Владимир Набоков
   Крым
   Назло неистовым тревогам
   ты, дикий и душистый край,
   как роза, данная мне Богом,
   во храме памяти сверкай.
   Тебя покинул я во мраке:
   качаясь, огненные знаки
   в туманном небе спор вели
   над гулом берегов коварных.
   Кругом на столбиках янтарных
   стояли в бухте корабли.
   В краю неласковом скучая,
   все помню: плавные поля,
   пучки густые молочая,
   вкус теплых ягод кизиля.
   Я любовался мотыльками
   степными -- с красными глазками
   на темных крылышках... Текла
   от тени к тени золотистой,
   подобна музыке волнистой,
   неизъяснимая Яйла!
   О тиховейные долины,
   полдневный трепет над травой
   и холм -- залет перепелиный...
   О странный отблеск меловой
   расщелин древних, где у края
   цветут пионы, обагряя
   чертополоха чешую,
   и лиловеет орхидея...
   О рощи буковые, где я
   подслушал, Пан, свирель твою!
   Воображаю грань крутую
   и прихотливую Яйлы
   и там -- таинственную тую,
   а у подножия скалы -
   сосновый лес... С вершины острой
   так ясно виден берег пестрый -
   хоть наклонись да подбери.
   Там я не раз, весною дальней,
   встречал, как счастье, луч начальный
   и ветер сладостный зари...
   Там, ночью звездной, я порою
   о крыльях грезил... Вдалеке,
   меж гулким морем и горою,
   огни в знакомом городке,
   как горсть алмазных ожерелий,
   небрежно брошенных, горели
   сквозь дымку зыбкую, и шум
   далеких волн и шорох бора
   мне посылали без разбора
   за роем рой нестройных дум!
   Любил я странствовать по Крыму...
   Бахчисарая тополя
   встают навстречу пилигриму,
   слегка верхами шевеля.
   В кофейне маленькой, туманной
   эстампы английские странно
   со стен засаленных глядят.
   Лет полтораста им и боле:
   бои былые -- тучи, поле
   и куртки красные солдат.
   И посетил я по дороге
   чертог увядший. Лунный луч
   белел на каменном пороге.
   В сенях воздушных капал ключ
   очарованья, ключ, печали,
   и сказки вечные журчали
   в ночной прозрачной тишине,
   и звезды сыпались над садом.
   Вдруг Пушкин встал со мною рядом
   и ясно улыбнулся мне...
   О греза, где мы не бродили!
   Дни чередились, как стихи...
   Баюкал ветер, а будили,
   в цветущих селах, петухи.
   Я видел мертвый город: ямы
   былых темниц, глухие храмы,
   безмолвный холм Чуфуткалэ...
   Небес я видел блеск блаженный,
   кремнистый путь, и скит смиренный,
   и кельи древние в скале.
   На перевале отдаленном,
   приют старик полуслепой
   мне предложил с поклоном сонным.
   Я утомлен был... Над тропой
   сгущались душные потемки.
   В плечо мне врезался котомки
   линючий, узкий ремешок.
   К тому ж, над лысиною горной,
   повисла туча, словно черный
   разбухший, бархатный мешок.
   И тучу, полную жемчужин,
   проткнула с хохотом гроза,
   и был уютен малый ужин
   в татарской хижине: буза,
   черешни, пресный сыр овечий.
   Темнело. Тающие свечи
   на круглом низеньком столе,
   покрытом пестрой скатереткой,
   мерцали ласково и кротко
   в пахучей, теплой полумгле.
   И синим утром я обратно
   спустился к морю по пятам
   своей же тени. Неопрятно
   цвели на кручах, тут и там,
   деревья тусклые Иуды.
   На камнях млели изумруды
   дремотных ящериц. Тропа
   вилась меж садиков веселых.
   Пел ручеек. На частоколах
   белели козьи черепа.
   О заколдованный, о дальний
   воспоминаний уголок!
   Внизу, над морем, цвет миндальный,
   как нежно-розовый дымок,
   и за поляною поляна,
   и кедры мощные Ливана -
   аллей пленительная мгла
   (любовь любви моей туманной!),
   и кипарис благоуханный,
   и восковая мушмула...
   Меня те рощи позабыли...
   В душе остался мне от них
   лишь тонкий слой цветочной пыли...
   К закату листья дум моих
   при первом ветре обратятся,
   но если Богом мне простятся
   мечты ночей, ошибки дня
   и буду я в раю небесном,
   он чем-то издавна известным
   повеет, верно, на меня!