От веры в астрологию, от атавизма мрачных привычек,
которые, хочешь не хочешь, а вечно носишь с собой,
осталась во мне невнятная склонность, горчащий привкус.
 
 
От давних примет, разговоров — истёртых, протёртых,
как старое кресло, от слов
по-холопски исправных,
избитых, забитых, густеющих, словно сметана;
от мёртвых недель и от спёртого воздуха в наших жилищах.
 
 
Кто может похвастать таким же твёрдым терпеньем?
Я втиснут в толстую кожу здравого смысла,
сдавившую грудь змеиными кольцами благоразумья, —
и все мои детища порождены в упрямом боренье.
Ах, я же могу единым глотком коньяка распроститься
с этим вечером, избранным из череды вечеров.
 
 
Я населён живым веществом заурядного цвета —
молчаливым, как старая мать, неподвижным,
словно тень деревенской часовни и прах под могильной плитой.
Я до края наполнен чуткой колодезной влагой,
дремотной водой, опочившей в скорбной готовности слышать.
 
 
В гитарной моей сердцевине уснул древний ветер —
сухой и певучий, недвижный и неколебимый,
звонким дымом своим насыщает моё он дыханье:
первооснова покоя, живинка жидкого масла:
угрюмая птица мой мозг стережёт неусыпно,
и ангел бессменный в моём обитает клинке.
 

   © Перевод с испанского С.А. Гончаренко, 1977