– Кто очередной? – Минеевич вскидывает светлую сквозную бороденку и строго смотрит в зал.
   Он сидит за кумачовым столом на сцене, справа от него председатель колхоза, слева – парторг, а где-то за его спиной бригадиры и сам председатель сельсовета. Шутка сказать! Минеевич руководит колхозным собранием впервые в жизни. От волнения нос и глаза его покраснели, словно он только что луку наелся.
   – Кто очередной?!
   В середине зала качнулась чья-то голова в бараньем малахае, потом поднялась загорбина в рыжем полушубке, выплыла в проход и только тут разогнулась. Высоченный старик в шубных чембарах, которые отвисали на нем, как пустой курдюк у заморенного за зиму барана, снял малахай и, держа его, словно крест, у груди, степенно поклонился лысой головой сначала президиуму, потом залу.
   – Граждане колхозники, – сказал он президиуму, затем, повернувшись в зал, – товарищи мужчины, – и, прошамкав беззубым ртом, добавил: – …и протчие женщины. Поскольку, значит, я, как и всякий живой человек, должен кормиться, я и составил заявление. – Он вынул из кармана чембар тетрадный листок, развернул его и протянул к сцене, а сам – ни с места. – В котором и подаю прошение на пензию. Прошу не отказать.
   – Передайте заявление, Викул Андриянович! – Председатель колхоза кивнул, кто-то взял у Викула заявление и передал в президиум по рядам. Председатель уставился в тетрадный листок; его яркие сочные губы были чинно поджаты.
   Минеевич все так же напряженно смотрел в зал, положив перед собой на столе сжатые кулаки, как пару гранат.
   – Ну как, товарищи, решать будем? – спросил наконец председатель.
   – А чего там решать! У него стажу колхозного нет. Какая может быть пензия! – отозвался первым Минеевич.
   – Ты, Викул, где был, пока не состарился? – спросили из зала.
   – Дак вы же все знаете… где. Но меня это самое… ребилитировали. – Викул пошамкал и добавил: – Восстановили, одним словом.
   – Вот и ступай туда. Там и спрашивай себе пензию. А на чужой каравай рот не разевай.
   – Он у нас черствый… У тебя и зубов нету. Х-хе, – злорадно захохотал тот же голос.
   – Куда ж я пойду… Поскольку инвалид, престарелый… – сказал Викул.
   – Нет, старики… Вырешить мы должны, – поднялся древний, но все еще юркий, маленький Карпей, замуравевший какой-то землисто-серой щетиной, как еж. – Викул, он человек с уважением.
   – А что толку от его поклонов! Все равно на работу он не ходит, – сказал кто-то из президиума.
   Карпей быстро обернулся к президиуму:
   – Совершенно правильные слова сказали… Я только насчет почтительности, стало быть… Викул, он, може, и пошел бы. Мужик почтительный, отчего не сходить? А куда же он пойдет? Може, где он был, там теперь и нет никого. И начальников распустили. Не-е! Вырешить мы должны.
   Карпей, торопливо дергая сухонькой головой в стороны, как гусь, заглотавший корку хлеба, победно сел.
   – Нет, мы должны вырешить.
   – Я грю, стажа у него нет…
   – Смотри-ка, председатель, кабы тут обману не было! – загалдели со всех сторон.
   – Да стаж у него колхозный и в самом деле малый. – Председатель теребит заявление Викула и смотрит на него так, для порядка. – Значит, всего работал здесь шесть лет, а нужно двадцать пять…
   – А что там работал, рази это не в зачет? – спрашивает Викул.
   Председатель, совсем еще молодой человек, выпячивает красную, будто с мороза, нижнюю губу, подымает девичьи тонкие брови – силится взвесить Викуловы сроки – и наконец произносит, пожимая плечами:
   – Конечно, все надо засчитывать. Но поскольку мы колхоз… у нас есть свой устав… Как собрание решит.
   В зале опять заволновались:
   – Он там и утром и в обед пайку хлеба получал…
   – А мы деруны пекли…
   – Хлеба-то не давали на трудодни…
   – А ему пайку три раза в день!..
   – Дак ведь я ж за эту пайку норму выколачивал!
   – А мы что, не работали?
   – Зачем все кричите? – приподнялся в президиуме сухопарый татарин с оголенной кирпичной шеей, вылезавшей из облезлой фуфайки. – Пускай Пешка скажет. Она, это самое, парьторг.
   – Жасеин! Я сколько раз говорил тебе: не Фешка, а Фетинья Петровна, – строго обрывает его председатель колхоза и косо смотрит на широкогрудую, широколицую Фетинью Петровну.
   – Какой разница! Пускай будет Петинья Петровна.
   Фетинья Петровна зарделась до ушей:
   – Дак ежели каждый, кто вернулся, пойдет к нам в колхоз на пензию, тогда чо же будет? На трудодни не хватит.
   – Расшиби вас паралик!..
   – Я в таком деле несогласная.
   Бабы зашумели, заволновались.
   – Цыц вы, проклятущие! – не вытерпел Парамон и встал с места спиной к президиуму, лицом к задним рядам, где на скамьях густо сидели колхозницы. – Вам какое равноправие дадено? Голосовать?! Вот и сидите – ждите. А тут мы и без вас разберемся.
   – Ты уж помалкивай, Лотоха! – крикнула на него Фетинья Петровна. – Ишь раскричался! Мы еще разберем тебя за домашнее самоуправство.
   – Какое ишшо самоуправство? – Парамон с вызовом обернулся и наклонил голову, словно бодаться решил.
   – На жену кто руку подымал?
   – А ежели за дело? Что ж это за порядок завели: бабу свою нельзя поучить? Дак она тебе на шею сядет. – Он стукнул себя по сухой и морщинистой шее.
   – Тебе сядешь на шею…
   – Дан на его шее, ровно на суку, воробей, может, и усядется.
   Парамон азартно замахал руками, стараясь унять смеявшийся зал.
   – Садись, садись, – кивнул ему председатель колхоза. – Дойдет и до тебя черед.
   – Мы еще разберем его… Кто у Криволаповой опару хлебную выпил? – Фетинья Петровна погрозила пальцем.
   – Может, мякину ишшо съел? – огрызнулся Парамон, но сел быстро, как в воду нырнул.
   А Викул, чуя, что его «пензия» ускользает, поднял руку и помахал шапкой:
   – Я в колхоз вступал ай нет?
   – Вступал, – ответил Минеевич.
   – Чего я отнес туда? Значит, два хомута ездовых, два пахотных, три бороны, одну железную, – Викул загибал пальцы, – дроги на железном ходу.
   – Все понятно, Викул Андриянович, – останавливает его председатель колхоза.
   – А ты, председатель, не перебивай! Дай слово сказать человеку, – поднялся чернобровый, богатырского сложения кузнец Филат Олимпиевич. – Не то иной человек блоху привел на аркане в колхоз, а туда же за пензией топает… За что, к примеру, Карпею Ивановичу выдали пензию? Что он, внес в колхозную кладовую накопления?
   – Извиняем, извиняем… – с готовностью отозвался Карпей. – Я в Назаровке вступал в колхоз. Там я сдал поболе вашего.
   – Вот и ступай в Назаровку за пензией! Стаж свой где растерял?
   – Товарищи, ведь он же самый старый у нас! – вступается за Карпея председатель. – Ему еще в то время, когда колхоз создавали, уже пенсию надо было платить.
   – Совершенно справедливые слова говорите, – ввернул Карпей.
   – Сколько вам лет, Карпей Иванович?
   – Второй годок после сотни…
   – Ну что ж вам еще! – Председатель махнул рукой, и те сели.
   Помедлив, сел и Викул.
   – Значит, голосуем, – сказал Минеевич. – Кто за то, чтобы Викулу пензию отказать?
   Руки поднялись довольно густо.
   – Пешка пусть считает…
   – Жасеин, опять!
   – Петинья Петровна, какой разница…
   – Чего ж считать? И так ясно, – говорит Фетинья Петровна. – Большинство против.
   – Вот видите, Викул Андриянович, не получается у вас с колхозной пенсией, – обратился председатель колхоза к Викулу. – Придется вам ждать государственной пенсии.
   Но Викул встает, тычет себя шапкой в грудь и заведенно произносит:
   – Дак же обсудить надоть.
   – Все уже, все!.. Голосование было…
   – Одно дело – голосование, другое – обсудить надоть. Мне никак нельзя без пензии. – Он опять кланяется президиуму, потом по сторонам: – Товарищи правление! Товарищи мужчины и протчие женщины…
   Но его никто не слушает. Председатель, косо поглядывая на листок с повесткой дня, лежащий перед Минеевичем, произносит:
   – Разбирается заявление Черепенникова Федула Матвеевича.
   – Очередной! – выкрикивает, опомнившись, Минеевич и смотрит в зал.
   Встает Федул, плотный квадратный старик с лихо закрученными усами, краснощекий, черноглазый еще по-молодому. Браво расправив грудь, он рыкнул на Викула:
   – Кого тебе ишшо надо? Вырешили старики – и надевай шапку. Садись!
   – …поскольку кормильца лишен, – твердит свое Викул.
   – Вам будут хлопотать пенсию через сельсовет, Викул Андриянович, – пояснил председатель колхоза и кивнул в сторону председателя сельсовета.
   – Дадим ему что положено как одинокому. Но учтите, тогда его надо из колхоза выводить. – Председатель сельсовета сел, и стул под ним жалобно скрипнул.
   – А у вас таких правое нету, чтобы выводить меня из колхоза. Два ездовых хомута сдал, три бороны, одну железную, да дроги на железном ходу, да плуг двухлемешный…
   – Ясно, ясно, Викул Андриянович, – успокаивает его председатель колхоза. – Решили с вами… Садитесь. Похлопочем.
   Викул наконец садится, но все еще бормочет про себя:
   – Обсудить надоть… Я тоже закон знаю.
   Федул держит руки по швам и с готовностью таращит глаза на президиум. Как только председатель колхоза обернулся к нему, он скороговоркой отчеканивает:
   – Я тоже сдал в кладовую накопления: двух кобыл, одну жеребую, бричку на железном ходу, двенадцать метров пеньковой веревки для постромок…
   – Ты лучше скажи, где ты работал? – перебивает его Фетинья Петровна.
   – А где ж? В колхозе и работал…
   – В колхозе? – весело переспрашивает Фетинья Петровна. – А кто ж тебя видел, как ты работал?
   – Могут подтвердить свидетельским показанием Амос, Феоктист, Микиш…
   – Это какой Микиш? – спрашивает Минеевич.
   – А Черепенников!
   – Дак он же второй год как помер.
   – Ну тогда Симеон, – не сморгнув глазом отвечает Федул.
   – Ты самулянт! – взрывается Минеевич. – Ты всю жизнь просамулировал…
   – А ты прорыбачил, – отбивается Федул. – На пасеке бабу оставишь, а сам на реку… Теперь ишшо на сцену залез. Слазь оттудова… Не заслужил!
   – Да я тебя слова лишаю! – грохнул Минеевич кулаком по столу.
   – Лишенцев теперь нету! Упоздал на сорок лет… Хватит…
   – Ты как был подкулачником, так и остался! – крикнул, багровея, Минеевич.
   – А ты раскулаченными холстинами торговал… – не сдавался Федул.
   Минеевич заерзал на стуле и беспокойно озирался по сторонам, как бы ища поддержку в президиуме. А в зале смеялись и топали ногами.
   – Федул Матвеевич, припомните все ж таки, где вы работали? В какой бригаде? – спрашивает Фетинья Петровна.
   – Вот те раз! – пучит глаза Федул. – А кто вас всю войну дровами обвозил? Школу, сельсовет…
   – Тять, это ж ты от райтопа работал, – дергает его за полу сидящий рядом сын-тракторист.
   – А ты молчи! Тебя не спрашивают… – отымает полу Федул. – А кто в бойной работал?
   – Бойная от сельпа была! – кричит Минеевич.
   – Хорошо. Ладно… А кто десятидворкой по дорожному делу руководил? Кто вас выгонял с подводами на щебень, за песком? Это вы мне так теперича отплачиваете!.. Мстительность ваша, и больше ничего…
   – Это обчественная нагрузка…
   – Не юляй… В какой бригаде работал?
   – Садись, тятя, садись…
   – А ты молчи! – Федул скидывает с себя полушубок, за который тянет его сын, и торопливо начинает выдергивать рубаху из-под пояса. – А теперь учтите такую прокламацию. Поскольку я награжденный «Георгием» и воевал в последнюю очередь в мировую… Ишшо в японскую на Цусиме, на «Цесаревиче» то есть. А в плен попадал!.. Это как можно отбросить? Что надо мной там японец исделал? – Он заголил по самую шею рубаху, обнажив синевато-белое брюхо и мускулистую, заросшую седыми волосами грудь. На его груди, размахнув крылья, парил татуированный орел; в когтях он нес женщину, у которой вместо головы приставлен был сморщенный Федулов пуп. – Вот какие протчие предметы оставил на моем теле плен, – торжественно произнес Федул в наступившей тишине, поворачиваясь во все стороны оголенным брюхом. – Спрашивается, когда ж мне было работать? Иль и это не в зачет?
   – Ты нам пузо не показывай. Его в протокол не запишешь. И птицу твою мы видели. Опусти рубаху! – повышает голос председатель сельсовета. – Ты что, не знаешь, как отвечать надо? В какой бригаде работал, говори?!
   Федул опустил рубаху и молча стал запихивать ее, оттягивая пояс штанов.
   – А что его спрашивать? Голосовать надо, – сказала Фетинья Петровна.
   – Поскольку Федул Черепенников стажу колхозного не подтвердил, ставим на голосование. Кто за то, чтобы пензию Федулу не давать? – спросил Минеевич.
   – Можно не считать. Картина ясная – почти единогласно. Опустите руки, – сказал председатель колхоза. – И последний вопрос: какую пенсию назначим Максиму Минеевичу Пустовалову? – Председатель взял со стола заявление Минеевича и прочел: – «Поскольку я создавал колхоз, был в активе и безотлучно выходил на работу, а не какой-нибудь тунеядец, прошу назначить мне двадцать рублей в месяц». Кто имеет слово?
   – Ты создавал колхоз!.. Как это так? – крикнули из зала.
   Минеевич, опираясь на стол, встал:
   – Которые молодые – не знают как раз… У Толоконцевой горы стояла Панфилова мельница. В тридцатом году ее растащили, а Панфила сослали, то есть вослед. Феоктист, не дай соврать! Помнишь, в двадцать девятом годе мы всемером у Панфила собрались на помол?
   – Феоктист за дровами уехал, – ухнул кто-то басом из зала.
   – Егор Иванович, не дай соврать… Ты ишшо маленьким был, – метнулся Минеевич к старшему конюху, сидевшему за его спиной в президиуме.
   – Я не помню, – ответил Егор Иванович, краснея: весь президиум обернулся и смотрел на него.
   – Да не с тобой, чудак-человек… С отцом твоим ездили на помол… Значит, я, Иван, Феоктист…
   – Ты не юляй! – кричат из зала.
   Этот окрик точно подстегнул Минеевича, он передернул плечами, вскинул сердито бороденку и сам пошел в наступление:
   – Как впервой назывался наш колхоз, ну? «Муравей»… Мураш то есть. А кто ему дал такое название? – сердито крикнул он в зал и, не дождавшись ответа, погрозил кому-то кулаком: – Я придумал! А через чего?.. Сидели мы в мельничном пристрое… Сговорились: артель создавать. А какое название? Смотрю я – по моим чембарам мураш ползет. Я его цоп – и кверху. – Минеевич вскинул щепоть, словно в пальцах у него был зажат этот самый муравей. – Мурашом, грю, и назовем. Так и вырешили… Магарыч распили. – Минеевич почуял, что сказал лишнее, мотнул головой и добавил: – За помол то есть…
   – Граждане колхозники, они тем разом перепились и Назарку заседлали, – говорит Федул. – А Минеевич сел на него верхом и вокруг жернова ездил.
   – Врет он! – покрывая хохот, срываясь на визг, кричит Минеевич. – Он самулянт!
   – А кого за это выключили из артели? Кого? – распаляется и Федул. – Он всю жизнь бабу на пасеке продержал, а сам прорыбачил. За что ж ему двадцать рублей?
   – Прямо не Минеевич, а как это… литературный инструктаж, – говорит на ухо председатель сельсовета председателю колхоза.
   Тот снисходительно улыбается и поправляет:
   – Не инструктаж, а персонаж.
   – Какая разница!
   – Тихо, товарищи! Хватит прений. Все ясно. Давайте голосовать: кто за то, чтобы Максиму Минеевичу Пустовалову назначить пенсию в двадцать рублей? – спросил, поднявшись, председатель колхоза.
   Зал не колыхнулся, ни одна рука не вскинулась кверху.
   – Понятно… Кто за пятнадцать?.. Как всем… Единогласно!
   – А ежели как всем… – затрясся от негодования Минеевич, – сами и заседайте. В насмешку сидеть не желаем.
   Он с грохотом отодвинул стул и вышел из президиума в зал.
   – От дак вырешили!..
   – Прямо как в лагун смотрели…
   – Совершенно правильные слова…
   – По первому вопросу все, – сказал председатель колхоза. – Шестнадцать пенсий выдали, две отказали. На второй вопрос разное. Слово имеет председатель сельсовета Бобцов Федосей Иванович.
   Федосей Иванович подошел к столу, раскрыл папку с делами, солидно откашлялся.
   – Поступила жалоба от гражданки Криволаповой Евдокии Семеновны на Силантьева Парамона Ивановича и на Черепенникова Федула Матвеевича в том, что они, отперев замок, вошли в дом Криволаповой, выпили осадки от пива, хлебную опару и съели на закуску картошку для поросенка. Посему поросенок визжал, когда пришла хозяйка. Вопросы имеются?
   – Судить их надо колхозным судом чести!
   – Хорошенько их приструнить! Они, как попы, по дворам шастают…
   – В таком разе суд колхозной чести занимает свои места в составе председателя Фетиньи Петровны и заседатели – я и Егор Иванович.
   – Подсудимые, встаньте! – приказывает Фетинья Петровна, глядя в папку Федосея Ивановича.
   Федул и Парамон встают. Парамон в отличие от Федула сух, с бритым морщинистым лицом; впалые щеки придают ему мрачный аскетический вид, и смотрит он в пол, как заговорщик.
   – Как вы проникли в избу Криволаповой?
   – Подошли – замок висит… Ну, мы его шевельнули. Я шевельнул замочек ай ты, Федул? – спрашивает Парамон.
   – Чего его шевелить? Это он от ветру.
   – От ветру?! Эх, бесстыжие ваши глаза, – встает Криволапиха. – Небось палец-то об замок зашиб?
   Парамон тычет в ее сторону обвязанным тряпицей большим пальцем:
   – На, посмотри, на нем шкуры нет!
   – А чо у тебя с пальцем-то? – спрашивает Фетинья Петровна.
   – Чирьяка под ногтем. Фельдшер говорит: исделай ванную и помочи… Авось отмякнет. Я скипятил чугунок да сунул туда палец-то. Вся шкура и спустилась, как чулок.
   – Не отвлекайтесь! Что в избе делали? – строго спрашивает председатель сельсовета.
   – А что там делать? Чай, не на работу мы ходили к Криволапихе, – огрызается Федул.
   – Не рассуждать! Отвечайте согласно уставу… – повышает голос Федосей Иванович.
   – Посмотрели, посмотрели – вроде никого и нет…
   – А вы думали – там гостей застолица? – спрашивает ехидно Фетинья Петровна.
   – Пускай Федул скажет.
   – Я, значит, заглянул на шесток – лагун не лагун и чугуном не назовешь. Ну, вроде бидон… стоит. А в нем и пива-то нет, так – гушша.
   – Одна видимость.
   – Мы ее выпили…
   – Там малость было… На донышке.
   – А больше ничего не брали?
   – Боле ничего…
   – Ах, совесть ваша! – восклицает Криволапиха. – И где ж на донышке! Там более полбидона было. Опара хлебная в деже неделю стояла – и ее выжрали. А кто картошку съел? Поросенку стояла в чашке на скамье… Девки лапшу не доели – я ее тоже туда. Пришла я – поросенок визжит. Я хвать чашку, а там и отчистков нету. Все подчистую стрескали. Хряки они, хряки и есть… – Криволапиха села под общий хохот.
   – Что будем с ними делать? – спросила Фетинья Петровна.
   – Выговор записать в дело.
   – Пускай покаются.
   – Граждане колхозники! – переждав шум, говорит Федул. – Ну чего с кем не бывает? Простить надобно. А мы более не будем.
   – А Парамон?
   – А что Парамон? Иль я чужих коров доил? – вскидывается он. – Не более других пил…
   – Хорошо, запиши им выговор, – сказала Фетинья Петровна.
   В зале задвигали стульями.
   – Подождите расходиться! Слово имеет председатель сельсовета Бобцов Федосей Иванович, – сказал председатель колхоза.
   Федосей Иванович встал, полистал в папке свои дела, нашел нужную бумажку, стал зачитывать:
   – Товарищи, весна свое показывает: мусор, тряпки, солома, назем и прочие отбросы из-под снега повылазили. От столовой зайдешь в проулок… Тут тебе и собака, и кошка дохлая, и всякие животные валяются до самой речки. А Егор Иванович намедни в речке поймал худые чембары. Протерты не в ходу, а на этом самом месте… На сиденье… Сразу видно – табунщик носил. И у кладовой Степана Ефимовича тоже… мусор и назем. Спрашивается, кто старые чембары в речку кинул? Ведь из нее пьют лошади, скот; ребятешки, подростки купаются с первесны. А что от старых чембар? Один волос исходит и дух чижолый. Куда такое дело годится… Учтите!
   – Почем ты знаешь, что табунщик свои штаны бросил?.. – кричат с задних рядов.
   – Так они же протертые на сиденье, в седле то есть.
   – А может, кто их в конторе просидел?
   – Ты сначала установи!..
   – Установим… И на следующем собрании сообщим. Все! – Председатель сельсовета закрывает свою папку.
   Народ расходится.
 
   1965