Имена Бога и, в частности, его представителя,
наречённого Иисусом или Христом, согласно молве
и текстам,
были изжеваны, заношены, брошены
на берегу реки, именуемой жизнью,
как пустые раковины моллюска.
 
 
И однако, на ощупь в этих святых именах,
обескровленных именах, в этих захватанных лепестках,
в этой сдаче, полученной от океана любви
и страха,
всё ещё что-то трепещет — то ли агатовые уста,
то ли радужный след, до сих пор мерцающий в свете.
 
 
По мере того как имена Бога использовались
лучшими и худшими, чистыми и нечистыми,
белыми и чёрными, окровавленными убийцами
и жертвами, позолоченными напалмом, —
по мере того как Никсон рукою Каина
осенял крестом своих смертников, —
по мере того как всё меньше мельчайших
божественных
окаменелостей оставалось на пляжах,
люди начали исследовать краски,
будущее меда, положение урана,
искали с недоверием и верой возможность
убивать и не убивать друг друга, сплотиться в ряды,
уйти куда подальше, безгранично не ограничиваться.
 
 
Мы, пересекающие эти периоды, которые горчат
кровью,
копотью пожарищ, мёртвым пеплом,
и не утратившие зрения, — мы
то и дело задерживаемся на именах Бога,
с нежностью подбираем их, как память
о предках, о самых первых, о вопрошавших,
о нашедших гимн, который сплотил их
в несчастьи,
и вот сейчас, оглядывая пустые останки,
в которых обитало святое имя,
мы льнём к этому нежному крошеву,
измельчённому благом и злом.
 

   © Перевод с испанского П. Грушко, 1977