль: в совхозе его встретят с почетом и уважением.

   Машина на минуту остановилась возле конторы, потом помчалась дальше, подпрыгивая и гремя пустым кузовом. Грачев остался один со своим чемоданом. Через широкую улицу церемониально переходил выводок жирных гусей, встретивших сержанта воинственным гоготом. Грачев усмехнулся, снял фуражку, выбил из нее пыль, протер платком лакированный козырек.
   Нурпеис почему-то не встретил его, наверное, не получил телеграмму. «Ну что ж, будем искать директора», — решил Грачев. В направлении так и сказано: прибыть в распоряжение директора совхоза «Степной». Подняв чемодан, он твердым шагом направился к дверям конторы. Вошел в темный коридор, отыскал дверь с табличкой «Директор совхоза», постучался. Никто не ответил. Еще постучался и громко спросил:
   — Разрешите войти?
   В кабинете с письменным столом, диваном и радиоприемником никого не было. Настойчиво звонил телефон. Грачев заглянул во вторую комнату, в третью, и все они встречали его пустотой и неистребимым запахом табачного дыма. Наконец в самой дальней ему посчастливилось. Какой-то дядька в очках крутил ручкой арифмометра,
   — Вам кого?
   — Директора.
   Дядька еще раз крутнул, что-то записал в длинную ведомость.
   — По какому вопросу?
   — Я демобилизованный, прибыл на работу.
   — В качестве?.. — спросил дядька, с любопытством взглянув на Грачева.
   Юрий не счел нужным распространяться. Он еще раз повторил, что ему нужен директор, и спросил, где его можно найти.
   — Гм, найти... — усмехнулся дядька. — Идет уборка, товарищ демобилизованный. Семена Венедиктовича сейчас днем с огнем не найти. А впрочем, поищите где-нибудь в гараже или в зернохранилище.
   О Нурпеисе Ибраеве уже не хотелось расспрашивать.
   Оставив в конторе чемодан, Грачев направился разыскивать гараж. Совхозный поселок со всех сторон обступил его уютными домиками, сараюшками, стогами свежего сена. По улицам и дворам разгуливали гуси, куры, свиньи, телята. Но тени было мало. Молодые деревья росли чахлыми, а многие совсем засохли. Нещадно палило солнце.
   У гаража под одной-единственной полуторкой торчали ноги в рыжих стоптанных сапогах, и Грачев обратился к ним со своим вопросом. Ноги шевельнулись, и хриплый голос окликнул из-под машины:
   — Сенька, ты, что ли? Ох, и лекцию прочитал мне директор за передний мост! Не приведи господи!
   Узнав, что это не Сенька, человек под машиной буркнул:
   — Валяй в зернохранилище, он там.
   В зернохранилище сказали, что Семен Венедиктович только что был здесь, но куда-то ушел, наверно, на нефтебазу. Оттуда Грачева направили в механические мастерские. А после мастерских следы директора вообще терялись. «Ну и порядки! — хмурился Грачев. — Легче задержать нарушителя границы, чем встретиться и поговорить с этим Семеном Венедиктовичем». О шофере Ибраеве сообщили, что он мотается между второй бригадой и пунктом «Заготзерно», а дома у него сейчас никого нет, потому что жинка работает где-то на току.
   Только к вечеру, когда поутихла жара, Грачев неожиданно застал директора в конторе. Он догадался об этом по множеству людей, толпившихся в коридоре. В одиночку и сразу по нескольку человек они бесцеремонно заходили в директорский кабинет и были там очень долго. Грачев постучался и тоже вошел. На него никто не обратил особенного внимания. За столом сидел седоватый смуглый мужчина с густыми черными бровями и вежливо выслушивал какого-то басовитого парня, который рьяно доказывал, что для раздельной уборки в их бригаде не хватает трех под-.борщиков. В кабинете находились еще три человека и курили. Грачев слушал и удивлялся выдержке и вежливости директора.
   Наконец Семен Венедиктович заметил Грачева.
   — Слушаю вас, товарищ.
   Юрий представился и сказал, зачем приехал.
   — A-а, так вы и есть тот самый сержант Грачев?— широко улыбнулся директор. — Знаю, знаю... Мне о вас рассказывал товарищ Ибраев.
   Грачев облегченно вздохнул. Кажется, его мытарствам приходит конец.
   — Ну что ж, сразу и приступим к делу, Юрий Михайлович, — сказал директор, бегло прочитав отпускное удостоверение и направление в совхоз.
   Грачеву было непривычно, что^к нему обращались по имени и отчеству; перед этим вежливым и спокойным человеком он чувствовал себя напряженно и даже боязливо, как школьник.
   — Так вот, Юрий Михайлович, — продолжал директор, — что, если мы поставим вас временно на один ответственный участок? — он переглянулся со своими собеседниками, и те дружно закивали.
   — Пожалуйста! — выпалил Грачев, не ожидавший такого оборота.
   — Предупреждаю, участок чрезвычайно важный. От вас будет зависеть благополучие ста шести человек, работа пяти тракторов и пяти подборщиков. Не подведете?
   — Никак нет, — заверил Грачев. — А в чем будет заключаться моя задача?
   Семен Венедиктович кашлянул в кулак, нахмурился и серьезно сказал:
   — Нужно срочно заменить в третьей бригаде одного человека, который обеспечивает всю бригаду водой.
   Сердце у Грачева упало.
   — Так меня в водовозы, что ли?
   — Точно так, — твердо сказал директор.
   Вот это здорово! Да они что, смеются над ним? Грачев долго молчал. Если бы не привычка к дисциплине, он бы, наверное, повернулся и хлопнул дверью.
   — А другой должности не найдется? — наконец хрипло проговорил Грачев.
   Мысли его разгадали отлично.
   — Вы поймите, пожалуйста, — деликатно сказал Семен Венедиктович, — что от вас будет зависеть все: и жизнь людей и работа машин. А вода у нас здесь на вес золота. Приходится привозить из дальних колодцев и небольшого степного озера. Но дело даже не в этом: в третьей бригаде некого поставить водовозом. Буквально некого! Механизаторы нужны на уборке, а студенты не соглашаются, считают это для себя, видите ли, зазорным. К тему же, поставим мы вас временно, на период уборки урожая. А там что-нибудь придумаем...
   — Понимаю, — негромко ответил Грачев.
   — Вот и отлично! Завтра же и поезжайте в бригаду. Ваш предшественник не может больше работать.

   Полевой стан бригады — это два вагончика, несколько палаток, кухня, крытый ток. Это груды зерна, пыль, грохот механизмов, загорелые парни в трусах и девчата в платочках, орудующие деревянными лопатами. Это место, где человеку, привыкшему к приволью и тишине границы, можно оглохнуть и задохнуться от пыли.
   Все это понял Грачев, когда на следующий день рано утром приехал в бригаду. Его поселили в одном из вагончиков и велели отыскать на току Павла Матвеевича, у которого он и должен получить инструкции.
   Павел Матвеевич оказался пожилым крепким человеком с фельдфебельскими усами и в майке неопределенного цвета.
   — Вы и есть водовоз, дед? — поинтересовался Грачев, пожимая его жесткую, шершавую руку.
   — Никак нет, я заведующий током. А водовозила моя дочь Евдокия. Тебя, значит, на ее место прикомандировали?
   — Да, дед, — буркнул Грачев. Он представил себе эту Евдокию молодой горластой девкой, которой осточертела водовозка, и она сбежала с нее, а водовозку подсунули ему, потому что он такой дисциплинированный. «Вот это достукался», — зло подумал Грачев.
   А Павел Матвеевич кивнул на его грудь, увешанную тремя пограничными знаками, и похвалил:
   — Смотри-ка, сколько у тебя реликвий, граница. Молодец! Я ведь и сам служил в корпусе у генерал-майора Доватора Льва Михайловича. Боевой был генерал, царство ему небесное.
   К их разговору с интересом прислушивались девчата-студентки, о чем-то шептались и хихикали. Грачеву захотелось сорвать с себя все свои «реликвии», снять и спрятать куда-нибудь зеленую фуражку, сделаться таким же незаметным, как этот заведующий током.
   — С лошадьми имел дело? — спросил тот.
   — Приходилось...
   Павел Матвеевич повел его за полевые вагончики, к небольшому овражку, где понуро стояли две разномастные пузатые лошади и лениво щипали траву.
   — Вот твоя кавалерия, граница. Прошу любить и жаловать.
   — Да-а, — брезгливо промолвил Грачев, осматривая лошадей, ветхую повозку и две деревянные бочки на ней. На заставе за такое отношение к конскому составу и снаряжению он бы влепил повозочному наряд вне очереди, а здесь — «кавалерия».
   Потом, хмурясь и чертыхаясь про себя, Грачев запряг лошадей и поехал за колодезной водой — по дороге, которую ему показал старик.
   — Торопись, граница! Не дай бог, опоздаешь привезти для обеда! Синица тебя заклюет, как пить дать.
   — Что еще за Синица?
   — Повариха наша. Не девка, а казак в юбке. Поторапливайся.
   Этого еще не хватало! Какая-то повариха будет им командовать...
   Лошади шли неторопливо, отмахиваясь от наседавших слепней. Кругом простирались поля, наполовину убранные, утыканные лохматыми копнами соломы. На неубранных лежали длинные ряды валков. Виднелись островки и совсем еще не сжатой пшеницы. Волоча за собою длинные шлейфы пыли, по дорогам ползли автомашины.
   Колодец стоял в центре небольшого аула. Грачев размотал длинную веревку, привязанную к ведру, и долго отпускал в темные недра, пока ведро не плюхнулось в воду. Потом стал поднимать, перехватывая веревку руками. Двадцать пять ведер в одну и двадцать пять во вторую бочку натаскал Грачев из колодца, стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не видеть любопытствующих ребятишек, окруживших повозку и о чем-то галдевших по-казахски громко и оживленно.
   Потом он поехал обратно. Лошади шли еще медленнее, повозка кренилась из стороны в сторону и скрипела. Из бочек то и дело выплескивалась вода, свертываясь на дороге в грязные шарики. Оглядываясь на них, Грачев хмурился, ему было жалко пролитой воды, но он тут же отворачивался: все равно!
   Смуглокожая девица в белом поварском колпаке и цветастом сарафане, надетом поверх черных сатиновых шаровар, присев на корточки, раздувала плиту. Это, очевидно, и была Синица. Грачев негромко кашлянул. Девица обернула раскрасневшееся лицо, выпрямилась и удивленно вскинула на него зеленоватые насмешливые глаза.
   — Ты и есть новый водовоз?
   — Я, — мрачно ответил Грачев, предчувствуя каверзу. — А что?
   Синица еще раз зыркнула на него и быстрым движением заправила под колпак прядь светлых, чуть рыжеватых волос.
   — А ты ничего... Ну, давай выливай.
   Грачев взял ковшик и принялся вычерпывать им воду в два объемистых бака, стоящих на земле. Работа была дурацкая и двигалась медленно.
   — Да ты что, с ума спятил? — накинулась на него Синица. — Ковшом?! Да ты так до вечера будешь чикаться! А шланг зачем?
   И она принялась поучать его, как нужно пользоваться резиновым шлангом, а потом, когда вода была вся перелита, опять погнала его к колодцу.
   Когда Грачев возвращался, солнце уже палило нещадно. Пришлось снять с себя гимнастерку, от блеска хромовых сапог давным-давно осталось одно воспоминание. Но и жара и пыль — все это было ерундой по сравнению с тем, что он выслушивал возле кухни. Эта девка-повариха не ставила его ни в грош.
   Она кричала:
   — Эй, водовоз, давай лей-выливай!
   Она смеялась:
   — Смотри не загони вороных коней!
   Она распевала:
   — Удивительный вопрос: почему я водовоз?
   Она куражилась над ним весь день, и это было
   самым скверным. Ворочаясь ночью на жестком ложе в полевом вагончике, Грачев с тоской вспоминал о родной заставе, о друзьях-товарищах, о капитане Ремизове. «Зачем я, идиот, не послушался его? Жил бы там сейчас как царь, и бог, и воинский начальник. А здесь? Что я значу здесь? Вода... Подумаешь, зода! Любой бы справился на моем месте не хуже».
   Утром он постарался встать раньше всех. Но, оказывается, на току работали круглосуточно. Возле бочек уже умывались девчата, черпая воду кружкой. Они встретили его любопытными взглядами и приветственными возгласами, но из кухни уже орала Синица:
   — Эй, водовоз, поторапливайся!
   Он огрызался невпопад, и тогда она «заводила» его:
   — Работать надо, работать! Это тебе не застава. Привык там командовать: «Ать-два!» А тут поворачиваться надо. Вот так, — издевалась она.
   В полдень Грачев отправлялся на озеро. На унылых низких берегах'не росло ни одного деревца, и, если смотреть издали против солнца, вода блестела и сияла, как расплавленный металл. А стоило подъехать вплотную, как было видно, что озеро мелкое и вода в нем прозрачная. Сквозь нее виднелось песчаное дно — все в рубчиках, словно гофрированная медь. Вода была теплая, неприятная, она не освежала и не радовала. Грачев разбойно свистнул на лошадей и въехал в озеро. Потом ведром стал зачерпывать воду и выливать в бочки. Пищали и кусали комары, где-то насмешливо каркала ворона.
   ...А когда он шел за третьим нарушителем, было так. Следы вильнули в камыши, к озеру. Вероятно, нарушитель заметил преследование и решил спрятаться в густых прибрежных зарослях или прямо в воде: Грачеву были известны и такие уловки. Он послал напарника, молодого солдата Григорьева, в объезд озера, а сам слез с коня и, осторожно раздвигая камыши, стал пробираться к воде. Она уже захлюпала под сапогами, дошла до колен, до пояса. Вот и тихое гладкое озерко. Никого. Грачев стал ждать. Он стоял по пояс в воде, стоял, не шелохнувшись, не отбиваясь от наседавшего со всех сторон комарья. Лицо, шея, руки уже давно распухли, залились кровью, а он все ждал, не шевельнется ли где-нибудь тростинка и не покажется ли вслед за ней из-под воды человек.
   Пахло гнилью, застойной, мертвой водой. Но у озера была своя жизнь. Вот, подняв полосатую голову, проплыл верткий уж. Вот трясогузка уселась на сухую тростинку, раскачивая ее и бесстрашно посматривая на Грачева... Да, озеро жило своей жизнью, но сержант отбирал из нее только те приметы, которые бы говорили ему, что здесь прячется враг.
   И вот он обратил внимание, как неподалеку по воде пошли круги, а затем из нее тихо показалась голова человека. Ради этого мига стоило ехать двое суток по следу, стоило мокнуть, терпеть комаров, ждать...
   А сейчас? Грачев зачерпнул последнее ведро, завернул лошадей и выехал на берег. По-прежнему насмешливо и протяжно каркала ворона. Неужели только и останутся в память о границе эти «реликвии» — три металлических треугольных значка?
   Грачев гикнул, вытянул лошадей хлыстом и погнал их, не разбирая дороги, туда, где косили, хлеба. Его охватило тупое безразличие к своим обязанностям и вместе с тем чувство злорадного превосходства над всем, что его окружало: и над этими мирными полями, и над языкастой Синицей, и над хвастливым стариком с фельдфебельскими усами, и над этими чумазыми трактористами и комбайнерами. «Ничего-то вы не знаете, какой я был, ничего не видели и не сделали того, что сделал я».
   — Эй, лихач! — окликнули его с комбайна.—Больно уж прыток. Смотри, полбочки воды расплескал.
   — Подумаешь! — беспечно отозвался Грачев, все еще хмельной от воспоминаний.
   — Вот тебе и подумаешь... — сердито проговорил комбайнер, сивый от пыли мужик, подходя к водовозке. — Чем другие агрегаты заправлять будешь?
   С мостика на Грачева посматривала, ухмыляясь, молодая копнильщица, из кабинки трактора высунулся парень в замасленной кепке.
   — Ты вместо тети Даши, что ли? — спросил у Грачева сизый мужик.
   — Какой тети Даши?
   — Ну, Евдокии Павловны. Ее увезли, что ли?
   — Никуда ее не увезли, сама ушла. Знать надо.
   — Некогда нам все узнавать, парень, — с оттенком превосходства проговорил комбайнер. — И день и ночь в поле. — Он заглянул в бочки и покачал головой: — Гляди, сколько расплескал. Тетя Даша все до капельки довозила...
   Сделав открытие, что Евдокия не здоровенная горластая девка, а совсем немолодая тетя Даша, Грачев сделал и другое открытие: ее здесь все любили и вспоминали добрым словом, а к нему относятся недоверчиво и пренебрежительно, словно и не было у него никаких прошлых заслуг.
   Уже настороженным и мрачным подъезжал он ко второму агрегату. Трактор и комбайн стояли, поджидая его, в недоброй тишине. Ненасытные лопасти подборщика, застывшие над валками, походили на раскрытую пасть чудовища, изнемогающего от жажды. И точно: четверть часа назад в радиаторах выкипела вся вода, и Грачева здесь костили самыми последними словами.
   — Где тебя черти носят?
   — Ты бы посмотрел, как тетя Даша работала! Никогда не опаздывала.
   А кто-то добавил с усмешкой:
   — Ха! Ему до тети Даши, как студенту до профессора...
   Был самый накал жатвы, и Грачев понимал этих людей. Но он не мог смириться с тем, что ругают именно его, сержанта запаса. Да и виноват ли он, что в радиаторах так рано выкипела вода? Видимо, нужно время, чтобы познать какой-то неписаный график и привыкнуть к нему.
   Но люди не хотели ничего знать. Они отдыхали по три часа в сутки и требовали, чтобы другие работали так же, как они. И постоянно вспоминали о тете Даше, этой «доброй, безотказной душе».
   На третий день Грачев уже знал, что она не только возила воду, но и была как бы вроде агитатора.
   Например, пока агрегат заправлялся водой, тетя Даша спрашивала:
   — Филиппыч, а Филиппыч, сколько вчера скосил?
   — Тринадцать и семь десятых гектара, Евдокия Павловна.
   — Маловато, Филиппыч... До обязательства не дотянул. Что же ты?
   Филиппыч, тот самый сивый от пыли мужик, который корил Грачева за расплесканную воду, начинал оправдываться, а тетя Даша уже ехала к следующему агрегату и опять спрашивала:
   — Петро, сколько вчера накосил?
   — Двенадцать с половиной гектаров, а что?
   — Филиппыч тебя обогнал, у него тринадцать и семь десятых. Подтянуться надо.
   И ехала дальше и находила что сказать каждому: сообщить какую-нибудь новость, передать любовную записочку, обронить ласковое слово.
   Такой была тетя Даша. А на сержанта запаса Юрия Грачева через несколько дней появилась в бригадной «Колючке» карикатура. Он был нарисован в хромовых сапогах, выглаженных галифе, в заломленной набекрень фуражке, с папиросой в зубах — этаким щеголем, облокотившимся в картинной позе на водовозку. Под карикатурой шли строчки:

 
У меня одна забота —
Увильнуть бы от работы.
И хожу я сам не свой:
Как устроить выходной?
 

   «Колючку» вывесили поздним вечером, когда молодежь собиралась около вагончиков потанцевать под баян. Все столпились около газеты, кто-то засмеялся, кто-то вслух прочитал куплет. У Грачева к лицу прихлынула кровь. Еще никогда с ним не расправлялись так жестоко! А главное — глупо и несмешно. И не курит он, и галифе у него не такие уж глаженые, и ни разу он не простаивал у водовозки в этакой картинной позе. Чепуха все это!
   Грачев резко повернулся и выбрался из толпы. И тут чуть не столкнулся с Павлом Матвеевичем. По случаю вечернего времени он надел старую казачью фуражку и военный китель. В молчании они отошли к току. Позади уже заиграл баян, зашаркали ноги.
   — Обидно? — заговорил Павел Матвеевич. — Понимаю, что обидно... — Он помолчал немного и продолжал, удивляя Грачева правотой своих слов: — Эго только в кино показывают, что демобилизованному воину и море по колено, что, дескать, и в мирной жизни он сразу становится героем и все такое прочее. Нет, брат, я знаю, сам на своей гвардейской шкуре испытал. Военный человек привык жить по одной струнке, а тут — совсем другая. Тут на ранги и знания не больно смотрят...
   С танцевальной площадки донесся заливистый смгх Синицы. Грачев прислушался. А Павел Матвеевич продолжал внушать Грачеву, что он не должен обижаться на критику, а обязан приноравливаться, привыкать к своей новой службе и нести ее исправно, потому что воде в этой степи цены нет.
   — А главное, брось гордыню, живи как все, — заключил дед.
   Грачев удивился, как это он выслушивает обидное для него внушение. Может быть, потому, что выговаривал ему старый служака, бывший доваторец? Он хотел спросить, почему уволилась тетя Даша и где она сейчас, но к ним вдруг подлетела Синица.
   — Юр, пошли танцевать!—-сказала она и потянула за руку.
   Она впервые назвала его не водовозом, а по имени, и Грачев даже растерялся немного, стал упираться и удивился этому еще больше: никогда раньше он не испытывал смущения перед девушками. И только для того, чтобы никто из окружающих не посчитал его сейчас трусом и нелюдимом, он поглубже нахлобучил фуражку и под одобрительное покрякивание Павла Матвеевича отправился вслед за Синицей.
   — Да плюнь ты на это!—хохотнула Синица, перехватив его взгляд, брошенный на «Колючку». — Подумаешь, про меня тоже писали, — добавила она с необычайной доверчивостью.

   И все же Грачев не мог забыть обиды. На второй день утром он пролежал с полчаса с открытыми глазами. Мысли о границе и своей судьбе одна за другой лезли в голову, взвинчивая его. Дело было даже не в карикатуре, а во всем, что творилось с ним в эти дни. «Где же вы теперь, друзья однополчане?» — грустно подумал он, потом встал, молча запряг лошадей, молча отъехал от кухни.
   Неподалеку от колодца его догнала пустая полуторка. Из кабины выскочил Нурпеис Ибраев, подбежал к нему, стиснул в своих ручищах. Оказывается, он только вчера, заехав домой, узнал о телеграмме и вот прямо с элеватора, отвезя зерно, завернул сюда. Ой, как хорошо, что они встретились! Глаза у Нурпеиса блестели, белые зубы так и сийли улыбкой.
   — Садись в машину! Поедем ко мне, гостем будешь.
   В первую минуту Грачеву хотелось плюнуть на все, пересесть в машину и укатить к Нурпеису. Но тут же его охватило раздражение при виде счастливой, самодовольной физиономии друга, которому все трын-трава. И Грачев коротко сказал:
   — Не поеду.
   — Почему? — насторожился Нурпеис.
   — Зачем ты меня заманил сюда? — напрямик спросил его Грачев.
   — А что?
   — Что, что!.. Расписывал целинную героику, а тут... — Грачев кивнул на понуро стоящих кляч.
   — Вот ты о чем, — негромко проговорил Ибраев. — Так это ж я директору тебя предложил...
   Грачев скрипнул зубами:
   — Ты?!
   — Конечно! Повозишь, пока жатва, потом на курсы поступишь, шофером станешь. Вот как я...
   — Ну, знаешь!.. — перебил его Грачев. — Удружил называется. Трепло!
   Они поругались — жестоко, зло, впервые за все годы дружбы. Тут и возникло у Грачева решение, которое медленно назревало в его душе с первого дня появления в бригаде и которое он скрывал даже от самого себя.
   — Уеду я отсюда!
   — Ну и проваливай! — неожиданно заявил Ибраев.— Хочешь, я тебе и билет на поезд куплю?
   Грачев молча вытащил деньги, отсчитал несколько бумажек, протянул Ибраеву.
   — Ты серьезно? — тихо спросил Нурпеис.
   — Так точно!
   — Ну что ж... Куда брать?
   — До Рязани. Там у меня тетка живет.
   Нурпеис укатил, а Грачев поехал к колодцу.
   На следующий день утром он запряг лошадей в водовозку и под уздцы подвел их к кухне.
   — Синица, сама езжай.
   — А ты?
   — Мне нужно в контору, — и он решительно зашагал от кухни.
   Синица закричала:
   — Ты с ума сошел! Кто же будет обед готовить? Нельзя мне ехать, слышишь? — И вдруг закончила тревожно и тихо: — Юра, не дури, слышишь?
   Но Грачев не хотел ничего слышать. Он шел пешком, чтобы избежать излишних вопросов дотошных шоферов. Нещадно палило солнце. Пылили дороги. Рябило в глазах.
   В конторе было безлюдно, и Грачев обрадовался: не будет встречи с директором. Очкастый дядька и рта не успел раскрыть, как сержант припер его к стенке:
   — Обратно в часть вызывают. Не имеете права отказывать в увольнении.
   И дядька сдался без боя. На прощание он даже пожелал Грачеву новых успехов в боевой и политической подготовке.
   В бригаду Грачев возвращался после обеда. Шагал по пыльной дороге и насвистывал старую добрую строевую песню: «Дальневосточная, даешь отпор!» Но на душе было противно. Все-таки сбегает. Да еще наврал.
   На полпути между озером и бригадой он увидел свою водовозку. Она одиноко стояла на обочине дороги, у копны сена. Лошади, опустив голову, отхлестывались от слепней. Как они очутились здесь? Грачев подошел. У копны лежала незнакомая женщина и тихо стонала. Лицо ее, бледное и потное, кривилось от боли.
   — Что с вами?
   Женщина дико взглянула на него, кусая губы.
   — Уйди, бесстыжий! — закричала она громко, по-бабьи, а потом зажала рот ладонью, заглушая этот утробный крик.
   Только тут Грачев заметил темные пятна на бледном лице и все понял. Он испугался. Чем он мог помочь ей? Что нужно делать?
   — Воды, — прошептали спекшиеся губы. — Воды, милый.
   И тут в голове у Грачева мелькнула догадка: это и есть Евдокия Павловна, тетя Даша, бывший водовоз бригады.
   Так вот почему она больше не могла возить воду! И все-таки возила, возила почти до самого срока, до самого последнего дня. И сегодня снова встала в строй, заменив дезертира.
   ...Грачев настегивал лошадей так, будто ехал по боевой тревоге. Стоя во весь рост и размахивая солдатским ремнем с тяжелой металлической пряжкой, он мчался к озеру. Вот и вымахнул ослепительный блеск степной воды. На полном скаку, взметая фонтаны брызг, Грачев влетел в озеро.
   Вода, та вода, которую он проклинал все время и которую он вез сейчас для тети Даши, была такой драгоценностью, с которой не могло сравниться ничто в мире. Каждую каплю ее он готов был понести в ладонях, лишь бы там все кончилось хорошо.
   И он успел. У копны уж хлопотала невесть откуда взявшаяся Синица. Евдокия Павловна терпела последние свои муки, и Грачев отошел в сторонку. Потом раздался звонкий ребячий крик, и Евдокия Павловна стихла.
   — Живой? — окликнул Грачев через плечо.
   — Живой! — ответила Синица.
   — Кто?
   — Мальчишка!
   И Синица опять что-то стала делать там, а Грачев в бессилии опустился на жесткую щетину жнивья. Что-то перевернулось в нем, и он увидел себя словно со стороны. Как же так? Он считал себя униженным и растоптанным, а тетя Даша совсем и не думала про это — скромно и терпеливо несла свою ношу. Да и какая же это ноша? Ведь вода — жизнь. Почему же он не понимал этого? И почему он думал, что только на границе настоящая жизнь, а здесь псе скучно и неинтересно?
   Вдали показалась и вскоре приблизилась знакомая полуторка. Нурпеис Ибраев выскочил из машины, кивнул Грачеву и подошел к Синице:
   — Как же она, прямо в поле, понимаешь...
   Синица ответила шепотом:
   — Целый день воду возила. Вот и получилось...
   Нурпеис, зло блеснув глазами, подошел к Грачеву. Тот поднялся, встал навытяжку, чувствуя, что минутой назад в нем родился другой, новый человек. Не глядя на него, Нурпеис протянул железнодорожный билет:
   — На, до самой Рязани.
   — Ты опоздал, друг, — сказал Грачев.
   — Почему опоздал? — удивленно посмотрел на него Нурпеис. — Ничего не понимаю!
   — Раньше я тоже не понимал, — коротко ответил Грачев, но билет все-таки взял

   С тех пор прошло три года. И вот я держу этот железнодорожный билет в своих руках. Коричневый кусочек картона с обозначением стоимости, станции отправления и станции назначения. Его так и не коснулись щипцы контролера. Он пролежал все это время в семейной шкатулке Грачевых вместе с какими-то бумажками, старыми пуговицами и прочей мелочью.
   Вытряхнув все это на стол и подав мне билет, жена Грачева Тамара с усмешкой заметила:
   — Может, и про остальное описывать будете? — и она засмеялась, вскинув на меня свои зеленоватые озорные глаза. Да, Синица оставалась Синицей.
   Сам Грачев помалкивал, смущенно поглядывая то на жену, то на билет в моих руках. А я смотрю на этот билет и думаю: «Много бывает разных семейных реликвий, а такой — цены нет».
   1960 г.