В этом мире — чтобы оглядеться;
   юности — чтобы в него вглядеться;
   зрелости — чтобы его принять.
   Новизне не доверяет старость,
   застит откровения — усталость;
   то немногое, что нам осталось, —
   вглядываться в прошлое опять.
 
   Пусть в сиреневых своих надеждах,
   в разочарованиях кромешных
   вырвется из обольщений прежних,
   ибо всё — отмаялось давно;
   и в былых нескладицах и бедах,
   в капельках, не соскользнувших с веток,
   может быть, — прощаясь! — напоследок
   глянет драгоценностью оно!

   Не вздыхай: “Живу зачем я?”
   Не спеши убраться с глаз.
   Старость — это порученье,
   милость Божия — приказ!
 
   Твой распавшийся на звенья
   век доматывает срок,
   погружается в забвенье,
   и урок — ему не впрок!
 
   Плюнь на рану ножевую,
   боль ее испив сполна,
   хоть на нитку,
   на живую,
   но — связуя времена!

   На исходе осени где-то,
   в петербургской ознобной мгле
   он пробился — росточек света,
   он затеплился
   во мне.
 
   Молвил:
   “Надобно так немного,
   лишь приникни слухом к звезде
   и услышишь — весточка Бога —
   я — в тебе.
   Ибо — везде!
 
   Я — лишь крохотный огонечек,
   но живу у тебя внутри.
   Ибо — в каждом из одиночеств
   теплюсь! —
   Только увидь, узри!
 
   Зароненный в тебя изначально,
   я — пульсирующий, живой —
   огнь,
   питающий мощь молчанья,
   гром смиряющего
   тишиной!
 
   Потому — продолженье стебля —
   экзаменуем судьбой,
   добровольно меня приемля,
   ты ответствуешь
   перед собой.

   Под питерскими небесами блеклыми,
   на сумрачном исходе дня
   мой двор — светящимися окнами —
   опять взирает на меня.
   Своею тайной привораживая,
   как бы не ведая забот,
   в них чье-то счастьюшко оранжевое
   бок о бок с горюшком живет.
   А горюшко — зеленоватое, —
   за шторкой вяжет свой уют,
   немым смирением охватывая
   теченье и
   моих минут.
   И ощущения не вытравлю,
   что вечностью дышать готов
   с предновогоднею палитрою
   веселых — елочных! — цветов.
   Я — сквозь себя, сквозь отражение
   смотрю…
   Но, выключая свет,
   легко ловлю соображение,
   что словно бы меня
   и
   нет…
   А как зимуют Маня с Васею, —
   чуть приглушенный колорит,
   контрасты приводя к согласию,
   безмолвьем Бога
   говорит…

   На старой литфондовской даче,
   где нет неустройствам конца,
   твои неудачи — удачи:
   ты вечностью дышишь с крыльца.
   Здесь космос к фрамуге притерся,
   безбытностью быт оттеня, —
   легко (обходясь без притворства!)
   твой возраст
   сгибает тебя.
   И что выручает нас? — Бездна,
   узревшая скудость ума!
   Даруется
   безвозмездно
   кусты растворившая тьма.
 
   Тьма,
   пестующая безмолвье
   Неведомого…
 
   А в нем
   мгновенные росчерки молний
   трепещут надмирным огнем.
   Что в этом безмолвье огромном,
   таящемся там, за окном,
   за молниями, за громом,
   где мы — в измеренье ином?
   Сулят ли — и что? — кредиторы
   из темной своей тишины?
   Быть может, мы лишь на повторы
   содеянного обречены?
 
   И как бы умышленно вклинен
   в нестройных догадок черед,
   из хлябей разверзшихся
   ливень
   ознобной волной проберет.
   И — длится
   небес изверженье,
   и
   в том, как восторженно дождь
   свое принимает свершенье,
   успокоенье найдешь.

   Смерть — это то, что бывает
   с другими.

И. Бродский

   …И чем-то кормим надежду,
   как в юности самой ранней,
   всегда пребывая между
   надежд
   и воспоминаний.
   Есть только весна и осень,
   а лета — нету в помине,
   но мир, однако же, сносен,
   когда прогорают в камине
   (бишь в печке обычной круглой!)
   дрова, а с ними — и письма
   и поднабирается углей…
 
   И жить бы — ныне и присно —
   пускай среди ненадежных
   вестей и лжеобъяснений, —
   есть
   всеобъясняюший дождик,
   осенний
   (он же — весенний…)
   Его — и удостоверьте,
   дабы не кануло в Лету —
   как приложение к лету —
   то ожидание смерти,
   которой, в сущности, нету…

   Памяти Н. С.

   Что-то в нем навек загрустило.
   Отуманилось. И — осталось.
   Облака седые взрастило,
   обозначившие усталость…
   Отпылавшего времени сгусток —
   зазеркалье… Немое пространство,
   что надежней свидетельств изустных
   говорит о нас беспристрастно.
   Нет, настоянный не на обидах,
   но, вернее сказать, — на досадах
   отболевшего быта напиток
   и — совсем ослепший! — осадок.
   И таит — овальное око —
   нашей жизни терпкую радость, —
   несмываемая поволока
   в глубину его едко вкралась.
   Но, как будто бы извлекая
   из минувшего свежие вести,
   я вхожу в полумрак зазеркалья,
   где, конечно же, мы — еще вместе!
   Где застыло время, без грима.
   Где — не представленье, не сцена, —
   всё доподлинно и неповторимо.
   И единственно.
   И — бесценно!
   Вот же — рядышком это счастье
   (не существенно — с тортом ли, с коркой)! —
   лишь бы сызнова насыщаться
   слепотой его дальнозоркой!