Почтенный горожанин, всеми признанный художник, чьи картины вызывали в людях преклонение и страх Божий, целую ночь промучился болями, а под утро, поддавшись на уговоры жены и собственную невозможность терпеть долее, разрешил послать за врачом.
   Доктор явился. Здороваясь, приподнял магистерскую шапочку — железную воронку. Оглядел предрассветную спальню. Рядом с массивной кроватью — насмерть растерянная, хрупкорукая, отвисложивотая под домашним платьем, растрёпанно-прямоволосая под чепцом жена больного. Под красным стёганым одеялом, едва видный из-под него — сам больной. Высунувшиеся из орбит глаза распознали, кто пришёл.
   — Что ж это вы, батенька, расхворались, — говорит доктор, склоняя к постели воронку. — Покажите язык. Так. Разденьтесь — проверим пульс. У вас большие глаза, это нехороший признак. Стул был? А вчера? Мне всё понятно, больной: у вас слабый, прерывистый пульс, ergo, вам необходимо поставить клистир.
   Босху насквозь известен живописанный им разряд лжедокторов, и тот, кто явился и отбросил с него, беззащитного в одной потной рубашке, одеяло, узнан им. Слаб человек против козней дьявольских. К кому кинуться за спасением? Жена? Но женщина — сосуд скудельный, и это она своим недомыслием, думая избавить мужа от боли, обрекла его иным, горшим мукам. Он, многократно изобретавший пытки грешникам на своих полотнах, знает, каковы эти муки.
   Главный палач с воронкой на голове и в чёрном балахоне, жёстком от крови и мочи жертв, рекомендует пациенту своих помощников:
   — Этог младший медицинский персонал. Мои ученики, студенты.
   — Практиканты, — пискает один из оных.
   — Готовьте клистир, бездельники!
   Практиканты рассыпаются по дому. Один греет воду в огромном чугунном чане, другой, хлопая ушами, остужает её. Третий достаёт инструменты из докторской сумки; загромоздил весь угол, а нужного не нашёл. Четвёртый и пятый беседуют на неслужебные темы, усевшись в камине. Дом трещит от мелкой деловитой нечисти, и невозможно сделать шаг, не наступив на практиканта.
   Господи, зачем Ты позволил напустить эту ораву на уважаемого человека, жившего спокойно и строго, каравшего порок в своих картинах? О, силы святые, прогоните наваждение! Но нет, помощи художнику не будет, ибо ринувшееся на него зло — всё из его мира, из мира Босха, а добра тому миру им определено слишком мало, а то, которое есть, теряется в сонме уродцев, и сияние его скрыто сочетаниями цветов — мертвенно-белого, кишечно-жёлтого и кроваво-красного.
   Жена неотлучно при нём, с лоскутом грубой материи в тонких белых руках. Пока была не его женой, а просто завидной невестой с богатым приданым, была крепкая, круглая, краснощёкая, как свёкла на фарфоровом блюде. Но с тех пор она столько грешила на его картинах, что — высохла, что — побелела; привыкла чувствовать в нём судью и воспитателя, и в постели исполняющего долг — супружеский; привыкла, что семейная жизнь — не счастье, а вечное назидание женщине.
   Жена решительно подсовывает под него грубую ткань, а он не сопротивляется, а только дрожит. Его укладывают на левый бок, задирают рубаху, и он болезненно ощущает свой голый зад и худые волосатые ноги. Пришёл чан с водой на живых разнообразных — от членистых до мохнатых с копытами — ножках практикантов. Тот, кто разбирал сумку врача, наконец выудил из неё шприц Жане и бережно несёт его в своих длинных, из плеч растущих пальцах.
   Практиканты сгрудились вокруг кровати, обсели её спинку, копошатся и дышат внизу. А один устроился перед больным.
   — Не бойтесь, — успокаивает он, вертя своей головой кузнечика, — это совсем не больно. После этой процедуры никто ещё не умирал. А если умирали, то не от неё.
   Далее пациент не видит, а только чувствует, что проделывают с ним: скользкая змея раздвигает ягодицы, и в животе происходит движение. Его кишки раздуваются, как у обжор в аду. Он не ждал этого для себя! А вскоре приходится поспешно слезать с кровати с позорной суетливостью. Практикантская масса стремительно перемещается, вооружённая ночными горшками, цветочными горшками, даже кастрюлями; кто-то попытался придвинуть чан, но не смог и в едином со всеми порыве сдёрнул с ноги узкогорлый сосуд, что служит ему протезом.
   Босх сознаёт, что виновен; он создал зло, которое теперь издевается над создателем, а минуту спустя убьёт его, и он в ужасе при мысли о казни, а после смерти нету покоя, за ней — муки, измышленные им для других. Какая гордыня — судить ближних своих, выносить приговор и наказывать, и думать, что за твою суровость высший суд будет с тобою милосерднее!
   Всё кончилось.
   Нет, не жизнь кончилась. Кончился ад. Доктор, завершив процедуру, убирает медицинские принадлежности. Угомонившихся практикантов кормит на кухне жена.
   — Какие же вы голодные, ребята, — сокрушается.
   — Известно, добрая хозяйка, — невнятно проговаривают они сквозь еду во рту, — всё по харчевням. А наш общепит — сами знаете.
   Босх лежит в чистой прохладной постели. Его тело легко; ни на нём, ни кругом нет следов пота болезни и ужаса. Спокойствие. Доктор заботливо наклонился над ним; у доктора молодое приятное лицо.
   — Ну, милый мой, как ваше самочувствие?
   Ему можно ничего не отвечать. Он знает и так:
   — Вот и хорошо. Вы позволите вас ещё немного побеспокоить? Студиозусы, измерьте мастеру давление!
   Трое самых старательных. Один обмотал руку Босха своим хвостом, двое других надувают своего товарища, а потом тот со свистом выпускает воздух, вращая глазами.
   — Отличное давление! — говорят все трое хором. — Самое лучшее в городе Хертогенбосе.
   Доктор даёт совет:
   — Вы не спали ночью. Сейчас постарайтесь заснуть.
   Практиканты дружно подтверждают:
   — Спите, мастер!
   — Спите!
   — Почему вы не спите?
   — Потому что ты ему не даёшь!
   — Это ты ему не даёшь спать!
   — Мы все не даём!
   Доктор улыбается:
   — Спите, мастер. Мы уходим.
   Босх закрывает глаза. Он видит, как ссыпаются по лестнице практиканты, радостные, как все студенты по окончании занятий; ускакали, хихикая и переговариваясь. За ними следует доктор. После дождя воздух густ и влажен. Придерживая чёрное одеяние, доктор перемахивает длинными ногами лужи. Обыкновенный врач, спешащий к больным; необычна разве только воронка на голове, но не каждый заметит то же, что и художник.
   Неслышно приблизилась жена, боясь потревожить выздоравливающего. Ей не заняться делами по дому. Послегрозовая свежесть. Растут одуванчики. Муж спит. И она любуется Босхом, словно ребёнком.