Была среда, тот день, когда Бог, сотворяя мир, дважды увидел, что хорошо.

* * *

   Обогнув большой круг лесом, Адам трусцой вернулся во двор дома отдыха, сделал еще малый кружок вокруг фонтана — в его журчащих и сплетающихся струях играла, то исчезая, то вновь появляясь, изломанная радуга, — и, отдышавшись, рухнул на холщевый складной стул, растянулся и закрыл глаза.
   Но и с закрытыми глазами все еще видел прозрачные брызги воды и эту радугу. Сто километров скоростного шоссе отделяли его от дома.
   — И хорошо, — подумал он.
   Тренинг намок, легкий ветерок освежал.
   — Приятно, — сказал сам себе.
   Лоб влажный, и шея, и бритая голова с овальным шрамом.
   — Прекрасно, — проговорил он вполголоса, сделав глубокий вдох.
   А с этим вдохом в первый раз почувствовал острый аромат настурции.
   Неужели? Неужели?!
   Весь двор был обсажен настурциями, они буйно цвели, переплетаясь пышными кустами, — ярко-красные, светло-желтые, пурпурные, желтоватые с красными прожилками, даже оранжевые и почти белые, одни цветы увядали, другие расцветали, и так уже три недели.
   Он видел все эти краски, но запаха не различал.
   Не открывая глаз, протянул руку, сорвал целую горсть цветов, уткнулся в них лицом. Цветы пахли.
   И тут он ощутил прикосновение нежных губ к щеке, а открыв глаза, увидел женское лицо так близко, что не узнал его, только глаза, серые кошачьи глаза с широкими зрачками что-то ему напомнили.
   — Ты? — спросил он, когда лицо чуть отдалилось.
   — Я.
   Он помотал головой.
   — Воистину, неисповедимы пути Господни.
   — Я только на три дня, на семинар.
   Здесь все время люди меняются — агрономы, ветеринары, бухгалтеры, физики, кто только хочешь.
   А теперь вот она, жена его друга.
   Адам смутился, не понимая, почему в мыслях не назвал ее по имени.
   — Что я тут с тобой буду делать?
   — Что только захочешь, то и делай, — сказала она.
   Серые глаза сузились и вновь распахнулись, мягкая теплая ладонь погладила его по щеке, и он то ли инстинктивно, то ли в благодарность за женскую теплоту коснулся губами ее руки.
   — Ты знала, что я здесь?
   — Нет, я бы не поехала. Но теперь, когда увидела, как ты бежал, подумала: а почему бы и нет! Почему бы и не провести три приятных дня с мужем лучшей подруги? Почему не попробовать?
   — Ты так… сразу.
   — Почему нет?
   — Тебе все равно, что подумает Ева?
   — Я ведь не побегу рассказывать Еве, да и ты тоже. Почему она должна что-то подумать? Она же не знает, куда я поехала. А кроме того…
   — Ну-ну? Самого важного ты так и не сказала.
   — Кроме того, я давно уже не страдаю излишней щепетильностью. Мой муж для меня ближе даже, чем ближайшая подруга. Так если у меня перед ним нет никаких угрызений, чего же угрызаться перед подругой?
   — Обманываешь.
   — Нет, не обманываю.
   — Можно подумать, что ты все время на стороне пошаливаешь.
   — Думай, что хочешь. В нашем случае это не имеет никакого значения.
   — Ты никогда так со мной не говорила.
   — Не было повода, а сегодня вдруг появился. И мы с тобой никогда вдвоем не оставались. А когда Ева и Алекс рядом, стоит ли говорить о таких вещах?
   — Обманываешь.
   — Нет.
   — Ты что… хочешь сказать, что тут же потащила бы меня в постель?
   — Не будь грубым. Мы бы миловались.
   — Все равно, сама знаешь, что обманываешь. И не знаешь, что скажу я.
   — А что ты можешь сказать? Мужчина вполне еще ничего, в самом деле, не шучу, минутку даже любовалась тобой, когда ты прибежал во двор, мужчина, три недели прохлаждавшийся в доме отдыха, мужчина, хоть однажды бросивший на меня взгляд, а, признайся! Может, скажешь, что нет? Один раз точно было. Или не было? Скажешь, мне только показалось? Могло быть и не один раз, просто ты стесняешься, я знаю. И что, ни с того ни с сего откажешься? Когда мы с тобой одни, свободны, никто нам не мешает, даже знакомых вокруг никого, только цветы. Посмотри, сколько цветов! Посмотри, там, вдали, какое море величественное! Подними голову, посмотри, как шумят, волнуются сосны! И еще выше, на небо посмотри — какая синева, какая глубина! Дружочек! Ты что, не из плоти и крови?
   — Ты с ума сошла или… издеваешься надо мной, — произнес он почти сердито.
   — Я? Ей-богу, нет. Может, сам над собой издеваешься или… слишком уж зажат, не знаю.
   — Ты все еще самого важного не сказала, — не отступал он. — Что бы ты ни говорила, а главного не сказала. Может, не знаешь? Или притворяешься?
   — Знаю, ну и что, если знаю. Настоящий мужчина — тот, кто может всегда, даже когда не может, и испытывает наслаждение оттого, что может, вот что я тебе скажу как добрый друг.
   Он вскочил со стула, обхватил ее за плечи, слегка встряхнул и снова спросил:
   — Ты в своем уме или нет?
   Она была ниже его, потому запрокинула голову, глядя ему прямо в глаза, и, продолжая игру, отступила:
   — Успокойся. Теперь успокойся! Ладно? Я ведь тебя еще не тащу в постель, теперь только утро, до ночи еще далеко, правда?
   И оба они рассмеялись.
   — Скоро пора завтракать, — напомнила она.
   — Я приму душ и приду.
   — Я тоже. Сколько кругов ты сделал? Один? А я три. Твой столик занят?
   — Я один, можешь подсесть.
   — Договорились.
   И Рута ушла.
   А он вернулся к клумбе с настурциями, опустился на колени, обнял куст, вдыхал пьянящий аромат, наполнялся и упивался им и, закрыв глаза, повторял сам себе:
   — Чувствую запах настурции, чувствую запах настурции, чувствую…
   Через полчаса оба они, только что из-под душа, благоухающие, сидели за утренним столом, только они, никем не потревоженные, смотрели друг на друга и время от времени прыскали смехом.
   Может, он и в самом деле в первый раз увидел, что Рута — очень привлекательная женщина, а может, только уговорил себя, что заметил это впервые.

* * *

   В тот же день, в среду, за сто километров, на другом конце скоростного шоссе, зазвонил телефон.
   Ева подняла трубку:
   — Адам, это ты? — спросила она.
   — Нет, — отозвался знакомый голос, — это Алекс.
   — …
   — Ты меня слышишь?
   — Слышу.
   — А почему не отзываешься?
   — Отзываюсь.
   — Ты-меня-еще-любишь? — пропел коварно кошачьим голосом.
   — Брысь!
   — От-ве-чай!
   — Как всегда. Чего хочешь?
   — Я не про всегда говорю. Я про сегодня. Любишь ли… любишь ли меня, меня, меня, Алекса?
   — Перестань веселиться, ладно?
   — Ладно. Перестал. Рута на три дня уехала.
   — Я знаю.
   — И я свободен.
   — Прекрасно.
   — Не слышу восторга в твоем голосе.
   — Потому что ты уже начал распускать перья.
   — Всегда распускаю. Вокруг тебя, ей-богу, — всегда, даже Адам знает, хоть молчит. Он, конечно, умница и хороший друг, кто угодно на его месте давно бы уже мне нос расквасил, правда?
   — Расквасил бы.
   — Он ведь не думает, что мы с тобой спим, нет?
   — Нет, не думает.
   — Жаль.
   — Что так не думает? Ты с ума сошел?
   — Что не спим. Я день и ночь об этом мечтаю, во сне тебя вижу.
   — И останешься при своих мечтах.
   — Пусть бы и ты помечтала и не отказывалась бы от любого светлого желания, любой земной страсти, от самых прекрасных чувств.
   Ева насторожилась. Только через минутку ответила:
   — Что за вздор ты несешь!
   — Ты — злая русалка, у которой одна сторона светится, улыбается, влечет, а другая — спрятана, заперта за холодной рыбьей чешуей и острыми щучьими иголками.
   — …
   — Почему ты так забронировалась, девушка? Ведь ты и сама меня хочешь.
   — Замолчи!
   — Почему замираешь, когда танцуешь со мной, в моих объятиях?
   — Прекрати! Я положу трубку!
   — Почему тогда прижимаешься ко мне всем телом? Скажи… Ведь прижимаешься, правда? И вообще, сколько времени можно поститься?
   Ева бросила трубку.
   Телефон тут же зазвонил снова.
   Она долго ждала, не спешила ответить. Ждала, пока схлынет заливший ее лицо румянец. Потом ответила.
   — Если ты… когда-нибудь… опять…
   — Нет, нет! Никогда! Успокойся, успокойся, хорошо, ты права, только успокойся, я глупо пошутил.
   — Шуточки… Хороши шуточки… Посмотрела бы я на тебя, как бы ты шутил!
   — Прости… Бога ради… Я, правда, не хотел…
   — Ты всегда хочешь…
   — Больше не буду хотеть! Клянусь! Хорошо?
   — Не знаю.
   — Теперь ты не знаешь… чего не знаешь? Ты еще сердишься?
   — Не знаю.
   — Если не знаешь, значит, простила.
   — Может быть.
   — А у меня есть лишний билет в филармонию. Ну, билет Руты. Пойдешь? Я с этим и звонил. А остальное…
   — Не знаю.
   — Адам ведь еще не вернулся?
   — Нет.
   — Ну, смотри, как хочешь. Ты что, очень занята сегодня вечером?
   — Нет, не занята.
   — Так пойдешь?
   — …
   — Шопен — весь вечер. И ты откажешься от Шопена?
   — Когда ты такой… нехороший…
   — Я буду хороший! Я обещаю. Я буду тенью. Я буду услужливым и галантным спутником. Я слова не вымолвлю! Ты меня вообще не увидишь! Хочешь, я фрак надену, бабочку нацеплю. Ты и не почувствуешь, что я рядом! Я исчезну!
   Тут Ева рассмеялась.
   — Если тебя там не будет, если ты исчезнешь, так оставь мне билет, я сама поеду на концерт, запросто.
   — Ну что ты, прелесть моя белая… Ты — и одна?! Не подходит для такой женщины, как ты, в самом деле, не годится. Да и так…
   — Ну, ты и златоуст…
   — Так идешь?
   — Ладно.
   — Пока, пока, пока!
   — Пока.
   Фрака у Алекса не было, но пеструю бабочку он таки нацепил и сиял, как жених, был беспредельно услужлив в каждом шаге, и в самом деле, он был и как бы и не был, словно милая тень, добрый призрак.

* * *

   После ужина в большом фойе были танцы.
   Оба принарядились.
   Он надел белый костюм, а она — длинное зеленое платье с глубоким вырезом.
   Оба они совсем не вязались со всеми собравшимися тут молодыми физиками и физичками в пестрых джинсах, но это никому не мешало, а им самим — тем более, и вместе со всеми они выделывали эти теперешние па, как и полагалось в мерцающем сумраке пестрой дискотеки, потом присели у бара перевести дух, и Рута потягивала «Мартель», а он — тоник, но все равно оба чуть опьянели, она — от коньяка, он — от ритма танца. …Потом перешли на старинный медленный шаг, и она все теснее и теснее льнула к нему всем телом, и он не отстранялся, приятно было так качаться в этой полутьме, ни о чем не думая, качаться вдвоем как бы единым существом, и он сам прижался к ней теснее, и совсем забылся, но вдруг отпрянул, ощутив себя мужчиной.
   «Настурции виноваты или Рута?» — подумал смущенно, улыбаясь сам себе, словно еще не поняв, что произошло.
   Он нежно взял ее под руку и снова отвел к бару, ему хотелось заказать себе рюмку коньяку, впервые за полгода, за эти самые длинные в его жизни шесть месяцев, но не заказал, снова пил тоник, как будто страшно страдая от жажды, выпил полный стакан залпом, а она, проглотив последнюю каплю коньяка, спросила:
   — Может, пойдем?
   — Пойдем.
   — К тебе?
   — Ко мне.
   — Понесешь на руках?
   — Понесу.
   Он поднял ее и понес, и она обняла его за шею и спросила:
   — Будешь меня любить?
   — Буду.
   — Как мужчина, который может, даже когда не может?
   — Да.
   — Не пожалеешь, посмотришь.
   — Я знаю.

* * *

   После концерта Алекс отвез Еву домой.
   Остановившись во дворе, выскочил, обогнул машину, открыл дверцу.
   — Довольна? — спросил.
   — Да, — ответила она.
   — Очень довольна?
   — Очень.
   — Можно проводить тебя до дверей?
   — Можно.
   Она отперла дверь, включила свет в прихожей и обернулась к нему пожелать спокойной ночи, а он стоял, опустив голову, словно провинившийся мальчик, которому не хочется уходить, не попросив прощения, и ей стало жаль его, и он понял, что она не скажет своего «спокойной ночи», и, медленно подняв голову, он шагнул в прихожую и захлопнул за собой дверь, а она все молчала, не говорила ничего, и тогда он протянул руки, нежно погладил ее покатые плечи и забормотал вполголоса:
   — Ведь твои губы, как бутоны, ждут губ… Ведь груди твои, как пташки, трепещут… Ведь плоть твоя плоти жаждет… твое…
   Она пятилась назад, назад, пока не уперлась спиной в дверь спальни, и он обнял ее за талию, ища ручку двери, и дверь открылась, но он не отпустил ее, и расстегивал пуговку за пуговкой, и понемногу раздел ее и сам разделся, и тогда обхватил ее руками, прижался к ней всем телом и, застыв с закрытыми глазами, заговорил:
   — Какая… живительная… теплота… под раскрывшейся… холодной рыбьей чешуей… Какое неописуемое… счастье…
   И она закрыла глаза и обняла его.
   И, забывшись, она позволила ему делать, что хотел, а он все продолжал бормотать:
   — Какое блаженство… Какой я… счастливый…человек…
   И только позже, гладя его по голове, она словно пробудилась от сна, потому что рука искала и никак не находила овальный шрам.
   Она в самом деле проснулась и, дождавшись, когда он наконец успокоился, а потом, свернувшись, тут же уснул на боку, все еще что-то бормоча, тихо поднялась с постели, оделась, вышла из дому, завела старенький додж, дала ему минутку погреться с сердитым урчанием и молча выехала со двора, а через несколько минут уже была на скоростном шоссе, и тогда выжала педаль газа до упора и помчалась на север, словно в старинной торжественной карете с крыльями.
   Она посмотрела на часы, был двенадцатый час ночи, на шоссе пусто, и она прикинула, что за час, а может, и меньше одолеет эти сто километров, и будет еще совсем не поздно, только час ночи, когда она постучит в его дверь, и он откроет, может, уже задремав, а может, и нет, и она увидит его, и убедится, что он есть, что не исчез со своей полгода как бритой головой и этим овальным шрамом.

* * *

   Рута обняла его обеими руками за шею, впилась губами в его губы и, сомкнув веки, шептала:
   — Люби меня… Люби меня… Люби меня…
   — Буду любить, — сказал он, нежно поглаживая ее плечи, и руки, и лицо, и грудь, прижавшись к ней боком, боясь шелохнуться, чтобы она не почувствовала вдруг его мужской силы.
   — Люби меня, как мужчина, который может, хотя и совсем не может, — просила она.
   И он любил ее так, и радовался, что может так любить, а за широким окном светила полная белесая луна, и ее нагое тело так же светилось в своем движении, и он любил ее неутомимо, пока она, удовлетворенная, затихла и уснула в его объятиях.
   Тогда он осторожно высвободил руки, тихо оделся и поспешил к своему старому форду. Машина кашлянула пару раз, чихнула и завелась, и он осторожно по извилистому спуску съехал с горы, повернул на скоростное шоссе и, объятый беспокойством, нажал на газ и погнал машину на юг.
   Он пожалел, что не взял додж Евы, тот, хоть и старый, но мощнее, и теперь, на пустой дороге, легко взял бы сто пятьдесят, а форд больше ста не выжимал, но все же он надеялся за час с четвертью добраться до дома, тихо отпереть дверь, еще с порога позвать — Ева! — чтобы она не испугалась, а потом пробраться в спальню, она, пожалуй, еще не спит, читает, и бросить ей:
   — Привет! Вот и я! А может, не ждала? Попробуй только сказать, что не ждала!
   И упасть в кровать, уткнуться лицом в ее мягкий живот, как утром в куст настурции.
   Так летели, спешили они оба навстречу друг другу, Ева была уже на полпути, как вдруг, словно рукой сжало ей сердце, и ком страха застрял в горле: что она скажет, как приедет, этой бритой голове? Утешит на остаток ночи? Чем утешит? Тем, что груди, как пташки, трепещут? Что холодная рыбья броня открылась? И кому — Алексу… Только испугает. Испугает только, больше ничего. И чего этот вихрь поднял ее с постели, толкнул среди ночи на пустое черное шоссе?
   — Помешалась, баба, Господи, помешалась, — повторяла она себе самой вполголоса, заставляя себя услышать и понять.
   — А может, нет? — вдруг снова засомневалась.
   И обрадовалась, увидев невдалеке свет на бензоколонке.
   Она без колебаний резко свернула туда и, даже не заглушив мотор, прошла в буфет и попросила чашку кофе.
   — Больше ничего? — спросил пожилой мужчина в красной полосатой шапке.
   — Спасибо, ничего.
   — А бензина не надо?
   — Не надо.
   Она смотрела, как этот человек медленно нажимает на ручку кофейного аппарата, как шипя поднимается пар, как неторопливо он берет пакетик сахара, все рассматривая ее, видимо, не понимая, с чего это одинокая женщина посреди ночи и посреди дороги сворачивает к отдаленной бензоколонке, чтобы выпить кофе.
   А она прижалась носом к оконному стеклу и всматривалась в темную ночь, в стальную ленту шоссе, пустую и пустую и пустую и исчезающую, смотрела, пока не засветился вдалеке огонек, а потом ярче стал и еще ярче, и она, боясь, что расплачется, сказала сама себе:
   — Вот, эта машина проедет, тогда выпью кофе, в голове прояснится, и поеду домой.
   — Вы что-то сказали, мадам? — спросил мужчина.
   — Да-да, кофе очень вкусный.
   — Спасибо, — отозвался тот.

* * *

   А Адам, проехав почти полпути, вдруг что-то заволновался.
   Странная мысль, наверное, впервые в жизни, словно кем-то нашептанная, неожиданно пронзила болью.
   А что, если он приедет, тихо откроет дверь, а в доме гость. Хоть бы и Алекс. Годами, змеюка, только повода ищет, так и ходит кругами, словно петух, а тут — вот тебе, чем не сюрприз? Рута уехала, Ева одна, а лучший друг — ничего не может. И не грех вовсе. Где ж тут грех? Не грех, а святая обязанность, разве нет?
   Что сказать, когда дверь откроется?
   Первое же слово во рту застрянет.
   Тут он и увидел слева от шоссе ярко освещенную бензоколонку, стояла она на полпути, и он, дав газу форду, поравнялся с колонкой, неожиданно свернул влево, пересек все запретительные белые линии, невысокий, как порожек, разделительный бортик посреди шоссе и въехал на стоянку.
   И еще до того, как вышел из машины, увидел внутри прижавшуюся к окну знакомую головку и рассмеялся, входя внутрь.
   — Давно меня ждешь? — спросил, споткнувшись возле нее.
   — Недавно, — ответила она, еще не понимая, что происходит.
   — Не так уж я и опоздал, правда?
   — Ты? Не может быть… Не может этого быть! Мерещится? Мерещится! Я к тебе ехала… Сама не знаю, почему…
   — А я к тебе. И я знаю!
   — Как это мы тут встретились?
   — Этого, ей-богу, не знаю. Да и знать не хочу. А ты хочешь?
   — Нет, что ты. Не хочу… Не хочу!
   Она обхватила обеими руками его бритую голову и вдруг заволновалась.
   — Что-нибудь случилось?
   — Случилось. Хорошее случилось.
   Тут она обернулась к пожилому мужчине:
   — Коньяку не найдется?
   — Не держим, — развел тот руками, — но есть пузырек виски, для себя держу. Налить?
   — Налейте.
   — Угощаю, — сказал мужчина, — и кофе, и выпивкой, — и, словно оправдываясь, пояснил: — и скучно тут одному ночью.
   — Спасибо, — отозвался Адам, перекатывая на языке глоток виски. — И приятно, что развлекли Вас.
   Потом он взял Еву за руки, ее рука все еще дрожала, и он спросил:
   — Соскучилась?
   Она кивнула.
   — Пойдем.
   Он вывел ее наружу и спросил:
   — Твоя машина просторнее или моя?
   — Моя, — ответила она и усмехнулась.
   Он умостил ее на заднем сиденье доджа, захлопнул дверь и, взяв в ладони ее лицо, выдохнул:
   — Люблю…
   А она одними губами, без голоса, отозвалась:
   — И я…
   Позже, кто знает, как много позже, да и какая разница, они снова сидели обнявшись, и Ева сказала:
   — От тебя настурциями пахнет. Почему от тебя пахнет настурциями?
   — Потому что настурция — душистый цветок.

* * *

   Утром Рута проснулась, потянулась, открыла глаза, посмотрела на Адама, ее зрачки вдруг расширились, и она спросила:
   — Это ты? Это был ты?
   — Я, — ответил он, улыбаясь.
   — Какая сладкая была ночь, — вздохнула она, зажмурившись.
   — Сладкая, — отозвался он и поцеловал ее в губы.
   А когда Алекс открыл глаза, он позвал:
   — Рута?
   — Нет… Ева.
   Он, еще не веря, повернулся с боку на бок, потом подскочил, уставился на женщину:
   — Это ты? В самом деле ты?
   — Я.
   — Мне не приснилось? Это не был сон?
   — Нет, — улыбнулась Ева.
   — Какой красивый, какой прекрасный был сон, — воскликнул он.
   И поцеловал ее в губы, и она не сопротивлялась.

* * *

   Уже был четверг, день, когда Бог, сотворяя мир, только раз увидел, что это хорошо.
   Ведь не может такого быть, чтобы изо дня в день было дважды хорошо.
   Между прочим, в тот самый день, с утра, Бог решил было, что настало уже время для конца света. Но потом передумал.