I

 
Панели любовно ветер вытер,
Скосив удивленные глаза.
Лебеди облаков из витрин кондитерской
В трепете, как однокрылая стрекоза.
 
 
И нас обоих рукой коромысла,
Смеясь, сравняли мясные весы,
И кто-то стрелки за циферблат выслал,
Ломал траурные палочки-часы.
 
 
Лебеди-облака в хмуром трепете
Шепотом кутались в тысячи поз
И вся улица смотрела, как Вы прицепите
К моим губам Ваши губы из роз.
 

II

 
Ах, остановите! Все валится,
В сердце рушится за небоскребом небоскреб.
Ах, уберите! Оригинальности
Розовую мордочку спрячьте в гробь.
 
 
Снега, как из влажной перины,
Запушили фонарную яркость…
Слушайте! Кажется! Вальс старинный
Сейчас прогуляется по Луна-Парку.
 
 
Ах остановите! Все валится,
И остатки расшатала тренога.
Я фонарным золотом и снегом залит сам,
И мои веки белыми пальцами снег перетрогал.
 
 
Ах, не много, не много, не много
Минут дайте выпить оригинальности,
Ведь мои веки белыми пальцами пальцами снег перетрогал,
И фонарным золотом и снегом залить сам.
 

 
КАКоФоНИЮ ДУШи
МоТОрОВ симфонию
 — ф р р р р р р р р р
это Я это Я
футур = Ст. ПЕСНЕБОЕЦ и
ПИЛОТ-АВИАТОр^[1]
ВАСИЛИЙ КАМЕНСКИЙ
  эЛаСтИчНыМ пРопеЛерОм
ВВИНТИЛ ОБЛАКА
киНув Т А М
  за визит
ДряБлоЙ смерти КОКОТКЕ
    из ЖалоСти сшитое
ТАнгОВое МаНтО и
    ЧУЛКИ с
    ПАнТАЛОНАМИ
 

 
ВОЛЯ-РАСТёГНУТА
СЕРДЦЕ — без ПОЯСА
МЫСЛИ — без ШАПКИ
в РАЗГУЛЬНОЙ душЕ
РАЗЛИЛИСЬ Б е Р е Г а
ДРОВ 2 охапки
РУЖЬЕ и ТопоР и
ОЛЕНьИ РОГА
шаТеР и КосТёР и
ОСТРА оСТРТОГА
ПЛЯШИ с бубенЦоМ и Колдуй
Я ОХОТНИК — тЫ на ЛовцА
    заБлудилась ОвцА
       п о ц е л у й
ПОДАри МНЕ дырявую шаль
ВОЗЬМИ моЮ шкуру МЕДВЕЖЬЮ
ПРИХОДИ еЩе НОЧЕВАТЬ
С ПЕСНЯМИ КОЧЕВАТЬ
ЖИзнЬ — ВОСКРЕСЕНИЕ
ГЛАЗА ТвОи — ГОЛОВНИ
ГУБЫ — ВишНи РАЗДАВЛЕНы
Груди ЗЕМЛЕтрЯСЕНИЕ
 

   фане МЛ

 
Я Странный странник
    СТРАННЫХ СТРАН
Складу СТИХИ
в мешок крупчаточный
взвалю на горб
   и с костылем
Пойду на богомолье
   Зайду и к ВАМ
    в имение
выпить КОфЕ выкурить сигару
   Начаепьемся
Покатаемся па автомобиле
Заедем на аЭродром
   на аэролане Я
   опытный пилот
хотите я возьму вас лэди
   пассажиркой
Полетим над городом вечерним
ровно в 6 часов
вздрогнут электрические фонари
   О разве не волшебно
    ощущать вихрь
    К р а с о т Ы
Внизу зажгут Костры
   это будет знак нам
   кудА спланироватЬ
После полета
   На авто в КафЭ
   Оттуда в ЦирК
   Потом ВАрьетЭ
А У Т Р О М
   буду вновь серьезен
Складу Стихи
в мешок крупчаточный
взвалю на горб уйду на богомолье
  ВЕрю
  Когда-нибудь
в горах я встречу ДЕВУШКУ
с корзинкой спелОалых ягод
 

 

 
Пещера слиплась темнота
Стилет пронзает внутренность ребенка
Скудель пуста
Ночей гребенка
Запляшут кони омертвелой глиной
Гора = ладони
(хироманта миной)
Ведь это Крым
Сделал меня сырым.
 

   Бахчисарай. Сентябр. 23. 1913

   1

 
Паравозик как птичка
Свиснул и нет
Луна = ковычка +
возвышенный предмет
Паровоза одышка
Подъем и мост
Мокрая подмышка
Грохочущий хвост
 

   2

 
Ребенок был мал
день и ночь плачь
Поэт убежал
Жизнь палач
В голове тесно
Чужих слов
Посторонняя невеста
Односторонний лов
Тронулись колеса.
 

Запорожье

 
И прощаньем укоризной
Украшая свой досуг
За железною отчизной
Брежжет сокол-друг
КрАк могильны далей горы
Праведник пещер и трав
Исчезающие воды
Кистью — ниткой начертав
Засквози просветов далью
Засинев среди песков
Запорожскою пищалью
Утопают брюхо — ров
Стоном криком над обрывом
Юность (краска) далека
Смерть клеймит сердца нарывом
Продырявила бока
Не помогут ЭЛЕКСИРЫ
Скор приспешник и паук
Кошелька и нудной «лиры»
И раба поэта рук.
 

 
Я СИДЕЛ У ПЫЛЬНОЙ ТРОПЫ
Проходило мимо много лиц
И здоровых и больниц
И розы и борьбы
Я был одним из калек
(Мы все всегда уродцы)
Я простой человек
(Из долбящих колодцы > колодцы
 

   (П.)

 
По торным остаткам житейской тропы
Примчался БОГАТСТВА автомобиль
Прыгали вкруг его рабы
Плевали на ковыль
Со своей кривоногой клюкой
Прошла лысина ум
МУДРОСТЬ одежде простой
Горшок косоглазых дум
Все проходили мимо
Зрячие и слепые
(Неси отчетливое имя
Оязанности на вые).
 

 
Ленивой лани ласки лепестков
Любви лучей лука
Листок летит лиловый лягунов
Лазурь легка
Ломаются летуньи листокрылы
Лепечут ЛОПАРИ ЛАЗОРЕВЫЕ ЛУН
Лилейные лукавствуют леилы
Лепотствует ленивый лгун
Ливан лысейший летний ларь ломая
Литавры лозами лить лапы левизну
Лог лексикон лак люди лая
Любовь лавины = латы льну.
 

* * *

   Л = нежность, ласка, плавность, лето, блеск, плеск и т. д.

(Лесное утро)

   Зеленая
   Пеночка прынь! — пуыраб, пуыреб, — пуирен сэ, сэ, сэ!
   Золотистая
   Овсянка Кри ти-ти — ти-и-и
   Дубровник Вьор, вьор, виру-сек, сек, сек!..
   Вьюрок Тьорти-ед игреди!
   Пеночка зеленая Принь, пуярен, ицырен, — пуирен сэ, сэ, сэ!
   Черная

 
Славка беботеу-вевять!
Лесное божество в распушенных стеклянно
волнистых полосах
но знаю я, пока живу.
Что есть «уа» что есть «ау»
 

   (Целует склоненного ребенка)
   Птица отэу, отэу!..
   Ворона Каа-а!

 
Гроб леунностей младых
Веко тяжкое упало
Смертич смерч снег жених
Я всю жизнь тебя искала
 

   Сетич

 
Мелководы в дальних водах
Рыбных игр звенит струя
Манна манна даль свободы
Дети дети это я!..
 

   1906 года

(Инструменты игры)

   Зналь
   Бежаль
   Леталь
   Цветаль
   Писаль
 
   Звучаль
   Скучаль
   Свисталь
   Грохотня
   Стучаль
   Звенель
   Сопель
   Скрипель
   Визжаль
   Свирель
   Выль
   Гудель
 
   Бряцаль
   Лепетня
   Дышаль
   Свиристель
   Верещаль
   Пищаль
   Распевня
   Стональ
   Любиль (лира)
   Ревель
   Урчаль
   Ворчаль
   Реунница
   Скрипельница
   Трескунки
   Свистунки
   Свиристок
   Свиязка

 
оюнелых тучегонностей младых
невинь медокогласная сидела на кусте
Мужуния Мужуния
вдвоем ворожили на общем кусте
Что были — не знаю. Что еси — не хочу
Что будет — рыдаю! что будет — молчу
  Женун и жеуль
  Мы один в дреме лесной
  Мы в друг друга влюблены
  Не подруги не жены
  Мы друг в друга любуны
  Поженовники, Полюбовники
  Не невесты Ни жены
  Мы один в стране зеленой.
 

 

   Юноша ЯМир.
   Я клетка волоса или ума большого человека, которого имя Россия?
   Разве я не горд этим?
   Он дышит, этот человек, и смотрит, он шевелит своими костями, когда толпы мне подобных кричат долой или ура Старый Рим как муж наклонился над смутной темной женственностью севера и кинул свои семена в молодое женственное тело.
   Разве я виноват что во мне костяк римлянина.
   Побеждать, Завоевать, владеть и подчиняться — вот завет моей старой крови.

   Небозобый гуллит, воркует голубь.
   У дальних качелей, как вечер, морщиниться, струиться платье.
   Даокий проходит по полю у тополя юноша.
   Ноги, как дни и ночь суток, меняют свое положение.
   Вечер вспыхнул; без ночи возникли утра поднятых рук. Его ресницы — как время зимы, из которой вынуты все дни, и остались одни длинные ночи — черные.
   Остались шелковые дремлющие ночи.
   Ожиданиевласа, одетая в вечернее, девушка.
   И желаннегривые комони бродят по полю, срывают одинокие цветы.
   Неделей туго завитая коса девушки — дни недели.
   Рука согнута, как жизнь свадьбой, в руке — цветок.
   Никнет, грузнет струистый вечер. Не надо ничего, кроме цветка — сон-травы. Крыльями птиц разметались части платья даокого юноши.
   Он рассветогруден. Его кафтан, как время, и пуговицы, как ясные дни осени.
   В руке ник платок-забвение.
   Зачем, как воины, обступили-прикрыли рассвет умирающий вороны?
   Впрочем, горнишня принесла настойчиво зовущей г-же морель.
   Коллективный псевдоним
   АААА

   Долирь. Небини скинули, глянь, черносиние тайилища и в плясьменах под дуду высотовую смехунно дерзача свершают красотинный ход до зари. Утриня с восковатыми устами улыбенеет, не каменно и властно простирает над землей вселенновую руку. Зоричи-небичи, благословежиизоричи — сыпятся с неба милебой неба с соннеющей землей — небовые красно-багряные цветы-жардечь. О, небатая тонеба меня в нея! Небак, миреющий взором и златоволначь волосежом, стройнивец плечами и прямивец станом берет днерокотную свирель. Утрочь сквозь волны белизн и чернизн правит челн. Повсюду утрири. Утро.
   Я. Милеба небского могоча и небеской силебы с земнатой хилебой не предвещает мне добротеющих зело дел. Зловый дождь, дождь зла, вижу, ожидает меня. Имея ум гибкий как у божества, так как лишь точка божества я, как и все живое, я нашел бы выход достойный и точный в удаче.
   Ручьиня. Ощупывающий меня взором! Видун будь, надменник, этих глаз: некогда были громадны как мир, будучи прошлым и будущим вселенной, и вселенничами были детские взоричи, будучи памятью у одного и надеждой у другого. И все были божичами. А ныне я меньше стрекозы и лишь рыбаки пугаются моего тощего тела.
   Мстить, мстить! О мстенеющий замысел! Самоубийствоватые крылья слепи из дней прожитых, и путиной небеснатой и чистой, желомец навинь и жалимец всех, лети, лети! И, подобно щиту останавливая в себе и мешкотствуя полету вселенничей омигеней бессрочно, новый вид бессрочия, брызга бессмертных хлябей и делай то, что тебе подскажен, нужда. Самотствуя, но инотствуя, станешь путиной где безумствуют косяки страстеногиз кобылиц, но неся службе иной можбе будешь волен пасть в пасть земных долин.
   Всесущиня. Можебная страна велика, и кто узнал рубежи?

   Начало июня это — начало вашей старости, старости под пером заката. Вода реки желтеет и шевелится. Ветер заносит дым парохода вперед и берега запачканы зеленой краской верб и осокорей. Пейзаж слишком ветреный и шероховатый.
   Под вашей желтой, кожаной, докторской шляпой слишком много задора и отчаяния, и на рубке перекошенные евреи сунутся мимо вас, и внизу близ кают, на мешках со шпагатом, торчат покрученные пальцы ног, точно концы старых канатов. Коммерсанты вычисляют доходы и расходы непроданных мест, а мы с вами слушаем вещий намек на задумчивый взор слишком одинокого мечтателя.
   Должно быть вы мне рассказали так:
   Я сейчас шла на рубку. Подошла к юту с одной стороны — спят, вытянувшись во весь рост, четверо — никак нельзя пройти, как раз у лестницы… А с другой стороны сидят парни и играют в карты. Я обошла кругом и говорю: «пропустите!» —
   Тогда один — «Вы бы, барышня, с той стороны»
   — «Да там спят!» — «Ну, так чтож, что спят!?»
   — «Да мне будить жалко!» — Другой даже переспросил: «Как жалко?».
   Ну, все-таки пропустили.
   Я не гадаю с хлебным шариком, но это, ей-Богу, что-то значит. Дайте подумаю. Да! Вот как: — Вы видите рыбака в лодке. — Ветер качает пловца, и в ударах волн и в упорстве машины звучит сумеречный стих:

 
«Я берег покидал туманный Альбиона,
Казалось он во тьме свинцовой утопал.
За кораблем вилася гальциона,
И тихий глас ее пловцов уведомлял…»
 

   Мы с вами уходим и на пароходе, и в печали, и на воде…
   И я, и вы чересчур любим спящих.

   Олег. Кроме случаев уродства, рука имеет пять пальцев. Не следует ли отсюда, что и самовитое слово должно иметь пять лучей своего звукового строения гривы коня Пржевальского?
   Казимир. Возьми и посмотри.
   Олег. Вот «Пощечина общественному вкусу» (стр.8). «Крылышку я золотописьмом тончайших жил, кузнечик в кузов пуза уложил прибрежных много трав и вер. Цинь пинь тарарахнул зинзивер — о лебедиво — о озари». Устанавливаю, что в них от точки до точки 5 к, 5 р, 5 л, 5 у. Это закон свободно текущей самовитой речи. «Шопот, ропот, неги стон» (стр. 52) построено на 5 о. «Мы, не умирающие, смотрим на вас, умирающих» построено на 5 м (стр. 31). Есть много других примеров. Итак, самовитое слово имеет пяти-лучевое строение и звук располагается между точками, на остове мысли, пятью осами, точно рука и морские звезды (некоторым).
   Казимир. Вообще слово лицо с низко надвинутой шляпой. Мыслимое в нем предшествует словесному, слышимому. Отсюда «Бэотия, Италия, Таврида, Волынь» тени, брошенные «землей волов» на звук.
   Олег. Важно отметить, что судьба звуков на протяжении слова не одинакова и что начальный звук имеет особую природу, отличную от природы своих спутников. Примеры упорства этого звука при перемене остальных: Англия и Альбион, Иберия и Испания. Ш и г упорно стоят в начале имен многих немецких мыслителей: Шиллер, Шопенгауэр, Шлегель, Гете, Гейне, Гейзе, Гегель, Гауптмат. В России начиняется с Б мятеж ради мятежа. Иногда правящий род и страна начинаются с общего начального звука: Германия, Гогенцоллерны, Габсбург, Русь, Рюриковичи. Двойственность, раздел древнего мира на г и р (Греция и Рим), в новом веке имеет русских и германцев (немцев). Здесь г и р древнее, чем страны. Это не есть игра случая. «Рок» имеет двойное значение судьбы и языка. Первый звук в отличие от других есть проволока, русло токов судьбы.
   Казимир. И имеет трубчатое строение и им слух пользуется, чтобы услышать будущее в неясных говорах.
   Олег. Да, он есть как-бы позвоночный столб слова. Рассудочный свод языка древнее словесного и не изменяется, когда изменяется язык, повторяясь в позднейших оборотах. Так, «теплый» и сейчас имеет бранный смысл («теплые люди»), а «свет, светик — ласковый, приветливый» («светик ясный»). Между тем это старинное противопоставление грешного начала, от слова греть и святого — от свет, светить. Древнему разуму просвечивались сквозь нравственные порядки вещественные силы.
   Казимир. Как прекрасен был Винтанюк и его отзыв о завоевателе: «человек здоровый, лицо сухое, а пузо не малое».
   Олег. О, он неувядающий учитель слога, образчик красноречий, столетий судья. Это приговор ста лет. Романченко учитель замысла. Я вижу бурное черное, гребень молний и одинокого пловца. Смотри, как «р», точно край облака, освещенный судьбой, сопутствует одной паре народов от колыбели до современности, а «г» — другой. Итак, природа первого звука иная, чем остальных. «А» упорно стоит в начале названий материков — Азия, Африка, Америка, Австралия, хотя названия относятся к разным языкам. Может быть, помимо современности, в этих словах воскресает слог «А» праязыка, означавший сушу.

   «Так на холсте каких-то соответствий,
   Вне протяжения жило Лицо»

В. Хлебников

   Предпосылкой нашего отношения к слову, как к живому организму, является положение, что поэтическое слово чувственно. Оно соответственно меняет свои качества в зависимости от того — написано ли оно, или напечатано, или мыслится. Оно воздействует на все наши чувства. Ранее, когда мы говорили «дерево», мы должны были этим логическим обобщением возбудить воспоминание о каком-нибудь определенном дереве и тогда прочувствовано уже воспоминание. Теперь — путь созерцания эстетических ценностей.
   В связи со сказанным, слово лишь настолько имеет значения для передачи предмета, насколько представляет хотя бы часть его качеств. В противном случае оно является лишь словесной массой и служит поэту вне значения своего смысла. Мы можем отказаться от слова, как жизнедеятеля, и тогда им воспользоваться, как мифотворцем.
   Прежде всего, нужно различать авторский почерк, почерк переписчика и печатные шрифты. Иные слова никогда нельзя печатать, т. к. для них нужен почерк автора. В последнее время это отчасти поняли, напр., стали фамилию автора передавать в его почерке.
   Понятно, какую громадную ценность для истинного любителя являются автографы сочинений. «Литературная компания» выпустила писаные от руки книги. О роли шрифта я не стану говорить, т. к. это для всех очевидно.
   Громадное значение имеет расположение написанного на бумажном поле. Это прекрасно понимали такие утонченные Александрийцы, как Аполлон Родосский и Каллимах, располагавшие написанное в вне лир, ваз, мечей и т. п.
   Теперь о виньетке. Вы все помните Дюреровекую «Меланхолию», где не знаешь конца надписи и начала гравюры. Еще более показателен Гогене. — «Suyez amoureuses vous seres heureuses», «Soyez mysterieuse» и т. д. Это элизиум вокабуле, где буквенные завитки оплакивают свое прошлое… Моей мечтой было всегда, если б кто-нибудь изучил графическую жизнь письмен, этот «голос со дна могилы» увлечения метафизикой. Сколько знаков нотных, математических, картографических и проч. в пыли библиотек. Я понимаю кубистов, когда они в свои картины вводят цифры, но не понимаю поэтов, чуждых эстетической жизни всех этих ∫, ∞, +, §, ×, o+, +o, √, =, >, ∧ и т. д. и т. д.
   Раньше более понимали жизнь письмен, откуда же не чувствуемое теперь нами различие между большими и малыми буквами, особенно в немецком. Возьмите рукописные книги XIV–XV веков, с какой любовью там наравне се миниатюрами украшается и усиляется буква, а наши церковные книги — даже XVIII ст. Здесь я должен указать на светлую жизнь Федорова, московского ученого, (недавно умершего). Он в тяжелую эпоху символизма и декадентства тщетно указывал на роль в эстетике письмен.
   Соотношение между цветом и буквой не всегда понималось, как окрашивание. В иероглифах цвет быль так же насущен, как и графическая сторона, т. е. знак был цветное пятно. Если вы помните, Эгейское море обязано черному флагу, а наши моряки до сих пор во власти цветного флага. При переходе от вещевого (письма) через символическое к звуковому письму мы утеряли скелет языка и пришли к словесному рахитизму. Только глубокий вкус спас наших переписчиков и маляров при окрашивании заглавных букв и надписей па вывесках. Часто только варварство может спасти искусство.
   Уже в 70-х гг. во Франции Jean-Arthur Rimbaud написал свое Voyelles, где пророчески говорит:

 
A noir, E blanc, I rouge, U vert, О bleu, voyelles
Je dirai quckjue jour vos naissances Lalentes.
 

   Запах и слово. Я молод и не имею коллекции надушенных женских пнсем, но вы, стареющие эротоманы, можете поверить аромату. Надушенное письмо женщины говорит больше в ее пользу. чем ваш пахнущий сигарой фрак. Кажется японцы и китайцы душат книги, т. ч. книга обладает своим языком благовония. Когда я еще быль херсонским гимназистом, для меня являлось большим удовольствием ходить но старому Екатерининских времен кладбищу и читать надгробные надписи, звучавшие различно на камне или на меди.

 
«. . . . . . . . . . Корсаков
он строил город сей и осаждал Очаков».
 

   Стремясь передать третье измерение букве, мы не чужды ее скульптуры.
   Возможно ли словотворчество и в каком размере? Где искать критерия красоты нового слова? Создание слова должно идти от корня или случайно?
   Теоретически отвечая на первый вопрос, скажу, что возможно до бесконечности. На практике, конечно, немного иначе: слово связано с жизнью мифа и только миф создатель живого слова. В связи с этим выясняется второй ответ — критерий красоты слова — миф. Как пример истинного словотворчества, я укажу «Мирязь» Хлебникова, словомиф, напечатанный в недавно вышедшей «Пощечине общественному вкусу». Я не буду распространяться о взаимоотношении между мифом и словом. Корневое слово имеет меньше будущего чем случайное. Чересчур все прекрасное случайно (см. философия случая). Различна судьба двух детищ случая: рифма в почете, конечно, заслуженном, оговорка же, lapsus linguae, — этот кентавр поэзии — в загоне.
   Меня спрашивают, — национальна ли поэзия? — Я скажу, что все арапы черны, но не все торгуют сажей, — и потом еще — страусы прячутся под кустами (Strauch). Да Путь искусства через национализацию к космополитизму.
   Я еще раз должен напомнить, что истинная поэзия не имеет никакого отношения к правописанию и хорошему слогу, — этому украшению письмовников, аполлонов, нив и прочих общеобразовательных «органов».
   Ваш язык для торговли и семейных занятий.
   Николай Бурлюк при участии Давида Бурлюка.

   Мы немы для многих чувств, мы переросли корсеты Петровской азбуки. Поэтому я заканчиваю свое краткое обозрение задач нового искусства призывом к созданию новой азбуки, для новых звуков. Многие идеи могут быть переданы лишь идеографическим письмом.
   Многие слова оживут в новых очертаниях. В то время, как ряд звуковых впечатлений создал нотное письмо, в то время, как научные дисциплины полнятся новыми терминами и знаками, мы в поэтическом языке жмемся и боимся нарушить школьное правописание. Искусство ошибки также оттеняет созидаемое, как и академический язык.
   Если мы изжили старое искусство, если для не всех стало ясно, что это — слово, но не речь, то это вина педантизма и кастрации духа творивших его. Нужно помнить, что для нашего времени и для нашей души необходим другой подход к словесному искусству, к приемам выразительности. Наша же азбука, наш поэтический лексикон, наши фразеология создались исторически, но не по законам внутренней необходимости. Словесная жизнь тождественна естественной, в ней также царят положения вроде Дарвиновских и де-Фризовских. Словесные организмы борются за существование, живут, размножаются, умирают. До сих пор филология была любовью к анекдоту, к истории быта и философии, но не к слову. Напрасны призывы Шахметова, Будуэна де-Куртене и немн. др. к истинному пониманию ее задач. Школьная схема делает свое, и для 9/10 филологов язык — не живой, изменчивый организм, а механизм, в словарях и учебных пособиях. Я вполне понимаю А. Франса, когда он восстает против преподавания грамматики и теории словесности, ибо даже во Франции до сих пор не создано правильного пути в понимании жизни языка.
   Резюмируя вышесказанное, мы придем к определению: слово и буква (звучащая) — лишь случайные категории общего неделимого.

   А Чуковский говорит: разнесу!
   — То есть, позвольте: что разнесу?
   — Все!
   — То есть как это: все?
   — Да так!
   Ужасно какой беспардонный. Это не то, что Айхенвальд. Тот такой субтильный, тонконогий, все расшаркивается, да все по-французски, а этот — в сапожищах, стоеросовый, и не говорит, а словно буркает:
   «Маяковский иллюзионист, визионер, импрессионист, чужой футуризму совершенно. Хорош урбанист, певец города, если город для него палачество! Это кликуша, неврастеник, горластый!»
   «Игорь-Северянин и все эгофутуристы — романтики: для них какой-нибудь локончик или мизинчик, кружевце, шуршащая юбочка — есть магия, сердцебиение, трепет, слюнявятся они в своих поэзах. Они очень милые писатели, но где же здесь, ради Бога, футуризм?»
   «Крученых — почешет спину об забор, этакий, ей-Богу, свинофил. Только Россия рождает таких коричнево-скучных людей — под стать своим заборам. Беспросветная, мелкая и темная фигура, нечто вроде холерного вибриона».
   «Гнедов — личность хмурая и безнадежная».
   «Бен. Лившиц — эстет, тайный парнасец. Он не футурист, а его пощечина — не пощечина, а бром».
   А то просто «икнет, рыкнет, да и бухнет»: Вершковые новаторы, скачущие за завтрашней секундой!
   Ах, как все пышно у Чуковского! Ах, как все убийственно-остроумно! Не критик, а какой-то беспроигрышный пулемет! Кто появится в литературе — бац камнем и наповал. Это все равно, что прежде попал в Вербицкую, а потом с той же грацией швыряет в футуристов! Ему самое важное разбить скрижаль. Если кто-нибудь спросит Чуковского:
   — Как вы проводите день?
   Он ответит: Завтракаю, обедаю, а от трех до пяти разбиваю скрижали!
   — Зачем? Верите?
   — Да, нет, а так, чтобы не скрижалились, глаза не мозолили! На что мне вера?
   Уж коли во что верю, так это в гениальность Репина! Он большой и меня заслонит. А о футуристах надо, модно!
   Итак, Чуковский доказал, как 2 х 2 = 4, что все футуристы — не футуристы; все они — притворщики. Так только зря все назвались футуристами и пищат:

 
Мы все футуры понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь.
 

   А Чуковский, как кондуктор литературного трамвая, той же рукой, которая вымазана в вербицкопинкертонокинематографе, отстранит всех и гаркнет, посматривая на свое имя, как на полицейского,
   — Местов нет!
   Именно «местов», потому что критики ничего не умеют склонять, кроме своей головы перед авторитетами.
   — Местов нет!
   Да еще прибавит:
   — Фриче, Фриче, бесенята!
   Этакий, право, старший помощник младшего писаря из Крыжополя! Стоит с избирательным списком и сортирует: Правов не имеете! И правов ни у кого не оказывается. Как это до сих пор не переделали поговорки: пройти сквозь огонь и воду и Корнея Чуковского.
   Футуристов нет, все самозванцы! Футуристов с испуга выдумали, чтобы устрашать. Стал плохо писать Блок, Сологуб и др., а им и говорят:
   — Коли ты не будешь писать как следует, я буку позову.
   А так как бука давно отнесен в ломбард российского символизма, где, как известно, непорядки и закладов и за деньги обратно не получишь, придумали:
   — Коли ты не будешь писать, как надо, я футуриста позову.
   И все для острастки купили по Маринетти, что-то среднее между зверем и автомобилем, держит этого Маринеттобиля в клетке, что зовется «заграницей», и грозятся: Смотри, мол, пиши, как следует, а то Маринетти выпущу; наши русские еще Маринеттяне, а я взыправь позову самого размаринеттейшего! А как девочка уж очень перепугалась, Чуковский успокоил: ты не бойся, тот «далеко, он не услышит», а наши — хочешь шепну по секрету — игрушечные, фальшивые.
   Итак, футуристов нет и не было. Их выдумали со скуки критики коричнево-скучные, под стать нашим осинам. И в самом деле, с чего бы у нас появиться футуристам? Футуристы указывают на культурность страны, а какая уж в России культурность, когда у нас существуют Чуковский и «Русские Ведомости»? Все, что у нас есть футуристического, так это программа футуристов.
   Футуризм? Что такое футуризм? Ах, старый вопрос, настолько старый, что об этом даже Яблоновский не пишет. Да ведь теперь даже в кафешантанах с эстрады кокотки, декольтированные по Баксту, распевают:

 
Футуризм! Что такое?
Что такое футуризм?
 

   на мотив:

 
Любовь! Чти такое?
Что такое любовь?
 

   И вот, имитируя шансонеток, критики тоже декольтируются по невежеству и поют: Футуризм! Что такое? — А за ними, подвирая, тянет и весь хор акмеистов и подсимволят.
   Футуризм, по их мнению, это гимн машинам, авто, биржам, аэро, жизни, взорванной моторами. Футуризм в жизни — это скандальчик.
   Ах, как хочется Чуковскому скандальчика! Миленькие, тянет он, ну хоть еще один: маленький хоть, но скандальчик!
   Правда, это не ново! Прежде купцы били зеркала, а подлипалы гоготали: А ну-ка, Тит Титыч, еще раз! Больно здорово у вас это выходит! — Нынче Чуковский подуськивает: футур Футурыч! А еще раз! А я в «Русском Слове» напишу сначала просьбу о скандале, а потом о самом скандале — и за все получу денежки.
   Футуризм — это выдумка, но, надо отдать справедливость гг. критикам, они эту выдумку выдоили недурно. Читают лекции, пишут статьи, получают деньги.
   Фриче — об истинном футуризме, Неведомский — об истинном футуризме, Осоргин — об истинном футуризме, Чуковский — об истинном футуризме.
   Что ни критик, то истинный футуризм, не не простой, а истинный. Степень его истинности зависит от того, на какой сбор рассчитывает лектор: нельзя же на 250 р. изложить самый переистинный, за истину деньги особо. 606 истинных футуризмов! И на каждом истинном футуризме аншлаг: все билеты проданы. И о каждом истинном футуризме анонс: только у меня свежий, у меня поистиннее! У Петра Ивановича футуризм с присвистом! Все не футуристы, футуризма нет, но футуризм нечто вроде Государственной ренты, но только не 4%, а 100%. Я, право, глазам не поверил, когда прочел у Осоргина: Смерть футуризма. Ахнул: Батюшки, да что же они теперь делать будут, неужели по миру пойдут, как ухудшится средний уровень нищих! Но потом понял, что это так только, для блезиру! Завтра воскреснет новый истинный футуризм какого-нибудь Кошкодавленкова! Прямо какое-то засилие футуризмами, да еще истинными! Будущий Брокгауз на букву Ф напечатает: Том 125. От «Футуризм истинный по Неведомскому до футуризм истинный по Осоргину», Т. 126. От «футуризм истинный по Фриче до Футуризм истинный по Чуковскому».
   Я полагаю, что во всех объявлениях о лекциях, в подзаголовках статей из раза в раз повторяется опечатка: Не истинный футуризм, а прибыльный футуризм. Дешево и сердито. Места от 30 коп. Лекция повторена не будет!
   По всей России какая-то кинемофильма: Бег критиков за футуризмом. Как прежде была: Бег тещ за женихом. И теперь с участием Глупышкина, да не одного, а серии Глупышкиных. Смотрите все: электрореклама — футуризм — средство против материального бессилия. Чудесный пояс. Нет больше бедных. Критикам скидка. Высылается за три семикопеечных марки.
   Но, ради Бога, что это такое:
   «Истинный футуризм достигнет своего расцвета, когда он поставит на своем знамени идеалы рабочих масс».
   «Демократия — только в ней наш удел, наш истинно футуристический быт».
   «Конечно, футуризм первого истинного футуриста — Уолта Уитмена — возник в сутолоке демократических масс».
   И все испугались. Не испугались только полтора гимназиста. Они вспомнили, что и они были прежде глупые. Бегали в приготовительном классе и кричали: да здравствует свобода! А когда их спрашивали, что такое конституция, они отвечали: ну, конечно, знаем, знаем, это жена Константина. Потом в пятом классе завели журнал и писали рассказы про голодающего мужика и стишки, где особенным шиком почиталось срифмовать: на бой — с кровавой тьмой! Но теперь они уже поумнели и поняли, что быть демократом нужно умеючи, что нужен талант для того, чтобы быть демократом. А главное поняли, что говорить о демократичности в искусстве ничуть не умнее, чем требовать демократических выводов от четырехугольника, и что искусству выставить на своем знамени идеалы рабочих масс также немыслимо, как треугольнику придать квадратную форму. Поняли, что нельзя требовать от думского оратора, чтобы он излагал в хороших стихах свой проект обложения фоксов в Средней Азии, а от поэта, чтобы он в стихи вставлял идеалы рабочих масс, как это делал Скиталец или Тан.
   Кстати, я не удивлюсь, что все истиннофутуропитающиеся позабыли первый лозунг русских футуристов «о свободном слове прежде всего». Они не поняли его, решили, что свободным словом может быть только новое, бессмысленное слово, не поняли и решили на всякий случай вообще отвергнуть всех футуристов, а самим подменить футуризм суррогатом, настойкой на Эрфуртской программе.
   Кстати, Чуковский такой пристальный критик, пишет уже давно, а до сих пор не заметил, что невежественные наборщики все время коверкают его фамилию и набирают — Чуковский. Это явное издевательство над человеком! Мне искренно жалко Чуковского, и я прошу всех наборщиков запомнить раз навсегда, что в слове Чуковский есть намек на индивидуальность, а настоящая его фамилия, конечно, Чуковских. Чуковских — это что-то собирательное, вроде того, как лес, состоящий из деревьев, ну, что ли, или дубов, или из осин.
   Впрочем, пусть критики еще пару месяцев поживятся на счет футуризма. Ведь каждому ясно, что не будь сейчас футуризма, критики бы перемерли с голоду. Ведь о Кузмине и Гумилеве больше пяти строк никак не напишешь, а на пять строк в месяц не проживешь. Ясно, что критики на содержании у футуризма; и футуризм дает им немало на мелкие расходы. А что, если футуризм поймет, что за свои деньги он и не таких на содержание может взять!

   Теперь стало модным «замалчивать». Куда бы Вы ни пошли, слышите три таинственных, три модных, самых модных слова: танго, футуризм, замалчивать. Все дамы полусвета наперебой тангируют, все поэты наперебой хотят стать «самыми футуристами», все газеты наперебой предлагают замалчивать. Особенно модно — замалчивать футуризм.
   Признаемся, что мы слегка удивились, услыхав о предложении со страниц «Русских Ведомостей». Нам казалось, что именно эта газета всегда протестовала против замалчивания жизненных фактов. Мы готовы были упрекнуть газету в нелогичности, потону что, при всем уважении к ее профессорскому составу, мы не признаем за ней право создавать новую логику. Для такого создания надо, прежде всего, обладать некоторым талантом.
   Вслед за «Русскими Ведомостями» и «Русское Слово» предложило не писать о футуризме. Замалчивать футуристов. Футуристы увидят, что о них не пишут, и перестанут кривляться и гаерничать.
   Потом еще какая-то газетка предложила «замалчивать» и пошло, и пошло.
   Одна типография, желая заслужить бессмертие (т. е., попасть на страницы «Русск. Богатства»), предлагала вообще сломать в своих шрифтах букву «Ф», чтобы окончательно соблазна не было; однако, кто-то объяснил, что сотрудники могут написать «футуризм» через «Ѳ». так как нельзя же в самом деле требовать от сотрудников ежедневной (кроме дней послепраздничных) прессы, чтобы она помнила грамматику. пройденную еще в городском училище и проданную букинисту.
   Нашелся целый кадр рецензентов. Она приходили в редакцию и говорили: «Дайте мне работу. Я о футуризме и пе заикнусь. Мне еще папенька запретил. У меня и в публикациях так сказано: Ищу места одного рецензента, без футуризма. Умею готовить по Брокгаузу. Личные рекомендация Греча, Булгарина, Измайлова, Игнатова, Рогачевского».
   Получив работу эти рецензенты писали о Бунине, о пьянстве, о Бальмонте, о вреде путешествий для творческой деятельности. Излюбленной темой было: Еще несколько слов о нарыве в глазу кита, жившего в 17-ом столетии около берегов Гренландии.
   Правда, некоторые порывались все же написать о чем-нибудь поновее, но их немедленно дисквалифицировали за ренегатство либерализму. К тому же им говорили, что на новых темах легко ошибиться. Приводили в пример Игнатова, Человек почтенный, внесен в 45 томе «Продолжения перечня ненужных людей», а написал об одном акмеисте: в его стихах есть неприятная реальность, и все стали упрекать, что критик «Рус. Вед.» не знает разницы между реальностью и реализмом. Впрочем, «Рус. Вед.» вообще привыкли к недоразумениям. Напишет кто-нибудь: Футуристы-футболист, — а читатель сразу упрекает газету в бульварном остроумии и недоумевает: как это статья Бурнакина из «Нов. Врем» попала в «Рус. Вед.». Посмотрит подпись: Козловский — и сердится: До чего доводит англомания: теперь не знаешь как читать: пишется — Козловский, а выговаривается — Бурнакин.
   Одним словом, газеты начали замалчивать футуризм. Да еще как замалчивать, артистически замалчивать. На первой странице каждого № заглавным курсивом: Мы о футуристах принципиально не пишем. Мы действительные члены Всероссийской Трудовой Кооперации Замалчивания Футуризма в Периодической Печати.
   Словом, совсем перестали упоминать о футуристах.
   Ну, и футуристы увидали, что их дело плохо. Подумали, а думать они умели, так как в никаком родстве с Яблоковским не состояли, и слово «Корней» не в пример Яблоковскому, через ять писали, подумали и перестали писать. Охота нам была, говорят, трудиться, выискивать новые методы, изобретать новые размеры и ассонансы! Мы как-нибудь попроще обойдемся, по Бальмонтовски. Съездим на самый южный мыс самого северного острова Западо-Восточного Архипелага, запишем там 33 предания, вернемся домой, устроим себе пару чествований (с ужином и без ужина, с подпиской и без подписки), да и начнем издавать сборники: Вицлипуцли, Майерийские сказания. Так и стали делать. Стали рифму «народ — вперед» считать блестящей. Помилуйте, говорят, и там и там ударение на последнем слоге, в начертании кое-что общее, а главное внутренний смысл какой!
   И все пошло по-хорошему. Издавалась «История русской литературы» — вот уже не помню под чьей редакцией: не то Вербицкой и Брешко-Брешковского, не то Айхенвальда и Коган). Коган упрекал Брюсова в незнании русского языка. Айхенвальд в 2456 томе утверждал, что во всяком творчестве самое главное это минутное интуитивное озарение. К каждой странице были сделаны сноски: «В России было только два поэта — Александр Пушкин и Иван Бунин». Сноски были подписаны таинственными инициалами — Ив. Б.
   «Рус. Вед.» давали об этих томах отличные отзывы, при разборе Тютчевского стихотворения делая почтенный экскурс в область славянских отношений того месяца, каким датировано было это стихотворение. Все стало мирно. Россия была признана благополучной по футуризму. «Раннее Утро» стало официозом Академии Наук. Даже Чуковский умер с голоду. Некого стало бранить. А Чуковский без брани — анахронизм, фикция, противоречивые понятия, как «вертикальный горизонт» или «интересный № Русских Ведомостей».
   Однако число читателей в России значительно уменьшилось (число подписчиков у «Утра России» пало с 27 до 11 1/2); скучно читать ежедневно газету, когда знаешь, что она за неимением новостей печатается раз в год на Ивану Купала, а потом выпускается с разными датам.
   Так, периодическая печать, жертвуя собой, спасла Россию от футуризма.
   С этой стороны, мы, конечно, приветствуем проект наших критиков, уверенные, что Утопия Томаса Мора нечто рядом с Утопией г-жи Прессы. Мы даже согласны забыть, что обращением всей литературы в мумию уже издавна занимались «Мусагет», «Аполлон» и «Шиповник». Этот проект, несомненно урегулирует наш капиталистический строй и поможет более правильному распределению доходов. Ведь со скуки можно купить <нрзб.> И. Я. или Городецкого, а при некотором самогипнозе (Сила внутри нас. Высылается за три семикопеечные марки) можно убедить себя, что это стихи. Вот с этой то стороны мы и приветствуем либеральные тенденции вечно-юных, бодрых и оригинальных «Русских Ведомостей».

   В своей статье «Закат футуризма» г. Осоргин сообщает, что Россия это такая страна, «где всякому новому разумному или вздорному слову широко открыты двери». Добавим: поэтому в России «Ведомости» называются русскими, поэтому им двери широко открыты для слов г. Осоргина, поэтому г. Осоргин излагает свои мысли словами, а не спичечными коробками или булыжником из мостовой, т. к, в самом деле Россия не такая уж вздорная страна, что в ней широко открыты двери даже для вздорных булыжников. Далее г. Осоргин подводит итоги умершему (sic!) футуризму, сообщает, что «Габриэль д'Аннунцио, по собственному подсчету, ввел в литературный язык до 13 тысяч новых слов», радуется, что отечественные футуристы не выдвигают политической платформы, и высказывает еще целый ряд подобных откровений. Конечно, мы далеки от того, чтобы критиковать содержание статей г. Осоргина, ибо оно для «Русских Ведомостей» вообще не является обязательным, но не можем не порадовать ликующего вздорописца следующими сообщениями. Футуризм для Вас, г. Осоргин, не мог умереть по той простой причине, что он родился лишь для умных и культурных людей; затем: у нас Василиск Гнедов, «по собственному подсчету кладет в минуту 66.000 слов» (разве нас удивишь каким-то д'Аннунцио), соборный протодиакон г. Усть-Сысольск ходит раз в месяц в баню, московский союз водопроводчиков и канализаторов не предполагает устроить юбилейного чествования «Русских Ведомостей», а гг. Фриче и Козловский, выступив оппонентами на докладе г. Закржевского и вывернувшись там наизнанку, причем обнажился скрытый в их глубинах Сергей Яблоковский, благополучно продолжают сотрудничать в уважаемой газете.
   Egyx

   Я, к счастью, знаю, что такое взрослый столичный интеллигент. Я вижу его следы в жизни. Со дня рождения до смерти он проходит путь измены и, забыв тайну своей жизни, верит в «реальность».
   Его ведет рука машинного разума, и не знает он что его «да» — «ад» для детства. Постепенно вытравилась душа в парах каменного мозга, и он мертв, — что нам до него, но это наш «критик». Он пишет о чем угодно, но, конечно, больше всего о живописи и литературе, и вот — душа поэта, ищущая загадки и бюро похоронных процессий и шума ветра, налагающая заклятие на каждый день, — во власти механизма, который забыл, что, может-быть, сегодня его последний день.
   И вот, пока не пресеклась их жалкая жизнь среди забот о «дне», я попытаюсь усовестить эти самоуверенные ожесточенные души.
   Гг. Философов, Луначарский, Неведомский и юный Левин!!!
   Вот вы — взрослые умные люди, много жили и думали и, по всей вероятности, знаете, что некрасиво и глупо говорить о том, чему чужд и чего представить не можешь.
   Нельзя же в самом деле так! А вы поступаете еще хуже! Публицисты на листах всех газет, вы нисходите до грубых и некультурных приемов. Послушайте, напр., г. Философова.
   «Но на Бурлюков надежды нет никакой. До такой степени пошло и глупо все, что они пишут. И главное не смешно. А до крайности скучно, потому что на этой литературе. „скопца“ лежит печать скудоумия и вырождения. Такое зрелище всегда тягостно, так как тягостно смотреть на полубезумного ловкача Щетинина, смущающего малых сих».
   Неужели после этого мы не будем видеть в ваших писаниях только цинизм зазнавшихся лакеев литературы.
   Вы ругаете и унижаете моего брата Давида Давидовича, меня самого и наших милых друзей: Хлебникова, Маяковского, Лившица, и все потому, что вы не чувствуете поэзии и никогда не были поэтами. И вот мы, «дети» по вашему мнению, а по мнению некоторых маленьких философов «сумасшедшие и шарлатаны», просим на минутку оставить вожжи общества и послушать нас, «хулиганов» и «безумцев».
   Вы, воспитанные под знаменем свободы слова со знанием диалектики и уместности сказанного, стараетесь убедить ваших читателей, что мы подонки Нашей родины. Как низкие и невоспитанные люди, вы, «делатели русской свободы», прибегаете к приемам вроде Нордау и д-ра Баженова, опозоривших себя идиотическими надругательствами над символистами. Одно дело сказать, что Блоки и др. — портные и им нужна дача на реке. Это Ваш чинопочитающий ум прекрасно понимает, но прибегать к провокаторским приемам, приемам, которые не находят других слов, кроме ругательств и инсинуаций — это недостойно людей.
   Если бы вы тонули, я не пожалел бы жизни, спасая вас, а вы нам говорите грубости. Может-быть, я буду с вами знаком, и тогда вы поймете разницу между двумя типами выражений. Некоторые из вас борцы за свободу религии и труда и — вот какое позорное противоречие!! МЫ, ВАШИ БРАТЬЯ, а вы нас оскорбляете и унижаете за то, что мы не рабы и живем свободой. И если за нами идет молодежь нашей родины, то это ваша вина — вы были и есть азиаты, губящие все молодое и национальное. Вы лицо той старой России, которая пережила 1905 год — в вас душа гонителей истинного искусства — духовных крепостников Белинского, Писарева, Чернышевского.
   Вы жалуетесь на реакцию и безвременье! — Вы же их создали! Зная ваш нрав — ваши политические противники могут ничего не бояться — рука руку моет: они угнетают тело, вы — дух.
   Вы хуже и опасней черной сотни, — она не скрывает своего дикарства и изуверства, вы-же одеваетесь в манишку западничества и образованности fin du siecle и действуете не прямо, а исподволь. Особенно это характерно для гг. Левина и Неведомского. Первый ретиво взъелся на Тана и за что, послушайте-ка:
   «Но что собственно пленило Тана у футуристов, помимо „пылающих глаз Бурлюка“ и огнедышащей горячности диспутантов?
   Пленили еще… „колокольчики“.»
   Господин Левин поражен в глубину сердца тем, что не все так фальшивят, как он, (несмотря на муз. задатки) посему изрекает:
   «Но мне даже фортепиано „Литературки“, усыпившее Тана, все-таки разнообразнее и богаче, чем однообразная монотонная бойкость валдайского „колокольчика“, даже если присоединить к ней ухарское треньканье балалайки.»
   У Левина не хватает порядочности даже на то, чтобы процитировать верно, и он губит Тана передержкой. — Он забыл, что ему нужно сперва прочесть 25 томов Брюсова. Неведомский не отстает от Левина и ловким вывертом руки пытается потопить г. Брюсова, а с ним и весь символизм.
   «Бурлючество», — разрешите мне такой сокращенный термин, — усыновлено г. Брюсовым от лица «символизма» вообще. Символистов он называет без обиняков «прямыми предшественниками футуристов», и чисто-отечески журит последних за игнорирование этой преемственности, за отречение от своего «роду-племени»…
   Никому, конечно, не дано так чувствовать все таланты.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Н. Бурлюк
 
   Конец статьи Н. Бурлюка не мог быть напечатан по независящим от редакции обстоятельствам…
   Ар. ред.

   Есть люди умные и есть люди глупые. Сергей Кречетов не принадлежит к числу первых.
   В № 44 «Утра России» напечатала статья г. Кречетова о ряде новых книг. Несмотря на то, что мои книги там не разбирались, я с удивлением увидал свое имя, повторенное несколько раз.
   Во вступлении говорится, что «Вадимов Шершеневичей меряют гарицами, как овес».
   При разборе книги Вадима Баяна повторяется: «Вот еще один Вадим, тоже бездарный и тоже наглый».
   «Ах, псевдо-футуристические Вадимы»!
   Говорится о книге Горького и снова: «человеку способному стыдно, имитировать обезьяну Северянина, Шершеневича с его пятачковым снобизмом».^[2] «Не следует брать на прокат шикарных хлыщевато-парикмахерских поз Вадима Шершеневича» и т. д. еще целый ряд замаскированных брыканий.
   Я, конечно, далек от гордой мысли, что всю русскую поэзию можно оценивать, только сравнивая со мной; также далек и от мысли возражать на чепуху критика.
   Ведь, если г. Кречетов назвал меня «обезьяной», и я в ответ скажу, что самого критика тоже можно сравнить с одним животным, ум у которого заменен длиной ушей — то вряд ли эта полемика будет интересна.
   Я просто хочу объяснить «благородный и бескорыстный» гнев домашнего Юпитера. В одном из недавних № газеты «День» была моя статья, обличающая г. Кречетова в плагиате. В этой статье был дан параллельный текст, а на это, конечно, возразить нельзя ничем иным, как простою бранью.
   Впрочем, на этот раз в статье С. Кречетова есть целый ряд недурных сведений. Так, напр., «человек, обладающий головой, сумеет выбрать и в пределах моды то, что идет собственно (?) ему» или «мудрая есть российская поговорка: всяк сверчок знай свой шесток». Но особенно ценно следующее сведение: «Модернисты глядели свысока на всякую срединность». Это последнее объяснило нам презрительно-высокомерное отношение В. Брюсова и др. «модернистов» к г. Кречетову.
   Что же касается сущности Кречетовских на меня нападок — о мнимой моей зависимости от Северянина — то ведь в этом № напечатаны мои стихи и всякий может узнать: какой пробы ложь Сергея Кречетова. Ах, г. Крррречетов — мало быть критиком, надо быть еще умным человеком.

(Разоблачение клеветы)

Копролитический монумент

   Очередное паясничанье г. Чуковского на Тенишевской эстраде — явление слишком заурядное и пресное, чтобы стоило говорить о нем серьезно, без обычной веселости, невольно овладевающей всяким при воспоминании о резвом би-ба-бо российской критики, не будь последний трюк его отмечен чертою, показательной дли нашего «сегодня» — и об этом несколько слов. Казалось бы, не литературная честность, так профессиональный навык должен был бы подсказать милому мальчику необходимость полагать грань между лозунговыми выступлениями футуризма и его художественными достижениями, — единственный канон деятельности г. Чуковского на поприще просвещения обывателя, а посему последнему без зазрения совести преподносится крученыховский «белиматокияй» под видом альфы и омеги футуристического искусства.
   Конечно автор «дыр — бул — щыл»-а — поэт небезынтересный, поэт с довольно острым пониманием момента, но сосредоточивать внимание на Крученых, как на центральной фигуре русского «кубо-футуризма», значит, прежде всего, вызывать удивление и смех в рядах самих же «кубо-футуристов». Почему делает это г. Чуковский — неужели из одного лишь, столь свойственного ему, легкомыслия? Это можно ныло бы предположить и на этом покончить, если бы критические упражнения г. Чуковского ограничивались только литературной копрофагией (бедняга, с каким аппетитом набросился он на крученыховские «пепарь свинины» и «навоз»!). Но процитировав Хлебниковское «заклятие смехом» и (ах, этого нынче требует немного запоздавшая литературная мода!) объявив Хлебникова гениальным, би-ба-бо делает неожиданно-крутой выверт. Хлебников оказывается явлением случайным, никакими связями с русским (и, вообще, со всяким) футуризмом не связанным, нисколько для него не характерным. Конечно, только совершенное непонимание поэзии Хлебникова, только принижение его гениального словотворчества до уровня простых суффиксологических опытов может привести к подобному выводу. Великая заслуга Хлебникова — открытие жидкого состояния языка, и что более этого открытия связано с общей концепцией футуризма? В указанном состоянии слова не имеют еще точного, законченного смысла, но, еще недавно фосфены — музыка сетчатки! — теперь уже флюиды — ее пластика! — меняющие легкую свою форму в постоянном приближении к вещам «реального» мира и в постоянном от них удалении. Тайная иррациональная связь вещей для нас отныне не боль немоты, но радость первого наречения. На грани четвертого измерения — измерения нашей современности — можно говорить только Хлебниковским языком… Но понять ли это критику-копрофагу, с суетливым лукавством воздвигающему свой копролитический монумент великому гению русской поэзии?

(Материал для истории русск<их> литературных нравов)

   В 1910 году вышла книга «Садок Судей» (I) — в ней гениальный Виктор Хлебников встал во главе русской новой лит<ературы>. В этой книжке, напечатанной на обоях, впервые был указан новый путь поэтического творчества. Истекший 1913 год был историческим — участники (I) «Садка Судей», с присоединивш<имися> к ним Влад. Маяковским, Б. Лившицем, А. Крученых выпустили книгу «Пощечина общественному вкусу», где принципы футуризма — обновительного течения в литературе были выявлены силой необычно-значительной. Несомненно: футуризм в России официально был учрежден этой книгой. Открыты новые дали, новые возможности. Принцип свободы поэтического творчества — заявлен гордо и непреклонно.
   Русская пресса гордится своим свободолюбием и прогрессивностью. Она, казалось бы, с радостью должна была бы встретить этот порыв молодой литературы к духовной свободе вне рабского преклонения пред авторитетами затхлыми и гнилыми. (Отрицание Корифеев прошлого, низвержение литературных «столбов» современности.) Да, конечно, должна бы…
   Но… оглянемся на истекший 1913 г. Вот — «дела» тех, кто был поборником свободного развития духовных творческих сил. Пред нами груды газетных вырезок — ушаты помой, клевета — сатанинская злоба, нечистоплотность передержки. Homuncu-lus'ы, Чеботаревские, Левины, Яблоновские, Фриче, Таны, Бобровы, Измайловы, Войтоловские, Луначарские, Неведомские, Философовы и бесчисленные скрывшиеся под Н. С; Э. Р.; П. А.; Senior и т. п. (неуловимы, как микробы) подняли свой голос против свободы художественного творчества. Завыли о ниспровержении литературн<ых> авторитетов — называя, к<а>к, напр<имер>, прославленный Гр. Петров или Марк Криницкий, новое искусство (все без изъятия)!! Хулиганством!! да Хулиганством… все самое свежее, молодое, доброе, чистое; о, позор!., на головы такой критики…
   И вот, чтобы не быть голословными, мы должны, считаем своим долгом привести куски ужасные, грубые этого лая из критического лагеря наших «друзей». Пусть эти отрывки сохранятся для будущего — ну хотя бы как материал для характеристики литературных врагов нашего века. Ведь где же даже теперь уже найти эти перлы — эти ценности ежедневных дующих негодных волынок критического «сегодня»… В груде старых газет все исчезнет… Ругавший завтра будет пресмыкаться неуязвимым у ног уже признанного творчества. Мы считаем своим долгом заклеймить — Российскую критику — «к позорному столбу»! русскую критику 1913 года.
   Первые выступления футуризма были встречены с паническим животным страхом со стороны газетной и журнальной критики: чувствовали, что пришел конец мухам и тараканам; бегали и выли от ужаса: «вандалы»!., «гунны», «все погибло»… — Затем стали искать выхода спасения и с течением времени животный страх как будто исчезает, уйдя вглубь, в подсознание, откуда окольными путями порывается к прежнему: к уничтожению нового явления, так неожиданно, так жестоко разрушившего недавний косный лад. Нужно убедить самого себя, что новое не страшно, эфемерно, не ново. Все это, мол, мы уже переживали не раз, а мир оставался и остается на прежнем месте. В этом процессе бессознательного обесценивания сходится не один десяток присяжных ценителей искусства.
 
   У цирковых клоунов среди других есть заученный прием комизма. Клоун выходит с доской, устроенной наподобие мехов и издающей при ударе гулкий звук на весь цирк. Изловчившись, он замахивается на товарища и шлепает доской изо всей мочи по собственной благородной щеке. Паяц озадачен, раек гремит, звон оплеухи гудит под самым потолком. «Ах, какой я глупый осел!» — обижается на себя клоун, и давит клюкву на набеленной щеке.
   Пощечиной по собственной физиономии прозвучала книжечка прозы и стихов молодых эксцентриков, — двух Бурлюков, Хлебникова и др., озаглавленная: «Пощечина общественному вкусу».
   Серая бумага, в какую завертывают в мелочной лавке ваксу и крупу, обложка из парусины цвета «вши, упавшей в обморок», заглавие, тиснутое грязной кирпичной краской, — все это, намеренно безвкусное, явно рассчитано на ошеломление читателя. Если уж после этого он не разинет рта, — очевидно, надо отказаться от всяких попыток его озадачить.
   Что перед этим розовая бумага былых декадентов, слова без еров или изображения поэтов с крыльями демона. Теория «благого мата» здесь доведена до предельной точки. Если теперь не заметят, — надо ложиться в гроб и умирать. Довольно метать бисер перед свиньями!
   Мы хохотали недавно над выставкой «Союза молодежи», над этой смехотворной мазней кубических лиц, четырехугольных цветов и людей, точно свинченных из точеных стальных частей. В «Пощечине» дана словесная мотивировка этих диких новшеств.
   Мечта этой молодой компании — «бросить Пушкина, Достоевского, Толстого, проч., и проч. с парохода современности», стащить бумажные латы с Брюсова. Эта кучка поучает: «вымойте ваши руки, прикасавшиеся к грязной слизи книг, написанных бесчисленными Леонидами Андреевами!»
   Таков манифест нового искусства, подписанный именами: Д. Бурлюка, А. Крученых, В. Маяковского и В. Хлебникова. Долой Пушкина и да здравствуют Бурлюки!..
   Воинственная горсточка идет на бой и нестерпимо стучит игрушечными сабельками. Она смертельно разобижена тем, что ее не замечают, что о ней молчат. Ни парусинная обложка, ни серая бумага, на которые возлагалась роль красного плаща, никого не приводят в бешенство. Никто не сердится, никто не возмущается. А они так надеялись!..
   Какое несчастье опоздать, какая досада прийти в хвосте! Бурлкж и его компания запоздали не на день, не на месяц, а по меньшей мере на 15 лет. 15 лет назад у них были все шансы на успех.
   Тогда точно так же на московскую улицу вышли первые декаденты и разложили по ней свои детские игрушки. И прохожие останавливались, озадаченные, и критики метали громы, и шутники писали пародии, и наивные люди, испугавшиеся за судьбу старого искусства, тревожно обсуждали опасность, скрещивали старые заржавленные мечи с жестяными сабельками проказников, певших фиолетовые руки.
   Прошло много лет. Старое искусство стоит на своем месте. Из некоторых шутников вышли настоящие серьезные люди. Давно брошенные игрушки их покрылись пылью. И вот пришли недоноски и вытащили их снова и, надув щеки и пуская слюну, дуют в старые дудки и волынки.
   Вся книжка новых декадентов полна невероятными дикостями и намеренными вычурами. Это не какие-нибудь искания, а чистое дурачество. При всей готовности невозможно поверить в «непосредственность» этого идиотства и надо заподозрить его предвзятость. Вот, напр<имер>, «стихи» Маяковского:

 
Угрюмый дождь скосил глаза.
    А за
    Решеткой,
    Четкой,
Железной мысли проводов
    Перина.
    И на
Нее легко встающих звезд оперлись
    Ноги.
    Но ги —
бель фонарей,
    Царей
    В короне газа,
    Для глаза
Сделала больней враждующий
Букет бульварных проституток…
 

   Велимир Хлебников вопрошает:

 
Кому сказатеньки,
Как важно жила барынька
Нет, не важная барыня,
А так сказать лягушечка…
 

   И надписывает это — «Опус № 14», а в «Опусе № 15» сюсюкает:

 
На острове Эзеле
Мы вместе грезили.
Я был на Камчатке,
Ты теребила перчатки…
 

   Хлебников помешан на производстве новых слов. Его рассказы полны «слезатыми слезинями», «миристеющими птицами», «умрутными голубями», «старикатыми далями», «взоровитыми чашами».
   Бенедикт Лившиц самым делом сокрушает Пушкина и культивирует такой русский язык:

   «Долгие о грусти ступает стрелой. Желудеют по канаусовым яблоням, в пепел оливковых запятых, узкие совы. Черным об опочивших поцелуев медом пусть восьмигранник, и коричневыми газетные астры. Но такие. Ах, милый поэт, здесь любятся не безвременьем, а к развеянным обладай. Это правда: я уже сказал. И еще более долгие, опепленные былым, гиацинтофоры декабря».

   Вот синтаксис и этимология Бедлама! Недавно в научной книге о помешанных некто г. Вавулин привел многочисленные отрывки из «литературы» больных. Но куда же куцому до зайца! Там есть и смысл, — здесь, у декадентского вывертыша, намеренный подбор бессмыслицы!
   А. Крученых насаждает такую поэзию, попутно уничтожая даже знаки препинания и прописные буквы:

 
Офицер сидит в поле
с рыжею полей
и надменный самовар
выпускает пар
и свистает
рыбки хлещут
у офицера
глаза маслинки
хищные манеры,
губки малинки
глазки серы
у рыжей поли
брошка веером
хорошо быть в поле.
 

   На ста двенадцати страницах несчастный наборщик набирал безнадежную, похожую на рассыпанный набор чепуху, вымученный бред претенциозно бездарных людей, одно прикосновение к которым, по-видимому, заражает бездарностью. «Идутные идут, могутные могут, смехутные смеются», — пишет Хлебников, и над ним смеются даже не смехутные.
   Да, игра кончилась, огни погашены, погремушки сломаны и брошены. На могиле заштатного декадентства копошатся последние эпигоны, печальные рыцари ослиного хвоста, наполняют воздух запоздалой отрыжкой и только одни не сознают, что не строят на ней что-либо новое, а забивают в нее последний осиновый кол.
   А. Измайлов

Забавники

 
На острове Эзеле
Мы вместе грезили.
Я был на Камчатке,
Ты теребила перчатки.
С вершины Алтая
Я сказал: «дорогая»!
 

   Если вам не нравится это милое стихотворение Велимира Хлебникова, есть прекрасное описание «Утра» Владимира Маяковского:

 
Угрюмый дождь скосил глаза,
    А за
    Решеткой,
    Четкой,
Железной мысли проводов
    Перина.
    И на
Нее легко встающих звезд оперлись
    Ноги.
 

   «Что за чепуха»? — скажете вы. «Какие такие Велимир и Владимир и в каком они желтом доме сочиняют?» Ничего подобного! Это просто веселые ребята, вздумавшие позабавить себя и посмеяться над другими, как двое из них, Бурлюки, уже достаточно нахохотались над любопытными, не только забредшими на выставку кубистов, но даже всерьез критиковавшими шутливую мазню «футуристов». Спешу, впрочем, извиниться перед двумя Бурдюками и гг. Кандинским и Крученых, выпустившими на днях целую книгу «футуристских» стихов и прозы. Я назвал их «веселыми ребятами», хотя, может быть, некоторым из них и перевалило за 50. Во всяком случае жизнерадостный характер их не покинул, и это настоящие весельчаки, независимо от их возраста и положения.
   Когда вчера в маленьком кружке мы весело перелистывали их буффонаду, мрачный социал-демократ, сохранивший способность смеяться лишь при проказах нашей дипломатии, очень сочувственно встретил строфу из стихов поэта А. Крученых:

 
Офицер сидит в поле
С рыжею Полей
И надменный самовар
Выпускает пар
 

   Не желая уступить г. Крученых, другой весельчак угощает прозой:

   «Долгие о грусти ступает стрелой. Желудеют по канаусовым яблоням, в пепел оливковых запятых, узкие совы… И еще более долгие, опепленные былым, гиацинтофоры декабря».

   Хотя эти футуристские «гиацинтофоры декабря» сильно напоминают гоголевское «мартобря», я, увлеченный веселой книжкой, готов тоже пуститься в поэтический кубизм:

 
Плечами жми,
Но не прими
Двух Бур —
Люков
За дур —
Аков!
Иной напишет множество романов,
Но не набьет себе карманов,
И ничего
Не слышно про него, —
А тут
В минут —
У без труда
Получишь славу иногда.
 

   И какую еще! Какой-нибудь критик, вроде г. Бенуа, наморщивши чело, станет разбирать веселую чепуху в стихах, или красках, искать затаенного смысла в тех коленцах, которые выкидывают мистификаторы-забавники, и метать в них громы и молнии. Но я от души приветствую и Бурлюков, и Дурлюков, и всех прочих футуристов, разыгрывающих эту веселую комедию.
   Берендеев

Поэзия свихнувшихся мозгов

   «Стихи» некоего футуриста Маяковского:

 
Угрюмый дождь скосил глаза
    А за
    Решеткой,
    Четкой,
Железной мысли проводов
    Перина.
    И на
Нее, легко встающих звезд оперлись
    Ноги.
    Но ги —
бель фонарей,
    Царей
    В короне газа,
    Для глаза
Сделала больней враждующий
Букет бульварных проституток…
 

   Еще «перл». Из поэзии тоже «футуриста» Хлебникова. «Опус № 14»:

 
Кому сказатеньки,
Как важно жила барынька
Нет, не важная барыня,
А так сказать лягушечка…
 

   А вот проза «футуристов». Morceau из произведения русского писателя Лившица:

   «Долгие о грусти ступает стрелой. Желудеют по канаусовым яблоням… узкие совьк Черным об опочивших поцелуев медом пусть восьмигранник, и коричневыми газетные астры. Но такие. Ах, милый поэт, здесь любятся не безвременьем, а к развеянным обладам. Это правда: я уже сказал. И еще более долгие, оцепленные былым, гиацинтофоры декабря…»

   Словом, читать можно, только хорошо покушавши. Но натощак принимать не советуем.
   Друг
 
   Желторотые мальчики издали в этом году два сборника: «Пощечина общественному вкусу» и «Союз молодежи» (3 выпуска), в котором они выявляют свое лицо, заявляя, что «только мы — лицо нашего времени».
   Эти новаторы — типичные нигилисты. Все их стремление сводится не к тому, чтобы убедить читателя и зрителя в подлинности их переживаний и достижений, сколько в посрамлении в оскорблении этого зрителя в читателя.
   Нигилисты прошлого старались одеваться возможно небрежнее и неряшливее, нигилисты настоящего, в лице авторов «Пощечины общественному вкусу» приложили все усилия к тому, чтобы возможно небрежнее и безграмотнее издать книгу… Упразднили знаки препинания и орфографию. Напечатали книгу на серой бумаге, завернули вместо переплета в холстину…
   Еще год, два и желторотых мальчиков забудут… Ведь и теперь мало кто посещал их выставку «Мишень», и они не продали ни одной картины, хотя М. Ларионов и создавал работы в духе изобретенной им теории «лучизма»…
   Перестали удивляться… Головокружительные номера гг. Бурлюков, Крученых и Ко уже больше не удивляют… Публика давно поняла, что это не искания в искусстве, а искания популярности, жажда оригинальничанья и только… Но ведь это уже касается не области искусства, а области психологии…
   Это фигляры, а не творцы новых ценностей, фигляры всегда помнящие, что они стоят перед толпой… Разница между ними лишь та, что фигляры забавляют публику, а гг. Бурлюки, Крученых и комп. дразнят ее…
   Н. Лаврский
 
   Анекдотическое невежество газетных борзописцев по необходимости приводит их к смешению футуризма с акмеизмом, акмеизма с символизмом и т. п. Но читательская публика требует сведений, хотя бы поверхностных, о новых течениях в искусстве, и лакеи ежедневной прессы, трагически беспомощные в этой области, в погоне за увядающим вниманием публики преподносят последней цитаты с отсебятинами в стиле извозчичьих ругательств (Эр), передержки (И. К.) или репортерски-добросовестные описания нашей наружности (Homunculus).
   Итак, современная литературная нечисть, воспользовавшись тем, что ее наиболее достойных представителей своевременно не засадили в сумасшедший дом, ударилась в сторону акмеизма.
   Стих, стиль, язык, рифма и ритм, — все это в поэзии излишний балласт.
   «Верхом искусства» являются, стало быть, шедевры Бурлюков, Хлебникова, Маяковского, Крученых.

 
Трепетва
Зарошь
Пеязь
Нежва
Новязь…
 

   Это не бред буйного помешанного, как мы имели неосторожность полагать, — это:
   Акмеизм.
   Оказывается, эта белиберда — глубочайшее по идее и замечательнейшее по форме стихотворение по сравнению с бредом какого-нибудь нынешнего Маяковского или ему подобного «акмеиста»:

 
Прыгнули первые кубы
В небе жирафий рисунок готов
Выпестришь ржавые чубы
Пестр как фо —
рель сы —
Н,
Су —
Кин
Сын
Овняя лю —
бовь скрытая циф —
ерблатами ба —
шни шерсти клок
Act
Лысый фонарь снимает
С улицы синий чулок.
 

   Позвольте же и мне превратиться, хотя бы только на сегодняшний день, в акмеиста. Преподношу вам два собственных перла — в стихах и в прозе, — которые от избытка чувств посвящаю акмеистам-профессионалам.

 
А, о, у
  Ак —
меист ду —
  Рак
Его в су —
масшедший дом
  всу —
нуть надо
Бурлюка потом
В придачу
На Канатчико —
  ву дачу.
И знаете, что скажет свет:
Другого, ведь, спасенья нет…
 

   Теперь в прозе:

   Варощь и Былязь с Желвой у плаквы и Лепетва вечярится на вышестроенных жирафиях первых кубов. Небытие здравых плюс мозги ржагоняет вывернуто минус разум от меня иди от на идиоте сидит и идиотом погоняет Помирву и Лепеьва бессвязно кретина, тина, на, а всех лысых кретинов и с Бур плюс лю-плюсками, которые осходят черным паром, они, ногатые фокусники и наглые кивали на стол, а сена им не давали, дайте и овса и гоните на конюшню храмязей и нагледирей и я сижу и думаю пришло, шло, ло, о, много и тут-гзы-гзыгзео, а там-лыя, лея, луя, лоя и вся эта былязная Жриязь и нежвастая пакость спекулирует на Дебошь и еще другие зловонные пришли, а первые сюда-же, куда-же, зачем-же, всех их колючих и дымчатых скорее под кран с холодной водой…

   Милостивые государи, ради Бога, не делайте больших глаз.
   Я только бесплатно предложил вашему вниманию то, что продается во всех «лучших книжных магазинах» под громким названием:
   «Пощечина общественному вкусу».
   И ведь что бы вы думали. Все «первое издание» этой абракадабры уже оказывается распроданным.
   Стало быть, Бурлюки, Маяковские и Хлебниковы нашли-таки своего потребителя, а это наводит на самые грустные размышления.
   Эр
 
   Переводя слово акмеизм (акм — слово греческое, и значит: высшая степень расцвета) на простой русский язык, можно будет сказать:
   — Господа, бросьте символику. Пусть ею забавляются разного рода бурлюкающие футуристы или, как резко выразился в одной из своих статей Андрей Белый, разного рода «обозная сволочь». А мы вернемся к Пушкину. Ей-Богу, недурно писал Пушкин в свое время и напрасно мы о нем забыли.
   И. К.
 
   Это все те же — «футуристы», и «эгофутуристы», «ослинохвостисты» (по-новому «мишенисты») или уж не знаю, как там их еще, — которым серьезные люди посвящают целые статьи, перед «творчеством» которых вдумчиво останавливается Вал. Брюсов, диспуты, которых публика — в ожидании скандалов — посещает, книги которых — смеху ради — читает. А они-то пыжатся, они-то кривляются! И едва ли не десяток книг этой бесталанной, но ловкой братии уже появился в издании одних только г.г. Кузьмина и Долинского.
   У каждого своя специальность. Г. «Велимир» Хлебников больше сочиняет новые слова. Есть целый ряд «стихотворений», составленных исключительно из «новых слов». Вот одно из них (привожу текстуально, без малейших изменений):

 
Трепетва
дышва
помирва
прещва
желва
плаква
лепетва
нежва
 

   Скажете: бред сумасшедшего? Ничего подобного: они, эти «футуристы», здоровехоньки, эти ими все нарочито придумало, чтобы «чуднее было».
   Другой — «футурист» г. Вл. Маяковский специалист по другой части — по части противоестественного разделения слов.
   Он пишет такие «стихи»:

 
У —
лица
лица
У
Догов.
Годов
рез
че
Че —
рез.
 

   И перед таким беспардонным хулиганством останавливаются серьезные люди с серьезными минами…
   Н. С.

Передунчики

   Чуть ли не до хрипоты кричат о себе эго-футуристы, нео-футуристы, специалисты, адамисты-акмеисты и пр.; они кувыркаются на все лады, до неприличия перед «почтеннейшею публикой», изощряются в изобретении нелепостей — одна другой грандиозней, — а читатель равнодушен, как стена. Никакими калачиками не заманишь его в пеструю и разухабистую футуристскую лавочку.
   Многие ли знают такие, напр<имер>, альманахи и сборники, как «Стеклянные цепи», «Аллилуиа», «Оранжевая урна», «Дикая Порфира» «Гостинец сентиментам», «Камень», «Смерть искусству» и др.?
   Нет сомнения, что все эти: Василиск Гнедов, Хлебников, Маяковский, Крученых, Широков, Бурлюк, Нарбут, Коневской, Мандельштам, Зенкевич остались бы совершенно неизвестными широкой читательской массе, если бы газеты от времени до времени не напоминали обществу о существовании в его среде этой беспокойной человеческой породы.
   А не напоминать — невозможно, ибо невозможно пройти равнодушно мимо этих бесстыдных извращений, мимо этого насилия над чистым русским словом и над здравым смыслом.
   Только недавно всю печать обошел торжественный и воинственный футуристский манифест, данный в лето 1913-ое в дачном поселке Усикирках.
   Помимо беспощадного похода на «чистый» русский язык, на симметрическую логику, на «дешевых публичных художников и писателей», на театр, — футуристы на своем финляндском съезде объявили и активную театральную программу на предстоящий год. Они решили «всколыхнуть».
   Крайне любопытно, как осуществляется это «колыхание» и какими средствами новаторы надеются завладеть общественным вниманием.
   До сих пор они действовали «слово-творчеством»:

 
Дыр бул щыл.
 

   Мы помним такие неувядаемые рифмы:

 
Петр Великий о
Поехал в Мо —
скву великий град
Кушать виноград.
 

   Мы слышим и теперь козьи вдохновения:

 
Козой вы мной молочки
Даровали козяям луга
Луга-га!
Луга-га!
 

   Но это уж не может тронуть. Хоть выйди на шаровую площадь и начни всенародно выть нечленораздельными звуками. Не удивятся: приобвыкли и всего ждут.
   Это малоутешительное обстоятельство прекрасно учли и сами футуристы.
   — Дальше нас идти нельзя, — говорили они.
   А оказалось — льзя.
   В последней поэме этой книги Василиск Гнедов ничем говорит:
   «что и говорить! Передунчики показали, что, действительно, „стар былых творений план“. Патент на „последнее слово без слов“ принадлежит по справедливости им».
   Свое открытие они философски обосновывают:
   «Пока мы коллективцы, общежители, — слово нам необходимо, когда же каждая особь преобразится в объединиченное „Это“ — я, — слова отбросятся само собой».

Своя своих не познаша

   Трудно даже понять, как могла возгораться такая жестокая и кровопролитная война между родственными «союзничками». Но катятся ядра, свищут пули, — бой в разгаре… Передунчиков бьют беспощадно и без зазрения совести адамисты-акмеисты, предводительствуемые заслуженными полководцами — Сергеем Городецким и Н. Гумилевым.
   Последний вонзает в них отравленную стрелу:
   «Появились футуристы эгофутуристы и прочие гиены, всегда следующие за львом».
   Но откуда этот великий гнев и эта бурная ненависть адамистов-акмеистов к футуристам? И из-за чего, собственно, спор?
   Адамисты рекомендуют себя «вещелюбами» и «фетишистами». «После всяких неприятий — мир бесповоротно принят акмеизмом во всей совокупности красот и безобразий». Эгофутуристская «утерянная горнесть» слов им не нужна, ибо они всеми помыслами на грешной земле и хотят вернуть словам их смысл и значение. Стих — это «мрамор и бронза». Стих «надменный властительней, чем медь». Слова «должны гордиться своим весом» и подобно камням должны соединяться в здание.
   И эта программа привела акмеистов к «Новому Адаму», Сергей Городецкий начертил следующий основной пункт программ:

 
Просторен мир и многозвучен,
И многоцветный радуг он,
И вот Адаму он поручен,
Изобретателю имен.
 

   И во вновь обретенном рае адамистской поэзии появились Гумилевские львы, леопарды, слоны, гиппопотамы, обезьяны и попугаи… Н. Гумилев провозглашает:
   — Как адамисты, мы немного лесные звери и во всяком случае не отдадим того, что в нас есть звериного, в обмен на неврастению.
   Но ведь в таком случае война с передунчиками — явное недоразумение. «Своя своих не познаша». Еще прославленный «гений» — Игорь Северянин в «Громокатящемся Кубке» яростно заявлял, что его душа «влечется в примитив» и что он «с первобытным не разлучен».
   Северянинская путешественница, если вы помните, вопила: «Задушите меня, зацарапайте, предпочтенье отдам дикарю!» Изысканная героиня поэтического повествования «Юг на Север» питала непреодолимое влечение к тем краям, где «гибельно, тундрово и северно» и, если ей верить, собственноручно остановила оленя у эскимосской юрты, захохотала при этом «жемчужно» и «наводя на эскимоса свой лорнет». Даже вся эта северянинская сиятельная знать — виконты и виконтессы, жены градоначальников, гурманки, грезерки и «эксцессерки» отшвыривали прочь культуру и предпочитали ржаной хлеб…
   Допустим, Игорь Северянин отряхнул теперь футуристский прах. Но ведь своих Зизи и Нелли он выводил из небытия, когда был правоверным футуристом. А разве правовернейший из правоверных футуристов В. Хлебников не дарит нас повестями даже из периода Каменного века, воскрешает дикарей и первобытные народы?
   Ясное дело, что casus belli почти отсутствует в основных принципах. Разошлись и разветвились только в последующем пути. Футуристы ушли в «самовитость» и аэропланное «словотворчество», а адамисты-акмеисты начали ударять нас своими «тяжелыми словами», подобно камням, по голове иногда до бесчувствия.
   «Новый Адам», по-видимому, даже краешком уха не слышал нежных звуков райских песен и молитв и гласа архангельской трубы. Он изрядно груб, пошл и неотесан. Его слова не только тяжелы весом, но и духом: от них «дух чижолый». Желание быть как можно ярче земными дает им основание проявлять необычайное усердие в отыскании реалистических тонов. И мы находим у них такие «райские напевности»: «рудая домовиха роется за пазухой, скребет чесалом жесткий волос: вошь бы вынуть»; у нарбутовского лесовика «от онуч сырых воняет». В рифмах воспеваются такие вечные моменты, запечатленные адамистской кистью: «ржаво-желтой, волокнистого, как сопли, сукровицево обтюпасть, а он высмыкнется».
   И те и другие — и футуристы и акмеисты — мечтают о будущем, себя преемниками родной литературы. И как будто совершенно не замечают, что на носу у них красная шишка, а на голове — клоунский колпак.
   — Пускай изощряются, потешают себя и других кривляньями и выкрутасами. Смертельная-то ведь подчас скука, а зрелище все же занятное. А главное — безвредное. От футуризма и адамизма к русской литературе ничего скверного не пристанет. Придет время — и эти клоунские побрякушки будут выброшены в сорный ящик, как отслужившая, негодная ветошь.
   И. Накатов
 
   Но не их произведения, а сами они очень милы и забавны. Когда подымается занавес, на эстраде сидят все они, вся их школа. Давид Бурлюк, молодой человек семинарского вида, сидит развалившись на стуле и разглядывает публику в лорнет. Лорнет — его специальность. Он и на снимках с лорнетом. Его брат, Николай Бурлюк, высокий студент в форменном сюртуке, совсем зеленый юноша. Он читает какой-то сокрушительный доклад чуть ли не об упразднении всего (всего? — Да всего!), очень серьезен, но иногда, когда, когда публика хохочет особенно громко, он вдруг неожиданно улыбается. И видно, что и он не прочь бы посмеяться.
   Великолепен гениальный поэт Алексей Крученых. Из густых, зачесанных a la Гоголь волос торчит длинный нос. Говорит он с сильным украинским акцентом, презирает публику невероятно и требует полной отмены знаков препинания.
   — В Хранции, — говорит он, — литература уже…
   — Как? — спрашивают его из публики.
   — В Хранции, говорю я…
   — В Хранции?
   — Ну-да! Народ говорит «Хранция», и мне так нравится больше!
   Ему так нравится, — что можно тут возразить? Вот одно из последних литературных его произведений:

   «Шло много сильные ногатые чуть не сдавили Сижу в стороне тесно в сене безногий однорук и много шло и многие шли Качались палки шли кивали я плакал шли другие, а первые пришли пришли сюда куда и шли но уже бриже».

   Но лучше всех Владимир Маяковский. Высокий юноша, очень красивый, в черной бархатной куртке. У него прекрасный, глубокий голос, и когда он декламирует невероятную чепуху гениального Хлебникова, выходит все-таки красиво. Ругает публику он последними словами, требует, чтобы ему свистали, ибо он испытывает «сладострастие свистков». Проповедует он «самовитое» слово, слово не как средство, а как цель. А вот его стихотворение:

 
У —
лица —
лица
У
Догов
Годов
Рез —
Че
Че —
Рез
Железных коней с окон бегущих домов
Прыгнули первые клубы
Лебеди шей колокольных гнитесь в силках проводов
В небе жирафий рисунок готов Выпестрить ржавые чубы.
 

   Homunculus
 
   Поистине смехотворным становится зрелище, когда полубезграмотные газетчики, впадая в тон доброго папаши, пытаются обратить нас на путь истинный или разглагольствуют о художественном темпераменте.
   Очень приятно отыскать в творении какого-нибудь Петра Зудотешина безграмотность и указать ее автору.
   Удивительно радостно убеждать бездарного графомана в никчемности его бессмысленного труда.
   Но иногда лишают критика и этих удовольствий!
   Как критиковать автора, заранее оговорившего и безграмотность своей книги, и ее ничтожность?..
   Перед глазами — странная книга:
   «Садок судей. Часть 2-ая».
   Сборник новых произведений модных ныне братьев Бурлюков и компании.
   В предисловии читаем:
   «Мы отрицаем правописание».
   «Мы расшатали синтаксис».
   «Ненужность и бессмысленность воспеты нами».
   «Мы новые люди новой жизни».
   А содержание до того сумбурно, что приходится отказаться от мысли дать ему связную критическую оценку…
   В заключение — вопрос.
   Чего ради сочиняется все сие?
   «Славу мы презираем», — говорится в предисловии.
   О, если бы это было так!
   Тогда никакой гармонии «Садок» не нарушил бы: слава тоже презирает его.
   Вспоминаются иные времена.
   Лет семь тому назад поэт Ив. Рукавишников так же «безумствовал», порождая пародии на себя…
   А теперь Рукавишников печатает отменно старые романсы в толстых журналах, куда он вошел с «громким» именем.
   В свое время В. Брюсов писал лиловые опусы о бледных ногах…
   А теперь Брюсов ведет беллетристический отдел в основательнейшей «Русской Мысли» положительнейшего П. Б. Струве.
   И нынешние «новые люди…»
   У Ник. Бурлюка были уже хорошие стихи.

 
…По равнинам и оврагам
Древней родины моей,
По невспаханным полям,
По шуршащим очеретам,
По ручьям и по болотам
Каждый вечер ходит кто-то
Утомленный и больной…
 

   Талант здесь виден. У Давида Бурлюка, сейчас поражающего Петербург нелепыми примитивными картинами, уже лет двенадцать тому назад, когда он еще находился в Симбирске, имелись настоящие картины…
   Пройдет лет пять.
   «Новаторы» появятся в солидных изданиях, где не расшатывают синтаксиса и не воспевают бессмыслицы…
   Все хорошо, что хорошо кончается!
   Читатель не будет удивлен новым именем: известность имени уже создана ведь крикливым кривляньем!
   А критика?
   Положение обязывает.
   Она в один голос превознесет его, героя, ибо… надо же приветствовать возврат от нелепых новаторств на путь истинной литературы.
   Критика — что публика: она не любит быть одураченной.
   Она любит думать, что «перелом» в писателе совершился по ее настоянию.
   Хорошо на время побыть новыми людьми.
   Старая истина!
   Георгий Братов
 
   «Бросить Пушкина, Толстого, Достоевского и пр. с Парохода Современности…»
   «Парфюмерный блуд Бальмонта…» «Бумажные латы воина Брюсова…» «Грязная слизь книг Леонида Андреева…»
   «Только мы — лицо нашего Времени…»
   Кто же, однако, эти горделивые мы? Два Бурлюка, Лившиц, Крученых, Хлебников, Маяковский, Кандинский…
   Чем нагрузили эти гении Пароход современности? Что дает им право с такою легкостью выбрасывать как мертвый груз своих великих соотечественников?

 
И вновь — излюбленные латы
Излучены в густой сапфир…
…Я долго буду помнить волчью
Дорогу, где блуждала ты…
 

   Полны нежных и лучистых образов певучие стихи Б. Лившица… но, ах, разве это не стихи Александра Блока?
   Д. Д. Бурлюк — разве не имеет предшественников… Зачем имена? Enfant terrible'м «пощечников» (в каждой группе ведь должен быть таковой в роли квасной «изюминки») является А. Крученых. По-видимому — насколько можно судить по его произведениям — это молодой поэт, претендующий на роль «крайнего левого» везде, где бы он ни появился. А. Крученых — бесспорно плодовит, энергичен, неистощим в изобретении различных междометий и образовании из них нового волапюка. Вопрос только в том — талантлив ли г. Крученых настолько, чтобы его талантливость искупала все его — скажем прямо — озорство?
   Анастасия Чеботаревская
 
   Но что же создали эти господа, чем наполнили они свой сборник? Вот поэзия В. Хлебникова:

 
Бобеоби пелись губы
Вээоми пелись взоры
Пиеэо пелись брови
Лиэээй пелся облик
Гзи-гэи-гзэо пелась цепь…
 

   Далее идет такого же рода бессмыслица, озаглавленная «Конь Пржевальского».
   Почему этот дикий набор называется «Конь Пржевальского», В. Хлебников, вероятно, и сам не знает.
   А вот образчик поэтического творчества А. Крученых:

 
№ восемь удивленный
камень сонный
начал глазами вертеть
и размахивать руками
и как плеть
извилась перед нами салфетка.
 

   В. Кандинский дал четыре маленьких рассказа. Приводим несколько первых строк из «рассказа» «Видеть».

   «Синее, Синее поднималось, поднималось и падало. Острое, Тонкое свистело, ввонзалось, но не протыкало. По всем концам грохнуло. Толстокоричневое повисло будто на все времена. Будто. Будто».

   Такой дикой бессмыслицей, бредом больных горячкой людей или сумасшедших напоминает весь сборник
   Кто они, авторы сборника?
   Искренни ли они?
   Д. Бурлюк учится в московской школе живописи и зодчества, где работает так, как требует этого школа. На ученических выставках он выставляет пейзажи, которые бесконечно далеки не только от кубизма, но и всякого новаторства.
   И этот же господин одновременно на других выставках выставляет картины в духе самого крайнего кубизма.
   Где же искренность и последовательность у этих «новаторов»?
   Бурлюк и Ко не мальчики… Это господа, которым перевалило за тридцать лет. Их кривляние не результаты юношеских увлечений. Это господа, которые во что бы то ни стало хотят известности, хотя бы и путем скандала.
   Всякое течение в искусстве и литературе интересно, но при одном условии: оно должно быть искренним проявлением художественного темперамента. Творчество братьев и Ко есть ничто иное, как сознательное шарлатанство. Оно стоит вне критики, вне общественного мнения, вот почему их «пощечина общественному мнению» не оскорбительна. И краснеть за эту пощечину придется не обществу, а им, художникам и поэтам, если в них, конечно, проснется стыд за содеянное.
   Ведь они нанесли ее искусству.
   Н. Лаврский
 
   Рекорд наглости побивается господами, подающими свой критический лепет под острым, но недоброкачественным соусом общественности. Как только инстинкт самосохранения — если не понимание реального соотношения сил — не подсказывает им, что перенесение вопроса в плоскость общественных построений и обобщений — рискованнейшая для либеральничающих газетчиков затея, неизбежно приводящая к обнаружению их темной общественной физиономии?
   «Пощечина общественному вкусу» — под этим заглавием выпустили в свет книгу поклонники и последователи Давида Бурлюка. Все в этой книге, напечатанной на оберточной бумаге, все сделано шиворот-навыворот, и на первой странице напечатано стихотворение:

 
Бобэоби пелись губы
Вээоми пелись взоры
Пиээо пелись брови
Лиэээй пелся облик
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжений жило лицо.
 

   Общественный вкус требует смысла в словах. Бей его по морде бессмыслицей! Общественный вкус требует знаков препинания. Надо его, значит, ударить отсутствием знаков препинания. Очень просто. Шиворот-навыворот, вот и все.
   Скоро ли начнет Бурлюк издавать журнал литературный, политический и общественный? Называться он будет «Пощечина», и в художественном отделе будут напечатаны стихи Владимира Маяковского:

 
Клюющий смех из желтых ядовитых роз,
    Возрос
    Зигзагом.
    За гом
    И жуть
    Взглянуть.
 

   А в отделе политическом будет напечатано просто:

   «Екатеринослав, 8/III. Пресловутый исправник Неровня назначен представителем министерства внутренних дел в училищный совет славяносербского уезда».

   Князь Мещерский — защитник административного произвола. Чем это не кубизм?.. Если у Д. Бурлюка нет средств на собственный литературно-политический журнал, не откроет ли художественный отдел в «Гражданине» князь Мещерский? Пощечина общественному вкусу их объединит, старого, и молодого, посвятивших жизнь свою тому, чтобы делать все «наоборот».
   Homunculus
 
   Они громко, нахально, не стесняясь, говорят об этом и свое нахальство называют «пощечиной общественному вкусу».
   Союзниками Бурлюков в живописи являются Крученые в литературе.
   Они — тоже футуристы.
   Крученые отставили от литературы великих русских писателей. Для них бессмысленный набор слов и даже не слов, а звуков — идеал поэзии.
   Извольте, например:

 
Дыр — бул — щыл
убешщур
скум
вы — со — бу
р — л — эз
 

   Это — стихотворение поэта-футуриста А. Крученых.
   А вот стихотворение другого поэта — В. Хлебникова:

 
Бобэоби пелись губы
Вээоми пелись взоры
Циэзо пелись брови
Лиеэээй пелся облик
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь…
 

   Лавры футуристов не давали покоя депутату князю Святополк-Мирскому.
   Наплевать! Бурлюки восторгаются детской мазней и глумятся над картинами Репина. Крученые превозносят набор бессмысленных звуков и ставят его выше стихов Пушкина, прозы Толстого и Достоевского. Так почему же я, князь Святополк-Мирский, не могу восторгаться крепостным правом и глумиться над великими реформами? И я могу лягнуть, могу дать пощечину общественному вкусу. И вот я воспользовался кафедрой Государственной Думы, чтобы громко заявить об этом.
   Аркадий Счастливцев
 
   Вопрос, поднятый Homo Novus'ом в фельетоне «Об озорстве», представляет, на мой взгляд, выдающийся интерес. Хулиганство, как известный вид социальной и политической беспардонности, пропитало собою в настоящее время все элементы общества. Оно воцарилось в умах и в душах людей. Оно хозяйничает на окраинах и в гостиных, в литературе, в искусстве и в самой жизни. Не только в горле хулигана в опорках или в ультрафиолетовых книжках бурлюков «клокочет гнусное сквернословие», — с профессорской кафедры, с думской трибуны, отовсюду, даже с церковного амвона звучат голоса озорников. Торжествуя, гримасничая и издеваясь, хулиганство изо дня в день цинично заливает своими грязными волнами помятую русскую действительность.
   По существу это так. Характеристика, данная Homo Novus'om, обнимает собою все разряды хулиганства, все категории издевательства, всех почетных и действительных хулиганов — от мрачного субъекта на Обводном канале, пускающего вам вдогонку трехэтажное ругательство, до жизнерадостных ухачей и бурлюков, спокойно раздающих пощечины общественному вкусу. Между мелким издевательством квартального, плевком бурлюка и трехэтажным ругательством патентованного хулигана, действительно, имеется глубокая родственная связь.
   И если одно сословие выдвигает Хвостовых и Пуришкевичей, то другое — служит питомником бурлюков, мелко издевающихся исправников, гнусно хихикающих педагогов и т. д. Своеволие, необузданность и жестокость — вот материал, из которого слагается физиономия хулиганства. Тупость, уныние и общественная апатия — вот та духовная атмосфера, из которой родится хулиганщина.
   Войтоловский
 
   …Все грады и веси матушки России переполнены «свинофилами». Подлинные снинофилы проводят свои «идеи» в реальную жизнь. Сколько их, под личиной «свидетелей», прошло в киевском процессе! «Свинофилы» литературные — вносят обывательское свинство в печатное слово, превращая его в непечатное. Это не анархизм, потому что в анархизме есть своя, жестокая логика. Это именно «свинофильство».
   И спасибо К. И. Чуковскому. Он проделал очень необходимую и своевременную работу. С присущей ему добродушной ядовитостью он вдребезги разбил стеклянную «висел» (стиль Крученых!) или стеклянные «панделоки» (стиль Северянина) футуристов, разбил не походя, а как настоящий, опытный разрушитель бриллиантов Тэта и московской селянки. Он мужественно исполнил роль ассенизатора, увлек публику своей «шампанской» речью, за что и был вознагражден «громом аплодисментов».
   Д. Философов
 
   В нашей экзегезе был бы существенный пробел, не упомяни мы о начинающем приобретать в русской критике права гражданства своеобразном к нам подходе — вернее, подходе к нашему карману. Ибо что иное представляют собою статейки г.г. Заикиных, Бобровых и К-о?
   Верить в то, что они проповедуют, конечно, нельзя. Если отрицать всякую красоту, то как же мириться с заботой о своей наружности, как мириться с милым девичьим лицом?
   А как заботятся футуристы о своей наружности, как проникнуты они желанием нравиться. Каким видимым успехом пользуются среди них молодые и красивые футуристки.
   Балаганят. Балаганят не без пользы. Вечер в Троицком театре принес им тысячи две! По нынешним ценам на литературный труд — гонорар очень высокий!
   Футуризм заразителен. Он пышно расцветает. Никакого таланта ведь не требуется, чтобы создать поэму по-футуристическому. Охотников стать знаменитостью хоть пруд пруди. Футуризм открывает им широкую деятельность.
   И. Заикин
 
   Когда стихи Игоря Северянина подняли шум в обществе, когда о словотворчестве заговорили всюду, и им начали пытаться заниматься даже вовсе презренные бездарности, вроде Рославлева, начали появляться в необыкновенно большом количестве литографированные книжонки московских футуристов. Сперва в красивом исполнении Гончаровой и Ларионова, а потом сделанные кем попало. Они неоригинальны, это первый грех. Но это еще не так горько для них, ибо они, что несомненно, находятся за пределами всякого искусства. Говорить о них как о стихотворцах нет возможности. Маяковский и Хлебников дают иногда вещи, которые можно читать, но тогда они всегда в совершенном разногласии с выставленными ими принципами. Стихотворение Хлебникова в брошюре «Бух лесинный» крепко и красиво, но оно неоригинально, его мог бы написать и Блок. В брошюре Маяковского «Я» последнее стихотворение, действительно, совсем приятно, но большое влияние Анненского налицо. И там нет никаких «заумных» языков. Этим специально занимается г. Крученых, этот великолепный писарь в экстазе. Бурлюки занимаются саморекламированием, тем, что называется французами le fumisme и подражанием чему угодно и кому угодно. Футуристические стихи Гуро под явным влиянием Игоря Северянина. О том, что делается в сборниках «Союза Молодежи», где теоретизируют гг. Марков, Спандиков, Розанова, как-то даже неловко говорить. Весь этот «футуризм», все это «будетлянское баяченье» простой коммерческий гешефт. И настолько ясны эти коммерческие устремления, что их заметил даже ежемесячный ремингтон «Современника», г. Львов-Рогачевский.
   …Что можно сказать о произведении Бурлюка во 2-м «Садке Судей», над которым красуется надпись «инструментовано на „с“», когда там «с» чуть ли не самая редкая буква! или когда сей, подражая Корбьеру, пишет некоторые слова большими буквами и называет их «лейт-словами» уж совсем ни с того, ни с сего… Положим, что обычный способ г. Бурлюка: стащить какой-либо термин и прицепить его к собственным шедеврам.
   С. Бобров
 
   Можно ли вступать в какие-либо дискуссии с господами Бобровыми, заранее поставляющими себя вне субъективных условий вменяемости публичным заявлением, что у них (эгофутуристов) «развороченные черепа», и эпиграфом к своим писаниям избирающим четверостишие:

 
Душа, причудов полная,
Перевороты делает:
На белом ищет черное,
А в черном видит белое?
 

   Как жаль, что не вся наша критика обладает столь завидным мужеством!
   Д. Бурлюк, Б. Лившиц
 
   Приведя краткий (весьма) перечень статей газетных о футуристах России за 1913 г., хочется сказать несколько слов о псевдониме (излюбленном так нашей прессой).
   Что такое псевдоним? 1) трусость —? 2) скромность. Конечно не второе — а всегда первое…
   Изгоните псевдоним из обихода;
   Учитесь смелости. Аноним и псевдоним, ведь, всегда одно и то же, т. е. I.
   Д. Бурлюк