Обед подходил к концу. Обедали одни мужчины, женатые, старые друзья, собиравшиеся иногда без жен, по-холостяцки, как в былые времена. Долго ели, много пили, говорили обо всем, перебирали старые, веселые воспоминания, те задушевные воспоминания, от которых губы невольно улыбаются, а сердца трепещут. То и дело слышалось:
   — А помнишь, Жорж, нашу прогулку в Сен-Жермен в компании двух девчонок с Монмартра?
   — Черт побери! Мне ли не помнить!
   И на память приходили всякие подробности, тысячи мелочей, продолжавших забавлять до сих пор.
   Заговорили о браке. «Ах, если бы можно было начать сначала!» — заявлял каждый самым искренним тоном.
   Жорж Дюпортен добавил:
   — Прямо невероятно, как легко мы попадаем впросак. Твердо решишь никогда не жениться; но весной едешь в деревню; жарко, лето во всем блеске, кругом цветы; встречаешь у знакомых какую-нибудь девушку... хлоп! — и готово. Глядишь, вернулся уже женатым.
   Пьер Летуаль воскликнул:
   — Именно так и случилось со мной. Только моя история отличается некоторыми особенностями.
   — Ну, тебе-то жаловаться нечего, — прервал его приятель. — У тебя самая прелестная на свете жена, красивая, обаятельная, само совершенство. Ты, конечно, самый счастливый из нас.
   Тот возразил:
   — Да, но я тут ни при чем.
   — Как так?
   — Правда, моя жена — совершенство, но женился-то я не по своей воле.
   — Неужели?
   — Да!.. Вот как это случилось. Мне было тридцать пять лет, и я столько же думал о женитьбе, сколько о том, чтобы повеситься. Девушки казались мне глупыми, и я любил удовольствия.
   Однажды в мае я был приглашен на свадьбу моего кузена Симона д'Эрабеля, в Нормандию. Это была типичная нормандская свадьба. За стол сели в пять часов; в десять все еще ели. Случайно меня посадили рядом с мадмуазель Дюмулен, дочерью отставного полковника, молодой блондинкой, весьма бойкой, полненькой, развязной и болтливой. Она целиком завладела мною на весь день, потащила в парк, заставила танцевать и страшно мне надоела.
   Я сказал себе: «На сегодня еще ничего, но завтра я удираю. Хватит».
   К одиннадцати часам вечера женщины разошлись по комнатам; мужчины остались одни и, покуривая, пили или — если вам больше нравится, — попивая, курили.
   В раскрытое окно можно было видеть сельский праздник. Крестьяне и крестьянки кружились в хороводе, горланя песню, которой чуть слышно аккомпанировали два скрипача и кларнетист, взгромоздившись на большой кухонный стол вместо эстрады. Громкая песня крестьян совершенно заглушала звуки инструментов, и жиденькая музыка, не слышная за нестройными голосами, казалось, падала с неба отдельными разрозненными нотами.
   Из двух огромных бочек, окруженных пылающими факелами, наливали напитки. Двое мужчин полоскали в лохани стаканы и кружки и тотчас же подставляли их под краны, из которых текла красная струя вина и золотистая струя сидра. Томимые жаждой танцоры, спокойные старики, вспотевшие девушки толпились вокруг, протягивая руки, чтобы схватить, когда дойдет их черед, первый попавшийся стакан и, запрокинув голову, широкой струей влить в горло излюбленный напиток. На столе лежали хлеб, масло, сыры и колбасы. Время от времени каждый уплетал кусок-другой. Приятно было глядеть на этот простой, шумный праздник под открытым небом, усеянным звездами; хотелось самому пить из пузатых бочек, есть черствый хлеб с маслом и сырым луком.
   Меня охватило непреодолимое желание принять участие в этих увеселениях, и я покинул своих собеседников.
   Признаюсь, я был, возможно, чуточку пьян; но вскоре захмелел окончательно.
   Подцепив здоровенную, пыхтевшую крестьянку, я заставил ее плясать что есть силы, пока у меня самого не захватило дыхание.
   Затем, осушив стакан вина, я пустился в пляс с другою танцоркой. Чтобы освежиться, я опорожнил затем полную кружку сидра и вновь стал скакать, точно одержимый.
   Я был ловок; парни восхищенно смотрели на меня и пытались подражать; все девушки хотели танцевать со мною и тяжеловесно прыгали с грацией коров.
   Танец за танцем, кружка вина за кружкой сидра, — и к двум часам ночи я был до того пьян, что не стоял на ногах.
   Все-таки сознания я не потерял и решил добраться до своей комнаты. Дом спал, молчаливый и угрюмый.
   Спичек у меня не было, а все уже легли. Когда я вошел в переднюю, голова у меня закружилась, и я с большим трудом отыскал перила лестницы. Наконец я случайно нащупал их и уселся на первой ступеньке, чтобы собраться с мыслями.
   К счастью, я помнил, что моя комната была на третьем этаже, третья дверь налево. Ободренный этим воспоминанием, я с трудом поднялся и начал восхождение со ступеньки на ступеньку, крепко цепляясь за железные перила, чтобы не упасть, и помышляя лишь об одном — как бы не наделать шума.
   Три или четыре раза ноги мои не находили ступенек, и я падал на колени, но благодаря силе рук и напряжению воли не скатывался с лестницы.
   Наконец я добрался до третьего этажа и пустился по коридору, ощупывая стену. Вот и дверь; я мысленно отметил: «Первая», но из-за внезапного головокружения мне пришлось оторваться от стены и сделать прихотливый скачок, отбросивший меня к другой стене. Я решил вернуться к прежнему маршруту. Путешествие было долгим и трудным. Наконец я достиг цели и вновь начал осторожно подвигаться вдоль стены, пока не нашел вторую дверь. Для полной уверенности я вслух произнес: «Вторая!» — и пустился дальше. В конце концов нашел я и третью. «Третья, — значит, моя!» — сказал я и нащупал ключ, торчавший в замочной скважине. Дверь открылась. Как ни был я пьян, но все же подумал: «Раз открывается, значит, я попал к себе» — и, тихонько закрыв дверь, стал пробираться впотьмах.
   Я наткнулся на что-то мягкое, оказавшееся креслом, и сейчас же растянулся в нем.
   Положение было такое, что мне нечего было упорствовать в поисках ночного столика, спичек и подсвечника. У меня ушло бы на это не меньше двух часов. И, пожалуй, столько же времени потребовалось бы, чтобы раздеться, причем, возможно, успеха я не достиг бы. И я отказался от этого.
   Я только снял ботинки, расстегнул жилет, ставший ужасно тесным, распустил пряжку панталон и заснул как убитый.
   Наверное, я спал очень долго. Меня внезапно разбудил громкий голос, произнесший рядом:
   — Как, лентяйка, ты еще спишь? Да знаешь ли ты, что уже десять часов?
   Женский голос ответил:
   — Уже? Я вчера так устала!
   Пораженный, я спрашивал себя, что означает этот диалог. Где я? Что наделал?
   Мой ум был еще затуманен сном.
   Первый голос сказал:
   — Надо поднять занавески.
   Послышались приближающиеся шаги. Растерявшись, я поднялся. Чья-то рука коснулась моей головы. Я сделал резкое движение. Голос сердито крикнул: «Кто тут?» Я молчал. Две сильных руки схватили меня. В свою очередь, и я обхватил кого-то; началась яростная схватка. Мы покатились на пол, опрокидывая мебель, натыкаясь на стены.
   Женский голос в ужасе закричал:
   — На помощь! На помощь!
   Сбежались слуги, соседи, перепуганные дамы. Открыли ставни, раздвинули занавеси. Я боролся с полковником Дюмуленом!
   Я спал возле постели его дочери!
   Когда нас разняли, я спасся бегством в свою комнату, совершенно обалдев от всего, что случилось. Запершись на ключ, я уселся, положив ноги на стул, так как мои ботинки остались в той комнате.
   В доме слышался шум; двери то открывались, то закрывались; доносился шепот, раздавались быстрые шаги.
   Через полчаса ко мне постучали. Я спросил: «Кто там?» Это был мой дядя, отец вчерашнего новобрачного. Я открыл ему.
   Он был бледен, взбешен и свирепо на меня напустился:
   — Ты вел себя в моем доме по-хамски! Слышишь?
   Затем он добавил уже мягче:
   — Каким же образом, идиот несчастный, тебя угораздило попасться в десять часов утра? Заснул в этой комнате, как полено! Надо было убраться сейчас же... сейчас же после...
   — Но, дядя, — воскликнул я, — уверяю вас, ничего не было! Я просто ошибся дверью, потому что был пьян.
   Он пожал плечами:
   — Ну, не говори глупостей.
   Я поднял руку:
   — Клянусь честью!
   Дядя возразил:
   — Ладно, ладно. По-другому говорить ты и не должен.
   В свою очередь я рассердился и рассказал ему обо всех своих злоключениях. Он глядел на меня, вытаращив глаза, не зная, верить или нет.
   Затем он вышел для переговоров с полковником.
   Я узнал, что учредили целый трибунал из мамаш, который рассмотрел создавшееся положение со всех сторон.
   Через час дядя вернулся, уселся в позе судьи и начал:
   — Что бы там ни было, я не вижу для тебя другою выхода, кроме женитьбы на мадмуазель Дюмулен.
   Я подскочил от ужаса.
   — Ну уж нет, извините!
   Он сурово спросил:
   — Что же ты думаешь делать?
   Я наивно ответил:
   — ...Да уехать, как только мне вернут ботинки.
   — Не шути, пожалуйста, — возразил дядя. — Полковник решил пустить тебе пулю в лоб при первой же встрече. Можешь быть уверен, что он грозит не впустую. Я заговорил было о дуэли, но он ответил: «Нет, я просто-напросто застрелю его». Взглянем теперь на вопрос с другой точки зрения. Или ты соблазнил эту девушку, тогда тем хуже для тебя, мой мальчик, ибо с девушками так не поступают. Или ты в самом деле ошибся, будучи пьян, как ты говоришь. А это еще хуже. Нельзя же попадать в такое дурацкое положение! Так или иначе репутация бедной девушки погибла, потому что объяснениям пьяницы никто не поверит. Настоящей и единственной жертвой в этом деле оказалась она. Подумай об этом!
   Он удалился, а я крикнул ему вслед:
   — Толкуйте, что хотите, но я не женюсь!
   Целый час затем я сидел один.
   Появилась тетушка. Она плакала. Она приводила всякие доводы. Никто не верил в мою ошибку. Нельзя было допустить, чтобы девушка забыла запереться на ключ в доме, полном гостей. Полковник побил ее. Она рыдала с самого утра. Скандал был ужасный, непоправимый.
   И добрая тетушка добавила:
   — Попроси все-таки ее руки. Быть может, тебе удастся выпутаться, когда дело дойдет до обсуждения условий брачного договора.
   Эта перспектива меня несколько успокоила, и я согласился письменно предложить свою руку и сердце. Через час я уехал в Париж.
   На другой день меня уведомили о согласии.
   И через три недели, прежде чем я успел придумать какую-нибудь хитрость или отговорку, было сделано оглашение, разосланы пригласительные билеты, подписан брачный договор, и в понедельник утром я очутился в ярко освещенной церкви рядом с плачущей девушкой, объявив перед этим мэру, что согласен взять ее в жены... до смерти одного из нас.
   Она ни разу не взглянула на меня до самого вечера, не сказала мне ни слова.
   С того дня я еще не видел ее и теперь посматривал на нее искоса с недоброжелательным удивлением. Она была совсем не дурна собой, вовсе нет! И я подумал: «Ну, ей предстоит не очень-то веселая жизнь».
   Среди ночи я вошел в брачный покой, чтобы сообщить ей о своих намерениях, так как теперь хозяином положения был я. Она сидела в кресле, одетая, как днем, бледная, с красными глазами. Поднявшись, лишь только я вошел, она заявила с полной серьезностью:
   — Сударь, я готова сделать все, что вы прикажете. Если желаете, я покончу с собою.
   Она была очень мила в своей героической роли, эта дочь полковника! Я поцеловал ее, так как имел на это полное право.
   Вскоре я обнаружил, что меня не обокрали.
   Вот уже пять лет, как я женат. И ни капли об этом не жалею.
   Пьер Летуаль умолк. Его собеседники смеялись. Один из них сказал:
   — Брак — это лотерея: никогда не надо выбирать номера; самые лучшие — взятые случайно.
   Другой добавил в заключение:
   — Да, но не забудьте, что за Пьера выбирал бог пьяниц.

   Напечатано в «Жиль Блас» 5 декабря 1882 года под псевдонимом Мофриньёз.