Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке BooksCafe.Net
   Все книги автора
   Эта же книга в других форматах
 
   Приятного чтения!
 

Выпуск 3. Новая петербургская драматургия

Сергей Носов
Алла Соколова
Леонид Кудряшов
Александр Образцов
Игорь Шприц
Людмила Разумовская
Андрей Зинчук

  • Ландскрона. Сборник современной драматургии, #3

    Независимое объединение петербургских авторов «Домик драматургов»
     
    ЛАНДСКРОНА
    Сборник современной драматургии
    Выпуск 3
    НОВАЯ ПЕТЕРБУРГСКАЯ ДРАМАТУРГИЯ

    Вступительная статья

    Из Англии, с любовью…

       Первое знакомство с Петербургом произошло у меня через литературу: издалека город казался чем-то вроде сцены для представления необычайных драм, в которых герои приходили в недоумение и отчаяние от встречи то с собственным носом, то с самим собой в виде двойника. Настоящее свидание с Петербургом, вернее, еще с Ленинградом, состоялось через несколько лет, в период поздней перестройки, но дух его был уже мне знаком.
       На мой взгляд (взгляд человека со стороны), данный сборник является В СУЩНОСТИ петербургским. При этом не имеет значения, что действие некоторых включенных в него пьес происходит не в Петербурге и даже не в России. Не важно, что и тематика произведений самая разнообразная: здесь и современная Россия, и советское прошлое, вопросы политики и писательской судьбы, новые технологии и превратности человеческих отношений. Даже при таком разнообразии во всех пьесах сборника присутствует общая черта, которая роднит их с определенной традицией петербургской литературы, основоположником которой был Н. В. Гоголь. В финале повести «Невский Проспект» автор советует читателю опасаться главной улицы города, где «все обман, все мечта, все не то, чем кажется». А страшнее всего — ночь, «когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде».
       Авторы «Новой петербургской драматургии» тем или иным способом разрушают привычное и удобное представление о действительности, как о существующей лишь в единственном и недвусмысленном виде.
       Герой Сергея Носова принимает своего гостя не за того, кем он является на самом деле. И оставляет нас автор также с вопросом: не перешел ли фанатизм главного героя в фантазию?
       У Аллы Соколовой изображен ночной мир поэта, в котором стирается грань между явью и таинственной реальностью.
       В фарсе Леонида Кудряшова обман, как и положено, выдвинут на первый план: в попытке завладеть большими деньгами многое происходит совсем не так, как того ожидают герои, да и не все, кто выдает себя за героев, оказываются таковыми на самом деле.
       Нескончаемая сказка о зловещей связи между властью и рабством служит как бы комментарием к политическим и личным драмам в пьесе Александра Образцова.
       Игорь Шприц переносит Иосифа Сталина за пределы мировой истории, в чистилище. Рассматривает его с точки зрения вечности.
       Пьеса Людмилы Разумовской не раз ставит реальность происходящего под вопрос, создавая и разрушая мир героини-драматурга.
       У Андрея Зинчука герои переходят из действительного мира в мир виртуальной реальности. Пересечение таких границ чревато тяжелыми последствиями, но оно же может привести и к прозрению.
       Никто из авторов не предлагает упрощенного выхода из сети обмана и самообмана, в которой запутались и герои и, порой, путается читатель. Но не в этом дело — вызывая в читателе сомнения и подталкивая его к размышлениям, авторы заявляют о своей принадлежности к лучшим традициям Петербургской литературы.
       В одной из статей Иосиф Бродский писал, что Петербург, будучи для первых его русских писателей вроде бы нерусским городом, дал им возможность посмотреть на окружающий мир отчужденным критическим взглядом. Мне кажется, что авторы настоящего сборника продолжают смотреть на свой город таким же взглядом — одновременно изнутри и со стороны.
    Katharine Hodgson
    доктор филологии Кембриджского университета
    историк русской литературы

    From England, with love…

       My first acquaintance with St Petersburg was through literature: seen from a distance, the city seemed to be the setting for extraordinary dramas in which the characters were reduced to incomprehension and despair by encounters either with their own nose or with themselves in the form of a double. My first real sight of St Petersburg, or rather, with Leningrad, as the city was then called, took place a few years later during the latter phase of perestroika, but its spirit already seemed familiar to me.
       In my view (the view of someone looking in from the outside) this collection, in its very essence, captures a quality which is ty l of St Petersburg. It does not matter that some of the plays in this volume are not set in St Petersburg or even in Russia. Nor does it matter that the plays cover a wide thematic range: here you will find contemporary Russia and the Soviet past, political questions and the writer’s predicament, new technology and the complexities of personal relationships. Even though the plays in this collection cover such varied ground, they are all connected by a common thread which links them to the particular tradition of St Petersburg literature established by Gogol. At the end of his story «Nevskii Prospekt» the author advises his reader to beware the city’s main thoroughfare, where: «all is deception, all is a dream, nothing is what it appears to be». Night is even more terrifying, a time «when the demon himself illuminates the lamps for the sole purpose of revealing everything in a false light».
       The authors of «New Petersburg Drama», in one way or another, break down the familiar and comfortable idea that there is only one unambiguous version of reality.
       The main character in Sergei Nosov’s play takes his visitor to be someone other than who he actually is. The author then leaves us to face the question of whether his hero’s fanaticism has gone over into fantasy.
       Alla Sokolova presents the night-time world of a poet, where the dividing line between ordinary existence and an alternative mysterious reality has broken down.
       In Leonid Kudriashov’s farce, as one would expect, deception is at the forefront. The characters’ attempts to get hold of a large sum of money don’t always turn out as they expect, and not all of them prove capable of living up to their claims to be a hero.
       An unending fairy-tale about the sinister connections between power and slavery acts as a kind of commentary to the political and personal dramas in Aleksandr Obraztsov’s play.
       Igor Shprits transplants Joseph Stalin beyond the bounds of world history into purgatory. There he is scrutinised from the perspective of eternity.
       Liudmilar Petrushevskaia’s play repeatedly puts into question the reality of the events it portrays, in turn creating and destroying the world of the playwright heroine.
       Andrei Zinchuk’s characters move between the real world and the world of virtual reality. Crossing the borders between the two realities is fraught with serious consequences, yet it can also lead to new insights.
       None of the authors offer an easy way out of the web of deception and self-deception in which their characters are entwined, not to mention, on occasion, their readers. But that is not what really matters — by arousing their readers’ doubts and pushing them towards further reflection, the authors declare their affiliation to the finest traditions of Petersburg literature.
       Joseph Brodsky wrote in an essay that St Petersburg, which seemed to many of its first writers rather like an un-Russian city, gave them the opportunity to see their surrounding world with an alienated and critical gaze. I feel that the authors of this collection are continuing to view their city with the same gaze — one directed from within and, simultaneously, from the outside.
    Katharine Hodgson
    Cambridge University Ph.D in Russian Literature
    Specialist in Russian literary history

    Сергей Носов

    «ДЖОН ЛЕННОН, ОТЕЦ»
    Пьеса

    Действующие лица
       Полукикин Виталий Петрович
       Виталий Витальевич, его сын
       Валентина Мороз, радиожурналист
       Федор Кузьмич
    ~
       Квартира Полукикина-старшего.
       Если направо — там выход на лестницу. Налево — дверь в кухню. И еще дверь — в кладовку — прямо перед глазами.
       Правая рука Виталия Петровича в гипсе, висит на повязке. Левая тоже в гипсе, но свободна, подвижна.
       Его сын Виталий Витальевич дергает за ручку двери в кладовку. Он в переднике.
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Ничего не понимаю. У тебя дверь в кладовку, что ли, изнутри закрыта?
       ПОЛУКИКИН. Не изнутри, а снаружи. Не видишь, я врезал замок.
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. А где ключ?
       ПОЛУКИКИН. Где надо. Это моя территория.
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Я ищу сковородку.
       ПОЛУКИКИН. Я не такой идиот, чтобы держать сковородку в кладовке.
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Но замок ты все-таки врезал. Зачем?
       ПОЛУКИКИН. Уж во всяком случае не затем, чтобы прятать от тебя сковородку.
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Между прочим, я тебе готовлю обед.
       ПОЛУКИКИН. Вот и готовь. И не спрашивай меня про кладовку. У меня там архив. Тебе не понять. Архив.
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Знаю я твой архив… Давно бы снес на помойку.
       ПОЛУКИКИН. Не суйся не в свои дела. Я уже тебя попросил.
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Никак надушился? (Принюхивается.) Мы ждем кого-то?.. Одеколон с гипсом…
       ПОЛУКИКИН. Ты мне мешаешь.
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Очень мило… А чем ты занят?
       ПОЛУКИКИН. Сковородка лежит под плитой. Сковородка лежит под плитой!
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Хорошо еще что не сломал позвоночник! (Уходит на кухню.)
       Виталий Петрович подходит к выходной двери, прислушивается. Ничего не услышав, отходит.
       ПОЛУКИКИН (громко). Зачем тебе сковородка? (Не получив ответа.) Я спрашиваю, зачем тебе сковородка? (Смотрит на часы.) Ты что жарить собрался? Ответь!
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ (из кухни). Лук — для борща!
       ПОЛУКИКИН. Клади нежареный!
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ (появившись из кухни). В борщ кладут обжаренный лук. Мелко нарезанный. Если по-человечески. Питаешься, как свинья.
       ПОЛУКИКИН. Грубиян. Я воспитал грубияна.
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Ну да, ты больше всех меня воспитывал.
       ПОЛУКИКИН. Я тебя не просил приезжать. Мне есть кому сварить и борщ, и щи, и макароны!
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Что ты говоришь?.. тебе есть кому сварить макароны?..
       ПОЛУКИКИН. Да, есть!
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Учти, если ты женишься в четвертый раз…
       ПОЛУКИКИН. Я не только женюсь, но и рожу тебе братика! И он будет не таким, как ты!.. уж его-то я воспитаю!..
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Ты родишь… ты воспитаешь… с тебя станется… (Хочет сказать что-то еще, но не находит слов. Уходит и вновь возвращается.) Кстати, а где тот проходимец, тот бомж?..
       ПОЛУКИКИН. Не знаю, о ком ты говоришь и с какой еще стати.
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Как его… Федор… Кузьмич?..
       ПОЛУКИКИН. Мне не нравится, что ты называешь достойных людей проходимцами!
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. А мне не нравится, что ты открываешь двери кому попало! (Уходит на кухню.)
       ПОЛУКИКИН (негодуя). Вари борщ, недостойный! (Помолчав.) Это моя территория!
       Пауза.
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ (из кухни). И не вздумай кого-нибудь прописать на своей территории! Я тебя предупредил! Понял?
       Виталий Петрович, прислушиваясь, подходит к двери на лестницу, открывает ее не без труда. Он старается сделать это бесшумно.
       Входит Валентина Мороз, радиожурналист.
       ПОЛУКИКИН. Услышал шаги… на лестнице… Чтобы вы не звонили, открыл… (Насколько позволяет гипс, жестом изображает «тсс»! Тсс!)
       ВАЛЕНТИНА (тихо). Я не вовремя?
       ПОЛУКИКИН. Сильно не вовремя. У меня сын. Лучше бы без него.
       ВАЛЕНТИНА. Как же быть?
       ПОЛУКИКИН. Зайдите через полчасика. Хорошо?
       ВАЛЕНТИНА. Плохо. Я тороплюсь. В пять монтаж, а в девять эфир.
       ПОЛУКИКИН. Тогда пойдемте на улицу, я вам что-нибудь в садике наговорю, на скамеечке.
       ВАЛЕНТИНА. На улице шумно.
       ПОЛУКИКИН. Тогда на лестнице.
       ВАЛЕНТИНА. На лестнице гулко.
       ПОЛУКИКИН. А здесь слышите: тюк-тюк?
       Слушают. Действительно: тюк-тюк.
       ВАЛЕНТИНА. Что это?
       ПОЛУКИКИН. Сын лук режет. На кухне… Валя, вы удивительно… нет, я поражен… вы похожи на мою первую жену… в молодости…
       ВАЛЕНТИНА. Как ваши руки, Виталий Петрович?
       ПОЛУКИКИН. Та, которая сломана, спасибо, ничего, а та, которая вывихнута, она к вечеру ноет.
       ВАЛЕНТИНА. Ну, тут еще погода, быть может…
       ПОЛУКИКИН. И погода, и возраст… Все-таки я не мальчик уже в котлован падать… Надо же, одно лицо… нос… овал…
       Тюк-тюк прекращается.
       Во. Прекратил.
       ВАЛЕНТИНА. Мы быстро. Всего несколько слов. (Достала магнитофон.) Говорим, легко, без волнения, лишнее будет вырезано, не бойтесь. Включаю.
       ПОЛУКИКИН. Стоп. Дайте сосредоточиться. Про что передача?
       ВАЛЕНТИНА. Ну, какая разница!.. Про фанатов… Про одержимость… Про преданность идее… Вообще, об идеализме. Включаю.
       ПОЛУКИКИН. Стоп, стоп. Про закладку рассказывать?
       ВАЛЕНТИНА. Какую закладку?
       ПОЛУКИКИН. Закладку Храма… Как я в котлован упал… И все такое?
       ВАЛЕНТИНА. Обязательно. Разберемся по ходу. Включаю. (Включила.) Виталий Петрович, вы относитесь к числу людей, о которых смело можно сказать, что они не изменяют идеалам юности. Расскажите, какую роль играл «Битлз» в вашей судьбе.
       Пауза.
       ПОЛУКИКИН. «Битлз» в моей судьбе?.. Трудный вопрос… «Битлз» это и есть моя судьба… Моя судьба — «Битлз»…
       Молчит. Валентина Мороз поощряюще кивает головой.
       Я бы не был собою, если б не «Битлз». Плох он, я, или хорош, но я был бы не я, если б не было их… Они разбудили меня — в сиянии славы своей… Они сокрушили во мне какой-то ложный каркас… картонный каркас… ватного благоденствия… Истина, это была она — вот что я вам скажу… Подобно х-лучам, или каким-то другим, я не знаю, не физик, они изменили меня, не преувеличу, на уровне клетки, на уровне ген, хромосом… Они облучили меня, и не только меня… нас!.. жизнелюбием, жизнеприятием, спонтанной жаждой свободы… всех нас!.. Да, их лучи жизнетворны!.. Весенняя ломка души!.. Благодатная радость открытий!.. Был ли я счастлив еще, как был я тогда… когда были они вчетвером?.. Нет, Валентина! Может, она и непостижима, предопределенность событий, но я верю в ее глубочайший и сокровенный смысл и благодарю тебя, судьба, за то, что я их современник!
       Пауза.
       ВАЛЕНТИНА. Говорите, говорите…
       ПОЛУКИКИН. Здесь висела картина… Шишкин, «Утро в лесу», копия, неизвестный художник, в ореховой раме, вполне дорогой… достояние деда… Я никогда не забуду того счастливого дня, когда я ее обменял — самовольно, преступно, без спросу! — на их из журнала «Америка» снимок, переснятое кем-то черно-белое фото, размытые лица, вам не понять, это было сокровище, да!.. Мы бредили ими, да, мы сходили с ума, но бред наш был благодатен! Валя, представь, я молодой человек, не чуждый отнюдь ни скепсису, ни сомненьям… да, повторял перед сном, как молитву, их имена: Джон, Пол, Джордж, Ринго… Джон, Пол, Джордж, Ринго… Индия там… или буддизм… или куда еще поведет… да, я пойду…
       ВАЛЕНТИНА. Кто поведет?
       ПОЛУКИКИН. Он мой поводырь, он же сделал зрячим меня… Леннон жил во мне, жил и живет…
       ВАЛЕНТИНА (провоцируя). Леннон жил… Леннон жив…
       ПОЛУКИКИН. Очень старый и глупый прикол!.. Здесь нет ничего смешного! Леннон будет жить!.. Да, Джон Леннон — всегда!..
       Появляется из кухни сын. Его не видят.
       …На прошлой неделе была закладка Храма Джону Леннону… Пришли многие наши… Я узнавал их… тех, с кем не виделся пять, десять, пятнадцать, двадцать лет… Это был праздник… Со слезами на глазах… Это был кайф!.. Кайф!..
       Пауза.
       К сожалению, мой неосторожный шаг омрачил торжество… Я упал в котлован… Сломал руку, другую вывихнул…
       Пауза.
       Но с другой стороны… знаете ли вы, что такое строительная жертва?
       Пауза.
       ВАЛЕНТИНА (поощряюще). Строительная жертва? Нет, не знаю.
       ПОЛУКИКИН. Я объясню. (Увидев сына, осекся.)
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ (тоном человека, поймавшего с поличным). Тааак!..
       ПОЛУКИКИН (сконфужено). Это Валя… Валентина Мороз… Радиожурналист… Мы делаем передачу… (Воспрянул.) А это Виталий, мой сын. Мой сын и тезка… Первенец! Он взял от меня только имя… в смысле хорошего.
       ВАЛЕНТИНА. Виталий, а как вы относитесь к Джону Леннону?
       ПОЛУКИКИН. Он не разделяет моих убеждений. Я не сумел привить ему свои вкусы. Наши мироощущения не совпадают.
       ВАЛЕНТИНА. Тем более интересно.
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Выключите и прекратите!
       ВАЛЕНТИНА. Но почему?
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Я попросил, выключить!
       Пытается сам нажать на кнопку магнитофона — не получилось!
       ВАЛЕНТИНА. Эй, эй, поосторожнее… Без рук!
       ПОЛУКИКИН. Как ты смеешь? Как ты себя ведешь?! Это моя территория! Здесь я хозяин!
       ВАЛЕНТИНА. В самом деле, не мешайте, зачем вы мешаете?
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Затем, что не надо делать посмешище из моего отца! Достаточно и того, что о нем написали в газетах!
       ВАЛЕНТИНА (мягко). Виталий Петрович, я разве делаю из вас посмешище?
       ПОЛУКИКИН. Молчи, Валентина! Не вздумай с ним спорить! Он ничего не поймет!.. У него ноль духовности! Ноль!.. У него одно на уме — продать мою квартиру! Скажи, скажи при всех — ты хочешь продать мою квартиру, да?..
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Что ты несешь! Я тебе предлагаю обмен, выгодный обмен!.. для тебя же и выгодный! Прекратите запись!
       ПОЛУКИКИН (в микрофон). Но я ее не продам! Не надейся!.. Я не продам квартиру, в которой прошла моя юность, в которой мы с твоей матерью слушали Джона Леннона!.. На «Астре-2»!.. Двухдорожечном!.. Вы помните «Астру-2»?… Твой дед, декан института, подарил мне «Астру-2», первый переносной, и я благодарен ему, хотя я и спорил с ним о политике, и даже ругался!.. И мы танцевали с ней — вот здесь!
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. У старика маразм, а вы пользуетесь.
       ПОЛУКИКИН. Я не старик, и у меня нет маразма… а ты, ты!..
       ВАЛЕНТИНА. Виталий Петрович, вы действительно не хотите продать квартиру только потому, что здесь слушали Джона Леннона?
       ПОЛУКИКИН (не слыша). Ты был зачат здесь под Джона Леннона!
       Пауза.
       ВАЛЕНТИНА (заинтересованно). Где?
       ПОЛУКИКИН. Здесь! (Показал пальцем.) Здесь стояла тахта!
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Так… Мне надо знать, что он тут наплел без меня.
       ПОЛУКИКИН. Валентина! Он отберет пленку!
       ВАЛЕНТИНА (пряча магнитофон). Спокойно. Спокойно, Виталий Петрович. Не волнуйтесь, мы победим.
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Пожалуйста, дайте послушать. Это мое право.
       ВАЛЕНТИНА. Я убегаю. Спасибо.
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Стойте!
       Но она уже убежала.
       Отец и сын стоят неподвижно.
       ПОЛУКИКИН. Закрой дверь, сквозняк!
       Сын закрывает дверь.
       Выгнал, выгнал!.. Как ты мог?.. Зачем ты пришел?
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ (зло). Я пришел сварить тебе борщ! (Направляется в сторону кухни.)
       ПОЛУКИКИН. Я не нуждаюсь в твоей похлебке!
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ (останавливается). Я бы мог разогреть тебе суп из пакетика, синтетическое пюре… но ты мой отец, и я варю тебе борщ, третий час, не отходя от плиты, варю тебе борщ!
       ПОЛУКИКИН. И с упоением читаешь бездуховную пошлятину в блестящей обложке!
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Это первое. А вот и второе. Когда я позавчера пришел на работу, мне каждый считал своим долгом показать газету… с твоим падением в яму… а шеф… он спросил меня, почему я без гипса. У нас редкая фамилия, папа. Я такой же, как ты Полукикин!
       ПОЛУКИКИН. Она была похожа на твою мать! Но ты никогда не поймешь этого!.. «Битлз» — моя духовная родина, Леннон — мой духовный отец. И я никогда, никогда не променяю свое первородство на твою чечевичную похлебку, на твой борщ… с жареным луком!
       Начинает петь. По-английски.
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ (перебивая). Ты способен выключить газ?
       ПОЛУКИКИН. Да, я способен. Я способен на многое, о чем ты даже не имеешь понятия.
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Сметану возьмешь в холодильнике. (Уходит не попрощавшись.)
       Виталий Петрович поет сызнова.
       Без музыки.
       Гордо. Решительно. Духоподъемно.
       У него хороший голос. В молодости был еще лучше.
       Спев — молчит. Приходит в себя.
       Всему своя мера. Спокойней, спокойней!..
       Виталий Петрович подошел к двери в кладовку. Прислушался. Постучал.
       ПОЛУКИКИН. Федор Кузьмич, ты жив?
       Пауза.
       Все!.. Я один!.. Федор Кузьмич, ты жив, спрашиваю?
       Дверь отворяется, из кладовки появляется Федор Кузьмич, старик с бородой и длинными волосами.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Жив, жив. (Кряхтит, потягивается.)
       Виталий Петрович помогает Федору Кузьмичу выйти.
       ПОЛУКИКИН. Прости, что так получилось. Кто ж знал, что он три часа будет борщ варить?..
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Глаза… от света… отвыкли… а так ничего, ничего… Уже привыкают…
       ПОЛУКИКИН. Столько в темноте просидеть… Прости, Кузьмич.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Да что темнота!.. Свет стоит до темноты, а темнота до свету… Всему свой черед. Я вот посидел в темноте маленько, ты мне дверь и позволил открыть. А три часа, разве срок по нашим летам, о часах ли нам думать, когда жизнь за спиной?
       ПОЛУКИКИН. Ты, сядь, сядь, Кузьмич. (Стул двигает.)
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Да мне ж ходить, сам знаешь, привычнее. (Однако садится.)
       Виталий Петрович остается почтительно стоять.
       «Три часа…» (Смеется.) Скажешь тоже… Бывало в товарняке сутками на полу маешься, ладно бы темнота — зуб на зуб не попадает, и то ничего. Вышел на Божий свет и почапал куда глаза глядят. Мир не без добрых людей. С земли не прогонят. Большая.
       ПОЛУКИКИН. А часто ты в товарняках ездил?
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Часто не часто, а Россию всю повидал. Да нет, пешим ходом оно и надежнее и веселее. Сам-то что стоишь? Садись.
       ПОЛУКИКИН. Нет. Нет. Я постою.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Ну тогда и я встану. (Встает.) Что-то круто вы с сыном… Можно ли так?.. Не по-людски.
       ПОЛУКИКИН. А ты слышал, ты слышал, как он?
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. А сам? Сам какой пример подаХешь? Где мудрость твоя?
       ПОЛУКИКИН. Про тебя вспоминал… Бомж, говорит… И еще… слышал, как назвал?..
       ФЕДОР КУЗЬМИЧ (весело). Проходимцем-то?.. А что?.. Хожу много, ходок… Вот и проходимец. (Уходит на кухню.)
       ПОЛУКИКИН. Если бы… Нет… Нет, Федор Кузьмич, он в другом смысле…
       ФЕДОР КУЗЬМИЧ (возвращаясь из кухни с двумя тарелками). Значит, я сам виноват, если так обо мне люди думают. (Ставит тарелки на стол.) А вот бомж… глупое слово… ничего не скажу.
       ПОЛУКИКИН. Ужасно глупое…
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Как медный таз по фанере: бомж!.. бомж!.. бомж!.. (Опять уходит на кухню.)
       ПОЛУКИКИН. Он мой черный человек. Черный человек — сын мой! Он изводит меня. Он пьет мою кровь.
       ФЕДОР КУЗЬМИЧ (возвращаясь из кухни со сметаной и хлебом). Нельзя так говорить, нельзя!.. Как же это по-английски-то будет?.. (Вспоминает.) Забыл. (Ставит на стол.) Вот он тебе обед приготовил, ты хотя бы спасибо сказал? Нет, скажи мне, ты сказал спасибо?.. Ему?
       ПОЛУКИКИН. А я просил?
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Ах вот оно как!.. Мы гордые!.. Не просили!.. Сядь. Сядь за стол!
       Виталий Петрович садится за стол.
       Если ты в яму вниз головой кувырнулся, это еще никакая не доблесть. Тоже мне герой… забинтованный!
       ПОЛУКИКИН. Федор Кузьмич, уж из твоих уст…
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Молчи! Сиди!.. И думай. (Уходит на кухню.)
       Виталий Петрович сидит понурый.
       Федор Кузьмич возвращается с кастрюлей в руках.
       Осторожно. Горячий. (Ставит на стол.) Или не будешь есть борщ? Может, в уборную вылить?
       ПОЛУКИКИН. Ну зачем же так-то?
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. То-то. (Разливает по тарелкам.) Наваристый. Помню, под Костромой мне хозяйка, пристанодержательница, знаешь, с чем?.. с копченой уткой борщ приготовила, я ей крышу крыл… и дрова пилил… вот борщ был!.. всем борщам борщ!.. Тебе сколько сметаны?
       ПОЛУКИКИН. Ну… одну.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Одну так одну. (Кладет одну ложку.) Справишься?
       ПОЛУКИКИН. Спрашиваешь.
       Убедившись, что Виталий Петрович держит ложку более менее уверенно, Федор Кузьмич приступает к еде.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Класс!
       ПОЛУКИКИН. Кайф!
       Едят.
       Виталий Петрович ест как придется — в силу состояния рук. Федор Кузьмич ест не торопясь, со значением, степенно. Каждая ложка ему в радость.
       Виталий Петрович глядит на Федора Кузьмича влюбленно.
       ПОЛУКИКИН (ласково). Джон…
       ФЕДОР КУЗЬМИЧ (опустив ложку). Я тебя, Петрович, просил не называть меня Джоном. Я не Джон. Я ФЕДЕР КУЗЬМИЧ.
       Едят.
       ПОЛУКИКИН. Федор… Федя… ФЕДЕР КУЗЬМИЧ.. ну разреши мне, хотя бы когда мы вдвоем, Джоном тебя называть…
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. А потом ты при посторонних ляпнешь.
       ПОЛУКИКИН. Не ляпну! Честное слово, не ляпну!
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Знаю тебя, не выдержишь.
       ПОЛУКИКИН. Пожалуйста. Вот увидишь, я выдержу!
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Ну смотри… Под твою ответственность.
       ПОЛУКИКИН (просияв). Джон… Джон…
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Ну что заладил?.. Федор Кузьмич я.
       ПОЛУКИКИН. Джон…
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Ешь с хлебом. Помочь?
       ПОЛУКИКИН. Что ты, Джон!.. Еще бы не хватало, чтобы ты меня из своих рук хлебом кормил!..
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Почему бы не покормить, раз ты калека такой. Я рук себе не ломал и не вывихивал.
       ПОЛУКИКИН. Джон, у тебя даже акцента ни капельки нет. Исчез…
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Столько лет по Руси хожу, в самой гуще народа…
       ПОЛУКИКИН. Джон…
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Ну что тебе?
       ПОЛУКИКИН. Спасибо, Джон, что ты есть.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Вот только давай без этого.
       Едят.
       ПОЛУКИКИН. Джон, а ты разве не вегетарианец?
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Как ты сказал?
       ПОЛУКИКИН. Ты разве не вегетарианец, Джон?
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Да я и слова такого не знаю.
       ПОЛУКИКИН. Ну, рассказывай — не знаешь!.. Я же помню, вы с Полом тогда увлекались…
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. С кем?
       ПОЛУКИКИН. С Полом, с Маккартни…
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Вспомнил тоже.
       ПОЛУКИКИН. А с буддизмом… ты совсем завязал?
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Много будешь знать, скоро состаришься.
       ПОЛУКИКИН. Джон, ну так не честно, скажи!..
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Я похож на буддиста? Посмотри на меня, я похож на буддиста?
       ПОЛУКИКИН. Похож…
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Я? Я похож на буддиста?
       ПОЛУКИКИН. Вообще-то, не очень… Нет, не похож.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. То-то. Ешь.
       Едят.
       ПОЛУКИКИН. Джон, расскажи, как это случилось.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Что именно?
       ПОЛУКИКИН. Ну все это… Мы ж тебя похоронили.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Ты меня не хоронил.
       ПОЛУКИКИН. Да, это верно. (Подумав.) Спасибо, Джон.
       Едят.
       Джон, а кто-нибудь знает?..
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Никто не знает.
       ПОЛУКИКИН. И что ты по России, никто не знает?..
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Никто не знает.
       ПОЛУКИКИН. А что ты у меня, Джон?..
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Только ты.
       ПОЛУКИКИН. А твои… эти… странноприимные, они знают, что ты Джон?
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Я не Джон.
       ПОЛУКИКИН. А кто?
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. ФЕДЕР КУЗЬМИЧ.
       ПОЛУКИКИН. Ну да. Но они знают, что ты Джон?
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Нет. Только ты.
       ПОЛУКИКИН. Джон, ты и от них скрываешь?
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Им безразлично, кто я. У нас не принято.
       ПОЛУКИКИН. Значит… Джон, я один только знаю… что ты Джон?
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Да, Петрович, один.
       ПОЛУКИКИН. Спасибо, Джон.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Но я не Джон.
       ПОЛУКИКИН. А кто?
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. ФЕДЕР КУЗЬМИЧ.
       Едят.
       ПОЛУКИКИН. Джон…
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Не джонь, тебе говорят!.. Неча джонить!.. Разджонькался… «Джон, Джон!..»
       ПОЛУКИКИН (ласково). Джон… Джон…
       Едят.
       Слушай, Джон, если бы тебя убили и ты бы ко мне убитый пришел, чему бы это было доказательством, подумай-ка, а?
       Джон Леннон ест молча.
       А тому, что мы царство мертвых, вот чему.
       Джон Леннон ест молча.
       А ты не убит, и пришел живой ко мне, а не мертвый, и чему это доказательство?..
       Джон Леннон ест молча.
       Тому, что мы царство живых. Вот чему: царство живых! Значит, не все потеряно, Джон.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Царство-то оно, может, и живое, но все равно антихристово. Хочешь добавки?
       ПОЛУКИКИН. Нет, спасибо.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Спасибо сыну скажи. Он варил. А я, пожалуй, еще. (Наливает себе еще.)
       ПОЛУКИКИН. Ну, тогда и я, пожалуй… еще. А почему антихристово?
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Поймешь когда-нибудь. Ешь, ешь, знатный борщ.
       ПОЛУКИКИН. Кайф.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Смак.
       ПОЛУКИКИН. Полный кайф, Джон!
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Добросъедобно, Петрович! Да что говорить! Высший пилотаж, слов нету!..
       Едят.
       ПОЛУКИКИН (радостно). Джон Леннон — всегда!
       Джон Леннон поморщился. Но промолчал.
       Виталий Петрович начинает петь.
     
    Yellow Submarine…
     
       Джон Леннон его останавливает.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Не надо, Петрович. За столом не поют.
       ПОЛУКИКИН. Джон Леннон — всегда!
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Нет Джона Леннона, нет! Был твой Леннон, а теперь — Федор Кузьмич! А не Джон Леннон… Срок придет, и его не будет.
       ПОЛУКИКИН. Джон Леннон — всегда!
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Мне не нравится, что ты так легкомысленен.
       ПОЛУКИКИН (шепотом). Джон Леннон — всегда, Федор Кузьмич!.. и никаких гвоздей, блин горелый!.. Ну все, все, прости. Молчу.
       Едят.
       Ты разговаривал с английской королевой, Джон!
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Ну и что, Петрович?
       ПОЛУКИКИН. Джон! Ты — разговаривал — с английской королевой!
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. А теперь я разговариваю с тобой.
       ПОЛУКИКИН. Кто я и кто ты, Джон!?
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Все равны перед Богом. Я равный среди равных, Петрович.
       ПОЛУКИКИН. Ты скромный, Джон.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Ешь, тебе говорят!
       ПОЛУКИКИН. Я поел, Джон.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Поел, а не доел! Кто так ест? Посмотри в тарелку!
       ПОЛУКИКИН. Три ложки, Джон.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Доедай. Чтобы все съедено было.
       ПОЛУКИКИН. За Пола Маккартни, Джон!
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Не смешно.
       ПОЛУКИКИН. За Джорджа Харрисона, Джон!
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Не смешно.
       ПОЛУКИКИН. За Ринго Старра, Джон!
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Совсем глупо, Петрович!
       ПОЛУКИКИН (отодвигая тарелку). Спасибо, Джон!
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Ну хватит благодарностей!
       ПОЛУКИКИН. Нет, не хватит, Джон! Спасибо, Джон!
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Да замолчишь ты или нет, в конце концов?
       ПОЛУКИКИН (поет).
     
    Yellow Submarine…
     
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Цыц! (бьет по столу рукой). Молчать!.. Все!.. Достал!.. Сил нету!.. (Пытается взять себя в руки.) Сколько же можно повторять, в конце концов?.. Раз сказал, два сказал, три… не понимает по-человечески!.. Видит же, не нравится… ну, не нравится… нет — свое!.. (Помолчал. Отдышался.) Bad to me. (Пауза). Прости, не сдержался. (Пауза.) Первый раз за все эти годы…
       Молчат.
       ПОЛУКИКИН. Джон… а ты ведь в юности драчуном был?
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Не помню.
       ПОЛУКИКИН. Был, был. Я читал.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Не знаю.
       ПОЛУКИКИН. Как ты тому все ребра переломал… А? На своем дне рождении! Еще в Ливерпуле…
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Мне двадцать лет было. Мальчишка. Пацан.
       ПОЛУКИКИН. Двадцать один. Он в суд подавал.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Мне не приятно вспоминать об этом, Петрович.
       ПОЛУКИКИН. Больше не буду.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Молчи.
       Молчат.
       Помолчав, Федор Кузьмич начинает петь «Степь да степь кругом…»
       Полукикин подхватывает. Поют самозабвенно.
       ПОЛУКИКИН. Столько достойных, Джон!.. Да среди моих друзей даже… Моей, Джон, молодости друзей… А ты и не знаешь… Вон, твой музей открыть хочет… у нас, в России… здесь. Он даже в Англию к вам ездил, чтобы на твой дом посмотреть… Кирпич привез… Украли потом…
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Кто украл?.. Какой кирпич?..
       ПОЛУКИКИН. От твоего дома кирпич, вот какой! Он из Англии привез, а у него украли потом!..
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Знать не знаю никаких кирпичей и знать не желаю.
       ПОЛУКИКИН. А другой писателем стал, романы пишет, мемуары о нашей рок-юности… Меня однажды упомянул… А тебя-то! — на каждой странице!.. Ну не на каждой, конечно, но… ты, Джон, знаешь, кто ты?..
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Не джонь!
       ПОЛУКИКИН. Если б он тебя живым увидел… как я… Джон, я даже представить себе не могу!
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Я книг не читаю, Петрович. Я ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. О душе подумай, Петрович. Не о том думаешь.
       ПОЛУКИКИН. Почему же ты именно мне раскрылся, Федор Кузьмич?.. когда столько достойных вокруг? А я? Кто я? Один из толпы — и только. Ну разве что ближе других к яме подошел. К самому краю. И — навернулся.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Много званых, мало избранных. Знаешь, кто сказал?
       ПОЛУКИКИН. Догадываюсь.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. И не воздвигайте мне храма! Так всем и передай, скажи, что мое последнее слово. Скажи, что я приснился тебе. Тебе — поверят.
       ПОЛУКИКИН. Джон, не поверят.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Должны поверить, Петрович.
       Встает.
       Спасибо тебе за приют. Мне дальше пора.
       ПОЛУКИКИН. Не уходи, Джон. Останься. Живи здесь. Я тебя пропишу.
       Джон Леннон смеется.
       Ты не думай, что сын против. Он против. Но это моя квартира. Что хочу, то и делаю.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Славный ты человек, Петрович. Люб ты мне. Не поминай лихом.
       ПОЛУКИКИН. А если и против — ну и что?.. я тебя могу вместо себя прописать… А сам выпишусь. Какая ему разница, я или не я?! Ему лишь бы один был прописан… Пойду по свету, Джон. Вместо тебя! А ты здесь оставайся.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Вместо меня никак не получится. Нет, Петрович, каждому свой удел. Твое место здесь.
       ПОЛУКИКИН. Джон, скажи, я — странноприимец, да? Я — пристанодержатель? Я — ваш? Я ведь с вами, да?.. Ведь если есть бегуны, или как вас там… должны же и эти быть… пристанодержатели, да, Джон? Ну, хочешь я паспорт выброшу?
       Джон Леннон качает головой.
       Хочешь, Федор Кузьмич, я от имени своего отрекусь, от прошлого отрекусь — от всего своего? Буду Гордеем Матвеичем… Нет! Диком Джеймсом! Ты только скажи!
       Джон Леннон качает головой.
       Хочешь, Джон, от тебя отрекусь?
       Пауза.
       Скажешь — отрекусь! Честное слово!..
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Вот когда ляжешь, да так, что ни одна живая душа знать не будет, где костьми лег, кроме волка серого, ворона чернокрылого да гада овражного, вот тогда и решишь про себя, был ли ты наш или не был, — при прочих немаловажных условиях, о которых я не в праве тебе сейчас говорить в силу эзотеричности исповедуемого мною учения.
       Звонок в дверь.
       ПОЛУКИКИН. Джон, это Валя Мороз, радиожурналист, она у меня интервью не добрала, сын помешал.
       ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Не успел — опять в кладовку придется. (Прячется в кладовку.)
       Полукикин открывает дверь, впускает… сына.
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Привет, отец.
       ПОЛУКИКИН. Давно не виделись. В чем дело? Что забыл?
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Как же ты приветлив однако!.. Пришел борщ снять с плиты. Ты не можешь, я тогда не подумал.
       ПОЛУКИКИН. Почему не могу? Я все могу. Напрасные беспокойства, Виталий Витальевич.
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Вот как… (Удивлен.) Ну и как — вкусный?
       ПОЛУКИКИН. Сносный. Видишь, две тарелки съел.
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Ты ел из двух тарелок?
       ПОЛУКИКИН. По-твоему, я должен есть из одной? Нет, я ем по-человечески! Из двух.
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. У тебя был кто-то!..
       ПОЛУКИКИН. С чего ты взял? Кто может быть у меня?
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Я знаю кто!
       ПОЛУКИКИН. Кто?
       ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ (с печалью в голосе). Джон Леннон, отец! (Уходит.)
       Полукикин проводил сына взглядом. Перебинтованный, стоит недвижим.
       ПОЛУКИКИН. Нет, нет… Это моя территория! (Открывает в кладовку дверь, глядь: а там нет никого, — какой-то плащ, какие-то тряпки… Магнитофон «Астра-2»… Лежит кирпич..)
       Войдя в кладовку, Полукикин Виталий Петрович закрыл дверь за собой.
       Молодая женщина вышла из кухни. Удивительно похожая на Валентину Мороз она — в домашнем халате — убирает посуду.

    Алла Соколова

    «ЛИБЕРТЭ… ЭГАЛИТЭ…»
    Комедия в двух действиях

       «…Мне покоя не дает мой черный человек»

    Действующие лица
       Поэт
       Анетта-Лизетта — служанка и муза
       Двойник

    Действие первое

       Комната в небольшом деревенском доме. В центре круглый стол и большое кресло с прямоугольной спинкой, слева кровать, из-под которой виден ночной горшок, справа кресло-качалка. Под столом скамеечка для ног, на столе груда бумаг, в подсвечнике догорает свеча. В кресле спит старик. Дико вскрикнув во сне, он просыпается от своего крика, недоуменно оглядывается по сторонам, явно не понимая, где он. В комнату заглядывает сонная Анетта.
     
       АНЕТТА. Месье…
       ПОЭТ. Да… Да…
       АНЕТТА. Вы спите?
       ПОЭТ. Нет.
       АНЕТТА. Я так и знала.
       ПОЭТ (раздраженно). Зачем же спрашивать? Нелепость!.. Лишь бы затеять разговор?
       АНЕТТА. Мне нужен с вами разговор, как рыбе зонтик. Я покоя хочу, а вы меня будите криками.
       ПОЭТ. Какими криками?
       АНЕТТА. Дикими. Вы снова кричали и хохотали, а, между прочим, обещали сегодня ночью непременно спать. Как не наскучит лгать, и каждый день одно и то же?
       ПОЭТ. Отлично. Продолжай.
       АНЕТТА. Что продолжать?
       ПОЭТ. Сочинять.
       АНЕТТА. Сочинять — ваше дело, а моей природе оно противно.
       ПОЭТ. Однако, иногда у тебя выходит совсем неплохо.
       АНЕТТА. Вашими молитвами. (Исчезает, потом снова появляется с бутылкой в руках и ложкой.) Уж не знаю, кому вы молитесь, право не знаю… У меня на этот счет бывают страшные подозрения, потому что вы любого… право, любого можете сбить с пути. Но я не любая.
       ПОЭТ (брезгливо). Я знаю. Не говори о том, что мне известно.
       АНЕТТА. Вы склонны неугодное вам забывать. На мне где сядешь, там и слезешь. Если хотите сочинять, сочиняйте сами, без меня. Но я чувствую, что дело нынче не идет и лучше бы вам прилечь в кровать, — авось к утру заснете, потому что, если к вашим болячкам прибавить еще и бессонницу, то уж лучше сразу ложиться в гроб, потому что это уже не жизнь.
       Пытается дать ему лекарство.
       ПОЭТ. Что ты мне суешь?
       АНЕТТА. Лекарство.
       ПОЭТ. Какое?
       АНЕТТА. Успокоительное.
       ПОЭТ. Где ты взяла?
       АНЕТТА. Купила у аптекаря. Не бойтесь, не отрава. Я проверяла его на себе. Отлично действует. Вы сами видите, как я собой владею. Пейте.
       Он пьет, она собирается уходить.
       ПОЭТ. Постой.
       АНЕТТА. Стою.
       ПОЭТ. Что-то я хотел узнать… Не помню.
       АНЕТТА. Вспоминайте.
       ПОЭТ. Время?!
       АНЕТТА. Какое может быть время, сударь? Глубокая ночь.
       Пауза.
       Что вы еще хотите, сразу говорите — я долго стоять не могу.
       ПОЭТ. Замени свечу.
       Она уходит.
       ПОЭТ (зевая). И в самом деле, ночь, как река. У берега она мелка, а дальше глубже… Ныряешь и она несет тебя. А утром выходишь в незнакомом месте. Где был вчера?
       Входит Анетта с новой свечой.
       АНЕТТА. Вчера вы снова сиднем просидели. Вас в этом месяце не сдвинешь с места, а геморрой требует движенья, между прочим. Подумайте об этом хорошенько.
       ПОЭТ. О геморрое?
       АНЕТТА. Именно о нем. Иначе вам скоро не на чем будет сидеть.
       ПОЭТ. Заткни фонтан.
       Пауза.
       АНЕТТА. Что вы сказали?
       ПОЭТ. Придержи язык.
       АНЕТТА. Вот так-то лучше. Выбирайте выражения. Вы говорите с дамой, а не с мужиком.
       ПОЭТ. А ты оставь свои советы при себе. Я еще ни разу не думал по чужой подсказке и впредь буду думать, о чем захочу.
       АНЕТТА. Воля ваша. Думайте. Я знаю, у мужчин в отношении мыслей нет никакого чувства долга.
       Пауза.
       ПОЭТ. Послушай…
       АНЕТТА. Слушаю.
       ПОЭТ. Тащи вина без лишних разговоров.
       АНЕТТА. А попросить по-человечески нельзя?
       ПОЭТ. Прошу по-человечески: ВИНА!!! Скорей вина!!!
       АНЕТТА. Совсем вы одичали с вашей бочкой.
       Уходит.
       ПОЭТ (потирая руки и заметно оживляясь).
     
    Диоген — мудрец,
    Я в плаще твоем,
    Как хочу — качу я бочку, из конца в конец…
    Вот какой я молодец!
    Берет исписанный листок, читает, морщась, рвет с наслаждением.
    Диоген — мудрец,
    Я в плаще твоем,
    Как хочу я, хохочу я с вольной песней и вином…
    Ты был суров,
    Ты воду пил недаром,
    Я веселей, — не воду пью, вино,
    В полмесяца я в бочке с «самым старым»
    Для мудрости своей очистил дно.
    Диоген-мудрец,
    Я в плаще твоем,
    Как хочу — качу я бочку, из конца в конец…
    Вот такой я молодец!
    Диоген — мудрец.
    Я в плаще твоем,
    Как хочу я, хохочу я, с вольной песней и вином…
    Мы втроем! Мы втроем…
     
       Входит Анетта.
       АНЕТТА. Вина не будет!
       ПОЭТ. Почему?
       АНЕТТА. Потому что вам самому не уняться. Хоть бы день потерпели, не говорю уж два. А, если бы вы не попили неделю, ваш желудок ожил бы и стал работать. Вы хотите сделать из него гнилую тыкву и почти уже у цели. Вспомните, когда вы самолично облегчались? Это счастье кануло в лету. Вас мне не жаль ни чуточки, душа болит за него, не шутя. Желудок безответен, как невинное дитя. Кто защитит его от вас? Конечно, я.
       Пауза.
       ПОЭТ. И в этом месте, по твоим расчетам, должен быть шквал аплодисментов? Но, как видишь, публика молчит. Ни одного хлопка, два, три смешка — убогая награда за такое напряженье. Запомни, милая, святое правило движенья: если не уверен, не обгоняй.
       АНЕТТА. А кого я обогнала?
       ПОЭТ. В том-то и дело, что никого. Хотела, да не вышло.
       АНЕТТА. Месье…
       ПОЭТ. Да… Да…
       АНЕТТА. Вы спите?
       ПОЭТ. Нет.
       АНЕТТА. Тогда послушайте, что мне сказала соседка…
       ПОЭТ. Ни слова о соседях. Все наши соседи — круглые идиоты, я знать их не хочу.
       АНЕТТА. Какая публика? Какое напряженье? Вы, сударь, бредите. А о движенье я вообще молчу. Извольте слушать то, что я считаю нужным.
       ПОЭТ. Прочь! Вон отсюда, глупая девка! Подделка! Иначе я в клочья все разорву!
       АНЕТТА. Я подделка?
       ПОЭТ. Да! Ты не служанка, а черт знает что! На кой леший я тебя держу — не понимаю.
       АНЕТТА. Я, сударь, давно от вас уйти мечтаю. Но вы мне сами не даете.
       ПОЭТ. Не даю?
       АНЕТТА. Да, вы уцепились за меня, извиняюсь, как вошь за кожух, и сосете меня, как муху паук. Сосете, сосете, пока не высосете всю до дна, и я тогда повисну в вашей паутине… без всякой помощи… одна… (Плачет.)
       ПОЭТ. Не ной.
       АНЕТТА. Это не в моих обычаях — ныть. А если что и выходит из меня НЕ МОЕ, так это не моя вина. Слишком уж долго я с вами прожила.
       Пауза. Анетта выходит. На просцениуме стоит бочонок с вином, откуда она будет набирать его на протяжении всей пьесы в кувшин.
       ПОЭТ.
     
    Женщина опасна тем, что не имеет конца.
    И если в ней, как в песне, не найти припева,
    Она сведет с ума любого молодца.
     
       АНЕТТА (набирая вино).
     
    В прошлый Вторник убежал сумасшедший из больницы.
    Он приказами смущал уже не раз покой столицы,
    А тут к судье вдруг в камеру проник,
    Надел его симару и парик и важно начал:
    «Дамы и девицы! Я должен вас предостеречь…»
    Ну, и пошел молоть он небылицы…
    Давайте ж слушать… Вот так речь!
     
       ПОЭТ.
     
    Вдохновением сильна, насмешит вас речь прямая.
    Я законник, но она — не закон сатира злая:
    «Судить — рядить я улучил момент,
    И на смех всем — теперь я президент,
    Готов я всех под суд упечь!..»
    Ну и пошел молоть, не умолкая…
    Давайте ж слушать… Вот так речь!
     
       Входит Анетта, наливает Поэту вино.
       АНЕТТА. Вы, месье, как наш кобель, когда его спустишь с цепи, хотите сразу все обоссать, не ведая своих пределов. А человеку от Бога положен предел. Он что-то может, а чего-то не может. Что-то одно ему дано, но при этом другое отнимается. Таков закон вещей. Ну, а у вас что получается?
       ПОЭТ (пьет). А что мне не дано?
       АНЕТТА. Вам не дана такая пропасть, что я даже не в состоянье перечесть. Хоть вы и выдающаяся личность, как утверждает кое-кто, но в отношении всего другого, кроме стихов, — вы круглый сирота, можно сказать: лишенец. А если за стихи вам не платят почти что ни гроша, тогда вы перед миром всем ПРОПАЩАЯ ДУША и ИЖДИВЕНЕЦ.
       ПОЭТ. А мне плевать на мир!
       АНЕТТА. Вот именно поэтому, месье, Бог и наказывает вас — лишает разума. Мир открыт для вас, как верная жена, а вы за это на него плюете. А если он к вам повернется, извиняюсь, задом? Что вы запоете?
       ПОЭТ. Можешь налить себе.
       АНЕТТА. Если захочу, налью. (Наливает.)
       ПОЭТ. Продолжай.
       АНЕТТА. Продолжу, когда захочу. Пейте и молчите. Терпение имейте.
       Пьют молча.
       АНЕТТА. Вы ощипали этот МИР, как утку. Уж я не знаю, на каком месте осталась у него парочка-другая перьев. Что ж, продолжайте, но не презирайте его за то, что он ощипан вами. Не презирайте, иначе он вам ответит позором, и вы умрете под забором.
       ПОЭТ. В твоей болтовне, как в навозной куче, можно отыскать жемчужное зерно. Но я не петух…
       АНЕТТА. Вот это уж, сударь, точно. Что не дано, то не дано.
       ПОЭТ. И никогда я не хотел быть петухом. Ни разу, ни минуты…
       АНЕТТА (насмешливо). Ну да, конечно… Не хотели… Как говорил ОН: «Зелен виноград»…
       ПОЭТ. Кто ОН?
       АНЕТТА. Черт его знает… Я имени не помню. Столько я слыхала всего за это время, что перепутала уже, кто что сказал.
       ПОЭТ. За какое время?
       АНЕТТА. Эй, сударь! Не морочьте голову! И не высасывайте из меня мозги!
       ПОЭТ. Я сосу из тебя мозги? Каким же образом?
       АНЕТТА. Своими лишними вопросами и переспросами. Мозги, я чувствую, так и текут из моей головы прямо в вашу. Прием известный: заставить человека рассказывать о том, что вам совсем неинтересно.
       ПОЭТ. Я тебя заставляю?
       АНЕТТА. А то нет? Давайте-ка я расскажу, к чему вы меня принуждали и чего я лишилась за тот период, пока состою при вас, считай, совсем без зарплаты.
       Пауза.
       ПОЭТ (крайне удивленно). Ты хочешь сказать, что ничего не получаешь от меня за свою службу?
       АНЕТТА. Да, именно это, сударь, я и хочу сказать. Не знаю, право, за какие грехи судьба меня так наказала…
       ПОЭТ. А ты у нее спроси.
       АНЕТТА. К ней не больно пристанешь с вопросом. Она не я. Так вот, упекла меня судьба быть вашей рабой бесплатно. За это время я многого лишилась. Но больше всего мне жаль мои мозги. Уж что пропало, то навсегда пропало. А помнится, обо мне говорили соседи, когда я была еще от вершка два горшка… «Эта девчонка с головой». Вот, сударь, что вы сделали со мной…
       Поэт хохочет.
       Ну, и что смешного?
       ПОЭТ. А со мной? Что сделала судьба со мной?
       АНЕТТА. С вами она тоже круто обошлась, не спорю. Вместо свежих, да жирных курочек, с которыми вы мечтали коротать свои ночки, вы проводите их со мной — безголовой, высохшей квочкой. Скажете, нет?
       ПОЭТ. Конечно, нет. Ты совсем не высохла, Анетта. Ты даже пополнела за время это. Ты пришла ко мне совсем доской.
       АНЕТТА. Я высохла внутри. Вы выпили меня до дна.
       ПОЭТ. Не скули, Лизетта. Лучше выпей еще вина.
       АНЕТТА (пьет). Я Анетта.
       ПОЭТ. Пора привыкнуть: ночью ты ЛИЗЕТТА. (Пауза.) А что, собака сдохла?
       АНЕТТА. Почему это сдохла, типун вам на язык?
       ПОЭТ. Давно ее не слышу. А раньше лезла в любой разговор. Только подумаешь слово сказать, она уже лает. И выла и скулила, только мы сядем с тобой…
       АНЕТТА. Да потому что она вина уже не выносила. Вы ее споили, сударь мой. Где это видано, — заставлять пить СОБАКУ!
       ПОЭТ. Никто ее не заставлял… (Задумчиво.) Она сама пила… Я никогда и никого и ни к чему не принуждал…
       АНЕТТА. Ну, да… А кто сейчас кричал: ВИНА!!! ВИНА!!! ВИНА!!?
       ПОЭТ (лирически). Я требовал вина себе, а другим всегда предлагал… Кому же ты отдала собаку?
       АНЕТТА. За кого вы меня принимаете? Как можно отдать любимую собаку, — и почти что члена дома?..
       ПОЭТ. Члена семьи.
       АНЕТТА. Семьи у нас общей нет. Вы бобыль, сударь, а я девица. У нас с вами общего была только собака. Я помню, как нам его подбросили щенком на рождество, как только мы приехали сюда. Знали, видно, что мы не бросим, нашли дураков. Как он замерз и тихо так скулил, как брошенное дитя! А он дитя и был… Какая разница! Щенок или цыпленок? Младенец есть младенец. Тут еще невинность, тут говорит сама природа.
       ПОЭТ. А когда невинности нет, природа что, молчит?
       АНЕТТА. Это уже испорченная природа.
       ПОЭТ. Дура ты, АНЕТТА. А кто же рождает вас, невинных?
       АНЕТТА. Рожают виноватые. Таков закон вещей. Невинность идет за виной, а тащит вину с собой… Но я не такая, сударь. Уж не знаю, в кого я уродилась… У нас в доме каждый год топили щенков и котят. А я ни убить, ни отдать собаку не могу. Хоть режьте меня саму.
       ПОЭТ. Выпьем за то, что мы не можем убивать.
       АНЕТТА. Про вас, месье, я не сказала ничего.
       Пьют.
       ПОЭТ (шепотом). Ты считаешь, что я могу?
       АНЕТТА (шепотом). Про убийство, не приведи Господи, я молчу, но что касается всего остального…
       ПОЭТ. Говори.
       АНЕТТА. Скажу! Если уж на то пошло, то даже и молчать грешно. Соседка слева, знаете, что мне сказала?
       ПОЭТ. Анетта, все, что угодно, но только не сплетни.
       АНЕТТА. Я сплетни сама не терплю. Я тайну вам скажу, которую никто еще не знает. Хотите слушать?
       ПОЭТ. Ну, хочу.
       Пьют.
       АНЕТТА. Итак, соседи слева. Те, что за изгородью беспросветной из винограда, а за ним терновник. Вы слышали там крики иногда?
       ПОЭТ. Ни разу!
       АНЕТТА. Я повторяю вам, — вы не хотите слышать. И, если бы не я, вы так бы и заглохли в бочке, как этот…
       ПОЭТ. Диоген?
       АНЕТТА. Не знаю. Имена я не запоминаю. Я помню только голоса. Так вот сосед, который муж соседки, если, конечно, можно так его назвать, потому что вот уж лет десять, как он с беднягой отказался спать после рожденья сына, но дом уж куплен, виноградник плодоносит… Куда переезжать? И вот живут втроем под прозвищем СЕМЬИ. Лет пять назад кретин взбесился и начал сына сечь. Сечет, а сын орет. Жена молчала. Вы замечаете, месье? Сначала она МОЛЧАЛА. Потом терпенье потеряла и отослала сына к сестре в ПАРИЖ. Вы замечаете, месье? И тут, вы думаете, у кретина прыть пропала? НЕТ!! И чего он выдумал! Нарисовал, мерзавец, на стене фигуры детские рядами и начал сечь ночами. Сечет, бормочет и кричит, пока не падает от изнуренья. Вот ВАМ, месье: воображенье и публика, и правила движенья. Вот до чего дурной театр доводит. Вот до чего мужчина может доскакать. А казалось бы, чего уж проще: открыть глаза, смотреть и жить. Так нет же: МИР не по вас, его немедля нужно весь перекроить. А женщинам несчастным что при этом делать? А деточкам охота в вашем мире жить?
       ПОЭТ. Ну что мне тебе на это сказать? Я виноват перед тобой, АНЕТТА…
       АНЕТТА. Ай, для чего мужчине каяться? Чтобы грешить и не маяться. Сто раз мы слышали уж это: я виноват перед тобой.
       ПОЭТ (сатанея). Ты не дослушала меня. Ты возишься со мной, как с каплуном, который нужно начинить к обеду. То так перевернешь, то этак, то ущипнешь, а то подержишь над огнем, еще минута, — и нож в меня воткнешь. А я кручусь в твоих руках, брыкаюсь… Я виноват перед тобой, Анетта: мне почему-то неохота быть каплуном.
       Она пытается поднять его с кресла.
       АНЕТТА. Я плед хочу стряхнуть… Привстаньте. (Достает плед.) А вы пока попрыгайте, поприседайте. Подумайте про геморрой. (Уходит.)
       Поэт начинает приседать, сначала неохотно, потом входит в раж.
       ПОЭТ.
     
    Вы откуда, господа?
    Из подземного мы царства,
    К вам идем мы, как гонцы,
    С сетью тайны и коварства,
    Полуволков, полулисиц,
    Нас прежде гнали из столиц,
    Теперь окончены мытарства, —
    И мы идем мучить людей —
    И будем сечь,
    И снова будем сечь детей,
    Нить интриг пуская в ход,
    Мы ведем свою атаку,
    Нанимая всякий сброд,
    Чтоб самим не лазать в драку.
    Души многих между вас
    В наших видах уж развиты,
    Будут скоро ради нас
    Школы светские закрыты.
    Мы будем сечь! Мы будем сечь!
    Мы снова будем сечь детей!..
     
       Входит Анетта.
       АНЕТТА. Вот молодец. И публика довольна: есть на что приятно посмотреть. А собачка и вправду спит, как убитая. Я ей сегодня опять дала лекарство.
       ПОЭТ (садится в кресло). Какое?
       АНЕТТА. А то, что вам прописано. Сначала я на кобеле проверила, потом сама приняла и тогда только вам дала. Я всегда в лекарствах очень осторожна. Мне в детстве говорила мать: лучше ничего не принимать. Организм, если правильно его направлять, сам будет жить, а если им не дорожить, там не помогут никакие лекарства.
       ПОЭТ (пьет). Принеси что-нибудь закусить.
       АНЕТТА. Легко сказать…
       ПОЭТ. И сделать совсем не трудно. Я не особенное что-то прошу, а что-нибудь. И собаку неси.
       АНЕТТА. Вы что, оглохли! Спит собака.
       ПОЭТ. Спящую неси. Я по ней соскучился. Пусть здесь где-то рядом поспит. Мне твое общество порядком надоело, пора его разбавить кем-нибудь.
       АНЕТТА. Вы лучше бы вино разбавили…
       ПОЭТ. Иди!
       АНЕТТА. Уже в пути. (Уходит.)
       ПОЭТ. Черт тебя подери. Нет, длительное женское соседство невозможно…
       Поэт засыпает. Из-за спинки кресла появляется Двойник. Он значительно моложе, а в остальном очень похож на Поэта.
       ДВОЙНИК. Если нет любви.
       ПОЭТ (вздрогнув, открывает глаза, изумленно разглядывает Двойника, тот тоже с интересом смотрит на него). Ты кто?
       ДВОЙНИК. Жилец.
       ПОЭТ. Какой жилец? Сосед?
       ДВОЙНИК. Можно сказать и так… Сосед. Ближайший.
       ПОЭТ. С какой стороны?
       ДВОЙНИК. А как когда. Иногда с правой, иногда с левой.
       ПОЭТ. Как ты попал сюда?
       ДВОЙНИК. Через дверь.
       Двойник оглядывает комнату, очевидно, что он здесь впервые. Выглядывает в дверь, выходит даже на просцениум. Возможность свободно двигаться слегка пьянит его, он пошатывается, делает неожиданные резкие повороты, иногда кружится на месте, иногда подпрыгивает… Вернувшись в комнату, он заглядывает под кровать, под стол, выглядывает в окно.
       ПОЭТ. Не ври. Входная дверь должна быть закрыта. Анетта! Анетта!
       ДВОЙНИК. Не надо. Не зови. Анетта крепко спит и видит сон, такой же, как и ты.
       ПОЭТ. Я вижу сон?
       ДВОЙНИК. Конечно, спишь и видишь во сне меня. Я очень благодарен тебе за это.
       ПОЭТ. Постой… А что ты бегаешь? Чего ты хочешь?
       ДВОЙНИК. Хочу успеть все рассмотреть. Я страшно засиделся. Уж не один десяток лет, как ты не открывал у сердца дверцу. И я совсем уж было потерял надежду когда-то выйти из тебя. Это что? (Открывает окно, выглядывает наружу.)
       ПОЭТ (растерянно). Окно… Как будто…
       ДВОЙНИК. Что за окном?
       ПОЭТ. Наш огород.
       ДВОЙНИК. У тебя есть огород? А я не знал. Ты никогда о нем не вспоминал.
       ПОЭТ (постепенно смелея). За кого ты меня принимаешь? Кто держит в сердце огород? Возможно, такой дурак, как ты?..
       Присев на скамеечку для ног, Двойник стаскивает несколько листков со стола.
       ДВОЙНИК. Зачем ты меня оскорбляешь? Не спеши. Ты обо мне так мало знаешь. (Читает рукопись.) А я так много о тебе.
       Пауза.
       ПОЭТ. А зачем ты роешься на моем столе? Оставь бумаги.
       ДВОЙНИК. Милый мой, я роюсь потому, что ты сам этого желаешь. (Деловито.) Давай-ка все это аккуратно соберем, положим в кучу и СОЖЖЕМ. Не возражаешь?
       Пауза.
       ПОЭТ (задумчиво). Ну, положим, не все… Там была дельная одна страничка.
       ДВОЙНИК. Какая?
       ПОЭТ. Не знаю. Поищи. И остальное можно и нужно доработать.
       ДВОЙНИК (читает). «Несмотря на непостижимую популярность моего имени, несмотря на одобрение стольких выдающихся людей и похвалы…» Как славно!
       ПОЭТ. Нет, не эта. Рви.
       ДВОЙНИК. Подожди. Мне интересно.
       ПОЭТ. А я сказал: в огонь!
       Поэт пытается забрать у Двойника листок.
       ДВОЙНИК. Уж коли ты меня выпустил, я буду делать и то, чего желаю сам, а не только то, чего хочешь ты. Согласись, что это справедливо. Потерпи. По-моему все здесь довольно складно и красиво. (Поэт, устало махнув рукой, наливает себе вина. Двойник читает.) «Несмотря на мою непостижимую популярность…»
       ПОЭТ. Дальше!
       ДВОЙНИК. «И похвалы, расточаемые мне даже в театре, я не скрываю от себя некоторых неудобств, оттого, что я не академик». Не понимаю. То есть, понимаю, но не совсем. Ты пишешь в прозе? И в театре такое нынче читают? Интересно, чья же это роль? (Читает.) «Я теряю теперь то особенное уважение, которым так или иначе пользуются члены академии»… Ах, вот уже дошел до дела… «Мое тело будет лишено тех торжественных почестей, которые она определила своим умершим членам, почестями, над которыми притворно смеется тот, кто им завидует, и на которые публика смотрит довольно равнодушно». Извини, я ни черта не понимаю. Объясни. Ты хочешь почестей или не хочешь?
       ПОЭТ. Дай сюда!
       ДВОЙНИК. Постой, это моя работа.
       ПОЭТ. Идиот!
       ДВОЙНИК. Я слышу от идиота.
       Поэт пытается снова забрать у него листок, они дерутся.
       ГОЛОС АНЕТТЫ. Месье! Месье! Вы спите?
       Двойник исчезает за спинкой кресла. Поэт падает на сиденье.
       ПОЭТ. Нет.
       Входит Анетта.
       АНЕТТА. Я так и знала. А я вдруг в сон упала, как больная, и такое мне почудилось во сне…
       ПОЭТ. Собака где?
       АНЕТТА. Какая собака?
       ПОЭТ. Наша. Я велел ее принести.
       АНЕТТА (подумав). Вы велели принести закуску, сударь. Я, может быть, и сбрендила слегка, но не вполне. Вы будете закусывать собакой? Вот вам кусочек сыра. Ешьте.
       ПОЭТ (разглядывая кусок). И это все?
       АНЕТТА. А что еще, месье? Для закуски достаточно вполне, тем более, что дело глубокой ночью происходит. Желаете — могу дать хлеба. Напоминаю вам, что мы, то есть вы, а я вместе с вами, — очень бедные люди. А могли быть богаче, если не в десять раз, то уж, по крайней мере, вдвое, чем сейчас.
       ПОЭТ. Не понимаю, хуже мне или лучше от твоей болтовни?..
       АНЕТТА. На это я вам доложу, что таким испорченным людям, как вы, чем лучше, тем хуже и чем хуже, тем лучше.
       ПОЭТ. Да подожди, не тарахти. Если бы ты могла говорить умеренно, то цены бы тебе не было.
       АНЕТТА. А мне и так по сей день нет цены, поскольку я служу бесплатно. Налейте, сударь, мне, уж будьте так добры. Я не могу прийти в себя от этого кошмара. (Оглядывается.) Все мне мерещится, что должен он войти… Свят, свят… Нам освятить бы надо все углы.
       Она садится, оба пьют.
       ПОЭТ. Кто он?
       АНЕТТА. Вот слушайте. Почудилось мне, сударь, что в доме нашем где-то прячется коварный искуситель… демон, который подбивает вас на страшные дела. Из места пребывания он выйти сам не может и вы, то выпускаете его, то снова закрываете.
       ПОЭТ. Ключом?
       АНЕТТА. Уж я не знаю, чем. Вам самому видней.
       ПОЭТ. А дальше что?
       АНЕТТА. Вот неизвестно, что. Коли он победит, — весь дом сгорит.
       Пауза.
       Я полагаю, это вам намек.
       ПОЭТ. Почему же мне, а не тебе?
       АНЕТТА. А потому, что я, месье, не сочиняю ничего. И, если честно сказать, считаю, что любые сочиненья — это дьявольское искушенье. Все ваши мужские забавы. А сколько забавляться можно? Я, сударь мой, всегда, в отличие от вас, предельно осторожна, — не балуюсь пером, а вы не знаю, что там нынче пишете, но чувствую, ей-ей: играете с огнем.
       ПОЭТ. Лизетта, милая Лизетта… Давай-ка чокнемся, и этот разговор замнем. Ты постарела, милая моя.
       АНЕТТА. Да уж, как вы, не молодею.
       ПОЭТ. Ты раньше никогда меня за эти грешные дела не упрекала. Бывало, слушала мои стихи, молчала и только в такт кивала головой, а если скучно становилось, засыпала, а то, бывало, молча уходила… Я тут же рвал то, что читал без сожаленья, и снова начинал, и снова будил и звал тебя. И оставлял лишь то, чему ты улыбалась. Так что ж ты, милая, на старости так озверела и какое тебе дело до того, чем я здесь занимаюсь?
       АНЕТТА. Позвольте, сударь мой, напомнить, что я молчала не всегда. Я вам частенько пела. И это, право же, грешно не вспомнить. Вы молча слушали и руки потирали, потом просили повторить… Я снова начинала, а вы писали вслед за мной. А до того, что вы скребете без меня пером, мне дела нет, я только думаю про дом. Уж если он сгорит, мы по миру пойдем.
       Она встает.
       ПОЭТ. Постой.
       АНЕТТА. Стою.
       ПОЭТ. А ну-ка спой!
       АНЕТТА. Сейчас я не хочу.
       ПОЭТ. А если я прошу?
       АНЕТТА. Вот так не просят, сударь мой. Когда припомните, как даму просят, я, может быть, спою. (Уходит.)
       ПОЭТ.
     
    Я слышу от Лизетты
    Негласные советы,
    Вещунья шепчет от души:
    Ты, сударь, пой, а не пиши.
    Наличье службы подходящей —
    Большой соблазн для бедняка,
    Но вспомни гнет руки платящей,
    Будь то честнейшая рука.
    Тому ведь бедность не в обиду,
    Чью лиру сам готов АМУР
    Настроить вновь, когда ФЕМИДА
    Ее расстроит чересчур.
    Я слышу от Лизетты негласные советы.
    Вещунья шепчет от души:
    Ты, сударь, пой, а не пиши.
    Старик-дитя, лишась свободы,
    В конторе будущей своей
    Сложить ты не посмеешь оды
    Под звоны денежных ларей.
    Пускай бы ты лишь друга славил —
    Злорадным приговор глупца
    Ему б твой стих в вину поставил,
    Тебя ж возвел бы в чин льстеца.
    Я слышу от Лизетты негласные советы.
    Вещунья шепчет от души… (Засыпает.)
     
       Из-за кресла появляется Двойник.
       ДВОЙНИК.
     
    Тут мой оракул добавляет:
    «Еще одна опасность есть, —
    Любовь дистанций ведь не знает,
    Но дружбе их не перенесть.
    Свободный дух всех благ нам краше,
    Он искони Лафитом чтим.
    И ты, с богатством сблизив чаши,
    За равноправье выпей с ним».
     
       ПОЭТ. Искуситель…
       ДВОЙНИК. Фи, зачем ты повторяешь слова глупой, старой девки? Это, право же, стыдно для видавшего виды мужчины. Если и является в этот мир искуситель, в чем я сильно сомневаюсь… я человек трезвый… Но, если предположить, что такое бывает…
       ПОЭТ. Ну?!
       ДВОЙНИК. Ты нетерпелив, и это твой главный порок. Если уж ты так рвешься в театр, что, по-моему, совсем не твое дело, то все-таки учти, что главное в этом вертепе не слова, за которые хорошо платят, если десяток — другой дураков их начнут повторять, а тысячи других, не более умных, согласятся слушать, а то, что кроется за словами. Пауза. Умей ее держать.
       Пауза.
       ПОЭТ. Можешь выпить.
       ДВОЙНИК. Я не пью. Я человек трезвый и не верю ни в искусителя, ни в ангелов. Но, если бы такое было, то искуситель явился бы женщиной, а ангел — мужчиной. Ну на что я, в самом деле, могу тебя искусить? Разве что на ночные поллюции? Но и они, как доказали врачи, происходят непроизвольно.
       ПОЭТ. Прикоснешься к моим бумагам, — разобью твою голову подсвечником.
       ДВОЙНИК. Фи! Я и забыл про них. Я, как и эта баба, ни в грош не ставлю твою писанину. Только в этом я на нее похож. А ты уже во всем похож на старую бабу. Как баба, трясешься над каждым листком бумаги. Как баба, ценишь только то, что можно пощупать руками. Как бабе тебе и хочется и колется. Одной задницей мечтаешь посидеть на двух свадьбах. Ну, что ты на это скажешь?
       Пауза.
       ПОЭТ. Ты сам нетерпелив порядком.
       ДВОЙНИК. А то как же? Жить в нутре у старика, — можно набраться любого греха. Но я, как могу, сопротивляюсь. Я и сам по себе кое-что значу. Вот и сейчас, то, на что ты меня совращаешь, я не сделаю ни за что, хоть бейся головой об стенку. ПРИНЦИПИАЛЬНО. Я лучше выпрыгну в окно…
       ПОЭТ. Тут низко. И захочешь — не разобьешься.
       ДВОЙНИК. Фи! Это только тебе приходят в голову такие пошлые идеи. А я разбиться и не могу. Я просто выпрыгну в окно и от тебя убегу. Хоть немного поживу на воле.
       ПОЭТ. Ни с места!
       ДВОЙНИК. Ой, какой ты милый! Ты хочешь меня удержать? Ну, почему бы тебе прямо так и не сказать: «Не уходи! Не покидай меня, любимый!» (Хохочет, задувает свечу.)
       ПОЭТ. Анетта! Анетта! Скорей сюда, Лизетта! Кто там? Скорей сюда!..
       Двойник исчезает. Входит заспанная Анетта.
       АНЕТТА. Что? Что такое, месье?
       ПОЭТ. Огня! Скорее огня!
       АНЕТТА. Какого огня? Бог с вами, я слышать не могу про огонь.
       ПОЭТ. Немедленно зажги свечу! Ты что не видишь, она погасла?!
       АНЕТТА. Постойте. Спички принесу. (Уходит, слышен ее голос). И правильно погасла. Скоро начнет светать… Давным-давно пора уже спать. Меня только-только начала окутывать такая сладкая дрема… Так нет же… Снова начали кричать. Знаете, что про вас говорят соседи?..
       ПОЭТ. Ни слова о соседях! Делай дело.
       ГОЛОС. А что я делаю по-вашему? Спички ищу.
       Она входит, зажигает свечу.
       Сколько мы тратим на свечи, не сосчитать. Почему бы вам, как приличному человеку, не писать при солнечном свете? Оно бы, может, как-то и яснее выходило…
       Он заглядывает под стол.
       А вы что потеряли?
       ПОЭТ. Ничего.
       АНЕТТА. Если ничего не потеряли, так бросьте искать, все равно ничего не найдете. (Зевает.) Ложитесь. Я только-только начала засыпать и вот опять…
       ПОЭТ. Закрой окно. Мне дует в спину.
       АНЕТТА. Оно закрыто плотно.
       ПОЭТ. Ставни поди закрой.
       АНЕТТА. Да что это с вами? Мы ставни сроду не закрывали. Ставни закрывают, когда из дому уезжают.
       ПОЭТ. А теперь будем всегда закрывать.
       АНЕТТА. На весь день?!
       ПОЭТ. До дня еще нужно дожить. Доживем — там решим.
       АНЕТТА. Как желаете, сударь, а я и в доме с закрытыми ставнями жить не буду, хоть вы меня режьте. Отправлюсь к брату на поклон и буду там продолжать…
       ПОЭТ. Что продолжать?
       АНЕТТА. Свою девическую жизнь. Авось войду в берега и потеку, как река, а так я с вами превращаюсь в лужу. (Уходит закрывать ставни.)
       ГОЛОМ ДВОЙНИКА. Чего ты боишься? Того, что я ушел или того, что я приду? Не бойся, уйти я, к сожалению, от тебя не могу. А выйду по твоему первому зову. И даже без него. Стоит только дверцу открыть… Бедняга, как давно не открывал ты сердца своего!
       ПОЭТ. Анетта!!!
       Входит Анетта.
       АНЕТТА. Ну что?
       ПОЭТ. Помолчи.
       АНЕТТА. Я и так молчу.
       ПОЭТ. Молчи и слушай тишину.
       Пауза.
       Ну что ты слышишь? Ну?!
       АНЕТТА. Ничего. Что можно слышать в тишине? На то она и тишина. А вы не заболели, сударь мой?
       ПОЭТ. Не знаю. Я ничего сейчас не понимаю.
       АНЕТТА. Ну-ка, дайте голову… (Щупает лоб, прикасается к нему губами.)
       ПОЭТ (по-детски). Зачем ты усыпила собаку?
       АНЕТТА. Затем, что проверяла на ней лекарство и еще затем… Дайте пульс. Чтоб вы…
       ПОЭТ. Что я?
       АНЕТТА. Молчите, я считаю.
       Пауза.
       Затем, чтоб вы ее не пинали, она всегда вам ночью мешала.
       ПОЭТ. Не смей ей ничего давать. Пусть бодрствует со мной. Она не будет больше мне мешать. Собака чует, что есть, а чего нет… Кто свой, а кто чужой…
       АНЕТТА. Вы, вроде, сударь, не больной. Голова холодная, а пульс, как у БОНАПАРТА. Одним словом, можно в бой. Если хотите, продолжайте писать. Я вам не стану мешать. Против рожна не попрешь. Только прошу вас больше не кричать. А давайте-ка… знаете что? Завяжем вам рот. И в самом деле, зачем вам он? Руки свободны, а его заткнем шарфом. Если правду сказать, он вам даже мешает. (Завязывает ему рот шарфом.) Вот так-то лучше. И пить будете меньше. Снять вы можете в любой момент. Когда начнется ваш аплодисмент, об котором вы мечтаете, вы шарф опустите и снова наболтаете. Сударь, да что ж вы меня за юбку хватаете? Не понимаю… На что вы намекаете? Сесть?.. Куда?.. Туда?.. С вами рядом в кресло? Да мы не поместимся вместе… Лечь? Вы что, сударь, сдурели? С вами лечь? Вы же не малое дитя, а я не ваша мать. И не блядь. Вы меня даже обижаете. Не так поняла? А как вас понять? Вы сами не знаете, чего желаете. (Садится на ручку кресла.) Ну, ладно… Только не надо со мной играть. Не надо голову на ручки опускать… Не надо так бурно дышать, вроде вы рыдаете… Не надо делать вид… Месье, да вы и в самом деле… Плачете?!

    Действие второе

       Та же ночь, и то же место действия. Миновало не более четверти часа. Поэт сидит за столом, ест, шарф повязан, как салфетка. Анетта вяжет в качалке.
       АНЕТТА (поет).
     
    Как Лизетта, ты —
    В тканях шелком шитых
    Жемчуг и цветы в локонах завитых?
    Нет, нет, нет.
    Нет, ты не Лизетта.
    Нет, нет, нет.
    Бросим это имя.
    Кони у крыльца
    Ждут Лизетту ныне.
    Самый цвет лица куплен в магазине!
    Нет, нет, нет.
    Нет, ты не Лизетта.
    Нет, нет, нет!
    Бросим это имя…
     
       Не чавкайте так, сударь мой, следите за собой. Когда обедать будете у короля, что скажут при дворе о ваших манерах?
       ПОЭТ. Никогда…
       АНЕТТА. Почему?
       ПОЭТ. Я слишком стар, чтобы заводить новые знакомства.
       АНЕТТА. Это еще очень под большим ВОПРОСОМ. Придумали глупость, а за вами все, кому не лень, повторяют. Как же! Умник большой: оставил короля с носом… А я вам скажу, что мужчина ни для чего не бывает слишком стар. Иной раз сегодня посмотришь, — песок из него сыплется, а завтра берет и женится на молодой, а послезавтра так входит в азарт, что ей уже изменяет с другой.
       ПОЭТ. Мерзость.
       АНЕТТА. А что не мерзость? Если принюхаться, в этом мире постоянно что-то воняет. На сегодня суп хорош, а на завтра и в рот его не возьмешь, хоть бери и свиньям выливай… Человек ко всему привыкает. А иначе хоть и не родись совсем… Но для чего-то все-таки нас зачинают…
       ПОЭТ. Глупость.
       АНЕТТА. Конечно, месье. Если вдуматься, все глупость. Но от большого ума болит голова, а от боли человек страдает. Потому вроде и выхода другого нет. Человек человека рожает. Кроме, конечно, таких как мы с вами калек.
       ПОЭТ. Уважаю…
       АНЕТТА. Кого?
       ПОЭТ. Тебя.
       АНЕТТА. Конечно. Еще бы вам меня не уважать. Я вам заменяю родную мать. А мужчина, если правду сказать, только этого и желает. (Поет.)
     
    Ты цветком цвела,
    Пела вольной птицей.
    Но тогда была
    Бедной мастерицей.
    Нет, нет, нет!
    Нет, ты не Лизетта…
     
       ПОЭТ. Другое.
       АНЕТТА. Не спешите. Дайте это допеть сначала. Чем песня вам не хороша? По-моему, в ней есть душа.
       ПОЭТ. Блюдо тащи другое.
       АНЕТТА. Вы что, совсем сдурели? Я еще не готовила ничего такого другого. Остался суп от вчера, я его и дала, а больше нет и в помине ничего. Вы все сожрали.
       ПОЭТ. Врешь.
       Пауза.
       АНЕТТА. А почем вы знаете?
       ПОЭТ. Вижу по глазам.
       АНЕТТА. Сами врете. Вы моих глаз не можете видать. Потому что пальцами в зубах ковыряете, а своими глазами по сторонам шныряете. Про ваши манеры я уже молчу, но что вы все время ищете — не пойму.
       ПОЭТ. Привычка.
       АНЕТТА. Опять неправда. Я все ваши привычки как свои пять пальцев знаю.
       ПОЭТ. Новая.
       АНЕТТА. И новой нет такой. Я все ваше новое сразу замечаю. К привычке нужно привыкнуть, чтоб она привычкой стала. Привычка это старая жена. А если она вчера еще у вас не ночевала, так она не привычка, а приблудная девка пока.
       ПОЭТ. Или невеста.
       Пауза.
       АНЕТТА. Ну что ж, невеста… Это очень даже может быть… Я как-то не подумала об этом. Ну да… Кучер позже всех замечает, что карета сзади горит, потому что спиной сидит… Там с вечера, кажись, еще бобы остались. (Встает.) А вы, сударь, совсем не такой простой, каким себя изображаете. Вроде, и пьяный, и сочиняете, а что есть где пожрать — не пропускаете. (Уходит.)
       ПОЭТ.
     
    Нет, нет, нет,
    Нет, ты не Лизетта.
    Нет, нет, нет.
    БРОСИМ имя это.
     
       Одеяло на кровати начинает шевелиться, появляется Двойник.
       Вставай с постели… Моей.
       ДВОЙНИК. Зачем?
       ПОЭТ. Я сейчас сам лягу спать.
       ДВОЙНИК. Ты давно уже спишь. Ты не просыпался ни на минуту. Всю жизнь проспал. Если хочешь, можешь лечь рядом.
       Поэт смеется.
       ДВОЙНИК. А что ты так гнусно хихикаешь? Ты принял это за скабрезный намек? Наверняка. Я знаю, что у тебя испорченное воображенье и оно работает очень часто не в том направленье. А между прочим, я и так провожу с тобой каждую ночь. Очень редко мне удается побродить одному.
       ПОЭТ. Все-таки удается?
       ДВОЙНИК. Иногда, как в чаду, ты меня вызываешь и куда-то посылаешь. Не глядя на меня, киваешь в ту сторону, куда мне следует идти. Я обычно подпрыгиваю от восторга, как молодой козел, настолько мне дорога каждая минута свободы и бегу, то есть лечу в указанном направлении и натыкаюсь…
       ПОЭТ. На что?
       ДВОЙНИК. На то, что ты хотел увидеть. Сегодня в полночь это был убогий пьяница, толстый, такой же лысый, как и ты. Хотя, возможно, он был не толст, а слишком худ и просто опух от гнусного пойла и голода. Но он был весел, брел по берегу, руками размахивал и бормотал, как будто напевал какую-то песенку. Я расслышал слово одно: ЯБЛОЧКО. Потом он вдруг вздохнул глубоко, подошел к воде и упал лицом вниз. Там было мелко, ему едва по щиколотку, но он, бедняга, этого не знал и утонул.
       ПОЭТ. И ты не вмешался?
       ДВОЙНИК. За кого ты меня принимаешь? Как можно вмешиваться в такие дела? Если душа отлетела, значит, она отлетела, когда захотела. Значит, ей надоело тело. Не стану же я ее ловить и впихивать в старый, грязный мешок… Знаешь, кто это был?
       ПОЭТ. Имя?! Фамилия?
       ДВОЙНИК. Если ты не помнишь его фамилии, как же могу ее помнить я? В твоей писанине, где ты упоминаешь сотни друзей и врагов ее нет и следа.
       ПОЭТ. Эпизод! Напомни хоть какой-нибудь случай!..
       ДВОЙНИК. Вы — дети бродите, бродите вдвоем по лесу долго, заблудившись… Потом выходите у незнакомой деревни и, совершенно выбившись из сил, засыпаете в стогу сена, голодные, холодные, прижавшись тесно друг к другу и согреваясь общим теплом. Ты плачешь, он тебя гладит по голове и целует… Помилуй Бог! Как славно люди врут. Ты так расширил круг друзей, а на поверку всех прошедших дней, он был твой единственный друг.
       Входит Анетта с тарелкой.
       АНЕТТА. Вот бобы и лук зеленый. Так и быть, набейте до отказа брюхо, потому что до вечера, видит Бог, я вас ничем кормить не буду, хоть режьте меня. Ешьте! (Ставит перед ним тарелку.) А утром выпьете сенны натощак. Что я хотела еще сказать?
       Пауза.
       Ах, да! Уж, как вы хотите, сударь, но вот вы поедите, я тарелку заберу… То есть сначала вас в постельку уложу, как дитя, потом тарелку заберу, свечу погашу и уйду. Я вас силком заставлю спать… И тут уж надобно подумать: а может вам и вправду на ночь ставни закрывать? К примеру, нынче полнолунье. Луна, как харя нашего трактирщика ДЮВАЛЯ, а глядя на него и не хотя, а выпьешь. Вот дала же природа поганую рожу и при этом нежную и белоснежную кожу… Видно, перепутала адреса. А у соседки слева дочка, она над ней дрожит, как квочка. Бедняжке замуж давно пора, а вся в прыщах и гнойниках и выйти даже боится со двора…
       Анетта усаживается в кресло и продолжает вязать.
       ПОЭТ (осторожно.) Ты ничего не видишь?..
       АНЕТТА. Я вяжу на ощупь. Это так приятно, не глядя, делать дело — руки сами ходят, а голова свободна, можно и не думать…
       ДВОЙНИК. Как в любви.
       ПОЭТ. А где он сейчас?
       ДВОЙНИК. Возможно, там же, а возможно, уже в каком-то морге. Под номером, как безымянный.
       АНЕТТА. Кобель спит в конуре.
       ПОЭТ. У него есть имя!
       ДВОЙНИК. Но кто его знает?
       АНЕТТА. Я, сударь, считала и по сей день считаю, что это ВЫЗОВ — назвать беспородного пса, как короля. Это может принести несчастье. Вы республиканец, не к ночи будь сказано, месье, а я имею уваженье к благородной власти. Власть голодранцев — это смута, голод и драка. И я собаку буду звать собакой. Я так ему и говорю: иди сюда, кобель. А он, между прочим, сразу бежит и хвостом виляет, а на вашего ЛУИ — рычит…
       ДВОЙНИК. А знаешь, какая табличка на морге висит?
       АНЕТТА. Ешьте, сударь, время бежит… Вся ваша публика давненько спит… (Смеется.)
       ДВОЙНИК. СВОБОДА, РАВЕНСТВО и БРАТСТВО.
       ПОЭТ. Не смей над этим потешаться!
       АНЕТТА. Нет, плакать стану! Что ж делать, если мне смешно?..
       ДВОЙНИК. Мой друг, дабы ценность не утратила ценность, над ней полезно иногда смеяться.
       Пауза.
       АНЕТТА.
     
    Как яблочко румян,
    Одет весьма беспечно,
    Не то, чтоб очень пьян, —
    Но весел бесконечно.
    Есть деньги — прокутит,
    Нет денег — обойдется,
    Да как еще смеется!
    «Да ну их!» — говорит,
    «Да ну их!» — говорит,
    «Вот, — говорят, — потеха!
    Ей-ей умру,
    Ей-ей умру,
    Ей-ей умру от смеха!»
     
       ДВОЙНИК. Давай сбежим, пока старуха спит.
       ПОЭТ. Куда сбежим?
       ДВОЙНИК. Да мало ли куда. Покуда ночь — себе мы господа. Свобода у людей кончается с первым криком петуха. Что надевает, просыпаясь, человек? ОКОВЫ. И с неохотою в тюрьму вступает снова.
       ПОЭТ (тихо). Если нет любви…
       ДВОЙНИК. Ах, милый мой! Какая же в тюрьме любовь? Одни унылые попытки разогреть хладеющую кровь. Пошли.
       ПОЭТ. Мне не подняться.
       ДВОЙНИК. Я научу тебя, как с телом управляться. Смотри и повторяй движения за мной…
       Оба встают.
       Подумай сначала правою рукой, потом всей левою… (Показывает движенья. Поэт их повторяет). Потом ножным мизинцем… Подумай печенью? Ага… Болит. Потом подумай всем хребтом… Попробуй думать животом… Ага? Набит?.. Пускай все тело думает и говорит… Сейчас спадут оковы, и будешь ты, как новый.
       Пауза.
       А теперь летим!.. Не бойся. Выше, выше, по книжным полкам поднимаемся и пробиваем крышу… Больно?
       ПОЭТ. Темно. Я ничего не вижу.
       ДВОЙНИК. Пролетаем тучку. Сейчас она закончится, глаза откроешь и посмотришь вниз. Уже смотри! О Господи! Какой ты трус… Открой глаза, не бойся. Под тобой Париж!
       АНЕТТА.
     
    Забился на чердак
    Меж небом и землею,
    Свистит себе в кулак
    Да ежится зимою,
    Его не огорчит, что дождь сквозь крышу льется,
    Измокнет весь, трясется,
    «Да ну их», — говорит!
    «Да ну их», — говорит.
    «Вот, — говорит, — потеха!
    Ей-ей, умру,
    Ей-ей, умру,
    Ей-ей, умру от смеха…»
     
       ДВОЙНИК. Боишься высоты?
       ПОЭТ. Боюсь.
       ДВОЙНИК. А знаешь, почему? Боишься опускаться. А тот, кто не умеет падать, не научится подниматься. Смотри, как он прекрасен, наш ночной Париж.
       ПОЭТ. Давай-ка приземляться…
       ДВОЙНИК. Сейчас… Сейчас разыщем Пляс Пигаль… Левей, чуть-чуть левей. И не мрачней, попробуй улыбаться…
       ПОЭТ. Я падаю.
       ДВОЙНИК. Держись. Не за меня, а за себя. Не смей хвататься… (Бьет его по голове и хватает под мышки.) Так проще мне управиться с тобой. А то угробишь нас двоих своею головой.
       Оба садятся на пол. Пауза.
       ПОЭТ. На чем я?
       ДВОЙНИК (оглядываясь). Тротуар под нами, невдалеке сортир. Попробуй притвориться пьяным.
       ПОЭТ. А я и так навеселе.
       ДВОЙНИК. Попробуй пьяным быть вдвойне. (Пьянея.) И при этом не шататься…
       ПОЭТ (поет).
     
    У молодой жены богатые наряды,
    На них устремлены завистливые взгляды…
    Злословье не щадит, от сплетен нет отбою,
    А он, махнув рукою,
    «Да ну их», — говорит…
    «Вот, — говорит, — потеха!
    Ей-ей умру…
    Ей-ей умру…
    Ей-ей умру от смеха…»
     
       ДВОЙНИК. Вот, кажется, сейчас ты стал чуть-чуть похож на человека.
       АНЕТТА. И все-таки зависит все от первого шажка! Какую славу принесла вам эта песенка… А вы над ней почти что не трудились. Весь день, мне помнится, шалили, веселились… А перед ужином в два счета разродились. Вы были молоды тогда и на меня так часто не сердились. А что до крика, то вообще не повышали голос никогда. Вернуть бы прежние года…
       ДВОЙНИК. Смотри, какие лица!..
       ПОЭТ. Стеклянные…
       ДВОЙНИК. А за стеклом?
       ПОЭТ (вглядываясь). Стекло другое… Матовое.
       ДВОЙНИК. А дальше третье. И так, мой милый, без конца. Все лица врут. Не лгут одни глаза.
       ПОЭТ. Любимые…
       ДВОЙНИК. Ах, дорогой, «любимые глаза» — одно названье. То, что сегодня так любимо, через пару лет сплошное наказанье.
       ПОЭТ. Ты… как относишься… к любви?
       ДВОЙНИК. Пьяней! Еще пьяней!
       ПОЭТ. К любви ты как относишься?
       ДВОЙНИК. По милости твоей, болван… Я, к сожаленью, не любил.
       ПОЭТ. По милости моей, ты говоришь…
       ДВОЙНИК (поднимает его). Чуть-чуть повыше…
       ПОЭТ. Куда?..
       ДВОЙНИК. Давай-ка поднимайся!
       ПОЭТ. Запросто. Я сам… Не прикасайся!
       Пауза.
       ДВОЙНИК. Летим.
       ПОЭТ. Летим и говорим. По милости моей… По милости моей?
       ДВОЙНИК. По милости твоей я не влюблялся. Ты никого не допускал до сердца своего. Ты опасался.
       ПОЭТ (возмущенно). Опасался? Певец любви?
       ДВОЙНИК. Ой, ради Бога, не смеши, я упаду. Ты певец любви?
       ПОЭТ. Я признанный певец… И в почестях я не нуждался… И, несмотря на популярность имени… На одобренье множества людей… и расточаемые похвалы в театре… На протяженье многих лет… На протяженье многих лет… Теряю мысль.
       ДВОЙНИК. Не надо напрягаться!.. Деревянное созданье… Как может полюбить вот эдакий субъект?
       ПОЭТ. Я повторяю вам… Не смейте прикасаться… К тому, что мне дороже всех ваших титулов, и бантиков, и лент. Один лишь женский добрый взгляд… Пусть даже не влюбленный… Просто милый взгляд… И тело женское, податливое тело… И руки касанье… Безмолвное! Я предпочел бы вашему всему дурному мирозданью. На которое я с высоты плюю. (Плюет.)
       ДВОЙНИК. Старик, уймись. Не нарывайся.
       ПОЭТ. Я не старик… И не мужчина, и не юноша… И не ребенок, не младенец… Я еще не начинался. Следуйте за мной!
       Пауза.
       АНЕТТА. Помню, когда я была совсем молода, у соседа на свадьбе… Все уже упились, и плясали давно, я пришла одинокая, робкая и стала у стенки… Сердце так билось в груди, так трепыхалось, что, казалось, вот-вот уже выпрыгнет из меня, выскочит в окно и пойдет гулять по полям одинокое сердце девчонки. А я одинока была, ой, как я была одинока… Вечером лягу в кровать, в подушку уткнусь и от плача трясусь… Никто меня не понимал, ни отец, ни брат, ни мать, про сестру я вообще молчу… Все ли так, я ли одна, — не знаю. Но если каждый так воет в подушку и тоскует, то все-таки зачем детей рожать?.. Не понимаю. Зачем нас разбросал Господь по свету и друг для друга пары нету? И с тем не та, и с той не тот… А может, Бог всех правильно парует, а бес тасует все наоборот?..
       ДВОЙНИК. Ни зги не видно? Почему?
       ПОЭТ (трезво). Летим сквозь тучу. Сам же объяснял.
       ДВОЙНИК. Куда?
       ПОЭТ. Куда тебе не снилось. Он решил показать мне веселый квартал?.. Как будто я на Пляс Пигале не бывал… Теперь бери за талию.
       ДВОЙНИК. Кого? Тебя?
       ПОЭТ. Конечно. Не себя же. (Двойник берет его за талию.) Закрыл глаза, немного покружим… И начинаем плавно опускаться… Ниже… Ниже… Еще… Все. Под ногами земля.
       АНЕТТА. А я в облаках никогда и не витала. Я счастье очень просто себе представляла. Но, видно, каждому свое. Что не дано, сам не скуешь.
       ПОЭТ. Прошу.
       АНЕТТА. Чего?
       ПОЭТ. Садись. (Он садится за стол, а Двойник на скамеечку для ног.)
       АНЕТТА. Да я и так сижу. Мне расходиться пора, я ноги засидела.
       ПОЭТ. Ложку неси.
       АНЕТТА. Ложка у вас была.
       ПОЭТ. Неси другую!
       АНЕТТА. Зачем? Будете есть двумя?
       ПОЭТ. Не задавай вопросы. Выполняй приказы.
       АНЕТТА. Приказы… Надо же… А сколько фанаберий! Вот так, бросай все сразу и беги чужую дурость исполняй.
       ПОЭТ. Постой.
       АНЕТТА. Стою.
       ПОЭТ. Вина еще добавь.
       Анетта уходит, захватив кувшин.
       ДВОЙНИК. Где мы?
       ПОЭТ. На ужине у короля. Вот он. Смотри…
       ДВОЙНИК. Куда?
       ПОЭТ. А вот поди и разбери, где тут король. Попробуй угадай. А я пока, не поднимаясь, сразу хочу поднять бокал, ваше величество, но не за вас, не за сиянье ваших глаз… А за большое, за ПЛЕНИТЕЛЬНОЕ счастье, которое наступит не сейчас. Когда не этот одичавший и обнищавший сброд, а НОВЫЙ какой-нибудь оставшийся народ будет нуждаться лишь в одной ПОЭТИЧЕСКОЙ власти. А вы, месье… Вы, к сожаленью, не поэт. Забудьте имя это. На настоящем короле короны нет.
       ДВОЙНИК. Пожалуйста, еще немножко…
       ПОЭТ. Простите старика. Я не хотел вас оскорбить. Позвольте мне спокойно выпить здесь и закусить. Вы мне ответите в другом сюжете. (Пьет.)
       Входит Анетта с ложкой и кувшином.
       АНЕТТА. Вот вам ложка.
       ДВОЙНИК. Понял!
       ПОЭТ. Поздравляю.
       АНЕТТА. С чем?
       ДВОЙНИК. Я давно эту рожу знаю. Так он теперь король?
       ПОЭТ. И в этом наша боль.
       АНЕТТА. Какая боль? Что вам болит? Скажите толком.
       ПОЭТ. Ешь.
       АНЕТТА. Не буду, сударь. Утра дожидаюсь.
       ДВОЙНИК. А я другой едой питаюсь.
       ПОЭТ (ест). Нет занятия бездарней и мрачней, чем описывать собственную жизнь. Путь на гильотинку, по-моему, гораздо веселей…
       ДВОЙНИК. Ты пишешь биографию?
       ПОЭТ. Пишу. Будь она проклята!
       АНЕТТА. Да что ж вы лаетесь, месье? Не надо ничего за мной писать, я вам хотела просто рассказать одну свою тайну… Давненько я ее и для себя самой не открывала. Не знаю, зажила ли рана или еще не зажила. Я старую повязку начала при вас снимать… А вам… Тьфу! Хоть бы что… Вам лишь бы кушать… А нет того, чтобы признание послушать. Все пропускаете да пропускаете. А после вспомните, да не поймаете…
       ДВОЙНИК. А знаешь, что я тебе на это скажу?
       ПОЭТ. Говори!..
       АНЕТТА. Уберите, сударь, со стола листки. Замараете.
       Двойник берет со стола рукопись, читает.
       ПОЭТ. Я слушаю. Продолжай.
       ДВОЙНИК. Потерпи.
       Пауза.
       АНЕТТА. Что продолжать, когда прошла охота? Так можно лишь нагнать зевоту. (Зевает.) Ну что ж, спою вам колыбельную… Ну, подошел ко мне парень из соседней деревни… Ну, пригласил танцевать, ну, взял за талию. Ну, я глаза не поднимала на него, все вниз смотрела, а у него на талии моей рука горела… Потом мы с ним всю ночь бродили у реки. Потом ждала его, а он пришел и попросил руки сестры… С тех пор я, сударь мой, мужчин боюсь, а за вас я потому держусь, что вы для меня, почитай, не мужчина, а я для вас не женщина… Вы как щитом мной прикрывалися всегда. Чуть вспыхнете и сразу шмыг за Анетту… Кто жить привык кротом, тот не привыкнет к свету… (Прислушавшись к себе.) Нет, видно время все лечит: уже не болит…
       Анетта уходит.
       ПОЭТ. В каком ты месте?
       ДВОЙНИК (смеется над прочитанным). Хорошо!
       ПОЭТ. Вслух прочитай, и посмеемся вместе.
       ДВОЙНИК (читает). «Он не торопился отвечать на вопросы, он принимал на себя роль оракула и его спрашивали, как оракула, приписывая значительность даже его молчанию, за которым скрывалась либо скука, либо лень — его любимый порок. Вообще, в нем не было ничего возвышенного, и ничего глубокого, ничего великодушного, эгоист в высший степени…» Кого ж ты так пронзил пером?
       ПОЭТ (пренебрежительно). Талейрана… Как будто.
       ДВОЙНИК. Поздравляю. Смертельная рана. То, что описано, пойдет по свету и станет меж людей расхожею монетой.
       ПОЭТ. Я должен рассказать все, что увидел и узнал, дабы никто другой события не извращал.
       ДВОЙНИК. Ты в прозе не силен: нет стиля.
       ПОЭТ (обиженно). Пусть будет так. Что написал, то написал.
       ДВОЙНИК. И это я тоже где-то слыхал… Все повторение. Вся жизнь твоя банальна.
       ПОЭТ. Жизнь моя?
       ДВОЙНИК (зевая). Ты не подозревал? Ты выдумал, что она оригинальна?
       Поэт собирает рукопись.
       ПОЭТ. Бродить по лабиринту прожитых, «зрелых» дней — нет путешествия скучней. Вспоминать не то прелестное начало, когда божественная музыка Числа в тебе еще предчувствием звучала, когда ты не умел писать, считать… Когда все было лишь ОДНО, а ты с ОДНИМ был заодно, потом уже делиться стал на два, на три, на пять… Почему я не остановился на счете? Хорошо быть маклером, а еще лучше простым бухгалтером: считать то, что предложит жизнь, отдавать ровно столько, сколько получать и о безумных творческих мученьях не иметь никакого представленья. Живи себе, как попугаи, как насекомое, как животное и никто не будет к тебе приставать: «Опиши свою жизнь! Опиши!»… Но я обязан за свою отвечать и не потом, а здесь, сейчас перед чистым листом. Что сделал, то сделал, а чего не делал, — никто не посмеет мне приписать. Конечно, тут я привязан к самому себе и явно не в полете. Это отчет, мой дорогой. Какой возможен стиль в отчете?
       ДВОЙНИК. Не дуйся, бука! И учти, я сторону твою держу. Я со вниманьем выслушал тебя, теперь послушай ты, что я скажу…
       Пауза.
       ДВОЙНИК. Как только ты закончишь этот свой поход по жизни задом наперед от финала к началу. Как только ты опишешь круг всех поражений и заслуг, напишешь имя, дату и поставишь точку… Из круга ТАЙНА мигом упорхнет, а из тебя вся жизнь уйдет. И дальше нет отсрочки. Можешь сразу собираться в ту страну, откуда нет возврата. Я трезвый человек: не верю ни в ад, ни в небеса. Пока ты жив, ты носишь все в себе, а дальше рассыпаешься на составные элементы, и вместо целого тебя останутся отдельные моменты, которые будут блуждать из уст в уста, пока не поглотит их ПУСТОТА.
       ПОЭТ. ТАЙНА?..
       ДВОЙНИК. Да. Она твой драгоценный капитал. И ты его так трудно наживал.
       ПОЭТ. Чего ты хочешь?
       ДВОЙНИК. Ты можешь капитал оставить при себе и даже во сто крат его умножить этой ночью. При этом кое-что перепадет, конечно, мне.
       ПОЭТ. Каким же образом?
       ДВОЙНИК. Если откажешься от имени… Не вздрагивай! Это совсем не больно. Назвался, пожил и довольно. Уйди и от врагов и от друзей, которым грош цена, — и это не твоя вина: в привязанностях гибнет чистота. НЕТ дружбе! НЕТ вражде! И ты увидишь мир в объемной красоте. Сейчас он для тебя рисунок плоскостной, написанный блудливою рукой в общественном и грязном туалете.
       ПОЭТ (задумчиво). А я пытаюсь рядом с ним нарисовать другой.
       ДВОЙНИК. Вот видишь, ты и сам все понимаешь.
       ПОЭТ. Да. И все-таки добавь еще немножко.
       ДВОЙНИК. Уйди из дома, от соседа иезуита, беги от пошлости избитой. Живи среди чужих людей, не на своем унылом огороде, а на земле НИЧЬЕЙ.
       ПОЭТ. И что тогда?
       ДВОЙНИК. Жизнь новую, не умирая, получаешь, а за банальную уже не отвечаешь. Таков закон вещей.
       ПОЭТ. Но что-то было ценное и в ней.
       ДВОЙНИК. Держась за ценность, душу потеряешь. Ты даже и не представляешь, какая это сладость — без привязки, без прошлого и без отчетов бродить по свету праздно, беззаботно, а если станет скучно, можно везде найти работу… меняя взгляды, убеждения и женщин… Не думать по чужой указке…
       ПОЭТ. Меняя женщин?
       ДВОЙНИК. Разумеется, меняя. Меняя место, ты меняешь окруженье.
       ПОЭТ. Эго неправильное выраженье.
       ДВОЙНИК. Извини. Но все равно, в таком движенье ты постоянно что-нибудь меняешь. Меняя же, — приобретаешь. Это и есть тот самый, прирожденный, естественный обмен, который люди превратили в сплошной обман. Восстанови же миру кровообращенье!
       Пауза.
       Китайцы имена меняют.
       ПОЭТ. Кто тебе сказал?
       ДВОЙНИК. Ты сам. Как только старое сотрут, тотчас же новое берут. Если захочешь, сможешь стать китайцем или малайцем… Сыграешь, наконец, любую роль: проснется нищий, а заснет король. Решай.
       ПОЭТ. Не искушай.
       ДВОЙНИК. Не искушал бы, кабы не было нужды.
       ПОЭТ. Отречься?..
       ДВОЙНИК (нетерпеливо). От такой попытки! Подумай, это ли не пытка? Возьми свободу, о которой ты мечтал.
       ПОЭТ. Согласен. Трижды, десять раз, сто раз согласен.
       ДВОЙНИК (забирает у него бумаги). По рукам.
       ПОЭТ. Не чувствую руки твоей.
       ДВОЙНИК. А ты касаешься своей. Все, что написано — сожжем. Пусть в общей куче сгорят и правда, и обман, служанки, куртизанки, республика с ночным горшком, и БОНАПАРТ на острове своем, и Талейран…
       ПОЭТ. Да, да… Очистим все огнем.
       ДВОЙНИК. А то, что сжечь нельзя — другому пристегнем. (Усаживает его за стол, дает в руки перо.) Испишешь пару слов… «Я был не тот, за кого себя выдавал. Теперь я навсегда пропал. Не ищите».
       ПОЭТ. Бездарно.
       ДВОЙНИК. Сочини сонет.
       ПОЭТ. Я напишу: «Все это мне напела Анетта».
       ДВОЙНИК. Браво! И готов сюжет. Только без подписи: ты уже есть НИКТО.
       ПОЭТ. Я напишу: ИНКОГНИТО.
       Кричит петух.
       ДВОЙНИК. Проклятая птица! Вечно ей не спится… (Суетится.) Запомни, ровно в полночь ты открываешь дверцу смело и мы кончаем это дело. (Задувает свечу, сцена погружается в темноту.)
       ГОЛОС АНЕТТЫ. Ах, ты дрянь такая!.. Ах, ты дрянь… Ну, дрянь, ну чистая дрянь! (Любовно.) Ну, иди уже ко мне, дрянь ты эдакая! Ну, не ложись, не ложись и не ползи, — ползком ты не выпросишь ничего. Встань на задние ноги… Дай мне лапу… Дай! Нет, возьми мою руку. Не понимаешь, болван? Давай свою лапу. Не правую, левую… Ну, любую давай! Теперь целуй мою. Не кусай, дурак, а целуй… Губами, а не зубами. Будешь кусаться, ничего не дам. Вот так. Ах, ты умник мой дорогой! Ну, беги, сынок… Беги за мной…
       Открываются ставни, комната наполняется светом. Открывается форточка, и ветер шевелит занавеску. Поэт, ежась от утренней прохлады и щурясь от света, дико озирается по сторонам, хватается за спасительный кувшин, но он пуст. Он берет его, бредет к бочке, открывает кран, но и она пуста.
       ПОЭТ. Пустота…
       Пошатываясь, уходит за кулисы. Комната, окрашенная восходом, преобразилась совершенно. Кровавый отблеск падает на бумаги. Входит Поэт с комом старой одежды в руках. На голове шляпа, под рукой ботинки. Он снимает ночную рубашку, разглядывает себя.
       ПОЭТ. Надо смотреть на вещи смело!.. Вконец изношенное тело. Пора менять платье.
       ГОЛОС АНЕТТЫ. Месье!..
       ПОЭТ (поспешно одеваясь). Да… да…
       АНЕТТА. Вы спите?
       ПОЭТ. Нет.
       АНЕТТА. Тогда поднимайтесь. Нечего без толку валяться. Смотрите, солнышко встало уже.
       ПОЭТ. Какой сегодня день?
       АНЕТТА. День будет прохладный, но ясный. Смотрите, луна еще не ушла. Упорная, зараза! На небе тень ее видна, буквально рядом с солнцем.
       ПОЭТ. Число? Какое число?!
       АНЕТТА. Потише, сударь. Не надо орать. Соседи начинают просыпаться. Число двадцать пятое.
       Пауза.
       ПОЭТ. Смешная ночь. Оставить бы ее… Но дважды не войдешь в одну и ту же воду сразу… Теки же, милая, теки подальше, как река… Не поглотят тебя берега… Я это ясно вижу. И этак через двести лет в тебя нырнет и проживет, потом опишет где-нибудь поэт, который даже и во сне не видел моего Парижа. А я ему через века передаю свое богатство…
       АНЕТТА. Вы не поверите, месье, кобель целует руку мне! Это и впрямь волшебное лекарство.
       ПОЭТ. Свободу, равенство и братство. (Пишет.) БЕРАНЖЕ. Двадцать пятое октября.
       АНЕТТА. Оденьтесь потеплее, сударь, шею шарфом завяжите и выходите. Вас ждет ЛУИ. Пора гулять.
       ПОЭТ. Прощайте, господа. А мне недолго собираться.
       И, завязав шарфом рот, уходит. Слышен радостный лай собаки.
    Конец

    Леонид Кудряшов

    «ПЯТЬ МИЛЛИОНОВ ДОЛЛАРОВ»
    Фарс

    Действующие лица
       Иванова — женщина
       Коломеец — учительница
       Нинка — молодая девица
       Джульетта — трансвестит, но об этом в палате не догадывается пока никто
       Бабуся
       Сергей Сергеевич — врач
       Лиза — медсестра

    Действие первое

       Больничная палата. Кровати, тумбочки, стулья. В углу белая ширма. За окном голубое небо. В палате никого нет, кроме Бабуси, которая лежит на кровати.
       Входит медсестра Лиза.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Бабуся! Ты жива?
       БАБУСЯ. А куды я денусь?
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА (передразнивает). «Куды-куды»? Туды. Помрешь, а потом отвечай за тебя. Голос подавай, когда я спрашиваю.
       Входит Нинка с сигаретой во рту. Проходит к своей кровати и начинает краситься.
       (Нинке) Выйди отсюда. Здесь курить запрещено.
       НИНКА. Не выйду.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Сегодня же доктору скажу, чтобы тебя выписали.
       НИНКА. Я уже выписалась.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Когда?
       НИНКА. Сейчас. В уборной.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Довести меня хочешь? Ну-ну. (Уходит.)
       БАБУСЯ. Чавой-то вы ругаетесь?
       НИНКА. Медсестра заводится.
       БАБУСЯ (детским голосом). Смотри, Гавриил, у нее начинают расти крылья. Значит, она сможет улететь?
       Входит Иванова.
       ИВАНОВА. Нинка, чего тут было? Медсестра, как ошпаренная выскочила.
       НИНКА. Подходит она сейчас ко мне и говорит: «Если Сергей Сергеича еще раз в коридоре остановишь, я тебе всю морду скальпелем исполосую».
       ИВАНОВА. Иди ты!
       НИНКА. Вон, у Бабуси спроси, она все слышала.
       ИВАНОВА. Бабуся, Нинка врет или правду говорит?
       БАБУСЯ (мужским голосом). Да, она сможет улететь. (Детским голосом.) Это хорошо, правда, Гавриил?
       ИВАНОВА. Ты гляди, как получается, с виду такая фифа, а оказывается, она вон какая! Вот ели бы она мне такое сказанула, я бы ей так ответила, только б искры посыпались.
       Входит Коломеец.
       КОЛОМЕЕЦ. Фу! Опять накурили. Неужели на лестнице нельзя?
       ИВАНОВА. В школе своим ученикам рассказывай, где курить.
       КОЛОМЕЕЦ. Знаете, почему вы не можете вежливо разговаривать? Потому что вы невоспитанный человек с комплексом неполноценности.
       ИВАНОВА. Ты моего воспитания не трогай. Вернешься в школу, там и воспитывай.
       КОЛОМЕЕЦ. Ах, как вы любите делать больно!
       ИВАНОВА. Если б я тебе больно сделала, ты бы у меня, как угорь на сковородке завертелась.
       КОЛОМЕЕЦ. И такие люди живут в нашем городе. Боже мой!
       Вбегает Джульетта, останавливается, стараясь отдышаться.
       НИНКА. Джульетта, ты откуда такая взъерошенная?
       ДЖУЛЬЕТТА. Опять туалет перепутала. В мужской зашла.
       ИВАНОВА. Что ж ты все время путаешь, если мужской под нами — на четвертом этаже.
       НИНКА. А наш на пятом!
       ДЖУЛЬЕТТА. Перепутала.
       ИВАНОВА. Две недели тут лежишь, а где уборная — не помнишь. (Крутит пальцем у виска.) Вот где у тебя перепутано.
       НИНКА. А мужики там, в уборной были?
       ДЖУЛЬЕТТА. Был один.
       ИВАНОВА. И что?
       НИНКА. Видела что-нибудь или нет?
       ДЖУЛЬЕТТА. Видела.
       НИНКА. Ну-ну?..
       ДЖУЛЬЕТТА. Что «ну-ну»?
       НИНКА. Большой или… какой?
       ДЖУЛЬЕТТА. Маленький.
       НИНКА. Так и знала. А я сегодня во сне видела… (Показывает руками.) Во какой!
       Входит медсестра Лиза.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Врач обход делает. Сейчас к вам зайдет.
       Входит Врач.
       ВРАЧ. Ну-с, добрый день! Почему курим в палате? Нина, это к вам вопрос!
       НИНКА. Из ординаторской ветром нагнало. Там курил кто-то. Я сегодня сигарету в рот не брала.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Ложь. Чистой воды ложь.
       ВРАЧ. Не курите, Нина. Так-с, с кого начнем? С Бабуси. (Подсаживается к Бабусе.) Как самочувствие?
       БАБУСЯ (детским голосом). Гавриил, давай поможем ее крыльям расти быстрее? (Мужским голосом.) Нет, она сама должна справиться. (Детским голосом.) Ей, наверное, трудно.
       ИВАНОВА. У бабки сегодня опять крыша поехала.
       ВРАЧ. Хорошо, отложим Бабусю на завтра. (Подходит к Ивановой.) Как делишки?
       ИВАНОВА. Делишки там, а я тут валяюсь. Две недели псу под хвост.
       ВРАЧ. Понимаю. Но лечиться ведь надо. Здоровье — оно одно. (Осматривает Иванову.) Больно, когда я здесь нажимаю?
       ИВАНОВА. Нормально.
       ВРАЧ. Через пару дней выпишу. Анализы у вас хорошие, клиническая картина нормальная. Так что скоро вернетесь к вашим делам.
       ДЖУЛЬЕТТА. А как со мной?
       ВРАЧ. Э… После зайдите ко мне, посмотрю вас. Да, кстати, вы согласны перейти в другую палату?
       ДЖУЛЬЕТТА. Опять? Нет, спасибо, мне и здесь хорошо.
       ВРАЧ. Ну, как хотите.
       КОЛОМЕЕЦ. Можно я тоже к вам зайду?
       ВРАЧ. Это мы сейчас увидим. (Осматривает КОЛОМЕЕЦ.)
       КОЛОМЕЕЦ. Ну, как?
       ВРАЧ. Надо еще полежать, дорогуша вы моя. Надо, надо полежать.
       КОЛОМЕЕЦ. Так могу я к вам зайти?
       ВРАЧ. Хорошо, вас вызовут.
       КОЛОМЕЕЦ. Доктор, вы чудо!
       ВРАЧ. Вот этого не надо. Прошу без этих… да. (Подходит к Нинке.) Нина, вам не жарко в такую погоду под одеялом?
       НИНКА. Вы правы, Сергей Сергеевич, очень жарко. (Отбрасывает одеяло и выпячивает грудь.)
       ВРАЧ. С такой фигурой, Нина, вы могли бы стать знаменитой моделью где-нибудь во Франции. (Осматривает ее.) Так больно?
       НИНКА. Нет.
       ВРАЧ. А здесь?
       НИНКА. Нет.
       ВРАЧ. Тоже на выписку пойдете через пару деньков.
       НИНКА (с наигранным томлением в голосе). Если меня будете выписывать вы, я согласна.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Мы двенадцатую палату будем смотреть?
       ВРАЧ. А как же! Ну-с, поправляйтесь, женщины. И вы, Нина… тоже. (Медсестре.) Пойдемте!
       Врач и медсестра Лиза уходят.
       КОЛОМЕЕЦ. Нина, вы чрезвычайно вульгарная девушка. Я, когда спать ложусь, даже перед мужем ночную рубашку не снимаю. А вы тут трясли грудью, как… как гиппопотам.
       НИНКА. Трясла, трясу и буду трясти.
       ИВАНОВА. Ставлю на спор бутылку коньяка, что НинХка докторишку завалит.
       КОЛОМЕЕЦ. Какая словесная импотенция: «завалит»! Какой убогий словарный запас!
       ИВАНОВА. Не учи, учительница. Лучше поспорь со мной на коньяк.
       КОЛОМЕЕЦ. Я никогда ни с кем не спорю.
       ИВАНОВА. Кишка тонка?
       ДЖУЛЬЕТТА. Я поспорю.
       ИВАНОВА. Значит, я спорю, что Нинка докторишку завалит.
       ДЖУЛЬЕТТА. А я спорю, что она его не завалит.
       ИВАНОВА. Готовь коньяк, Джульетта. Нинка, разбивай!
       НИНКА. С разбивщика не берем. (Разбивает руки спорящих.)
       Иванова закуривает и подходит к окну.
       ИВАНОВА. Глянь, бабы, опять наш паренек пришел.
       Нинка, Джульетта и Коломеец подбегают к окну.
       ДЖУЛЬЕТТА. Занятный мальчик. Вместо школы к нам каждый день ходит.
       ИВАНОВА. Что школа! У него тут живая натура. Нинка, давай!
       Нинка принимает эротическую позу в проеме окна и начинает танец.
       Видали, как действует! Нинка, наддай!
       Нинка убыстряет движение, доводя танец до бешеного ритма, и вдруг останавливается.
       Правильно, хорошего понемножку. А то он, бедолага, опять сознание потеряет.
       КОЛОМЕЕЦ. Бездуховные люди.
       ИВАНОВА. Личико-то у пацана, как свекла стала.
       ДЖУЛЬЕТТА. И не только личико.
       КОЛОМЕЕЦ. Ужас! Смотреть, как онанирует человек!
       НИНКА. Он для того сюда и приходит.
       КОЛОМЕЕЦ. Какая пошлость!
       Входит медсестра Лиза.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Коломеец, Иванова, Джульетта и Нинка — на уколы!
       НИНКА. Почему меня по фамилии никогда не вызывают?
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Обойдешься. (Уходит.)
       ИВАНОВА. Что есть у тебя фамилия, что нет — это роли не играет. Вот моя фамилия — другое дело. У меня и на магазинах написано «Продукты от Ивановой». Угораздило же меня сюда попасть! Это ж надо, я — и в таком клоповнике сижу.
       КОЛОМЕЕЦ. Какая пропасть между нами! Вы, как кусок скалы, который катится вниз, ничего не разбирая на пути, уничтожая все, что растет и шевелится.
       ИВАНОВА. Это ты, что ли, шевелишься?
       Коломеец, топнув ногой, уходит.
       Джульетта! Имя у тебя какое-то странное. Где-то я его слыхала. (Вспоминает.) Джульетта… Джульетта… Маргарин, что ли? Ну, пошли бабы на уколы.
       Иванова, Джульетта и Нинка уходят.
       БАБУСЯ (детским голосом). Я вижу, они стали гораздо больше. А ты видишь? (Мужским голосом.) Конечно, вижу.
       Стремительно входит медсестра Лиза, за ней Врач.
       ВРАЧ. Ну, Лиза! Ну, я тебя умоляю!
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Не стану я с вами целоваться!
       ВРАЧ. Почему?
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Не стану и все.
       ВРАЧ. Нехорошо, Лиза. Я за тобой уже третий месяц ухаживаю. Ей Богу, тебе стыдно должно быть. Лиза, меня в ординаторской ждут.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Кто ждет?
       ВРАЧ. Жена пришла с ребенком.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Вот и бегите к ним.
       Врач пытается ее поцеловать.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Не хватайте меня.
       БАБУСЯ (детским голосом). Скажи, Гавриил, зависит ли величина крыльев от размера страданий? (Мужским голосом.) Только радость дает крылья.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Вот видите, здесь Бабуся!
       ВРАЧ. Она не в своем уме. Лиза, один поцелуй.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Жену целуйте.
       ВРАЧ. Лиза, до чего ты меня довела? Я, взрослый человек, бегаю за тобой по всей больнице, как мальчишка.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Никто вас бегать не заставляет.
       ВРАЧ. Любовь меня заставляет.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. У вас жена в ординаторской.
       ВРАЧ. Что ты все «жена-жена»! Я о любви говорю.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. А я о жене.
       ВРАЧ. Лиза, хочешь, я тебе что-нибудь подарю?
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Болтать каждый может.
       ВРАЧ. Хочешь золотой перстень с камнем?
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. А жена что скажет?
       ВРАЧ. Куплю и подарю. Поцелуемся?
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Сначала подарите. (Уходит.)
       БАБУСЯ (детским голосом.) Гавриил! Гавриил! Ну, давай поможем ей! (Мужским голосом.) Нельзя.
       Входит Нинка.
       НИНКА. Сергей Сергеевич, вы ко мне пришли?
       ВРАЧ. Извините. (Пытается уйти.)
       НИНКА (не пускает его). Куда? Неужели вы не хотите знать, что устроила ваша Лиза в ночное дежурство?
       ВРАЧ. Не хочу.
       НИНКА. Не хотите знать, что они устроили с доктором Рассомахиным?
       ВРАЧ. Не болтайте чепуху. Сегодня ночью он не дежурил.
       НИНКА. Напрасно вы так думаете.
       ВРАЧ. Не надо сплетен. Тем более, что все вы придумали.
       НИНКА. Они всю ночь барахтались в процедурном кабинете. А за дежурным столиком никого-никого не было, лишь одиноко горела зеленая лампа. Романтично, да?
       ВРАЧ. Вы врете.
       НИНКА (выпячивает грудь). Я не хуже вашей Лизы. Пощупайте, не стесняйтесь.
       ВРАЧ. Да, у вас хорошая грудь. Пожалуйста, успокойтесь.
       НИНКА. Успокоиться не могу.
       ВРАЧ. Почему?
       НИНКА. Потому что вы меня возбуждаете.
       ВРАЧ. Однако я хотел бы остаться не возбужденным.
       НИНКА. Ничего у вас не выйдет.
       ВРАЧ. Почему?
       НИНКА. Потому что Рассомахин опылял вашу Лизу, как майский шмель.
       ВРАЧ. Я вас… выпишу из больницы!
       НИНКА. Вот вы и возбудились.
       Врач быстро уходит.
       Входит Коломеец.
       КОЛОМЕЕЦ. У меня нет слов! Развратница! У человека жена, ребенок, а вы его… Просто действительно нет слов!
       НИНКА. Зачем в замочную скважину подглядывать?
       КОЛОМЕЕЦ. Кто подглядывал? Я подглядывала? Ты как со мной разговариваешь, соплячка?
       НИНКА. Отвалите, мамаша. (Лениво причесывается.)
       КОЛОМЕЕЦ. По тебе тюрьма плачет! Вы все такие наглые. Была бы моя воля, я бы таким, как ты, голову в дверях прищ… прищ… (От ярости не в силах выговорить слово, топает ногой.)
       Входит Иванова и Джульетта.
       ИВАНОВА. Я сегодня пятнадцатый укол получила! (Джульетте.) Слушай дальше. Смотрю, а он берет бутылку и прячет за пазуху. А у меня глаз, как телескоп на подводной лодке, я все вижу.
       КОЛОМЕЕЦ. На подводной лодке — перископ.
       ИВАНОВА. Глянь, ни хрена не получает, а гонору, как из «Мерседеса». (Продолжает.)… я его цап за рукав, а он меня как толкнет. Аж метров пять пролетела. И бежать бросился.
       ДЖУЛЬЕТТА. Убежал?
       ИВАНОВА. Его моя кассирша железной сеткой по голове достала. То есть, начисто затормозила. И я еще добавила. Паразит. Как вспомню, так успокоиться не могу.
       Входит медсестра Лиза.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Коломеец, к доктору! (Уходит.)
       НИНКА. «Приходи к нему лечиться и корова, и волчица…»
       КОЛОМЕЕЦ. Развратница! (Уходит.)
       ИВАНОВА. Проспоришь ты, Джульетта, бутылку, как дважды два — четыре. Нинка, влюбишь в себя докторишку?
       НИНКА. А то как же.
       ДЖУЛЬЕТТА. Не влюбит.
       БАБУСЯ. Ох, окаянные! Ну, никакого спасу от вас нет. Бу-бу-бу, бу-бу-бу, с утра до вечера тарахтят.
       ИВАНОВА. Что, Бабуся, прояснилось в голове? Порядок, значит?
       БАБУСЯ. Какой нынче порядок.
       НИНКА. Если здесь плохо — поезжай в Америку. Может быть, тебе там больше понравится.
       ИВАНОВА. А что, бабка, прокатись куда-нибудь за границу. Валюта есть?
       БАБУСЯ. Есть.
       НИНКА. Бабушка, откуда такое слово знаешь?
       БАБУСЯ. Валюта есть. Полна подушка. Я на ней сплю, на валюте-то. (Вытряхивает из подушки на кровать груду долларов, расфасованных банковским способом.)
       ДЖУЛЬЕТТА. Soldi! Деньги!
       ИВАНОВА (зачарованно). Ах ты, ешь кардабабай…
       НИНКА. Откуда же у тебя, Бабуля, столько денег?
       БАБУСЯ. Откуда-откуда, от верблюда!
       Входит медсестра Лиза.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Где же, в конце концов, эта Коломеец? Ее ведь доктор ж… (Осекается, увидев деньги.)
       НИНКА. Нет ее, нет! Ушла, ушла! До свидания! (Выталкивает медсестру Лизу из палаты.) Бабуся, если ты сейчас деньги не уберешь, к нам вся больница сбежится.
       БАБУСЯ. И то правда. (Складывает деньги в подушку.)
       ИВАНОВА. Бабка, и сколько у тебя? Какая сумма?
       БАБУСЯ. Пять мильенов долларов.
       ДЖУЛЬЕТТА (тихо). Soldi…
       ИВАНОВА. Что?
       ДЖУЛЬЕТТА. Devo prendere questi soldi. Se li prendo posso vivere come un re. Что вкратце обозначает: кто имеет такие деньги, живет как король.
       НИНКА. Ты на каком языке болтаешь?
       ИВАНОВА. По-немецки?
       ДЖУЛЬЕТТА. Да, по-немецки.
       БАБУСЯ. Спать я хочу. (Ложится на кровать.)
       ИВАНОВА. Много чего я в своей жизни видела, но такое — первый раз!
       НИНКА. Богатенькая бабушка.
       ИВАНОВА. У Бабуси мозги совсем набекрень: такие деньги в подушке держит. (Закуривает.) Слышь, Нинка, вот она жизнь! Я так думаю: вы, конечно, губы раскатали, стоите тут и думаете, как бы денежки у бабки стянуть. Поэтому предупреждаю — отдыхайте, я бабушку в обиду не дам.
       НИНКА. В каком смысле?
       ИВАНОВА. Мне старушек всегда жалко было. Как она сюда пришла с этими деньгами, так отсюда с ними и уйдет, и никто их пальцем не тронет.
       ДЖУЛЬЕТТА. Не свисти, соловей.
       ИВАНОВА. Не поняла?..
       ДЖУЛЬЕТТА. Мозги не пудри.
       ИВАНОВА. Я смотрю, вы мне не верите?
       ДЖУЛЬЕТТА. Кто ж такой физиономии поверит?
       ИВАНОВА. Джульетта, тебя когда-нибудь били? Сильно?
       ДЖУЛЬЕТТА (доставая выкидной нож и раскрывая его). Смотри, не подавись.
       ИВАНОВА. Мелюзга. Поперек меня хотите встать? Горько пожалеете.
       ДЖУЛЬЕТТА. Vai a cagare! Что означает: не пойти ли вам в туалет?
       Входит Коломеец.
       КОЛОМЕЕЦ. Кости мне перемываете? Учтите, меня это не трогает нисколько. Видела сейчас Рассомахина в коридоре… Нина, я надеюсь, вы покажете ему свою грудь?
       БАБУСЯ (садится на кровати). Разбудили, балаболки. Училка, долларов хочешь?
       КОЛОМЕЕЦ. Что?
       БАБУСЯ (детским голосом). Гавриил, а вдруг у нее крылья вырастут не очень сильные? (Мужским голосом.) Они будут сильными. (Детским голосом.) Откуда ты знаешь?
       КОЛОМЕЕЦ. Успокойтесь, бабушка, все хорошо, вас никто не обижает.
       БАБУСЯ. Держи! (Бросает Коломеец пачку долларов.)
       КОЛОМЕЕЦ. Что это?
       БАБУСЯ. Дарю.
       НИНКА. Отдайте обратно.
       ДЖУЛЬЕТТА. Не пользуйтесь тем, что старушка не в себе. Верните деньги.
       КОЛОМЕЕЦ. Из принципа не стану этого делать. Особенно после ваших угроз.
       ИВАНОВА. Смотри, Коломеец, они тебя ночью прирежут за эти бумажки.
       ДЖУЛЬЕТТА. Скорее ты ее прирежешь.
       Нинка бросается на Коломеец, отнимает деньги и запихивает их Бабусе в подушку.
       КОЛОМЕЕЦ. Наглость какая! Вы не имеете права! Деньги мне бабушка подарила!
       ИВАНОВА. Я тебя предупреждала. Но это еще цветочки, ягодки впереди.
       БАБУСЯ. Эх, интеллигенция, подкачала!
       Входит медсестра Лиза, в руках у нее прибор для кварцевания.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Всем выйти из палаты. Профилактическое кварцевание.
       Пауза.
       Не задерживайте меня, я жду.
       Пауза.
       Вы по-русски понимаете?
       Пауза.
       Тогда я доктора позову. (Уходит.)
       НИНКА. Хочет, чтобы мы вышли, а сама деньги заграбастает.
       ДЖУЛЬЕТТА. Только через мой труп.
       НИНКА (Ивановой). А вы что молчите?
       ИВАНОВА. Мне все равно.
       ДЖУЛЬЕТТА. Так мы и поверили.
       КОЛОМЕЕЦ. Что здесь происходит? Я не понимаю!
       ИВАНОВА. У Бабуси в подушке пять миллионов долларов!
       ДЖУЛЬЕТТА. Зачем сказала?
       ИВАНОВА. Вам назло.
       КОЛОМЕЕЦ. Бабушка, они правду говорят?
       БАБУСЯ. А ты глянь сюда. (Раскрывает наволочку и показывает Коломеец деньги.)
       КОЛОМЕЕЦ. Пять миллионов?
       Входят Врач и медсестра Лиза.
       ВРАЧ. Почему забастовка?
       НИНКА. Не хотим никакого кварцевания.
       БАБУСЯ. Пущай включают свою кварцовку. (Берет подушку и уходит.)
       НИНКА. Бабуся! (Бежит следом за Бабусей.)
       КОЛОМЕЕЦ. Кварцуйте, пожалуйста. (Уходит.)
       Сразу следом за ней уходят Джульетта и Иванова.
       ВРАЧ. Честно говоря, я ничего не понял.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Вы говорили, что любите меня?
       ВРАЧ. Побежали в ординаторскую, жена ушла. (Пытается обнять медсестру Лизу.)
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Да подождите! Вы в состоянии выполнить мой каприз?
       ВРАЧ. Какой хочешь.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Я хочу, чтобы эту ночь вы провели со мной в больнице.
       ВРАЧ. Наконец-то! Я тебя хочу! (Обнимает медсестру Лизу.)
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Подождите лапать, вы не так поняли. Я хочу, чтобы вы исполнили мой каприз.
       ВРАЧ. Все, что угодно.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Сегодня мы должны остаться на ночь в больнице, незаметно забрать у Бабуси подушку, а ей подложить другую.
       ВРАЧ. Забрать у Бабуси подушку?
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Да.
       ВРАЧ. На которой она спит?
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Да.
       ВРАЧ. Для чего?
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Сергей Сергеевич! Вы меня любите или нет?
       ВРАЧ. Безумно люблю.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Тогда это мой каприз.
       ВРАЧ. Если ты хочешь, чтобы мы занимались любовью на подушке, можно взять точно такую же в кладовой. Или вообще пойти туда — там этих подушек полным полно и они — чистые.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Сергей Сергеевич, вы меня хотите?
       ВРАЧ. Да! Горю как огонь, могу все.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Все не надо. Возьмите только Бабусину подушку и отдайте мне. Понятно?
       ВРАЧ. Понятно, моя маленькая сексуальная выдумщица. Мы будем любить друг друга на Бабусиной подушке. Один поцелуй, как залог нашей будущей встречи.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Только один.
       Врач целует медсестру Лизу.
       Хватит. Я выйду первая. Не хочу, чтобы нас видели вместе. (Уходит.)
       ВРАЧ. Однако это довольно странно. Причем здесь подушка?
       Входит Коломеец.
       КОЛОМЕЕЦ. Что мой цыпленок тут делает?
       ВРАЧ. Потом поговорим, я спешу. (Торопливо уходит.)
       КОЛОМЕЕЦ. Это что-то новенькое. Ничего, после разберемся. (Подходит к Бабусиной кровати и прощупывает матрац.)
       Входит Иванова.
       ИВАНОВА. Ты бы ножницы взяла, да и вспорола.
       КОЛОМЕЕЦ. Вы о чем?
       ИВАНОВА. Ты ж доллары ищешь.
       КОЛОМЕЕЦ. Ничего я не ищу.
       ИВАНОВА. Щупаешь тут, авось у бабки и в матрасе что-нибудь есть.
       КОЛОМЕЕЦ. Я ничего не щупаю.
       ИВАНОВА. Ладно, не трясись. Слушай меня: ночью возьмешь у бабки подушку и бросишь в окно, я подберу. Деньги разделим поровну.
       КОЛОМЕЕЦ. Я бросаю — вы хватаете и убегаете. Ах, как просто!
       ИВАНОВА. Бросишь подушку — и мотай вниз. Я тебя у забора подожду. Видела дырку, через которую к нам паренек лазает? Ну, там, в заборе… Там и встретимся.
       КОЛОМЕЕЦ. Я не вор. Я никогда не беру то, что мне не принадлежит.
       ИВАНОВА. Тогда я с Нинкой договорюсь. Она согласится.
       Пауза.
       КОЛОМЕЕЦ. Во сколько я должна украсть деньги?
       ИВАНОВА. Я ночью выйду и прокаркаю под окном три раза. Как услышишь карканье, хватай подушку и кидай.
       КОЛОМЕЕЦ. Сегодня никто из них не уснет.
       ИВАНОВА. Сделаешь свое дело — и пять миллионов наши. Какой магазин отгрохаю! У меня продавцы в белых перчатках будут. Хочу людей кормить качественными продуктами и в красивых упаковках. Со мной понятно. А вот что ты будешь делать с двумя миллионами?
       КОЛОМЕЕЦ. Два с половиной, если правильно считать.
       ИВАНОВА. Тем более! Ты ведь училка бесхребетная, тебя такие деньги в могилу сведут. Ну-ка, выкладывай: зачем тебе полподушки долларов?
       КОЛОМЕЕЦ. Не ваше дело.
       ИВАНОВА. Темнишь ты что-то. Видно придется с НинХкой договариваться…
       КОЛОМЕЕЦ. Уеду я.
       ИВАНОВА. Родину не любишь?
       КОЛОМЕЕЦ. Причем тут это?
       ИВАНОВА. Ты все врешь. Вот зачем, к примеру, ты к доктору каждый день бегаешь?
       КОЛОМЕЕЦ. Я не бегаю. Я хожу к нашему лечащему врачу за дополнительными консультациями.
       ИВАНОВА. Видела я, как ты ходишь.
       КОЛОМЕЕЦ. На что вы намекаете?
       ИВАНОВА. А то не знаешь! А ведь к тебе муж приходит, навещает.
       КОЛОМЕЕЦ. Не смейте говорить мне гадости.
       ИВАНОВА. Шустрый у нас докторишка, как я посмотрю.
       КОЛОМЕЕЦ. У меня ничего не было ни с каким доктором.
       ИВАНОВА. Вот муж тебя об этом и спросит, когда я ему все в подробностях опишу.
       КОЛОМЕЕЦ. Не смейте!
       ИВАНОВА (передразнивая). «Не смейте, не смейте…» Мне-то что. Я так, балуюсь. Пойдем вещи подготовим, чтобы ночью было во что переодеться.
       Иванова и Коломеец уходят.
       Входит медсестра Лиза и, подойдя к Бабусиной кровати, ощупывает матрац.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Значит, все деньги в подушке.
       Входит Нинка.
       НИНКА. Не трогай Бабусину кровать.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. В чем дело, больная?
       НИНКА. Я сама могу постельку ей поправить.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Спокойно, больная. (Уходит.)
       НИНКА (осматривая Бабусин матрац). Пусто. Так я и думала.
       Входит Врач.
       ВРАЧ. Сюда медсестра не заходила?
       НИНКА. Заходила. И просила вам кое-что передать.
       ВРАЧ. Что именно?
       НИНКА (подпуская в голос чувственности). Чтобы вы посмотрели на них еще раз.
       ВРАЧ. На кого «на них»?
       НИНКА. На них. (Выпячивает грудь.)
       ВРАЧ. Мне кажется, вы на что-то намекаете?..
       НИНКА. Да, доктор, я намекаю.
       ВРАЧ. Я не понимаю.
       НИНКА. Тогда уходите.
       ВРАЧ. Сейчас пойду.
       НИНКА. Ну, идите, я же вас не держу.
       ВРАЧ. Сейчас пойду.
       НИНКА. Вам нравится моя грудь?
       ВРАЧ. Нравится.
       НИНКА. Ну, так уходите.
       ВРАЧ. Сейчас пойду.
       НИНКА. Вам нравятся и другие мои части?
       ВРАЧ. Да.
       НИНКА. Вы идете или нет?
       ВРАЧ. Иду.
       НИНКА. Вы знаете, что я могу видеть сквозь одежду?
       ВРАЧ. Нет, не знаю.
       НИНКА. Я вижу сквозь вашу одежду, доктор. Я все вижу. Вы же хотели уходить.
       ВРАЧ. Вы обладаете удивительным даром. Мне кажется, я должен осмотреть вас подробнее.
       Входит Бабуся с подушкой.
       БАБУСЯ. Она меня там караулит, а я здесь. Она думает, я в уборной сижу.
       ВРАЧ. Вы о ком говорите?
       БАБУСЯ. Об Джульетте о вашей, о ком же еще. На-ка, погляди. (Раскрывает подушку и показывает деньги.) Видал? Эх, докторишка! Небось, тебе бы стока! Пять мильенов долларов.
       Входит Джульетта.
       ДЖУЛЬЕТТА. Ну, бабушка, а я тебя там ищу!
       БАБУСЯ. Я докторишке деньги показала. Ишь, как его проняло — стоит и не шевелится.
       ДЖУЛЬЕТТА. Зря вы это сделали, Бабуся.
       БАБУСЯ. Мне показать не жалко. За погляд денег не берем. Спать хочу. (Ложится на кровать.)
       ДЖУЛЬЕТТА. Бабуся!
       БАБУСЯ (детским голосом). А почему у архангелов четыре крыла? (Мужским голосом.) Для красоты. (ДетХским голосом.) Ты смеешься, Гавриил. Я вижу, вижу.
       ВРАЧ. Э-э-э…
       ДЖУЛЬЕТТА. Доктор, у нас тут разговор по женской части намечается.
       ВРАЧ. Да-да. Извините. (Уходит.)
       ДЖУЛЬЕТТА. Я в коридоре засекла Иванову с Коломеец. Думаю, они договорились.
       НИНКА. О чем?
       ДЖУЛЬЕТТА. Деньги у Бабуси стащить.
       НИНКА. Ну и что дальше?
       ДЖУЛЬЕТТА. И нам надо с тобой объединиться. Один в поле не воин. Как пить дать, сегодня ночью что-нибудь будет.
       НИНКА. Думаешь, они полезут к Бабусе?
       ДЖУЛЬЕТТА. Не сомневаюсь. Иванова с Коломеец — раз. Медсестра — два. Теперь еще и врач — три. Итого — три противника. Но если мы с тобой сообща, то пять миллионов наши.
       НИНКА. И сколько ты думаешь взять себе?
       ДЖУЛЬЕТТА. Мне три, тебе два.
       НИНКА. Почему так?
       ДЖУЛЬЕТТА. Che stronza! То есть, какая засранка! Потому что идея моя.
       НИНКА. Я подумаю.
       ДЖУЛЬЕТТА. Что тут думать, scema? То есть, дура.
       НИНКА. Ты меня иностранными словами не морочь.
       БАБУСЯ (мужским голосом). О чем ты задумался? (Детским голосом.) О том, почему у архангелов четыре крыла.
       ДЖУЛЬЕТТА. Короче, ты согласна или нет?
       НИНКА. Я сказала — подумаю.
       ДЖУЛЬЕТТА. Cazzo di merda! Это я тебе лучше переводить не буду. Как с вами, бабами, трудно дело иметь.
       НИНКА. А ты, значит, не баба. Ты у нас королева английская!
       ДЖУЛЬЕТТА. Я не женщина!
       НИНКА. Еще скажи, что ты девочка!
       ДЖУЛЬЕТТА. Я трансвестит.
       НИНКА. Что?
       Джульетта демонстрирует Нинке свое «причинное место».
       Мама родная! У тебя же… А как же?.. (Показывает на грудь.)
       ДЖУЛЬЕТТА. Журналы читаешь? Любую грудь можно сделать. Дороговато, правда. La vita e la vita.
       НИНКА. Что?
       ДЖУЛЬЕТТА. Жизнь есть жизнь.
       НИНКА. Так ты за границей жила… жил?
       ДЖУЛЬЕТТА. В Италии. Здорово там. Погода хорошая. Море теплое.
       НИНКА. Зачем тогда вернулся?
       ДЖУЛЬЕТТА. Стою однажды ночью на панели, показываю прибор клиентам, когда подъезжают.
       НИНКА. Какой прибор? Этот самый?
       ДЖУЛЬЕТТА. Ну да.
       НИНКА. Зачем его показывать?
       ДЖУЛЬЕТТА. Ты что, совсем темная? Они же размер хотят знать.
       НИНКА. Кто ты сказал, к тебе подъезжает?
       ДЖУЛЬЕТТА. Клиенты. На машинах.
       НИНКА. А… на машинах.
       ДЖУЛЬЕТТА. Стою. И мой ucello стоит.
       НИНКА. Кто стоит?
       ДЖУЛЬЕТТА. Ucello. Дословно переводится, как птица. А если не дословно, то…
       НИНКА. А…
       ДЖУЛЬЕТТА. Подруливает один старый козел на «Мерседесе», села я к нему, поехали. Заехали, где потемнее. Ну, я его… Короче, я его!..
       НИНКА. Ты его?!!
       ДЖУЛЬЕТТА. Теперь такой клиент пошел. Теперь они хотят, чтобы не они нас, а мы их. Клиент… он вдруг возьми и помри. Cazzo di merda! Короче, забрали меня, завели мои данные в компьютер и поперли на родину. Кончилась bella vita. Не знаю, стоит ли это тебе переводить… Кончилась красивая жизнь!
       Входит медсестра Лиза.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. На обед пойдете?
       НИНКА. С чего вдруг такая забота?
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Это мой служебный долг. (Уходит.)
       НИНКА. У, стервятник. Так и кружит! А как жрать хочется!.. Пойдем, поедим?
       ДЖУЛЬЕТТА. За бабусиной подушкой кто приглядит?
       НИНКА. Бросим на морского: кто за едой сбегает.
       ДЖУЛЬЕТТА. Va bene.
       НИНКА. Что?
       ДЖУЛЬЕТТА. Хорошо, говорю.
       Бросают на морского, считаются.
       Входит Коломеец.
       НИНКА (Джульетте). Тебе идти.
       ДЖУЛЬЕТТА. Смотри тут в оба. (Уходит.)
       КОЛОМЕЕЦ. Бабуся спит? Иванова предложила мне украсть подушку. Я не хочу.
       НИНКА. А мне зачем об этом говорите?
       КОЛОМЕЕЦ. Я честный человек! Не могу брать того, что мне не принадлежит. Пойду обедать. (Уходит.)
       НИНКА. Ну, раз пошла такая свадьба, тогда лучше занять позицию. (Прячется за ширму.)
       Осторожно входит Врач, подходит к Бабусе и пытается вытянуть у нее из-под головы подушку.
       Сергей Сергеевич!
       ВРАЧ. Нина? Э… Нина, я вас люблю!
       НИНКА. Так вот сразу?
       ВРАЧ. Я не могу без тебя. Я хочу… поцеловать твое колено.
       НИНКА. Ну, поцелуйте.
       Врач припадает к колену Нинки. В этот момент входит медсестра Лиза.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Сергей Сергеевич, что вы делаете?
       НИНКА. Человек в любви объясняется.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Предатель! (Уходит.)
       ВРАЧ. Не будем обращать на нее внимания.
       НИНКА. Побаловались — и хватит.
       ВРАЧ. Не понял?..
       НИНКА. Вы подушечку из-под Бабуси дергали? Дергали. Какая после этого любовь?
       ВРАЧ. Я не дергал, я хотел помочь пациентке.
       Входит Иванова.
       ИВАНОВА. Училку не видели?
       ВРАЧ. Кого?
       ИВАНОВА. Я говорю, больная Коломеец тут была?
       НИНКА. Она обедать пошла.
       ИВАНОВА. А ты почему не идешь?
       НИНКА. А почему вы не идете?
       ИВАНОВА. Не хочу. (Врачу.) Сергей Сергеевич, я вам не помешала?
       ВРАЧ. Нет-нет.
       НИНКА (Врачу). Мы с вами будем продолжать?
       ВРАЧ. Нет-нет. (Уходит.)
       БАБУСЯ (детским голосом). Гавриил, я знаю, почему у архангелов четыре крыла. Почему ты опять смеешься?
       Входит Джульетта с хлебом в руках.
       ДЖУЛЬЕТТА. Бери! (Отдает Нинке кусок хлеба.)
       НИНКА. Спасибо.
       ИВАНОВА. Нинка, ты не забывай, я на тебя бутылку коньяку поставила.
       ДЖУЛЬЕТТА. В связи с последними событиями коньяк потерял свою актуальность.
       ИВАНОВА (громко). Бабуся!
       БАБУСЯ. Ай?
       ИВАНОВА. Не спи, а то все деньги проспишь. Иди лучше пообедай. Обед, Бабуся! Обед! (Уходит.)
       БАБУСЯ. Мотыляются, мотыляются, спать не дают. Пойти пожевать чего-нибудь? (Берет подушку и уходит.)
       ДЖУЛЬЕТТА. Айда за ней.
       Нинка и Джульетта уходят. Входит Коломеец, которая тащит за собой Врача.
       КОЛОМЕЕЦ. Не бойся, здесь никого нет.
       ВРАЧ. Я не боюсь. Но зачем создавать экстремальные ситуации?
       КОЛОМЕЕЦ. Сейчас я тебе такое скажу, упадешь.
       ВРАЧ. Ну-с?
       КОЛОМЕЕЦ. Видел нашу Бабусю с подушкой? Она в столовую пошла.
       ВРАЧ. Ну и что?
       КОЛОМЕЕЦ. А то, что у нее в этой подушке пять миллионов долларов!
       ВРАЧ. Не может быть!
       КОЛОМЕЕЦ. Клянусь. Я сама видела. Сегодня ночью больная Иванова хочет украсть эти деньги. Остальным тоже доверять нельзя.
       ВРАЧ. Все-таки не могу поверить: пять миллионов долларов в подушке у ненормальной бабки!
       КОЛОМЕЕЦ. Сам увидишь, когда мы их заберем.
       ВРАЧ. Извини, я порядочный человек.
       КОЛОМЕЕЦ. Я тоже порядочный человек. Пусть уж деньги будут принадлежать двум порядочным людям, а не этим потаскушкам.
       ВРАЧ. Вероятно, ты права. Не стоит отдавать деньги потаскушкам.
       КОЛОМЕЕЦ. Ты согласен участвовать в этом деле?
       ВРАЧ. Согласен.
       КОЛОМЕЕЦ. Молодец. (Деловито.) Теперь пойдем за ширму.
       ВРАЧ. Ты в своем уме? В любой момент могут войти.
       КОЛОМЕЕЦ. Никто не войдет, все пошли обедать. (Тянет Врача за ширму.)
       ВРАЧ. Нет, только не здесь!
       КОЛОМЕЕЦ. Или сделаешь, как я хочу или скажу мужу, что ты меня изнасиловал! (Тянет Врача за ширму.)
       ВРАЧ (упираясь). Это ты меня изнасиловала.
       КОЛОМЕЕЦ. У него кулак величиной с твою голову.
       ВРАЧ. Это шантаж.
       КОЛОМЕЕЦ. Иди сюда, тебе говорят! (Утаскивает Врача за ширму.)
       ВРАЧ (за ширмой). Не надо с меня стаскивать брюки! Почему нельзя сделать это в другом месте? Почему обязательно… Ой! Ай! Да! Да! Еще! Еще!
       Из-за ширмы доносится чувственная возня. Входит Иванова, прислушивается, садится возле ширмы и закуривает.
       ИВАНОВА. Коломеец, ты?
       КОЛОМЕЕЦ (за ширмой). Ох, да!
       ВРАЧ (за ширмой). Кто-то пришел!
       КОЛОМЕЕЦ (за ширмой). Это свои. Не обращай внимания.
       ИВАНОВА. Я одно время тоже романтику любила. А потом все как-то… перевернулось. От мужа от первого ушла, шалопай он был. Другого человека встретила, поженились. Потом деньги начались, связи. Магазин открыла. Большой магазин. Продавцы почти кланялись. Через год еще два магазина открыла. Мерседес вон купила, который подороже. После муж мой помер, все хозяйство мне досталось. В городе меня узнали, уважать стали. Людишки задницу лизали. Вот сейчас ты отряхнешься, как курочка, и дальше побежишь. А власть — она как бесконечный оргазм. Тебе этого, Коломеец, не понять. Если у кого власть кончается, то все, этому человеку климакс настает.
       КОЛОМЕЕЦ (за ширмой). Ой-ой-ой!
       ИВАНОВА. Если хочешь кричать — кричи, я дверь закрыла. (Подходит к двери и распахивает ее настежь.)
       Коломеец за ширмой кричит, ей вторит Врач.
       Входит медсестра Лиза.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Что вы тут разорались, как тарзаны? Это вам больница, а не джунгли.
       ИВАНОВА. Совершенно верно. (Показывает на ширму.)
       Медсестра Лиза отодвигает ширму.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Сергей Сергеич!
       КОЛОМЕЕЦ. Почему вы мешаете, когда врач делает процедуру?
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Процедуру?! (Дает врачу пощечину.)
       ВРАЧ. Вы себе много позволяете!
       Медсестра Лиза дает ему еще одну пощечину.
       КОЛОМЕЕЦ. Сергей Сергеич, почему вы терпите?
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Помолчите, больная.
       КОЛОМЕЕЦ. Не смейте распускать руки!
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Еще как смею! (Дает Коломеец пощечину.)
       КОЛОМЕЕЦ. Она меня ударила!
       ВРАЧ. Лиза, немедленно прекрати!
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Подлец! (Дает Врачу пощечину.)
       ВРАЧ. А кто с Рассомахиным по ночам… в ординаторской?
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Ах, ты на меня еще и наговаривать? (Дает Врачу пощечину.)
       КОЛОМЕЕЦ. Прекратите драку!
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Молчите, больная! (Дает Коломеец пощечину.)
       КОЛОМЕЕЦ. Она меня опять ударила!
       ВРАЧ. Лиза!
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Сергей Сергеич, у вас брюки расстегнуты! (Дает Врачу пощечину.)
       КОЛОМЕЕЦ. Сергей Сергеич, ударьте ее!
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Больная, не надо волноваться! (Дает Коломеец пощечину.)
       КОЛОМЕЕЦ. Сергей Сергеич!
       ВРАЧ. Призываю вас к порядку!
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Застегните брюки, доктор! (Дает Врачу пощечину и уходит.)
       КОЛОМЕЕЦ. Трус. (Дает Врачу пощечину.) Я все мужу расскажу. (Дает Врачу еще одну пощечину и уходит.)
       ИВАНОВА. Что-то я за Бабусю беспокоюсь. Пойду присмотрю за ней. (Уходит.)
       ВРАЧ (задумавшись). Пять миллионов долларов. Сейчас, конечно, они их не смогут взять — слишком много свидетелей. А вот ночью… Ночью.

    Действие второе

       Та же палата. Ночь. Горит дежурный свет. Бабуся спит на своей кровати. В палате находятся Иванова, Коломеец, Нинка, Джульетта.
       НИНКА. Так и будем до утра сидеть?
       ИВАНОВА. Придется. Разве тут спать ляжешь? У Джульетты ножик в кармане.
       НИНКА. В уборную хочу.
       ИВАНОВА. Иди. Кто тебе не дает?
       КОЛОМЕЕЦ. Честно говоря, я тоже сходила бы.
       ДЖУЛЬЕТТА. Надо всем вместе идти.
       ИВАНОВА. Идите, идите.
       НИНКА. Мы вас наедине с Бабусей не оставим.
       КОЛОМЕЕЦ. Может быть, это и честно. Почему бы нам не пойти всем вместе?
       ИВАНОВА. Коломеец, ты кому подпеваешь?
       КОЛОМЕЕЦ. Я не подпеваю, я за справедливость.
       ИВАНОВА. Ну, пойдемте.
       Уходят.
       БАБУСЯ (детским голосом). Гавриил, смотри: крылья у нее почти выросли.
       Входит медсестра Лиза.
       (Мужским голосом.) Я в этом и не сомневался.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Бабуленька! (Приближается к Бабусе и пытается вытащить из-под ее головы подушку. Потом замирает и быстро прячется за ширму.)
       Входит Врач.
       ВРАЧ. Здесь кто-нибудь есть? Бабушка!
       БАБУСЯ (детским голосом). Я тоже не сомневался. (Мужским голосом.) Ты меня обманываешь. (Детским голосом.) Ну, если по правде, то я сомневался, но только капельку.
       Медсестра Лиза за ширмой кашляет.
       Врач бросается к двери и исчезает в коридоре.
       Медсестра Лиза выходит из-за ширмы и вновь приближается к Бабусе.
       В это время в палату незаметно входят Джульетта и Нинка.
       ДЖУЛЬЕТТА. Здравствуй, Лиза. Денежку захотела? (Вынимает нож.)
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Не подходите ко мне!
       НИНКА. Сама напросилась.
       ДЖУЛЬЕТТА. Видишь, какой у меня красивый ножичек?
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Не приближайтесь!
       ДЖУЛЬЕТТА. Если рыпнешься — дырку сделаю. НинХка, вяжи ее!
       Нинка связывает медсестру Лизу полотенцами. Полотенцем же завязывает ей рот.
       НИНКА. Что делать будем?
       ДЖУЛЬЕТТА. Берем деньги и…
       Входят Иванова и Коломеец.
       ИВАНОВА. Вора поймали? (Подходит к медсестре Лизе.) Ну, что, красавица? Теперь они твой труп во дворе закопают.
       НИНКА. Что вы несете?
       ИВАНОВА (с деланным удивлением). Разве вы не будете ее убивать?
       НИНКА. Посидит связанная, потом отпустим.
       ИВАНОВА. Когда потом — утром? Когда вся больница проснется? Нет, вам придется ее убить. Ты, Коломеец, как думаешь?
       КОЛОМЕЕЦ. Я не знаю.
       ИВАНОВА. Напряги извилины.
       КОЛОМЕЕЦ. Вообще-то она может кому-нибудь рассказать о деньгах…
       ИВАНОВА. Если уже не рассказала.
       ДЖУЛЬЕТТА. Тебе-то что? Ты же собиралась защищать Бабусю, чтобы мы ее денег не трогали.
       ИВАНОВА. Верно. А вы собирались ее грабить. Так что для вас убрать свидетеля — это первое дело. Душно тут. Пойду на улицу подышу. Коломеец, ты сторона нейтральная, подежурь здесь пока. Если они за подушку возьмутся — ори что есть мочи. (Многозначительно.) И смотри не проворонь! (Еще многозначительнее.) Не будь вороной. (Уходит.)
       КОЛОМЕЕЦ. Пошла каркать. Это у нас условный знак такой.
       НИНКА. Пусть хоть вся обкаркается, все равно ничего не получит.
       ДЖУЛЬЕТТА. Я не понимаю.
       НИНКА. Иванова подговорила училку подушку с деньгами в окно бросить.
       ДЖУЛЬЕТТА. Capito. То есть, понятно. А может и правда прикончить медсестру?
       НИНКА. Ты что, серьезно?
       ДЖУЛЬЕТТА. Да и доктора придется. Он деньги видел. И училку тоже надо будет того…
       КОЛОМЕЕЦ. Меня за что? Мне деньги не нужны. Я ничего никому про вас не скажу.
       ДЖУЛЬЕТТА. Конечно, не скажешь, если мертвая будешь.
       КОЛОМЕЕЦ. Если вы меня хоть пальцем тронете, я всю больницу на ноги подниму.
       ДЖУЛЬЕТТА. Пошутила я. Не пугайся.
       КОЛОМЕЕЦ. Хорошенькие шутки!
       ДЖУЛЬЕТТА. Надо заключить тройственный союз.
       НИНКА. Хочешь деньги с ней поделить?
       ДЖУЛЬЕТТА. Не жадничай, Нина, денег хватит на троих. Верно, Коломеец?
       КОЛОМЕЕЦ. Ну… Я не знаю…
       ДЖУЛЬЕТТА. Мы отдадим вам третью часть. Это будет справедливо. Вы согласны?
       КОЛОМЕЕЦ. Вы говорите серьезно?
       ДЖУЛЬЕТТА. Абсолютно. (Протягивает руку.) Пожмем руки и поделим деньги пока не вернулась ИВАНОВА.
       КОЛОМЕЕЦ. И никакого насилия?
       ДЖУЛЬЕТТА. Никакого.
       КОЛОМЕЕЦ. Тогда… Если без насилия… Я согласна.
       Коломеец пожимает Джульетте руку. Неожиданно Джульетта другой рукой наносит Коломеец удар в живот, от которого та сгибается пополам.
       НИНКА. Ты с ума сошел!
       ДЖУЛЬЕТТА. Вяжи ее, пока у нее дыхалку перехватило! Шевелись!
       Нинка и Джульетта связывают Коломеец и затыкают ей рот кляпом. За окном раздается карканье.
       НИНКА. Иванова каркает.
       ДЖУЛЬЕТТА. Не птица, не взлетит. Теперь последний жест — и мы миллионеры. (Вытаскивает подушку из-под головы Бабуси.) Больше нам здесь делать нечего. Пошли.
       Входит Врач с колбой в руках.
       ВРАЧ. Давайте сюда подушку.
       ДЖУЛЬЕТТА. А больше ничего не хочешь?
       ВРАЧ (поднимает колбу над головой). Химию в школе проходили? Знаете что такое серная кислота?
       НИНКА. Вот гад!
       ВРАЧ. Не сердите меня. Положите подушку на пол и отойдите подальше.
       Джульетта бросает подушку и вместе с Нинкой пятится назад. Врач поднимает подушку.
       НИНКА. А еще ноги целовал!..
       ВРАЧ. Будьте здоровы! (Уходит.)
       ДЖУЛЬЕТТА. Айда за ним!
       НИНКА. У него же кислота.
       ДЖУЛЬЕТТА. Ну и что?
       Уходят. Бабуся встает с кровати и подходит к связанным.
       БАБУСЯ. Эвон как они вас перетянули. Точно куропаток.
       Вбегает Иванова.
       ИВАНОВА. Бабуся, подушка у тебя?
       БАБУСЯ. Доктор ее взял. А зачем она ему — не знаю.
       ИВАНОВА. Где он?
       БАБУСЯ. Куда-то побег. За ним девчонки увязались.
       Иванова развязывает Коломеец и медсестру Лизу.
       ИВАНОВА. Давайте за мной, облаву ему устоим!
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Нам его не догнать, у него машина внизу стоит.
       ИВАНОВА. Где стоит, там и останется. Я ему шины проколола. За мной!
       Иванова, Коломеец и Медсестра Лиза поспешно уходят.
       БАБУСЯ (детским голосом). Как ты думаешь, Гавриил, когда она полетит, она нас найдет? (Мужским голосом.) Конечно. (Детским голосом.) А вдруг она заблудится? (Мужским голосом.) Тогда ты ее позовешь.
       Вбегает Врач с растрепанной подушкой в руках.
       ВРАЧ. Бабуся, вы куда их дели?
       БАБУСЯ. Экий ты суматошный!
       ВРАЧ. Где ваши деньги? Кто их взял?
       Входят Джульетта и Нинка.
       ДЖУЛЬЕТТА. Вот вам и не повезло, Сергей Сергеевич: стекляшки-то с кислотой теперь нету. Гони нашу подушку.
       ВРАЧ. Подавитесь! (Швыряет Джульетте подушку.)
       ДЖУЛЬЕТТА (роясь в подушке). А деньги где?
       ВРАЧ. Откуда я знаю.
       НИНКА. Смешно.
       ДЖУЛЬЕТТА. Сергей Сергеевич, куда вы спрятали деньги?
       ВРАЧ. Какие деньги?
       НИНКА. Которые в подушке были.
       ВРАЧ. В подушке лежали два кирпича. Можете пойти и забрать их в лифте. Я их там бросил.
       ДЖУЛЬЕТТА. Нинка, сбегай, проверь.
       Нинка уходит.
       БАБУСЯ (мужским голосом). Куда ты смотришь? (Детским голосом.) Ну, я вообще смотрю… (Мужским голосом.) Не отвлекайся. Ты должен наблюдать за ней.
       ВРАЧ. Бабуся, скажите, кто вам подменил подушку?
       БАБУСЯ (детским голосом). Я не отвлекаюсь. Я вижу, крылья у нее совсем окрепли.
       ДЖУЛЬЕТТА (Врачу). Вы на самом деле не брали деньги?
       ВРАЧ. Почему не брал? Брал. А теперь вернулся, чтобы развлекаться. Мне ведь больше делать нечего. Бабуся, кто вам подушку подменил?
       БАБУСЯ. Не знаю теперь, как спать буду, куда голову приклоню. Бегают, бегают, шумят. (Ложится на кровать.) Неугомонные. (Детским голосом.) А можно громко-громко позвать ее, если она заблудится? (Мужским голосом.) Можно. (Детским голосом.) Совсем совсем громко? (Мужским голосом.) Совсем совсем.
       Входят Иванова, Коломеец и Медсестра Лиза.
       ИВАНОВА. Еле-еле вас отыскали, Сергей Сергеевич. Петляете, как заяц: то вниз, то вверх, вас и не найдешь.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Где подушка?
       ДЖУЛЬЕТТА. Держи! (Бросает ей подушку.)
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Так она же пустая.
       ИВАНОВА. Зачем так шутить, Сергей Сергеевич? Мы ведь не о двух копейках разговариваем. Пять миллионов долларов! Куда вы их спрятали?
       ВРАЧ. Спрятал, а потом сюда прибежал лясы с вами точить.
       Входит Нинка с двумя кирпичами в руках.
       НИНКА. Вот они, в лифте были.
       ДЖУЛЬЕТТА. Сергей Сергеич утверждает, что эти кирпичи лежали в подушке вместо денег. Что он оставил их в лифте. Так, Сергей Сергеевич?
       ВРАЧ. Так. Мне кажется, что кто-то из присутствующих здесь хорошо знает, где лежат деньги. Кто-то из вас успел подменить Бабусе подушку. Я всем советую хорошенько подумать. Может кто-то вспомнит, куда положил деньги?
       НИНКА. Вы не угрожайте, никто вас не боится.
       ВРАЧ. Разве это угрозы? Это дружеский совет.
       ДЖУЛЬЕТТА. Vafanculo! Что, мягко выражаясь, означает: иди, употреби себя в зад.
       КОЛОМЕЕЦ. Давайте обыщем палату!
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Верно.
       Коломеец, Медсестра Лиза, Джульетта, Нинка и Врач обыскивают палату.
       ИВАНОВА. Эх, Бабуся, и куда же твои деньги делись?
       ДЖУЛЬЕТТА. Вот именно: куда? Мы ищем, а ты нет. Может быть, они у тебя?
       ИВАНОВА. А может быть, у тебя?
       ВРАЧ. Действительно, странно. Почему вы не ищите вместе с нами?
       ИВАНОВА. А я не собака, чтобы искать.
       ВРАЧ. Вы нам зубы не заговаривайте. Отвечайте на вопрос.
       ИВАНОВА (взрываясь). А кто его, этот вопрос, поставил? Ты, что ли? А кто ты такой? Ты кто? Ты врач, едрить твою подметку! Вот и лечи людей, а не строй тут из себя правоохранительный орган.
       КОЛОМЕЕЦ. Давайте не будем ругаться, давайте мирно!
       ИВАНОВА. Хрена лысого тут с вами мирно договоришься: одна с ножом за пазухой, другой следователь без документов. Заколебали, едрить вашу сметану! Кто по этажам с подушкой бегал? Я? Ты, доктор, бегал.
       ВРАЧ. В подушке были кирпичи.
       ИВАНОВА. В подушке были пять миллионов долларов. А кирпичи туда засунул ты.
       КОЛОМЕЕЦ. Стойте! Я поняла, кто взял деньги! Рассомахин!
       ВРАЧ. Он ушел с пустыми руками, я его проследил до самой машины.
       ДЖУЛЬЕТТА. Но кто-то же их взял!..
       КОЛОМЕЕЦ. Надо искать, искать!
       ИВАНОВА. Где? В заднице у мартышки?
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Вы, больная Коломеец, очень подозрительно себя ведете. Я вот наблюдаю за вами и мне кажется, что деньги взяли вы.
       КОЛОМЕЕЦ. Решила личные счеты свести?
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Смотрите, как она нервно реагирует на простое замечание.
       КОЛОМЕЕЦ. Зато ты подозрительно спокойна.
       ДЖУЛЬЕТТА. А я никому из вас не верю. Все вы тут один другого стоите.
       ИВАНОВА. Чья бы корова мычала…
       ДЖУЛЬЕТТА. Non posso piu resistere questa maledetta stronza! Перевожу: не могу больше выносить эту засранку! (Вынимает нож.)
       ИВАНОВА. Нападай! Увидишь, как бьется русская женщина!
       КОЛОМЕЕЦ. Не надо! Я вас прошу: не надо драки! Это делу не поможет!
       НИНКА (становится между Ивановой и Джульеттой). Хватит. Глотки готовы порвать друг другу за эти бумажки!
       ДЖУЛЬЕТТА. За эти бумажки не то что глотку — вообще голову могу оторвать.
       ИВАНОВА. Как бы тебе самой ее не потерять. Денег она захотела!
       ВРАЧ (Ивановой). Вам-то они зачем? Вы и так богатая.
       ИВАНОВА. Не суй нос куда не надо.
       НИНКА (Ивановой). В самом деле! У вас ведь магазины!
       ИВАНОВА. Вот именно — у меня.
       КОЛОМЕЕЦ. Послушайте, нужно Бабусю еще раз спросить. Может быть, она все-таки что-нибудь знает. Бабушка, скажите, пожалуйста, где ваши пять миллионов?
       БАБУСЯ. А все в сумке.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. В какой сумке?
       БАБУСЯ. В большой. А то неудобно на подушке спать — жестко.
       ВРАЧ. Бабуся, сосредоточьтесь и скажите: где эта сумка сейчас?
       БАБУСЯ. Сейчас? За окном. Я ее там на крюк подвесила.
       Все, кроме Бабуси, подбегают к окну.
       КОЛОМЕЕЦ. Видите? Сумка здесь!
       ВРАЧ (пытаясь дотянуться до сумки). Как она там ухитрилась ее пристроить? До нее ведь не дотянуться даже!
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Держите меня за ноги, я достану.
       Медсестра Лиза свешивается в окно, остальные удерживают ее за ноги.
       ВРАЧ. Достала?
       Медсестра выскальзывает в окно.
       КОЛОМЕЕЦ. Кажется, упала.
       ВРАЧ. Сумка?
       КОЛОМЕЕЦ. Нет, медсестра.
       ВРАЧ. Да хрен с ней, с медсестрой. Сумку надо достать. (К КОЛОМЕЕЦ.) Полезайте, мы будем вас держать.
       КОЛОМЕЕЦ. Почему я?
       ИВАНОВА. Лезь, а не то выброшу.
       ДЖУЛЬЕТТА. Лезь, тебе говорят!
       КОЛОМЕЕЦ. Но…
       ВРАЧ. Скорее!
       Коломеец лезет в окно, остальные удерживают ее за ноги.
       НИНКА. Смотрите-ка, почти дотянулась.
       ВРАЧ. Ну, давай еще немножко! Цепляй, цепляй.
       Коломеец выскальзывает в окно.
       ИВАНОВА. И эта улетела. Мы так до утра провозимся.
       ВРАЧ. Вот и полезайте.
       ИВАНОВА. Ну, уж нет. Ты у нас тут, кажется, мужик?
       ДЖУЛЬЕТТА. Или струсил?
       ВРАЧ. Кто струсил? Я? (Лезет в окно, остальные держат его за ноги.)
       НИНКА. Еще немного и достанет.
       ИВАНОВА. Не бойся, мы тебя крепко держим.
       ДЖУЛЬЕТТА. Тяжелый, как мешок с песком.
       Врач выскальзывает в окно.
       ИВАНОВА. Я вижу, с вами кашу не сваришь. Придется самой. Держите крепче, а не то пожалеете.
       Иванова лезет в окно. Нинка и Джульетта удерживают ее за ноги.
       НИНКА. Дотянулась?
       ИВАНОВА. Почти. Чуть-чуть приопустите.
       Иванова выскальзывает в окно.
       НИНКА. Ты зачем ее ноги бросил? Мне же одной не удержать!
       ДЖУЛЬЕТТА. Она сама сказала — приотпустите.
       НИНКА. Она сказала «приопустите» — в смысле пониже, чтобы до сумки дотянуться.
       ДЖУЛЬЕТТА. Senti tesoro, basta chiacchierare. Перевожу: слушай, сокровище, хватит болтать. Доставай сумку!
       НИНКА. Я?
       ДЖУЛЬЕТТА. Ты. (Вынимает нож.)
       НИНКА. Пожалуйста. Только я высоты боюсь. (Лезет в окно, Джульетта держит ее за ноги.)
       Нинка достает сумку, Джульетта выхватывает сумку у нее из рук и открывает.
       ДЖУЛЬЕТТА. Пять миллионов долларов. Вот я и король.
       В палату вбегают Иванова, Врач, Медсестра Лиза и Коломеец. Они тяжело дышат, одежда на них изорвана.
       МЕДСЕСТРА ЛИЗА. Куда это ты с нашей сумкой собралась?
       КОЛОМЕЕЦ. Она специально вас плохо за ноги держала!
       ИВАНОВА. Ну, Джульетта, молись.
       ВРАЧ. Да уж, пощады не будет.
       ДЕТСКИЙ ГОЛОС. Гавриил, Гавриил, смотри, она летит!
       МУЖСКОЙ ГОЛОС. Вижу.
       ДЕТСКИЙ ГОЛОС. Гавриил, она летит в другую сторону!
       МУЖСКОЙ ГОЛОС. Позови ее.
       ДЕТСКИЙ ГОЛОС. Душа! Душа!
       ИВАНОВА. Вы слышали? Что это было?
       КОЛОМЕЕЦ. Голоса какие-то.
       ВРАЧ. Какая разница, что это было. Хватайте Джульетту! У нее наши деньги!
       ДЖУЛЬЕТТА. Вот вам ваши деньги! (Бросает сумку в окно.)
       Врач, Лиза, Коломеец и Иванова подбегают к окну.
       ИВАНОВА. Что ж ты, паразитка, натворила? Где же мы их теперь найдем в такой темнотище?
       ВРАЧ. Посмотрите! Кто это внизу?
       ИВАНОВА. Кажется, тот паренек, который к нам каждый день под окна шастает. Эй! Эй! Ты что там поднимаешь?
       КОЛОМЕЕЦ. Он нашу сумку нашел!
       ЛИЗА (кричит в окно). Положи на место!
       ВРАЧ. Надо в окно прыгать, а то не успеем за ним по лестнице.
       КОЛОМЕЕЦ. Мы же разобьется!
       ВРАЧ. А пять миллионов? (Прыгает в окно).
       ИВАНОВА. Женщины! За мной! (Прыгает в окно.)
       КОЛОМЕЕЦ (глядя в окно, вниз). Не разбились.
       ЛИЗА. Куда же вы побежали?! Вон он где! Левее берите! Эх, упустят! (Прыгает в окно.)
       КОЛОМЕЕЦ. Подождите меня! (Прыгает в окно.)
       ДЖУЛЬЕТТА (Нинке). Что стоишь как вкопанная? Тебе деньги нужны или нет? А, да ну тебя! (Прыгает в окно.)
       Нинка тоже лезет в окно, но, передумав, садится на подоконнике.
       НИНКА (глядя в окно). И почему я высоты боюсь? Странно, что никто из них не разбился — пятый этаж все-таки.
       ДЕТСКИЙ ГОЛОС. Гавриил! Она все равно летит в другую сторону!
       МУЖСКОЙ ГОЛОС. Думаю, что она решила вернуться обратно.
       ДЕТСКИЙ ГОЛОС. Почему?
       МУЖСКОЙ ГОЛОС. Вероятно забыла что-нибудь сделать.
       Бабуся садится на кровати.
       БАБУСЯ. Ох!
       НИНКА. Ты что, Бабуся?
       БАБУСЯ. Слышь, Нинка, а я ведь померла! (Слезает с кровати и подходит к Нинке. В руке у нее рыба.) Рыбу хочешь?
       НИНКА. Откуда это?
       БАБУСЯ. Я ж тебе говорю, померла я только что.
       НИНКА. Где же ты, Бабуся, померла, если ты со мной разговариваешь?
       БАБУСЯ. Сейчас-то я опять живая.
       НИНКА. А деньги твои украли.
       БАБУСЯ. У архангелов, Нинка, по четыре крыла. О-о-й, как плясать хочется! Ты уж не обессудь. (Громко.) Пляска с рыбой. Исполняется впервые. (Пляшет.)
    Занавес

    Александр Образцов

    «САД ВЕТРА»

    Действующие лица
       Президент
       Дини
       Мрури
       Бетси — его жена
       Министр
       Генерал
       Нагим
       Капитан
       Секретарь
       Али — слепой
       Танцовщица
       Трое музыкантов

    Действие первое

       Тьма.
       Постепенно глаз находит светлеющие колонны. За пальмами, за прямой и длинной их листвой скрыто как бы тлеющее окно на высоте второго этажа. Оно очевидно, как очевидны проявления жизни в темном лесу, в небе, в глубоких водах. Так же очевидно и присутствие людей здесь. Один из них наверняка должен быть внизу, среди деревьев. Он пока неподвижен, лицо его обращено вверх.
       Напряженное ожидание становится физически ощутимым, оно должно прерваться. Невозможно становится вздохнуть — и не крикнуть. И тогда из окна близко, отчетливо раздается женский стон. Еще и еще. Женские воркования, смех и жалобы летят в человека среди деревьев. Он выходит из них, сжав голову руками. Его силуэт различим. Он сам сдавленно рычит, плачет. Затем уходит.
       ГОЛОС ЖЕНЩИНЫ (шепот). Это был давно, лет триста назад, когда мы встретились впервые…
       ГОЛОС МУЖЧИНЫ. Ты уверена, что триста?
       ГОЛОС ЖЕНЩИНЫ. Да, триста… И ты меня не послушал. Я сказала тебе: не ходи. А ты пошел… Ты пошел, а они напали на тебя… Почему ты не послушал меня?
       ГОЛОС МУЖЧИНЫ. И дальше?
       ГОЛОС ЖЕНЩИНЫ. Они злобно смеялись… Ты знаешь, сильные люди сами идут к смерти… Она их как будто манит… Она тебя манит?
       ГОЛОС МУЖЧИНЫ. Ты меня манишь.
       ГОЛОС ЖЕНЩИНЫ. Наши тела то близки, горячи… а то одиноки, как рыбы… Или остаются только глаза, твои и мои… Как я им отомстила за тебя!
       ГОЛОС МУЖЧИНЫ. Как?
       ГОЛОС ЖЕНЩИНЫ. Увидишь…
       Пауза.
       ГОЛОС МУЖЧИНЫ. Что ты сказала?
       ГОЛОС ЖЕНЩИНЫ. Я тебе потом расскажу… потом… Когда-нибудь… (Тихо смеется.) Когда подрастешь…
       ГОЛОС МУЖЧИНЫ. Я?
       ГОЛОС ЖЕНЩИНЫ. Да, ты… Когда подрастешь… Когда… Когда-нибудь…
       Свет в окне гаснет.
       Освещается луной угол сада. Мужчина полулежит спиной к залу. Перед ним, в тени глиняной стены, трое музыкантов. Танцовщица в алом платье, с черным шарфом, завязанным на бедрах, с браслетами у локтей и сиреневой накидкой на волосах начинает танцевать. Танец, вначале медленный, даже ленивый, постепенно разгорается. Шарф, обозначающий бедра, выписывает стремительные и законченные кривые, как будто тело взбесилось в самой своей середине. Но в момент, когда танец достигает неистовства, мужчина бьет с размаху ладонью о землю.
       МУЖЧИНА. Довольно!.. Хватит!.. Все выметайтесь отсюда!
       Почтительно и испуганно музыканты и танцовщица уходят.
       Мужчина лежит на земле, обхватив голову руками.
       Постепенно темнеет.
       Кабинет Президента. Слева — дверь в комнату для приемов, справа — к секретарю. На стене — огромная карта маленькой страны.
       Из комнаты для приемов входит Президент.
       МРУРИ (входя следом)…я смотрел их в Париже и Мадриде. Когда они приезжали в первый раз — успех был необыкновенный. А сейчас, вам не кажется…
       ПРЕЗИДЕНТ (садится). Наедине мы можем говорить друг другу «ты».
       МРУРИ (садится)…сейчас они стали профессионалами и что-то ушло. Хореографы с ними не занимались?
       ПРЕЗИДЕНТ. Нет.
       МРУРИ. И все-таки… По-моему, они непроизвольно позаимствовали в классическом танце какие-то движения, им казалось, что этим они, как бы сказать, облагородили наши танцы. И что-то ушло. Ушла наивность, вера народа…
       ПРЕЗИДЕНТ. Да. Осталась одна экзотика. Они уже не хотят танцевать так, как танцуют в их родных деревнях. Им хочется казаться современными. Женщины сменили глиняные бусы на блестящие, повесили серьги из пластмассы, мужчины изменили прически.
       МРУРИ. Но можно набрать новую труппу…
       ПРЕЗИДЕНТ. И новая после двух гастролей станет такой же. Пусть ездят. Зато мы будем знать, что настоящие наши танцы не умрут.
       МРУРИ. Но в этом есть какая-то… обреченность. Ведь неизбежно, что цивилизация очень скоро начнет ломать уклад, ломать все!
       ПРЕЗИДЕНТ. Она уже ломает. Наши ремесленники научились делать сувениры. Столица разбухла от мигрирующих крестьян, ползет во все стороны… Нам надо поговорить предельно откровенно. Вот два основных моих желания — я не хочу, чтобы снова лилась кровь, и я не хочу, чтобы народ лишался единства. Необходимо бережно, терпеливо развивать это единство, необходимо сохранять связи внутри народа, сложившиеся веками. У нас и так странное соединение родовых отношений, средневековья и наивного капитализма. Поэтому все реформы, все преобразования не должны навязываться. Они должны созреть.
       МРУРИ. Они созревали веками. И что?.. Как раз связи внутри народа мешают развитию, тормозят его. Это будет очень больно, но необходимо… Мне можно говорить откровенно?
       ПРЕЗИДЕНТ. Разве ты этого не понял?
       МРУРИ. Хорошо… Необходимо силой изменить их. Когда хижины станут домами, когда придет телевидение, будет поздно. Я не понимаю, что делается сейчас? За этот месяц я побывал во многих местах, я говорил со многими людьми и у меня сложилось впечатление, что абсолютное большинство из них не то, что не хотят ничего знать о внешнем мире, а просто не могут о нем знать! Немногие слышали об Америке, Европе, России, но когда я попытался определить, как они их себе представляют, то оказалось, что никак. Для них это слова, лишние слова! Они ничего не знают о космосе. Жизнь застыла. На вертолет они смотрят со страхом. Им непонятно все, что поступает извне! Большинство народа неграмотно!
       ПРЕЗИДЕНТ. Ты считаешь, что страна не изменилась за эти годы?
       МРУРИ. Да, почти не изменилась.
       ПРЕЗИДЕНТ. Думаю, что это поверхностный взгляд. Ты заметил, что у нас нет нищих? Что все люди сыты?
       МРУРИ. Но я заметил и то, что умирают дети, что питьевая вода не дезинфицируется.
       ПРЕЗИДЕНТ. Была одна задача — накормить людей. Создать запасы продовольствия. И вводить централизацию власти. Мы этого добились. Теперь будем думать об остальном. Я и хочу, чтобы ты занялся этим. Именно ты. И я рад, что ты был откровенен. Теперь скажи вот о чем… Как относятся ко мне?
       МРУРИ (пауза). Твои портреты везде… Как можно точнее, да?
       ПРЕЗИДЕНТ. Да.
       МРУРИ. Я думаю, что… твое имя и название страны неразделимы… Ты, видимо, стремишься стать отцом нации… Но отец близко, его требования понятны, с ним можно посоветоваться…
       ПРЕЗИДЕНТ. Каждый день я принимаю простых людей.
       МРУРИ. Им еще не вполне ясно, что такое государство, зачем оно… А из правительства знают, вернее, уважают министра обороны. Считают даже, что он выиграл войну.
       ПРЕЗИДЕНТ. Да? Вот это ново. (Пауза.) Тебе не надо объяснять, что он может командовать в лучшем случае батальоном. (Пауза.) Это легенда. Одна из наших легенд для народа. Никакими операциями он не руководил. (Пауза.) Самый крупный его успех — захват склада с оружием, который охранял взвод солдат. (Пауза.) У тебя, может быть, создалось впечатление, что я удалил от дел людей, отличившихся в боях, потому что опасался их влияния. Чепуха. Они преданы мне и остались преданы на своих постах. Дело в том, что люди, умеющие воевать, то есть разрушать, не способны к созиданию. Проследи, что случилось, когда военные занимали главные посты? Это погубило Рим. Рим, который своей организацией был застрахован от всех случайностей. Скажу даже, что управлять страной больше всего способны богатые люди. Они знают дело. Это — арифметика власти. (Пауза.) Самое сложное в политике — найти разумный компромисс. Но надо сделать так, чтобы никто не понял, что это компромисс. (Пауза.) Запомни — очень легко быть абсолютно честным. Это не требует ума.
       МРУРИ. Но если нет хотя бы стремления к абсолютной честности, то дело гибнет.
       ПРЕЗИДЕНТ. Оно не гибнет. Если дело действительно стоящее, то оно не гибнет из-за таких мелочей, как мои указы. (Встает.) Бетси не скучает?
       МРУРИ. Она ехала сюда работать.
       ПРЕЗИДЕНТ. Я рад за тебя. Тебе повезло.
       МРУРИ. Да.
       Уходят в комнату для приемов. Там Дини и Бетси за круглым, уютным столом.
       БЕТСИ. Я рассказывала Дини о том, как европейские женщины заняты всем на свете и еще находят время скучать.
       ПРЕЗИДЕНТ. И Дини была удивлена?
       ДИНИ. Да. Оказывается, они сами себе готовят.
       ПРЕЗИДЕНТ. Да, Дини. И у них рождаются дети. Совсем, как у нас в стране.
       ДИНИ (обиженно). Если бы я там побывала…
       ПРЕЗИДЕНТ. А у тебя нет такой возможности?
       ДИНИ. Я не могу.
       ПРЕЗИДЕНТ. Почему?
       ДИНИ. Не хочу.
       ПРЕЗИДЕНТ. Она боится, что без нее здесь что-то произойдет.
       ДИНИ. Да! Я знаю.
       ПРЕЗИДЕНТ. Дини прекрасно гадает на кофейной гуще.
       ДИНИ. Пока я здесь, ничего не случится.
       ПРЕЗИДЕНТ. Маленький талисман маленькой страны.
       БЕТСИ. Когда я была маленькой, я очень любила свистеть. Меня научили мальчишки. Я свистела везде, даже в школе. Мама очень ругала меня из-за этого. Она говорила, что это плохая примета. А потом она умерла. И я долго плакала, считала себя виноватой. Мне до сих пор как-то не по себе.
       ДИНИ (убежденно). Она знала.
       БЕТСИ. Да нет же! Как можно это знать? Я вообще не верю в запрограммированную судьбу. Зачем тогда жить, если все это записано на пленку? Да и кому интересно там, наверху, смотреть наше кино и знать все наперед?
       ДИНИ. Вы на нее влияли.
       БЕТСИ (возмущенно фыркает). Но здесь-то, надеюсь, я ни на кого не влияю?
       Виртуозно насвистывает марш из оперы «Аида». Дини в упор строго смотрит на нее. Президент добродушно смеется.
       МРУРИ. БЕТСИ.
       БЕТСИ (замолкает). Извините.
       Появляется Капитан.
       КАПИТАН. Сработала сигнализация в кабинете, господин президент. Я проверю.
       ПРЕЗИДЕНТ. Хорошо, капитан.
       Капитан бесшумно проходит вдоль стены в кабинет.
       БЕТСИ. Какое удивительное лицо.
       ПРЕЗИДЕНТ. Почему?
       БЕТСИ. Удивительно тупое.
       Президент смеется.
       ПРЕЗИДЕНТ. Несколько лет назад он закрыл меня своим телом. Он с трудом выжил… И все-таки я его не совсем понимаю… Он действительно предан, как собака. Он и живет здесь. Совсем один. Без семьи.
       МРУРИ. Вы не верите в народную любовь?
       ПРЕЗИДЕНТ. Я знаю, что это такое и потому стараюсь держаться подальше от нее. Когда человек ликует или ненавидит, он скачет на одной ноге. В природе не существует более спокойной и радостной картины, чем человек, крепко стоящий на земле с лицом обращенным к небу…
       БЕТСИ. Это прекрасно!
       ПРЕЗИДЕНТ (пауза). Но такие люди очень редки. Очень. Преобладает почему-то женский тип — истеричный, поминутно меняющий привязанности, суетливый, неряшливый в чувствах и поступках. Такие люди мельтешат и, хотя ничего не определяют в жизни, но создают тревожный фон, а иногда смуты и революции.
       МРУРИ. Вряд ли они что-то создают, кроме фона.
       ПРЕЗИДЕНТ. Революция — тоже фон. В ее криках прячется то, что не хочет быть явным.
       МРУРИ. Все новые революции возникали тогда, когда несправедливость подступала вот сюда. (Показывает ребром ладони выше рта.)
       ПРЕЗИДЕНТ. Да, они возникали… Хотя я не убежден в том, что они не были инспирированы. Иногда предпочтительней отворить кровь, чем дать больному умереть.
       БЕТСИ. А свержение диктатур?
       ПРЕЗИДЕНТ. Диктатура — медленная форма революции, и ее свержение… Почему это вас так интересует, Бетси?
       БЕТСИ. А как же! Современный мир буквально кипит от революций. Если живешь на вулкане, надо знать его привычки.
       Президент и Мрури смеются.
       ДИНИ. Чем больше женщина знает, тем хуже для нее.
       БЕТСИ. Не понимаю.
       ДИНИ. Есть знание мужчины и знание женщины. Их нельзя смешивать.
       БЕТСИ. А где об этом написано? Человеку дана жизнь, как действие, дан мир, как поле действия, и никто не определил границ! Никто!
       ДИНИ. Если ты не слышишь закона, не думай, что его нет.
       ПРЕЗИДЕНТ (смеясь). Дини! Успокойся! Еще немного, и ты взмоешь в воздух!
       ДИНИ. У меня болит голова. Ужасно болит голова.
       Мрури встает.
       МРУРИ. Мы засиделись.
       ДИНИ. Это со мной бывает, извините.
       ПРЕЗИДЕНТ (нажимает кнопку звонка). Вас проводят.
       Входит Секретарь. Все встают. Президент и Дини провожают Бетси и Мрури до двери.
       БЕТСИ. Прекрасный вечер! До свидания.
       ДИНИ. До свиданья.
       ПРЕЗИДЕНТ. До завтра.
       МРУРИ. До завтра, отец.
       Бетси, Мрури и Секретарь уходят.
       ДИНИ. Как жалко, что у нас нет детей.
       ПРЕЗИДЕНТ. У меня есть сын.
       ДИНИ. Не надо было отпускать его так далеко и надолго.
       ПРЕЗИДЕНТ (пауза). Да, я перемудрил. Он все время пытается мне что-то доказывать.
       ДИНИ. Эта женщина влияет на него. Он как петушок.
       ПРЕЗИДЕНТ. Нет, ДИНИ. Она его любит.
       ДИНИ. Женская любовь страшнее предательства.
       ПРЕЗИДЕНТ. Я тебе все-таки дам какой-нибудь пост.
       ДИНИ. Ты шутишь, а мне хочется плакать… Я так счастлива была все три года! Вся моя кровь обновилась… Мне очень нужен сын.
       ПРЕЗИДЕНТ. Что же делать…
       ДИНИ. Я попрошу о нем.
       ПРЕЗИДЕНТ. Тебе надо побывать в хорошей клинике. В Европе. Или в Америке.
       ДИНИ. Нет, я попрошу о нем.
       ПРЕЗИДЕНТ. Кого?
       ДИНИ. Я знаю.
       ПРЕЗИДЕНТ. Хорошо. А потом ты полетишь в Рим. Обещай.
       ДИНИ. Я сегодня видела во сне…
       ПРЕЗИДЕНТ. Ну? Что ты видела?
       ДИНИ. Я видела черные круги. Они плыли на меня и были у меня за плечами, везде… Я знала, что они сзади меня… что они везде. Они проходили сквозь меня… такие, как на мишени, но живые… Они были совсем черные, но я их видела…
       Уходят. Входит Секретарь, убирает со стола пустые чашки.
       Выходит. Входит снова, начинает расставлять стулья. Делает это торжественно, как будто перед камерами телевидения.
       Входит Капитан из другой двери.
       СЕКРЕТАРЬ. Что там было?
       КАПИТАН. Сквозняк. Рама была открыта.
       СЕКРЕТАРЬ. Вы ее закрыли?
       КАПИТАН. Закрыл.
       Секретарь, расставив мебель, окончательным взглядом окидывает зал.
       СЕКРЕТАРЬ. Еще один день ушел в историю.
       КАПИТАН. Сыграем в шашки?
       СЕКРЕТАРЬ. Мне нужно быть дома.
       КАПИТАН. Вы любите и семью, и историю. Надо выбирать что-то одно.
       СЕКРЕТАРЬ. Но вы сами, кажется, предложили сыграть в шашки?
       КАПИТАН. Да. Но во дворце президента.
       СЕКРЕТАРЬ. А почему вы не женаты, капитан?
       КАПИТАН. Нет еще такой жены.
       СЕКРЕТАРЬ. Что вы! Сейчас столько хорошеньких девушек. Я уже думаю о сыне, когда смотрю на молодежь.
       КАПИТАН. Еще об одном?
       СЕКРЕТАРЬ. Если вы так шутите, капитан, то это грубо.
       КАПИТАН. Так вы не хотите сыграть партию?
       СЕКРЕТАРЬ. Нет.
       КАПИТАН. Вы слабо играете.
       СЕКРЕТАРЬ. Но я всегда выигрывал у вас!
       КАПИТАН. И все равно вы слабый игрок.
       СЕКРЕТАРЬ (пожимая плечами). Вы просто упрямы.
       КАПИТАН. Вы выигрывали у меня потому, что у вас практики больше. И вы изучали в детстве теорию. А игрок вы слабый.
       СЕКРЕТАРЬ. Тогда я вам скажу, что у вас бедное воображение. С вами играть не очень интересно.
       КАПИТАН. А мне с вами — интересно.
       СЕКРЕТАРЬ (в затруднении). Ну… Вы бы тогда играли с людьми из охраны.
       КАПИТАН. С подчиненными? Так вы понимаете политику.
       СЕКРЕТАРЬ. Иногда сам президент играет со мной в шашки.
       КАПИТАН. В нашей стране шашки — народная игра.
       СЕКРЕТАРЬ. А вы говорите — с подчиненными. Даже такой великий человек, как наш президент, находит время поговорить со мной о моем сыне. А как его любит народ!
       КАПИТАН. Значит вы не хотите играть?
       СЕКРЕТАРЬ. Нет.
       Идет к двери.
       КАПИТАН. Ну, смотрите! Когда-то вы захотите сыграть, и тогда вы меня попросите!
       СЕКРЕТАРЬ. До свиданья, капитан.
       Выходит.
       Капитан не спеша проверяет сигнализацию. Перед зеркалом сдвигает фуражку еще ниже на брови, стоит некоторое время набычившись, глядя на себя в упор.
       КАПИТАН (в сторону двери, куда ушел секретарь). Дерьмо!
       Уходит.
       Яркий, как будто обрезанный месяц на звездном небе. У глиняной стены сидит Али, слепой. Рядом с ним Дини в черной широкой рубахе, с жемчужной нитью в волосах. Чуть поодаль танцовщица и трое музыкантов.
       Эта сцена плоскостная. Фигуры принимают статичные позы. Чем неподвижней глаза, тем стремительней воображение, возникает лихорадочность, смерчики фантасмагории.
       АЛИ. В Маскате жил до рождения пророка торговец тканями. Ему сопутствовала удача, и, когда Аллах взял его, восемь его кораблей ходили в Индию, а в подвале его дома, в дальнем углу стоял сундук с золотыми динарами, жемчугом и драгоценными камнями. Был в этом сундуке серебряный браслет.
       Во время плавания в Красном море капитан его корабля заметил лодку. Над ней клубилось черное облачко, ветер был попутный, и, когда судно подошло к лодке, облачко пропало, а на борт подняли иссохшего негра, сжимавшего в руке этот браслет.
       За день небо изменилось, из Эфиопии пришла желтая буря. Она все крепла и скоро судно понесло на скалы. Негр сидел на корме, что-то бормотал и вертел на запястье браслет. Он не заметил, как к нему подкрался торХговец. Кинжал совсем легко вошел в костлявую спину. И тело негра было легким, но волны сразу приняли его.
       А браслет укрылся в поясе торговца, и буря стихла, вернулся попутный ветер и привел корабль в Йемен.
       Дома купец развернул свой пояс, но как только блеснул ободок браслета, на Маскат упала черная туча, завыло в доме, и он понял, что дивам не угоден блеск браслета. Купец завернул его в коврик и положил на самое дно сундука.
       Четырнадцать лет было Гамалю, когда он остался в доме один. Он еще играл с ребятами, а восемь его кораблей вернулись из Индии с товарами. Он еще не видел девичьего лица, а богатейшие купцы Маската расхваливали его дяде красоту своих дочерей…
       ДИНИ (ровным голосом). Али, ты всю жизнь рассказываешь одну и ту же сказку. Ты никогда не видел никого и давно никого не слушаешь. Помоги мне. Я — Дини, ты помнишь? Когда я была маленькой, только меня ты мог слушать часами, мой лепет, мой голос. Я — Дини, вспомни меня. Я знаю, что моя жизнь и его жизнь продолжатся только тогда, когда у нас будет сын. Ты слышишь меня, Али? Удели мне часть своего времени, выслушай меня и скажи, что ты думаешь… У нас нет опоры в жизни, Али, нам нужен сын. Мы вместе три года, он вдвое старше и нам хорошо, Али, но жизнь шатается, как повозка, у которой вот-вот слетит колесо. Что мне делать? Оставаться и ждать или ехать, как он советует мне? Я потеряла веру в себя, потому что мне не дано сына, Али!..
       Пауза.
       АЛИ…Гамаль раскрыл сундук. В нем лежала домашняя рухлядь: подсвечники, медная посуда. Еще полгода назад он был так богат! И этот сундук, когда Гамаль запускал в него руку, казался бездонным от кипящего в нем жемчуга, жаркого золотого блеска монет, родникового сверкания алмазов! Все ушло между пальцев, как вода — даже следа не осталось, кроме надменной, в забывчивости, усмешки — как по-собачьи бросались, когда эта рука швыряла им золото, с каким раболепием и ненавистью скалились на любую шутку, и как глубоко и полно дышалось от презрения к ним!
       А сейчас? Ни один старьевщик не даст за этот сундук больше двух динаров. Не стоило и труда нести все это на базар.
       Знакомый коврик лежал на самом дне сундука, скатанный в рулон. Гамаль вспомнил, как играл на нем ребенком, и развернул его. Из коврика выпал серебряный браслет. Гамаль надел его на руку, сел на коврик и заплакал.
       Потемнело небо. Песчаная буря ворвалась в Маскат из Аравии. В считанные минуты он оказался погребенным вместе со всеми жителями. Один Гамаль ничего не видел и не слышал. Он плакал.
       — Ты не боишься меня, маленький человек? — вдруг услышал он хриплый голос. Как будто тысячу лет голос молчал, а теперь заскрипел, заскрежетал.
       — Кто ты? Где? — спросил Гамаль.
       — Я — див. И весь Маскат уместился под моей подошвой. Приказывай. Я слушаю и повинуюсь.
       — Я хочу… — сказал Гамаль и замолчал.
       — Слушаю, — повторил див.
       — Я хочу стать таким большим, как ты. И так же быстро и незаметно летать, куда захочу. И жить, где хочу. И все видеть. И все знать.
       — Ты хочешь стать дивом?
       — Нет. Я хочу остаться свободным.
       — Ты — свободен?! Аха-ха-ха-ха!.. — земля содрогнулась от хохота дива.
       — Да! Я свободен, потому что ты — мой раб!
       — Я — раб браслета, на котором выведено заклинанье. А ты — маленький человек без имени. Ты — прихоть Аллаха. Ты его игрушка. Тобой он наказывает меня…
       — Если я игрушка Аллаха, — сказал Гамаль, — то он хочет наказать тебя именно так, как я сказал!
       — За что ты вызвал меня через тысячу лет молчания и наказываешь так жестоко? — раздался голос дива, обращенный в небо. От звуков этого голоса пришли океанские волны и смыли песок с Маската. А Гамаль увидел себя сидящим на коврике у ног дива. Див был страшен. Два его глаза были закрыты, а третий сверкал во лбу. Все тело его покрывали каменные утесы, стаи потревоженных птиц носились вокруг, как маленькие мошки.
       — Слушаю и повинуюсь, — сказал див.
       Гамаль огляделся. Мир стал мал, как холмик у дома его отца.
       — Я хочу туда, где живут дивы, — сказал Гамаль.
       — Нет! — сказал див и вздрогнул. С груди у него сорвалась скала и упала у Африки.
       — Я хочу, — повторил Гамаль.
       В тот же миг земля растворилась под ними, крупные горы закрыли горизонт.
       — Где мы? — спросил Гамаль.
       — Там, — ответил див. — И я покидаю тебя, глупый маленький человек! Я был рабом браслета в стране людей, а ты будешь жить в стране дивов как гость и лазутчик. И не будет тебе покоя!
       И див исчез. А Гамаль вошел в город дивов и увидел, что жители его так же заняты поисками пропитания, как люди в его городе Маскате. И сердце его взбунтовалось, и он почернел от горя.
       Он стал жить в городе дивов в старой лачуге, и прожил там много лет. И не было у него большего желания, чем вернуться к себе домой, в Маскат, и целыми днями, бормоча заклинания, натирал Гамаль браслет. Но див не появился. Лишь черное облачко иногда сгущалось над домом Гамаля.
       А однажды жители города вывели Гамаля на берег моря, посадили в старую лодку и пустили, ибо он так и остался чужим и странным для горожан.
       Гамаль не обратил внимания на то, что он уже не в своей лачуге, а в лодке. Он продолжал тереть браслет и твердить слова, которые ему помогали. И вот через несколько дней плавания облачко над ним начало приобретать знакомые формы. То был див! Но он был еще более ужасен, чем тот, давний див из Маската.
       Гамаль не заметил, как его подняли на борт корабля, он не понимал вопросов, с которыми к нему обращался купец, хозяин корабля. И когда он сидел на корме корабля, а див медленно поднимался в желтой песчаной буре с дальнего берега моря, чтобы служить ему, то он не заметил, как к нему подкрался торговец и лишь ощутил на миг обжигающее счастье, которое вошло в него под левой лопаткой.
       Музыканты начинают тихо играть. Танцовщица поднимается, танцует.
       ДИНИ. Я должна танцевать? Али? Должна быть радость в моем животе, в моих бедрах?..
       Встает.
       Я поняла!.. Поняла!..
       Танцует.
    ~
       Входят Бетси и Мрури. И их фигуры плоскостные.
       Они как будто идут по бревну над потоком, боясь оступиться.
       БЕТСИ. О! Это Дини! (Мрури.) Посмотри, как здорово! Я обязательно должна этому научиться! Дай мне мой шарф.
       Мрури подает ей шарф. Бетси повязывает его на бедра, присоединяется к танцу.
       Дини садится рядом с Али.
       МРУРИ. Я нашел его.
       ДИНИ. Кого?
       МРУРИ. Своего брата.
       Пауза.
       ДИНИ. Ну и что?
       МРУРИ. Он дикий. Дикий! Пока я учился в двух университетах в Европе, он бегал за верблюдами. Он за двоих бегал, я за двоих учился. Но оба мы — неполноценные. Он — потому что не стал мной, я — потому что не остался им.
       ДИНИ. А виноват во всем…
       МРУРИ. Нет! Никто не виноват! Выбрали меня, а не его в баловни судьбы! Кто виноват? Никто!.. Но он почтителен… Вы понимаете, Дини, когда брат — почтителен? Когда старший брат… когда он — раб?.. Ну и молчите… И не говорите об эволюции… о поступи истории… когда брат… раб…
       ДИНИ. У меня древняя кровь…
       МРУРИ. А она (показывая на Бетси) она — древнее. Древнее! А мой брат — раб…
       ДИНИ. Раб?.. Раб…
       МРУРИ. Раб… И пока я не стану рабом, пока он не станет господином… Дини, наша страна — страна рабов! Мы — рабы! Нам надо убить в себе рабов, самих себя убить! Не нравственно — физически! (Показывает на Бетси.) У нее уже прошло, ее предки уже страдали… у нее древняя кровь…
       ДИНИ. И у меня древняя…
       МРУРИ. Мы рабы, ДИНИ… Мы рабы…
       ДИНИ. Я жду сына… я жду…
       МРУРИ. Тогда я — собака… собака… у порога… Я — собака… раб…
       ДИНИ. Ты не собьешь меня… не собьешь! Я жду сына… я жду… жду… жду…
       МРУРИ. Что ж… что ж… что ж…
       Дини встает, начинает танцевать. Танец неточный, как пение по разному думающих людей. Он иссякает.
       Широкая комната в доме Мрури. На окнах жалюзи. Бетси и Мрури. Он читает газету.
       МРУРИ. Идиллия. Можно подумать, что остального мира не существует. (Читает.) «Наша страна — самая красивая, самая справедливая страна, — сказал доктор Мрури. Он посетил западные и южные области и везде его встречали тысячи ликующих людей».
       БЕТСИ. Мы не понравились Дини.
       МРУРИ. Это не так важно. Все будет так, как скажет президент.
       БЕТСИ. Он действительно любит тебя?
       МРУРИ (пауза). Я его боготворил. Но сегодня мне в голову приходят невеселые мысли. (Пауза, оживленно.) Да, конечно, он любит меня! Восемь лет я жил в его доме, и это были лучшие годы моей жизни. Он научил меня всему. Единственный раз я видел на его глазах слезы — это когда он провожал меня в Европу. (Пауза.) Все будет зависеть от того, захочет ли он признать во мне личность. Пока я для него только инструмент, который он сам создал.
       БЕТСИ. Мы летели с такими надеждами…
       МРУРИ. Здесь столько работы, что не стоит жалеть ни о чем. (Встает, ходит.) Вначале я добьюсь реорганизации высшего образования, чего бы это ни стоило. Надо пригласить преподавателей из Европы. Надо создать курсы шоферов, бульдозеристов, сварщиков, строителей. Надо собрать группу умных, честных, энергичных людей для управления промышленностью и торговлей. Надо…
       БЕТСИ. Но у тебя нет ни власти, ни влияния. Пока ты — принц. Пока ты для разговоров, для бесед…
       МРУРИ. Я сумею убедить его! Он умный человек.
       Звонок. Бетси уходит. Возвращается с учителем Нагимом.
       Он со стареньким, потертым портфелем.
       НАГИМ. Добрый день, доктор Мрури.
       МРУРИ. Здравствуйте…
       НАГИМ. Моя фамилия Нагим. Я учитель. Я очень ждал вашего приезда и поэтому пришел к вам… Я не вовремя?
       МРУРИ. Садитесь, учитель Нагим. Хорошо, что вы пришли. У вас какое-то дело ко мне?
       Бетси выходит.
       НАГИМ. Нет, я ничего не хочу просить. Мне казалось, что вы захотите поговорить о нашей стране, вы ведь так давно покинули ее…
       МРУРИ. О, конечно! Честно говоря, именно это я и собирался сделать как можно скорее.
       НАГИМ. Я окончил всего лишь колледж, и плохо разбираюсь в экономике и государственных делах. Но я живу среди народа и знаю, что говорят и что думают. Поэтому мне кажется, что я могу… что я знаю другое, не то, что знают там. (Показывает вверх.) Мой отец был почтовый служащий. Вернее, он сортировал письма… Доктор Мрури, когда вы приехали, вас встречали толпы людей. Но только немногие знали, кто вы такой.
       МРУРИ. Я это почувствовал.
       НАГИМ. И эти немногие — самые образованные люди города. Говорят, что вы — сын президента.
       МРУРИ. Я жил в его доме восемь лет.
       НАГИМ. Но такая встреча была не случайна, мы сразу это поняли.
       МРУРИ. Мы?
       НАГИМ. Если вы позволите, я кое-что расскажу… свои мысли.
       МРУРИ. Да, конечно.
       НАГИМ. После завоевания независимости, года два-три, все было очень понятно. Важные посты заняли те, кто сражался. А потом… Потом стало очень непонятно. Герои войны постепенно получали все более низкие посты, а на их места стали назначать… хотя бы министр экономики. Говорят, что он теперь второй… что он делает все, что хочет… А он вор, доктор Мрури!
       МРУРИ. Вор?
       НАГИМ. У него вилла, машины, свой самолет! Он и раньше был богатым человеком! Он очень осторожный… Говорят, у него миллионы в Европе!
       МРУРИ. Говорят?
       НАГИМ (берет портфель, прижимает его к животу). Я знаю это! У нас есть точные сведения. Но я это к тому, что из героев в правительстве сейчас остались двое — президент и министр обороны. Остальные — или из племенной знати, или богатые люди. Вы спросили, кто такие — мы? Мы — это те, кому повезло получить хоть какое-то образование. Но нам не дают работы, понимаете? В этой отсталой стране, как я считаю, каждый образованный человек должен быть на вес золота, он должен нести знания в народ, чтобы поднять общий уровень до какого-то минимума современной цивилизации! Ведь я прав?
       МРУРИ. А почему вам не дают работы?
       НАГИМ. Я сам этого не понимаю! Система образования осталась та же, что и до войны. Школ очень мало… То есть их хватает, но только потому, что у нас нет обязательного образования! Если глава семьи не хочет, чтобы его дети ходили в школу, то они не идут! Это же варварство!
       МРУРИ. Да, это нелепо.
       НАГИМ (воодушевившись). Мы не можем этого понять! Мы лишние с нашим образованием! Даже врачи не всегда могут лечить людей, если эти люди по собственной глупости лечатся у знахарей! У нас нет промышленности, одни ремесла! Мы хотим работать, доктор Мрури!
       МРУРИ. Я должен сказать вам, учитель Нагим, что я буду работать, и я сделаю все для того, чтобы я не был одинок.
       НАГИМ (поднимаясь). Я знал! Я знал, что вы такой… человек!..
       МРУРИ (также поднимаясь). Я буду рад видеть вас всегда. И ваших друзей.
       НАГИМ. Я… я ухожу! Мне… трудно дышать от счастья!
       МРУРИ. До свиданья.
       Нагим уходит.
       Кабинет в доме министра экономики. Обстановка богатая.
       Министр входит вместе с Мрури.
       МИНИСТР. Здесь я принимаю гостей. Присаживайтесь.
       Садятся.
       МИНИСТР. Начнем говорить о делах?
       МРУРИ. Да.
       МИНИСТР. Когда я был моложе и занимался своими делами, то, прежде чем начать, всегда задавал себе вопрос: а действительно ли я хочу делать это? Могу ли я, не сделав это дело, чувствовать себя спокойно?
       МРУРИ. А сейчас вы этого себе позволить не можете?
       МИНИСТР. Нет, и сейчас я поступаю так же. Но дело стало больше. И стало труднее решать.
       МРУРИ. Я хочу спросить вас…
       МИНИСТР. Я слушаю.
       МРУРИ. Это будет, пожалуй, основной вопрос… Как вы думаете, можно ли считать благо производным от благих намерений?
       МИНИСТР (пауза). Я не очень понял.
       МРУРИ. Хорошо. Считаете ли вы, что желание приносить пользу народу может принести ему вред?
       МИНИСТР (пауза). А вы думаете, это можно предсказать?
       МРУРИ. Да.
       МИНИСТР. Как?
       МРУРИ. Как? С улучшением медицинского обслуживания уменьшается детская смертность.
       МИНИСТР. И вырождается нация.
       МРУРИ. Жизнь человека священна.
       МИНИСТР. Но это, к сожалению, общие слова. Защитники человеческого достоинства ценят жизнь человека больше, чем он сам. Начиная бороться за священную жизнь человека, проливают столько крови, что эти слова приобретают зловещий смысл.
       МРУРИ. Так думают те, кто не хочет ничего делать.
       МИНИСТР. А дело между тем не стоит на месте.
       МРУРИ. Почему вы не хотите понять меня?
       МИНИСТР. Я скажу о том, что я понял. А потом вы поправите меня, если я ошибусь. Вы были в Европе много лет. И когда прилетели сюда, то вам захотелось, чтобы наш народ жил так же хорошо, так же культурно, как живут европейцы. Это — основная ваша цель. Так?
       МРУРИ. Не совсем. Я хочу, чтобы народ пользовался благами цивилизации, оставаясь самим собой.
       МИНИСТР. Но это невозможно. Вы хотите за короткий срок перетащить людей в другую эпоху. Это будет жестокий и кровавый путь. Где гарантии, что в конце пути это будет народ, а не толпа бессмысленных роботов?
       МРУРИ. Неужели вы не можете понять, что это неизбежно? Что это произойдет, хотим мы этого или не хотим? Что если это начнется стихийно, если давление пара в котле превысит норму, то котел взорвется?
       МИНИСТР. Мы и занимаемся тем, что стравливаем давление.
       МРУРИ. Как? Образованные люди сидят у вас без работы.
       МИНИСТР. А, эти… Я понимаю, о ком вы говорите. Это — накипь. Они думают, что без их деятельного участия страна погибнет. Уверяю вас, что они могут только говорить. Их обучили читать и писать, и они считают, что они знают все. Они хотят всех научить читать и писать. Но что читать? Я получил неплохое образование и читаю много. Однако я не вижу, чтобы европейская цивилизация дала какие-то рецепты счастливой жизни. Наоборот, о счастье никто не пишет. Все пишут о несчастье. Даже вершина их морали, Библия, говорит о том, что несчастье — это счастье. Наш народ счастлив. Он живет жизнью предков, верит в бессмертие. И навязывать ему другую жизнь мы не собираемся.
       МРУРИ. Однако вы сами живете иначе.
       МИНИСТР. И я завидую народу.
       МРУРИ. Так идите в шатры, заклинайте лихорадку, питайтесь плодами!
       МИНИСТР. К сожалению, это невозможно. Сам я не верю в бессмертие, люблю спать на белоснежных простынях и смотреть кино.
       МРУРИ (пауза). Я хочу просить президента позволить мне реорганизовать систему образования.
       МИНИСТР. Я думаю, что он разрешит вам это сделать.
       МРУРИ. У меня есть также планы перестройки управления промышленностью.
       МИНИСТР. Но самой промышленности у нас нет.
       МРУРИ. Думаю, мне удастся убедить его в необходимости разработки месторождения никеля.
       МИНИСТР. Я не могу поддержать это предложение.
       МРУРИ. Я знаю. У меня есть сведения о хищениях в крупных размерах.
       МИНИСТР. Об этом вы также собираетесь доложить?
       МРУРИ. Да.
       МИНИСТР (пауза). Куда вы так спешите?
       МРУРИ. Мы по-разному понимаем даже это определение. Я не спешу.
       МИНИСТР (пауза). Печально, когда двое умных людей начинают угрожать друг другу. Значит, они оба чего-то не понимают.
       МРУРИ. Печальней мне кажется другое. Это когда умный человек берет больше того, что ему необходимо.
       МИНИСТР. Эти сведения вы также получили от образованных людей?
       МРУРИ (устало). Какое это имеет значение?
       МИНИСТР. Чего вы хотите?
       МРУРИ. Я хочу работать. Но так, чтобы мне не мешали.
       МИНИСТР. Работайте. (Встает.) Насколько мне известно, вас ждет портфель министра координации и планирования. Поздравляю вас.
       МРУРИ (также встает). Думаю, что нам придется часто встречаться.
       МИНИСТР. Надеюсь, что эти встречи обогатят нас.
       Мрури уходит.
       Кабинет президента. Входят Президент, Министр и Мрури.
       ПРЕЗИДЕНТ… Я хочу, чтобы вы подружились. А если этого не получится, то ваши отношения должны быть вполне лояльны. Вы вместе, так сказать, составите единое целое, и ближайшие экономические перспективы страны во многом зависят от того, как вы сработаетесь. Никто не знает страну так, как этот человек. Ему известны в лицо даже контрабандисты.
       МИНИСТР. Только на скамье подсудимых.
       МРУРИ. Я постоянно следил за геологоразведкой на севере. Что, месторождение никеля действительно так перспективно?
       ПРЕЗИДЕНТ. Мы не можем сами вести эти работы. А отдавать их на откуп иностранцам не хотим. Этот никель, если он есть, никуда не денется.
       МРУРИ. Но можно взять большие ссуды от потребителей и самим…
       ПРЕЗИДЕНТ. Мы потерпим такие убытки от варварской эксплуатации месторождения, что пусть он лучше пока полежит в земле, этот никель.
       МРУРИ. Люди могут научиться техническим специальностям только на практике. Потери неизбежны.
       Входят Дини и Бетси. Следом — Генерал, министр обороны.
       Он не знает, как себя вести, поэтому производит впечатление психически больного: то хмурится, становится в позу, то потирает руки, тонко усмехается. Это — человек-эмблема.
       ПРЕЗИДЕНТ. Все должно быть достаточно гармонично. Вначале надо научить желающих читать, сохраняя в них определенные нравственные устои. Необходимо оградить людей от современной культуры, чтобы их неокрепшие головы не превратились в гремящие барабаны. Через полвека эта жалкая страна будет вызывать изумление соседей.
       МРУРИ. Через полвека… Через полвека остальной мир будет смотреть на нас как на первобытных людей.
       ПРЕЗИДЕНТ. Не думаю. Дети у нас почитают своих родителей. Родители почитают вождей племен. Когда мы добьемся полного доверия к правительству, мы сможем проводить любые программы.
       БЕТСИ. Но для этого нужно, чтобы все знали английский язык.
       ПРЕЗИДЕНТ. Почему?
       БЕТСИ. Тогда они смогут выйти сразу к источникам знаний.
       ПРЕЗИДЕНТ. У нас есть свой язык. И своя культура. Если бы мы хотели стать чьей-либо провинцией, мы бы ею стали еще в эпоху протектората.
       МИНИСТР. Вы хоть раз видели вождя племени, миссис Мрури?
       БЕТСИ. Только по телевизору.
       МИНИСТР. И что вы думаете о них?
       БЕТСИ. Я думаю, что они… живут там, совсем отдельно, и их почитают, как божков.
       МИНИСТР. Вы считаете, что управлять очень просто?
       БЕТСИ. В условиях наследственной власти управление сводится к затверженным обрядам.
       МИНИСТР (тихо смеется). Хорошо. Допустим, домашняя свинья потеряла дорогу к своему хозяину и забрела в чужой двор. Новый хозяин начал откармливать ее и, откормив, собирается съесть. Как рассудить, чья теперь свинья?
       БЕТСИ. Видимо, первого хозяина.
       МИНИСТР. Но новый хозяин не знал об этом и тратил на нее свое терпение.
       БЕТСИ (пожав плечом). Это зависит от обычаев племени.
       МИНИСТР. Обычаи людей везде одни и те же. Вождь должен много знать, и все его знания не в книгах, а в голове. Вождь кажется смешным европейцу, а европеец кажется смешным вождю. Потому что законы европейца — это законы страха перед законом.
       БЕТСИ. Вы считаете, что жизнь человека не должна отличаться от жизни растений?
       МИНИСТР. Я считаю, что каждая свинья должна быть разделена по справедливости.
       ГЕНЕРАЛ. Европейцы оставили нам одни болезни.
       МРУРИ. Но они построили этот город. Они дали радио, телевидение, самолеты, машины. Они открыли первые больницы.
       ГЕНЕРАЛ. Они снабжают нашу армию старым оружием. В прошлом году разбилось три вертолета из восьми.
       ПРЕЗИДЕНТ. Даже оружие мы не можем выбрать.
       ГЕНЕРАЛ. Но опытный образец был хорошего качества. Я сам убедился.
       ПРЕЗИДЕНТ. Наши солдаты — единственные в этой части континента, у кого есть боевой опыт. Но мы ни к кому не имеем территориальных претензий. Нам нужен мир.
       ДИНИ. Прошу всех к столу.
       Все уходят.
       У глиняной стены сидит Али. В нескольких шагах от него — музыканты и танцовщица. Они и слушают, и не слушают Али: то заговорят друг с другом вполголоса, то сидят неподвижно, чего-то ожидая.
       АЛИ…Знакомый коврик лежал на самом дне сундука, скатанный в рулон. Сын купца вспомнил, как играл на нем ребенком и развернул его. Из коврика выпал серебряный браслет. Юноша надел его на руку, сел на коврик и заплакал.
       Потемнело небо. Песчаная буря ворвалась в город из пустыни. В считанные минуты он оказался погребенным вместе со всеми жителями. Один только сын купца ничего не видел и не слышал. Он плакал.
       — Ты не боишься меня, маленький человек? — вдруг услышал он хриплый голос. Как будто миллион лет голос молчал, а теперь заскрипел, заскрежетал.
       — Кто ты? Где? — спросил сын купца.
       — Я — див дивов. И весь город уместился под моей подошвой. Приказывай. Я слушаю и повинуюсь.
       — Я хочу… — начал юноша и замолчал.
       — Слушаю, — повторил див дивов.
       — Я хочу стать таким большим, как ты. И так же быстро и незаметно летать, куда захочу. И жить, где хочу. И все видеть. И все знать.
       — Ты хочешь стать дивом?
       — Нет. Я хочу стать тобой.
       — Мной?! — вскричал див дивов. — Как только подобная мысль могла зародиться в твоей голове? Скажи, что ты был неосторожен, глуп, безумен, когда говорил это — и я прощу тебе дерзкие слова!
       — Ты не ослышался, раб браслета, — сказал сын купца. — И повторять я не стану. Я жду.
       — Зачем ты наказываешь меня так страшно? — раздался голос дива дивов, обращенный в небо. От звуков этого голоса пришли океанские волны и смыли песок с города. — Я и так унижен сверх меры! — продолжал див дивов. — А мое достоинство, моя честь — как они уживутся рядом с этим ничтожеством?
       В тот же миг сын купца ощутил безмерность своего существования, и не осталось для него тайн в этом мире. И поднялось в нем презрение к миру и желание разрушить его, и только заклинание на браслете удерживало его от этого. И он перевел взгляд вниз и увидел себя самого. Ничтожный человек крутился на одном месте, как будто потерял свой хвост. Он стал беспомощнее, чем любое животное. И громадная печаль и сострадание овладели сыном купца. Он хотел помочь беснующемуся человеку, но тот не просил помощи, и он понял, что он заточил в браслет себя самого и обречен теперь на долгое терпение и покорность.
       И он многие годы наблюдал, как бесноватый ходил по свету, из селения в селение, как рвали его собаки, побивали камнями женщины и дети, как покрывалась коростами его кожа и искривлялись кости.
       В один из дней бесноватый сел в лодку, и его понесло в открытое море. И сын купца увидел, как растет страдание бесноватого, и оно становится безмерным от жажды и одиночества, и новый разум появился в его глазах. И сын купца так поражен был этим, что не сразу откликнулся на приказ потираемого браслета, а когда возник, наконец, в желтой песчаной буре с другого берега моря, то было поздно — кинжал купца оборвал нить жизни, а равнодушные руки выбросили тело своего сына за борт.
       Та же комната в доме Мрури. Бетси и Мрури.
       МРУРИ. Я исчерпал все возможности. Вот уже год я пытаюсь наладить дело, но дальше планов, указаний оно не идет… У меня такое ощущение, что я со всех сторон окружен какой-то мягкой резиной. Я легко начинаю ее раздвигать, но как только отвернусь, она тут же возвращается на прежнее место… Мы пригласили преподавателей из Европы, а они отказываются работать. Им неинтересно. Студенты очень неразвиты и ленивы… Построили прекрасные мастерские, но через месяц все оборудование остановилось. Учащиеся обрывают провода и плетут из них ремешки. Они вывинчивают красивые лампочки и сдирают кожу с сидений… Мои сотрудники в министерстве очень добросовестны, но каждого из них надо контролировать. Мне не хватает власти.
       БЕТСИ. Но президент…
       МРУРИ. Он соглашается со мной! Он как будто ждет, когда я устану от нововведений! Он считает меня маленьким мальчиком, которому надо на опыте убедиться, что он глуп! Поэтому я вместо десяти миллионов прошу один. Начали строить шоссе к месторождению никеля, а средств хватило только на бетонный завод. Надо просить деньги… Деньги! А где их взять? Финансовый год из-за засухи закончили с немыслимым дефицитом. (Пауза.) Бетси.
       БЕТСИ. Что?
       МРУРИ. Мне надо решиться.
       БЕТСИ. Это страшно.
       МРУРИ. Это будет бескровно. В нищей стране, как ни странно, много богатых людей. Их богатства незаконны. Мы экспроприируем их, возьмем большие займы за границей… Сам я ни за что не пошел бы на это. Но уже пять лет они готовят переворот. В нем участвуют молодые армейские офицеры.
       БЕТСИ. Он твой отец.
       МРУРИ. Его безопасность гарантирована. Он не хочет ничего делать! Его опыт неподвижен! Он ждет! Он ждет, что все само собой разрешится!
       БЕТСИ. Мне страшно.
       МРУРИ. Но у меня нет выхода. Вначале казалось, что можно выйти из тупика… реформы, преобразования… Вчера он впервые кричал на меня.
       БЕТСИ. Я прошу. Поедем в Европу. Вернемся.
       МРУРИ. Нет.
       БЕТСИ. Но это уже не твоя страна. Ты стал европейцем.
       МРУРИ. Я никогда им не был.
       БЕТСИ. Ты внушил себе…
       МРУРИ. Нет! Я никогда им не был! На одной земле живут самодовольные, сытые люди и люди в хижинах, которых эти сытые люди обливали бензином и сжигали только за то, что эти несчастные не хотели быть рабами! Это преступление быть европейцем, когда шесть детей из десяти умирает, не дожив до года! А склады в Европе ломятся от масла и мяса, которые некуда девать! Когда преподавателям платят бешеные деньги, а они презирают студентов за то, что те неразвиты!..
       БЕТСИ. Я тебя не узнаю.
       МРУРИ. Прости. (Пауза.) Я в ловушке. (Пауза.) Сам не пойму, как туда попал.
       БЕТСИ. Поедем!.. (Становится на колени, прижимается лицом к его руке.) Здесь очень плохо, страшно… Я даже не могу родить тебе ребенка… Нас здесь не любит ни один человек… Мы одни… одни!
       МРУРИ. Неправда. (Встает, ходит.) Я здесь родился! Я родился здесь, понимаешь? В этой дикой стране я родился! И я сделаю все, что от меня зависит, чтобы она… О, Бетси, как мне сейчас… Ведь он действительно мой отец… Он меня выбрал, да… среди многих детей, сирот… Но он выбрал меня, голодного, оборванного, жалкого ребенка, выбрал по глазам… И усыновил… И сделал из моей жизни сказку… И вот теперь я…
       Звонок в дверь. Бетси уходит. Возвращается с Нагимом. Он со стареньким, мягким портфелем.
       МРУРИ. Добрый день, Нагим. Садитесь.
       Бетси выходит.
       НАГИМ. Спасибо. (Садится.) У меня плохие новости.
       МРУРИ. Что случилось?
       НАГИМ.. Только что было покушение на министра экономики.
       МРУРИ. Что?!
       НАГИМ.. Да. Стрелял офицер, когда министр садился в машину.
       МРУРИ. Кто он?
       НАГИМ. Неизвестно. Его сразу увезли. Но он не наш.
       МРУРИ. Так.
       НАГИМ.. Он не попал с пяти метров.
       МРУРИ. Откуда вы сейчас?
       НАГИМ. Все ждут вас. Офицеры считают, что надо выступать сегодня ночью.
       МРУРИ. Выступать?! Они с ума сошли.
       НАГИМ. Ничего другого не остается. Они опередили нас.
       МРУРИ. Вы хотите выступить на тот свет.
       НАГИМ. Офицеры уверены в успехе. Они говорят — это даже хорошо, что они сделали первый шаг. Они сами подставили себя под удар. У нас больше нет выбора.
       Пауза. Мрури ходит по комнате.
       МРУРИ. Выбор есть.
       НАГИМ. Какой? Мы уже не управляем своей судьбой.
       МРУРИ. Он говорил… что крови больше не будет. Никогда. Надо обо всем рассказать ему.
       НАГИМ. Нет!
       МРУРИ. Никто из вас не знает его так, как я.
       НАГИМ. Вы заблуждаетесь, доктор Мрури! Он нас не простит! Ни за что не простит!
       МРУРИ (пауза). Нас простить невозможно. Мы — клятвопреступники. Все мы принимали присягу на верность… Нас никто не принуждал. Мы сами нарушили ее.
       НАГИМ. А-а!.. Теперь я знаю!.. Да!
       МРУРИ. Что?
       НАГИМ. Вы… такой же, как они! Как все угнетатели! Вы пришли к нам, чтобы получить свое! Вы презираете маленьких людей! Вы… видите только себя в мире, только себя!
       МРУРИ (пауза). Да, я вижу только себя. Я не могу представить себя сороконожкой.
       НАГИМ. Мы поверили вам! А вы хотите нас предать!
       МРУРИ. Не надо злиться, Нагим. Не надо себя накручивать. Подумайте обо всем спокойно.
       НАГИМ. Нет! Мы уже не принадлежим себе! У нас не может быть личных симпатий! Это вы подумайте, доктор Мрури! Подумайте о людях, которых вы хотите продать, выкупая собственную жизнь!.. Да, вас простят! А мы, сотни рядовых членов Союза? Куда пойдем мы? На рудники, которые вы строите на севере? Ловко! Ловко вы решаете вопросы индустриализации!
       МРУРИ. Замолчите!
       НАГИМ. Да! Как только дошло до дела — вы испугались! Вы испугались первого же выстрела! Вам слишком хорошо жилось, доктор Мрури! Вот что я вам скажу — слишком хорошо! Но ничего. Это урок для нас. Маленькие люди должны рассчитывать только на самих себя. И быть спаянными в громадный кулак! (Спокойнее.) Вы никуда не должны сегодня выходить, доктор МРУРИ. Это наш совет вам. А вернее — наше требование.
       МРУРИ. Так… значит, вы с самого начала…
       НАГИМ. Не с самого начала, доктор Мрури! Нет!
       МРУРИ. Значит, я был… ширмой, куклой… Вы… использовали мое имя и цинично рассчитывали какие-то варианты… уже без меня…
       НАГИМ. А как вы думали? Разве можно рисковать целой организацией, полагаясь на душевные качества одного человека?
       МРУРИ. А потом? Если вы завоюете власть? Власть для… маленьких людей? Чтобы никто не высовывался? Чтобы все были похожи? Вы ведь этого хотите?
       НАГИМ. Мы хотим равенства, доктор Мрури. И справедливости.
       МРУРИ. А вы? Кто вы, Нагим? Я ведь помню, как год назад вы, сидя в этой комнате, говорили, что вам трудно дышать от счастья, оттого что такой человек, как я, вернулся на свою родину, чтобы помочь ей. Чтобы вырвать ее из отсталости, из средневековья. Значит, вы уже тогда…
       НАГИМ. Нет!
       МРУРИ. Уже тогда ваша полумертвая организация подослала вас, чтобы завербовать меня…
       НАГИМ. Неправда! Все мы верили вам! Да! Но потом ваша решимость начала таять, вы постепенно превращались в чиновника, медлили, сомневались! А ваше требование гарантий для президента? Это же смешно! Люди, сражающиеся насмерть, будут рассуждать о том, куда можно стрелять, а куда нет! Вот тогда мы и поняли, что на вас нельзя полагаться.
       МРУРИ. А вы сами, Нагим? Какие у вас полномочия? Что, скоро придет тот день, когда вы из маленького человека превратитесь в большого? Судя по тому, как вы распоряжаетесь жизнями людей, это время недалеко.
       НАГИМ. Я знал, что вы презираете нас.
       МРУРИ. Я боролся с этим чувством. Но, видимо, зря.
       Идет к двери.
       НАГИМ. Куда вы? Стойте.
       Вынимает пистолет из портфеля.
       МРУРИ. Так вот какими полномочиями вас наделили… Полномочиями убийцы. Но, вы знаете, Нагим, для этого тоже надо созреть. Не всякий учитель способен стать убийцей.
       Выходит из комнаты.
       Нагим плачет, сидя на краешке кресла.
       Раздается звук отъезжающей машины.
       Входит Бетси.
       БЕТСИ. Что случилось? Где он?.. Что здесь произошло? Нагим?.. Куда он поехал?.. Что с вами?
       НАГИМ (пальцами вытирая слезы). Ничего… Ничего, миссис Мрури… Все просто… Потомок рабов — тоже раб… (Шмыгает носом, прячет пистолет в портфель.)
       БЕТСИ. Пистолет…
       НАГИМ. Да… Это «вальтер», так мне его назвали, когда… Потомок рабов — тоже раб, миссис МРУРИ…
       БЕТСИ. Куда он поехал? Что здесь было?
       НАГИМ. Здесь?.. Я должен был его убить… вашего мужа… Иначе мне… нельзя возвращаться… иначе меня… всех нас…
       БЕТСИ. Что вы говорите?! Нагим!
       НАГИМ. Успокойтесь, миссис Мрури… Я не смог убить его, а теперь он поехал убивать меня…
       Бетси выходит. Возвращается со стаканом воды. Подает Нагиму. Тот пьет.
       БЕТСИ (садится). Рассказывайте.
       НАГИМ. Да… Сейчас он едет в своей машине… в своей богатой машине… У него и костюм… и особые ботинки… Иногда я думаю — а что они носят такое, чего не знают простые люди?.. Эти — простые — которые на улице, за стеклами машины?..
       БЕТСИ. Что здесь произошло? Расскажите, Нагим. Вам никто не угрожает. Вы же видите.
       НАГИМ. Да… Может быть, у них какие-то нательные вещи неизвестные всем?.. Я встречал людей, из простых, которые очень хотели бы из любопытства… знаете, миссис Мрури, это действительно я слышал такое… которые бы убили кого-то из особых ваших людей, неважно — женщину или мужчину, чтобы убедиться только, что они такие же, как и остальные люди… Просто его… распотрошить…
       БЕТСИ (медленно). Это гнусно.
       НАГИМ. Да… Я — учитель… Я знаю такие… такие истории… Но они, миссис Мрури, они — как дети. Им любопытно. У них нет жестокости. А ваш муж… Он едет сейчас в своей богатой машине по круговой дороге, мимо монумента независимости… там всегда такая пыль… И думает сейчас… он думает: а сколько стоят несколько сотен жизней?.. Вы знаете, миссис Мрури, он себя и вас сажает в одну чашку весов, а в другую насыпает наши жизни… Берет… совком и — кидает туда, и кидает… И ему кажется, что он выбирает меньшее зло… И что это даже добро, а не зло…
       БЕТСИ. Стало известно о… Союзе?
       НАГИМ. Да… Он же не знал, ваш муж, что это серьезно… Он думал, что можно позвонить по телефону и его назначат президентом… И что можно будет давать указания, а в стране будет все меняться… А он будет ходить в своем костюме и особых ботинках, и все будет, как праздник…
       БЕТСИ. Значит… он поехал туда…
       НАГИМ. Да… Он уже подъезжает… Сейчас солдат охраны делает под козырек, а я… (вздрагивает) я сижу здесь! И ничего не сделаешь! Ничего! А люди сейчас сидят в большой комнате, курят, и лица у них потеют от ожидания! А я сижу здесь! А мне надо превратиться в маленькую муху и улететь, забиться в щель! Потому что я не смог… не смог даже представить, как он падает, а я подхожу и еще, еще стреляю! А потом вбегаете вы и я стреляю снова! А они сидят и… ждут…
     
    Пауза.
     
       БЕТСИ. Уходите… Ну?.. Уйдите!
       НАГИМ. Да… Сейчас…
     
    Пауза.
     
       Мне бы надо… как-то… чтобы меня не было… У меня голова раскалывается, миссис Мрури! Что мне делать?!
       БЕТСИ. Уходите!
       НАГИМ. Нет, вы понимаете, миссис Мрури, когда я шел сюда и держал под мышкой свой старый портфель и прижимал его, то пистолет, он ребром врезался в ребра и на ходу я его даже чуть шевелил, знаете, рукой, предплечьем, и была такая надежда, что как-то патрон… или как там — боек ударит по капсюлю и пуля за один миг меня… И не надо будет приходить и выполнять… Я же не понимал, не понимал, миссис Мрури, как я очутился с этим портфелем, с которым я пятнадцать лет ходил в школу учить детей, а теперь стою перед вашей дверью… особенно помня, как вы, европейская женщина, всегда меня расспрашивали о моих сестрах, их детях… И я прихожу сюда, чтобы убить вас, вашего мужа! Как это?.. Я шел по городу и видел, как завтра наши патрули наведут порядок и все мы, наконец, начнем приносить пользу родине… Все станет просто! Не надо будет скрываться, бесполезно говорить, спорить. И… вот… Мне надо было на несколько секунд стать безжалостным, решительным! Я ненавидел его! Он… из кочевников, сын погонщика верблюдов — за что? За что ему такая жизнь?..
       БЕТСИ. Как вы мне все… отвратительны. Ленивый, подлый народец. Обезьянья страна.
     
    Выходит.
    Пауза.
     
       НАГИМ. Что мне делать?.. Что?
       Подходит к телефону, начинает набирать номер, кладет трубку. Садится в угол комнаты на пол, опустив голову на колени. Затем достает из портфеля «вальтер», довольно тупо рассматривает его. Держа его на уровне глаз, медленно нажимает на курок. Выстрел. С потолка опадает белая пыль.
       Вбегает Бетси.
       Нагим, двумя руками держа пистолет, направляет его себе в переносицу, но в последний момент отводит ствол. Выстрел.
       Он оборачивается, пальцем пробует след от пули на стене.
       БЕТСИ. Что вы еще придумали?
       НАГИМ. Нет… ничего… Вы представляете, я хочу выстрелить себе в лоб, а сам думаю — интересно, пробьет его пуля или нет?..
       БЕТСИ. Может быть, вы расскажете, наконец, что произошло?.. Нагим?.. Вас не тронут, я уверена. Мой муж говорил о вас только хорошее.
       НАГИМ (вдруг загораясь). Да? Это правда?.. Миссис Мрури, это слишком серьезно! С этим нельзя шутить!
       БЕТСИ. Конечно, правда. Я в вашей лжи не участвую.
       НАГИМ. Так… так… Хорошо… Он, действительно, благородный человек… я знаю!.. А я… Я немного запутался, миссис Мрури! Честное слово! Я весь опутан, вы знаете — вчера еще ты кого-то ненавидел, а сегодня оказывается, что ты был неправ! Но ведь эта ненависть уже вылетела из тебя и сидит теперь на ветке и на весь свет рассказывает, кричит о тебе! И что делать? Что? Продолжать ненавидеть, несмотря ни на что? Так поступают многие… (В ответ на нетерпеливый жест Бетси.) Сейчас, миссис Мрури, сейчас! Только соберусь… с мыслями… Да… Такая ситуация… Мы сначала собирались, миссис Мрури, просто собирались. Такие… лишние люди… образованные — ну, так, знаете, как у нас, не в Европе… Потом пришел один офицер, еще двое… Но все равно — мы говорили, возмущались и уходили вечером, поздно… темные улицы, душно… звезды и — тьма… окраина мира… верблюды чавкают… пыль… Но мы знали — есть Президент и значит так надо, чтобы мы говорили и бессильно думали о себе, о наших ничтожных жизнях… Но вот, миссис Мрури, появился он, ваш муж! И он сказал, что мы живем неправильно, убого — и мы это увидели! Мы увидели, что наша страна — окраина мира, что она никому не нужна, никому не интересна, и что наши жизни так и пройдут без смысла, не нужные никому, даже нам самим! Он разбудил нас, миссис Мрури, а потом… потом он начал говорить о гуманизме, о… о бескровной революции! А бескровных не бывает!
       БЕТСИ. Но вы же пришли убивать — и не убили.
       НАГИМ. Потому что я — ничтожество! Я и не организатор, и не исполнитель! Я сомневаюсь! Я во всем сомневаюсь! Мне говорят о Боге — я верю. А потом подумаю — и не верю. Мне говорят — надо убить, я верю — действительно, надо. А потом вижу, что все люди равны, и у каждого одинаковое право на жизнь! И отнять ее может только Бог! Но я вижу, что эти жизни отнимают такие же люди и благодаря этому лучше едят, мягче спят! И ради того, чтобы мягче спать, человек убивает другого человека! В этом нет ни малейшего смысла, миссис Мрури! Мне иногда кажется, что все в этом мире под током — нельзя ни на что опереться, прикоснуться ни к чему нельзя! Но зачем тогда все?
       БЕТСИ. Успокойтесь, НАГИМ. Расскажите лучше о том, что произошло.
       НАГИМ. Да ничего особенного… Но сейчас, когда все обострено, любое событие воспринимается, как сигнал!
       БЕТСИ. И все-таки, Нагим, попытайтесь рассказать.
       НАГИМ. Произошло покушение, миссис Мрури, на министра экономики…
       Раздается телефонный звонок. Нагим с ужасом смотрит на телефон. Его страх передается Бетси. Никто из них не решается снять трубку. Телефон звонит.

    Действие второе

       Кабинет в доме министра экономики. Министр задумчиво сидит за столом, откинувшись в кресле. Вид у него утомленный, даже грустный, печальный.
       Входит Генерал, министр обороны.
       ГЕНЕРАЛ. Он здесь!
       МИНИСТР. Садитесь. Пусть подождет.
       Генерал садится.
       ГЕНЕРАЛ. Нам надо спешить.
       МИНИСТР. Не надо. Никогда не надо спешить. Давайте лучше пофилософствуем.
       ГЕНЕРАЛ. Да нет, я говорю — спешить надо!
       МИНИСТР. А я говорю — не надо. Кто лучше знает, надо спешить или нет — вы или я?
       ГЕНЕРАЛ (после небольшой внутренней борьбы). Вы.
       МИНИСТР. Конечно, я. Пусть он подождет, генерал. Когда человек ждет в приемной, он уже не ценит себя слишком высоко. Расскажите-ка лучше, что новенького.
       ГЕНЕРАЛ. Так лучше он расскажет!
       МИНИСТР. Лучше вы расскажите. И подробно, не спеша. У вас изумительная память. Я всегда вам завидовал.
       ГЕНЕРАЛ. Да, память… Как-то мы вспоминали подробности боев за Хеврон…
       МИНИСТР. Я помню эту историю. Так что там сегодня случилось?
       ГЕНЕРАЛ. Только что Мрури приехал к президенту! Они беседуют!
       Пауза.
       МИНИСТР. Что же это за наказание на нашу голову… Откуда он появился? Зачем?.. Его поступки так наивны, нелепы… Он настолько не ощущает баланса сил… Вы представляете, генерал, последствия этого шага?
       ГЕНЕРАЛ. Зачем он приехал? Зачем? (Встает, ходит по кабинету.) Сегодня ночью они выступают. С утра мы разыграли покушение на вас. Вечером мы готовим аресты по всему городу… Ничего не понимаю… Ничего! Зачем он приехал? Он опередил нас? Да?.. Но в чем?
       МИНИСТР. Сегодня самый черный день в моей жизни. И организовал его этот нелепый студент из Европы… Где он нас опередил? Если быть высокопарным, то он опередил нас в сердце президента… Да… А это был великий человек… Тигр… Добрый, сильный, великодушный… Но историю делают не тигры. Ее делают клопы. Позовите его.
       Генерал открывает двери.
       ГЕНЕРАЛ. Капитан.! Входите.
       Входит Капитан.
       МИНИСТР. Здравствуйте, капитан. Садитесь. Сейчас вы вернетесь во дворец и, видимо, будете сопровождать доктора Мрури в тюрьму или под домашний арест. При выезде с холма, на котором стоит президентский дворец, вашу машину обстреляют. После того, как вы прорветесь сквозь огонь, который будет неприцельным, — вы слышите, генерал? — Мрури должен быть мертв. Можете выйти из машины и сделать в ней несколько дырок. Затем вы позвоните во дворец и получите последние указания. Последние! Какие вопросы?
       КАПИТАН. Вы решили их убить? обоих?
       МИНИСТР. Готовьтесь, капитан. Готовьтесь… кстати, забыл вас спросить в прошлый раз — за что вы так ненавидите президента?
       КАПИТАН. Разве я ненавижу его? Нет. Но в моем теле были пули, которые шли к нему. Понимаете? Они сделали во мне остановку! (Смеется один. Прерывает смех.) Я еле выжил, вы знаете… Иногда я ловлю его взгляд… В нем всегда вопрос — почему? Почему я закрыл его собой? И он не понимает, что они только остановились… Нет, разве я его ненавижу?.. Он — сильный игрок. Но слишком привык выигрывать. Он думает, что можно выиграть любую позицию! Вы играете в шашки?
       МИНИСТР. Нет.
       КАПИТАН (генералу). А вы?
       ГЕНЕРАЛ. Я?.. Капитан, нам надо спешить!
       КАПИТАН. Зачем? Все хорошо, генерал. Если бы вы играли в шашки, вы почувствовали бы, как противник не понимает вас, как он вас недооценивает…
       МИНИСТР. Надо спешить, капитан. Желаю удачи.
       Капитан, помедлив, встает, делает под козырек. Выходит.
       МИНИСТР. В жизни не встречал подобной гнуси. Но он должен быть, видимо, только таким… И все-таки, давайте пофилософствуем, генерал…
       ГЕНЕРАЛ. Зачем он приехал? О чем они говорят?
       МИНИСТР. В данный момент они, видимо, говорят о нас с вами. О покушении, которое было утром. Студент бьет себя в грудь и кается. Он говорит о том, как ему не хватало власти, как он не понимал, что творит, возглавляя Союз. Это все банально. Не банальна реакция президента. Он простит его! Вы понимаете? Простит! И он уберет нас с вами! Меня — за хищения, взятки, сокрытие доходов, а вас — за участие в заговоре, о существовании которого он скоро узнает. И доказывайте потом, что это оборонительный заговор, для самосохранения. От кого он узнает о нем? От нас с вами, из наших глаз, рук, жестов, пауз. Меня поражает то, как легко вы вошли в это дело. Вы понимаете всю опасность наших с вами шагов?
       ГЕНЕРАЛ. Я… доверяю…
       МИНИСТР. Доверяйте! До конца доверяйте! Потому что только круговая порука и пролитая кровь нас объединят… Вы знаете, почему я выбрал именно сегодняшний день?
       ГЕНЕРАЛ. Почему?
       МИНИСТР. Сегодня прилетает его жена.
       ГЕНЕРАЛ. Дини?
       МИНИСТР. Дини… И все-таки, генерал, я никогда не прощу вам того, что вы привели ко мне эту мразь.
       ГЕНЕРАЛ. Кого?
       МИНИСТР. Пока не было капитана, история была почти семейная… Ведь он догадывался о том, что я беру. Он понимал! Он не мог не знать, что в любой стране главную практическую работу делают люди, которые берут, потому что вознаграждение за их работу бывает всегда меньше, чем польза, которую они приносят. И они забирают недостающее своей властью. У них — опыт порабощения и дележа, они знают, сколько взять самим, а сколько отдать… Новые люди возьмут все и затопят в крови недовольных. И сами погибнут… Я не был с ним слишком груб?
       ГЕНЕРАЛ. С капитаном?
       МИНИСТР. Да.
       ГЕНЕРАЛ. Мне показалось — наоборот.
       МИНИСТР. Нет, не наоборот… Какая все же слепота. Какая слепота! Ведь я его давно знаю, но только сейчас он показал свои глаза… Осторожней с ним, генерал! Осторожней… Ну, с богом. Будьте у себя. Вас, видимо, вызовут во дворец.
       Провожает Генерала до двери. Тот уходит.
       Министр нервно, молча ходит по кабинету, руки его неспокойны. Останавливается.
       МИНИСТР. Мне сорок четыре года. Я рос без отца. Я рано стал богатым, в шестнадцать лет, после смерти мамы. С ранних лет мой ум совершенствовался, но и пустыня вокруг разрасталась. Я не скажу, чтобы люди были так уж особенно подлы или глупы. Нет. Но с ними так скучно. Да! Необычайно скучно. Каждый держится за какой-то общий поплавок, чтобы не утонуть. За религию, за политическую идею, за искусство, за семью, за бутылку виски, за разврат, а когда уже не за что держаться — держится за собственный, личный страх смерти. Есть, конечно, пловцы. Но они мигрируют в бескрайних морях, кишащих паразитами, и всем им скучно и гнусно. Я легко обогащался. Презрение к окружающим выработало у меня мгновенную, точную оценку ситуации и безошибочный выбор средства для ее разрешения. Постепенно страсть к деньгам стала моей единственной страстью. А когда я встретил его, и он мгновенно, сразу понял мое одиночество и как равный, оценил деловые и интеллектуальные способности, я подумал: вот пловец! Но это был не пловец. Если я брезгливо увертывался от их липких, слезливых объятий, — он шел к ним навстречу! В этот котел! И утешал их! И организовывал! И — любил! Я с радостью подчинился ему, потому что его мощь была выше моей силы, но ее происхождение было непонятно мне! Я хотел дружбы. Хотя бы товарищества, приятельства — ведь всю жизнь я был так одинок!.. Но он любил тех, паразитов, а в общении со мной сквозь холодок проглядывала брезгливость… Нет, это порочно — любить их. Порочно! Или это вызов! Небу, земле, природе — чему угодно!.. Он сбросил меня щелчком и я попал в ведро с помоями. Но существует круговорот, о котором даже он не догадывается. Существует две пули (смешок) которые остановились передохнуть… По-моему, я трушу… (Смотрит на руки, они дрожат.) И собственная жизнь… в руках твари, которая тоже воображает себя пловцом!..
       Кабинет президента. Президент и Мрури.
       МРУРИ. Я не могу ждать, пока все станет когда-то хорошо! Тысячелетия этого ждали во всем мире, а было все так же, даже хуже, хуже!
       Пауза.
       Мрури. Я не думал о себе!
       Пауза.
       МРУРИ. Вы молчите… Но я пришел и сознался во всем не потому, что теперь думаю иначе, а потому что… потому что увидел кровь впереди… возможность крови… И свое одиночество… Я и моя жена… мы одиноки… так вдруг оказалось…
       ПРЕЗИДЕНТ. Какая-то ложная идея, приятная на вид… иногда овладевает тобой на долгие годы…
       Пауза.
       МРУРИ. Вы… обо мне?
       ПРЕЗИДЕНТ. Да. (Встает, ходит.) Да, о тебе. И о себе. Согласись, что воспитание человека, который предполагает тебя уничтожить — это идея ложная. Ты чужой здесь! Чужой!
       МРУРИ. Да… чужой… Но я… и там чужой…
       ПРЕЗИДЕНТ. Я ждал соратника, мужественного, смелого. А приехал нерешительный, слабый человек!.. Хотя, разумеется, я сам виноват. (Садится.) Тебе не хватило последовательности даже в заговоре. Ты их предал. (Пауза.) Сначала ты предал меня, потом — их.
       МРУРИ. Я готов… понести…
       ПРЕЗИДЕНТ. Я полностью развязал тебе руки! А ты решил, что их тебе таким образом скрутили за спиной!.. Нет… Вся моя жизнь… теряет смысл… Вся…
       Пауза.
       МРУРИ. Я прошу… за этих людей, из Союза.
       Президент нажимает кнопку вызова. Входит Секретарь.
       ПРЕЗИДЕНТ. Начальника личной охраны. И вызовите во дворец министра обороны.
       Секретарь выходит.
       ПРЕЗИДЕНТ. До окончания следствия ты будешь находиться под домашним арестом. А потом… потом возвращайтесь в Европу.
       Пауза.
       МРУРИ. Я не помню своих родителей… А вы — слишком добры, слишком хороши для отца… Простите… если можно.
       Входит Капитан.
       ПРЕЗИДЕНТ. Что?
       КАПИТАН. По вашему приказанию начальник личной охраны явился.
       ПРЕЗИДЕНТ. А. Да… (МРУРИ.) Подумай, разберись в себе… Ошибки не должно быть. Нет. Все двадцать лет, последние двадцать лет, я строил свою жизнь… не только свою жизнь — для тебя… И что же? Что?.. Обещай мне… напряги все свои силы — ума, души… Мы должны понять друг друга! любить…
       МРУРИ. Да, это так! Да!.. У меня больше нет ничего… ничего!.. Я весь перед вами…
       ПРЕЗИДЕНТ (капитану). Вы, капитан, сейчас отвезете его домой. Поставите охрану у его особняка. Солдаты должны быть на виду. (МРУРИ.) Думаю, что не надо будет прибегать к репрессиям. Все благополучно развалится само собой. Сегодня прилетает Дини. Ждем вас завтра, тебя и Бетси. Все будет хорошо. Я уверен.
       МРУРИ. До свиданья.
       Выходит. Следом за ним выходит Капитан.
       Президент, прохаживаясь по кабинету, как-то не похож на себя. Он неуверенно усмехается, затем хмурится, что-то шепчет. В такие дни, как этот, люди стареют. Он подходит к столу, нажимает кнопку вызова.
       Входит Секретарь.
       ПРЕЗИДЕНТ (садится). Садитесь.
       Секретарь садится, преданно смотрит на Президента.
       ПРЕЗИДЕНТ. Вы позвонили генералу?
       СЕКРЕТАРЬ. Да, господин президент.
       ПРЕЗИДЕНТ. Так. (Пауза.) А самолет не опаздывает?
       СЕКРЕТАРЬ. Вылет из Рима (смотрит на часы) через час.
       ПРЕЗИДЕНТ. Так. (Пауза.) Что-то изменилось… Не понимаю… Что-то меня удивило, что-то… Вы ничего не заметили?
       СЕКРЕТАРЬ. Я? (Добросовестно.) Я заметил… так, сейчас… Доктор Мрури обычно здоровается со мной, спрашивает о моем сыне, а сегодня он прошел, как незнакомый.
       ПРЕЗИДЕНТ. А еще? Что-нибудь еще вас удивило?
       СЕКРЕТАРЬ (сосредоточенно думает. Сокрушенно). Нет, господин президент. Больше ничего… Ах, да! Когда я звонил министру обороны, он непонятно переспросил: «Во дворец? Сейчас? А у вас все спокойно?» Я ответил, что спокойно. И, помню, удивился его словам.
       ПРЕЗИДЕНТ. Нет, что-то совершенно удивительное… вдруг открылось… Надо бы сосредоточиться… это важно…
       СЕКРЕТАРЬ (привстав). Я пойду?
       ПРЕЗИДЕНТ. Да. Идите.
       Секретарь выходит.
       Президент еще какое-то время пытается вспомнить то, что его удивило. Затем, подумав, видимо, о том, что оно само вспомнится, если отвлечься, принимается за бумаги.
       Раздается телефонный звонок. Он поднимает трубку.
       ПРЕЗИДЕНТ. Да… Да, я слушаю!.. Это вы, капитан?.. Что? Вы… что вы сказали?!.. Мертв?!.. Немедленно в госпиталь, немедленно!.. Куда?.. В голову?.. Не дышит… (Пауза.) Да, в госпиталь… И во дворец.
       Кладет трубку. Долгая пауза. Звонок. Президент не поднимает трубку. Открывается дверь, появляется осторожное лицо Секретаря.
       СЕКРЕТАРЬ. Министр обороны, господин президент…
       ПРЕЗИДЕНТ. Пусть войдет.
       СЕКРЕТАРЬ (тихо). Это жутко… (Выходит.)
       Входит Генерал.
       ГЕНЕРАЛ. Требуется принять самые крайние меры, господин президент! Самые крайние!
       ПРЕЗИДЕНТ. Сядьте.
       Министр обороны садится.
       ПРЕЗИДЕНТ. Вы боитесь?
       ГЕНЕРАЛ. Почему?
       ПРЕЗИДЕНТ. Я никогда не видел вас таким.
       ГЕНЕРАЛ. Дело в том… может быть, вы еще не знаете… существует так называемый Союз за освобождение народа…
       ПРЕЗИДЕНТ. Я знаю.
       ГЕНЕРАЛ. Я не решался доложить вам, пока совершенно точно не узнал состав, цели, руководителей… Я… потрясен смертью доктора Мрури, но…
       ПРЕЗИДЕНТ. Я все знаю, генерал. Он сам мне все рассказал.
       ГЕНЕРАЛ. Так это они его?..
       ПРЕЗИДЕНТ. Возможно.
       ГЕНЕРАЛ. Армия до последнего солдата предана вам.
       ПРЕЗИДЕНТ (медленно). Дай мне бог остаться беспристрастным… Прикажите произвести аресты. Немедленно.
       ГЕНЕРАЛ. Слушаюсь. (Встает.) Ввести танки в город?
       ПРЕЗИДЕНТ. Да.
       ГЕНЕРАЛ. Мне оставаться во дворце?
       ПРЕЗИДЕНТ. Да. Останьтесь.
       Генерал выходит. Президент снимает трубку телефона.
       ПРЕЗИДЕНТ. Соедините меня с миссис МРУРИ… Бетси?.. Нет… Нет, он… он погиб… Поплачьте, я сам… убит горем… Не надо так говорить, это его родина… Не говорите так! Молчите!.. Разве мы можем знать о своей жизни хоть что-то? Она приходит и уходит слишком быстро. И мы только успеваем удивиться тому, что она была… Он сказал, что вы вдвоем… одиноки в мире… Мы еще поговорим. Нам надо посидеть вместе… помолчать…
       Кладет трубку. Сидит в неподвижности. Затем усилием воли прервав оцепенение, нажимает кнопку вызова. Входит Секретарь.
       ПРЕЗИДЕНТ. Капитан вернулся?
       СЕКРЕТАРЬ. Пока нет.
       ПРЕЗИДЕНТ. Пусть войдет, как только вернется. Позовите генерала.
       Секретарь выходит. Входит Генерал.
       ПРЕЗИДЕНТ. Вы все сделали?
       ГЕНЕРАЛ. Да. Танковый батальон с базы ВВС уже выступил. Организованы патрули, совместно с полицией. Они произведут аресты.
       ПРЕЗИДЕНТ. Вы что, готовились в этому?
       ГЕНЕРАЛ. На всякий случай я держал под рукой… некоторые части.
       ПРЕЗИДЕНТ. Почему вы раньше не доложили мне о заговоре?
       ГЕНЕРАЛ. Но… доктор Мрури…
       ПРЕЗИДЕНТ. Тем более! Сейчас он был бы жив. Что за покушение было на министра экономики?
       ГЕНЕРАЛ. Утром в него стрелял офицер, из заговорщиков.
       ПРЕЗИДЕНТ. Почему он не доставлен сюда? Почему я узнаю об этом последним? Или вы тоже участвуете в каком-то заговоре? (Пауза.) Я вас спрашиваю, генерал! Вы чего-то боитесь? Отвечайте!
       Входит Капитан. Он тяжело дышит.
       КАПИТАН. Господин президент! Можете меня… арестовать… Они стреляли с холма, тут же, внизу… Когда я вывел машину из зоны обстрела, я увидел, он был… доктор Мрури… вот здесь… (показывает на левый висок) небольшая рана…
       ПРЕЗИДЕНТ. Так. Стреляли откуда?
       Тянет руку к телефону.
       КАПИТАН. Стреляли… с-слева, там где… густой кустарник…
       ПРЕЗИДЕНТ. Как же вы не заметили ничего, если пули пробили ветровое стекло прямо перед вами? Почему вы выехали один? Вас кто-то сопровождал?
       КАПИТАН. Я все объясню… я все объясню, господин президент… Выйдем в комнату для приемов, и я в окно покажу вам, как все было… как на ладони… Можете меня тут же расстрелять!
       ПРЕЗИДЕНТ. Что с вами, генерал?.. Я сейчас вернусь. (Капитану.) Пойдемте.
       Выходят в комнату для приемов. Капитан закрывает за собой двери.
       Пауза.
       Генерал ладонями зажимает уши. Раздается два негромких выстрела.
       Входит Капитан.
       КАПИТАН. Вот и все, генерал… Вот и все… Можете слушать дальше.
       Идет к дверям в приемную.
       ГЕНЕРАЛ. Куда вы?!
       КАПИТАН. Случайностей больше… не надо. Я и так… еле жив…
       Выходит. Возвращается с Секретарем. Тот бледен.
       КАПИТАН. Садитесь. Что вы, в самом деле… Нашли, кого бояться. Мы же все… давно знакомы… Ну? Успокоились?
       СЕКРЕТАРЬ. А что… что здесь?..
       КАПИТАН. Здесь… (Встает, ходит.) Здесь все очень плохо. Идите сюда.
       Подходит к двери, открывает ее. Секретарь заглядывает в комнату для приемов и отшатывается.
       КАПИТАН. Убит законный президент страны. Это случилось так: мы с генералом стояли вот здесь… Встаньте, генерал, как мы тогда стояли… Я стоял вот здесь, у стола. Когда я рассказал президенту о гибели его сына — эта картина так и стоит у меня перед глазами — президент закричал: «Они ответят мне за его жизнь сотнями своих жизней!» Мы переглянулись. Никогда я не видел его таким разъяренным. Вдруг в комнате для приемов сработала сигнализация. Вы ведь знаете, часто рамы оставляют открытыми, и от сквозняка они раскрываются. «Я проверю», — сказал я. Но он раздраженно прикрикнул: «Я доверил вам сына и потерял его!» и пошел в эту комнату. Когда он закрыл за собой двери, раздались два выстрела. Я вбежал — но под окнами уже никого не было. Президент лежал на полу. Две пули — одна в голову, вторая в сердце… Он был мертв.
       Пауза.
       СЕКРЕТАРЬ. Это жутко…
       КАПИТАН. Да, он был мертв. Он был убит заговорщиками через раскрытое окно. Двумя выстрелами — в голову и в сердце. Приготовьте сообщение об этом для печати, для передачи по радио и телевидению. Господин генерал обратится с ним к стране… Итак, вы подтверждаете факт убийства заговорщиками законного президента?
       СЕКРЕТАРЬ. Только что… я видел его, мы говорили… Но почему? Кто его убил?
       КАПИТАН. Ну, что ж… (Пауза.) Пойдемте.
       Встает.
       СЕКРЕТАРЬ. Куда?
       КАПИТАН. На место происшествия. И вы своими глазами… (Трогает секретаря за плечо. Тот вжимается в кресло.) своими глазами увидите, что все так и было. Ну?
       СЕКРЕТАРЬ. Нет… нет!
       КАПИТАН. Вы испугались? Вы дрожите? Я не узнаю вас. Хотя (генералу) нам, может быть, и не нужны свидетельства об этом убийстве? И так все ясно — кто его совершил и с какими целями. И люди, которые своими противоречивыми показаниями будут сбивать людей с толку, нам тоже не нужны. Мы постараемся очистить страну от подобных смутьянов, а также от их детей. Особенно — от детей! Потому что отцов еще можно заставить подчиняться, но дети!.. Они приспосабливаются к сложившимся условиям и разъедают монолит государства, как коррозия. Да, надо начать с детей.
       СЕКРЕТАРЬ (падает на колени). Нет! Я все, все… только не это!
       КАПИТАН. Шуток не понимает. (Секретарю.) Да как вы могли подумать, что я способен убить ребенка? Как вы посмели оскорбить меня подобным предположением? Вы!.. (Генералу.) Я долгие годы играл с ним в шашки здесь, в лакейской, и не предполагал, что он так низко думает обо мне. Поистине не знаешь, какие пучины ненависти и вражды зреют рядом! И я еще постоянно должен был выслушивать его кудахтанья о каком-то ублюдке, о его сынке, которого он тоже готовил на роль прихтеля! Но я докажу! Я докажу, что это ничтожество значительно хуже, чем думает само о себе! Чем смеет думать обо мне! Обо мне, котором… который долгие годы выслушивал его оскорбления! (Генералу.) Вы знаете, что он говорил? Он говорил, что я обладаю бедным воображением! Что я слабо играю в шашки! Подумать только! (Секретарю.) Встать! (Вынимает пистолет.) Сейчас ты поймешь сам о себе то, что и представить не мог. Да. Иди.
       Толкает Секретаря в спину дулом пистолета по направлению комнаты для приемов. Уходят туда.
       Генерал во время всей этой сцены сидел как бы со ртом, набитым кашей. И только теперь он приходит в себя — так потрясли его предыдущие события.
       Поэтому выстрел, прозвучавший в соседней комнате, явился для него полной неожиданностью. Он буквально рухнул в кресло, не отрывая взгляда от двери.
       Входит Капитан, пряча пистолет в кобуру. Следом входит Секретарь, держась за стену.
       КАПИТАН (генералу). Вы представляете, эта… тля всадила еще одну пулю в своего любимого друга, великого нашего президента! Настолько, оказывается, он его ненавидел глубоко скрытой ненавистью. (Секретарю.) Иди, садись за стол и пиши обращение к стране. И распорядись вынести оттуда этого… вождя народов. (Генералу.) Оказывается, генерал, его сынок, этот ученый доктор из Европы, возглавлял заговор против своего папы! А? Это надо же, какие люди правили нами! Он готов был, оказывается, укокошить своего папаньку — паф-паф! и завладеть нашими недрами, пароходами, небесами! нашими красотками! (Секретарю.) Ну, чего стоишь? (Генералу.) Никак не может прийти в себя от удивления. (Секретарю.) Да если бы ты вместо того, чтобы пресмыкаться перед тираном, в одиночестве занимался самообразованием, штудировал стоиков, Фихте и Ницше, не говоря уже о Гегеле и Шопенгауэре, то ты бы сейчас не стоял тут перед нами, как бревно, а участвовал в невиданных событиях. Иди!
       Секретарь выходит.
       КАПИТАН. Так… (Пауза.) Командуйте, генерал! Теперь вы здесь хозяин. А я пока продиктую текст обращения.
       Выходит в приемную.
       Генерал постепенно оживает. Чувствуется, что об этой минуте он долго и безнадежно мечтал. Он садится в кресло, тихо, торжественно. Он проводит руками по столу, едва касаясь его. Улыбается, как ребенок, получивший желанную игрушку.
       Затем он начинает пробовать себя президентом.
       Но эти пробы жутко напоминают нам убитого, лежащего в соседней комнате человека.
       Входит Капитан.
       ГЕНЕРАЛ. А все-таки, капитан, за что вы его так ненавидели?
       КАПИТАН. Когда все знаешь о невесте, она наскучит еще до свадьбы. Не надо спешить, генерал, у нас впереди долгая жизнь. Да и вообще — могу я иметь какие-то тайны, какие-то сокровенные уголки?.. А, ладно! Слушайте!.. Нет, не могу я в этом признаться. Просто — не смею. Это так целомудренно. Здесь сердечные дела. (Садится в кресло, впервые расслабляется, отдыхает.) Больше десяти лет все на ногах, на ногах… Теперь можно и отдохнуть… Вот вы говорите — убийство. Нет, не убийство. Не то слово. Это ведь как дела с женщиной. Стоит только начать. Пока ты ходишь поздним вечером к вдове соседа, а мечтаешь о длинноногих девках из телевизора, ты всего боишься, любого шороха. Но стоит тебе один раз показаться на людях с одной из этих девок, и тебе становится наплевать на весь мир — кто и что подумает. Нет крепче напитка, чем распутство. Отнять жизнь или зачать ее в женщине — это две стороны одной медали, генерал. И неизвестно еще, что сладостней… А с вами нам надо определиться. Сразу. Я вам немного расскажу, что такое власть. Власть, генерал, бывает явная и тайная. Так же, как существует черное и белое, сухое и мокрое, мужское и женское, существуют тайная и явная власть. Явная власть проявляет себя в средствах пропаганды, в ваших будущих встречах с послами, в поездках за границу, в народном мышлении. А тайная!.. Ваш друг, министр экономики, знает в ней толк… Но вам не кажется, что он к нам плохо относится? Вас он презирает, а меня ненавидит. Это очень хитрый человек! Очень опасный! Для чего вы ему нужны? На первое время, генерал! Не дольше! Вы ему нужны, как конфетная обертка! А потом он вас сомнет и выбросит, чтобы съесть конфетку. О себе я уже и не говорю. Он уже наметил, видимо, день и час, когда я взлечу на воздух в своем «мерседесе». Но мы ведь не позволим так просто уничтожить себя, а, генерал?
       ГЕНЕРАЛ. Но мы же союзники, капитан! Союзники!
       КАПИТАН. Бывшие. Как только война заканчивается победой, тут же начинается новая, между союзниками. Это — диалектика. А вы, я вижу, все еще барахтаетесь в вопросах нравственности. Я вам еще раз повторю: мы с вами составляем удивительно гармоничную пару. Явная и тайная власть. Понимаете? Крона и корни. На долгие десятилетия. На века. Да. И еще одно маленькое дело. И все. И я — ваш.
       Уходит. Генерал продолжает жутко копировать бывшего президента.
       Комната в доме Мрури. Бетси сидит на полу, в углу, опустив голову на колени. Нагим стоит рядом. Пауза.
       Затем он подходит к телевизору, включает его — там пустой экран. Поднимает телефонную трубку, слушает — и там тишина.
       НАГИМ. Как тихо… (Пауза.) Почему так тихо, миссис Мрури?.. Ведь здесь недалеко… И так тихо… Может быть, я пойду?.. Может быть, сейчас, пока все закончилось и можно куда-то уйти… куда-то уехать и… никто никогда не узнает, был ты или нет на самом деле… Если сейчас выйти на шоссе и пойти… как будто ты к родным идешь, в деревню, и как будто… Да что же это так тихо, миссис Мрури?!
       БЕТСИ (поднимая голову). ВЫ убили его. Это вы… вы это сделали! Почему вы не подохли от голода, от инфекций, от лихорадки, когда были младенцем? Вы выжили, окончили школу, целый год ходили в наш дом только с одной единственной целью — убить его, а потом меня! И президента! И еще сотни людей! И все — вы!.. Вы… завистливое, подлое ничтожество! Неуч!.. В то время, как другие работают… работают… работают… — весь мир! — вы, здесь, подыхаете от голода, от болезней, в собственном дерьме!.. но и пальцем не пошевелите, чтобы себя накормить, вылечить, сделать людьми! Нет! Вы будете плодиться, расползаться по всей земле! А тех, кто пытается вытащить вас из дерьма, вы убиваете, убиваете, убиваете!..
       Рыдает.
       НАГИМ (растерянно). Это… это не так, миссис Мрури! Мы ведь… мы сотни лет… да! И поэзия, и танцы… А моя мать… вот… (снимает медальон) она была так добра! Во всем квартале говорят еще о ней, ее помнят! А уже десять лет ее нет на свете! И ее помнят… помнят чужие люди… что это?
       Прислушивается.
       Бетси затихает и также прислушивается.
       НАГИМ. Это… какой-то гул… Что это за гул? Я посмотрю.
       Идет к двери.
       БЕТСИ. Не ходите! Стойте! Не ходите никуда!
       НАГИМ. Может быть, действительно… да… это танки.
       БЕТСИ. Закройте дверь! Там замок! (Нагим, помедлив, щелкает замком.) И идите сюда! Сюда!
       Нагим подходит, садится рядом. Молча слушают. Гул медленно нарастает. Бетси начинает дрожать.
       БЕТСИ. Расскажите что-нибудь. Ну? Да рассказывайте же!
       НАГИМ. О чем?
       БЕТСИ. О чем угодно! О… матери своей. Как вы говорите? Что за медальон? А ну?
       Снимает с Нагима медальон.
       БЕТСИ. Замечательная фотография… А что это у нее так широко глаза… Так она умерла? Давно?
       НАГИМ. Десять лет… девять, в ноябре, четвертого ноября. Рак.
       БЕТСИ. Да, это ужасно. И моя мать тоже… И что? Вы не свистели в доме? Нет? А я свистела. А потом плакала. Да. Ну, рассказывайте, что ли!
       НАГИМ. Я любил лепешки…
       БЕТСИ. Ну? И что? Лепешки… Из чего?
       НАГИМ. Из муки.
       БЕТСИ. Что же вы рассказываете? Разве так рассказывают? (Прислушивается. Дрожь ее передается Нагиму.) Оказывается вы совсем не можете рассказывать истории… (Прислушивается. Гул моторов.) Вот! Слушайте. Эту историю я никому не рассказывала… (Прислушивается.) Мне было семь лет, и к нам на каникулы приехал мой двоюродный брат… Он учился в Эдинбурге, в университете… Однажды мы смеялись, играли… я сидела у него на коленях… И мы вдруг все поняли… сразу… Все!.. Он так смутился… так смутился и ушел, убежал… И уехал вечерним поездом… Как я рыдала о нем!.. Я любила только его… Всю жизнь… одного его любила! Да!..
       Встает, подходит к окну, поднимает жалюзи.
       БЕТСИ. Да! Только его!
       Подходит ко второму окну, также поднимает жалюзи.
       БЕТСИ. Его!
       Распахивает двери. Гул нарастает.
       БЕТСИ. Пусть все танки на свете… приползут, воя и скрежеща… к моим ногам, моему лону, твоим рукам… Пусть все самолеты мира… прилетят с хищным клекотом на праздник моего рта. Пусть… Моя рука в твоих волосах. Мои глаза в небе. Мы одни встретим их… Мы одни.
       Громадная голая сцена — с колосниками, без кулис. Во все стороны разбегаются лестнички, двери, указатели, пожарные краны, старые декорации — как будто громадная рука мгновенно содрала видимость жизни и проявился тупик.
       Затем вдруг падает темнота на место действия — душная тропическая ночь — проступают куски звездного неба, гул авиационных турбин вдали, огоньки самолетов совсем вдали заняты своими делами — выруливают на взлет, подруливают после посадки.
       Одетая бетоном земля кажется надежней, человек стоит на ней так жестко, что кажется — чуть оттолкнется носком ноги и медленно, тяжело начнет вся планета раскручиваться, поворачивая этого человека вокруг его оси.
       Одетая в белый костюм и красную блузку с черной сумочкой через плечо, входит Дини.
       С другой стороны появляется Капитан. Кобура его на животе и расстегнута.
       КАПИТАН. С возвращением вас, Дини.
       ДИНИ (пауза). Спасибо.
       КАПИТАН. О, как вас там изменили в Европе!
       Дини продолжает всматриваться в Капитана, как будто в неуверенности — его ли видит?
       ДИНИ. Меня?
       КАПИТАН. Ну, это… (Делает круг рукой.) оболочку. Это они мастера.
       ДИНИ. Вы меня встречаете?
       КАПИТАН. Да.
       Пауза.
       ДИНИ. А кто вы теперь?
       КАПИТАН (смеется). Я? Как и был — начальник личной охраны президента. (Шутливо козыряет.) Звание — капитан.
       ДИНИ. Какого президента?
       КАПИТАН. За этот день, пока был закрыт аэропорт, произошло много перемен. Вы, наверное, знаете, что наш генерал стал исполнять обязанности президента. Страну нельзя было оставлять без власти, и он согласился. А министр экономики оказался замешанным в заговоре. Его будет судить военный трибунал. (Вздыхает.) Многие головы полетели.
       ДИНИ. Как же это вы… как это случилось, капитан? Почему?
       КАПИТАН. Вы знаете, Дини, мне самому до сих пор не все понятно. Доктор Мрури — вы, видимо, слышали — он руководил Союзом за освобождение народа. Это такая организация, где были молодые офицеры и… как их назвать? учителя, врачи, связисты — мелкая буржуазия. И доктор Мрури в последний момент, перед самым их выступлением, вдруг приезжает к господину президенту и во всем сознается. Представляете? Господин президент его простил — вот это мне совершенно непонятно, это при мне было — и отправил домой. По пути доктора Мрури убивают заговорщики: пуля пробила ветровое стекло прямо передо мной и поцеловала его в висок. (Вздыхает.) Когда я вернулся во дворец — и там все было кончено: в комнате для приемов господин президент неосторожно подошел к окну, и его застрелили. Три пули: в голову, в сердце и в спину. Ужасно.
       Пауза.
       ДИНИ. Его уже похоронили?
       КАПИТАН. Да, похоронили. Назвали центральную площадь его именем. У мэрии.
       ДИНИ. Разве это центральная?
       КАПИТАН. Это центр старого города. Неужели вы не помните?
       ДИНИ. Помню.
       КАПИТАН. Вот… Но жить надо продолжать, что уж тут? Надо продолжать его дело.
       ДИНИ. А жена доктора Мрури, миссис Мрури?
       КАПИТАН. Она уже в Европе. Сразу улетела. Гражданство у нее было английское, поэтому… А вообще вы — молодец, что вернулись, ДИНИ. Просто молодчина. Мы, откровенно говоря, и не надеялись.
       ДИНИ. А почему бы мне не вернуться?
       КАПИТАН. Действительно — почему? Не подыхать же, простите, с голоду на чужбине. И так переносите все спокойно. Молодец.
       ДИНИ. Он что-нибудь сказал или сразу умер?
       КАПИТАН. Сразу. Я же говорю: в голову, в сердце и в спину.
       ДИНИ. А генерал ничего не говорил обо мне?
       КАПИТАН. Генерал?.. Генерал говорит: пусть Дини возвращается во дворец. Пусть живет там, как вдова президента. Вы же знаете генерала, он добрый человек. С ним можно ладить. Но если уж он чего-то захочет…
       ДИНИ. Разве может хотеть камень.
       Пауза.
       КАПИТАН. Ай-яй-яй, ДИНИ… О президенте в наше время такое вслух говорить… можно только со мной!
       ДИНИ (тихо). С вами?
       КАПИТАН. Да, ДИНИ… (Начиная дышать, тянет к ней руку, скользит рукой от плеча вниз.) А ты ведь как будто его любила, а? Нашего старичка?
       ДИНИ. Я и сейчас люблю.
       КАПИТАН. Вот!.. (Отходит на два шага.) И здесь ты молодец! Готов тебе поверить… готов… Но спать с тобой рядом я еще долго не решусь. Знаешь, я люблю просыпаться… Дай-ка я тебя потрогаю.
       Подходит, целует ее.
       КАПИТАН (вполголоса). А потом я тебе расскажу историю, от которой нам обоим будет всегда хотеться… Понимаешь? Наши хищные звериные души… А! Как ты кричала! С ним! ночами! А я грыз руку! И охранял! И сторожил!.. И две пули!.. вот здесь, смотри!..
       Расстегивает защитную рубашку, открывая живот. Дини опускает руку в сумочку и стреляет из нее два раза. Капитан корчится, держась за живот, идет на нее.
       КАПИТАН. Нет… Не может быть… не надо… Я не жил… Я не жил еще!.. Нет!
       Тянется к Дини, цепляет ее руками. Она еще раз стреляет в упор. Он падает.
       Постепенно свет, выделяющий две фигуры — мертвого капитана и обессиленно стоящую на коленях Дини — становится ярче и ярче. Он тем нестерпимее для глаза, чем чернее окружающая ночь. Гул авиационных турбин также усиливается, доходя в форсаже до болевого ощущения.
       ГОЛОС АЛИ…Потемнело небо. Песчаная буря ворвалась в город из пустыни. В считанные минуты он оказался погребенным вместе со всеми жителями. Один только сын купца ничего не видел и не слышал. Он плакал.
       — Ты не боишься меня? — вдруг услышал он хриплый голос. Как будто столетие голос молчал, а теперь заскрипел, заскрежетал.
       — Кто ты? Где? — спросил сын купца.
       — Я — это ты. И весь город уместился под моей подошвой. Приказывай. Я слушаю и повинуюсь.
       — Я хочу… — начал юноша и замолчал.
       — Слушаю, — повторил див.
       — Я хочу узнать, для чего живем я и ты. Для чего заклинанье на браслете. Я хочу знать мысли Того, кто нами руководит.
       Див молчал.
       — Я жду, — сказал сын купца.
       — Твои слова мучают меня, — сказал див. — Не надо этого знать! Не надо.
       — Но Он дал мне способность мыслить и дал тебя, чтобы ты выполнял мои желания, — сказал сын купца. — И Он не поставил предела, — значит Он хочет слышать мои вопросы!
       — Ну что же, — сказал див и вздохнул так, что пришла песчаная буря и окончательно погребла город, — ты этого хотел…
       И сын купца закричал от дикой боли — ему показалось, что его разорвали надвое. И див закричал так, что земля начала подниматься, как волны, и из ее разрывов вырос огонь, и небо почернело от дыма.
       И юноша стал дивом, и див стал юношей. И каждое движение одного причиняло другому нестерпимую боль, а каждая мысль вонзалась, как молния.
       И они забыли о том, кто они. И там, где они проходили со стонами и плачем, оставалась пустыня, и реки иссякали, и все живое сгорало.
       Много лет прошло, и в один из дней сын купца пришел на берег моря и увидел лодку. Он сел в лодку и страдания его окончились…
    Конец

    Игорь Шприц

    ИОСИФ ПРЕКРАСНЫЙ

    Действующие лица
       Адам
       Лилит
       Император
       Иосиф
       Сталин
       Коба
       Сосо
       Амур

    Действие первое

       Внутри объема сцены находится еще один объем — внутренность гигантского параллелепипеда без окон, нечто вроде большой камеры, передним торцом открытой в зрительный зал. В боковых стенах по две двери, ведущие в боковые кельи. Объем келий обозначен, но не до конца, их истинные размеры могут быть велики. В дальнем углу весь объем сверху вниз протыкает малой своей частью Труба гигантского размера. Лишь некоторое время спустя понимаешь, что это фановая Труба. Как и во всякой уважающей себя фановой трубе, в ней есть лючок, вернее люк, тоже очень большой.
       Слабо освещенная сцена пуста. Беззвучно отворяется люк на Трубе, и из люка сверху вниз соскальзывает как по желобу нагое тело Иосифа. Он без сознания и без движения лежит некоторое время, затем начинает подавать признаки жизни.
       Из своей кельи в ночной рубашке выходит Адам, брезгливо обходит лежащего Иосифа, стучит в дверь кельи Лилит.
       ГОЛОС ЛИЛИТ. Я одна.
       Адам заходит в келью Лилит. Тишина. Из своей кельи, в ночной рубашке и колпаке, появляется Император. Он подходит к двери Адама, стучит. Тишина. Император направляется к келье Лилит, но по пути приседает на корточки и изучает лицо Иосифа. Затем Император стучит в дверь к Лилит.
       ГОЛОС ЛИЛИТ. Я не одна!
       Император ожидает, ходя кругами по залу. Спустя некоторое время Адам выходит от Лилит.
       АДАМ. Доброе утро.
       ИМПЕРАТОР. Доброе утро. Как переспалось?
       АДАМ. Спасибо, хорошо.
       ИМПЕРАТОР. Ну-ну. (Стучит в дверь кельи Лилит.)
       ГОЛОС ЛИЛИТ. Я одна!
       Император заходит к Лилит. Адам подходит к лежащему Иосифу, осматривает его и вновь уходит к себе. Иосиф медленно приходит в чувство, с трудом встает. Видя свою наготу, библейским жестом прикрывает себя. В это время Император выходит от Лилит.
       ИМПЕРАТОР. Доброе утро. (Иосиф молчит.) Доброе утро. (Кричит в ухо Иосифу.) Доброе утро!
       ИОСИФ. Доброе утро.
       Удовлетворенный Император уходит к себе. Иосиф медленно обходит зал. Из своей двери, потягиваясь, выходит обнаженная ЛИЛИТ. Она замечает Иосифа, передразнивает его библейскую позу и смеется.
       ИОСИФ. Доброе утро.
       ЛИЛИТ. Доброе утро, добрый человек.
       ИОСИФ. Извините, я не одет.
       ЛИЛИТ. Вам это мешает? Я тоже голая. Здесь некого стесняться, мы ведь одни. Да что вы все вертитесь, это неприлично — показывать зад даме, вы же не обезьяна. Даме чресла интересно… А-а, тупенький… (Уходит к себе.)
       Выходит Император, одетый для утренней прогулки. Он неторопливо прохаживается по залу и натыкается на Иосифа.
       ИОСИФ. Доброе утро.
       ИМПЕРАТОР. Мы уже здоровались, милейший. Сколько можно… И потом — оденьтесь, здесь нет любителей мужского тела. Неприлично ходить обнаженному перед одетыми людьми. Либо все голые, либо все одетые. Здесь вам не публичные бани.
       ИОСИФ. Где я?
       ИМПЕРАТОР. Вы здесь.
       ИОСИФ. Здесь — это где?
       ИМПЕРАТОР. Любопытство голого — это голое любопытство. Каламбур. Я еще раз вам говорю — оденьтесь. Вон ваша келья — там все для вас приготовлено. Ступайте. (Продолжает прогулку.)
       ИОСИФ. Это монастырь?
       ИМПЕРАТОР. Да, это монастырь.
       Иосиф уходит в указанную келью. Император прогуливается. Появляется Лилит.
       ЛИЛИТ (целует Императора). Милый, сегодня ты был особенно хорош. Царственно хорош. Вылитый Зевс в обличье быка.
       ИМПЕРАТОР. С рожками. Все льстишь, стерва. Не можешь не уколоть.
       ЛИЛИТ. Я не вру. В твоих объятиях я вновь чувствую себя юной и непорочной. Твоя Лилит. (Целует Императора.) Вечно твоя Лилит. Я хочу от тебя ребенка.
       ИМПЕРАТОР. Свежая идея. В твоем-то возрасте. Умора. Позабавишься и выкинешь как старую игрушку. Нет, уволь. Давай-ка погуляем молча.
       ЛИЛИТ. Ты меня не любишь. (Вышедший Адам присоединяется к прогуливающимся.) Адам, повлияй на него — он отказывается подарить мне дитя! Это самое горькое, что может услышать женщина из уст любимого.
       АДАМ. Я с трудом терплю вас обоих, но как только вы начнете еще и плодиться — мое терпение лопнет. Я убью твоего ублюдка еще до рождения — это я тебе обещаю.
       ЛИЛИТ. Ты мужлан и скотина! Я для тебя всего лишь инструмент, на котором ты одним пальцем играешь свои идиотские гаммы — тык-тык-тык! Тык-тык-тык! Тьфу!
       ИМПЕРАТОР. Не трогай ты его, не видишь — нервничает.
       ЛИЛИТ. Подумаешь — новенький! Не в первый раз.
       ИМПЕРАТОР. Может быть, это последний. Адам взволнован, Адам ждет.
       АДАМ. Заткнись, сволочь.
       ИМПЕРАТОР. Сколько раз я просил тебя не хамить мне! Ты дождешься — я снова проучу тебя!
       АДАМ. Что слышу я? Чего же ждать нам? Учи! (Пауза.) Недоучка.
       ЛИЛИТ. Мальчики! Ну перестаньте же! Сколько можно! Одно и то же! Постыдились бы гостя. (Вся троица останавливается перед кельей Иосифа.) Мужчина! Мужчина! Куда вы там запропастились? Мы ждем вас. Выходите же, не будьте такой букой. Здесь вас никто не укусит и не съест. Ау-уу!
       Иосиф выходит из дверей. На нем простая одежда — черные брюки, заправленные в мягкие полусапожки, белая рубашка. Вообще-то он постоянно слегка небрит.
       ЛИЛИТ. Ну, здравствуй, милый! (Обнимает и целует Иосифа. Пауза.)
       ИМПЕРАТОР. Как тебя зовут? (Иосиф молчит.)
       АДАМ. Как тебя зовут?
       ЛИЛИТ. Не бойся нас, скажи нам свое имя.
       ИОСИФ. Зачем оно вам?
       ИМПЕРАТОР. Если вдуматься, оно нам вроде бы и не к чему.
       АДАМ. Так удобнее, и не надо голову ломать.
       ИМПЕРАТОР. Не пугай мальчика, а то он подумает, что мы ему голову ломать будем. Нет, так мы поступаем только в самых крайних случаях.
       ЛИЛИТ. Если не скажешь, мы все равно придумаем кличку. Можем обидную. Что бы ему такое придумать? (Осматривает Иосифа со всех сторон.) Смотрите, у него левая рука сухая! Сухорукий! Сухорукий! Я первая придумала! (Иосиф дает Лилит пощечину.) За что? За что он меня? (Плачет.)
       АДАМ. Ну, наконец-то! Видит Бог, он первый начал! (Профессионально избивает Иосифа.) Сволочь! Скотина безродная! Тебя! Никто! Не трогал! Имя! Спросили! Гордыня! Гордыня! Гордыня! (Садится верхом на поверженного Иосифа и держит его за волосы.)
       ЛИЛИТ. Не бей его так сильно! Зубки не повреди! Ну прошу тебя!
       ИМПЕРАТОР (бьет Иосифа ногой). Скотина. Смерд. Женщину по лицу!
       Лилит садится на корточки и жадно наблюдает за Иосифом.
       АДАМ. Имя! Имя, подонок! Имя, или я убью тебя!
       ИОСИФ (мыча). Иосиф… (Чей-то стократ усиленный шепот повторяет «Иосиф!»)
       ЛИЛИТ. Иосиф! Какое красивое имя — Иосиф! Давно у нас не было Иосифов. Как лучше — Сухорукий Иосиф или Иосиф Сухорукий? (Ощупывает Иосифа.) Слава Богу, главное у него не отсохло.
       ИМПЕРАТОР. Зубы тоже вроде все целые.
       АДАМ. Осторожно, укусит. (Встает с Иосифа, подает ему руку.) Вставай, Иосиф. Добро пожаловать в наш монастырь. Меня зовут Адам. Извини за резкость. Если бы не твоя пощечина, я бы сдержался. А впрочем, ты был в чем-то прав! (Закатывает пощечину ЛИЛИТ.)
       ЛИЛИТ (смеясь). Отстань, ревнивец. (Протягивает Иосифу руку.) Очень рада познакомиться. Лилит, просто Лилит. Какой красавчик. (Иосиф целует руку Лилит.) А это наш Император, у него острые язык и кинжал. Избегай и первого, и второго. В остальном он вполне терпим. Два раза он меня убил, но зла я не держу — убивает он действительно классно.
       ИМПЕРАТОР. Рад познакомиться. Она все врет, Иосиф.
       ИОСИФ (пожимает руку Императору). Иосиф.
       ЛИЛИТ. Вот все и познакомились! Все хорошо. Люблю, когда день начинается с хорошего! (Замечает кровь на рубашке Иосифа.) Иосиф, ты весь в крови! Господи, за что ты его так, Адам? Сволочь ты все-таки! Садист! Император, воды и полотенце. Садись, миленький! (Усаживает Иосифа.) Ты, (Адаму) вампир, иди и за это готовь завтрак! И получше — в доме радость! В доме гость!
       Адам уходит к себе, Император появляется с водой и полотенцем. Лилит обмывает лицо Иосифа, его руки, шею…
       ЛИЛИТ (Императору). Пшел вон. (Иосифу.) Какие у тебя красивые и маленькие кисти, совсем как у женщины. Бедный мальчик. Этот Адам чудовище, если бы ты знал, что он себе позволяет только потому, что он первый! Скотина! Как ты вкусно пахнешь, Иосиф! «И запах от ноздрей твоих, как от яблоков; уста твои, как отличное вино». Поцелуй меня, не бойся. Ну не бойся же! прошу тебя… Их нет… (Целуются.) Вот так… Еще… Идем ко мне! Идем, быстрее же! Тупенький…
       Лилит уводит Иосифа в свою келью. Тишина, прерываемая смехом Лилит. Выходит Адам, озирается, заглядывает в келью Иосифа, затем стучится в дверь кельи Императора.
       ИМПЕРАТОР (выглядывая). Завтракать?
       АДАМ. Где этот ублюдок?
       ИМПЕРАТОР. Не знаю, тут Лилит лизала ему раны.
       Адам стучит к Лилит.
       ГОЛОС ЛИЛИТ. Я не одна.
       АДАМ. Спроси его, какое вино он пьет по утрам?
       ЛИЛИТ (после паузы). Кахетинское!
       АДАМ (Императору). Кахетинское?
       ИМПЕРАТОР. Первый раз слышу. Пусть будет кахетинское. Нет, не помню.
       Адам уходит к себе. Император прохаживается. Из кельи Лилит выходит Иосиф.
       ИМПЕРАТОР. Ну как?
       ИОСИФ. Что «ну как»?
       ИМПЕРАТОР. Все раны обработала?
       ИОСИФ. Я ему их все припомню.
       ИМПЕРАТОР. Припомнишь? Это правильно. Месть — святое чувство. Он это заслужил. Чем смогу, помогу. Ну, а как Лилит?
       ИОСИФ. Что как?
       ИМПЕРАТОР. Мы тут приелись, только ею и питаемся. Хороша на твой вкус?
       ИОСИФ. Попадались и получше.
       ИМПЕРАТОР. Вот как.
       ИОСИФ. Что раскакался, дай пройти. (Уходит к себе.)
       ИМПЕРАТОР. Ожил. Чудесно. Хороший знак.
       ГОЛОС АДАМА. Император, помоги со столом!
       Император заходит в келью Адама. Некоторое время спустя они выносят накрытый стол с завтраком, расставляют стулья.
       ИМПЕРАТОР. Так, что у нас сегодня на завтрак?
       АДАМ. Лобио, немного дичи, зелень, орехи, сыр, вино.
       ИМПЕРАТОР. Лобио — это бегало или плавало? Вкусно?
       АДАМ. Не знаю, не пробовал. Потерпи.
       ИМПЕРАТОР (напевает). Мы лобио, мы лобио, мы очень любим лобио! Ну где же они?!
       АДАМ. Прошу к столу, всех прошу к столу!
       Выходит Лилит в наряде невесты.
       ЛИЛИТ. Мальчики, как вам мой наряд? Я похожа на невесту?
       ИМПЕРАТОР. Как прекрасны ноги твои кривые в сандалиях!
       ЛИЛИТ. Идиот! Голодный идиот. Войдешь ты теперь ко мне, как же!
       ИМПЕРАТОР. На полусогнутых.
       ЛИЛИТ. Иосиф! Иосиф, я жду тебя, мой милый!
       Появляется Иосиф.
       АДАМ. Завтрак подан!
       ИОСИФ. Идите вы все к черту со своим завтраком! Сборище идиотов! Один бандит, один дурак, одна б… в фате. Где здесь выход? Я спрашиваю, где здесь выход?
       ЛИЛИТ. А вот за б… — в конец очереди!
       АДАМ. Здесь нет выхода, дорогой. Как сына прошу, успокойся, позавтракай. Ты ведь голоден?
       ИОСИФ. Да.
       АДАМ. Успокойся, поешь лобио, выпей вина, мы тебе все расскажем.
       ИМПЕРАТОР. Ты ведь любишь лобио?
       ИОСИФ. Люблю.
       ИМПЕРАТОР. Ну вот и чудесно! Веди Лилит к столу, она как бы сегодня твоя невеста. Тихо, дети мои. Возблагодарим Господина нашего — он подарил нам еще один день, он подарил нам еще одну пищу. Амен!
       ВСЕ (кроме Иосифа). Амен! (Садятся и начинают завтрак.)
       ИМПЕРАТОР. Действительно вкусно! Томат, колбаски, уксус, соль и травы. Петрушка точно. Недурно. Надо будет запомнить. Лобио. Ты хорошо начинаешь, Иосиф. Конец тоже должен быть выдающимся. В середине могут иметь место и провалы. Это закон сцены.
       ЛИЛИТ. Иосиф, не трать на него внимания, все внимание на меня. Адам, почему мой бокал пуст? Как старейший, произнеси первый тост. Иосиф, они меня здесь держат за подстилку. Ты не представляешь, как они измываются надо мной каждый божий день, особенно этот палач. Но с этого момента все — издеваться над вами буду я!
       АДАМ. Помолчи, женщина. Первый тост за того, кто здесь всех собрал — за моего Отца.
       Все встают, Иосиф продолжает сидеть.
       АДАМ (Иосифу). Встань, как сына прошу. Встань, пожалуйста. Встань, Иосиф, встань, щенок.
       ЛИЛИТ. Встань, милый, пожалей меня. Не порть нашу встречу.
       Пересиливая себя, Иосиф встает. Все выпивают вино и садятся.
       ИМПЕРАТОР. Святой тост, и вино ему вполне соответствует. Кахетинское — это откуда, Иосиф? (Иосиф молчит.)
       ЛИЛИТ. Отстань от человека, дай ему поесть. Налейте мне еще, положи мне вон того. По-моему, я снова начала толстеть. Можно, я скажу? Сидя. Я хочу выпить за здоровье моего первого мужчины, дарованного мне Отцом. Мужчин у меня было видимо-невидимо — и все разные. Сначала белые, потом пошли желтые, потом красные, я думала, что все, но когда черные появились — думала, крыша поехала. Нет, черные, как сажа, кроме ладошек, пяток и членов. К чему это я? Самый последний — вот, сидит, молчит, бревно бревном. Все они лазили по мне точно муравьи, во все дырочки, и всем я говорила одно и тоже, ленивая я: «Да, мой милый! Ты самый лучший, ты мой единственный, иди же ко мне, любовь моя, я вся сгораю от желания, взойди ко мне!» И они входили, и выходили, и снова входили. И называлось все это любовью… О чем это я? Да… Адам, за тебя, моего первого, единственного и последнего, который никогда не слышал и не услышит этой идиотской лжи, извергаемой моим женским естеством, будь оно проклято… За тебя! (Выпивает.) Гораздо было бы лучше, если бы меня сделали мужиком…
       АДАМ. Спасибо, Лилит. Я ценю твои чувства.
       ИМПЕРАТОР. Адам, позволь мне, жалкому рабу, присоединиться к этому тосту. Иосиф, друг мой, выпей за Адама. Это единственная возможность в твоей жизни, не упусти ее! (Иосиф невозмутимо продолжает есть.) Дурачок. Я немного взволнован неизвестностью в лице Иосифа. Мы совершенно не знаем его. Мы видим его впервые. Очевидно, что это человек неординарный, что это личность. И это все, что мы знаем. Для нас он черный ящик.
       ЛИЛИТ. С розовыми ладошками и членом.
       ИМПЕРАТОР. Воистину верно. Что в нем — вот любопытно узнать, не ломая крышки. Иосиф, расскажи нам о себе. (Пауза.) Лилит, каков он в любви?
       ЛИЛИТ. Ничего особенного. Такой же, как и все вы. Даже спасибо не сказал.
       ИОСИФ. Спасибо.
       ЛИЛИТ. На здоровье, мой единственный. Хочешь еще?
       ИОСИФ. Подавись собой, бесплодная.
       ЛИЛИТ. А вот это ты зря, этого я тебе не забуду.
       АДАМ. Остынь, Лилит. Мы долго жили скучно, безрадостно, надоели друг другу. Перестали говорить правду, разучились любить. Я хочу поднять бокал за Императора! (Император встает.) За моего верного спутника. Садись, сын мой. Сколько здесь перебывало народу, какие пиры закатывали! Слезы лили, как вино: «Адам! Друг! Я буду вечно с тобой, не покину тебя!» Где они, сладкоголосые красавцы? Пришел человечек со скрипучим голосом, за моей спиной стал говорить гадости, терпел меня, издевался надо мной и мною же вытирал ноги. Что ж, друзей не выбирают, особенно в моем положении. За Императора! За мою тень! Еще немного, и я тебя полюблю.
       ИМПЕРАТОР. Спасибо, Адам. Спасибо. Только не привыкай ко мне. Я этого не перенесу, привычка — это смерть всему. Когда я был Императором… Кстати, Иосиф, ты был Императором?
       ЛИЛИТ. Да! Кем ты был при жизни? Золотом в дерьме или дерьмом в золоте? (Иосиф молчит.)
       АДАМ. Какая разница? Что мы его торопим? Как с цепи сорвались. Не мешайте человеку, пусть наестся и выпьет. Давно мы вот сны не рассказывали друг другу. Император, начинай. Что видел ты, человече?
       ЛИЛИТ. Сны, сны!! Я их так люблю смотреть!
       ИМПЕРАТОР. Что мне снилось? Действительно, что же мне снилось? Ты знаешь, Адам, не помню. Убей меня Бог, не помню! (Посмеивается.)
       ЛИЛИТ. Ну и сволочь же ты! Все ты помнишь! Ну не томи, мы же договорились не врать про сны. А они у тебя такие интересные! Ты меня просто убить хочешь!
       АДАМ. Он у нас кокетка.
       ИМПЕРАТОР. Мне снилась Лилит.
       ЛИЛИТ. Правда? Не врешь? Поклянись мною!
       ИМПЕРАТОР. Чистейшая правда! Клянусь! Я шел куда-то со вполне ясной для меня целью. В руке кинжал или шпага, не помню… Я шел на смех Лилит… там был еще чей-то голос… Я выскочил! и увидел тебя, Лилит! И того тоже.
       ЛИЛИТ. И что мы делали?
       ИМПЕРАТОР. Мягко говоря, трахались.
       АДАМ. Со мной?
       ИМПЕРАТОР. Нет. Я его увидел со спины — узкие бедра, ноги. Пальцы на ногах, как у обезьяны. Два пальца на ноге срослись — брр, противно! (Иосиф вскакивает.) Вспомнил! Это был Иосиф.
       АДАМ (Иосифу). Что ты вскочил? Это всего лишь сон. А дальше, дальше то что было?
       ЛИЛИТ. Ну? Дальше, дальше! Ты убил нас?
       ИМПЕРАТОР. Не успел. Проснулся.
       ЛИЛИТ. Ууу, это не настоящий сон, так не считается. Все испортил.
       ИМПЕРАТОР. Куда вы денетесь — убью следующей ночью.
       ЛИЛИТ. Тогда, если будешь убивать, не протыкай Иосифа насквозь. В прошлый раз ты и меня подколол, шрам на животе остался некрасивый. Вот (показывает шрам), резал бы уж до смерти. Видишь, Иосиф, какой он у меня ревнивый. Я вижу, тебе неинтересны наши сны? Это ведь и тебя касается.
       АДАМ. Он еще ничего не понял. Сны у нас — единственная реальность. Ты сыт, дорогой?
       ИОСИФ. Вы можете закончить эти дурацкие разговоры? Вы можете ответить на один вопрос: где я?
       ИМПЕРАТОР. Это самое простое — где ты? Ты с нами. С нами, а мы — с тобой. Выпьем за нашу встречу. (Иосифу.) Пей, а то хуже будет, не будь я Император.
       ИОСИФ. Ну и где мы все? Где мы сидим?
       АДАМ. Мы сидим в замкнутом помещении, из которого нет выхода.
       ИОСИФ. Это тюрьма?
       АДАМ. Тюрьма без окон и без тюремщиков.
       ИОСИФ. Вы не можете выйти отсюда?
       АДАМ. Можем. Через Трубу. Но не хотим.
       ИМПЕРАТОР. Горя в этом особого нет — многие всю жизнь проводят в своем селе, городе, стране, планете. Для иного и тело — тюрьма души…
       ИОСИФ. Я хочу выйти отсюда. Вы не имеете права держать меня здесь. Я требую адвоката!
       ЛИЛИТ. Ха! Умора! Адвоката нам тут только не хватает!
       ИМПЕРАТОР. И мы хотим того же.
       ИОСИФ. Я хочу поговорить с начальником тюрьмы.
       АДАМ. Это невозможно.
       ИОСИФ. Тогда с надзирателем!
       Император (указывает на Адама). Говори!
       АДАМ. Я всего лишь староста этой камеры.
       ИОСИФ. Здесь есть другие камеры?
       АДАМ. Не имею представления.
       ИОСИФ. Бред сумасшедших.
       ИМПЕРАТОР. Тюрьмой называется замкнутое физическое или духовное пространство, мыслящие обитатели которого безнаказанно и беспредельно в границах жизни ограничивают желания, возможности и отправления иных мыслящих, сосуществующих с ними обитателей. Вот так.
       ЛИЛИТ. Боже, как ты все-таки умен. Давайте что-нибудь попроще — попытаем его до первой крови, а потом я его от всей души пожалею.
       АДАМ. Зачем тебе эта глупая определенность, глупый человек? Начальник, не начальник, старший, младший. Тебе так легче жить? Изволь. Мы для тебя тюремщики, ты для нас — жертва. И если ты нам не будешь интересен — часы твои сочтены.
       ИОСИФ. Вы убьете меня? Это незаконно! Я протестую! Есть же хоть какой-то закон в этом месте, будь оно проклято!
       АДАМ И ИМПЕРАТОР (вскакивают, хором). Будь оно проклято!
       ЛИЛИТ (запаздывает). Будь оно проклято! Ха-ха, вечно я опаздываю. Давайте выпьем.
       АДАМ. Мы тут дышим законами, пьем их, купаемся в законах, здесь просто царство законов. Здесь все законы божьи.
       ИМПЕРАТОР И ЛИЛИТ. Амен!
       ИОСИФ. Вот оно что. Это сумасшедший дом. Как я сразу не понял?!
       ИМПЕРАТОР. Первый раз слышу, чтобы дома сходили с ума.
       ЛИЛИТ. А чего — крыша поехала, и весь дом того — фьють!
       АДАМ. Какая тебе разница, Иосиф? И в сумасшедшем доме божьи законы.
       ИОСИФ. Вы безнадежны! Нет Бога — и нет никаких божьих законов! (Адам и Лилит смеются.)
       ИМПЕРАТОР. Да тихо вы все! Дайте послушать умного человека. Чего нет?
       ИОСИФ. Бога нет.
       ИМПЕРАТОР. С ним что-то случилось? Боже, неужели Бог умер? Не дай Бог!
       ЛИЛИТ. Я запуталась. Что с Богом?
       ИМПЕРАТОР. Его нет! Вот, с воли человек, самые свежие новости — Бога нет.
       ЛИЛИТ. А кто вместо него?
       ИМПЕРАТОР (указывает на Иосифа). Прошу любить и жаловать, Иосиф — богочеловек!
       ЛИЛИТ. Дай, я его полюблю. Два раза, по-божески!
       ИОСИФ. Вон со своей обезьяньей любовью! Адам! Лилит! Подобье Божье! Ублюдки! От обезьян произошли, от мартышек!
       ИМПЕРАТОР (Адаму и Лилит). Вы оба рождены от мартышки, а мы с Иосифом — от вас.
       ЛИЛИТ. Б… бы я еще стерпела — грешна, но уж мартышку я тебе не прощу! (Уходит в свою келью.)
       АДАМ. Чем ему обезьяна не угодила? Лилит обидел. Уймись, безумец.
       ИМПЕРАТОР. Иосифу больше не наливать.
       ИОСИФ. Заткнись, дерьмо. (Выпивает.) Задницу я вам лизать не буду. Плохо вы меня знаете.
       ИМПЕРАТОР. Никто тебе ее не даст. Горячим шершавым языком — брр…
       ИОСИФ. Я вас ненавижу. Тупое быдло. Я вас всех убью. Убью.
       ИМПЕРАТОР. Этот может.
       ИОСИФ. Ноги будете целовать — все равно убью. Убью.
       Иосиф, шатаясь, идет в свою келью. Появляются Лилит с Амуром. В руках у Амура десантный автомат. Иосиф останавливается у своей двери.
       ИМПЕРАТОР. О-о-о, кто к нам пришел! Амурчик, радость наша!
       АМУР. Мир вашему дому! Рад видеть тебя, Адам. Привет, Император. Давно я у вас не бывал.
       АДАМ. Привет тебе, Амур. Садись с нами, попей вина. Кахетинское.
       АМУР. С удовольствием! Бывал я в Кахетии.
       ИМПЕРАТОР. А где это?
       АМУР. Рядом с Колхидой.
       ИМПЕРАТОР. А Колхида где?
       АМУР. А, одно слово — Император… Ну, со свиданьицем… (Выпивает.)
       ЛИЛИТ. Давай, давай — работай. Ишь, присосался…
       АМУР. А где клиент?
       ЛИЛИТ (указывает на Иосифа). Вот этот вот.
       АМУР (деловито). Хлипкий он какой-то, выдержит ли всю дозу?
       ЛИЛИТ. Побольше всади, он меня мартышкой назвал.
       ИОСИФ. Обезьяна! Иди сюда! К ноге!
       АМУР. О-о-о, такое не прощают. За тебя, Лилит! (Вскидывает автомат и в упор расстреливает Иосифа.)
       ИМПЕРАТОР. Хороша машинка! Дай подержать. (Рассматривает автомат, добивает Иосифа.) Умеют делать, черти.
       ЛИЛИТ. Браво! (Целует Амура.)
       АДАМ. Прошу к столу, Амур. Давно я тебя не видел. За встречу! За твое святое ремесло!
       ЛИЛИТ. За любовь, что ты даришь людям!
       АМУР. Спасибо, друзья. (Выпивает.) Чудесное вино. Рад вас видеть. Все дела бросил, как услышал голосок Лилит. Вызывайте почаще.
       ИМПЕРАТОР. Какие новости в свете?
       АМУР. Да все по-старому. Ничего интересного, у вас тут гораздо приятнее. Тишина, никаких тебе интриг: «Позвольте, никакой он не святой, обычный мученик, даже без нимба!» Хороший стол, чудесное вино, одна Лилит чего стоит… Что еще нужно человеку, чтобы спокойно встретить вечность?
       АДАМ. Действительно…
       ИМПЕРАТОР. Кто нынче в фаворе?
       АМУР. Мелкий народец, ни одной личности. Все тебя вспоминают: «Где это, говорят, наш Император? Куда, говорят, он подевался?»
       ИМПЕРАТОР. Ну уж, вспоминают. Врешь небось.
       АМУР. Клянусь своими стрелами!
       АДАМ. Кстати, где они?
       АМУР (хлопает по автомату). Эта штучка не в пример удобнее. Но на парадах я всегда по полной форме: фиговый листок пятый номер, лук, стрелы, бабы балдеют…
       АДАМ. А нас с Лилит? Помнят еще?
       АМУР. Вас с Лилит? Вас помнят, конечно помнят, что за вопрос. Обоих.
       АДАМ. Понятно… Как Ева?
       АМУР. Ева? Да как Ева? Обычно, я ее совсем не вижу, вся в благотворительности по уши. Чудесное вино, ей Богу великолепное!
       ЛИЛИТ. Старая ханжа! Ненавижу!
       АДАМ. Лилит!
       ЛИЛИТ. Прости, АДАМ. Что носят в свете? Что-нибудь особое?
       АМУР. Да ничего особенного — почти ничего и не носят, ты же знаешь мою специфику. Иная вызовет, сама в чем мать родила, страшна, как смертный грех, Амур, говорит, ну сделай хоть что-нибудь, я отблагодарю. Нет, говорю, спасибо, Амур взяток не берет. Недавно на одну каракатицу весь рожок потратил, а клиент очухался — и все равно ни в какую! Пришлось еще раз добивать. Я давно заметил — дозы все время растут. Как ишак, по пять рожков таскаю, вот жизнь!
       ЛИЛИТ. Тяжело, миленький?
       АМУР. Ты же знаешь, ЛИЛИТ… Ради тебя, ради одного твоего слова… Я же стрелялся из-за тебя, ты хоть это помнишь?
       ЛИЛИТ. Как давно это было… Господи, какая же я старая, и как давно это было… Господа, мы с Амуром вас покидаем?
       АДАМ. Мы не в обиде. Нас с Императором помнят.
       АМУР. Клянусь, что это так!
       АДАМ. Иди, Амур, иди… Не забывай нас, навещай почаще, может и мы еще на что сгодимся. Всем, кто нас помнит — привет.
       ИМПЕРАТОР. А от меня добавь, что Император чувствует себя превосходно! И вот, еще… А, ладно, чувствует себя превосходно — и хватит!
       АМУР. До встречи, друзья!
       Лилит с Амуром уходят в келью Лилит. Адам мрачен.
       ИМПЕРАТОР. Да брось ты переживать! Амур дурак, у него в голове одни бабы да мужики.
       АДАМ. Заткнись! Я не переживаю.
       ИМПЕРАТОР. Вот и хорошо, вот и славненько! Слушай, давай порыбачим! Давно мы с тобой рыбок не тягали, а, Адам? Ты меня слышишь?
       АДАМ. Слышу. Давай.
       Оба встают и подходят к Трубе. Адам отворяет дверцу, видно красное свечение внутри Трубы, слышны звуки, подобные тем, что издает землечерпалка.
       ИМПЕРАТОР. Одно дерьмо плывет, измельчал народец. Помнишь, каких белуг мы с тобой таскали раньше? Одна к одной, можно было и не выбирать. Вон вроде ничего. Нет, толстовата. О, вот следующая, хватай ее за жабры! Держи, а то уйдет! Скользкая, стерва… (Вытаскивают из Трубы обнаженное женское тело.) Вроде миленькая, как тебе, Адам?
       АДАМ. Какая тебе разница?
       ИМПЕРАТОР. Ну все-таки, хочется выбрать получше.
       АДАМ. Бери и тащи.
       ИМПЕРАТОР. А тебе?
       АДАМ. Я не хочу.
       ИМПЕРАТОР. Почему, чудак? Самый клев пошел.
       АДАМ. Грех это, кровосмесительство. Смертный грех.
       ИМПЕРАТОР. Смерти боишься? Как знаешь. Помоги взвалить. (Адам взваливает женщину на спину Императора.) Вот и согрешил помощью…
       АДАМ. Позови Амура, он еще здесь.
       ИМПЕРАТОР. Обойдемся без амуров, с ними и дурак сможет. (Уносит добычу в свою келью.)
       Адам подходит к лежащему Иосифу и за ноги втаскивает его в келью. Выходит из кельи Иосифа, прислушивается. Из кельи Лилит слышен ее смех, из кельи Императора доносится женский вопль и звуки пощечин. Адам уходит к себе.

    Действие второе

       В зале появилась новая мебель — судейское кресло с высокой спинкой для Адама и два кресла по бокам для Иосифа и Лилит.
       В зале никого нет. Из кельи Лилит доносится детский плач, он резко прекращается, как будто ребенка накрыли подушкой. Тишина.
       Из своей комнаты выходит живой и невредимый Иосиф, некоторое время спустя из своей кельи появляется Император.
       ИОСИФ. Доброе утро.
       ИМПЕРАТОР. Доброе утро, Иосиф. Как спалось на новом месте?
       ИОСИФ. Хорошо спалось. Я вчера выпил лишнего, наговорил тоже лишнего. Я приношу свои извинения. Такое больше не повторится. Я приношу свои извинения.
       ИМПЕРАТОР. Какие пустяки, Иосиф, друг мой! Мужчины немного выпили, мужчины немного поговорили — это же и есть жизнь! А вот извиняться — это недостойно мужчины. Никогда и ни перед кем не извиняться — вот мое правило. Забудем твои извинения, как шутку дурного тона. Все! Единственное — не вздумай извиняться перед Адамом и Лилит. Не поймут, не оценят — не те люди. Это очень, между нами, неинтеллигентные существа. Они же были первые, университетов не кончали. Но ты был прелестно естественен — и это главное. Будь таким и дальше.
       ИОСИФ. Благодарю вас.
       ИМПЕРАТОР. Вчера мы были на «ты».
       ИОСИФ. Да, действительно… Вот вчера, в самом конце… Я плохо помню… Перед тем, как я к себе ушел…
       ИМПЕРАТОР. Это был Амур.
       ИОСИФ. Кто?
       ИМПЕРАТОР. Амур, бог любви. Он тебя убил. По просьбе Лилит. Было больно?
       ИОСИФ. Очень. Очень больно.
       ИМПЕРАТОР. Не бойся, больше он не появится.
       ИОСИФ. Вы… простите, ты сказал, что он меня убил… Это… шутка.
       ИМПЕРАТОР. Ничего себе шуточки! Он никогда не шутит и бьет наверняка.
       ИОСИФ. Ты шутишь. Я же живой.
       ИМПЕРАТОР. У нас очень целебные ночи. Я лично, вот этой вот рукой два раза убил Лилит и один раз Адама. Два раза Адам убивал меня, но, как видишь, я жив и здоров, равно как и ты. Ночь все списывает.
       ИОСИФ. Плохо понимаю тебя. Ты был мертв?
       ИМПЕРАТОР. Телом. Брось переживать. Ну неужели ты думаешь, что Адам сильнее меня в драке? Да он мужлан! Я подставился специально, чтобы самому прочувствовать все это. Лилит вызвала Амура, он тебя убил, у него профессия такая — убивать. Смерть исцеляет человека лучше сотни лекарей. Да ты же слышал — «О мертвых либо ничего, либо только хорошее»! Теперь в тебе только хорошее! Теперь ты нас всех любишь! Адама, меня, Лилит! Но всех больше — Лилит. Она же Амура вызвала. Он и всадил тебе, не пожалел, дубина языческая. Скажи честно, любишь Лилит?
       ИОСИФ. Это мое личное дело.
       ИМПЕРАТОР. О! Попал в точку! Бедная дурочка Лилит.
       ИОСИФ. Не смей говорить о ней таким тоном.
       ИМПЕРАТОР. Амур явно перестарался, ты стал слишком серьезен. Молчу. Чего же ты ждешь, она твоя. Ты первый, у вас любовь, а мы с Адамом следующие. Иди же!
       ИОСИФ (хватает Императора за грудки). Перестань! Замолчи!
       ИМПЕРАТОР (падает на колени). Не надо! Не надо. Боюсь. Пощади меня, о храбрый Иосиф!
       Из кельи Лилит вновь доносится надсадный крик ребенка.
       ИОСИФ. Кто-то плачет.
       ИМПЕРАТОР. М-м, дура! (Стучит в дверь кельи Лилит.) Лилит. Лилит.
       Дверь распахивается, на пороге появляется Лилит.
       ЛИЛИТ. Миленький, выручай, миленький, последний раз! Клянусь тебе, больше никогда!
       Вновь раздается плач ребенка, Лилит бросается в келью, ребенок замолкает. Из своей кельи выходит Адам.
       АДАМ. Что случилось? Доброе утро всем. Как прошла ночь, Иосиф?
       ИОСИФ. Доброе утро. Ночь прошла хорошо, снились странные сны.
       АДАМ. Это нормально, на новом месте всегда так. Кто-то сейчас кричал?
       ИМПЕРАТОР. Тебе послышалось.
       АДАМ. Я слышал крик младенца. Это у тебя, Иосиф?
       ИОСИФ. У меня нет детей.
       Слышен детский плач.
       АДАМ. Старая сука! (Вбегает в келью Лилит. Слышны крики Лилит «Нет! Нет!»)
       Император хватает Иосифа, не пуская его к Лилит.
       ИОСИФ. Пусти меня! Пусти! Не смей трогать ее! Лилит, я здесь!
       ИМПЕРАТОР. Тише, дурень! Не лезь! Не твое дело!
       Адам выходит, держа младенца без признаков жизни, идет к Трубе, открывает дверцу и выкидывает тело в Трубу.
       АДАМ. Старая сука. (Уходит к себе.)
       ИОСИФ. За что он его?
       ИМПЕРАТОР. Да ни за что, так просто.
       ИОСИФ. Куда он его выкинул?
       ИМПЕРАТОР. Отправил попутешествовать. Ребенок увидит миры, правда, ничего в них не понимая.
       ИОСИФ. Он был мертв?
       ИМПЕРАТОР. Не мертвей тебя. Мертвый, живой — не вижу разницы. Кстати, в Египте так называли рабов: мертвый-живой. Через черточку. Веселенькое начало дня.
       Император уходит к себе. Некоторое время спустя появляется плачущая Лилит и бросается на грудь Иосифу.
       ИОСИФ. Здравствуй, Лилит.
       ЛИЛИТ (сквозь слезы)… он не может понять… он не хочет понять меня… Я же не глиняная баба, я живая женщина… Мне иногда хочется быть такой же, как все — любить, быть любимой, иметь детей… Мне так мало надо, ну что Он меня мучает? Господи, за что Ты меня мучаешь? Ну их так много у Тебя, этих маленьких куколок в твоем муравейнике… Что плохого, если я возьму себе одного, самого ненужного, самого незаметного, слабого, мягкого, тычущегося, они же все равно приходят к Тебе тысячами… Их же не убудет у Тебя, эти самки нарожают новых, любая пьянчужка, любая мокрохвостка мечет их, как икру, и только я, я, я — первая женщина Вселенной, я ниже их всех, ниже любой публичной лягушки… Они недостойны этого, они убоги в своих желаниях… Как мне плохо каждый раз, Господи… как мне плохо… Никому я не нужна. Никому я не нужна.
       ИОСИФ. Я люблю тебя. Я люблю тебя, Лилит.
       ЛИЛИТ. А, это ты, Иосиф… Я тебя не узнала. Долго жить будешь. Ты не любишь, ты хочешь меня. Я позвала Амура — и ты захотел меня. А не позвала бы — тебя сейчас тошнило бы от моих прикосновений… Когда любят, не желают. Когда любят, убить готовы, чтобы не возжелать. Эта такая ловушечка для дурачков, желание… Если любишь, убей меня, а, Иосиф? Дай мне хоть один день отдохнуть, поспать мертвым сном. Давно я не высыпалась. Только чур — не больно! Незаметно и не больно, чтобы я даже и не знала, когда ты это сделаешь… Идем ко мне, у меня спрятан кинжал, острый-острый. Быстрее, пока нам не помешали! Иди же, иди!
       Лилит уводит Иосифа к себе. Некоторое время в зале пусто. Из кельи Иосифа доносится крик: «Лаврентий! Лаврентий! Где ты, Лаврентий?» Оттуда появляется Сталин, в сером френче, брюках, и старческой походкой тычется во все углы.
       СТАЛИН. Лаврентий, Лаврентий… Брось свои шуточки… Где вы все попрятались? Лаврентий, где ты? (Подходит к келье Адама, открывает дверь. На пороге появляется Адам.) Это ты, Лаврентий? А где остальные? Вы что, издеваетесь надо мной? (Адам молча разглядывает Сталина.) Кто ты такой, что ты здесь делаешь?
       АДАМ. Приветствую тебя, сын мой. С прибытием тебя.
       СТАЛИН. Какой я тебе сын? Обезумели тут все от пьянства? Есть здесь кто-нибудь трезвый? Лаврентий, ты мне за все ответишь. Распустил своих мерзавцев, скотина! (Идет к двери Императора. Император появляется на пороге.) Где Лаврентий?
       ИМПЕРАТОР. Лаврентий, ты где? Лаврентий! Ку-ку, папаша, нету его. Ты сам то кто ему будешь?
       СТАЛИН. Сплю я, что ли? (Щиплет себя, пытается потом ущипнуть Императора.) Ты кто?
       ИМПЕРАТОР. Я — Император! Только без фамильярностей, я этого не переношу.
       СТАЛИН. Наполеон?
       ИМПЕРАТОР. А других ты и не знаешь? Серый ты, папаша, как твой мундир.
       СТАЛИН (указывает на Адама). А этот кто?
       ИМПЕРАТОР. О-о-о, это Адам! Знаешь что-нибудь про Адама? Смешной старичок, ни хрена не знает. А ведь такие надежды подавал…
       АДАМ. Что время делает с человеком, скажи, Император, а? Время — это Его самая смешная и страшная шутка. Божественная фантазия… (Уходит к себе.)
       ИМПЕРАТОР. Каким ты был, Иосиф, таким ты и остался. Медленно доходит.
       СТАЛИН. Император и Адам… Могу я видеть главного врача?
       ИМПЕРАТОР. Главный лекарь — это время, но здесь оно напрочь отсутствует. Лечимся вином, женщинами, снами, драками — чем придется. Что закажете — вино? женщину? драку?
       СТАЛИН. Здесь есть медицинская сестра? Я хочу ее видеть.
       ИМПЕРАТОР. Желаете лицезреть голую сестру милосердия? Это скромно, это мне нравится. Я понимаю — возраст. Постучи вон в ту дверь (указывает на келью Лилит) и заходи.
       СТАЛИН (стучит в дверь). Товарищ медсестра! Товарищ медсестра!
       ГОЛОС ЛИЛИТ. Я не одна.
       ИМПЕРАТОР. Она сейчас освободится, у нее пациент. Посиди, дорогой.
       Сталин садится на стул. Выходит Иосиф, с недоумением смотрит на Сталина. Император наблюдает их встречу с видимым удовольствием.
       ИОСИФ. Здравствуйте, отец. (Сталин молча пытается зайти к Лилит. Иосиф загораживает ему дорогу.) Зачем вам туда? Что вам там делать?
       СТАЛИН. Пустите меня. Мне нужна сестра милосердия.
       ИОСИФ. Нечего тебе там делать!
       СТАЛИН. Пустите меня.
       ИМПЕРАТОР. Пропусти старого, у него тоже могут быть желания.
       СТАЛИН. Пустите меня.
       ГОЛОС ЛИЛИТ. Кто там? (Появляется в дверях.) Ой, новенький! Иосиф, мне не нужен сторож.
       ЛИЛИТ. Маслом по сердцу! Проходи, отец, раздевайся до пояса. (Сталин заходит внутрь.) Снизу. Не хмурься, дурачок. (Целует Иосифа и закрывает дверь.)
       Взбешенный Иосиф кидается в свою келью. Раздаются крики Сталина: «Помогите! Что ты делаешь, мерзавка?! Помогите же!» Полуодетый Сталин вываливается из кельи Лилит. Она, смеющаяся, появляется следом.
       СТАЛИН. Тьфу, мерзавка! Это тебя Лаврентий подставил? Сгною обоих! Тьфу на тебя!
       ЛИЛИТ. Дедушка, а не голубой ли ты часом? (Давится от смеха.) Первый раз такого дурака вижу!
       СТАЛИН. Что вы тут из меня идиота делаете?! Вы что, не знаете, кто я такой?! Вы не знаете, кто я?! Кто я! Кто я!
       На крики беснующегося Сталина выходят Адам и Иосиф.
       Кто я?! Кто я!! (Обессилевший, садится на стул; ему дурно.)
       ИМПЕРАТОР (указывает на Сталина). Иосиф, а ведь этот старик — это ты.
       ИОСИФ. Шутишь.
       АДАМ. Он не шутит.
       ЛИЛИТ. Не ожидала такого от нашего Иосифа прекрасного — праведником стал, святее папы римского. Дед, ты упускаешь свой единственный шанс — вкусить между жизнью и смертью лучшую женщину мира!
       ИМПЕРАТОР. Смотри, Иосиф, его рука сухая! И бьюсь об заклад — на ноге срослись два пальца. Чертово копыто!
       СТАЛИН. Кто вы? Что вам от меня надо?
       АДАМ (Сталину). Ты хоть понял, куда попал?
       ИОСИФ. Это я? Я буду таким? Адам, это я?
       АДАМ. Ты. Но таким ты уже не станешь. Время остановилось.
       СТАЛИН. Я… я… я… я умер…
       АДАМ. Да.
       СТАЛИН. Когда?
       АДАМ. Вчера ночью. Под утро.
       СТАЛИН (указывает на Иосифа). И это тоже я?
       АДАМ. Ты.
       СТАЛИН (подходит к Иосифу). Я… действительно, я… только молодой… (Касается лица Иосифа.) Бедный Иосиф… Еще молодой и еще счастливый… (Адаму.) Значит, меня не обманывали?
       АДАМ. Не обманывали.
       СТАЛИН. И вы Адам?
       АДАМ. Да. (Сталин встает на колени и целует руку Адама.) Встань с колен, сын мой. Мы равны с тобой.
       СТАЛИН. А это? (Указывает на Лилит.) Это в самом деле…
       АДАМ. Лилит.
       СТАЛИН. Вот она какая.
       ИМПЕРАТОР. А я — Император!
       ЛИЛИТ. Пойду оденусь, а то такие почести, а я в неглиже… (Уходит к себе.)
       ИМПЕРАТОР. А я — Император!
       СТАЛИН (не обращая внимания на Императора). А это все? (Обводит рукой.) Это ад?
       ИМПЕРАТОР. Ну что вы!
       АДАМ. Нет.
       СТАЛИН. На рай я не надеюсь.
       ИМПЕРАТОР. Ну что вы!
       АДАМ. Далеко не рай.
       СТАЛИН. Чистилище?
       ИМПЕРАТОР. Т-с-с, не надо так громко! Мы предпочитаем не употреблять этого слова, от него пахнет чем-то хирургическим. Мы говорим — пургаториум! Или — таможня. Позвольте представиться — Император! Служитель пургаториума, сокращенно мытарь!
       СТАЛИН (указывает на Иосифа). Для чего он здесь?
       АДАМ. Это судья.
       ИОСИФ. Я буду судить его?
       АДАМ. Ты будешь судить себя.
       ИМПЕРАТОР. Это нетрудно, помню, я себя осудил на смертные муки секунд за двадцать. Я у меня даже не пикнул.
       СТАЛИН. Странно все это. Я думал, что смерть есть, а ее нет.
       АДАМ. Смерти нет.
       СТАЛИН. А что сейчас будет?
       ИМПЕРАТОР. Немного помытарим тебя, даром хлеба и нам не дают.
       СТАЛИН. Я готов.
       АДАМ. Мы должны переодеться. Это недолго.
       ИМПЕРАТОР. И не вздумайте организовать побег, ироды Царя небесного. У нас самые длинные руки, из под земли достаем. (Пугает Иосифа.) Ууу!
       Адам и Император уходят в свои кельи.
       СТАЛИН. Как ты похож на моего Якова.
       ИОСИФ. Якова? Какого Якова?
       СТАЛИН. Моего первенца звали Яковом.
       ИОСИФ. Что с ним стало?
       СТАЛИН. Убили Якова злые люди… Не ожидал я, что смерть так интересна…
       ИОСИФ. Что сейчас будет с нами?
       СТАЛИН. Не знаю. Давно ты здесь?
       ИОСИФ. Сутки.
       СТАЛИН. Что это было, эти сутки?
       ИОСИФ. Вначале они устроили пир в мою честь, потом меня убили, ночью были сны. Потом утро и ты.
       СТАЛИН. И я… А сны? Про что были сны?
       ИОСИФ. Страшные сны. Про меня, про тебя, я тебя сразу узнал — человек из моих снов. Скажи, зачем ты так жил?
       СТАЛИН. Так получилось… Мне не из чего было выбирать… Кажется, они идут. Не позволяй им… Идут.
       Роскошно одетый Император выходит с жезлом, стучит в пол и провозглашает: «Адам!» Адам в богоподобном одеянии входит и садится в кресло. Император вновь провозглашает: «Лилит!» Появляется Лилит и садится на свое место.
       ИМПЕРАТОР. Иосиф, сын Виссариона! (Иосиф садится в кресло судьи.)
       АДАМ (Сталину). Слушаем тебя, человек.
       СТАЛИН. О чем я должен говорить?
       АДАМ. О себе.
       СТАЛИН. Я должен судить себя?
       ИМПЕРАТОР. Попробуй, если получится. Будешь первым, кому это удалось.
       СТАЛИН. Я был всю свою жизнь очень гордым человеком… Во мне было много достоинств, но гордыня превышала все. Она была основой моей жизни… Когда я это понял, было поздно, и я смирился с ней… Последние годы я был узником самого себя и не видел радости в своем существовании… Все.
       ИМПЕРАТОР. Не густо.
       ЛИЛИТ. Ты радовался, нарушая заповеди?
       СТАЛИН. Это была угрюмая радость.
       ЛИЛИТ. Ну хоть какая-то, но была. У меня нет больше вопросов.
       АДАМ. Иосиф.
       ИОСИФ. Я не хотел, чтобы он стал таким. Я не понимаю, как это получилось.
       СТАЛИН. Лжешь. Лжешь перед самим собой и перед нами. Адам, он врет, он все понимал еще тогда, я-то помню! Это я должен спросить его — зачем он меня таким сделал?! Я проклинал себя молодого, проклинал свою злобу, свою мстительность, свою скупость! Я остался один, совсем один — некому было сказать мне: «Бедный Иосиф!» Кто загнал меня в этот угол?! Только ты! Я стар и умнее тебя. Ты молод и глуп. Из твоей бараньей глупости проросли все мои беды. Это он должен стоять здесь! Он, он! Я его детище, а детище за отца не отвечает!
       ЛИЛИТ. Вот это уже интереснее! А то — виноват! виноват! исправлюсь! Дудки! За всю свою долгую жизнь — я не хочу уточнять свой возраст — я ни разу не видела истинно раскаявшегося. И правильно! Жизнь прожита! Чего жалеть! Все эти раскаяния — только из страха. (Сталину.) Чего ты боишься, человече?! Врежь этому сопляку как следует, он первый испортил твою жизнь!
       АДАМ. Лилит, Лилит, не увлекайся!
       ИМПЕРАТОР (Иосифу). А ты что тут блеешь, как безропотная овца?! Дай этому старому козлу по рогам! Здесь ты судья, а он никто, и звать его никак! Начали по новой! (Хлопает в ладоши.)
       ИОСИФ. Я не могу его осуждать — такая судьба.
       ИМПЕРАТОР. Он не может! А мы можем?! Ты видел ночью, что он натворил?
       ИОСИФ. Видел.
       АДАМ. Судьба, говоришь? А то, что я здесь сижу — это тоже моя судьба? Расхлебывать все ваше дерьмо — это тоже моя судьба? Нет, Иосиф, с меня хватит! Вот сейчас один из вас — мне все равно, кто — уйдет в Трубу, а второй останется и продолжит это грязное дело. Я устал от вас всех. Раньше люди были намного лучше.
       ИМПЕРАТОР. Много чище и нравственнее. И не выпендривались, из чьей там глупости произросли чьи-то беды. Правду говорили. Так что колись, падре.
       СТАЛИН. А что в Трубе?
       ИМПЕРАТОР. А-а, полезло! Боишься?
       ЛИЛИТ. Скука там. Большая серая Скука. Без мыслей, без движения. Без чертей. С ними-то было бы весело.
       ИМПЕРАТОР. Чует, что страшно! Чей-то шепот, потом хруст, почти без вскрика! И снова темно… Да увидишь скоро. Хотя я вижу у старичка маленький шанс послать туда Иосифа. Возьмем да поменяем вас местами!
       АДАМ. Это можно.
       ЛИЛИТ. Мне старенький больше нравится. Он еще исправится, правда, исправишься? Он только с виду тихий, а сам еще о-го-го!
       ИМПЕРАТОР. Не дави на высокий суд, курва.
       ЛИЛИТ. Вы слышали? Все слышали? Адам, он меня курвой назвал! Я требую удалить его из зала суда туда — в мою келью. Сейчас я покажу тебе «курву»!
       АДАМ. Кончайте балаган — дело-то серьезное. У старичка на совести миллионов тридцать.
       ИОСИФ. Он украл тридцать миллионов?
       АДАМ. Жизней.
       ИМПЕРАТОР. Подумаешь. Бывали и покруче парни.
       ЛИЛИТ. Многовато, батя! Зачем тебе столько-то? Мне тут из-за одного ублюдка всю душу вынимают, а ты тридцать этих самых… ну… много, много!
       ИМПЕРАТОР. Я думаю — кончать его надо, мы еще и не завтракали как следует. Кончим старикашку и поедим. А то пялятся друг на друга и молчат. Тоже мне — встреча блудного отца с блудным сыном! Так не договаривались. Я жрать хочу, у меня от этих дел зверский аппетит прорезался. (Достает кинжал.) Ну что, кончать его? А, Иосиф? (Подступает к Сталину.) Суди быстрее!
       СТАЛИН. Погодите!
       ИМПЕРАТОР (отступает). Т-с-с. Не спугните.
       СТАЛИН. Погодите.
       ЛИЛИТ. Император прав — чего ждать. Раньше кончим, раньше сядем. Только мне вот этот (указывает на Сталина) лично интереснее. Не люблю телков бессловесных. Делом надо любовь доказывать.
       СТАЛИН. Я имею право на собственную защиту? Я могу говорить?
       АДАМ. Разумеется.
       СТАЛИН. Спасибо. Я не боюсь вашего суда. Мне его, как видно, не избежать, и это правильно. По каким причинам я не боюсь его? Этих причин несколько: во-первых, самый жестокий суд человек вершит всегда над самим собой. Что такое стыд? Стыд — это гнев, обращенный против самого себя. Если этот гнев достаточно силен, человек сам выносит себе приговор и сам приводит его в исполнение, то есть прибегает к самоубийству!
       ИМПЕРАТОР. Прибежали. А дальше? Хреновый из тебя бегун.
       СТАЛИН. Я неоднократно вершил над собой этот суд, и лишь случайности, в виде моих не в меру ретивых охранников, лишали меня возможности довести это дело до конца.
       ИМПЕРАТОР. Но сейчас-то мы хотим помочь тебе в этом богоугодном деле! Цель у нас одна! Тебе и пыхтеть не надо будет, чик — и все!
       СТАЛИН. Не торопите меня. Я еще не все сказал. Итак, во-первых, я неоднократно осуждал себя. Во-вторых, где больше пользы от меня? Там, где нет движения, нет мысли, нет жизни или здесь, где идет суровая оценка всему, что сделал человек? Я бы сказал, что здесь.
       ИМПЕРАТОР. Он сейчас договорится и сократит меня — пользы-то никакой, правда, Адам?
       АДАМ. Помолчи. Дальше.
       СТАЛИН. Поверьте, более богатого жизненного опыта вы встретите не часто. Я все познал в той жизни, прошел все ступени, всю пирамиду власти, с вершины которой и был взят сюда. Я знаю, о чем мечтает простой рабочий человек, знаю надежды и чаяния миллионов людей, знаю мысли маленьких начальников и страхи начальников больших. Я знаю свой страх, когда одно лишь движение решает судьбы народов, и ты не должен ошибиться, на тебя смотрит с надеждой весь мир — а ты не знаешь, что делать!
       ИМПЕРАТОР (плачет). Я не могу, меня сейчас стошнит от печали! Адам, можно я немного потошню прямо здесь?
       АДАМ. Попозже. Помолчи. (Сталину.) Продолжай.
       СТАЛИН. Я все познал в том мире. А что знает этот мальчишка? Да ничего, и пользы от него не ждите, поверьте мне, я его знаю. Я не отказываюсь от него, я люблю его, это моя молодость… Но надо найти в себе силы, мужество ради интересов дела отказаться от личного, от жены, от брата, от себя самого, наконец!
       ИМПЕРАТОР. Ну-ка, ну-ка!
       СТАЛИН. Люди глупые и наивные утверждают, что великие дела делают чистыми руками и добрым сердцем. Это то же самое, что вместе содержать волков и овец, пытаясь сделать их счастливыми одновременно! Счастье волка — напиться крови овцы, счастье овцы — видеть волка мертвым. Мир — это вечное равновесие на лезвии бритвы — с одной стороны добро, с другой — зло. И нельзя быть добрым, не причиняя зла. Ибо, когда кончится в твоей суме добро, куда ты денешь неизрасходованное зло? Возьмешь и высыпешь кому-нибудь полною мерою — и кончилась твоя доброта!
       ИМПЕРАТОР. Он прав! Он прав! Говори дальше, добрый человек!
       СТАЛИН. Я не понимаю, какой может быть выбор. Более высокой чести, чем видеть вас, я не знаю. Да здравствуют Адам и Лилит — первые люди человечества! Да здравствует Божий Суд — самый справедливый суд в мире! Вечная слава павшим праведникам!
       ЛИЛИТ (хохочет). Молодец, старичок! Утешил! (Прыгает от радости вокруг Сталина, обнимает и целует его.) Да здравствую я! Ой, умру! Пупсик ты мой старенький! Пошли ко мне, а?!
       ИМПЕРАТОР. Да, сильно кончил… Учись, Иосиф, как кончать надо — чтобы баба в экстаз вошла. А ты свою жизнь проиграл. Иди сюда, иди.
       ИОСИФ (подходит к Императору). Я что-то должен делать?
       ИМПЕРАТОР. Ты — ничего, стой спокойно, расслабься. Он тебя кончать будет. (Дает кинжал Сталину.) Баранов резал, отец? Держи покрепче.
       ИОСИФ. Что вы задумали?! Вы не имеете права! Это самосуд! Вы сумасшедшие!! Адам, скажи!!
       АДАМ. Ты сам сказал — самосуд.
       ЛИЛИТ. Заговорил, паршивец, когда тебя коснулось! «Не могу осуждать! не имею права!» Плесень! За жизнь драться надо! А эти тридцать… как их?
       ИМПЕРАТОР. Миллионов.
       ЛИЛИТ… они тоже жить хотели! Давай, старичок! Врежь ему! Мы наш, мы новый мир построим! (Встает сзади Сталина и управляет им как куклой, размахивая кинжалом.)
       ИОСИФ. Нет! нет! не заставляйте меня! (Император крепко держит Иосифа, стоя за его спиной, Иосиф пытается вырваться, но тщетно.) Уйди, Лилит! Оставь его! Отпустите меня! Отпустите! Я не хочу! Не хочу!
       ЛИЛИТ (управляя Сталиным). Давай, старый! Давай, миленький! Еще немного! Бей! Бей же!
       ИМПЕРАТОР. Не удержать! По команде — хоп!
       ИОСИФ. Сволочи!
       Император и Лилит одновременно отпускают Иосифа и Сталина. Иосиф в броске выхватывает кинжал и убивает Сталина. Иосиф хватается за голову, падает на пол и бьется в судорогах.
       ИОСИФ. Мм… Мм… Голова… голова…
       ЛИЛИТ. Принимаю ставки! Делайте ваши ставки, господа!
       АДАМ. Иосиф победит.
       ИМПЕРАТОР. По-моему, ИОСИФ. Он должен.
       ЛИЛИТ. Вы когда-нибудь можете сказать разное? По мне, пусть победит старичок. Уж теперь он не будет кобениться.
       АДАМ. Щелбан против укуса.
       ЛИЛИТ. Идет! Император, он шевелится.
       Император склоняется и Иосифу и прислушивается к его бормотанию.
       ИМПЕРАТОР. Адам, врежь ей! Лилит, готовь стол. Иосиф возвращается.
       ЛИЛИТ. Я всегда проигрываю! Ну хоть бы разочек! Бей, подлец.
       АДАМ (щелкает Лилит по лбу). Помоги ему подняться. Вытрите пол, там кровь. Пошли, Лилит.
       Адам уходит вместе с Лилит в ее келью. Император подымает Иосифа. Иосиф шатается, его плохо держат ноги.
       ИОСИФ. Что со мной? Почему он не умолкает? Откуда этот голос? Мне плохо… Тошнит…
       ИМПЕРАТОР. Держись за меня. От себя не убежишь. Ты победил, но за все надо платить. Он теперь все время с тобой будет.
       ИОСИФ. Зачем ты держал меня? Зачем ты дал ему кинжал? Ты хотел моей смерти? Зачем ты хотел этого? Что я тебе сделал?
       ИМПЕРАТОР. Ничего. Первый раз убил?
       ИОСИФ. Да… (Его тошнит.)
       ИМПЕРАТОР. Привыкнешь. Надо же было тебя расшевелить хоть как-то. Бери за ноги. И в Трубу. Да шевелись ты, убийца хренов.
       Иосиф и Император относят тело Сталина к Трубе, открывают дверцу. Заталкивают Сталина в Трубу.
       ИМПЕРАТОР. Так бы ты не взял кинжал. А здесь созрел за секунду. Вытри пол, оклемаешься — заходи к Лилит, будем пить за твой первый успех.
       ИОСИФ. Завтра тоже что-то будет?
       ИМПЕРАТОР. А как же! Самое смешное впереди.
       Император уходит к Лилит. Иосиф закрывает дверцу Трубы, ему плохо, он оседает на пол, прислоняется к Трубе и плачет.

    Действие третье

       Сцена являет собой типичную советскую судебную комнату — «тройку». В центре у стены кресло председателя «тройки» с гербом СССР на спинке и два кресла по бокам. На стене висит большая картина из жизни товарища Сталина, взятая из запасников местного музея.
       Из своей кельи в чуть прикрытой наготе появляется Лилит, в руках у нее разноцветные одежды для Иосифа. Без стука она заходит в келью Иосифа.
       Немного погодя почти одновременно из своих келий выходят Адам и Император. Оба одеты в серые френчи сталинской эпохи, галифе в сапоги. На груди у них ордена Красного Знамени, у Адама их заметно больше.
     
       ИМПЕРАТОР. Доброе утро, Адам Саваофович. Как спалось?
       АДАМ. Доброе утро, товарищ Император. Спасибо, хорошо, кошмары не мучили. А вы как?
       ИМПЕРАТОР. Почти без снов. Поступили какие-нибудь указания из центра? Недовольны нашими действиями?
       АДАМ. Нет, все спокойно.
       ИМПЕРАТОР. Отсутствие новостей — уже хорошие новости.
       АДАМ. Да.
       Пауза.
       ИМПЕРАТОР. В те давние времена, когда я был живым богом…
       АДАМ. Ну-ну.
       ИМПЕРАТОР… у меня был маленький придворный театрик…
       АДАМ. Представляю.
       ИМПЕРАТОР. Ты зря так, иногда действительно что-то удавалось. Конечно, по большому счету, чуть выше среднего уровня… Но дело не в этом. Приносят как-то пьесу о первых человеках. Смотрю — премиленькая вещица.
       АДАМ. О ком, о ком?
       ИМПЕРАТОР. Сцены райской жизни. О вас с Евой.
       АДАМ. Представляю.
       ИМПЕРАТОР. Само собой, в роли Адама лично я, без одежд и дублера, фиговый листок девять на двенадцать. На роль Евы — дикий конкурс, лучшие дамы империи, и отказать никому нельзя — мужья обидятся. Что делать?
       АДАМ. У меня конкурса не было. Ел, что дают.
       ИМПЕРАТОР. Мой шут подсказывает — Ева должна быть без пупка! Каково?
       АДАМ. Гениально. Нашли?
       ИМПЕРАТОР. А то! Пятнадцать лет, сложена безупречно, все, что надо, есть — а пупка нет! Как сквозь землю провалился! Всю обыскал, и неоднократно. Где, спрашиваю, пупок-то, милая? А она, не краснея: «Стерся!»
       АДАМ. А-ха-ха! Вот племя бабье! Стерся! Как отыграла?
       ИМПЕРАТОР. Не помню. А ведь благородных кровей была, не то княгиня, не то графиня.
       АДАМ. Все они одним миром мазаны. А ты Евин пупок видел?
       ИМПЕРАТОР. Нет.
       АДАМ. Не приведи Господь.
       ИМПЕРАТОР. Надеюсь… Ну что, сегодня прощаемся с нашим Иосифом?
       АДАМ. Да.
       ИМПЕРАТОР. Надо это как-то красиво сделать, он мне нравится.
       АДАМ. Мне тоже.
       ИМПЕРАТОР. Будут гости?
       АДАМ. Двое.
       ИМПЕРАТОР. Отлично! Что Лилит? Ты был у нее?
       АДАМ. Зачем? Зайди, спроси.
       ИМПЕРАТОР. Слушаюсь. (Стучит в дверь кельи ЛИЛИТ.) Лилит, солнце наше, ты готова? По-моему, ее там нет. По-моему, она у Иосифа. Небывалый случай. Забыв о девичьей гордости! В ее-то годы! Заношу в анналы. (Стучит в дверь к Иосифу.) Лилит! Лилит, ты жива еще? Съел он ее, что ли?
       Дверь распахивается, появляется Иосиф в разноцветных одеждах.
       ИМПЕРАТОР. «И сказал царь израильский: Ах!» Боже, кто этот красавец? Нарцисс? Нет, это наш Иосиф! Иосиф, ты ли это?
       ИОСИФ. Лилит заставила одеть. Пестровато немного, а?
       ИМПЕРАТОР. Отнюдь! «Любил Иосифа более всех сыновей его, ибо он был сын старости его; и сделал ему разноцветную одежду».
       АДАМ. Доброе утро, ИОСИФ.
       ИОСИФ. Доброе утро, АДАМ. Голова болит от старика. Долбит изнутри, как дятел. Тяжело.
       АДАМ. Смотри мне в глаза. (Кладет руки на голову Иосифа. Пауза.) Легче?
       ИОСИФ. Да. Замолк.
       Появляется Лилит.
       ЛИЛИТ. Что за одежды на вас, мальчики? Жуткий вид. И на мне что-то подобное будет? (Целует Адама и Императора.)
       АДАМ (кивает на Иосифа). Что с ним?
       ЛИЛИТ. Старикашка разбушевался, когда меня всю увидел, пришлось уступить. Жалеет о вчерашнем и просит еще. (Кричит в ухо Иосифу.) Предупреждала тебя, старый козел, что пожалеешь! (Уходит к себе.)
       ИОСИФ (голосом Сталина). Не уходи! (Своим голосом.) Ну вот опять вылез.
       ИМПЕРАТОР. Не обращай внимания, пусть себе сидит, привыкнешь.
       ИОСИФ. Тут все изменилось, другие кресла. Чей это портрет?
       АДАМ. Твой. Нравится?
       ИОСИФ. Красиво. А завтракать мы будем? Я проголодался.
       АДАМ. Сейчас принесут.
       ИМПЕРАТОР. И вино?
       АДАМ. А ты когда завтракал без вина?
       ИМПЕРАТОР. Уже забыл. Давно это было, когда я старым стал. Противное было время. Встаешь — болит, ложишься — болит, живешь — тоже болит. А сейчас — хорошо-то как! (Хватает Иосифа и вертит его в воздухе, как игрушку.)
       ИОСИФ. Осторожнее! Уронишь! (Поставленный на пол, пытается побороть Императора, но тщетно.) Буйвол!
       ИМПЕРАТОР. Кто принесет завтрак?
       АДАМ. Иосиф-средний. Он уже в пути.
       ИОСИФ. Опять? Мне надо убить его?
       АДАМ. Я же тебе говорю — смерти нет. Не убить, а одолеть. Смерти нет — есть преодоление.
       ИМПЕРАТОР. Чего загадывать — сам увидишь, что делать. Сели в креслица.
       Адам и Иосиф садятся в кресла.
       ИОСИФ. Тихо как.
       ИМПЕРАТОР. Ангел пролетел.
       Выходит Лилит в строгом костюме — юбка, пиджак, на пиджаке вузовский ромбик.
       ЛИЛИТ. По-моему, не так уж и страшно. (Демонстрирует свой наряд.) Почему у меня нет таких побрякушек? (Показывает на ордена.)
       ИМПЕРАТОР. Не заработала.
       ЛИЛИТ (садится в кресло). Кого ждем?
       ИМПЕРАТОР. Завтрака!
       В келье Иосифа раздается грохот падающей мебели и чьи-то проклятья. Из дверей выходит Коба, одетый подобно Адаму и Императору, но без орденов. В руках у него корзина с завтраком и патефон. Коба изрядно пьян.
       ИМПЕРАТОР (звонит в колокольчик). Завтрак подан.
       КОБА. Твою мать! Понаставили в темноте! (Замечает сидящих.) Здравствуйте, товарищи. Извините, но не узнаю.
       ЛИЛИТ. Здравствуйте, товарищ. Кто вы, товарищ?
       КОБА. Уже смешно. Но сегодня мне не до смеха. Сегодня можешь звать меня Коба. Завтра не сможешь. А сегодня можно — плохо мне, товарищи. Очень плохо. Прошу разделить со мной мое горе. (Ставит на стол патефон и корзину.)
       ЛИЛИТ. Какое горе, товарищ Коба?
       КОБА. Друга похоронил. Можешь просто — КОБА. Какой я вам товарищ? Единственный друг был. Настоящий друг, не то, что вы. Понаставили тут в темноте, троцкисты пархатые, вашу мать. Чего выпятились, пить будете? Ишь, понацепили цацки… Не обращайте на меня внимание, плохо мне… Кто тут из охраны?
       ИМПЕРАТОР. Я!
       КОБА. Накрывай стол поминальный — черный хлеб, красное вино! С любовью накрывай. Киндзмараули пить будем. Он его любил. Он его любил и меня он любил.
       Император накрывает на стол. Коба подходит к Адаму, Лилит и Иосифу.
       КОБА. А вы кто? Попрошу имена.
       ЛИЛИТ. Лилит.
       ИОСИФ. Иосиф.
       КОБА. Бухарский еврей — по одежде вижу.
       ИМПЕРАТОР. Так точно, товарищ Коба!
       КОБА. Как тараканы — везде есть. А этот герой кто? (Адам молчит.)
       ИМПЕРАТОР. Он глухонемой, на польском фронте контузило. Его Адамом звать.
       КОБА. Два поляка и еврей польку танцевали… На лужайке в ранний час под «Интернационале»!
       Коба ставит пластинку, заводит патефон. Звучит «Интернационал». Все встают, кроме Адама. Мелодия обрывается — Коба снимает иглу.
       ИМПЕРАТОР. Все готово, товарищ Коба.
       КОБА. Дорогие друзья, попрошу всех к поминальному столу. (Разливает вино по бокалам.) Сегодня черный день в моей жизни. От меня ушел мой лучший друг. Светлая ему память! (Все выпивают.)
       ЛИЛИТ. Кем был ваш друг, товарищ?
       КОБА. Чуть-чуть не дозрело вино. Кушайте, кушайте, гости дорогие. Вот цыпленок, вот приправа. Надо хорошо кушать. Надо папу слушать. Попробуй, дорогой! (Протягивает Адаму ножку курицы.)
       АДАМ. Спасибо.
       КОБА (Императору). А ты говорил — глухонемой!
       ИМПЕРАТОР. Это он вас увидел и заговорил. От нервного потрясения.
       КОБА. У меня и не такие говорили. (Лилит.) Ты что-то спросила?
       ЛИЛИТ. Ваш друг — кем он был?
       КОБА. Мой друг был моим другом. Я любил его, как брата! Я все делал, что он попросит — как собака служил ему! Все прощал ему — и черное слово, и гордость… А он меня предал. Как он мог? Как он мог? За моей спиной! Я его умолял, я его на коленях просил — не предавай! не предавай! А он все предавал! Предавал. Не мог остановиться.
       ИМПЕРАТОР. Вот сволочь!
       КОБА. Не сметь о нем так! Не сметь. Извините.
       ИОСИФ. Что с ним стало?
       КОБА. Не твое собачье дело! Он ушел от нас — пусть земля ему будет пухом. За его светлую память! Попрошу. (Все выпивают и закусывают.) Самый красивый город назову его именем. Красивые улицы, пароходы, самолеты — все в его честь! Мой друг был очень красивый человек. Всей своей прошлой жизнью он заслужил. А эта б… и ее выблядки ничего не получат, кроме позора. Но не сейчас, пусть немного погуляет гордая. Пококетничает.
       АДАМ. Ты плохо выглядишь, Коба. Тебе надо отдохнуть.
       КОБА. Тыкаешь? Тыкай, тыкай, кавалер. Дотыкаешься. Плохо мне, надо бы действительно отдохнуть. Чем вы тут занимаетесь?
       ИМПЕРАТОР. Судим понемногу.
       КОБА. Не судите, и сами судимы не будете.
       ИОСИФ. Какой мерой мерите, такой и вам будут мерить.
       КОБА. Шустрый бухарчик-еврейчик.
       ИМПЕРАТОР. Далеко пойдет.
       КОБА. Там увидим. Давайте выпьем за наш советский суд, самый справедливый и гуманный суд в мире!
       ИМПЕРАТОР. Золотые слова! Справедливые слова! (Выпивают.)
       КОБА (Лилит). Ты почему, оппортунистка, пьешь мало? А?
       ЛИЛИТ. Товарищ! Как можно оскорблять женщину, товарищ? Я же член партии черт знает с какого года!
       КОБА (обнимает Лилит). Ты не член партии, ты… (Шепчет ей на ухо, Лилит смеется и бьет его по руке.) Ай, хорошо у вас тут… Душа отдыхает… Слушайте, посудите меня немного. Снимите грех с души, тяжело ей, некому исповедаться. Попы ведь не дураки были. Надо и нам что-то взамен придумать. Это хорошая мысль. Это очень хорошая мысль.
       ИМПЕРАТОР. Мысль недурна. Но можно ли нам, маленьким винтикам, лезть в душу товарища Кобы?
       КОБА. Попытка не пытка. Прорепетируем. Ну не получится — на нет и суда нет! Мысль проверим на конкретном материале. (Императору.) А ты шустрый! Только не позволяй этому (тычет пальцем в Иосифа), не позволяй обскакать себя. Я их племя наизусть выучил. Лакеи.
       ИМПЕРАТОР. Приступаем. Садитесь, подсудимый.
       КОБА. Сейчас, дай допить.
       ИМПЕРАТОР. Мы не звери. Вполне возможно, что эта чарка — последняя в вашей жизни.
       КОБА. Ах, хорошо сказал. Раз последняя — еще одну! (Выпивает и садится.)
       ЛИЛИТ. Встать, суд идет!
       Все встают.
       Прошу сесть.
       Все садятся.
       КОБА. Идет, бредет советский суд, гондон на палочке несут…
       ЛИЛИТ. Гражданин подсудимый, перестаньте оскорблять суд, иначе мы лишим вас слова!
       КОБА. Виноват, граждане судьи. Судите меня без жалости!
       АДАМ. Твое имя и имя отца твоего.
       КОБА. Иосиф, сын Виссариона, сапожника из Гори. Партийная кличка — Коба.
       АДАМ. Отчего тебе плохо, Коба? Что тебя мучает? Поделись с нами, не бойся. Все сказанное тобой не выйдет за эти стены — я обещаю тебе.
       ИМПЕРАТОР. Адам всегда держит слово.
       КОБА. Я тоже держу слово. И я вам обещаю тоже самое… Глухой, а все понимает. Иногда выгодно быть глухим, не будучи им.
       ИМПЕРАТОР. Да нет, он по губам читает. Догадывается.
       КОБА. Больно вы все тут догадливые. Давай дальше.
       ЛИЛИТ. Товарищи! Я попрошу не отклоняться от хода процесса. Товарищ Коба просит суда над ним и, совершенно логично, что после вынесения приговора у него могут быть последние желания. Товарищ, у вас будут желания?
       КОБА. Будут, будут. И не одно.
       ЛИЛИТ. У меня больше нет вопросов.
       ИОСИФ. Как вы жили?
       КОБА. Плохо жил. Безрадостно. «Огорчали меня, и стреляли, и враждовали на меня стрельцы». Так жить плохо.
       АДАМ. Делал ли ты кумиров, изваянных или литых, произведение рук художников?
       КОБА. Ну не могут они без этого. Неужели я не понимаю, что грех это? А они не могут. Им нужен идол — и каждый день. Твари. Рабы.
       АДАМ. Злословил ли ты мать твою?
       КОБА. Грешен. Отпустите мне этот грех, судьи.
       АДАМ. Тайно убивал ближнего своего?
       КОБА. Никого я не убивал! (Плачет.) Ну молил же я его не предавать меня — такую малость просил: будь верен! будь верен! слушай меня, служи мне — мы горы свернем! А он предал… (Плачет.) А я не всесилен! Есть вещи сильнее меня! Я скован по рукам и ногам! Я был бессилен помочь ему! Они требовали его крови! Он был легковерен, его уговорили эти сволочи… А может, и не любил он меня… Я ему всю душу отдал! Я вознес его… А он так легко предал… Душа болит от предательства. Судите меня, я его не уберег от этой своры, слишком поздно увидел, слишком доверился… Судьи, что со мной теперь будет? Плохо одному. Страшно. По коридору иду — страшно, ночью проснусь — страшно, с женщиной — страшно! (Пауза.) Хочется смерти, судьи. И ее боюсь. Пусто мне жить. И друг ушел… Убейте меня. Утешьте меня, убейте. Вы меня убьете?
       ИОСИФ. Убьем.
       КОБА. Спасибо, судьи. Вот мое главное желание — умереть по-человечески. Суд очищает, а они не понимают смысла жертвенности! Самого себя, плоть от плоти своей, друга своего приносишь в жертву великой идее! Все во имя людей, все для их блага — а они не понимают! Спасибо вам, судьи! Спасибо. (Подходит к столу и выпивает.)
       ЛИЛИТ. Товарищ, извините, но мы говорили о последних желаниях.
       КОБА. Сколько их у меня?
       ИМПЕРАТОР. Три. Бог троицу любит.
       КОБА (Лилит). И ты, сука в мундире, хочешь, чтобы после очищения я снова влез в грязь?
       ЛИЛИТ. Хочу. И ты хочешь.
       ИОСИФ. Лилит, не смей.
       КОБА. Вот тварь, за версту чует. Ну, веди на казнь. Последнее, так последнее. Каждый раз, как последний. Всем оставаться на местах. (Лилит и Коба уходят в келью.)
       АДАМ (Иосифу). Откуда в тебе это, Иосиф? Ты меня изумляешь.
       ИМПЕРАТОР. Даже я не ожидал, а уж насмотрелся всего… Кузен у меня был, такая же сволочь. Раз семь на него ходил, пока не достал. Тоже смерти искал, просил добить его.
       АДАМ. Нашел?
       ИМПЕРАТОР. От меня не уйдешь.
       ИОСИФ. Да ничего он не ищет. Дурака валяет, я это чувствую.
       АДАМ. А старичок что говорит?
       ИОСИФ (прислушивается к внутреннему голосу). Осторожнее, говорит… Он все может, говорит… Ждет его с нетерпением… Хочет поквитаться за одинокую старость.
       ИМПЕРАТОР. Умора. Потусторонние разборки. Давайте выпьем, чтобы хоть Лилит живой вышла.
       Выходит Лилит.
       О! Жива! Долго жить будешь, тебя вспоминали. Что так?
       ЛИЛИТ. Пустой номер — вершки хотят, а корешки не могут. А мне налить? Иосиф, ты не рад мне?
       КОБА (выходит, застегиваясь на ходу). Без меня пьете?
       ИМПЕРАТОР. Как можно, дорогой?
       КОБА. Пьют только мужчины. (Лилит.) Уйди, видеть тебя не могу.
       ЛИЛИТ (уходит к себе). Потом жалеть будешь. Три желания, три желания… Тьфу!
       КОБА. Бабы все портят. За моего друга.
       АДАМ. Земля ему пухом. (Выпивают.)
       КОБА (Императору). Дай мне, что у тебя там есть? (Император протягивает Кобе кинжал.) Очень хорошо. Чистое оружие. Для мужчины. Мое последнее желание (выпивает), мое последнее желание — уйти из этой жизни самому. Дайте мне самому, из этой постылой жизни. Своими руками. Это большой грех, но я так хочу. Адам, (опускается на колени) отпусти мне этот грех, прошу тебя как брата.
       АДАМ. Правами, дарованными мне Отцом моим, отпускаю грехи твои, сын человеческий. Амен!
       ИМПЕРАТОР и ИОСИФ. Амен!
       КОБА. Ну вот и все. Не говорите ничего, молчите и не нарушайте благости моих последних мгновений. Наполните бокалы. Помянем бедного Иосифа Джугашвили… Секунду. (Ставит пластинку, звучит «Сулико».) Пойте, пойте… (Иосиф и Коба подпевают пластинке, им вторит Император. Из-за двери выглядывает Лилит.) Прощайте, товарищи! Прощай, сестра! (Коба бьет кинжалом себе в грудь, медленно оседает на пол.)
       ЛИЛИТ. Неужели попал?
       ИМПЕРАТОР. Вроде бы.
       ИОСИФ. Нет. Притворяется.
       КОБА (лежа). Почему я не слышу слов печали? Почему вы не плачете? Попал — не попал! Человек умер, а вы! Чурки деревянные. Товарищ Сталин ушел от вас — горе всем. А, надоели вы мне все… (Встает.) Подняли бокалы, так хоть выпейте, не позорьте вино. (Отдает кинжал Императору.) Головой за них отвечаешь. Никого не выпускать. Никаких контактов. Понял?
       ИМПЕРАТОР. Так точно. Всем сесть, не разговаривать, руки на стол! (Дает пощечину ЛИЛИТ.) Кому сказано — сесть!
       ЛИЛИТ. Бьет — значит любит. (Садится.)
       ИМПЕРАТОР. Молчать!
       КОБА. Где здесь выход? (Входит в келью Иосифа.)
       АДАМ. Иосиф, ты мне все больше нравишься. Твое здоровье!
       ИМПЕРАТОР. Настырный ты мужик, ИОСИФ. Держи, твой теперь… (Отдает Иосифу кинжал.) Твое здоровье.
       ЛИЛИТ. Как мужик, ты намного лучше своего Кобы, будь он неладен. И старичку скажи, что он хорош. Для своего возраста. Это я, Лилит, сказала. Твое здоровье!
       КОБА (появляется на пороге). Где здесь выход? Где выход, я спрашиваю?! (Бросается поочередно во все кельи.) Где дверь?!
       АДАМ (указывает на Трубу). Выход там. Иосиф, проводи тезку.
       Иосиф подходит к Трубе, распахивает дверцу.
       КОБА. Шутки надо мной шутите?! Над кем смеетесь? Сволочи! (Иосиф бьет Кобу кинжалом в спину.) Нет. Нет!! Нет… (Умирает.)
       Иосиф хватается за голову и падает в судорогах на пол. Император со словами «Да! Да! Да!» заталкивает тело Кобы в Трубу и закрывает дверцу.
       АДАМ (Императору). Помоги. (Подымают Иосифа и сажают его в кресло. Лилит массирует Иосифу голову.)
       ЛИЛИТ. Господи, опять кровь попала.
       ИМПЕРАТОР. «Взяли одежду Иосифа, закололи козла и вымарали одежду его кровью».
       ЛИЛИТ (массируя). Легче голубчику, легче хорошему. Может, пойдешь ко мне, приляжешь?
       АДАМ. Очнулся. Слышишь меня? (Иосиф кивает.) Как ты себя чувствуешь?
       ИОСИФ. Очень больно. Хуже, чем тогда. Голова раскалывается.
       ЛИЛИТ. Сейчас пройдет. Сейчас, потерпи, мой миленький.
       ИМПЕРАТОР. Не давай ему воли. Запри его. Пускай со стариком талдычат. Дай-ка, я ему сдам рапорт. Товарищ Коба, что с этими делать, ума не приложу? (Прикладывает ухо к голове Иосифа.) Велит пить дальше за его здоровье. А с говорящей машинкой что делать? Возьми, говорит, себе на добрую память. Спасибо! Вот, сволочи, учитесь, как за службу благодарят!
       АДАМ. За тебя, ИОСИФ.
       ИМПЕРАТОР. За нашего трехглавого дракончика! Понял теперь, что такое ад?
       ЛИЛИТ (хохочет). Не смешите, у меня пальцы не работают!
       ИОСИФ. Так будет все время?
       АДАМ. Да нет, договоритесь. Поменьше ссорьтесь, иначе будет плохо. Пойду прилягу, что-то я устал от этого Кобы.
       ЛИЛИТ. Можно мне с тобой?
       АДАМ. Нет. Император, останься. Поможешь ему, если сам не сможет.
       ИМПЕРАТОР. Будь спокоен.
       ЛИЛИТ. До свидания, милый Иосиф! Я буду помнить тебя.
       ИОСИФ. Лилит, не уходи! Мне надо сказать тебе… Голова болит.
       АДАМ. Ты еще увидишь ее. (Уходит к себе.)
       ЛИЛИТ. Мы еще увидимся. (Уходит к себе.)
       Император садится в углу, он почти не виден.
       ИОСИФ. Император, ты здесь?
       ИМПЕРАТОР. Здесь.
       ИОСИФ. Мне плохо.
       ИМПЕРАТОР. Потерпи.
       Дверь кельи Иосифа открывается и входит Сосо — подросток 12–13 лет. Диалог между Иосифом и Сосо идет на грузинском языке. Перевод не обязателен.
       СОСО. Здравствуйте, дядя.
       ИОСИФ. Здравствуй, мальчик. Что ты здесь делаешь? Как ты сюда попал?
       СОСО. Я зашел в сарай, а там — дверь. А что здесь такое, дядя?
       ИОСИФ. Подойди ко мне. Как тебя зовут?
       СОСО. Сосо. Сосо Джугашвили.
       ИОСИФ. Кто твои мать и отец?
       СОСО. Кеке и Безо.
       ИОСИФ. Что у тебя с рукой?
       СОСО (прячет руку). Ничего. Так просто. Как выйти отсюда, дядя?
       ИОСИФ. Ты меня не узнаешь, Сосо?
       СОСО. Нет, дядя, я вас не знаю… Как выйти отсюда? Вам плохо, дядя?
       ИОСИФ (кричит). Император, зачем он здесь?!
       ИМПЕРАТОР. Догадайся.
       ИОСИФ. Я не хочу! я не буду!!
       ИМПЕРАТОР. Тогда буду я.
       ИОСИФ. Нет! нет!!
       СОСО. Дядя, я боюсь. Можно, я уйду?
       ИМПЕРАТОР. Я вижу, ты стесняешься меня. Ухожу. (Уходит в свою келью.)
       ИОСИФ. СОСО.
       СОСО. Да, дядя.
       ИОСИФ. Идем со мной. (Подводит Сосо к своей двери. Из-за двери вырывается солнечный свет. Слышны звуки крестьянского двора и женский голос: «Сосо! Иди завтракать! Где ты? Сосо!») Вот и выход. Иди и не оглядывайся.
       СОСО. Можно к вам еще раз прийти?
       ИОСИФ. Конечно. Только никому про меня не говори — это тайна. Ты любишь тайны?
       СОСО. Да. Я приду. До свидания, дядя! (Уходит и закрывает за собой дверь.)
       ИОСИФ. До свидания! Помни — тайна! Не забывай меня!
       Иосиф подходит к столу, наливает себе вина, выпивает, напевает «Сулико», несколько тактов, и убивает себя кинжалом. Из своих дверей выходят Адам, Лилит и Император. На них одеты их повседневные костюмы.
       ИМПЕРАТОР. Ушел. Даже не попрощался.
       ЛИЛИТ. Чувствовал, что не увидимся больше… Серьезное хотел сказать. Не успел…
       АДАМ (Императору). Помоги. (Сажают Иосифа в кресло.)
       ИМПЕРАТОР. Как живой.
       ЛИЛИТ. Открой ему глаза. (Император открывает.) Так лучше.
       ИМПЕРАТОР. Жаль мне его. Только жить начал — и надо умирать.
       АДАМ. А я бы поменялся с ним местами. С большим удовольствием.
       ЛИЛИТ. Хочешь бросить меня? Вернуться к этой кривоногой Еве? Да хоть сейчас! Не держу!
       АДАМ. Перестань, Лилит.
       ЛИЛИТ. Не перестану! Он любил меня по-настоящему, и теперь мертв! А мне коротать свои ночи с двумя импотентами с холодной рыбьей кровью!
       ИМПЕРАТОР. А у него была горячая кровь?
       ЛИЛИТ. Он был теплый, а ты мокрый и холодный. Как лягушка!
       ИМПЕРАТОР. Ква-ква-ква!
       АДАМ. О Господи, опять вы за старое. Вы можете достойно проводить человеческого сына в последний путь? Можете сказать хоть слово о нем? Император!
       ИМПЕРАТОР. Иосиф, Иосиф… Эх, Иосиф, Иосиф… Как же ты без нас? Спи спокойно, прекрасный Иосиф, я отомщу за тебя!
       ЛИЛИТ. Дорогой Иосиф! Я знаю, что ты меня уже не слышишь, но все равно скажу — я буду помнить тебя всегда! Прости меня, если что было не так. Можно, я его поцелую?
       АДАМ. Можно.
       ИМПЕРАТОР. Только не оживи, от тебя и мертвый встанет. (Лилит целует Иосифа.)
       АДАМ. Сын мой, Иосиф. Ты пришел к нам метущимся и уходишь умиротворенным. Прощай, Иосиф. (Целует Иосифа.) Я устал и ухожу. Спокойной ночи.
       ЛИЛИТ. Эй, эй! А я как же?! Ты не можешь оставить меня одну в такую минуту! Я столько пережила! Я мужа схоронила!
       ИМПЕРАТОР. «И набальзамировала его, и положила в ковчег…»
       ЛИЛИТ. Я и тебя похороню. Адам, ну прошу тебя… Я боюсь мертвецов, ты же знаешь…
       АДАМ. Его уберут.
       ЛИЛИТ… а я сойду с ума от страха! Я требую своих прав! Я буду жаловаться!
       АДАМ. Император!
       ИМПЕРАТОР. Ну я Император. Что дальше?
       АДАМ. Сегодня твоя очередь.
       ЛИЛИТ. Да, кстати, сегодня твоя очередь!
       ИМПЕРАТОР. А пропустить нельзя? Я что-то плохо себя чувствую…
       ЛИЛИТ. Нет, сегодня нельзя…
       ИМПЕРАТОР. Одно условие.
       ЛИЛИТ. Никаких условий!
       ИМПЕРАТОР. Медленно и печально.
       ЛИЛИТ. Согласна.
       ИМПЕРАТОР. Тогда вперед!
       Император и Лилит уходят. Уходит и Адам. Иосиф сидит в кресле. Кажется, что он живой и с нами.
    Занавес

    Людмила Разумовская

    БИОГРАФИЯ
    Пьеса в четырех частях

    Действующие лица
       Дочь
       Мать
       Отец
       Бабка
       Отчим
       Он
       Муж
       Эпизодические лица на балу

    Часть первая
    ДЕТСТВО

       Все действующие лица находятся на сцене.
       ДОЧЬ. Это моя бабушка. Это мой отец. А это моя мать. Такой была моя семья до четырнадцати лет.
       БАБКА (просто). Я давно живу на этом свете. И всего у меня в жизни было и хорошего, и худого, и нельзя сказать, чего было больше, кабы не война. Сгубила она все, проклятая. Вытянула все жилы, иссушила сердце и стали мы как обгорелые головешки. Трех сыновей потеряла я на войне. Да мужа в придачу. А все же оставил Бог младшенького. И хоть вернулся домой калекой, а все — живой… Ну а раз живой, жизнь пошла дальше. Женился, дом поставили, внучка народилась… Весело мне стало, бабке, отошло сердце. И хорошо живем, ладно… А что попивает мой младшенький, так это что ж… (Вздыхает.) Обида ему большая есть, калеченый он войной, обидно ему значит…
       МАТЬ (нервно). У меня не было молодости. У нас ни у кого ее не было. Нашу молодость украла война, вши съели, окопы. В семнадцать лет девчонками ушли мы на фронт. Боже мой, что мы знали о войне, о жизни? Что понимали? Ехали на фронт весело, с песнями, как на праздник. А потом нас стали убивать. Всех. Подряд. И, казалось, лучших из нас, самых лучших!.. Столько полегло наших, что у нас обуглились рты и засохли глаза, и мы уже не плакали, а лишь убивали в ответ. О, как мы их убивали! До Берлина!.. Но не только ненавистью мы жили, нет. И шуткой, и песней, и радостью, и любовью. Да, да, любовью. Скольких людей перетасовала война, сколько романов прошло на наших глазах. Как мы любили! И как мы были горды и чисты! Когда Василий Пермяков, красавец, сибиряк, черноволосый и белозубый, с которым у меня была любовь, захотел остаться у меня на ночь перед отправкой на передовую, я сказала ему: «нет»! Хотя он плакал и говорил, что возможно его завтра убьют. Но я сказала ему «нет», и когда я узнала, что через два дня он погиб в атаке под деревней Обуховка, я не раскаялась!
       ДОЧЬ (усмехаясь). Мать считает себя гордой, а сама родила меня внебрачно, да еще от однорукого, которого, как говорит, пожалела.
       МАТЬ (задумчиво). Да, пожалела… Его я пожалела. Правда, потом я всю жизнь проклинала себя за тогдашнюю свою жалость.
       Пауза.
       (С тоской.) Добрый он, хороший… Ах, кабы не был он таким добрым, мне б легче было. Может и бросила бы его, ушла… да не могу. Как посмотрю ему в глаза… нет, не могу, реветь хочется, руки целовать.
       ОТЕЦ (с тихой улыбкой). Меня Оля спасла. Оглушило меня, ранило. Огонь кругом, одежда на мне загорелась, шрамы вот на всю жизнь остались. А она меня из под огня-то и вынесла. Два километра на себе тащила. В огне, под пулями… Потом госпиталь, отлежался я. Руку отняли, правда. Оля приехала, ходила за мной. И такая она была нежная, ласковая, как… мама. Песни мне пела. Сейчас-то она не поет, не любит, а тогда весь госпиталь ходил ее слушать. И так у нее грустно-пронзительно выходило, что плакали мы… Полюбил я ее тогда. И она… такая ласковая ко мне была, к однорукому… И сказал я себе: вот, брат, коли не согласится женой мне стать, век бобылем проживу, никто мне, кроме нее, не нужен. (Радостно.) А она мне — дочку родила!..
       МАТЬ (в отчаянии). Разве могла я ему сказать, что это не его дочь?!.. Лучше умереть!
       ДОЧЬ. По правде говоря, я иногда сомневалась, родной ли он мне отец. Мать была красива, она и сейчас еще красива, на нее все смотрят. А он однорукий, жалкий, она его не любит, я знаю. И вот мне иногда казалось, что я вовсе даже и не его дочь, а что мать должно быть кто-то обманул, и тогда отец ее пожалел, и мать согласилась, потому что тот ее бросил. Так я иногда думала, и мне до слез становилось жалко и себя, и отца, потому что мне совсем не хотелось, чтобы он был не родным мне отцом, потому что я его очень люблю. Мама!
       МАТЬ. Чего тебе?
       ДОЧЬ. Скажи, ведь ты не любишь отца?
       МАТЬ. С чего ты взяла?
       ДОЧЬ. Я вижу.
       МАТЬ. Тогда зачем спрашиваешь?
       ДОЧЬ. Я хочу это услышать от тебя.
       МАТЬ. А я не собираюсь перед тобой отчитываться. Что ты понимаешь: любишь — не любишь. Сопли утри.
       ДОЧЬ. Я хочу знать, родной он мне отец или нет?
       МАТЬ. Боже мой. Боже мой, что ты говоришь. Боже мой…
       ДОЧЬ (торопливо, чтобы не заплакать). Я же вижу! Я же все вижу! Ты думаешь, я ничего не вижу? Как ты к нему… Как ты его… А он хороший, хороший! (Плачет.) Он лучше вас всех! А ты его обманываешь, я знаю! Я все про тебя знаю!
       МАТЬ (растерянно). Доченька… детка…
       ДОЧЬ. Я тебе не детка! Не смей называть меня деткой! Предательница!
       МАТЬ. Замолчи, дрянь! (Опускается на стул, плечи ее вздрагивают.) Ну скажи, ты-то зачем меня мучаешь, зачем? Ты же мне дочь, зачем?..
       БАБКА. Я все вижу, все знаю, он же мне сын. Я только молчу. Молчу, молчу. (Пристально смотрит на МАТЬ.)
       Пауза.
       МАТЬ (поднимает глаза). Что ты на меня так смотришь? Что ты на меня так смотришь, старуха? Почему ты все время на меня так смотришь!
       БАБКА (пожимает плечами, равнодушно). Как я на тебя смотрю, касатка? Красивая ты, молодая, здоровая. Как не смотреть?..
       МАТЬ. А ты не суди, старуха. Слышишь? Не суди! Знаешь, каково мне с ним жить, калеченым, знаешь?.. Ты может всего-то еще не знаешь, слышишь, старуха? Не суди!
       БАБКА (спокойно). Бог рассудит. (Отворачивается.)
       МАТЬ. Змея.
       Лихо, яростно рванула гармонь. И чей-то молодой, бесшабашный голос вывел удалую частушку, и подхватили ее звонкие девичьи голоса. Мать с Отцом, оба подвыпивши, с гулянки. Они о чем-то шепчутся, смеются. Потом садятся рядышком, он ее обнимает. Гармонь стихает.
       Тишина.
       ОТЕЦ. Ах ты, Господи, тишина-то какая!.. А на том берегу смотри-ка, костры жгут, поют, что ли, слышишь ли?..
       МАТЬ. Поют, Коль… Молодые… Весело им.
       ОТЕЦ. Хорошо… И чего это так хорошо на свете? И эта ночь, и костры… И на душе так тихо… Олюшка, спой мне что-нибудь.
       МАТЬ (смеется). Да что спеть-то?
       ОТЕЦ. Что хочешь, голубушка, спой!
       МАТЬ. Вот пристал. (Смеется, потом оборвав смех, вполголоса запевает.)
       ОТЕЦ. Олюшка, ягодка моя, как ты поешь! Господи, наградил же Бог! Плакать хочется, Олюшка моя ненаглядная, единственная моя, любимая. Спасибо тебе, золотая моя, добрая…
       Отец обнимает жену, ласкает, целует, она смеется, отдаваясь его ласкам.
       ДОЧЬ. Какая низость! Какая гадость! (Топает ногой, чуть не плачет.) Гадость, гадость! Она же его не любит! Зачем она притворяется! Притвора! Притвора!
       БАБКА. Эх, сынок, мало тебе счастья выпало. Бери его, бери, хоть урывочком, хоть с полынью да водочкой пополам.
       ОТЕЦ. Мама!
       БАБКА. Что, сынок?
       ОТЕЦ. Жить-то как хорошо, мама!..
       ДОЧЬ. Притвора! Притвора! Бабушка! (Бросается к Бабке.) Расскажи мне про войну!
       БАБКА (гладит по голове, ласково). Что ж тут рассказывать? Я уж тебе все рассказала.
       ДОЧЬ. Расскажи, как вас сожгли.
       БАБКА (певуче). Ну, слушай… И пришли они тогда к нам. Понаехали на машинах, на мотоциклах, с собаками, гавкают по всей деревне. Партизан искали. Стали всех из домов выгонять. Шнель, шнель! И — та-та-та! Та-та-та! — из автоматов. А мы с сестрой в подвале схоронились. Дом-то наш как раз на отшибе стоял. Сидим, дрожим, зубы стучат. Слышим, погнали всех. Стариков, баб, детишек, собрали, значит, повели… Ну, завели в амбар, да двери закрыли, да и подожгли. А кто выскочить хотел, тех из автоматов… Это уж мы потом увидали, что сожгли их в амбаре. А в подвале-то мы тогда только вой слыхали. И такой, я тебе скажу, это был вой, словно из-под земли, словно из ада. Как мы вой-то тот услыхали, так и повалились замертво и два дня, чай, и пролежали. А уж когда вылезли, в деревне — ни души, ни немцев, ни наших. Одно пепелище. Так мы уж было думали: конец света. Одни мы и остались на всем белом свете мыкаться…
       ДОЧЬ. Бабушка, а чего мать отца не любит?
       БАБКА. Как не любить? Любит она, любит… Вот что, ложись-ка спать, а завтра по ягоды возьму…
       ОТЕЦ. Я никому не верил. Злые языки, что собаки, лают почем зря, лишь бы облаять. Но однажды Оля забыла на столе письмо…
       Подходит к Матери, кладет перед ней конверт.
       МАТЬ (узнала письмо, задохнулась). Шпионишь?
       ОТЕЦ. Ты забыла его на столе. (Уходит.)
       ДОЧЬ. Родители думают, что дети слепы и ничего не видят, а если и видят, то ничего не понимают. Я видела все и все понимала.
       ОТЕЦ (он пьян и весел, подходит к Матери, ставит на стол бутылку). А?.. Олюшка! (Декламирует.)
     
    Выпьем, бедная подружка…
    Сердцу станет веселей!..
     
       А?.. А-а-а… То-то! Арап!.. Кружки на стол, Олюшка, слышь?
       МАТЬ (отстраняясь). Уйди. Ты пьян.
       ОТЕЦ (радостно). Ну да, пьян. И Дантеса застрелил! А ты — как жена поэта… должна меня ублажать, вот! А ну давай, сымай сапоги!
       МАТЬ. Вот еще навязался на мою голову, пьяница непутевый. Холеры на тебя нет!
       ОТЕЦ. Но-но! Ты на меня не ругайся. Ты на полюбовников своих ругайся.
       МАТЬ. Что? Полюбовников? Полюбовниками коришь? Черт ты безрукий! Погубитель ты мой постылый! Душегуб проклятый! Чтоб тебе!..
       ОТЕЦ (внезапно рассвирепев). Молчи! Шлюха! Не подходи! (Хватает табурет.) Убью!
       МАТЬ. Грозишься? Ну убей! Убей ты меня, убей! (Плачет.) Господи Боже мой, да убей же ты меня! Зачем я живу на свете, мучаюсь, такая несчастная! Не люблю ведь я тебя, голубчик ты мой, не люблю, никогда не любила! Пожалела я тебя на свою голову разнесчастную! Другого я люблю. Боже мой, что же мне делать! Ох тошно мне, горько мне, постыло мне все, свет Божий постыл!..
       ОТЕЦ (испуганно, дрожит). Ну, не надо, не надо… Голубушка моя, не надо… не надо…
       Мать постепенно перестает всхлипывать и затихает. Отец долго еще гладит ее по голове и шепчет, едва слышно: «не надо… не надо».
       БАБКА. Дети думают, что матери слепы и ничего не видят. Я все видела и сердце у меня болело.
       ОТЕЦ. Я до войны художником хотел стать. Учиться мечтал в Москве. Очень я красоту любил. А после войны, после смертей, да пожаров, полюбил еще больше. Руку отняли, ничего, наловчился левой. В Москву, понятно уж, не поехал. А так, дома, для себя, люблю рисовать зверье всякое, птичек там разных, собак, забавные они. И столько у меня накопилось рисунков этих, что мать собрала их как-то все… да и на базар, в город, захотела продать… Да только никто не купил, обратно все привезла. (Смеется.) Видно, добро такое никому не надо. (Закашлялся.) Так я потом ребятишкам их нашим раздал, пусть забавляются. Все равно дома одно беспокойство от них, да и Оля недовольна, мусор, говорит, выброшу на помойку, грозится. Не выбросит, конечно… а только пусть лучше ребятишкам.
       Пауза.
       (Серьезно). Мама!
       БАБКА. Что, сынок?
       ОТЕЦ. Болею я, мама.
       БАБКА. Поправишься, сынок.
       ОТЕЦ. Нет, мама, не поправлюсь. Хоронить меня готовься, мама.
       МАТЬ (надрывно). И чего ты заладил? Чего еще выдумал? Мучитель ты мой непутевый! Мало ты меня мучил! И с чего тебе помирать! Все вы, мужики, одинаковы, чуть в задницу что кольнет, помирать собираетесь! А мне-то что теперь делать, а? Мне что делать, спрашиваю? Мне-то уж давно помереть от жизни такой! И чтобы я больше ни от кого ни слыхала! И чтобы мне больше никто не заикался! Ни про какую смерть. Не то я первая в могилу лягу! Ох, сумасшедшие, сумасшедшие!..
    Воспоминание Бабки.
       Звучит голос маленького Отца.
       ОТЕЦ. Мама, а что дедушка кашляет?
       БАБКА. Болеет, сыночек.
       ОТЕЦ. А что у него болит?
       БАБКА. А все, сыночек. Старенький он, помрет скоро.
       ОТЕЦ. А как это — помрет?
       БАБКА. Богу душу отдаст, а тело бренное в землю закопают. Бог душу его на небо возьмет, и будет дедушка наш с ангелами жить.
       ОТЕЦ. И я хочу на небо с ангелами.
       БАБКА. Нельзя это, нехорошо маленьким помирать.
       ОТЕЦ. Почему нехорошо?
       БАБКА. Маленькие жить должны, для того и родили их, чтобы жить. А как состарятся, Бог и их заберет к себе.
       ОТЕЦ. И тебя заберет, как состаришься?
       БАБКА. И меня.
       ОТЕЦ. И меня?
       БАБКА. И тебя, сыночек.
       ОТЕЦ. Мама, а кто раньше состарится?..
       МАТЬ…Измотали всю душу! У нас врачи хорошие, вылечат! В город поедем, к Клавкиной сестре, у нее знакомые есть в больнице, вылечат, не от такого еще лечили! Завтра же и поедем, отпрошусь с работы и поедем, начальник у меня, слава Богу, человек, поймет, не на гулянку отпускает, мужика родного лечить. Завтра же соберемся и поедем… поедем…
       Голос Матери постепенно замирает.
       Соберемся и поедем… поедем…
       ДОЧЬ. Два месяца отца продержали в городской больнице и выписали. Приехал он домой худой — худющий, жалко смотреть. И все улыбался зачем-то… Зачем он улыбается, когда еле ходит, когда смотреть на него страшно, зачем?..
       ОТЕЦ. Я как догадался, что помру скоро, успокоился. Легко мне стало. И так хорошо! Знаю, что недолго осталось, и как же я все это полюбил! Пуще прежнего!.. Хорошо мне стало, но и грустно, и так другой раз защемит — землю готов грызть!.. Ласковое время досталось мне напоследок. Солнышко утром встает рано, выйдешь из дома — каждая травинка под тобой радуется. Господи Боже мой! Да сколько же красоты этой бесконечной по всеми миру разлито!.. Разве живой человек о земле холодной помнит? Ай, обойдется, думаю. Только не обойдется, нет. Чувствую, слабею я.
       К отцу подходит Дочь. Остановилась, насупилась.
       ОТЕЦ (ласково треплет ее по волосам). Чего куксишься? (Усмехаясь.) Или меня жалеешь?
       Пауза.
       Ты, дочка, мать береги. Слышишь? Она у нас хорошая.
       ДОЧЬ. Злая она, вот!
       ОТЕЦ. Нет, Дочка, она не злая. Мать твоя добрая… Несчастливая она только.
       ДОЧЬ. А ты? Разве ты счастливый? Это ты зря… Первое мое счастье — мать твою полюбил. Второе — живым с войны вернулся, ну, а третье мое счастье — ты.
       ДОЧЬ (бросается к Отцу). А болеешь зачем, папка? Зачем умирать собрался? (Задыхаясь.) Лучше она пусть умрет, лучше бы она, она лучше!
       Отец застывает. Рука его, обнимавшая Дочь, опускается. Дочь потупляет голову, убегает.
       ОТЕЦ (лежит). Тяжело мне… трудно… дышать тяжело… Грудь мне давит… вздохнуть бы!.. Недолго уж… а все думаю, все додумать не могу. Зачем жил? Зачем все живут? Зачем умирают, вот! На войне не думал. Смерть видел, в обнимку ходили с ней, столько смертей, а не думал. Понятно все было… А теперь вот — не понимаю! Что это — смерть? Зачем? Не хочу! Несправедливость!
       К постели Отца подходит Мать. Отец лежит, уткнувшись в подушку. Виден лишь один его глаз, пристально, напряженно и пронзительно уставившийся на Мать. Некоторое время всматриваются друг в друга.
       ОТЕЦ. Сядь.
       Мать послушно садится у постели Отца.
       Пауза.
       Отец смотрит все так же пристально, строго и отчужденно. Матери становится не по себе.
       МАТЬ. Принести чего попить?..
       ОТЕЦ. Не надо.
       МАТЬ. Господи, смотришь-то чего так…
       ОТЕЦ. Не буду скоро, терпи.
       МАТЬ (всхлипнув). Господи, говоришь-то чего…
       ОТЕЦ. Ладно, иди. Ну, кому говорят, иди. Иди! Я один хочу.
       МАТЬ (со стоном опускается на колени). О-ох! Прости!.. Прости ты меня, родненький… перед смертью… прости… У Бога-то я потом вымолю… ты прости… Что же это я, окаянная, наделала… Ведь меня убить мало… Грех какой на душу взяла… Дочь моя…
       ОТЕЦ (страшно кричит). Молчи! Ты-и!.. Молчи!.. Все! Знаю!.. Уйди! Христа ради, уйди!.. Прочь! Прочь пошла! Простил! Все!.. Уйди ты! Моя она! Слышишь? Моя! У-у-у!..
       Мать, сгорбившись, закрывая мокрое лицо фартуком, уходит.
       ОТЕЦ (заметавшись). Жить хочу! Жить! Я, может, и не жил-то еще! Эх, кабы все снова, да не так бы, воротить! Воротить! А!.. Вот оно! Вот!.. Что?.. Уже?.. Пора?.. Погоди! Погоди еще, погоди ты! Не хочу! Не сейчас! Страшно-о!..
       Радостный, звенящий голос маленького Отца: «Мама, мама! Светлый дождик на дворе!»
       Слышится шум дождя, невнятное бормотанье, смех, потом все звуки постепенно стихают, и последнее, что слышит умирающий Отец — редкие затихающие капли окончившегося дождя.
       Тихо, на цыпочках, Дочь подходит к Бабке и говорит ей робко.
       ДОЧЬ. Бабушка, папа умер.
       БАБКА (сложив к ногам вязанку дров, сняла рукавички, обтерла рукой уголки губ, спокойно.) Ну, что ж…
       МАТЬ (с воплем). А-а-а! Уме-е-ер!..
       БАБКА (вполголоса причитает).
     
    …И родной мой сыночек,
    На кого ж ты меня покинул?
    Зачем глазоньки твои закрыты?
    Зачем сложил свои рученьки?
    Да как же мне без тебя жить-горевать!
    И бедный мой болезный сыночек!
    Бесталанная твоя головушка,
    Что ж так рано ты нас оставил?
    На кого жену покинул, малых детушек?
    Ох ты родимое мое дитятко!
    Да и как же я без тебя остануся!
    Да открой же ты свои ясны глазоньки,
    Да подними белы рученьки,
    Да разомкни уста сахарны,
    Да стань на свои быстры ноженьки…
     
       (Кончив причитать). Отмучился.
       МАТЬ (скривив губы, горько). Вдова!
       ДОЧЬ. У меня умер отец. Как странно.
       Мать и Дочь тихо собирают вещи.
       МАТЬ (резко выпрямляясь). Ты готова?
       ДОЧЬ. Готова.
       МАТЬ (подходит к Бабке). Ну, надумала?
       Бабка делает неопределенный жест.
       Тогда приезжай, если что… Не за тыщу километров едем, адрес знаешь.
       БАБКА. Поезжайте с Богом.
       МАТЬ. Сядем.
       Все садятся.
       МАТЬ (встает, целуется с Бабкой). Прощай, не поминай лихом.
       Хватает чемодан, быстро уходит.
       Дочь следует за ней, потом оборачивается, вещи падают у нее из рук, она бросаются к Бабке, обнимает, плачет.
       ДОЧЬ. Бабушка! Бабушка миленькая, я приеду, я буду приезжать, только ты не плачь, бабушка! Я скоро приеду!
       Мать не выдерживает, кричит.
       МАТЬ. Ну хватит разводить сопли! Опоздаем!
       Дочь отрывается от Бабки, убегает за Матерью. Бабка долго провожает их взглядом.
       БАБКА (улыбаясь). Они уехали навсегда.

    Часть вторая
    ЛЮБОВЬ

       ДОЧЬ. О чем ты думаешь, мой принц, мой сфинкс, моя загадка? Когда ты говоришь со мной — так странно! — я почти не понимаю тебя, ибо слушая слова, я слышу нежность… Слова любви запекли мои губы любовным жаром. Мне хочется закрыть глаза.
       ОН. Руки твои, любимая, белее слоновой кости, нежнее ласкового ветерка, дующего с моря, приносят отдохновение и прохладу.
       ДОЧЬ. Руки твои, любимый, сладостное кольцо, крепость. О если бы вовек мне не вырваться из их плена! О не снимай цепей — пойманной птице больше не нужна воля!
       ОН. Лицо твое, любимая, светло и печально, подобно Луне; хорошо путнику, которому она освещает дорогу во мраке, ищущему Пути.
       ДОЧЬ. Лицо твое, любимый, — ослепление глаз моих, немота губ, жар сердца — подобно солнцу. Горе мне, если тучи закроют его от меня надолго, — ибо я не перенесу тьмы!
       ОН. Тело твое, любимая, — гибкий ивовый куст, — ни ветер, ни ураган не сломают его ветвей. Раскаленному зноем телу сладостно погружаться в прохладную негу вод.
       ДОЧЬ. Тело твое, любимый, — струящийся сноп света, дрожь плоти моей, оставляющее ожоги пламя — испепели или возьми к себе! Бедной былинке сладостно отдавать себя Солнцу, умереть в его объятиях — ей отрада.
       ОТЧИМ (ужинает, добродушно). Хорошая ты баба, Леля. Мужики мне завидуют, слышь? А вот гонору в тебе, что в кобыле необъезженной. Мужик-то у тебя, видать, никудышный был. (Шлепает жену по заду.) Ниче, я тебя воспитую!.. Я ведь что? Я на вас вкалываю. Ты это пойми. Мне не жалко. Но надо справедливость. Она мне кто? Падчерица. Ну и получай. По своему разряду. Я ведь в три смены работаю, ты это тоже учти. Есть-пить мне надо? Я люблю, чтобы в доме у меня водочка всегда, закусочка в холодильнике — культура что б. Я ведь как привык: пришел со смены — умылся — разделся, чистота-порядок. Водочки выпил, обедец проглотил, газетку почитал, телевизор включил — кино-футбол, лежи-смотри. В постелю лег — бабу под бок. (Смеется.) Смотри — рифма! (Жует.) А другое — баловать ни к чему. Пусть спасибо скажет, что учим, да кормим. А то полезли все… Фу-ты, ну-ты!.. В актрисы!.. Мы, пскопские!.. А актрисы все — шкуры! Мне что… принесет в подоле… Ты — мать, смотри сама. Вышвырну с недоноском. Я к тому, что у нас ведь и свои могут быть, а? (Щиплет жену.) Что? Посуду убрать? Убери. Порядок, он прежде всего, да. Я до тебя с женщиной жил. Из нашего цеха. Порядок знала… К мастеру ушла. На повышение. (Смеется.) Ядреная!..
       МАТЬ (одна, с виноватой улыбкой). Когда женщине за сорок, и когда все еще хочется жить, не приходится особенно выбирать, не правда ли? И что делать, если рядом с тобой оказывается совсем не тот, с кем бы ты хотела разделить свою жизнь, опять не тот, теперь уже навсегда не тот, пусть! Лишь бы не сидеть волчицей в четырех стенах, когда весь дом гудит от праздничного застолья, и когда раздаются грубые, пьяные мужские голоса за стенкой и визгливые, хмельные голоса их женщин. Они поют и дерутся, и спят вместе. И рожают детей, и снова дерутся, и спят… Я была красива и я тысячу раз могла устроить свою жизнь, а теперь — последнее благо, дарованное мне судьбой — не сидеть волчицей в четырех стенах по праздникам, когда весь дом гудит как потревоженный улей, печь пироги, пить водку и смотреть на толстые пальцы с нечистыми ногтями взявшего меня мужчины, готовить много еды, слушать его пьяную болтовню, разделять его пьяную постель, как все… Как все.
       ДОЧЬ (с письмом).
     
    «О какая тщета
    марать бумагу,
    сожжению подлежащую!..
    Но в день Вашего рожденья
    (Блистательный)!
    Как удержать руку,
    стремящуюся написать: я люблю Вас?..
    Рабыня Ваших губ
    не узнанных — (отныне —
    не льщусь!) Предпочитая
    изменчивым страстям —
    галантность стиля,
    мечту — осуществлению,
    возможность —
    исполненности,
    я Ваших губ целую
    беззащитность,
    мне явленную
    в час, который…
    О знаете ль!
    В изгибе прихотливом рта
    была такая детская припухлость
    улыбки неуверенной и нежной
    в тот час, когда невольно, в пол-лица,
    в полвзгляда, в пол… в пол-оборота,
    (в плен Ваших уст!)
    на Вас ресницы осмеливалась поднимать!..
    Я Ваших уст касаюсь осторожно
    и открываю сонные глаза,
    и тлеющие угли остужаю,
    и посыпаю пеплом пустоту…»
     
       ОТЧИМ (ворочается в кровати). Где шляется твоя дочь?
       МАТЬ (с протянутой в руке телеграммой). Доченька, бабушка умерла!
       ДОЧЬ. Что?..
       ОН. Мне надо уехать, Роза.
       ДОЧЬ. Ты хочешь покинуть меня, любимый? Уже? Так быстро? Луна не успела дважды осеребрить небо. Я не успела еще привыкнуть к счастью. Не покидай меня, я стану плакать.
       ОН. Я скоро вернусь, Солнце.
       ДОЧЬ. Ах нет, неправда!.. Возьми с собою меня, любимый! Я мальчиком переоденусь, слышишь? Я стану за тобой ходить легче тени. Не уходи, я без тебя умру, радость!
       ОН. Прощай.
       Гулкие шаги по пустому асфальту.
       МАТЬ. Доченька, бабушка умерла…
       ДОЧЬ (очнулась, мечется). О погоди!.. О если ты уйдешь… Погаснет солнце… Высохнет источник… Покроется коростою земля. Я захлебнусь в отчаяньи как в море. Холодный ужас мне раздавит сердце. Глаза ослепнут — дай поводыря! О оглянись!.. О если ты увидишь мои глаза, кричащие от боли!.. О если и тогда уйти посмеешь, я прокляну!.. О Боже, Боже…
       Пауза.
       (Сникает). Прости. Безумна я. Иди, куда захочешь. Прощай.
       МАТЬ. Доченька, бабушка умерла…
       ДОЧЬ. Что?..
       БАБКА (улыбаясь). Зимой-то и мухи мрут. А чуть солнышко пригрело — и зажужжали под окнами, откуда берутся. И я, что муха, зимой меня из дому не выманишь. Лежу, как медведь в берлоге и есть неохота. Разве когда соседка прибежит, принесет что, сготовит — ноги у меня ослабли, ходить-то я уж не могу сама. А весной выползаю помаленьку на крылечко, да и сижу так, пока солнышко греет. Уж как хорошо! Как славно. Травка молоденькая старается, лезет. Почки набухли, как у роженицы грудь, того и гляди — молоком брызнут. Птички, кто кого перещебечет, поют, заливаются… Так бы вот весь век и сидела. Да и думаю, превратиться бы теперь в камень, только чтоб видеть все, да слышать, да чуять… А и помереть если, так летом. В землю-то холодную ох, как не хочется, в холодную, да сырую, да морозную… А скоро уже, скоро, зовет меня последненький мой.
       ДОЧЬ. Бабушка умерла… (Дотрагивается до живота.) У меня будет сын, похожий на тебя, солнце.
       ОТЧИМ (жует). У нее будет ребенок?.. Сволота!
       ДОЧЬ (молитва). Господи, дай мне его, силы мои на исходе. Дай мне его на час, чтобы можно было этот кусочек жизни растянуть на полгода воспоминаний. Господи, зачем нужна тебе моя мертвая жизнь? Дай мне напиться живой влаги или возьми к себе мои усталые глаза, погаси их. Господи, возьми меня за руку и подведи к нему. Дай коснуться мне его тела, губ его ярчайших.
       ОТЧИМ (один за столом, пьян). Ах ты-ы!.. Морда жидовская!.. Кто хам? Я?.. Я коммунист!.. Я уже в партию вступил, когда ты своим необрезанным… пеленки мочил!.. У меня стажа партийного больше чем у тебя зубов во рту! Христопродавец. А у меня душа есть. Понял? Знаешь ты, что такое душа российская, нюхал — нет? Я-те дам понюхать. Ты у меня понюхаешь… Да-а, брат, душа-а… она потемки. Ой, потемки!.. А только теперь в ей свет провели… лампочку Ильича. А ты мне, мля, харя твоя сионистская, в лампочку мою возьми и нахаркай!.. Продали Россию! Продали, а?.. Хто продал? Покажись! Я тя!.. (Рыдает.) Родина моя милая!.. Мамка моя!.. Кто ж тебя, мамка моя… во все места?!..
       МАТЬ (отчужденно). Разведусь я с тобой, Володя. Не человек ты.
       ОТЧИМ. А-а-а… и ты-ы! Приблудилась, кошка паршивая!.. Не человек я, говоришь? А кто?.. Вошь, да? Вошь! Тля! Таракан! Мышь серая! (Встает на четвереньки.) Пи-пи-пи!.. А кошка его цап-царап! И нет мышонка! А квартира вся целикомшеньки кошке блудливой! (Пригибает ее за шею к полу.) Кошке блудливой! Ах ты!.. Деревенщина! Скобариха! Заполонили город! Понапрописывались! Татарва! Спасу от вас нет!
       Мать тихо плачет.
       (Отчим спокойно). Валяй, разводись. Я себе бабу всегда найду. (Неожиданно тоскливо и мощно запевает.)
     
    «Ой да ты калинушка, размалинушка.
    Ой да ты не стой, не стой на горе крутой…»
     
       (Плачет.) Господи! Отчего это так погано жить на свете, а?.. Ох, тошно мне, мерзко мне, скучно мне, Господи! Так бы вот… порешить-тя, что ль?.. Лелька!.. Лелька, постой, не уходи!.. Не уходи ты от меня, душа человечья! На-ко тебе, вот, на! (Сует деньги.) Тыща рублей! Тебе, тебе, на шубку, слышь? Купи! И девчонке… чего надо, купи, я еще дам! Еще! Не веришь? Все! Отдам!! Все!! Ни-че не жалко! Приходи-бери! (Распахивает окна, орет.) Эй, люди! Люди! Ты, парень! Парень!.. Да не бойся, да ты, ты! Подь сюда, слышишь? Подь сюда, говорю, сволочь! Царство свое раздаю! Бери — кто хошь! Кто хошь! Бери! Ну?! Пользуйся! Зачем хаму хоромы? Хам — дак ты и живи по-хамски! По-хамски!.. Растелевизорился! Скоттина!.. В хлев его! В хлев! К свиньям! (Запевает.)
     
    «Ехали цыгане с ярмарки домой, да домой…»
     
       Дико пляшет.
    ~
       Снежный вихрь. Новогодний бал. Карнавальные костюмы, маски. Грохот, блеск, топот, пот, улыбки, бешеное круженье тысячной толпы. Выбегает Коломбина, за ней Пьеро.
       ДОЧЬ-КОЛОМБИНА (кровь прилила к щекам, задыхаясь, шепчет). Сердце, пойманный зверек, желтый цыпленок, птица! Грудь не клетка, успокойся, не рвись, тише! Он приехал! Приехал! Боже…
       ПЬЕРО (поет).
     
    О Коломбина!
    Хрупкая веточка
    Льдинкой покрытая
    В блеске сияющем
    Солнца жемчужного
    О легкострунная!
    Выслушай сердце
    Тобой уязвленное
    Многострадальное
    Бедное, верное…
     
       Коломбина со смехом убегает.
       ТОРГОВКА ЦВЕТАМИ. Хризантемы, хризантемы, хризантемы, хризантемы…
       Вихрем проносятся одна за другой танцующие пары в масках.
       Первая пара
       ОНА. Ах, Эфрос! Ах, Эфрос! Ах, «Три сестры»! Ах, «Три сестры»!
       ОН. Я вам достану, я же вам обещал, моя прелесть, я вам достану! (Целует в шею.)
       ОНА (смеется). Ой, щекотно, щекотно, умираю…
       Уносятся.
       Вторая пара
       ОНА (задыхаясь в танце). Такое мини-мини… потом бикини… Но, главное, ты представляешь, мини!..
       ОН. Мы провинциалы, старушка, но и в провинции, представь себе, возможен кое-какой ренессанс!..
       ОНА. Ах, Боже мой, как я устала без ренессанса!
       Уносятся.
       Третья пара
       ОНА. В Москве два Университета.
       ОН. Но позвольте…
       ОНА. Не позволю, не позволю! Ломоносова и Патриса Лумумбы!
       ОН. Чего?
       ОНА. Лумумбы! Лумумбы!
       Хохочет. Уносятся.
       Четвертая пара
       ОН. Хотите, я открою вам страшную тайну? Кто убил президента Кеннеди?
       ОНА (распахнув глаза). Конечно!
       ОН (делает страшное лицо). Я!
       ОНА. Фи! Какая гадость!
       ОН. Шутка!
       Хохочет. Уносятся.
       Пятая пара
       ОН. У меня усы как у Сальвадора Дали. Я вообще похож на Сальвадора Дали. Я напишу ваше тело в виде набора закрытых ящичков и только в животе мы сделаем огромную круглую дыру сквозь которую будет просвечивать море с прыгающими вверх дельфинами…
       ОНА (восторженно смотрит ему в рот). Вы гений! Гений! Скажите, когда же наконец волна сексуальной революции докатится до берегов Невы?
       ОН. Разве вы не чувствуете, она уже плещется у ваших ног?
       ОНА. Ах, Боже!..
       Уносятся.
       ТОРГОВКА ЦВЕТАМИ. Хризантемы, хризантемы, хризантемы, хризантемы!..
       Коломбина и Арлекин в укромном уголке.
       КОЛОМБИНА (восторженно). О мой мальчик с хрустальным телом, вкус губ твоих ярчайших сводит меня с ума и в объятиях твоих серебряных рук я каждый раз умираю, умираю… О холодный мрамор твоего дворца, заключающий в себе солнце, не оно ли сжигает мое чрево, стоит мне ступить на его порог, я сгораю, сгораю… О благоговеющий раб, целующий руку своему господину, и у Бескрылой нет другого желания, чем быть до кончика ногтей тебе принадлежащей вещью, вещью…
       Арлекин медленно снимает маску. Это ОН.
       ОН. Я больше не люблю тебя, Солнце.
       Все исчезло.
       Мрак.
       Тишина.
       Дочь падает на землю замертво.
       ОН (молитва).
     
    Кроме зоркости глаз, кроме крепости рук
    лиши меня всего, Боже.
    Возьми у меня хлеб и одежду,
    и уведи друзей от моего дома,
    пусть и дома у меня не станет,
    не станет и земли, на которой стоял дом…
    Лиши меня языка и слуха, лиши меня матери и
    сына…
    Кроме крепости глаз, кроме зоркости рук…
    Только не делай меня ее убийцей, Боже.
    Боже, спаси ее. Боже, дай ей сил!..
     
       ДОЧЬ (поднимает голову от земли. Воет). Бабушка моя родненькая… Папочка мой родненький… Спасите меня, миленькие… Пожалейте меня, родненькие… Образумьте свое дитятко… Пожалейте свою кровиночку… Научите уму-разуму… У меня больше нет сил… нет сил… нет сил…
       ОН (эхо). Господи, дай ей силы… дай ей силы… дай ей силы.
       МАТЬ (улыбаясь). Отчего это теперь нет монастырей, куда можно было бы уйти всем уставшим, всем бесприютным, всем обездоленным, всем бездомным… Отчего это нет монастырей, я бы взяла свою бедную душу, как девочку за руку, и привела бы туда, где вечные тишина и покой и отдохновение от бремени жизни. И бедная моя душа отдохнула б, ибо устала она жить на этом свете и глядеть, что происходит на нем, и нет ей ни в чем радости, постыло ей все земное, все земное ей кажется тленом, бессмысленно вертящимся колесом поднимающей пыль телеги, плетущейся в никуда…
       БАБКА. О как стара земля, все еще цветущая жизнью… Моя цветущая некогда грудь раздавлена ее тяжестью и тяжело дышать… О как поет ветер, как воет пурга, как крутит метель, заносит грудь мою снегом, ставшую плотью земли, грудью земли… О как покойно лежать — грудь матери-земли — мне пухом… О как трудно лежать с раздробленным — матерью-землей — сердцем… Сладка жизнь, страшна смерть… страшна жизнь, сладка смерть… Ох, да не ложитесь вы так рано в землю, детушки!..
       ОТЕЦ.
     
    На далекой волне
    На холодной звезде
    Печальна жизнь
    Печальна смерть.
     
       МАТЬ (с радостной улыбкой). Я поставила за вас свечки, Коля, и какая-то добрая старушка научила меня молитве…
       ОТЕЦ (далеко).
     
    Одиноко душа
    После смерти скорбит
    Печальна жизнь
    Печальна смерть.
     
       ДОЧЬ (с улыбкой). Дешево продам. Кому нужно сердце?.. По сниженной цене… Дешево продам… Эй! Эй, вам не нужно сердце, дешево продам!.. Кому нужно сердце? Даром отдаю…

    Часть третья
    ЖИЗНЬ

       В комнате Дочь. Одна. Вяжет. Заметна ее беременность. Потом входит ее Муж. Как водится, навеселе.
       МУЖ (стоя в дверях, с улыбкой). «Ну, так сколько же их у тебя было до меня, дорогая, а? Ты назвала пятерых. Что ж, пять так пять. Я не возражаю. Кругленькая цифра, не так ли?.. Однако, если учитывать твой возраст и м-м… известный темперамент, заниженная… чрезвычайно!.. Пятеро, так сказать, сам-мых главных в твоей жизни. Недурно… Ну, а сколько их было — не главных? Проходных? Случайных? Десять? Двадцать? Тридцать?.. О Боже! Я женился на уличной женщине, кошмар!
       Пауза.
       Садится рядом с ней, обнимает.
       Так скольких же мужчин обнимали эти нежные ручки?.. Ну расскажи мне, киска, у тебя это здорово выходит. В первый раз я даже чуть не прослезился. Ну? Давай, начинай, кто у тебя там был первый? Муж? Да? Нет? Ах, да! Этот ужасный тип, который оказался таким подлецом и которого ты даже не засадила в тюрьму! Ну, что же было потом, детка?.. Потом… потом нас бросил художник. Зато потом мы бросили киношника, так? Я правильно перечисляю? Дальше… насколько я помню, был вечный студент, который, царство ему небесное, совсем спился с матушек и утонул в Черном море. (Поет.)
     
    „О море в Гаграх, о пальмы в Гаграх…“
     
       Ну, а потом… у нас появился оператор газовых котлов. Рабочий, так сказать, момент в нашей биографии. Он же, правда, по совместительству, поэт. Ты чувствуешь, дорогая, явно прослеживается движение вниз по социальной лестнице женихов. И, наконец, я! Люмпен. Деклассированный элемент. Бывший рэжиссрэр, а ныне лицо без определенных занятий. Приехал завоевывать экс-столицу. Я, Анатолий Шестой, муж шлюхи!
       ДОЧЬ. Ужинать будешь?
       МУЖ. Ужинать?!.. (Смеется.) Ах ты моя кроткая!.. Прелесть! (Внезапно.) Буду! Вот представь себе — буду! Я голоден. Как сорок тысяч братьев! И вообще… почему это до сих пор не накрыт стол?.. Сколько раз повторять, когда муж приходит с работы, он уже на лестничной площадке должен ощущать… вдохновляющие пары сборной солянки и горячий жир котлет должен ударять ему в нос, пока он в передней снимает свои калоши. (Принюхивается.) Докторская колбаса с яишней. Опять.
       Пауза.
       Между прочим, ты знаешь, из чего делают докторскую колбасу? А?.. Не слышу. Ну что ты молчишь? Скажи прямо: знаешь или не знаешь? (Кричит.) Знаешь или не знаешь?!
       ДОЧЬ. Из мяса.
       МУЖ (смеется). Из мяса!.. Нет, вы поглядите на эту святую. Наивная ты моя!.. Ты вообще… ежели чего не знаешь, так лучше спрашивай, не стесняйся. Потому как ты хотя и петербургская актрю-юса… на сценах там разных… трул-ля-ля… (Грозно.) А театр у тебя говенный! Согласна?.. Так вот, я тебе отвечаю: докторскую колбасу делают из рыбы, почему ты каждый день кормишь меня вонючей рыбой?
       ДОЧЬ. Потому что у нас нет денег на мясо.
       МУЖ. Сто-оп, стоп, стоп! А вот тут давай разберемся! Тут я буду с тобой спорить. Во-первых, мясо… мя-со! Улавливаешь? Натуральное мясо стоит дешевле, чем докторская рыба. А во-вторых, если тебя не устраивает мой заработок…
       ДОЧЬ. Меня устраивает, оставь меня в покое.
       МУЖ. „В покое“ — это как?.. Как это — „в покое“?.. Это значит „извольте вам выйти вон“? Это значит, нам указывают на дверь?
       ДОЧЬ (вздыхает). Слушай, помолчи, а? Мне же нельзя…
       МУЖ. Чего тебе нельзя?.. Чего нашей киске нельзя? Ну-ка, ну-ка, скоренько, на ушко, чего нашим девочкам нельзя?
       ДОЧЬ. Волноваться.
       МУЖ. А почему? Почему? Ну-ка, киска, иди сюда, ну-ка, расскажи. (Сажает ее на колени.) Расскажи нам, почему тебе нельзя волноваться? Ну, быстренько. (Скользит руками по животу.) Почему нам нельзя волноваться, пупсик?
       ДОЧЬ. Потому что я беременна.
       МУЖ. Потому что мы беременны! Ах ты… (Бьет себя по щекам.)…старый дурак! Козел! Беременную киску… вот тебе! вот тебе! — волновать! Садись, садись, моя цыпочка, садись мой цыпленочек, моя кошечка, дай твой котик тебя покормит, у киски скоро будут котятки ну, открывай ротик, — ам! Ну? Скушай рыбки. Это ничего, что она из колбасы. А может киска хочет солененького огурчика? Или кетовой икорочки? Тресковой печеночки? Мяса? Сыру? Яиц? Простокваши? Какие там, черт побери, еще бывают продукты! Ну скажи, твой котик расшибется в лепешку, но принесет своей беременной кошечке мышку! (Щекочет.)
       ДОЧЬ (отстраняясь). Перестань.
       МУЖ. Ах ты моя шалунья-хохотунья. А ведь признайся, киска, ты не ожидала, что твой котик на тебе женится, а? Ну, честно. Положа руку на сердце — не ожидала! Э-э-э… Ведь сколько их у тебя перебывало… хмырей! И ведь ни один! Ни один, сволочь, не пожелал! Все свалили. Один я, как последний дурак… Ну, ладно, хватит, замнем. Э… это что?.. Опять слезы?.. А — про любовь?.. А где же — про любовь?.. Любви-то нету?!.. Да ла-адно. Я ведь, в общем-то, ничего против не имею. Я к тому, что б ты помнила и была благодарна. Ценила, что б. Ты хоть понимаешь, что я для тебя сделал? А? Понимаешь или нет? Ну, что, что, перечисли. По пунктам перечисли… Хорошо, я сам. Женился — раз. Ребенка подарил — два. Ну? Дальше-то? Все, что ли? А спит с тобой кто? Пушкин? — Три!.. А квартиру приватизированную, елы-палы, ты из-за кого получаешь?! Может, ты еще скажешь — это, мол, мать с отчимом… А что — мать с отчимом? Деньги дали?.. Да деньги — тьфу! Если бы не я, сопели бы вы на своих деньгах до второго пришествия… Деньги!.. Да я на эти деньги чихал! Я ж вас облагодетельствовал! Я ж вас одним свои появлением осчастливил! Я вот женился, прописался, туда-сюда — переспали — и… что? Ну, что, что?.. (Указывает на живот.) — И смысл жизни появился!.. А ты говоришь — деньги!.. Да я ради денег никогда не жил и жить не собираюсь. Мерзость какая — деньги!.. Я тебе не какая-нибудь коррумпированная сволочь!.. Ты за честного человека замуж шла! Я из-за презренного металла уродоваться не стану и в тюрьму садиться не хочу! Ты меня на преступление не толкай! Ишь чего выдумала — мужа в тюрьму, а сама тут в однокомнатной квартире… И чтобы в моем доме разговоров больше о деньгах не было!.. Мне лично вообще квартира не нужна. Я могу жить… в Австралии! Выучу, блин, английский — только меня и видели! Как Гриша Голубовский. Или, может, ты считаешь, — это ты меня облагодетельствовала, а? Приехал, мол, бедный провинциал, денег ни шиша, а тут девушка ему полустоличная в постель — прыг! Да еще и предложение сделала, женила на себе, ребеночка ему — голи перекатной — родила! Предки от счастья на стенку лезут! Квартиру из последних жил покупают, а он, мля, морду еще воротит!.. Может, ты так думаешь, а? Нет? Ну, а как ты думаешь? Как? Я ж не телепат. Мысли твои читать не умею. О чем молчишь — не ведаю… А только если ты так думаешь, то напрасно. Я бы еще такой вариант мог себе отгрохать — пальчики оближешь. По крайней мере помоложе лет на… десять, пятнадцать, двадцать. Вон у вас какие огурчики по скверикам растут! Ты ее — ам! А она в зубах — хрусть! Это тебе не жеваная докторская колбаса с яишней!.. А вообще — преклоняюсь!.. Как ты меня облапошила — это я молчу! Молчу! Преклоняюсь! Снимаю шляпу!.. Если уж честно, я вообще хотел нормальный фиктивный брак. Мне эти фигли-мигли, страсти-мордасти, ребенки-пеленки — ни к чему. Сыт по горло! Я хотел, наконец, нормально устроить свою жизнь. Понимаешь ты это или нет? Нор-маль-но! (Передразнивает.) „Ах, Толик, ты будешь абсолютно свободен! Наши отношения ничего не меняют! Ах Толик, ты только не сердись и не придавай значения, я беременна“!.. Она беременна, а я — не придавай значения!.. Вот и надо было — не придавать!.. Вот возьму — и не придам! Не придам — и баста!.. Наступлю на горло последним остаткам собственной порядочности — и не придам!.. Это тебе нужна твоя беременность тебе, а не мне!.. Тебе нужна?.. Пожалуйста! На! Бери! Пользуйся мной на здоровье! А мне она не нужна! Я не хочу быть мужем! Я не хочу быть отцом! Я хочу быть просто человеком! Нормальным, свободным человеком! Чихал я и на отцовство, и на свои мужские обязанности — апч-хи! Понятно?
       ДОЧЬ. Тебе сорок два года уже…
       МУЖ. А-а-а, дошло наконец!.. Вот именно, сорок два!.. Тебе — уже сорок два, а мне — еще!.. Усекла границу? Мне — еще, а тебе — уже! А мне — еще! Дура беременная, рожать еще собралась, кто теперь только рожает!.. Думаешь, твой ребеночек спасибо тебе скажет?.. Выродила на свою голову безотцовщину!.. Больно ему надо в эту мерзость вырождаться… Он потом тебе своей безотцовщиной так по голове шарахнет — света белого не взвидишь!.. Ребеночка ей, вишь, захотелось, дуре… (Со слезой.) Во-он их сколько!.. По подвалам! Да по тюрьмам! По острогам! Да по каторгам!.. Феденька! Федор Михалыч! Слезиночку моему ребеночку утри, а?!.. Ну, чего смотришь?.. Молчишь тут… целыми днями. Слова от тебя не добьешься. А ребеночек наш… (Надрывно.) На нарах! С киллерами! Петушком!.. Ну? Ну, скажи, скажи, что ты хочешь сказать, ну?.. Ну, я же вижу, по глазам вижу, что хочешь! Все скажи, что ты обо мне думаешь, ну? Дай мне по мозгам! Врежь мне меж ребер! Ну разозлись! Ну пошли меня к чертовой матери! Выгони меня к чертям собачьим! Ну?!
       ДОЧЬ. Я бы тебя выгнала… да ведь ты и уйдешь.
       МУЖ (ухмыляясь). Еще бы! Конечно, уйду. Мне только этого и нужно. Уйти отсюда с чистой совестью. Выгнала — и все дела!
       ДОЧЬ. Я не хочу тебя выгонять.
       МУЖ. Да?! Тогда терпи.
       ДОЧЬ. Я и терплю.
       МУЖ. Вот и терпи. Стерпится — слюбится. Бог терпел и нам велел.
       ДОЧЬ. Я и терплю.
       МУЖ. Терпи, терпи… Терпеливица… (Кричит.) Так и будешь от каждого мерзавца терпеть?!.. Все. Я пошел.
       ДОЧЬ (после паузы). Куда?
       МУЖ. На кудыкину гору.
       ДОЧЬ. Вернешься поздно?
       МУЖ. А вот это уже мое личное дело. Или, может, вы со мной желаете пройтись?.. Ах, какая идиллия! Муж с беременной женой под ручку шастает!.. И что у вас за манера такая у женщин. Стоит им один раз в жизни собраться родить, так они готовы свое брюхо мужику на голову напялить. Да что, мужику, надо, чтобы весь мир на них глядел и умилялся. Да миру начхать на вашу беременность Апч-хи!.. Ладно, детка, гуд бай. Эта цыпочка не в пример тебе, ждать не будет. К этой кисоньке надо вовремя приходить и желательно с букетом. Кстати, дай рубль. С учетом инфляции.
       ДОЧЬ. Я больше не могу так жить!..
       МУЖ. Как это „так“?.. Или с тобой когда-нибудь иначе обращались?.. Ты что, рыбка, забыла, как мы уславливались? Люди мы свободные и воще…
       ДОЧЬ. Или давай жить по-человечески или…
       МУЖ. Или?.. Ну? Рожай!.. Или?..
       ДОЧЬ (с трудом). Или уходи.
       МУЖ. Да я уж тебе целый час долблю. Дай с учетом инфляции купюру — уйду.
       ДОЧЬ. Совсем уходи.
       МУЖ. Совсем?!. (Свистит.) Это что, бунт на корабле?.. Интересно… очень интересно… Значит — развод?.. Прекрасно… Я даже и мечтать не смел… Ну, спасибо тебе, мать, уважила… Только ты учти, прописка у меня теперь постоянная, имею право на площадь. Сколько там метров нам твой папаша отвалил, отчим который? Гляди, киска, половина моя. Так легко ты от меня не отделаешься. Нечего было мужика с дороги сбивать. Теперь неси ответственность за свое легкомысленное поведение. У меня ведь были серьезные намерения. Я женился, чтоб жить. Я не позволю тебе ломать свою жизнь! Я тебе не игрушка, чтоб мной можно было туда-сюда-обратно вертеть! Мне вообще по закону половина твоего имущества положена, соображаешь? Дача на ком? На тебе? На матери?.. А машина? Отчима?.. Черт!.. Ниче! Адвоката хорошего найму, он у вас все оттяпает!.. Ишь ты, привыкла, понимаешь, мужиком швыряться! Использовала и выбросила, пшел вон, дурак, так, что ли?.. Мне-то что, я уйду! Я-то себе всегда найду и бабу, и крышу над головой. Ты вот тут без меня повертись!.. Вот, ей Богу, возьму и в суд на раздел, как ты меня разозлила! Без году неделя замужем, а уж как разговаривает! Я тебе кто? Кто я тебе, спрашиваю? Я тебе муж! Хозяин! Я тебе очаг создал! Показал, понимаешь, семейную жизнь! Другая бы на твоем месте боготворила! Ноги целовала, не знамо как! А ты что? Тварь неблагодарная! Места своего не знаешь? Ты кто до меня была? А?.. Шлюха. Шлюха ты мелкая была! У тебя даже любовника порядочного не водилось! Так, перебивалась хмырями случайными, которым все равно спьяну, куда!..
       ДОЧЬ. Убирайся вон… подонок!
       МУЖ. Чего?..
       ДОЧЬ. Вон! Убирайся! Вон! Вон!.. Подонок!.. Грязный подонок! Я милицию сейчас… вон!.. Вон!
       МУЖ (почти с восторгом). Ну ты даешь… Э-э! Волосы! Волосы не рви! И так лезут… черт!.. лысина намечается. Да не рви ты!..
       ДОЧЬ (задыхаясь). Ты… трутень!.. Ты год целый за мой счет… жил!.. Я тебя… кормила!.. На свои деньги… кормила, а ты!.. Как пиявка!.. Всю кровь из меня… Штанов приличных не было!.. Приехал завоевывать столицу!.. Да ты баб несчастных приехал грабить!.. Подонок!.. Ты не мужчина! Ты трутень! Паразит! Трутень!.. Устроился! Алименты высчитывают!.. Почему я должна платить твои алименты? И ты еще смеешь говорить… Конечно, они тебе не нужны! Потому что всегда найдется дура, которая тебя пожалеет и накормит!.. Господи! Не хочу!.. Ничего не хочу!.. Не хочу очага! Не хочу ребенка! Не хочу квартиры! Господи, разве я виновата, что я женщина?.. Как же мне жить?!
       Рыдает.
       Долгая пауза.
       МУЖ. Знаешь, эти сволочи мне отказали. Недоумки… Нет, с искусством надо завязывать… Так же, как с наукой и образованием. Я тебе говорил, у Валерки мужик с работы повесился?.. Пятьдесят лет, кандидат наук, зарплату не платят. Жена: — „Зачем ты мне сдался, убогий?“ Двадцать три года прожили… Дочь, говорят, хорошо зарабатывает. В валюте… понимаешь, да?.. А мужик не вынес. Слабые они, мужики, понимаешь. Ослабленный, так сказать, многочисленными революциями генофонд… Так что ты, милая, потерпи. Я у тебя еще не последняя сволочь. Родишь ребенка — к матери отправлю. На природу… Отдохнешь. Ты у меня тоже ослабленная… А я тут покручусь… Может, чего и раскрутим. Баба эта из Мэрии обещала помочь… Я тебе говорил, да?.. Сука правда… Был я у нее тут… в квартире… ничего себе так приватизировалась… Счас, думала, я ее тут и трахну. Всю жизнь мечтал. Ты сперва бумаги оформь, а после на мужика кидайся, правильно?.. Ничего такая, с попкой. Только ты не ревнуй. Ты же моя жена. Понимаешь? Венчанная. Почти. У нас же назначено. Ты за меня ответ будешь перед Богом держать. Как тебе батюшка сказал? „Носите тяготы друг друга“. Вот и носи. А то чуть чего — развод… Я-те разведусь!.. Ничего, нам еще только сорок два… Мы еще такую квартиру с тобой отгрохаем!.. Дачу построим!.. По индивидуальному проекту… машину купим… яхту… и поплывем с тобой… поплывем с тобой на Санта Крус… Голые таитянки будут махать нам пальмовыми листьями, широкими и приплюснутыми, как их лица… Мы пересечем экватор… Ты будешь лежать на белоснежной палубе обнаженная, бронзовая от загара… Мы увидим с тобой розовый мир Гогена… и в раскаленные зноем полдни нам будут мерещиться композиции в духе Сальвадора Дали.
       Пауза.
       Есть хочется. Слушай, у нас там не осталось немного колбаски? Ты сиди, сиди, я сам приготовлю. Ты ведь тоже не ужинала? Сиди, я сейчас чай поставлю, яишню сделаю, сиди, я сам…»
       Муж уходит на кухню. Дочь вытаскивает подушку из-под платья. «Живот» опадает. Продолжает вязать. Появляется Муж с подносом. Как водится, навеселе.
       МУЖ. Ну, и которого же из мужей ты изобразила в своем, прости, Господи, произведении? Которого я так гениально, прости, Господи, изобразил?.. Если меня, то я протестую. Категорически. Могу даже в суд за нанесение морального ущерба.
       ДОЧЬ. Успокойся, это не ты.
       МУЖ. А кто?
       ДОЧЬ. Это собирательный образ.
       МУЖ. Хм… Очень мило. Образ собирательный, а бочку потом все будут катить на меня, включая твоего последнего гения Образухина.
       ДОЧЬ. При чем здесь Образухин?
       МУЖ. При том, что он, говорят, тоже входил в этот… «собирательный». Или я чего-то не понял?
       ДОЧЬ. Ты не понял.
       МУЖ. Виноват. Прости, Образухин, говорят, я не понял. Я знаю, чего я не понял. Я не понял, как ты могла насобирать в своей жизни столько дерьма.
       ДОЧЬ. Кого-то же надо… собирать.
       МУЖ. Вот-вот… Эта ваша женская всеядность… Эта собачья потребность облизывать руку каждого, кто погладит… Б-р-р!.. Мрак какой-то. Чернуха… Бедняга Вильям от ваших опусов перевернулся уже в гробу. Сколько ты там насочиняла, штук десять, да? Вот, значит, десять раз уже перевернулся. Слушай, а разве в сорок два еще рожают?
       ДОЧЬ. И в пятьдесят рожают.
       МУЖ. Иди ты! Так может, мы с тобой еще кого родим, а?.. Представляешь, хохму? Прихожу это я, значит, в театр… Кстати, ты в Вену летишь?
       ДОЧЬ. Лечу.
       МУЖ. Привези мне штаны, как у Борьки Ферштейна. И туфли темно-бордовые. Только не рыжие, как в прошлый раз, а темно-бордовые.
       ДОЧЬ. Постараюсь.
       МУЖ. Господи, как я тебя обожаю! Ты представляешь?.. Нет, ты этого не представляешь!.. Хоть ты мне и изменяла с этим…
       ДОЧЬ. С кем?
       МУЖ. Сама знаешь… Слушай, а, может, мы обвенчаемся?
       ДОЧЬ. Зачем?
       МУЖ. Ну… ты ж хотела.
       ДОЧЬ. Скоро шесть. Опять опоздаешь.
       МУЖ. Я нашу барышню давеча на спектакль пригласил с ейным кавалером — счастливы были до потери сознания. Так я им понравился в спектакле твоего гения Образухина. Обещалась, между прочим, бросить курить.
       ДОЧЬ. А двойки по математике не обещала исправить?
       МУЖ. Между прочим, я ей то же самое слово в слово: — Дорогая Наташа, — говорю, — люби книгу — источник знаний. А она: — Я лучше тебя буду, Пирогов, любить в роли Поприщина, назло ей. — То есть, тебе. И чего она к тебе так нервно относится? А? Не знаешь?.. Вроде, ты ей и то, и се… — Наташа, — говорю, — ты не права. Все равно наша мама — гений. — Не волнует, Пирогов, пошла она… — Во как!
       ДОЧЬ. Не разжигай классовую ненависть, Пирогов, это аморально.
       МУЖ. Так ведь я ж вас обеих люблю, глупая.
       ДОЧЬ. Если это называется любовь, я завтра повешусь.
       МУЖ. Тебе не позволят религиозные убеждения.
       ДОЧЬ. А может у тебя роман намечается?
       МУЖ. С кем это? С Капустиной, что ли?.. Не-ет, не дождетесь. Кстати, а чего это я у тебя тут намедни прочел? «Рабыня ваших уст неузнанных и проч…». «О мой мальчик с хрустальным телом»… Это ты кому?
       ДОЧЬ. Ясно, что не тебе.
       МУЖ. Мне-то, допустим, ясно. А вот биографам твоим… Они ж не знают всех твоих любовников. Ты бы хоть инициалы проставила или как-то пронумеровала. Чтобы потомки, так сказать, в курсе и народная тропа не заросла.
       ДОЧЬ. А ты все же подумай. Насчет романа.
       МУЖ. Я знаю, кто тебе наплел. Легко вычислить. Капустина не могла, как лучшая подруга… (Озаренно.) Или могла?.. Вот… подруга!
       ДОЧЬ. А то пьесы, вишь, ему мои не нравятся. Актриса я, говорит, фуфловая…
       МУЖ. Когда это я говорил?
       ДОЧЬ. Да слышала я… По телефону с Петькой трепался.
       МУЖ. Так это я, наверное, пьяный был.
       ДОЧЬ. Так я тебя трезвым вполне что-то уже и не припомню. Может, нам тебя подшить или закодировать, как Козелькина, не против?
       МУЖ. Слушай, ты чего наезжаешь? Или этот опять появился на горизонте, «москвич»?.. Хочешь, я ему морду набью?
       ДОЧЬ. Зачем?
       МУЖ. Не понимаю, как ты могла с такой рожей спать?
       ДОЧЬ. Чем кумушек считать трудиться…
       МУЖ. Да я красавец. Ален Делон. А твой этот… шкаф…
       ДОЧЬ. Он не мой. К сожалению.
       МУЖ. Ты что, серьезно?..
       Пауза.
       Я знал, что все бабы — шлюхи. Но талантливые — шлюхи из шлюх. Лучше я тебе морду набью.
       ДОЧЬ (смеясь). Нет, все же у тебя есть одно достоинство…
       МУЖ. У меня много достоинств, не замеченных твоей холодной душой.
       ДОЧЬ. Ты романтик, миленький. Но в этом твоя прелесть.
       МУЖ. И пьесы вы все пишите дерьмовые. Читать противно, не то что играть. И правильно вас не ставят. Не нужно это народу смотреть. Народ инстинктом своим народным чует, что ему дрянь вместо Вильяма с Антоном подсовывают. Народ красоты от вас, инженеры, елы-палы, душ человеческих, ждет. А вы ему вместо красоты, которая мир спасет, — хрен собачий суете!
       ДОЧЬ. Это в тебе ревность таким нарзаном забила?
       МУЖ. Ты хочешь сказать: заткни фонтан?
       ДОЧЬ. Ну зачем же так грубо? С мужем надо ласково обращаться. По возможности.
       МУЖ. С мужем?! Это с каким это «мужем»? Это я, что ли, «муж»? Да я уже забыл, когда мы в последний раз!.. Когда я в последний раз!.. Когда ты…
       ДОЧЬ. Так ты же уже давно ничего не хочешь.
       МУЖ (захлебнулся). Я?!.. Ничего?!.. Это я?.. Ничего не хочу?
       ДОЧЬ. Или не можешь. Я не знаю, это надо с врачом.
       МУЖ (теряя дар речи). Ты-ы!.. Подлая!.. Ползучая!.. Ядовитая! Гремучая! Змея!.. Гадюка!.. Ты гадюка!.. Ты всегда ниже пояса!.. Удар в спину! Каратэ!.. Имей в виду, ребенка я тебе не отдам. Каратистка!
       ДОЧЬ. Не смеши. Ребенок не твой.
       МУЖ. Мой!
       ДОЧЬ. Ты отчим.
       МУЖ. Я отец! Я больше, чем отец! Я… мать! Я отец и мать! А ты подлая гадюка! И шлюха вдобавок. И пьесы твои дерьмо! И тот кто их ставит — дерьмо! И кто играет в них — дерьмо тоже!
       ДОЧЬ. Все сказал? Теперь послушай меня. Заявление о разводе я вчера подала. Если у тебя есть какие-нибудь имущественные претензии, давай спокойно обсудим.
       Пауза.
       МУЖ (гордо). Я в одном плаще пришел, в одном плаще и уйду.
       ДОЧЬ. Очень хорошо. А насчет жилья не беспокойся. На улице не останешься.
       МУЖ (быстро). Мне нужна однокомнатная в центре.
       ДОЧЬ (серьезно). С видом на Неву или на Мойку?
       МУЖ (с достоинством). С хорошим видом. Нет, лучше я найму киллера и тебя убью.
       ДОЧЬ. У тебя денег нет.
       МУЖ. Заложу нашу квартиру…
       ДОЧЬ. Мою квартиру.
       МУЖ. Я здесь прописан, дорогая. Заложу нашу квартиру, найму киллера и тебя убью.
       ДОЧЬ. Но тогда тебя не возьмут в Швейцарию.
       МУЖ. Раздавлю гадину и поеду.
       ДОЧЬ. В Магадан. Или куда вас там теперь, убивцев.
       МУЖ. Меня оправдают. Я, может быть, достоинство нации спасаю от морального разложения. Такие как ты и доводят своими чернухами наш народ до беспредела.
       ДОЧЬ. Ты сколько там на кухне сейчас принял?
       МУЖ. Ничего я не принимал! Не делай из меня Чаадаева! Я не сумасшедший!
       ДОЧЬ. Боже мой, как ты мне надоел!.. Как я от тебя устала. Лицедей…
       Долгая пауза.
       МУЖ. Значит, решила еще раз мужа поменять?.. Что ж… Ты у нас женщина богатая… Можешь себе позволить… Даже на содержание взять… мальчика. Только имей в виду, ты ни с кем не уживешься. Потому что ты никого не любишь. Вот такая беда… И дочь свою ты не любишь. И мать свою ты не любишь. Не говоря уже о мужьях… Да ты так не переживай. Ну, не дал тебе Господь. Кому-то дал, а тебе нет. Ничего, проживешь. Ты мамашу-то свою когда в последний раз видала?.. Ага. Вот-вот. Еще при социализме. То бишь при предыдущем…..щей жертве своего вожделения, царство ему небесное, дай Бог здоровья. А мы с тобой, слава тебе Господи, уже семь лет. И дочь у тебя такая же… (Со смаком.) Прошмандовка!
       ДОЧЬ. Что?.. Какая у меня дочь? Мерзавец! Да я… (Бросается на Мужа.)
       МУЖ (вопит). Э-э-э! Волосы! Волосы оставь! И так, черт побери, лысина намечается!
       ДОЧЬ. Приживал! Импотент! Бездарь!
       МУЖ. Волосы, говорю, оставь, плебейка! Были плебеями и остались! Несмотря на свои миллионы! Хамка! Купчиха! Дочь хамки и мать хамки тоже!
       ДОЧЬ. Вон! Вон из моего дома! Немедленно! Вон!
       МУЖ. Да уйду я, уйду! Думаешь, мне некуда уйти? Да у меня… сыну уже скоро год! Во такой парень! Классный!.. Нужны вы мне обе сто лет! Останешься одна, как мечтала!
       Раздается телефонный звонок.
       Алло! Какая к черту милиция, это квартира!.. Ах, вы из милиции? Очень приятно, а то тут жена, понимаешь, чуть не придушила. Ничего не валяю… Он самый… Да, наша… Да… (Потрясенно.) Что?.. Да-да… Где это?.. Сейчас… Едем… (Кладет трубку.)
       ДОЧЬ. Что там еще?
       МУЖ. Там… Только ты спокойно… О, Боже…
       ДОЧЬ. Что случилось?
       МУЖ. Там Наташа… Наташу… Спокойно, милая, спокойно…
       Затемнение.
       МАТЬ (выходя из тьмы). Я успокоилась, успокоилась, я совсем успокоилась, я спокойна. Волна набегает на берег — я спокойна. Дождь шумит за окном — я спокойна. Дрова потрескивают в печи — я спокойна. Нет звонков, нет писем, нет телеграмм — я спокойна. В моем маленьком домике герань на окне — я спокойна. Чистая клееночка на столе, иконочка Богородицы в уголке — я спокойна. В моем маленьком домике, где я, наконец, успокоилась — я спокойна.
       БАБКА (вдали. Тихо поет, пританцовывая как в замедленной киносъемке).
     
    Кабы я бы молода бы
    Молодого б завлекла.
    Куплю новые ботиночки —
    Плясать пойду одна…
     
       ОТЕЦ (вдали).
     
    В радости вечной
    К звездам взлетаю
    Мир бесконечный
    Я постигаю.
     
       БАБКА.
     
    У миленка кудри вьются
    Завиваются
    Все подружки вышли замуж
    Насмехаются!
     
       ОТЕЦ.
     
    К отечеству небесному
    Сердце стремилось.
    В рождении чудесном
    Душа преобразилась…
     
       ДОЧЬ (плачь по убитой дочери).
     
    Доченька моя! Кровинушка!
    Отлетела от меня твоя душенька!
    Белой горлицей — голубицею,
    Светлоокая моя, златовласая!
    Не глядеть мне в твои очи веселые,
    Злые волки разорвали ягненочка
    Растерзали ручки — ножки любимые
    Целовала-пеленала их сто ночей
    Сто ночей не смыкала глаз,
    А как сто ножей засверкали враз —
    Закатилась звезда моя ясная.
    Доченька моя! Кровинушка!
    Знать прогневала я Господа свыше всяких мер,
    Так что кончилось терпение Господнее.
    По грехам моим он назначил кару мне —
    И объяли меня воды до души моей.
    Полилися реки слез из сердца вон.
    Да не выплакать мне горя и реками.
    Мне бы лечь вместо тебя в мать сыру землю
    Белый свет мне без тебя не мил, не свят.
    Сколько времени одной горько мыкаться —
    Про то ведает теперь лишь един Господь.
    Доченька моя! Кровинушка!
    Ты услышь мой плачь, мой тяжелый стон!
    Ты восстань, восстань на минуточку!
    Ты прости свою мать неразумную
    Дай омыть мне твое тело холодное
    Да горячим потоком горючих слез
    Неужели не помилует меня Господь?
    Не помилует меня, не сжалится —
    И положат тебя, мою горлицу
    Голубицу мою непорочную
    В мать сыру землю — на погибель мне,
    На погибель мне, на отчаянье…
     
       ОТЕЦ (вдали).
     
    Нет здесь болезней
    Нет здесь страданья
    Нет здесь печалей
    Нет воздыханья.
     
       ДОЧЬ.
     
    Сердце — умри!
    Будешь бродить в городах одинокой псицей
    Будешь лежать под забором голодной сукой
    Слюни глотать от падающих со столов крошек
    В жесткие очи заглядывать людям спокойным и сытым.
    Будешь облизывать струпья гноящейся раны
    Будешь дрожать от ветра, дождя и стужи
    Прочь отбегать от окрика злого, пинка и камня
    Болью и страхом свои наполняя слезные очи.
    Будешь трусить по дорогам, отравленным газом,
    Будешь к товарищам в клетке жаться, теряя рассудок
    Слезные очи свои поднимать на жестокую руку
    В черное дуло глядеть, содрогаясь от смертной тоски.
    О, одиночество! В твоем объятье
    Я цепенею, стыну, превращаясь
    В подобье каменного изваянья
    С потухшим взором.
    Сердце — умри!
     

    Часть четвертая
    СМЕРТЬ

       В глубоком кожаном «вольтеровском» кресле сидит Старуха. Она в буклях и длинном черном платье на кринолине. Голова опущена на грудь, кажется, что она спит.
       ДОЧЬ (открывает глаза, сейчас ей сто лет). Блаженней не иметь!..
       Пауза.
       (Безразлично). Все они умерли, умерли, и голоса моих родных и близких я уже давно перестала слышать, ибо время, из которого я выпала, залепило мне уши глиной, и я устала сдирать ее безнадежную твердь. Я все еще живу… в городе, который некогда назывался столь изящно и просто… впрочем, он, кажется, и теперь… Боже, Боже, я, пережившая два века, потерявшаяся во времени и потерявшая время в себе, я оказалась в НИГДЕ и мне кажется, — распахни ставни — на дворе сейчас век Екатерины — зацокают копыта и скоро родится Пушкин… Смуглый мальчик, мой Арлекин с хрустальным, как это я говорила, телом, он тоже умер… вдали, на чужбине… давно отпустил его Бог… Много лет я не открываю ставен и я не хочу знать, какое время года омывает дождями мой город, и какие платья носят их женщины, и какая архитектура вытесняет мои дворцы, и какое искусство чтут в нынешнем веке, мне все равно.
       Пауза.
       (Со смешком). Разные ученые люди говорили мне, когда я стала известной литературной дамой, впрочем, до известных пределов, разумеется, до известных пределов… — Покупай недвижимость, — говорили мне ученые люди, и я покупала! (С воодушевлением.) Боже мой! Сколько у меня было недвижимости!..
       Пауза.
       (Сникла). Правда, это не помешало мне потом умереть в богадельне… Большинство состоятельных старух просят родственников вместо отправки их в это заведение купить им такую штуку… у меня она тоже есть. Такой, знаете ли, «телевизор»… Не тот допотопный ящик времен моей юности, но чудесный «телевизор» ихнего века, такой, знаете ли, «иллюзион»… (Тихонько смеется.) И тогда они вызывают из памяти своих давно уже умерших родителей и родственников, мужа и маленьких детей и начинают заново пережевывать свою жизнь. Какая глупость! Охота им перемалывать фальшивыми зубами вчерашнюю изжеванную пищу. Нет, я общаюсь с иными лицами драм!..
       Пауза.
       (Сварливо кричит). Марта! Марта!.. (Бормочет.) Проклятая старуха… Надеюсь, она не забыла, что мы ждем сегодня господина тайного советника в гости… Приготовила ли ты достаточное количество свечей и мое муаровое платье, в котором я была на нашей первой с ним встрече?.. Я так волнуюсь, Марта… Боюсь, мои ноги… я уже не смогу танцевать менуэт… Впрочем, настоящая женщина, будь она прикована цепями даже к столбу, сумеет быть обворожительной для обожаемого ею мужчины… Есть тысячи способов обольстить… Да, да, я знаю их все! Только на этот раз мне не придется ими воспользоваться. Господин Вольфган, как это говорится, уже давно на крючке! Ах, он покорил меня сразу! С тех пор, как я приобрела этот ящик и пригласила его в свой литературный салон почтенной дамы, живущей в две тысячи не помню каком году… Но в мире счастья нет! Какая-то, представьте себе, Шарлота претендует… Ах, этой даме без малого, четыреста лет, я моложе ее в четыре раза!.. (Смеется, кричит.) Марта! Я проголодалась. Марта! (Обиженно.) Вот и верь после этого ихним рекомендациям! Пользуются тем, что я не могу встать с кресла. Поймите, сударыня, я вас рассчитаю!
       Пауза.
       (Бормочет). Кроме того, господин тайный советник, сломался мой ящик и никто не идет мне его чинить. Может быть, они все обо мне забыли?.. Впрочем, кто это, милочка, все?.. Общество литераторов российской словесности… Да, там был выделен один старичок, который осуществлял надзор, то бишь, присмотр над выжившими из ума писателями, которых пол века уже никто не читал!.. Возможно, он тоже умер?..
       Пауза.
       (Задумывается). Все умерли. Все. И даже мой ребенок… мой сын… если бы я его тогда родила… все равно погиб на войне. Как герой. И я бы получила, как это называется? — орден. (Твердо.) Да, погиб как герой. Потому что была война. Не помню, какая. Но какая-то была точно, Вольфганг. Потому что они всегда были!
       Пауза.
       Кроме того, мои занятия литературой… Боже, Боже, мы-то с вами теперь понимаем, как это все смешно!.. отнимали массу времени, и я старалась, чтобы они все оставили меня в покое… Потому что мне нужно было сочинять жизнь. Не имея своей…
       Пауза.
       Однажды она ушла гулять…
       Пауза.
       Благодарение Богу, я кончила свои дни, как и подобает всякому порядочному человеку на моей родине, в нищете… И это большое благодеяние, Вольфганг, хотя вы со мной и не согласитесь. Но это уже разница, как сказали бы в прошлом веке, менталитетов. Во всем мире мы одни по-прежнему спасаемся сумой да тюрьмой. И тайна креста по-прежнему нам одним сияет во мраке нашей судьбы…
       Пауза.
       Что же касается моих мужей… если вам это интересно, Вольфганг… Никто из них так и не построил мне дом!
       Пауза.
       О, судьбу не обманешь, Вольфганг! Не перехитришь! И не сойдешь с креста! И сколько ни начинай сначала, меняются персонажи, но все, что назначено, исхлебаешь до дна!
       Пауза.
       Да, дорогой друг, в наше темное время ни у кого не было ни жен, ни мужей в том глубоком и полном мистическом смысле, который вкладываем в эти понятия мы… Женщины в то трудное время предпочитали обходится без слабых, инфантильных, переставших быть опорой, мужчин и воспитывали детей одни. Многие же убивали своих детей в утробе. Выжившие дети платили им ненавистью или безразличием и убивали в ответ. Преступление сделалось нормой и никого более не ужасало. Писатели и театры занялись игрой в бисер, и звание учителей жизни с легкостью меняли на сытые должности лакеев. Вечные вопросы бытия, как и души не родившихся младенцев, были с презрением отвергнуты и брошены в жертву старым как мир и вечно юным идолам — похоти и маммоне! И не стало ни греха, ни искупления, ни покаяния, ни надежды. И брак, и зачатие, и рождество, и сама жизнь перестали быть для людей священны и даже вечная тайна смерти уже не волновала их, ибо все поверили, что смерть — это только гниение и ничто. Или НЕЧТО, к которому они были так же равнодушны, как и к НИЧТО.
       Пауза.
       Когда же пришло первое поколение молодых людей начисто лишенное идеалов… Когда впервые за всю историю «русские мальчики», наплевав на «проклятые» святые вопросы поголовно пошли грабить и торговать!.. Когда два века оплевываемое русскими писателями западное мещанское благополучие внезапно осозналось русской мечтой!.. Когда половина России вышла на паперть!.. И когда впервые одной половине сделалось наплевать на вторую, вставшую с протянутой рукой!..
       Пауза.
       (Бормочет). Показалось, что наша убогая матушка-Русь и впрямь слетела с катушек Божьего о ней замысла… Ибо никогда, никогда! похоть и маммона не правили бал в этой стране! И никогда звон металла не захватывал дух этого народа! И фантасмагорическая пляска властей никогда не была столь омерзительной и постыдной!..
       Пауза.
       Душа моей родины умерла. И это была последняя, оплаканная мною смерть на земле, Вольфганг. И вот — что сказать? — последняя надежда, заповеданная нам по вере нашей — «аще не умрет, не воскреснет». Проданная и преданная, погребенная под сникерсами прокладок и памперсами туалетных вод, пропившая свою писанную красоту и проматерившая Бога Живаго… воскреснет ли?.. Воскреснет?..
       Пауза.
       А правда ли, господин тайный советник, ТАМ не так уж и дурно, а?.. Ну, не буду, не буду, не хмурьте брови, дорогой друг. Я ведь помню вашу невольно слетевшую с губ фразу: «я был удивлен!..» Вы были удивлены, Вольфганг, но чем?!.. Впрочем, к чему гадать. Немного терпения и последняя тайна падет. Немного терпения… (Не выдержав.) Боже, Боже, оно на исходе, когда?!.. (Исступленно шепчет.) Ты думаешь, Боже, за сто лет одиночества у меня не было времени догадаться, за что ты наказываешь меня, Боже, сжалься! Боже, у меня больше нет сил… (Всхлипывает.) Жить!.. Смерть! Косматая старуха с окровавленным ртом, обезумевшая от страшной косьбы, ты забыла обо мне, смерть! Вот она я! Вот! Возьми меня! Как берут пьяные от крови и вина солдаты женщину под обозом! Убей!
       Встает с кресла, тяжело опираясь на руки. Больные ноги ее почти висят в воздухе. Рушится на пол. Несколько секунд лежит неподвижно, затем медленно поднимается.
       Что же ты не берешь меня, смерть?.. Зачем отвернулся от меня, Бог?.. Сколько времени мне вымаливать у тебя пощады?.. Ты хочешь моего покаяния? Но разве я… Разве я недостаточно… Господи?! Прости!.. «Достойное по делам моим приемлю, помяни мя, Господи, во царствии твоем». Прости мне мою нетерпеливость, Боже… Я больше не хочу отвергать твой дар…
       Пауза.
       Ну что же… будем жить… будем жить… Пока желудок мой не сморщится и не почернеет от пустоты… Пока не пересохнет от жажды родниковый ручей моего горла… Пока шевелится нитка иссохших губ… Пока бьется в груди сердце… так и не нашедшее любви… Будем жить… в вере и надежде воскресения и жизни вечной… Будем жить, будем говорить, Вольфганг…
       Пауза.
       (С трудом). В последний раз мы говорили с вами о Монтене…
    Конец

    Андрей Зинчук

    ИГРА В DOOM[1]
    Приключение в трех действиях

    Действующие лица
       Василиса Тихоновна
       Афанасий Павлович
       Димка
       Маринка
       Володарский
       Солдат-предатель (он же Водитель грузовика)

    1 действие

    Картина первая

       Раннее утро. Тихая обыкновенная городская улочка. В одном из домов расположилась закрытая «Булочная». Заметно, особенно в окнах первых этажей, как во многих квартирах светятся голубые экраны (обычно такое можно наблюдать в дни общенародных праздников: Нового года, Первого мая или же во время очень важных для всей страны событий: например, в день запуска первого космонавта Земли — говорят, тогда улицы были так же пустынны и так же в окнах светились голубые экраны телевизоров.)
       На парковой скамейке, приткнувшейся в самом начале улицы, на разных ее концах сидят двое: Афанасий Павлович и шестнадцатилетняя Маринка: заплаканная, растрепанная и погруженная в себя. Афанасий Павлович старательно смотрит в противоположную от девушки сторону.
       Афанасий Павлович (не выдержав напряженного молчания). Вы слышали?
       Молчание.
       В нашем районе снова начали исчезать подростки!!!
       Маринка. Что?
       Афанасий Павлович. Что по этому поводу думает молодежь?
       Маринка. Слышала.
       Афанасий Павлович. Интересно вы отвечаете: через вопрос… Извините, вы тоже кого-нибудь ждете?
       Маринка. Хотите мне что-то предложить?
       Афанасий Павлович. Хм… (Задумывается над ответом.)
       Маринка. А вы вообще не можете ответить! Несколько месяцев назад они тоже исчезали. А потом нашлись. Говорят, ездили за грибами!
       Афанасий Павлович. За какими грибами? Зимой? Вы что?!!
       Маринка. Ну, я точно не знаю, слухов ходило много… Может за маринованными! Помню, что все обошлось. И теперь наверное обойдется!
       Афанасий Павлович. Ну, те, что в кафе исчезли, не заплатив — это понятно. Когда исчезают прямо с уроков — понятно более менее тоже. От девушки один сбежал — ясно. Но говорят, они исчезают прямо на улице: идут-идут и вдруг бац все разом — и их нет. А еще говорят один плыл, плыл в бассейне, нырнул и… Все вылезли, а его и след простыл. Это как прикажете понимать? Чего вы молчите? Ведь теперь-то их исчезло сразу пятеро!!! И все как назло — призывного возраста! Причем ни в больницах, ни в моргах… Ни милиция, ни военкомат — никто ничего. Исчезли, будто растворились — никаких следов. Родители в панике!
       Маринка. Да вам-то что? Вы — родитель? Я же говорю: возможно уехали за грибами! Не понятно разве?
       Афанасий Павлович. Почему же… Только вы меня не правильно поняли: я ведь к вам по-хорошему: сидите тут совершенно одна, улица пустынна, вдруг что-нибудь?.. Или кто-нибудь так же, как их?..
       Маринка. Послушайте, папаша! Может быть я специально… Может быть я тут тоже исчезаю!.. Вообще! Из этой жизни!!! Не понимаете что ли?!
       Афанасий Павлович. Я не знал… Извините.
       Маринка. Ничего.
       Становится слышно рычание грузового автомобиля. Потом рычание стихает. С характерным лязганьем захлопывается дверца кабины и на улочке появляется Водитель грузовика в военной форме.
       Водитель грузовика (сверившись с какой-то бумажкой, дергает дверь закрытой «Булочной», еще раз сверяется с бумажкой, проходит дальше, стучит в окно первого этажа.) Есть тут кто живой, не? (Говорит громко, через стекло.) Слышь меня? Я только хотел узнать: где тут дом за номером двадцать семь?! В путевке указано двадцать семь, а там «Булочная»! Что? Точно она? Не понял!.. А позвонить от тебя никак? Нет? Телефон занят? (Чему-то заметно обрадовавшись.) Праздник у вас сегодня, что ли? Я говорю: у вас сегодня что, праздник? Гуляете? Улица словно вымерла! Ну, хорошо. Все равно ты ни фига не понял!!! (Отходит. Замечает Афанасия Павловича и Маринку в начале улицы, идет к скамейке, чтобы объясниться.) Главное, не знаю куда сгружать товар — полный кузов оргтехники! Битый час тут мотаюсь! Где двадцать седьмой дом?
       Афанасий Павлович. А черт его знает!
       Водитель грузовика. А телефон-автомат?
       Афанасий Павлович. Это пожалуйста. За углом!
       Афанасий Павлович бросает взгляд на Маринку, встает и невежливо уходит.
       Водитель на Маринку плотоядно облизывается, начинает искать по карманам монетку для автомата. Отыскав, подбрасывает, видимо загадывая какое-то желание, и уходит звонить, оглядываясь, но так и не удостоившись Маринкиного хмурого взгляда.

    Картина вторая

       Обычная городская бедно обставленная однокомнатная квартира. Поскольку в квартире живут сравнительно молодая женщина Василиса Тихоновна и ее относительно взрослый сын Димка, свободное место есть только на кухне, где в данный момент находятся двое: Василиса Тихоновна и Володарский (он в белом халате). Из комнаты слышны странные звуки и такая же странная завораживающая музыка, а кроме того бесчисленные выстрелы, крики и стоны, как это бывает при телевизионных репортажах с театра военных действий.
       Володарский. Ну-с, так как же ТЕПЕРЬ себя чувствует наш несовершеннолетний пациент?
       Василиса Тихоновна. Доктор… Мне дважды звонили на работу из военкомата, спрашивали про Димку. Говорят, у нас в районе снова исчезли несколько подростков!
       Володарский. Не придавайте значения: слухи, сплетни. Причем, как всегда, самые невероятные! Несколько месяцев назад тоже говорили, что исчезли, а они на самом деле ездили за грибами за город!
       Василиса Тихоновна. Да-да, я что-то такое слышала… Именно «за грибами». Доктор… Я вам ТАК благодарна!
       Володарский. Не стоит… Скажите лучше вот что: вещей в окно, надеюсь, он больше не выкидывал? И, кстати, витрин не бил?
       Василиса Тихоновна. О, нет! Он… Знаете, кажется впервые в жизни он по настоящему увлечен!
       Володарский. Увлечен? Да?
       Василиса Тихоновна. После того, как по вашему совету я купила ему компьютер…
       Володарский. Согласитесь, это было вовремя?..
       Василиса Тихоновна. Да-да. Димка теперь целыми сутками сидит за ним… Правда из-за этого он ходит теперь такой бледный! Такой невыспавшийся! А ведь в этом году ему нужно закончить десятый класс!
       Володарский. Закончит. Надеюсь, больше не будет никаких витрин, никакой милиции и никаких сомнительных компаний?
       Василиса Тихоновна. Ну что вы! Теперь он сидит один, тихий, все время играет. Что совершенно удивительно. Приходят старые друзья, зовут его с собой — он у них еще совсем недавно был вроде заводилы — а он сидит. Ну ведь не он же один бил тогда витрины! Это они сорвались после концерта этой ужасной группы, где поет этот ужасный гомосексуалист, все время забываю его фамилию!.. Кто ж знал, что их будет там ждать милиция? Молодежь… Им все кажется не то и не так… Да вы, может быть, и сами когда-то были таким, доктор? (Не дождавшись ответа.) Говорят, теперь это модно: бунт против вещей, которые, кстати, их родителями были нажиты с таким трудом! Хорошо, ладно, пусть бунт. Тогда бы шли куда-нибудь в духовное, в церковь, например! Но современная церковь их не привлекает. И я их понимаю: она тосклива, мрачна. Димкина м… ну, она имеет к нему некоторое отношение, — Маринка, — мне как-то однажды призналась: если будущее наших бессмертных душ так же уныло, как праздник в церкви, тогда уж пусть лучше они — наши души — умрут при нашей жизни! Вот это мне кажется ПО НАСТОЯЩЕМУ страшным. И я думаю, что они именно отсюда, эти витрины! (После паузы, осторожно.) Скажите, доктор, а Димку скоро снимут с учета? Я слышала, что это может быть на всю жизнь!..
       Володарский. Думаю держать его на учете так долго нет никакой необходимости. Но НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ он обязательно должен побыть под наблюдением. Имейте в виду еще и вот что: в этом возрасте мальчику особенно необходим рядом какой-нибудь взрослый мужчина! Об этом мы с вами уже говорили…
       Василиса Тихоновна. Да, я помню. А это не вредно, доктор?..
       Володарский. Что?
       Василиса Тихоновна. Ну, то что он буквально сутками играет в эту ужасную Игру, которую вы ему дали?..
       Володарский. Это для снятия агрессивности. Сейчас ведь они все очень агрессивны!
       Василиса Тихоновна. Но все-таки эти постоянные выстрелы! Это насилие! Кровь!
       Володарский. Вы считаете, будет лучше, если он опять примется за витрины?
       Василиса Тихоновна. Нет, конечно.
       Володарский. Тогда пусть играет. И может быть смирится, наконец, с нормальной жизнью, где насилия, как я полагаю, все же значительно меньше. Или я не прав?..
       Василиса Тихоновна. Да уж надеюсь. Я просто не знаю, как вас благодарить!
       Володарский. Не стоит. Это моя работа.
       Василиса Тихоновна (пытается сунуть Володарскому деньги). От всей души!
       Володарский. А вот это лишнее.
       Василиса Тихоновна. Ну а если вдруг еще что-нибудь?..
       Володарский. Полагаю, ничего ТАКОГО больше быть не должно. Но на всякий случай вот: мой новый рабочий телефон. С одиннадцати до пяти, спросить доктора Володарского.
       Василиса Тихоновна. Это я помню: Александра Ивановича?..
       Володарский. Александра Ивановича.
       Василиса Тихоновна (неожиданно). А меня зовут Василиса Тихоновна.
       Володарский. Я знаю.
       Василиса Тихоновна. Но вы же не знаете, что чаще всего меня зовут просто Василисой, а то и совсем запросто — Васей! То есть… почему-то меня так зовут. А наш домашний телефон…
       Володарский. Он у меня записан.
       Василиса Тихоновна (после паузы). Если бы не вы, доктор, Димку бы, наверное, из школы отчислили!
       Володарский. Не преувеличивайте. До свидания, Василиса Тихоновна. (Достает из кармана небольшой плоский пакетик.) А вот это передайте вашему… Димке. Тут записан новый эпизод к Игре.
       Василиса Тихоновна. А вы не хотели бы сами его увидеть? Мне кажется, он даже не слышал, что к нам кто-то пришел!
       Володарский. И не надо. Сейчас в этом нет необходимости. (Идет к двери, но на секунду задерживается.) В случае чего скажите… что Володарский забегал просто так, узнать как идут у него дела. До свидания, Василиса Тихоновна.
       Василиса Тихоновна. До свидания. И огромное спасибо вам, доктор.
       Володарский уходит. Через некоторое время становится слышно, как с характерным кашляющим звуком от дома отъезжает легковой автомобиль.
       После ухода Володарского в комнате смолкают крики и выстрелы и на кухне появляется Димка со словами: «Все-таки я его убил!»
       Василиса Тихоновна. Кого?
       Димка. Одного гада. Я за ним гонялся несколько дней. Впрочем, ты ведь все равно не знаешь! (Поворачивается, чтобы уйти.)
       Василиса Тихоновна. Димка!
       Димка. Ну?
       Василиса Тихоновна. Может быть теперь тебя потянут еще и за убийство?
       Димка. Не знаю. Не думаю. (Опять хочет уйти.)
       Василиса Тихоновна. Димка, а ты что, когда играешь, даже есть не хочешь?
       Димка. Нет.
       Василиса Тихоновна. И сколько ты так можешь?
       Димка. Не знаю. Не пробовал. Думаю, что долго. А что?
       Василиса Тихоновна. Ну и характер! Ты что же, и в школу сегодня не пойдешь?
       Димка. Я еще не решил. Маринки не было?
       Василиса Тихоновна. Нет.
       Димка. А вроде кто-то звонил к нам в дверь?..
       Василиса Тихоновна. Приятно, что ты хоть что-то все-таки еще слышишь. Это ко мне.
       Димка. Кто?
       Василиса Тихоновна. Ну, это не важно. Так. Скажем, подруга.
       Димка. Точно подруга?
       Василиса Тихоновна. Точно. А что?
       Димка. Мне кажется, с некоторого времени ты пытаешься подобрать мне отца…
       Василиса Тихоновна. У меня сегодня первый выходной почти за два месяца. Хочешь вместе сходим куда-нибудь вечером? В театр? На концерт?
       Димка. Так кто же все-таки приходил?
       Василиса Тихоновна (не сразу). Это был Володарский.
       Димка. Врач?
       Василиса Тихоновна. Ну да. Забегал узнать о твоих делах. Чего это ты вдруг помрачнел?
       Димка. Так.
       Василиса Тихоновна. Он тебя от такого позора спас! Тебя бы уже, наверное, из школы, выгнали!
       Димка. Не преувеличивай. Я у них самый толковый ученик. Так они мне и говорят: по информатике ты у нас, Ганя, самый путевый!
       Василиса Тихоновна. Ганя? Я не поняла! Какой Ганя?
       Димка. Ну, Ган-Ган. Кличка теперь у меня такая.
       Василиса Тихоновна. Кличка! Как у блатного! Ты у меня смотри!.. (Выразительно не договаривает.)
       Димка. Не, не как у блатного. У нас хорошие клички: «Дух», «Чук», «Ган-Ган»… У Маринки знаешь какая? Ни за что не догадаешься!
       Василиса Тихоновна (настороженно) Ну?
       Димка. «Суббота».
       Василиса Тихоновна. «Суббота?» Не может этого быть! Почему «Суббота»? По-моему, нет таких кличек. Ты что-то темнишь!..
       Димка. Почему нет? «Пятница» у меня в подружках уже была. «Среда», как ты помнишь, тоже. «Понедельник», «Вторник» и «Четверг» ЛИЧНО У МЕНЯ не вызывают симпатий: это что-то мужское. А «Воскресенье» среднего рода. Ты ведь не хочешь, чтобы твой сын вдруг увлекся средним родом? Хотя, говорят, теперь это тоже модно…
       Василиса Тихоновна. А Маринкой ты разве увлечен? Что-то я не замечала. А этот, твой новый приятель — «Чук»? Это потому что «Чук и Гек», что ли?
       Димка. «Чук» потому что Ковальчук.
       Василиса Тихоновна. А «Дух»? Я его тоже не знаю.
       Димка. «Дух» это «Дух». Он маленький и бесплотный.
       Василиса Тихоновна. А «Ган-Ган»? Это что-то китайское, нет?
       Димка. «Ган» — это большое ружье. А «Ган-Ган», ну это, сама понимаешь!
       Василиса Тихоновна (она неожиданно удовлетворена). Вот ты Володарского не любишь, а он, между прочим, тебе новый эпизод принес.
       Димка. Новый эпизод? Ну? (Забирает у матери пакетик.) Дело Василиса Тихоновна не в том, что я Володарского не люблю. Дело, Вася, в том, что я Володарскому НЕ ВЕРЮ. (Направляется в комнату.)
       Василиса Тихоновна. В конце концов это просто не вежливо! В третий раз приходит к тебе человек из диспансера!..
       Димка. Вот поэтому-то и не верю, что в третий. К Маринке за два месяца они только один раз приходили! И к «Духу» тоже. А о «Чуке» и говорить не приходится! А ко мне вдруг повадились!.. Это почему? Чем я им вдруг стал так интересен?
       Василиса Тихоновна (с ужасом). А она, Маринка, она что, тоже… вместе с вами за хулиганство?
       Димка. Не, она за наркотики. За хулиганство — это Чук. А Дух — за бандитизм. (После паузы.) Ты думаешь я шучу? Да они нас всех подмели! Буквально всю улицу!
       Василиса Тихоновна. Какие раньше у тебя были друзья! — Володя, Сева, Леночка из четырнадцатого дома. Леночку, надеюсь, ты еще не забыл? Такая была ласковая, предупредительная: «Тетя Вася, а тетя Вася! Я принесла вашему Димке домашнее задание!» — это когда ты болел. А теперь какие друзья? — «Дух», «Чух»!
       Димка (поправляет). Вообще-то «Чук». И он очень хороший. Он должен тебе понравиться.
       Василиса Тихоновна. Не знаю, не уверена. Значит, Чука за хулиганство? Духа, как ты говоришь, за бандитизм? А Маринку — за наркотики? Господи, что же это на свете-то происходит! Почему я до сих пор ничего об этом не знала?! Это же первое, что должно было придти мне в голову! Сын, это нечестно: ты пользуешься тем, что мы не видимся целыми сутками! Что я работаю как проклятая! А все последнее время и вообще не вылезала из клиники — зарабатывала тебе на компьютер!
       Димка. Да не было же, ма, никакого хулиганства, и бандитизма тоже не было. Не говоря уже о наркотиках.
       Василиса Тихоновна. То есть, как? А… витрины?
       Димка. Да и витрин, в общем, тоже. Не понимаешь? Они все притянули за уши: Чук в школе подрался — раз — ему хулиганство и на учет! Духа поймали с компанией поздно на улице — бандитизм, на учет тоже! А у Маринки нашли какие-то таблетки. И… Дальше тебе не нужно объяснять?
       Василиса Тихоновна. Ну а витрины? Витрины? Витрины-то ведь были!
       Димка. Когда мы к ним подошли, ну, толпой, там уже кто-то постарался. На кого-нибудь нужно было свалить — вот нас и замели. Милиция, оказывается, уже ждала, знали, что концерт и где мы пойдем.
       Василиса Тихоновна (задумчиво). Да, что-то такое ты мне тогда говорил!..
       Димка. Но ты же мне ТОГДА не поверила!!!
       Василиса Тихоновна. А вещи в окно! МОИ ЛИЧНЫЕ ВЕЩИ! Скажешь, тоже не ты? Но ведь это же было при мне!
       Димка. Вещи были. Из всего того, что они мне шьют, в действительности были только вещи. (Понизив голос.) А зачем тебе нужно было пытаться снять меня с учета?
       Василиса Тихоновна (так же инстинктивно понизив голос вслед за сыном). А ты что же, В САМОМ ДЕЛЕ армию хочешь закосить?
       Димка. Нет. Но трое моих друзей состоят на учете, и ко всем троим приходит Володарский. А ко мне он ни разу не пришел. Чем я хуже других? (После паузы.) Понимаешь, ма, в эту Игру Володарский дает играть только тем, кто у него числится в сумасшедших. У других ее нет и, по-видимому, быть не может. Потому что переписать ее нельзя — она защищена от записи. А хакнуть, то есть сломать защиту, невозможно. Чук с Духом пробовали. Они говорят, что из наших никто так не программирует!
       Василиса Тихоновна. Так ты, значит!.. (Она не договаривает.)
       Димка. Да, ма. И тогда он ко мне сразу пришел — Володарский — буквально бегом прибежал! И Игру принес. От нее же В САМОМ ДЕЛЕ НЕВОЗМОЖНО ОТОРВАТЬСЯ!
       Василиса Тихоновна (она не поняла). Почему невозможно? Все одно и то же — «бах-бах!», «пах-пах!» Потом снова «бах-бах!» И так — до бесконечности!
       Димка. Можно подумать, ты в этом что-то понимаешь!
       Василиса Тихоновна. А ты объясни!
       Димка. Долго объяснять! Сыграй сама.
       Василиса Тихоновна. Я? Да ты что! (Застывает с оскорбленным выражением на лице.) Знаешь, иногда мне начинает казаться, что ты и в самом деле у меня немного… того! (Направляется к двери.)
       Димка. Ма, ты куда?
       Василиса Тихоновна. В школу.
       Димка. Зачем?
       Василиса Тихоновна. Будем разбираться.
       Димка. Это не получится.
       Василиса Тихоновна. Почему?
       Димка. Потому что тебе скажут, что сейчас очень много неполноценных детей, потому что они всем родителям это говорят. И еще ты услышишь, что многие подростки ведут теперь себя относительно спокойно. Раньше они — эти неполноценные — дрались на дискотеках, курили анашу, кое-кто даже воровал. А Володарский их всех увлек Игрой. И теперь они сидят дома — тихие. За что их родители готовы молиться на Володарского. Нет, действительно, ма, давай я тебя немного подучу? Тем более, что сейчас придет Маринка. Дома у нее компьютера нет, вот она и ходит, то к Духу, то к Чуку, а то и ко мне. Вдвоем вы с ней и поиграете! А?
       Василиса Тихоновна (поджав губы). Я всегда считала, что девушка к юноше приходит не за этим.
       Димка. Да? Неужели? Интересно, ЗА ЧЕМ?
       Василиса Тихоновна. ЗА ДРУГИМ. Вообще, что-то ты сегодня подозрительно откровенен!
       Димка. Ну, во-первых, мы с тобой две недели не виделись! А во вторых…
       Василиса Тихоновна. Во вторых, чтобы я от тебя больше НИКОГДА НИЧЕГО ПЛОХОГО НЕ СЛЫШАЛА ОБ АЛЕКСАНДРЕ ИВАНОВИЧЕ! Ты должен относиться к нему с уважением: симпатичный человек, наверное кандидат наук, может быть даже уже и доктор! А эту твою святую троицу — Духа, Чука и Маринку… Лучше бы им со мной не встречаться! Это надо же такую кличку придумать человеку — «Маринка»!
       Димка. Не «Маринка», а «Суббота»!
       Василиса Тихоновна. Это не имеет значения! Ты куда?
       Димка. Как, куда? Сама же сказала, что я должен с уважением относился к Александру Ивановичу! Я иду играть!
       Василиса Тихоновна. Значит, так… Я должна приготовить обед. А ты тащи сюда свой компьютер и мы будем разговаривать. Не то ты скоро совсем от рук отобьешься!
       Димка. Хорошо, ма. (Уходит в комнату и возвращается с компьютером. Начинает устанавливать его на кухне.) А обед тебе я и сам теперь могу приготовить.
       Слышна пронзительная сирена «Скорой помощи» за окном кухни.
       Василиса Тихоновна (прислушавшись к звуку сирены.) Опять кому-то плохо! Что ж это в самом деле в нашем районе происходит? Какие-то немыслимые ранения, повышенный травматизм, неизвестные науки болезни… К нам в больницу много таких в последнее время поступает! И в довершение всего — исчезающие подростки… А что по этому поводу думает мой сын?
       Звонок в дверь.
       Василиса Тихоновна. Должно быть это Маринка. Ну, сейчас ей от меня попадет!
       Димка. За что, ма?
       Василиса Тихоновна. Я еще не решила.
       Василиса Тихоновна открывает дверь. На пороге стоит симпатичный представительный мужчина — Афанасий Павлович.
       Афанасий Павлович. До каких пор это можно терпеть?!!
       Димка (с улыбкой). Здравствуйте, Афанасий Павлович!
       Афанасий Павлович. Здравствуйте, Василиса Тихоновна. Ответьте мне, пожалуйста на такой вопрос: сколько времени нормальный человек может разговаривать по телефону?
       Василиса Тихоновна (она не поняла). А мы разговариваем вовсе не по телефону. Да, Димка? Телефон, как вы видите, свободен!
       Афанасий Павлович. Телефон занят! И занят сегодня с самого утра. Я звонил на станцию, там говорят: телефон занят параллельными соседями! И это не в первый раз!
       Василиса Тихоновна. Дорогой Афанасий Павлович! Из-за этого телефона мы с вами постоянно находимся в каком-то полупоссорившемся состоянии. А ведь вы мне симпатичны!
       Афанасий Павлович. Вы мне тоже… бываете иногда. Но только, извините, не сейчас. Из-за вас!.. (Не договаривает.) Мне должны были звонить! Да!
       Василиса Тихоновна. Я уверяю вас!..
       Афанасий Павлович. Поздно.
       Димка. Извините, симпатичнейший Афанасий Павлович, это я по сети резался. Я так долго больше не буду.
       Афанасий Павлович. Ах, по сети… Тогда этого тем более нельзя извинить!
       Димка. А вы, Афанасий Павлович, разве никогда не играете?
       Афанасий Павлович. Я — нет. Вот моя жена — да, она у меня ОЧЕНЬ большая любительница. Но давайте все-таки как-то договоримся!..
       Василиса Тихоновна. Давайте. Договорились?
       Афанасий Павлович (кивая на монитор). Выходит вам тоже переписали эту Игру?
       Василиса Тихоновна. Хотите взглянуть?
       Афанасий Павлович. Чего на нее смотреть. У нас дома такая же!
       Димка. Ну, ма, я пошел…
       Василиса Тихоновна. Только смотри, поздно не возвращайся! И еще одно: если начнут приставать к тебе на улице какие-нибудь взрослые дяди, будут что-нибудь предлагать, ну, я не знаю что именно… Ты смотри!..
       Димка. Хорошо, ма.
       Звонок в дверь.
       Вот теперь это в самом деле Маринка!
       Димка открывает дверь. На пороге стоит шестнадцатилетняя ослепительная (как бывают ослепительными девушки только в шестнадцать лет) Маринка.
       Маринка (прямо с порога, не заходя в квартиру, проигнорировав Василису Тихоновну и — в особенности — Афанасия Павловича). Привет, Ганя. Ты идешь сегодня в школу? Или мы с тобой немного поиграем?
       Димка. Я иду в школу, Су. Мы еще успеем на четвертый урок.
       Маринка. Отлично, Ганя.
       Василиса Тихоновна. Между прочим, у моего сына есть имя! И не из самых худших!
       Маринка. Но «Ганя» все-таки звучит лучше. Верно… Димка? До свидания, тетя Василиса!
       Василиса Тихоновна. Как ты сказала? ДО СВИДАНИЯ?! Ну-ну.
       Димка с Маринкой исчезают так быстро, как это умеют делать только влюбленные друг в друга подростки. Василиса Тихоновна с Афанасием Павловичем остаются наедине.
       Афанасий Павлович. Почему ты не пришла?!
       Василиса Тихоновна. Сегодняшний день я решила посвятить своему ребенку. Иначе у него опять будут неприятности. И потом: не могу же я в самом деле на столько времени исчезать из семьи?! Вон, он уже, оказывается, себе обеды готовит! (После паузы, смягчившись.) Ты что же, волновался?
       Афанасий Павлович. Василиса, меня в армию забирают!
       Василиса Тихоновна (она потрясена). Ты что?!!
       Афанасий Павлович. Может быть на полгода! На сборы. Как военного переводчика.
       Василиса Тихоновна. Не может этого быть!
       Афанасий Павлович. Может. Я сегодня, наконец, решился поговорить с одной из этих су… Кстати, именно с этой. Похоже, у них от нас есть секреты: из этих «исчезающих» хоть бы одна была девицей! Нет же, будто специально: только парни! Как результат — в районе острая нехватка призывного контингента!
       Василиса Тихоновна. Может быть обойдется?
       Афанасий Павлович. Кафедра сейчас там борется за меня… И военком обещал: если я их найду, от сборов он меня освободит пожизненно! Дал три дня, включая сегодняшний, сатана!..
       Василиса Тихоновна. Так значит они в самом деле исчезают? А как же грибы?
       Афанасий Павлович (глухо). Чего это вдруг сегодня все про грибы заговорили?!
       Василиса Тихоновна. Ты поэтому так взволнован?
       Василиса Тихоновна. И поэтому тоже. Я себе буквально места не мог найти! Я ждал тебя ровно до одиннадцати. Но когда ты и в одиннадцать не вышла из дома!..
       Василиса Тихоновна. Тебе в самом деле должны были звонить?
       Афанасий Павлович. Да. А телефон у вас все время занят! Знаешь, он ТАК на меня перед уходом посмотрел!.. Думаешь, он еще не догадался?
       Василиса Тихоновна. Не знаю. Какая разница! По-моему к тебе он относится с заметной симпатией!
       Афанасий Павлович. Что ж, плохого я ему ничего не сделал.
       Василиса Тихоновна. Совсем не из-за этого. Просто ты какой-то все время… очень смешной. Ты, наконец, на что-нибудь решился?
       Афанасий Павлович. В общем… нет.
       Василиса Тихоновна. Ну и сколько же мы с тобой еще будем снимать эту чертову комнатушку? Тебе не надоело каждый вечер оставаться до утра в институтской библиотеке? Она же все равно когда-нибудь догадается! Или ты все-таки ее любишь?
       Афанасий Павлович. Кого? Библиотеку? Ты с ума сошла! Но свою жизнь я так запросто сломать не могу. Ты же знаешь: у меня растет дочь!
       Василиса Тихоновна (неожиданно). Афанасий, поцелуй меня! Я всю ночь этого ждала!
       Поцелуй, полный неожиданного огня.
       Ну и что же ты скажешь ТЕПЕРЬ?..
       Афанасий Павлович (неожиданно). МНЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО НУЖНО ИХ НАЙТИ! А что я ЕЩЕ могу сказать? Вот если бы оно все САМО как-нибудь рассосалось!.. Сложилось бы все иначе: жена, семья, этот мой безнадежный безденежный институт, возможный призыв! Буквально все, кроме дочки!
       Василиса Тихоновна. Само! Ты же кажется взрослый человек, Афанасий! Разве ты не знаешь, что само никогда ничего не рассасывается, а наоборот — УСУГУБЛЯЕТСЯ? Знаешь, как это обычно бывает? — Жила в деревне молодая и симпатичная. Кажется еще совсем недавно была она совершенно свободна, наизусть читала Онегина, мечтала о высокой и чистой любви. С любовью у нее получилось не очень. Была наверное какая-то тайна в том, что ее так никто по настоящему и не полюбил. Правда, был городской муж, остался ребенок. Она мучалась, выбивалась из последних сил, чтобы вырастить сына. Профессия у нее была, прямо скажем, не из легких: медсестра. Когда сын вырос, ей было уже далеко за тридцать. А ее возлюбленный параллельный сосед все тянул и тянул ВРЕМЯ, с каждым днем УСУГУБЛЯЯ ее и без того тяжелое положение.
       Афанасий Павлович. Можно от тебя позвонить? (Снимая трубку.) Ну вот! Теперь она на телефон села!
       Василиса Тихоновна. Тебе что, жалко? Пусть разговаривает.
       Афанасий Павлович. Если бы она разговаривала!
       Василиса Тихоновна. Я не поняла?..
       Афанасий Павлович. Если бы она, говорю, по телефону разговаривала! Она же, как и твой сын, ИГРАЕТ!
       Василиса Тихоновна. ТО ЕСТЬ КАК?!! Этого не может этого быть! Во что?
       Афанасий Павлович. В то, во что вдруг кинулись играть все подростки! (Кивает на монитор компьютера. Повесив и снова сняв трубку телефона). Нет, но как же все-таки позвонить?! Не в рекруты же мне в самом деле идти?..
       Василиса Тихоновна. Погоди. Димка говорил, что эту Игру Володарский распространяет только среди тех, кто стоит у него на учете. Причем тут твоя жена?.. Она у тебя что… тоже? Наркотики? Побеги из дома? У вас-то ЧТО?
       Афанасий Павлович. Подростки — ладно, на то они в конце концов и подростки, но моя-то!.. Моя! В том-то и дело, что ничего ЭТОГО нет. Она пошла к ним совершенно добровольно и совершенно добровольно сдалась!
       Василиса Тихоновна. Я ничего не понимаю.
       Афанасий Павлович. Я тоже.
       Василиса Тихоновна. И ее так легко поставили на учет?
       Афанасий Павлович. Не знаю. Вроде в девичестве у нее были какие-то проблемы. Но у кого в наше время их нет! И теперь она целыми сутками не отходит от компьютера. Причем время от времени, так же, как и сейчас, через телефон подключается к сети. В квартире грязь, пищу готовить некому, дочка буквально брошена в детском саду! А тут еще мы с тобой две недели к ряду прячемся по ночам в этой чертовой комнатушке на окраине!.. С этим нужно, наконец, что-то решать!
       Василиса Тихоновна. Давай решать. Например ты переезжаешь ко мне! Ехать-то ведь тебе совсем недалеко — с четвертого этажа на первый.
       Афанасий Павлович. А моя дочь? Ей всего пять лет!..
       Василиса Тихоновна. Вот тут я тебе не советчица: с дочкой ты должен разобраться сам. Димка, я думаю, будет тебе только рад: ты с ним позанимаешься по английскому. Меня, признаться, его чрезмерное увлечение этой игрой тоже беспокоит! Ты хоть раз его видел?
       Афанасий Павлович. Кого?
       Василиса Тихоновна. Александра Ивановича?
       Афанасий Павлович. Не только видел, но и недавно беседовал с ним о своей жене! Он говорит: пусть играет. А ты не задумывалась о том, КАКОЙ ЦЕНОЙ достигается такое примерное поведение подростков? Может быть было бы лучше им просто что-нибудь вколоть? Тогда бы они вообще… спали!
       Василиса Тихоновна. Ну, ты тоже скажешь — вколоть!
       Афанасий Павлович. Говорю это тебе как родитель — родителю. У меня растет дочь и ее будущее мне не безразлично!!! Мне ведь давно кажется, что он или сумасшедший или в самом деле из семьи этих ненормальных, — революционеров. Что, в общем, одно и то же. Одна его фамилия чего стоит!
       Василиса Тихоновна. Это в него стреляли? Или в Урицкого?
       Афанасий Павлович. В них обоих! И обоих, что характерно, шлепнули!!!
       Василиса Тихоновна. Ну-ну, ты это смотри! (Не сразу.) Да нет, он не производит впечатление сумасшедшего! (Неожиданно.) Афанасий! А ну-ка знаешь что? Покажи мне ее, эту Игру!
       Афанасий Павлович. Да тебе-то зачем?
       Василиса Тихоновна. Хочу посмотреть. А то все вокруг в один голос: Игра! Игра! А я ее ни разу даже как следует не видела!
       Афанасий Павлович. Игру? Хм… Это интересно. Пожалуйста… Вот. (Запускает Игру, появляется странная завораживающая музыка.) Ну, как?
       Василиса Тихоновна. Это что-то вроде похоже на Doom?
       Афанасий Павлович. А ты откуда, Вася, знаешь про Doom?
       Василиса Тихоновна. Я вообще-то про много чего знаю, Афанасий. А еще о большем, как мне кажется, я догадываюсь! Интересно тебе будет услышать, что мой Димка, оказывается, тоже встал на учет добровольно?!
       Афанасий Павлович. Может быть в этом мы виноваты? Мы, наверное, мало уделяем им внимания?.. (Хочет обнять Василису Тихоновну.)
       Василиса Тихоновна (уклоняясь от его объятий). А к сети ты подключиться сможешь?
       Афанасий Павлович. К сети? (Не сразу.) Ну, если моя линию освободила, тогда… (Снимает трубку телефона, слушает.) В самом деле освободила! Прямо какие-то чудеса! (После паузы.) Василиса! (Выжидающе смотрит на Василису Тихоновну.) Тебя что, в самом деле интересует эта Игра? Или может быть я слишком часто бываю у тебя в гостях? Ты не веришь, что меня в самом деле могут забрать?
       Василиса Тихоновна. Ты ее правила… знаешь?
       Афанасий Павлович. В общем, тут никаких особенных правил нет. Как в жизни. Через некоторое время все становится очень понятно.
       Василиса Тихоновна. А в жизни тебе разве все очень понятно?
       Афанасий Павлович. В жизни-то как раз не очень. Может быть это они так оттягиваются?.. На нас, на взрослых?
       Василиса Тихоновна. Кто?
       Афанасий Павлович. Да эти, «исчезающие»! Смотри, к нам кто-то подключился! Интересно, кто?
       Василиса Тихоновна. В самом деле?.. Чего это он?
       Афанасий Павлович. А мы сейчас у него спросим… (Быстро набирает на клавиатуре компьютера какую-то комбинацию.)
       Василиса Тихоновна. Ты гляди, он отвечает: шесть-шесть-шесть. Интересно, кто это так странно шутит? Даже как-то немного не по себе!.. Да?
       Афанасий Павлович. Наверняка какой-нибудь сопляк. В дальнейшем, как партнер, он может оказаться нам вовсе не интересен! Поищем еще кого-нибудь или выходим из сети?
       Василиса Тихоновна. А нам с тобой что, разве нужен кто-то еще? Конечно выходим! И причем как можно скорее! (Обнимает Афанасия Павловича.) Так когда же ты переезжаешь ко мне?
       Жаркие продолжительные объятия.
       И тут же, словно нарочно, раздается звонок телефона. Василиса Тихоновна снимает трубку.
       Василиса Тихоновна. Але. Кого? Афанасия Павловича? М… Его нет. То есть, да, он сейчас совершенно случайно у нас… Что? Он ремонтирует телефон. Хорошо. (Протягивает трубку Афанасию Павловичу.) Афанасий Павлович, это вас!
       Афанасий Павлович. Меня? КТО? (Берет трубку и некоторое время с нескрываемым выражением ужаса на лице слушает.) Хорошо. (Вешает трубку. Сидит с помертвевшим лицом) Все-таки она нас застукала!
       Василиса Тихоновна. И очень хорошо. Может быть теперь ты сможешь, наконец, что-то решить!
       Афанасий Павлович. А я уже решил. Откуда она звонила? От соседки, что ли? (Неожиданно.) Полагаю, Василиса Тихоновна, что нам следует все немедленно порвать! (Почти бежит к двери.)
       Василиса Тихоновна. Афанасий! Ты!.. Я на тебя так надеялась!.. Я из-за тебя… почти бросила своего сына!!! Не уходи. Я!.. Афанасий! (Ищет и не находит слов. Открывает дверь, выпуская Афанасия Павловича на лестницу.) Хорошо. ДО СВИДАНЬЯ.
       Афанасий Павлович. Василиса, ОНА ДАЛА ТРУБКУ ДОЧКЕ! Поэтому давай уж лучше сразу: «ПРОЩАЙ»!
       Уходит.
       Василиса Тихоновна некоторое время стоит в дверях, как пораженная электрическим током. Потом закрывает входную дверь и идет на кухню, где достает из стенного шкафчика какие-то пузырьки, отсыпает себе из них полную пригоршню таблеток, потом, разглядев забытые на стуле перчатки сына, высыпает их обратно, оставив себе только одну, глотает ее, запивая водой и… неожиданно буквально обрушивается за компьютер. Включает звук Игры на полную громкость. От боли и отчаяния она сразу же как будто куда-то проваливается. Отчего кажется, что в окне кухни даже меркнет свет…
       Звонок в дверь. Потом еще один. И еще…
       Василиса Тихоновна медленно, как сомнамбула, встает, выключает компьютер, запирает его системный блок на ключ. Ключ прячет в карман передника. И, все еще оставаясь как во сне, идет к двери.
       Василиса Тихоновна (глухо). Кто?
       Голос Димки. Это я, ма. Открой.
       Василиса Тихоновна открывает дверь. В дверях стоят Димка с Маринкой.
       Димка. Я не очень поздно, ма?
       Василиса Тихоновна. Поздно? Ты сказал «поздно»? Сейчас, я думаю, еще только… часа четыре. Нет?
       Димка. Да ты что, ма, уже глубокая ночь!
       Василиса Тихоновна. Правда? А я и не заметила. Почему же ты так поздно? Я ведь тебя просила!.. Ты и перчатки забыл! (Разглядывает Маринку, как будто в первый раз ее видит.) Ты что же, выходит не один?
       Димка. Знаешь, ма, Маринке, кажется, ночевать негде. Можно она у нас до утра посидит?
       Василиса Тихоновна (неожиданно). Думаю в этом нет ничего страшного… (Отходит от двери).
       Димка. Заходи, Су.
       Маринка. Добрый вечер, тетя Василиса!
       Василиса Тихоновна. Что слышно в школе?
       Маринка. Сегодня в школе почти никого не было. Мы немного поболтались по улицам, немного замерзли…
       Димка. У тебя что-то произошло? Что-нибудь с Афанасием Павловичем?
       Василиса Тихоновна. Нет.
       Димка. Ну да, я же вижу! Ма, каждый человек должен кого-нибудь да любить. Афанасий любит тебя, ты любишь Афанасия, тут все очень просто. Ему следует с женой развестись и жениться на тебе. Или я не прав? Сколько еще времени вы с ним намерены прятаться по углам? Вы думаете ваших отношений никто не замечает? В ЭТУ Игру вы играете по моим подсчетам уже месяца три!
       Василиса Тихоновна. Афанасий Павлович не может бросить жену. Ты же видишь, какой он гордый. И потом: у него растет дочь!
       Димка. Он гордый подкаблучник, ма: что ему велят, то он с великой радостью и совершит!
       Василиса Тихоновна. Не надо так о людях.
       Димка. Надо. Почему он тебя мучает? А?
       Василиса Тихоновна. Я знаю, ты меня жалеешь. Поэтому и не будешь больше делать никаких глупостей. Да? Иначе мне тоже придется попроситься на учет к Александру Ивановичу… Или… или тоже просто исчезнуть!
       Димка (испуганно). Я и так не делаю ничего плохого! (Садится к компьютеру, что-то ищет.) Ты не видела тут ключа, ма?
       Василиса Тихоновна. Знаешь, Димка, я решила тебе его пока не давать. Мне бы не хотелось, чтобы ты продолжал играть в эту Игру.
       Димка. Почему, ма?
       Василиса Тихоновна. Мне кажется, это не совсем обычная Игра.
       Димка (он очень удивлен). Да? А что это?
       Василиса Тихоновна (задумчиво). Этот ад как-то уж слишком похож на нашу жизнь!
       Димка. НА НАШУ ЖИЗНЬ?
       Василиса Тихоновна. Да. Ты просто в ней еще как следует не разобрался!
       Звонок в дверь.
       Василиса Тихоновна идет открывать.
       Димка. Ночь на улице, ма! Ты хоть спроси: кто?
       Василиса Тихоновна (спокойно). Я это знаю.
       Василиса Тихоновна открывает дверь. На пороге стоит завернутая в белое фигура Афанасия Павловича.
       Афанасий Павлович. Давай считать, что начиная с этого момента я к тебе уже переехал!
       Василиса Тихоновна. Поздно, Афанасий! (Молча захлопывает перед носом ошеломленного Афанасия Павловича дверь.)
       Димка (с восхищением). Ну, ты даешь, ма!

    2 действие

       Раннее утро. Та же самая кухня. На кухне сидят двое: Василиса Тихоновна и Афанасий Павлович, по-прежнему завернутый в белое. Видимо, его только что впустили в квартиру, потому что он дрожит от холода и неуверенно озирается по сторонам.
       Афанасий Павлович. Чаю мне! Горячего чаю! (Хватает протянутую ему чашку, жадно пьет, временами содрогаясь всем телом.) Ну ты, Вася, даешь!
       Василиса Тихоновна. Жена обратно не пустила?
       Афанасий Павлович. Ну да.
       Василиса Тихоновна. И ты всю ночь между первым и четвертым этажами? В таком виде?
       Афанасий Павлович. Ага. Но не это было страшно. Страшно стало когда соседи повалили на работу!..
       Василиса Тихоновна. Сказал бы, что потерял ключ от дома.
       Афанасий Павлович. Я так и сделал.
       Василиса Тихоновна. Ты, кстати, ничего подозрительного ночью не заметил? Чертей там всяких? Домовых? Другого в этом же роде? Райончик-то у нас, считай, того…
       Афанасий Павлович. Нет, не видел. А что?
       Василиса Тихоновна. Да соседка звонила, жаловалась, что по лестнице Нечистый шатается. В белом!
       Афанасий Павлович. А ты что, звонок отключала?
       Василиса Тихоновна. Отключала. У меня дети спят.
       Афанасий Павлович (настороженно). То есть?.. Какие дети? У тебя был только один!
       Василиса Тихоновна. А теперь их стало у меня двое!
       Афанасий Павлович (улыбнувшись). А… Небось Димка с Маринкой всю ночь по сети резались, да? Ну ты на меня все-таки не сердись, Василиса. Не мог же я сразу все взять и сломать!
       Василиса Тихоновна. А потом смог?
       Афанасий Павлович. Потом почему-то да. Можно сказать — сам себе удивляюсь! Просто какая-то необычайная смелость на меня нашла!
       Василиса Тихоновна. А зачем ты в одеяле, гордый подкаблучник?
       Афанасий Павлович. Она отобрала все мои вещи! Только одеяло и успел унести! Ничего, что я к тебе так запросто? Некоторые с худшего начинают — просто совсем с ничего!
       Василиса Тихоновна. А ты решил начать сразу с одеяла, широкая душа?
       Афанасий Павлович. Мне сегодня просто необходимо побывать на работе! У меня абитуриенты! Как ты думаешь, она мне еще что-нибудь отдаст?
       Василиса Тихоновна. Видимо идти придется так. Войдешь к себе в институт гордо, как триумфатор, с одеялом через плечо! Не хочешь как триумфатор? Тогда могу предложить тебе что-нибудь из Димкиного, старого. Правда, обычно дети донашивают вещи отцов, а вот чтобы наоборот!..
       Афанасий Павлович. Выхода нет. Придется предложить.
       Василиса Тихоновна. Вот только ребята встанут. (Отвечая на взгляд Афанасия Павловича.) Да. Я решила им помочь.
       Афанасий Павлович. Но им ведь нет еще и…
       Василиса Тихоновна. Мне кажется в наше время это уже не имеет значения! Лишь бы все у них было по любви!
       Афанасий Павлович. Даже не знаю, что тебе на это сказать, Василиса… По-моему все это как-то… не очень!..
       Василиса Тихоновна. Ну, ты у меня еще поговори! Мигом вылетишь обратно на лестницу! И, что характерно, на этот раз тебе придется ТАМ ЖИТЬ. Интересно, сколько сейчас времени? Часы-то хоть она тебе оставила? Тоже отобрала? Чего молчишь? (Заглядывает в комнату.) Восемь часов. Пора будить молодежь. (Собирает со стола посуду на поднос, скрывается в комнате.)
       Афанасий Павлович остается сидеть на кухне один с идиотским выражением на лице.
       Появляется Василиса Тихоновна без подноса.
       Афанасий Павлович. Как-то ты ко мне сегодня… не очень. Я могу узнать — отчего?
       Афанасий Павлович. Думай сам.
       Афанасий Павлович. Ты обиделась?
       Василиса Тихоновна. Нет.
       Афанасий Павлович. Тогда что? Ну не мог я в самом деле так сразу!.. Это же переломило буквально пополам всю мою жизнь! Посмотри на меня: еще вчера у меня был дом, семья. По крайней мере одет я был как все нормальные люди и как все нормальные люди спал в кровати. А теперь? Целая ночь без сна на лестничной клетке! Как какой-нибудь… семиклассник! А что впереди?.. Ведь не факт, что у нас с тобой что-то получится, совсем не факт. А в прежней семье… (поднимает палец вверх, к потолку) все видимо уже кончено. Поэтому ты обязана меня простить! Василиса, давай поцелуемся?.. Нет? Значит все-таки ты обиделась, да?
       Василиса Тихоновна. Ты никогда не думал, Афанасий, что я могу найти себе кого-нибудь и получше тебя?
       Мертвая пауза.
       Из комнаты выходят заметно потрясенные Димка с Маринкой.
       Димка. Ну вот! (Счастливо и глупо озирается по сторонам.) Не стесняйся, Су, тут все свои. Доброе утро, Афанасий Павлович. Вы что, репетируете роль Деда Мороза?
       Афанасий Павлович. Видимо все-таки роль неудачливого любовника.
       Димка. Наверное с матерью всю ночь по сети резались?!!
       Василиса Тихоновна (доставая из кармана передника и демонстрируя Димке ключ от компьютера). Ты не забыл, о чем мы с тобой вчера договорились? Больше ни одного упоминания о компьютере!
       Димка. Да, ма.
       Василиса Тихоновна. А теперь оба немедленно в школу! На первый же урок! И смотрите у меня, я проверю!
       Маринка. Хорошо, тетя Василиса. Спасибо.
       Василиса Тихоновна. На обратном пути зайдете к марининым родителям и все им объясните. И чтобы больше в том доме не было никаких скандалов! Поживете пока у нас. А там, глядишь, мы что-нибудь и сообразим. (Заговорчески подмигивает Димке.)
       Димка. Хорошо. Но только им все равно. Они ведь пьют, ма.
       Василиса Тихоновна. Тогда погуляйте как следует после школы! Вам совершенно незачем целыми сутками тут сидеть! Но только не исчезайте надолго!
       Димка. Я тебя понял, ма. Ну, пока!
       Василиса Тихоновна. Снова перчатки не забудь!..
       Афанасий Павлович. Димка, с тобой потом поговорить немного можно будет?
       Димка. О чем? О грибах? Конечно нельзя!
       Димка с Маринкой исчезают, словно растаивают в воздухе.
       Василиса Тихоновна. Ну, что, неудачливый любовник? Сейчас ты предстанешь, наконец, предо мной в своем истинном свете!
       Василиса Тихоновна заходит в комнату и выносит Афанасию Павловичу Димкины, явно детские, вещи.
       Афанасий Павлович. ЧТО ЭТО? Ты шутишь?!..
       Василиса Тихоновна. Другого нет. Мы живем бедно, одевай что дают.
       Афанасий Павлович. Ты издеваешься надо мной! Сколько времени?
       Василиса Тихоновна. Четверть девятого.
       Афанасий Павлович. Послушай, Василиса! Я знал, что когда-нибудь ты меня подловишь! Но чтобы в такой момент!.. У меня же в самом деле абитуриенты! Мне же больше никуда не успеть!.. Посмотри, у тебя наверняка есть что-нибудь еще?!
       Василиса Тихоновна. Ты опоздаешь, Афанасий! Насколько я помню, тебе следовало выйти еще десять минут назад!
       Афанасий Павлович, стеная и чертыхаясь, начинает переодеваться и предстает перед Василисой Тихоновной в совершенно немыслимом виде.
       Василиса Тихоновна (о чем-то своем). Ну, я так и думала: тринадцать лет! Смотри, чтобы по дороге к тебе гомосексуалисты не приставали. Не отобьешься! (Открывает Афанасию Павловичу дверь.)
       Афанасий Павлович. А тебе что, разве не нужно на работу?
       Василиса Тихоновна. Мне во вторую смену.
       Афанасий Павлович. ДО СВИДАНЬЯ, Василиса!
       Василиса Тихоновна. Давай уж лучше сразу, Афанасий: «ПРОЩАЙ»!
       Василиса Тихоновна молча закрывает перед носом потрясенного Афанасия Павловича дверь. Идет в кухню, достает ключ и сразу же уверенно садится к компьютеру. И снова как будто куда-то проваливается: в окне кухни опять заметно темнеет…
       Неизвестно сколько проходит времени на этот раз до того момента, как вновь раздается звонок в дверь. Потом еще и еще…
       Василиса Тихоновна с трудом отрывается от компьютера. Словно во сне идет к двери.
       Василиса Тихоновна. Кто?
       Голос Афанасия Павловича. Открой, Василиса! Это я, Афанасий. Ты слышишь меня?
       Василиса Тихоновна. Я слышу.
       Пауза.
       Голос Афанасия Павловича. Господи! Да открой же ты мне, наконец!
       Василиса Тихоновна. Зачем?
       Афанасий Павлович. Мне нужно тебе что-то сказать! Василиса, я тебя очень прошу: не сходи с ума!
       Василиса Тихоновна отходит от двери, идет на кухню и вновь садится к компьютеру.
       Но в этот момент в квартире неожиданно гаснет свет. Василиса Тихоновна ищет свечу, зажигает ее, идет к входной двери, открывает входную дверь и хочет выйти на лестницу. Но навстречу ей входит в квартиру темная фигура с такой же, как и у нее, свечой.
       Фигура (голосом Афанасия Павловича). Василиса!
       Василиса Тихоновна (неожиданно смертельно пугается). А! Что?! Кто это? Кто здесь?
       Фигура (голосом Афанасия Павловича). Ты что, Василиса?!! Это же я! Ты меня не узнаешь?
       Василиса Тихоновна (приходит в себя). Черт тебя возьми, Афанасий! Как ты меня напугал!
       Афанасий Павлович. Почему напугал? Ты что думала?.. Кто тут может быть ЕЩЕ кроме меня? Я вынужден был вывернуть пробки, чтобы к тебе прорваться! Ты что?!! Хорошо еще, что там свечка лежала!
       Василиса Тихоновна. Я слушаю тебя. Ну?..
       Афанасий Павлович заходит в квартиру. При свете свечи, которую он держит в одной руке, можно разглядеть, что он одет в строгий вечерний костюм и в руках у него букетик цветов.
       Афанасий Павлович. Василиса, я пришел, чтобы сделать тебе предложение! Но только не сейчас, а потом! Ты согласна?
       Василиса Тихоновна молчит.
       Василиса, ты ведешь себя просто как ненормальная! Тебя на учет нужно поставить! К Володарскому! Ради тебя я ушел от жены!
       Василиса Тихоновна. По-моему это ты ведешь себя как ненормальный! Что это еще за предложение — потом?
       Афанасий Павлович. Понимаешь, Василиса, ИМЕННО СЕЙЧАС я никак не могу на тебе жениться! Моя жена…
       Василиса Тихоновна. Опять?
       Афанасий Павлович. Да Господи, как ты не понимаешь! Ей вдруг сделалось плохо! Что тут смешного? Я тебе серьезно говорю: даже пришлось вызывать «Скорую». Сейчас, конечно, ее состояние уже не такое серьезное, как днем, но все-таки… Я уверен, что это из-за меня!
       Василиса Тихоновна (непонятно, о чем-то своем). Ну-ну. А дочка где?
       Афанасий Павлович. Пока у родственников. Поэтому будет ужасно, если я СЕЙЧАС сделаю тебе предложение! Но и не сделать его я ТОЖЕ НЕ МОГУ! Но ведь ты же можешь немного подождать, да? Вот поэтому я и делаю его потом: жена поправится и мы с тобой все решим. Если до этого времени кто-нибудь из нас, конечно, не передумает. Ты согласна?
       Василиса Тихоновна. У нее ты и костюм взял?
       Афанасий Павлович (неожиданно обидевшись). Почему у нее? Это мой собственный, выходной!
       Василиса Тихоновна. А на работу? На работу ты ходил?
       Афанасий Павлович. Конечно нет. Я посидел на лестнице, попугал соседей — это уже входит у них в привычку — а потом ТОЛЬКО НА МИНУТУ забежал домой. Ну не мог же я в самом деле выйти в том, в чем ты меня выпустила! Это же прямо в руки к Александру Ивановичу, в его диспансер!.. А дома она. И, как говорится, уже… А увидела меня в этом, в твоем… тогда и совсем. Ты одеяло мне не вернешь?
       Василиса Тихоновна. Короче, ты сегодня ночуешь дома?
       Афанасий Павлович. КАК БЫ да. Но на самом деле я все время буду с тобой!
       Василиса Тихоновна. КАК БЫ.
       Афанасий Павлович. Ну да. Как бы буду. Не понимаешь?
       Василиса Тихоновна. Да чего ж тут, собственно, не понять! (Неожиданно зло.) А ведь это я ей сделала!..
       Афанасий Павлович. Что?
       Василиса Тихоновна. Я с ней сыграла по сети!
       Пауза.
       Афанасий Павлович (не понимая, как реагировать на это заявление). Ты НИКАК не могла сыграть с ней по сети — у нас телефон спарен! Поэтому если он занят у тебя — мы не можем им пользоваться. И наоборот!
       Василиса Тихоновна. И все-таки я с ней сыграла! Да! Я подождала ее за углом и дважды выстрелила по ней из огнемета!!
       Афанасий Павлович. Стоп! (Трогает рукой лоб Василисы, подходит к компьютеру, точно так же трогает рукой системный блок.) Горячие. Причем одинаково оба! Ну, теперь все понятно. Тебе нельзя так сильно увлекаться этой Игрой! Как, по-видимому, и любыми другими играми тоже! Ты ОЧЕНЬ впечатлительна, Василиса! Постой… Ты что, сегодня и на работу не пошла?..
       Василиса Тихоновна. А ты?.. Как у тебя с военкоматом?
       Афанасий Павлович. Никак. Я их не нашел. И, в общем, не очень искал.
       Василиса Тихоновна. Почему?
       Афанасий Павлович. А как ты это себе представляешь? Подслушивать, подкрадываясь к ним из-за угла? Подсаживаться на скамейки? Или лазить по дискотекам? Тьфу! А что будет в результате? Они же все словно сговорились! Ну, услышу еще раз про какие-нибудь МАРИНОВАННЫЕ ГРИБЫ. А что с этими грибами делать? Что они значат на их дурацком языке? Ты В САМОМ ДЕЛЕ УВЕРЕНА, что играла с ней по сети?
       Василиса Тихоновна. Да. И Я В САМОМ ДЕЛЕ У НЕЕ ВЫИГРАЛА!
       Афанасий Павлович. А если я докажу тебе, что этого НИКАК не могло быть? НИ ПРИ КАКИХ УСЛОВИЯХ? Смотри! (Снимает трубку телефона, слушает.) Свободен. Хм. Может быть она повесила трубку? Хотя этого тоже НИКАК не может быть! Когда я выходил, она намертво вцепилась в телефон. Только затем, чтобы не дать тебе возможность им пользоваться!
       Василиса Тихоновна. Теперь у тебя не будет больше повода приходить его чинить. Это серьезно?
       Афанасий Павлович. Что?
       Василиса Тихоновна. То что ты делаешь мне предложение? Эти неожиданные цветы… видимо из соседнего ларька?..
       Афанасий Павлович. Да.
       Василиса Тихоновна (после паузы). Тогда расскажи мне, пожалуйста: что ты ЕЩЕ знаешь об этой Игре? Ну, Афанасий! (Пытается обнять оторопевшего от ее слов Афанасия Павловича, тот уклоняется.)
       Афанасий Павлович (тихо). Я его шлепну.
       Василиса Тихоновна. Кого?
       Афанасий Павлович. Володарского!
       Василиса Тихоновна. Почему ИМЕННО его?
       Афанасий Павлович. Потому что он недавно был здесь!
       Василиса Тихоновна. Ну и что? Ну, Афанасий! (Опять пытается обнять Афанасия Павловича, тот, наконец, сдается.) Ну расскажи!
       Афанасий Павлович. Хорошо. Значит, так… Была одна странная идейка, которой Александр Иванович Володарский баловался еще в университетские годы… (Отвечая на удивленный взгляд Василисы Тихоновны.) Да, когда-то мы с ним вместе учились. Правда на разных факультетах и разных курсах: он был постарше, потому что пришел к нам после медицинского…
       Василиса Тихоновна. Что это была за идейка? Поподробнее можешь?
       Афанасий Павлович. Идейка была до смешного проста: люди несчастливо живут на земле оттого, что мир без счастья устроил им Сам Всевышний! Зачем Он так сделал — это второй вопрос, может бить иначе у Него просто не получилось. Какой отсюда Александром Ивановичем делается вывод? Правильно — нужно немного подправить Творца: если счастья не предусмотрено по его проекту, нужно изготовить его своими силами. Где? Разумеется где-нибудь тут, на земле, ведь в ждущем нас всех загробном мире оно и так нам всем обещано, потому что искуплено кровью Спасителя-Христа. Если заглянуть в историю, то можно заметить, что время от времени такие попытки предпринимались. И из этого, как правило, ничего не выходило. Прежде всего потому, что и выйти не могло. Так сказать, по определению самого Святого Писания. Александр же Иванович видит ошибку в постановке задачи. Поэтому он делает неожиданный вывод: нужно попытаться устроить мир без Того, Кто все это так неудачно спроектировал, а именно БЕЗ БОГА. (Неожиданно.) Черт возьми!
       Василиса Тихоновна. Ты чего замолчал?
       Афанасий Павлович. Я вдруг подумал… Нет, ерунда. Этого не может быть!
       Василиса Тихоновна. Ты о чем?
       Афанасий Павлович. О многом. Далее Александр Иванович развивает свою мысль так: на самом деле — и это тоже очень простое и может быть даже здравое наблюдение — человечество ведь само ничего не создало. Все, что у него есть, оно всего лишь навсего ОТКРЫЛО в природе. Все открытое человечеством существовало до него и будет существовать после. Бог, следовательно, так же не был создан человеком, Его существование было человеку открыто. Двумя словами это можно выразить так: люди отрыли в природе все, до чего смогли дотянуться. Все, КРОМЕ НЕКОГО ИСКУССТВЕННОГО МИРА, созданного от начала и до конца лично самим Александром Ивановичем. Тут он обычно заходится и начинает вести себя именно как сумасшедший: так как сей виртуальный мир был рожден не Творцом (в смысле Всевышнего), поэтому места в нем для Него как бы и не предусмотрено. Или иначе — места Ему там попросту нет. Ну, а отсюда рукой подать и до дерьмовой патетики: все то, что столько лет строили коммунисты — это ничто по сравнению с его воистину грандиозным проектом: МИР БЕЗ БОГА! Не коммунистический перевернутый мирок, где Бог изо всех сил присутствует в виде прибавочной стоимости или же в образе Европейского призрака, а мир, в котором МЕСТА ДЛЯ БОГА ВООБЩЕ НЕТ. И начиная со студенческой скамьи Александр Иванович изо всех сил пробивает по инстанциям этот свой грандиозный проект, по дерзости замысла сравнимый разве что с созданием мира самим Творцом!
       Василиса Тихоновна. Он талантливый человек! Афанасий, ты ревнуешь!
       Афанасий Павлович. Еще чего!
       Василиса Тихоновна. Тогда может быть он все-таки в чем-то прав?
       Афанасий Павлович (не услышав тонкой реплики Василисы Тихоновны). Причем, если вновь обратиться к истории, то легко заметить, что на земле и до Александра Ивановича было предпринято множество попыток строительства подобных схем. Многие совершенно искренне полагали, что в этом мире Бог им только мешает. Именно поэтому ими в разное время создавались различные материалистические учения по которым строились самые невероятные модели. И, что характерно, все они со временем умирали. Развалилось даже самое крупное, то, в котором мы все еще совсем недавно жили. Можно сказать, это было последнее САМОЕ КРУПНОЕ ГОСУДАРСТВО БЕЗБОЖНИКОВ НА ЗЕМЛЕ. А Володарский на смену ему торопится построить новое! Причем, следует заметить, что на этот раз человеческие души его особенно не интересуют: он их не покупает и не продает, наоборот, он дает им возможность развиваться абсолютно самостоятельно, БЕЗ БОГА, а, следовательно, и без присущих Ему человеконенавистнических идей, заложенных Им в его несчастливый мир. Итак. Поскольку Бог по теории Александра Ивановича это такое же природное явление, как, например, звездное небо или же северное сияние, следовательно Он существует только в том, ЧТО ОН САМ СОЗДАЛ. А в виртуальном мире, рожденном гением Александра Ивановича, Бога нет, Ему там просто нет места. Ну что на это можно возразить? Россия, например, вряд ли сможет представить себе новую свою историю без Христа. Но живут же без Христа столько лет открывшие Его миру евреи! И татары тоже живут! Так что ничего нового Александром Ивановичем тут все же не придумано. Интересно другое: он вполне искренне полагает, что сегодняшние неблагополучные вырастут, существуя в его стерильном мирке и окончательно забудут про глупого, старого, непредусмотрительного Бога. А потом приобщат к этому своих детей и внуков своих. И все вместе они построят, наконец, себе новое искусственное счастье так, как сами того захотят, а не так, как захотел когда-то Кто-то очень давно за них. А пока… Пока что играют в эту Игру в основном те, кому особенно не посчастливилось жить, а именно, кто уже состоит на учете в психдиспансере. Ну, и как в случае с тобой, Василиса, может быть иногда их родители. (После паузы.) Я не знаю, каким именно ему видится наше ВСЕОБЩЕЕ счастье, но в результате его Игры косвенным образом МОЯ СЕМЬЯ уже пострадала! И в МОЕЙ жизни начались какие-то СТРАННЫЕ, а может быть даже и СТРАШНЫЕ события. Это я так шучу. Ты чего это вдруг затихла, а?
       Василиса Тихоновна. Видишь ли, у меня тоже накопилось много неприятных вопросов к Творцу!
       Афанасий Павлович. Не богохульствуй, Василиса! Лучше обрати внимание на всю эту атрибутику: тройное дубль «В» — «World Waid Web» — что дословно переводится как «паутина шириной в мир» или «глобальная мировая паутина». Помнишь, где впервые упоминается дубль «В»? Это же Булгаков, знак Воланда!
       Василиса Тихоновна. Вот-вот. А тут дубль «В» повторяется аж три раза подряд… (Неожиданно.) Что на мой взгляд совершенно справедливо — у каждой уважающей себя женщины должен быть СВОЙ СОБСТВЕННЫЙ ДОМАШНИЙ ВХОД В АД! (Оставляет оторопевшего Афанасия Павловича, нежно гладит рукой монитор компьютера.) А Володарский, насколько я помню из курса школьной истории, это псевдоним одного старого заслуженного меньшевика. Добавить к нему букву «Н», «О» поменять на «А» и мы опять получим…
       Афанасий Павлович. Мне это никогда не приходило в голову!
       Василиса Тихоновна. А мне только стукнуло. Это оттого, наверное, что у меня имя тоже на «В»!
       Афанасий Павлович. Теперь я вспоминаю: настоящая фамилия Александра Ивановича когда-то тоже была другой. Ка… Па… какая-то очень простая, но не помню, хоть убей! Под псевдонимом «Володарский» он писал в университетскую многотиражку, как мы тогда полагали — вследствие своей неуемной революционности. Интересно другое: ты становишься совершенно неотразима, Василиса, когда богохульствуешь! И я тебя понимаю: если бы все это вдруг ДЕЙСТВИТЕЛЬНО оказалось возможным! (Подходит, обнимает Василису Тихоновну.)
       Василиса Тихоновна (прижимаясь к Афанасию Павловичу). Это ведь совсем недурная мысль — попробовать В САМОМ ДЕЛЕ изменить мир!
       Афанасий Павлович. Но только — как мысль! Поэтому прошу тебя: отнесись к ней критически!
       Василиса Тихоновна. А ты считаешь, что в нашей жизни по-настоящему ничего нельзя изменить? Например, какая женщина не захочет быть счастливой, красивой, не захочет счастья своей семье и своим детям?
       Афанасий Павлович. Я тебя не понял!.. Ты о чем?.. (После паузы.) Знаешь, пожалуй, что…
       Василиса Тихоновна. Что?
       Афанасий Павлович. От греха подальше… отдай-ка ты мне ключ от компьютера!
       Василиса Тихоновна. Не дам. Я об этом мечтала всю жизнь!
       Афанасий Павлович. О ЧЕМ?
       Василиса Тихоновна. Не знаю. (Неожиданно зло.) Отстань от меня, Афанасий!
       Афанасий Павлович. А ад-то, по Достоевскому, может статься всего лишь навсего… банькой с пауками! Да. А по Сартру ад — это другие! Слышишь, Василиса? — ПРОСТО ДРУГИЕ ЛЮДИ! (Неожиданно начинает хохотать.) Молчу-молчу! Но только я все же тебя прошу: больше этого… ну, ты меня понимаешь… с моей женой по телефону не делать.
       Василиса Тихоновна. Боишься? У нас в больнице одна смертельно больная старушка лежит и не умирает. Стонет, плачет, всех вокруг извела — и никак. И все время молится, чтобы Господь ее прибрал. А он, похоже, на нее — ноль внимания. А в больнице ни одной свободной койки! И очередь больных не меньше, чем на несколько месяцев даже для сотрудников! Выражаясь научно, бессмертие — это новая неизвестная науке болезнь! Кто все это придумал? И для чего? Кому это нужно? Вот это и есть, по-моему, настоящий ад!
       В дверь стучат.
       Афанасий Павлович (идет к двери, немного испуганно). Кто там?
       Голос Маринки. Откройте, пожалуйста! Афанасий Павлович, это мы!
       Афанасий Павлович открывает дверь. Заходит Маринка.
       Маринка. Тетя Василиса, Димке плохо!
       Василиса Тихоновна. Боже мой! Что случилось? Где он?
       Маринка. На лестнице!
       Василиса Тихоновна с Афанасием Павловичем выскакивают на лестницу и вводят, почти вносят на руках, Димку.
       Василиса Тихоновна. Афанасий, дай свет!
       Пока Афанасий Павлович копается на лестнице с пробками, Василиса Тихоновна возится с Димкой.
       Маринка. Тетя Василиса, ваш Димка подрался.
       Василиса Тихоновна. Подрался? Этого не может быть! Марина, он что-нибудь пил? Может быть он курил?
       Маринка. Ну что вы! Конечно нет!
       Василиса Тихоновна. А вы все время были вместе? Ты никуда не отлучалась?
       Маринка. Нет. Мы гуляли в парке, сидели на скамейке. Извините за подробность — целовались. А потом с ним что-то случилось, я не знаю что: он побледнел, что-то забормотал. По дорожке в это время проходила компания молодых людей, человек пять, и Димка вдруг на них кинулся. Сам. С кулаками. И они его побили.
       Вспыхивает свет, входит Афанасий Павлович.
       Димка (открывая глаза). Это еще неизвестно: кто кого больше побил!
       Василиса Тихоновна. Компания была незнакомая?
       Маринка. Я из них никого не знаю. Может быть ему что-то показалось?
       Василиса Тихоновна. Может быть. (Выразительно глядит на Маринку.)
       Маринка (торопливо). Я вас понимаю, тетя Василиса. Но в мою сторону они даже не смотрели!
       Василиса Тихоновна. Димка, ты как себя чувствуешь?
       Димка. Ничего, ма.
       Василиса Тихоновна. Ты чего-нибудь хочешь?
       Димка. Ма, у меня будет к тебе одна просьба…
       Василиса Тихоновна. Ну? Может быть налить тебе чего-нибудь выпить? Знаешь, у меня где-то был спирт!..
       Димка. Не, ма. А ты точно сделаешь все, как я попрошу?
       Василиса Тихоновна. Точно, Димка.
       Димка. Тогда дай мне, пожалуйста, ключ от компьютера!
       Долгая неприятная пауза.
       Афанасий Павлович. М-да.
       Василиса Тихоновна. Марина, они его что, по голове били?
       Маринка. Тетя Василиса, я не видела! (Плачет.)
       Димка. Ты спрашивала, ма, об Игре? Хорошо, я тебе расскажу. В ней как в жизни: с каждым эпизодом ты как бы взрослеешь, умнеешь, больше чего-то такого понимаешь, накапливаешь в себе. То и дело, как в жизни, приходится разгадывать различные головоломки, принимать неожиданные решения. Опасности, с которыми ты встречаешься, становятся с каждым шагом все серьезнее. Но главное не в этом — Игра устроена так, что, играя, ты все время чувствуешь, что в твоих действиях кроме явного, есть еще какой-то другой, ТАЙНЫЙ смысл. Ты как будто куда-то движешься, к какой-то неведомой цели. И цель эта не только победа, как, например, при игре в шахматы. Она значительно масштабнее — в этом, по-видимому, и состоит главный смысл Игры, ее основной манок: она дает ощущение приближения к чему-то космическому, к какой-то жгучей тайне, вроде тайны смысла жизни. Поэтому школьникам со временем становится неинтересно ходить в школу — у них дома появляется как бы вторая школа, с огромными, небывалых размеров классами, библиотеками и учебными кабинетами, и фантастическим собранием развлечений и игрушек. В Игре много приходится стрелять, убивать противников. А они бывают совершенно разными: и люди, и не люди. Иногда удается подсмотреть, как ВНЕ ИГРЫ они нянчат своих детенышей, а потом почему-то идут с тобой сражаться и в очередной раз умирать. Все буквально как в жизни: таковы правила. Начавшись с фантастических, интерьеры Игры со временем превратились в интерьеры обыкновенного дома, а ее персонажи стали узнаваемыми. Теперь я все чаще хожу по обыкновенным улицам, захожу в обычные дома и магазины. В Игре у меня проявились знакомые. И я жду не дождусь того момента, когда однажды откроется какая-нибудь обыкновенная дверь, за ней стоит Чук. Или Дух. Или Маринка со своим огромным замечательным дробовиком… Словом, ма, это удивительная, можно даже сказать — волшебная — Игра. Но главное — это ее конечная цель, как смысл и цель всей жизни человека. Она все время убегает от сознания игрока, как убегает от путешественника горизонт. Но она — эта цель — в отличие от эфемерного горизонта видимо все-таки есть, она чувствуется буквально во всем: в смене интерьеров, в опасностях, тебя подстерегающих, в поведении различных персонажей… ЭТУ КОМПАНИЮ ИЗ ПАРКА Я НЕДАВНО ТАМ ТОЖЕ ВСТРЕТИЛ, МА. И ВЕЛИ ОНИ СЕБЯ НЕПОТРЕБНО. Я ДОЛЖЕН БЫЛ ИХ ПРОУЧИТЬ. ВЕДЬ НАМ НЕОБХОДИМО ЧИСТИТЬ СЕТЬ!!!
       Афанасий Павлович. Боже мой, теперь я точно знаю что ЕМУ от них нужно! Да души же! — никакой платы, только их души!
       Маринка. Афанасий Павлович, КОМУ?!!
       Афанасий Павлович (оставляя вопрос Маринки без ответа). Но я не понимаю — ЗАЧЕМ?!!
       Василиса Тихоновна (шепчет). Боже мой, это же самые настоящие ломки, как у наркомана! Я тысячу раз это видела! И отчаяние такое же!
       Афанасий Павлович. Василиса, ему нужно вызвать врача!
       Маринка. Тетя Василиса, только Бога ради не Володарского!
       Афанасий Павлович (вдруг кричит). Все! Хватит! Мне это в конце концов просто надоело! Василиса, дай ключ!!!
       Василиса Тихоновна. Тебе?!! Зачем?!!
       Афанасий Павлович. Дай мне ключ! Я прошу тебя! Ты что, не понимаешь?!
       Василиса Тихоновна. Нет.
       Афанасий Павлович. Разве ты не хочешь, чтобы я раз и навсегда!.. (Видя колебания Василисы Тихоновны.) Василиса, ключ! Ведь это твой сын!!!
       Василиса Тихоновна. На… (Не без колебания отдает Афанасию Павловичу ключ.) Что ты собираешься делать?
       Афанасий Павлович. Сейчас увидишь. (Включает компьютер, ждет, пока тот загрузится.) Так, Димка, ты можешь самостоятельно двигаться? Отлично. Иди сюда. Садись. Садись рядом и ты, Василиса. Да, пожалуй, что и ты, Су… Телефон свободен? Свободен. Хорошо. Очевидно моя заснула. Ну, поехали. Загружаем Игру. Выходим в сеть. Значит так, Димка, сейчас ты мне покажешь, где ты их тут встретил. Ну? Показывай! Где?
       Димка. Где? Да вон же они! Вон идут!
       Василиса Тихоновна. Пятеро.
       Маринка. Кажется, это в самом деле они!
       Афанасий Павлович. ИСЧЕЗНУВШИЕ!
       Василиса Тихоновна. Боже мой!..
       Пауза.
       Афанасий Павлович (неожиданно упавшим голосом). Так. Хорошо.
       Маринка. Чего ж, Афанасий Павлович, вы увидели тут хорошего?
       Афанасий Павлович. Сейчас мы узнаем, кто с нами на связи… Посылаем запрос… Отвечает. Тот же самый номер: шесть-шесть-шесть. (Что-то в себе перебарывая, нарочито веселым голосом.) Ладно. Сейчас мы у него спросим… Что бы такое у него спросить?
       Василиса Тихоновна. Например, хорошо бы узнать: откуда он говорит? И как с ним можно встретиться ЛИЧНО! То есть, конкретно: ГДЕ И КОГДА? Ну, что, Афанасий, пошел запрос?
       Маринка. Смотрите, он отвечает…
       Василиса Тихоновна. Что-что? Я что-то не поняла! Какая «Булочная»? Дом номер… двадцать семь? (Быстро выглядывает из окна кухни на улицу.) Да ведь это же наша «Булочная»! Как это может быть? (Возвращается к компьютеру.) Он не назвал время — когда?
       Афанасий Павлович. Очевидно время для него не имеет значения. Видишь — пишет: КОГДА УГОДНО. Каков шутник!
       Василиса Тихоновна. Интересно, а чем он подтвердит, что это в самом деле ОН?..
       После вопроса Василисы Тихоновны свет в кухне на мгновение гаснет и снова вспыхивает.
       Афанасий Павлович несколько секунд сидит неподвижно, упершись взглядом в монитор, потом пулей летит к входной двери, открывает ее и вылетает на лестницу. Возвращается.
       Маринка. НУ? НУ ЖЕ, АФАНАСИЙ ПАВЛОВИЧ?!!
       Афанасий Павлович (его настроение, так же как и голос, к этому времени окончательно падает «до нуля».) Никого. Ни одной живой души! Даже пугала в белом! Видимо, это на станции. Василиса, звони на станцию и узнай, что у них происходит. Думаю, что НАМ С ТОБОЙ этого просто так оставить нельзя! (Ни на кого не смотрит и выразительно не договаривает.)

    3 действие

    Картина первая

       Раннее утро или очень поздняя ночь — время, когда вот-вот должен начаться рассвет. Все та же тихая и обыкновенная городская улочка. Во многих окнах, не смотря на ранний час, уже светятся голубые экраны. Возле открытых теперь дверей «Булочной» прогуливается, весело насвистывая, Афанасий Павлович. По тревожному выражению его глаз заметно, что так беззаботно и весело свистеть ему вовсе не хочется, и что свистит он так скорее всего от страха. И еще заметно, что есть какая-то важная и, пожалуй, необыкновенная причина, которая заставляет его прогуливаться возле этой обыкновенной на первый взгляд (да и на второй, пожалуй, тоже) «Булочной», и что если бы не она — эта причина, — то скорее всего припустил бы Афанасий Павлович от этой «Булочной» со всех ног.
       В результате его ожиданий возле «Булочной» появляется, наконец, видимо совсем не тот, кого ждет Афанасий Павлович, а напротив — тот, кого Афанасий Павлович меньше всего в этот ранний час хотел бы тут видеть. Происходит это так: слышится характерный кашляющий звук подъехавшего легкового автомобиля. Хлопает его дверца. После этого звука Афанасию Павловичу еще нестерпимее начинает хотеться уйти (он даже зажмуривает глаза и шевелит пальцами ног в ботинках), но остается стоять возле входа в «Булочную» как отважный часовой, а из-за угла дома стремительной походкой выходит Александр Иванович Володарский. Он опять в белом халате.
       Володарский (он очень удивлен). Афанасий Павлович, с добрым утром! Какая причина беспокоит кандидата наук в столь ранний час, можно узнать? В булочную или просто так… от бессонницы? Сейчас, знаете, она многих косит: авитаминоз, весна… Могу быть чем-нибудь полезен, как врач? Как, кстати, жена?
       Афанасий Павлович. Да, я в бу… то есть, я, конечно, э… гуляю. Жена… Ну, что жена…
       Володарский. Вот и отлично. Гулять положено. А я подумал, что вы, возможно, кого-нибудь еще и ждете?..
       Афанасий Павлович. Да, это так. То есть… Не совсем. (Не знает, как себя вести.)
       Володарский. Ага. Ну, это тоже очень хорошо.
       Неожиданно Володарский снимает белый халат и на глазах у Афанасия Павловича облачается в рабочий халат синего цвета, какие носят уборщицы.
       Осуждаете? По глазам вижу, что да. Да ведь сегодня на одну зарплату врача не проживешь! Приходится подрабатывать грузчиком. Вы только об этом вы никому не рассказывайте! Хлебца свежего не хотите? Могу предложить… по старой университетской дружбе. Решайте! Так не нужно?
       Афанасий Павлович. Нет.
       Володарский. Ну, тогда, как говорится, пора. Разрешите пройти в дверь! (Мимо Афанасия Павловича проходит в дверь «Булочной» где и исчезает.)
       Афанасий Павлович стоит некоторое время совершенно, что называется, обалдев. Потом оживляется, очевидно кого-то увидев на другой стороне улицы.
       К «Булочной» подходит Василиса Тихоновна. Ее трудно узнать: она отлично одета, в туфлях на высоком каблуке и с хорошо уложенной головой. Под мышкой держит небольшую сумочку из тех, какие обычно носят женщины в театр.
       Василиса Тихоновна. Привет.
       Афанасий Павлович. Куда собралась?
       Василиса Тихоновна. А ты что, не видишь? Пришлось выйти за хлебом.
       Афанасий Павлович. В таком виде? За хлебом? В половине пятого утра?
       Василиса Тихоновна. Из окна видно, что булочная открыта! Наверное ее перевели на круглосуточный режим!
       Афанасий Павлович. Может быть. Только это странно.
       Василиса Тихоновна. А ты?
       Афанасий Павлович. Что?
       Василиса Тихоновна. Что ты тут делаешь?
       Афанасий Павлович. Я? Например прогуливаюсь!
       Василиса Тихоновна. Ты опять ночевал у нее?!
       Афанасий Павлович. Ты же меня опять выставила!
       Василиса Тихоновна. Я тебя ВОВСЕ вы выставляла. Ты сам сбежал!
       Афанасий Павлович. Я только на пять минут отлучился. Жена — она мне ведь и в самом деле жена! А ты взяла — и меня обратно не пустила! Видимо только затем, чтобы самой потихоньку сбежать!
       Василиса Тихоновна (с опаской заглядывая в разверстую дверь «Булочной»). По-моему ты следишь за мной!
       Афанасий Павлович. Ничуть. Я же объяснил: прогуливаюсь. Кстати, мне ведь тоже нужно за хлебом. Моя, как ты знаешь, вчера целый день лежала. Поэтому дома нет буквально ни крошки!
       Оба ходят, делая вид, что прогуливаются.
       Я надеюсь, ты к вчерашнему отнеслась… критически?
       Василиса Тихоновна. В общем, да.
       Афанасий Павлович. Смотри. Потому что я могу так долго гулять!
       Василиса Тихоновна. Опять что ли на работу не пойдешь?
       Афанасий Павлович. Меня, наверное, уже выгнали. И думаю к лучшему: мало того, что денег не платят, еще и от военкомата отбить не могут. Бороться поэтому приходится самому!
       Василиса Тихоновна. И сколько у тебя осталось на это времени?
       Афанасий Павлович. Сегодня последний день.
       Вновь ходят, прогуливаются.
       Наконец, Василиса Тихоновна решительно делает шаг к открытой двери «Булочной». Афанасий Павлович загораживает ей дорогу.
       А вот туда-то я тебя как раз и не пущу!
       Василиса Тихоновна. То есть?
       Афанасий Павлович. Не пущу и все!
       Василиса Тихоновна (грозно). ЭТО КАК? (Внезапно смягчившись.) Ты за меня боишься? Или?.. (Осекается.)
       Афанасий Павлович (после паузы). Ладно, Василиса… Тут мною только что был замечен Володарский!
       Василиса Тихоновна. Кто? Володарский?
       Афанасий Павлович. Он самый. Заслуженный меньшевик республики!
       Василиса Тихоновна. Ты же собирался его шлепнуть?..
       Афанасий Павлович. Да. Но как-то знаешь… Не подойдешь ведь к человеку и не спросишь: скажите, это не вы вчера нам светом мигали? Чувствуешь, какой бред? А ведь я ожидал тут встретить кого угодно, только не его!
       Василиса Тихоновна. Значит все-таки ожидал?
       Афанасий Павлович. Из-за тебя!
       Василиса Тихоновна. Ты так и простоял тут всю ночь?
       Афанасий Павлович. Ну да. Что ж мне оставалось делать — опять на лестницу? Соседи что скажут?!
       Василиса Тихоновна. Думаю, за это время они должны были к тебе попривыкнуть!
       Афанасий Павлович. Я сегодня обязательно положу ее в больницу. Пошли домой. Он не придет. Ты знаешь кто.
       Василиса Тихоновна. Я подожду.
       Афанасий Павлович. Долго быть может придется ждать!
       Василиса Тихоновна. Для меня этот вопрос уже не имеет значения. И дольше ждала. Можно сказать всю жизнь! (Закусив губу, оборачивается, смотрит на свой дом.) Сонные! Совсем сонные окна! А может быть все-таки ты немного ревнуешь?
       Афанасий Павлович. Василиса, я тебя туда не пущу! ТЫ НЕ ПОЕДЕШЬ ЗА ГРИБАМИ!
       Василиса Тихоновна. Не пустишь?
       Афанасий Павлович. Нет.
       Василиса Тихоновна. Это смешно, милый.
       Афанасий Павлович. Почему?
       Василиса Тихоновна. Потому что за нами уже следят!
       Афанасий Павлович (тихо, не поворачивая головы). Кто?
       Василиса Тихоновна. Твоя жена. Вон — торчит из окна!
       Афанасий Павлович. Где?!!
       Афанасий Павлович оборачивается. Воспользовавшись его оплошностью, Василиса Тихоновна украдкой достает из сумочки маленькую иконку, быстро целует ее, так же быстро крестится. Потом набирает в грудь побольше воздуха и, прошептав «идиот», что называется «с головой», кидается в дверь «Булочной». Где и исчезает…
       …Чтобы тут же появиться из этих дверей вновь на той же самой обыкновенной городской улочке. Но теперь изменившейся и СТАВШЕЙ ОПАСНОЙ. Если приглядеться, можно заметить, что это ощущение возникает оттого, что в окнах ее домов не светятся больше голубые экраны.
       Василиса Тихоновна буквально вылетает из дверей все той же самой «Булочной». Только теперь в руках вместо сумочки у нее какое-то впечатляющее оружие: пулемет не пулемет, огнемет не огнемет, но нечто тяжелое и внушительное. Да и одета она совсем не так, как прежде, а в какие-то фантастические доспехи и каску.
       Обнаружив в своих руках оружие, первым инстинктивным движением она кидает его на землю. Потом, подумав и оглядевшись (а главное — разглядев над головой странное всесезонное небо), поднимает с земли.
       Василиса Тихоновна. А он мне что-то про баньку с пауками!.. Ха-ха! (Бодро ходит по тротуару.)
       На другой стороне улицы появляется Солдат-Предатель с огромной винтовкой через плечо (это именно его мы видели исполняющим обязанности водителя грузовика). Василиса Тихоновна машет ему рукой, как старому знакомому, он неожиданно отвечает и они идут друг другу навстречу, и сходятся на проезжей части, где так же неожиданно по-приятельски закуривают.
       Все дальнейшее происходит столь просто и по-будничному, как будто происходит каждый день в обычном городе на самой обыкновенной улочке.
       Солдат-предатель. Снова чего-нибудь попросить или на этот раз просто пострелять, милая?
       Василиса Тихоновна. Не, не пострелять. Все много сложнее: у меня свидание.
       Солдат-предатель. С кем это, интересуюсь узнать?
       Василиса Тихоновна. С НИМ САМИМ!
       Солдат-предатель. Ну?.. Это БОЛЬШАЯ ЧЕСТЬ!
       Василиса Тихоновна. Он мне вызов прислал! САМ. ЛИЧНО! По сети. Представляете?
       Солдат-предатель. Волнуешься? Конечно я тебя понимаю: вон, как папироска-то прыгает!
       Василиса Тихоновна. Немного. Не каждый день представляется такой случай. Да, пожалуй что и не каждую жизнь: поговорить с самим Сатаной! Покажете дорогу?
       Солдат-предатель. Попробую. Наших пятеро ненадолго отлучились, пока не воротились — пошли. Но должен тебя честно предупредить: наши появятся — пеняй на себя. Я тебя первым обязан буду пристрелить. Буквально, милая, как собаку!
       Василиса Тихоновна. Чего ж в таком случае раньше не пристрелили?
       Солдат-предатель. Так ведь ждал, что ты еще не один раз сюда явишься! Ну а теперь-то уж и вообще: не часто встретишь тут ЖИВУЮ ЖЕНЩИНУ! И притом еще и такую красивую! (Облизывается.)
       Василиса Тихоновна. Оттого вы мне, выходит, и помогаете? (Усмехается.) Хотя своих-то вы опять предали!..
       Солдат-предатель. Ну предал. Ну и что?
       Василиса Тихоновна. Зачем вы это делаете — не понимаю!
       Солдат-предатель. А низачем. Просто так. Из склонности! Этим, можно сказать, и живу. Да не, это я так шучу — потому что меня с собой они ведь тоже не взяли! Кинули тут одного сторожить, а сами переоделись и ушли оттянуться! И такое не в первый раз! Может мы с тобой пока эта… подведем черту, а? Чуток времени у нас вроде есть?..
       Василиса Тихоновна. Ну это все потом.
       Солдат-предатель. Точно?
       Василиса Тихоновна. А то!
       Солдат-предатель. Смотри! (Незло грозит Василисе Тихоновне.)
       Василиса Тихоновна. Э! Э! А куда это вы меня ведете, солдат?
       Солдат-предатель. Как, куда? Ни фига себе! Ты же просила к Нему Самому? Вот я тебя к Нему и веду!
       Василиса Тихоновна. Так ведь это же МОЙ ДОМ?!
       Солдат-предатель. Ну и что? Подумаешь! Он же вездесущ! Не рассуждай, милая, иди. Я тебе честно говорю: пока наши не воротились!
       Василиса Тихоновна (после некоторых колебаний). Хорошо, идем.
       Солдат-предатель. Только тебе, собственно, к Нему зачем?
       Василиса Тихоновна. Вопрос Ему хочу задать!
       Солдат-предатель. Вопрос? Вон оно что!
       Василиса Тихоновна. Да, один ОЧЕНЬ ВАЖНЫЙ вопрос. Ну и еще кое что по мелочи.
       Солдат-предатель. По мелочи — это можно. Он у нас добрый! Он ведь, поди, много для тебя уже сделал?!
       Василиса Тихоновна. Изрядно. Афанасий через него вчера ночью вернулся. Ну и с женой его Он дал мне возможность… потолковать.
       Солдат-предатель. Ты поди Ему молилась, милая?
       Василиса Тихоновна. Ага. Было дело.
       Солдат-предатель. Ну, это Он любит. Тебе собственно вот сюда. Ну, а я тебя обожду. А иконку-то ты свою тут оставь. Разве можно к Нему и с иконкой?
       Василиса Тихоновна. А вы откуда про иконку знаете?
       Солдат-предатель. По глазам вижу! Да не! Это я опять шучу. (Смеется.) Сюда ведь поначалу все с иконками приходят! Да только много вреда она тут может наделать — твоя иконка!
       Василиса Тихоновна. Я понимаю. (Оставляет иконку прямо на тротуаре.) А жаль: я ведь ее когда-то с собой из деревни привезла.
       Солдат-предатель (заметно оживляясь). Так ты тоже, выходит, из деревни? Вон оно что!.. Из виртуальной? (Василиса Тихоновна не понимает.) Ну, давай тогда по быстрому. Я тебе уже говорил: воротятся наши — смотри, спуску не будет! Стой! Как будто кто-то идет?.. Нет? В самом деле идет! Ну-ка, давай я тебя на всякий случай того!..
       Солдат-Предатель наводит на Василису Павловну свою огромную винтовку. Но в этот момент по улице мимо них, крадучись, проходит Афанасий Павлович. Потом, взявшись за руки и кружа, пролетают Димка с Маринкой.
       Чего помертвела? Я же говорю: зря. Это ведь не они живые, только их веселые души шастают по сети. Видишь, на прогулку отправились?.. Ты идешь?
       Василиса Тихоновна. Погоди. Интересно, куда это он направился? Опять к жене?
       Солдат-предатель. Кто?
       Василиса Тихоновна. Афанасий. Как-нибудь это можно узнать?
       Солдат-предатель. Чего проще! Он ведь все одно тебя не увидит! Только быстрей!
       Василиса Тихоновна крадучись пускается за Афанасием Павловичем, который подходит к дверям «Булочной» и начинает возле них возиться с каким-то прибором, сидя на корточках.
       Василиса Тихоновна. Не понятно. Что делает?
       Солдат-предатель. Чего ж неясного — бомбу мастрячит!
       Василиса Тихоновна. Кто? Афанасий? Он же!.. Для него даже обыкновенная измена жене — это трагедия на всю жизнь!
       Солдат-предатель. А бомбу между тем возьмет и рванет!
       Василиса Тихоновна. Нельзя ли его как-нибудь остановить?
       Солдат-предатель. А тебе, собственно, зачем? Пусть начальство этим занимается!
       Василиса Тихоновна. Да, действительно. (Хочет дотронуться до Афанасия Павловича, но не решается.)
       Солдат-предатель. Помацай его, не бойся. Все равно ничего не почувствует! (Несколько раз сильно бьет Афанасия Павловича прикладом винтовки, тот не обращает на это внимания.) Видала?
       Василиса Тихоновна тихонько дотрагивается до плеча Афанасия Павловича.
       Афанасий Павлович (тут же неожиданно вздрагивая и оборачиваясь). Василиса?!!
       Солдат-предатель. Чего это он? Зачем? Не положено!
       Василиса Тихоновна. Переживает наверное сильно.
       Солдат-предатель. Все равно непорядок, милая. Ну, у нас это иногда случается. Видимо ты его тоже… слишком очень. Обожди, я сейчас! (Солдат-Предатель куда-то исчезает.)
       Василиса Тихоновна с Афанасием Павловичем начинают разговаривать, не слыша друг друга:
       Афанасий Павлович. Василиса, мне кажется, ты где-то тут, рядом! Нет? Неужели я ошибаюсь? Не может быть! (Идет к Василисе Тихоновне как слепой, широко разводя руками по сторонам.)
       Василиса Тихоновна. Афанасий! До чего же ты у меня, оказывается, дурачок!
       ~
       Афанасий Павлович. Василиса, ты меня совершенно измучила! Но знаешь, почему-то в то же самое время я чувствую себя совершенно счастливым. Как это может быть? Это смешно, да?
       Василиса Тихоновна. И как же я сильно к тебе все-таки привязана, Афанасий!
       ~
       Афанасий Павлович. Я не знаю, что это — может быть это уже в самом деле она… А может быть еще нет, а так, просто какое-то очень обыкновенное хорошее чувство…
       Василиса Тихоновна. Ну зачем тебе эта бомба? Или ты думаешь, что я увлечена Володарским? Ах ну да, вы же наверняка с университетской скамьи с ним в соперниках!..
       ~
       Афанасий Павлович. Я все чаще и чаще в последнее время ловлю себя на том, что мы разговариваем с тобой, не видя друг друга. Опять же: как это может быть? Отчего? Значит, наш мир устроен не так, как нас учили в университете? Наверное все-таки я тебя ОЧЕНЬ, Василиса! Я тебя ОЧЕНЬ так, что даже если ты когда-нибудь мне изменишь, я все равно тебя не перестану!..
       Василиса Тихоновна. Хорошо, что я теперь знаю, как ты В САМОМ ДЕЛЕ ко мне относишься!.. Я ведь тебя тоже ОЧЕНЬ, Афанасий… И тоже не знаю, что со мной происходит и отчего! Поэтому если ты мне когда-нибудь вздумаешь изменить, мне не останется ничего другого, как просто забыть об этой измене!
       Афанасий Павлович стоит с открытыми невидящими глазами, как слепой, и что-то слушает, как льющуюся откуда-то волшебную неземную музыку, и по лицу его текут слезы…
    ~
       Появляется Солдат-Предатель.
       Солдат-предатель. Доложил начальству. Обещали исправить.
       Василиса Тихоновна. Это что ж, вы все время, выходит, за нами наблюдаете?
       Солдат-предатель. Можно сказать — что да.
       Василиса Тихоновна. И ночью?!!
       Солдат-предатель. Ночью-то мы, пожалуй, особенно к вам неравнодушны!
       Василиса Тихоновна. А скрыться от вас куда-нибудь можно?
       Солдат-предатель. Да нет, пожалуй нельзя.
       Василиса Тихоновна. Господи! Если бы я об этом знала раньше! Я бы стольких глупостей не наделала! А ведь в детстве я чувствовала, чувствовала, как за мной все время следят чьи-то тараканьи глаза!
       Солдат-предатель. Ничего не поделаешь, вправду следят.
       Василиса Тихоновна (Афанасию Павловичу, вновь принявшемуся за старое). Афанасий! Афанасий, не делай этого, слышишь? Вот, значит, ты какой внутри — ты злой!
       Солдат-предатель. Да не, он, пожалуй, не злой. Просто он не хочет, чтобы ты к нам шастала.
       Василиса Тихоновна (она удовлетворена). Да нет, у него договор с военкомом.
       Афанасий Павлович (он как будто услышал.) Подумаешь — военком! Подумаешь — армия! Потеряю полгода, но зато вернусь навсегда!!!
       Василиса Тихоновна (со слезами на глазах). Наивный бомбист!!!
       Афанасий Павлович, пристроив бомбу в урне у дверей «Булочной», поднимается и, насвистывая, уходит куда-то с выражением величайшего удовлетворения на лице.
       Солдат-предатель. На пляж отправился.
       Василиса Тихоновна. Вы что, и об этом знаете? Это-то откуда известно?
       Солдат-предатель. Вон плавки из кармана торчат. Вода сейчас холодная, так он наверно позагорать решил! Ну, все. Теперь идешь? Ты же стремилась?
       Василиса Тихоновна (после некоторого колебания). Погоди… А эти двое мои… Как бы подглядеть, что у них в головах делается?
       Солдат-предатель. А у них-то что? Ничего интересного — тоже любовь!
       Василиса Тихоновна. Вы, выходит, и за этим подглядываете?
       Солдат-предатель. Я — нет. Я к этому спокойный. Вот наши — да. Они это любят.
       Василиса Тихоновна. Это просто ужас! Боже мой!
       Солдат-предатель. Ты, наверное, неправильно меня поняла: мы ведь не за физическим наблюдаем, а за тем, что у вас В ДУШАХ делается. Нет ведь, наверное, у него никакой бомбы…
       Василиса Тихоновна. Ну, слава Богу!
       Солдат-предатель. А может уже и есть. Только ведь это теперь не важно. Важно, что сгрешил он в душе, задумав. А все остальное — это тьфу!
       Василиса Тихоновна. Как бы мне разобраться, что у меня у самой-то в душе творится?
       Солдат-предатель. Скоро увидишь.
       Василиса Тихоновна. Ну? А это теперь нужно?
       Опять мимо них, кружа и взявшись за руки, проносятся Димка с Маринкой.
       Василиса Тихоновна. Только что ж они тут у вас делают, в аду?
       Солдат-предатель. Ну, во-первых, подростки ведь всегда любят не иначе, как именно в аду. Это у них принято. А во вторых… Разве ж это ад, милая? Настоящий ад ты еще и не видела! Вот погоди!..
       А Димка с Маринкой продолжают молча кружиться. Когда им это надоедает — быстро и легко ссорятся, потом так же быстро мирятся, кружа все быстрее и быстрее, и, наконец, после сбивчивого, но очень страстного, невнятного диалога взмывают в воздух.
       Все. Полетели. Значит лето будет теплым. Примета такая.
       В этот момент где-то неподалеку раздается сильный грохот. Небо начинает светиться сполохами, пространство между домами перечерчивается трассами пуль.
       А вот это уже точно — они: наших пятеро с оттяжки возвращаются! А у тебя, похоже, еще и ключ от двери не найден?! Дай хоть я тебя немного перед смертью того!.. (Вульгарно лапает Василису Тихоновну.)
       Василиса Тихоновна (сопротивляясь). А чего его искать, ключ? Там он наверное и лежит, куда мы его всегда с Димкой кладем! Можно продумать, вы этого не знаете!
       Василиса Тихоновна несильно бьет прикладом своего огнемета по почтовому ящику, висящему на двери, откуда выпадает сверкающий ключ и начинает крутится у ее ног.
       Солдат-предатель. Тогда значит так: чтобы одна нога здесь — другая там! Может я еще и успею тебя назад вывести, потому как самой тебе отсюда точно будет никак!..
       По стене дома начинают щелкать шальные пули.
       Да не, пожалуй все, не успеть. Придется мне тебя все-таки того, милая… А зря. (Наводит свою огромную винтовку на Василису Тихоновну.) Иначе достанется мне за тебя от них!
       Василиса Тихоновна. За что хоть достанется-то конкретно?
       Солдат-предатель. А что хотел с ними не поделиться!
       Василиса Тихоновна. Ну да, так я тебе и далась, чтобы ты с ними не поделился!
       Василиса Тихоновна с неожиданной в ней силой отшвыривает Солдата-Предателя в сторону, быстро дотрагивается ключом до двери, та распахивается. Василиса Тихоновна проскакивает внутрь, едва успевая захлопнуть за собой дверь, потому что буквально тут же за дверью рвется граната, пущенная меткой рукой.

    Картина вторая

       Та же самая обыкновенная городская квартира.
       Правда теперь она иначе обставлена: это видно даже по кухне, где стоит дорогой импортный гарнитур и висят зеркала с бронзовыми светильники, отчего кажется, что кухня стала заметно просторнее.
       За кухонным столом сидит Василиса Тихоновна со страшными СИЯЮЩИМИ ГЛАЗАМИ, одетая в белое платье и фату, как одевают невест. Рядом с ней застыл по стойке смирно и положив ей руку на плечо (как на старинных фотографиях стоят рядом со своими невестами женихи) в синем халате уборщицы Александр Иванович Володарский. За их спинами в окне кухни идет уже самый настоящий бой: оттуда слышны выстрелы, взрывы, видны сполохи. Но оба они, тем не менее, не отрываясь смотрят на входную дверь, в замке которой поворачивается ключ и которая распахивается, впуская в квартиру темный силуэт второй Василисы Тихоновны…
       Первая Василиса Тихоновна (еще сильнее возгораясь глазами, говорит неожиданно красивым баритоном). ПРИШЛА КО МНЕ? ЗНАЮ, ЗНАЮ ПРО ТВОЙ ГЛАВНЫЙ ВОПРОС: ПОЧЕМУ ТЕБЯ ДО СИХ ПОР ТАК НИКТО ПО НАСТОЯЩЕМУ ТАК И НЕ ПОЛЮБИЛ? НО ВЕДЬ ТЫ ТОЖЕ НИКОГДА НИКОГО ПО НАСТОЯЩЕМУ НЕ ЛЮБИЛА: НИ МУЖА, НИ СВОИХ РОДИТЕЛЕЙ, НИ ДАЖЕ СВОЕГО СЫНА, НИ — ТЕМ БОЛЕЕ — НЫНЕШНЕГО СВОЕГО ПО ИМЕНИ АФАНАСИЙ. ПОЭТОМУ ТЫ И ПРИШЛА СЮДА НЕ РАДИ НИХ, А ТОЛЬКО РАДИ СЕБЯ САМОЙ. ИБО ЕСЛИ БЫ ТЫ ЕГО ЛЮБИЛА, РАЗВЕ СТАЛА БЫ ИСКАТЬ ЛИХА ДЛЯ ЕГО ЖЕНЫ? ТЫ НИКОГДА НЕ ГОРЕЛА ПО-НАСТОЯЩЕМУ, ТЫ ТОЛЬКО ТЛЕЛА, КАК ГНИЛУШКА — НИ ЛЮБВИ НАСТОЯЩЕЙ В ТЕБЕ НЕ БЫЛО, НИ НЕНАВИСТИ. А ВЕДЬ ВЕЛИКАЯ НЕНАВИСТЬ ЭТО ТО ЖЕ, ЧТО И ВЕЛИКАЯ ЛЮБОВЬ: ПОТОМУ КАК НЕНАВИДИШЬ ЖЕ ВЕДЬ ТЫ КОГО-ТО ТОЛЬКО ЗА ТО, ЧТО ОН НЕ ТАКОЙ, КАКИМ ДОЛЖЕН БЫТЬ, ЧТОБЫ ТЫ ЕГО ПОЛЮБИЛА? А ОТКУДА ТЕБЕ ЗНАТЬ, КАКИМ ОН ДОЛЖЕН БЫТЬ? ВОЗНЕНАВИДЬ КОГО-НИБУДЬ ПО-НАСТОЯЩЕМУ И ТОГДА КТО-НИБУДЬ ОТВЕТИТ НАСТОЯЩИМ ЧУВСТВОМ ТЕБЕ! И НЕ СМЕЙ ЗАДАВАТЬ МНЕ БОЛЬШЕ НИКАКИХ ВОПРОСОВ! С ТЕМ И ИДИ — ВПРЕДЬ Я ТЕБЕ НЕ ПОНАДОБЛЮСЬ.
       И проговорив это, первая Василиса Тихоновна сбрасывает со своего плеча руку Володарского, сдирает фату и платье и превращается… во вторую Василису Тихоновну, одетую в доспехи и с оружием в руках, которая тут же выглядывает в окно кухни, за которым идет бой.
       Володарский. Исчерпывающий ответ, уважаемая Василиса Тихоновна, не правда ли? Абсолютно исчерпывающий ответ!
       Василиса Тихоновна. Интересно, а что ВЫ тут делаете, Александр Иванович? В ЛИЧНОЙ моей квартире?!
       Володарский. Видите ли, уважаемая Василиса Тихоновна!.. В конце второго тысячелетия нашей эры человечество оказалось на грани страшного разочарования в науке. Счастья она, как обещала, людям не принесла. Зато вместо счастья на сцену наука выкатила Его Величество Комфорт! Почти весь видимый и невидимый мир оказался ею исследован, описан, понятен, пересчитан и, как следствие, скучен. Именно потому у многих людей, даже весьма и весьма образованных, появилась вдруг тяга к мистике, потустороннему, сказочному и невозможному… Вот я по мере сил и помогаю осуществлять тут э… можно сказать САМЫЕ ПОСЛЕДНИЕ романтические устремления человечества! Вы тоже можете в полной мере воспользоваться результатами моих трудов хотя бы по той причине, что выбраться вам отсюда будет не так-то просто! На вашем месте я бы приготовился к тому, что вам, возможно, даже придется тут немного пожить! Зато в будущем мы с вами можем оказаться коллегами — вы ведь, кажется, тоже медработник?.. А наши сотрудники иногда травмируют себя в перестрелках!
       Василиса Тихоновна. Не говорите злых глупостей, Александр Иванович! Хотя… может быть только за этим вы меня сюда и заманили?.. (Опять выглядывает из окна.) В самом деле такая пальба, что не приведи Господь нос на улицу высунуть!
       Володарский. А я что вам говорю!.. В скором времени может оказаться и того хуже — видимо кто-то сунулся в сеть. Так что!.. (Выразительно не договаривает.)
       Василиса Тихоновна. Наверное снова его жена!!!
       Неожиданно пальба стихает, слышны лишь отдельные выстрелы.
       Володарский. В чем там, интересно, дело? (С тревогой выглядывает из окна.) Хм…
       Опять сама собой открывается входная дверь и в квартире появляется… Некто. С таким же огнеметом, как и у Василисы Тихоновны, в руках, в доспехах и шлеме. Несколько секунд они с Василисой Тихоновной стоят друг против друга настороженно друг друга разглядывая через прицелы своих огнеметов. Наконец вошедший первым подает голос:
       Некто (голосом Димки). Это ты, ма? Ма, ты мне как всегда ключ забыла оставить. Поэтому снова пришлось ломать дверь!
       Василиса Тихоновна. Димка, что ты тут делаешь? Погоди… Ты что, живой? То есть, я хотела сказать… Только ведь этого не может быть! Да?
       Димка. Почему не может? Смотри… (Показывает плечо.) Это ведь у меня настоящая кровь! Кровь-то настоящую от ненастоящей ты, надеюсь, сумеешь отличить, ма? Ты же все-таки медсестра!
       Василиса Тихоновна. Боже мой, что они с тобой сделали!? Мне нужно немедленно тебя осмотреть!
       Димка. Некогда, ма. Пошли домой. И давай по быстрому, пока они свои основные силы к дому не подтянули! Мои их там пока сдерживают, но ты же понимаешь, как это ненадолго. Идем!
       Василиса Тихоновна (она все еще колеблется). Постой! Как ты меня нашел?
       Димка. По сети, ма. Су совершенно случайно тебя увидела. А дальше было совсем просто: про «Булочную» я ведь все отлично запомнил!
       Василиса Тихоновна. Значит ты опять включал компьютер?!!
       Димка. Ма, в самом деле — пошли!
       Василиса Тихоновна (ходит по кухне, заглядывает в комнату). Нет, Димка, ты только погляди, какая у нас с тобой теперь шикарная квартирка? Трехкомнатная!
       Володарский. В самом деле оставайтесь, Василиса Тихоновна!.. Если хотите — это даже лучше сделать вместе с сыном! Вдвоем вам будет тут куда веселее. Для него мы так же что-нибудь подберем. Равно как и для трех его друзей: Духа, Чука и Маринки по кличке «Су». Потому что играя, создавал этот мир Господь. И создавал его, видимо, все-таки тоже для Игр: кто режется в DOOM, кто — в любовь, а кто, как, например, наш районный военком, в солдатики! Вот возьмет и пошлет ваших ребят куда-нибудь… в Таджикистан! Кому от этого лучше будет? Тут они хотя бы под присмотром!..
       Василиса Тихоновна. Димка, что ты по этому поводу думаешь?
       Димка (не глядя на Володарского). Мы с тобой немедленно уходим отсюда, ма!

    Картина третья

       Улица. По всему видно, что тут только что отгремел нешуточный бой: повсюду валяются стреляные гильзы, лежат чьи-то неподвижные тела, видны следы разрывов.
       Василиса Тихоновна. Ого!
       Димка. Думаешь, мы с ребятами зря столько времени проторчали за компьютерами?
       Василиса Тихоновна. За компьютерами?..
       Димка (срывающимся от радости голосом). Ну да. Мы научились на них нападать и научились от них прятаться. А так же выучили наизусть многие их секреты. Теперь мы можем стрелять по ним на бегу и так же на бегу менять оружие! Но главное, что мы теперь умеем — это воевать с ними СООБЩА. И сообща чистить сеть! Иначе когда-нибудь они вздумают поставит на учет весь город! Смотри, ма: это то, что осталось от Духа. К сожалению, ты с ним так и не успела познакомиться. А это лежит Чук. Они помогали нам с тобой по сети, дрались с этими гадами со своих домашних модемов. Кроме того, нам помогли наши друзья из Фидо.
       Василиса Тихоновна. Фидо?..
       Димка. Замечательная такая компания: Микель Лаврентьев, Сережка Боровиков, Михаил Браво, Олежек Бочаров «с дружеским приветом», некто, которого я забыл, но чей ориджин я точно помню и он «Ручка шариковая, цена рубль пятьдесят копеек», и многие, многие другие… Видишь, сколько они их тут покрошили?..
       Василиса Тихоновна. А где твоя Су? Маринка где?
       Димка. Все еще за кем-то гоняется. Ты за нее не волнуйся, она нас догонит. Пошли, ма. Времени у нас с тобой действительно больше нет. Слышишь?
       Где-то вдалеке вновь становится слышна канонада.
       Кажется теперь ОНИ ВСЕ на нас двинулись!
       Василиса Тихоновна. А где же мой ухажер? Мой предатель-мужлан?
       Димка. Сбежал! Как нас увидел, так тут же и припустил! Видишь — винтовку свою посередине улицы кинул? Идем? Вон ведь она, «Булочная»!
       Василиса Тихоновна. Погоди!..
       Димка. Ну чего тебе ЕЩЕ тут, ма?
       Мимо них с пляжа возвращается Афанасий Павлович. Василиса Тихоновна подходит к нему.
       Василиса Тихоновна. Значит, ты все-таки любишь, Афанасий?
       Афанасий Павлович (останавливаясь и к чему-то прислушиваясь, чуть слышно). Ну да, конечно. Люблю…
       Василиса Тихоновна по-хозяйски залезает к нему за пазуху и… достает оттуда его сияющую, волшебную, бессмертную душу. При этом видно, что с Афанасием Павловичем происходит что-то странное: он скулит и ловит в воздухе руками.
       Василиса Тихоновна. Чтобы больше от меня никуда не бегал! Когда еще такой случай представится? — Жену отправил в больницу, дочка у родственников, а сам, видите ли, отправился на пляж! Эх, дочку!.. Дочку жаль, не найти! (Поднимает на уровень глаз свой огнемет.) Четвертый этаж… Интересно: долетит? нет?
       Димка. Только тут не надо ЭТОГО, ма! Я тебя очень прошу! Ты ведь всего еще не знаешь!.. Ты!..
       Василиса Тихоновна. Боже мой, как же я ее ненавижу!
       Димка. Кого?!!
       Василиса Тихоновна. Жизнь! (С оглушительным звуком спускает курок.) Попала?..
       Неожиданно со стороны дома раздается ответный выстрел. На улочку влетает нечто вроде шаровой молнии, со страшным грохотом разрывается рядом с Димкой и Василисой Тихоновной. И Димка с Василисой Тихоновной проваливаются в слепящую тьму возле спасительных дверей «Булочной»…
       …Через некоторое время в темноте этой становятся слышны какие-то отдельные слова, некоторые из которых можно разобрать:
       — У, пьянчужки!
       — Да не, пожалуй, это все же наркоманы.
       — А я тебе говорю, что пьянчужки!
       — А я говорю — наркоманы!
       — Ну да, скажешь тоже: «наркоманы». Вон бабенка как прилично одета!
       — А говорят бывают очень даже богатые наркоманы!
       — Да ты что?!!
       — Не веришь?
    ~
       И опять слепящая тьма… Неизвестно сколько проходит времени пока Димка с Василисой Тихоновной приходят в себя на своей родной улочке, лежащими возле дверей «Булочной».
       Димка. Где это мы, ма? И кто это по нам стрелял?
       Василиса Тихоновна. Значит жену он все-таки не успел отвезти в больницу!.. Ты не видел моей театральной сумочки? У меня там, кажется, проездной!
       Димка. А ты мох часов?
       Василиса Тихоновна. Неужели выкрали?!!
       Димка. В таком случае это счастье, ма. Значит мы В САМОМ ДЕЛЕ дома!
       Василиса Тихоновна. А иконку-то я ТАМ забыла! А это было единственное, что у меня осталось ОТ МОЕЙ ма!

    Картина четвертая

       Опять та же самая городская квартира. Правда, как это уже было сказано раньше, она теперь иначе обставлена: это заметно даже по кухне, где стоит дорогой импортный гарнитур и висят зеркала с бронзовыми светильники, отчего кухня кажется светлее и заметно просторнее.
       За столом сидит Афанасий Павлович и ест борщ. Рядом Василиса Тихоновна.
       Афанасий Павлович (внезапно кричит). ПОНОМАРЕВ!!!
       Василиса Тихоновна (даже вздрагивает). Что?!!
       Афанасий Павлович. Я вспомнил: до университета его настоящая фамилия была Пономарев!
       Василиса Тихоновна. Кого фамилия?
       Афанасий Павлович. Володарского!!!
       Василиса Тихоновна. Ну и что из того? Что ты кричишь?
       Далее они начинают разговаривать, как двое глухих, перебивая, не слушая и не слыша друг друга:
       Афанасий Павлович. Дьявол многолик. И наверное всегда будет таким. В «Мастере и Маргарите», например, он невероятно обаятелен и, если не считать смерти одного негодяя, появляется только для того, чтобы дать Мастеру возможность поведать миру правду об Иисусе Христе.
       Василиса Тихоновна. Димку отчисляют из школы. Как они говорят — за несоответствующее возрасту поведение. В школе не хотят, чтобы у них на уроках сидел женатый человек!
       ~
       Афанасий Павлович. А у нас? Еще совсем недавно всем нам казалось, что поступить к нему на службу это, скажем, пойти работать стукачом в КГБ. Теперь стукачом служить судя по всему никто не пойдет. Но предложат ему, например, вступить в некое акционерное общество, внести туда честно им заработанные — вот он и попался: что они там делают на эти его денежки — не известно, может быть они грудных младенцев с их помощью крадут! (Нехорошо усмехается.)
       Василиса Тихоновна. Ну не расходиться же им из-за этого с Маринкой? Зато наверняка ему дадут отсрочку от армии, как отцу грудного ребенка. Правда, говорят, старого военкома убили. Прямо в парадной. Говорят, был добрым. Теперь назначат нового. Как он еще на это дело посмотрит!..
       ~
       Афанасий Павлович. Или, как сказано кем-то из умных, — главная его победа в том, что он сумел внушить, будто его не существует!
       Василиса Тихоновна. Ладно. Купила ему, как он просил, специальный шлем, перчатки для какой-то там новой ТРЕХМЕРНОЙ Игры. Он его надел, сел к компьютеру и начал играть.
       ~
       Афанасий Павлович. Между тем человечество всегда жило с мыслью о Боге. Поэтому ОЧЕНЬ ТРУДНО — а практически просто невозможно — представить себе мир, который бы Он однажды решил покинуть.
       Василиса Тихоновна. Через полчаса захожу в комнату — сидит. Еще через час захожу — опять сидит. В той же самой позе! Подошла, дотронулась до него — а его там нет! Шлем — пустой! Представляешь?
       ~
       Афанасий Павлович. Ну, может быть можно предположить первое, что произойдет в этом мире — из него наверняка исчезнет милосердие, а так же жалость и раскаяние; очевидно потеряют цену доброжелательность и добродетель; люди могут перестать совершать великодушные поступки; утратят смысл высокие идеи и цели; умрет поэзия, а с ней и любовь; как во время войны обесценится жизнь или во всяком случае потеряет некий только ей одной присущий смысл; улетучится вдохновение, а с ним остановится движение мысли и технический прогресс; зато наверняка проявят себя в полной мере неожиданные болезни!
       Василиса Тихоновна. Потом точно так же он откуда-то взялся: как ни в чем ни бывало встал от своего компьютера. Ужас какой-то! Пришлось компьютер снова перетащить на кухню, чтобы он был под наблюдением!
       ~
       Афанасий Павлович. Будут происходить злополучные смерти близких! Наверняка станет рождаться много злых детей! Исчезнет стыд! Из случайностей будут происходить только самые худшие! А наиболее страшное из того, что я смог бы, наверное, предположить — может быть перестанут умирать смертельно больные люди!.. Василиса, эта ваша старушка ведь так и не умерла?
       ~
       Василиса Тихоновна (она услышала). Нет.
       Афанасий Павлович. Вот видишь!
       Василиса Тихоновна. Афанасий! Вдруг он и в САМОМ ДЕЛЕ НАЧАЛ ПОКИДАТЬ ЭТОТ МИР?
       Афанасий Павлович (в ужасе). КТО?!!
       Василиса Тихоновна. Димка?! Может быть еще тарелочку?..
       Афанасий Павлович. Скоро я пополам тресну, Василиса, от этого твоего борща!
       Василиса Тихоновна. Не ешь! Никто тебе не заставляет!
       Афанасий Павлович. А хочется!
       Василиса Тихоновна. Тогда помолчи.
       Афанасий Павлович. ПОСМОТРИ, ЧТО ТЫ СО МНОЮ СДЕЛАЛА! (Встает из-за стола толстый, неповоротливый.) А ведь никакой другой жизни у меня больше нет: ни жены, ни дочки — ничего. Как будто и не было никогда! Зачем, спрашивается, жил? Зачем столько мучался? Остались какие-то ложные, как мог бы сказать экс-Пономарев, воспоминания. Ну, ходил… несколько раз поднимался на четвертый этаж — там живут какие-то совершенно чужие мне люди!!! Говорят, въехали после пожара. Значит что, был пожар? А до пожара что было?.. А до пожара, оказывается, тоже жили совершенно чужие люди! Представляешь? В моей квартире!!! А я, зная это, совершенно ничего поделать не могу! Не пойдешь же в самом деле в милицию? — ни документов, ни свидетелей, НИ-ЧЕ-ГО! Все исчезло! Буквально все совершенно! А внутри зачем-то осталось… Как заметил когда-то Паскаль: «Человек — это мыслящий тростник». А я бы от себя еще и добавил: «заплывший жиром!» Если когда-нибудь Бог в самом деле решит покинуть этот мир, то все-таки самое страшное из того, что в нем может произойти это то, что люди ПЕРЕСТАНУТ ЗАБЫВАТЬ!!!
       Василиса Тихоновна. Зато у тебя теперь красивая жена, Афанасий — это раз! На работу тебе не нужно ходить — это два. Ты профессор, хотя и пальцем не ударил для того, чтобы защитить диссертацию — это три. Денег в семье, что говорится, куры не клюют — четыре. Несколько раз в неделю мы с тобой обедаем в лучших ресторанах города — это пять! Пожизненное освобождение от сборов — шесть! Театры, концертные залы, филармония — все для тебя. Может быть тебе еще и девочек привести?..
       Афанасий Павлович. Каких девочек? Что ты плетешь? Если бы ты знала, как мне хочется хоть раз ее увидеть!
       Василиса Тихоновна (она опять услышала). Кого?!!
       Афанасий Павлович. Мою дочь! (Вновь погружаясь в тарелку с борщом.) Господи, Василиса, как же я тебя иногда ненавижу!!!
       Василиса Тихоновна. Такого, как ты сейчас, Афанасий, мне любить, тоже, пожалуй, ОЧЕНЬ трудно. А ненавидеть не за что. Приходиться жалеть… И — вновь ждать.
       Афанасий Павлович. Я зомби, Василиса. Глупый обыкновенный русский зомби! А разве тебе самой никогда не хотелось бы вернуться обратно, в эту чертову комнатушку на самой окраине?..
       Василиса Тихоновна молчит, кусая губы.
       Из комнаты выходит Димка с заметно беременной Маринкой.
       Димка. Чего, ма, вы опять ссоритесь? Пусть забирает свой борщ и идет доедать к себе в комнату! Пока мы жили в однокомнатной — это еще можно было как-то терпеть. А теперь пусть проваливает к себе. Но вообще-то, ма, нужно что-то придумать: не можем же мы всю жизнь жить в одной квартире с Афанасием Павловичем! Пусть она даже теперь и трехкомнатная!
       Афанасий Павлович. Вот, полюбуйтесь — я всегда говорил: главная ЕГО цель оторвать человека, особенно подростка, от жизни, чтобы он перестал замечать, что в ней есть элемент идеального, а видел бы одно только… А ведь когда-то в далекие счастливые времена, чтобы учиться, я работал в университетском гардеробе и жил в студенческом общежитии! И МНЕ ЭТОГО ХВАТАЛО! Вот бы теперь вернуться обратно в гардероб!!!
       Василиса Тихоновна. Ну да, вернешься ты, пожалуй, в гардероб, как же! А вот я иногда жалею: все-таки зря мы тогда не приняли предложения Александра Ивановича!.. Может быть все-таки стоит об этом подумать?..
       Маринка (вдруг срывается в крик). А я бы обязательно вернулась в гардероб!!! Потому что не нужно мне это ваше вечное счастье, которое вы собрались тут устроить! Я хочу страдать, хочу иметь нормальных детей, хочу любить, прекрасно зная, что все это когда-нибудь кончится. И, самое главное, я очень хочу однажды умереть. А не мучиться вроде этой несчастной больничной старушки! Мне не нужна, как в игре, вечная жизнь! Я ХОЧУ ИМЕТЬ ВОЗМОЖНОСТЬ ВСЕ ЗАКОНЧИТЬ ТОГДА, КОГДА САМА ТОГО ЗАХОЧУ! ВО ВСЯКОМ СЛУЧАЕ Я ДОЛЖНА ЭТУ ВОЗМОЖНОСТЬ ПОСТОЯННО ЧУВСТВОВАТЬ! И НИКТО — СЛЫШИТЕ? — НИКТО НЕ ИМЕЕТ ПРАВА У МЕНЯ ЕЕ ОТОБРАТЬ! И У МОЕГО БУДУЩЕГО РЕБЕНКА ТОЖЕ!
       Димка. Кстати, ма, звонили Маринкины родители. Им тоже необходимо расшириться. Они обещают за это бросить пить. Хватит тебе в самом деле все время комбинировать для чужих!
       Василиса Тихоновна. Мне за это деньги платят. Вообще-то! У них, кажется, комната в центре и еще что-то за городом, да? Не знаешь, приватизированное? Нет? И кто прописан? Ну, хорошо, потом поговорим. Я что-нибудь соображу.
       Звонок в дверь. Василиса Тихоновна идет открывать.
       Василиса Тихоновна. Кто?
       Голос за дверью. Не узнаешь? Это я.
       Василиса Тихоновна. Кто — я?
       Голос за дверью. Ну я. Ты в самом деле не узнаешь меня, что ли?
       Василиса Тихоновна. Как будто нет.
       Василиса Тихоновна открывает дверь. За ней на пороге стоит Солдат-Предатель с большущей винтовкой наперевес.
       Солдат-предатель. Привет, милая! Ну вот, значит, я к тебе и пришел. Хочу теперь и я тут у вас немножко оттянуться!
       Василиса Тихоновна. Как? Вы сказали «оттянуться»?
       Солдат-предатель. Ну да. Ты же к нам шастала?! ЗА ГРИБАМИ? А теперь стало быть моя очередь!
       Афанасий Павлович. Василиса, кто это?!!
       Василиса Тихоновна. Я… не знаю.
       Солдат-предатель. Врешь, милая.
       Афанасий Павлович (Василисе Тихоновне). Может быть стоит вызвать милицию?
       Василиса Тихоновна. Погоди.
       Афанасий Павлович. Нет, лучше все же, пожалуй, психиатрическую. Ты же видишь, товарищ явно не в себе! А еще этот у него… пулемет!
       Василиса Тихоновна. Дурак. Это восьмизарядная автоматическая винтовка!
       Афанасий Павлович. Звони Володарскому! А я буду его отвлекать! Черт, забыл, как это следует по ихнему, военному этикету?.. (Солдату.) Вы, извините, товарищ, из какой части будете? Не желаете ли чайку? (Задрожавшими руками расставляет на столе чашки.)
       Солдат-предатель. Чайку? Отчего ж нет? Отнюдь! (Зажимает между колен винтовку, не отставляя ее в сторону, садится к столу. Не спускает пылающих взглядов с Василисы Тихоновны.)
       Афанасий Павлович. Располагайтесь.
       Солдат-предатель. Уже расположился.
       Василиса Тихоновна (лихорадочно шарит по кухонному столу). Куда же я сунула его новый телефон?
       Афанасий Павлович. Хрен с ним, с новым телефоном, звони прямо в диспансер! Там должен быть кто-нибудь дежурный!
       Василиса Тихоновна. А откуда ты думаешь мне знать номер этого диспансера?!!
       Афанасий Павлович. Ищи в справочнике!
       Василиса Тихоновна (хватает и листает телефонный справочник). Диспансер районный психиатрический… (Смотрит на Солдата-Предателя, тот пьет чай и участливо ей кивает. Наконец, находит и набирает телефонный номер.) Занято!
       Афанасий Павлович. Набирай еще раз!
       Василиса Тихоновна (вновь набирает номер). То же самое — занято и все!
       Солдат-предатель. Ну, я попил.
       Афанасий Павлович (тихо, Василисе Тихоновне). Слушай, а может быть он… твой какой-нибудь дальний родственник? Знаешь, они иногда вот так и приезжают?.. (Под взглядом Василисы Тихоновны осекается.)
       Василиса Тихоновна. Нет, тут, похоже, другое. Он сейчас будет приставать.
       Афанасий Павлович. Что? Как? Как — приставать? К кому?
       Василиса Тихоновна. Пока, кажется, ко мне. А дальше — не знаю.
       Афанасий Павлович. То есть?..
       Василиса Тихоновна. Вот тебе и «то есть»!
       Афанасий Павлович. При мне?
       Василиса Тихоновна. Нет, при мне!..
       Афанасий Павлович. Не понял?! Что ты имеешь в виду?
       Василиса Тихоновна. Хотя, похоже, он тебя И ЗА И ЧЕЛОВЕКА НЕ СЧИТАЕТ! Обидно стало?
       Афанасий Павлович. Оставь эти намеки!
       Солдат-предатель. Ну вот, милая, стало быть я к тебе и пришел! Ждала? Знаю, что да. Где мне тут у тебя можно соснуть с дороги? Куда ты меня пока положишь пока наших пятеро не подтянулись? Потому как у них к твой семье тоже ведь… (кивает в сторону Димки) накопились кое-какие счеты!.. Только ты больше со мною так не шути! Я ведь едва-едва тебя тогда гранатой не пришиб! За то придется теперь за тобой приглядеть. (Сметает посуду с кухонного стола на пол, заваливается прямо на стол, устраивается, хрустя оставшейся посудой.) В общем, у меня к тебе эта… настоящее чувство, кажись, началось, так что могут быть дети.
       Василиса Тихоновна. Дети? От кого?! (Она потрясена.)
       Афанасий Павлович. Мутанты!!!
       Солдат-предатель. Ты не гляди, я тут у вас и подработать могу. К примеру водителем… или вообще… военкомом. Я эта… (Поглаживает свою огромную винтовку и, не отпуская ее, немедленно засыпает. Громко и отвратительно храпит.)
       Афанасий Павлович (шепотом). Вот это и есть настоящий ад — вонючий солдат, храпящий на кухне!
       Василиса Тихоновна. РАЗВЕ ЕГО — ЭТОГО! — Я ВСЮ СВОЮ ЖИЗНЬ ЖДАЛА? (После паузы, в которой она, похоже, проживает всю жизнь, окаменевает.)
       Маринка (неожиданно). Есть у нас в доме Библия?
       Афанасий Павлович. Наверное нет.
       Маринка. Тогда может быть икона?
       Афанасий Павлович. И иконы нет!
       Маринка. Ну хоть что-нибудь святое?
       Афанасий Павлович. Теперь уже, наверное, ничего нет!
       Димка. Свою иконку ты ведь, кажется, там оставила, ма?
       Маринка. Где ваша иконка, тетя Василиса? Вы меня слышите? (Не добившись ответа.) Димка, отыщи мне ее!
       Димка. Кого, Су?
       Маринка. Иконку! Тетя Василиса, вы где ее бросили?
       Василиса Тихоновна молчит, окаменев.
       Требовательный звонок в дверь.
       Маринка (вскрикивает). Скорее! Смотри, он шевелится!
       Димка. Кто?
       Маринка. Этот солдат!
       Димка. Хорошо, Су. Сейчас. (Загружает компьютер.)
       В дверь начинают стучать в несколько кулаков.
       Димка (отвечая на вопросительный взгляд Маринки). Наверное его сослуживцы. Те самые. Пятеро. Исчезнувшие. Долго наша дверь не выдержит, я ее не один раз ломал!
       Афанасий Павлович. Нужно звонить в милицию! Освободите мне телефон!
       Маринка (не обращая внимания на Афанасия Павловича). Быстрее выходи в сеть! (Ждет.) Вот тут они, кажется, разговаривали с этим… А потом прошли вон туда. Где-то тут переходили дорогу. Вот ваш дом!..
       Дверь начинает трещать под тяжелыми ударами.
       Маринка. Быстрее, Димка! Быстрее! Давай!
       Афанасий Павлович. Немедленно освободите телефон!
       Маринка. Где же она? Ну?
       Афанасий Павлович. Вы меня слышите?!!
       Димка. Вон она лежит, Су!
       Маринка. Ну-ка, пусти! (Оттирает Димку от компьютера, падает перед монитором на колени, неожиданно.) Отче наш!.. (Дальнейших слов Маринки не слышно. Молится она тихо и страстно, замаливая ЧУЖИЕ большие и тяжелые грехи, накопившиеся за их долгую жизнь…)
       От ударов в дверь и шумной возле нее возни Солдат-Предатель наконец просыпается, садится на столе, начинает протирать глаза и издавать отвратительные звуки: зевать, икать, сморкаться, трещать суставами, громко вздыхать, шумно чесаться, рыгать и выдавать прочий такой же репертуар…
       Неожиданно за окном кухни раздается страшный грохот. Взлетает вверх облако желтого ядовитого дыма.
       И почти сразу же после этого удары в дверь прекращаются.
       Димка (выглядывая в окно). «Булочная» рухнула! На ее месте только огромная дыра! И пыль столбом до неба! Слышишь, ма?
       Афанасий Павлович. Значит она все-таки сработала, Василиса!!!
       Димка. Кто?
       Но Афанасий Павлович молчит. А Василиса Тихоновна ничего не слышит: под отвратительные звуки, издаваемые Солдатом-Предателем она, кажется, к чему-то прислушивается…
       И тут внезапно звонит телефон.
       Димка (хватая трубку). Але? Кого? (Оглядывается на Василису Тихоновну.) Нет, сейчас она подойти не может. Что? (Слушает.) Хорошо, я ей передам. (Бросает трубку.) Ма, тебе звонили из больницы. Просили передать, для кого-то ты место спрашивала? Освободилось. Старушка эта, ну, только что умерла!
       За окном слышен кашляющий звук удаляющегося легкового автомобиля.
       Афанасий Павлович (кидаясь к телефону и набирая номер). Диспансер? Доктора Володарского! Как, нет? Александра Ивановича?.. И никогда не было? Как, задолбали, спрашивая? Кто? Что вы такое несете? Вы что?!! (Стоит будто громом пораженный.) Трубку швырнула! Это что же, значит не бомба была?.. А что?.. (Подходит к кухонному столу, на котором просыпается и все никак не может проснуться Солдат-Предатель, трясет его за плечо). Товарищ! К сожалению, не знаю вашей фамилии… Вы… Э…
       Димка. Вы не с этого начинаете, Афанасий Павлович! Для начала заедьте ему, например, прямо в морду!..
       Афанасий Павлович. Только разве это ЕМУ поможет, Димка?.. (После паузы.) Я знал одного человека, который во время войны, сгорая в самолете, дал себе обет: если останется в живых — пойдет священником в церковь…
       Димка. Пошел?
       Василиса Тихоновна (вдруг, наконец, ни на кого не глядя). Мне кажется, Он нас слышит… (Стоит с открытыми невидящими глазами, как слепая, и что-то слушает точно так же, как когда-то слушал Афанасий Павлович, и по лицу ее текут обильные слезы…)
       Как бы в подтверждение ее слов, в этот момент вновь оживает телефон. Афанасий Павлович со всех ног бежит к нему, но на полдороги останавливается. И стоит, не решаясь снять трубку…
       А за окном кухни, на улице, взрывается медью вечно юный, удивительный марш, от которого лично у меня каждый раз, когда я его слышу, продирает мороз по коже. Он носит страшное название «Прощание славянки». Прощание с кем? Навсегда? Нет? И страшно стучит, удаляясь и вновь кого-то уводя за собой, огромный барабан: «Бумс! Бумс!» — как будто по городу идет великан-военком в больших резиновых ботах…
     
    Прощай, не грусти,
    Напрасно слез не лей!
    Лишь крепче поцелуй,
    Когда вернемся с лагерей.
     
    К О Н Е Ц

    SYNOPSES

    Sergei Nosov

    JOHN LENNON, FATHER
       Another invention from Sergei Nosov, author of the plays «Don Pedro», «Berendei», «On the Path of Columbus».
       This amusing but not necessarily cheerful play is about a sixties man who has not betrayed his ideals. In spite of his pragmatist son’s machinations, to his surprise (and the audience’s surprise) he meets the idol of his youth in the shape of wise old Fedor Kuzmich…Stylish, vivid, provocative. Fine use of language.
       A one-act play. 1 female role, 3 male roles.

    Alla Sokolova

    LIBERTE… EGALITE…
       A comedy. A sensitive, lyrical, somewhat ironical, intellectual play in which the border between ordinary reality and another, mystical, reality fades away. The characters are the aging poet Beranger (a childish old man), still full of creative power, and his muze, this time embodied in his maidservant Annette:
     
    Who shall take heed of poverty
    If CUPID freely tunes his lyre
    Once brought into disharmony
    By THEMIS’ overbearing power?
     
       Female role, 2 male roles.

    Leonid Kudriashov

    FIVE MILLION DOLLARS
       In a hospital ward, where four women and one transvestite are patients, a pillow with five million dollars is unexpectedly discovered. The race is on to get hold of the pillow. As well as the patients, a doctor and nurse join in the chase. In this farce there are many surprises, including leaps from the sixth floor. But everyone survives. And you will have to wait for the end of this light-hearted comedy to find out who gets their hands on the cash.
       5 female roles, 2 male roles.

    Aleksandr Obraztsov

    THE GARDEN OF THE WIND, A TRAGEDY
       Whatever a man may do, his attempts to change the course of history are doomed to failure. But there are times when he believes that he is in control. And this comes about in epochs of great bloodshed. The tragedy «The Garden of the Wind» begins in patriarchal times, and ends in just such an epoch of bloodshed. The people and the circumstances are the same, but life itself has gone mad. The play is not set in a specific country. This is to avert the possibility of allusions being made which will distract from the author’s intention.
       2 female roles, 8 male roles.

    Igor Shprits

    JOSEPH THE BEAUTIFUL
       A philosophical parable in two acts, dedicated to a traditional theme: a man’s judgement on himself. The author places the soul of the dead man in Purgatory, inhabited by Adam — the first man, Lilith — the first woman, and the Emperor. Their sole entertainment is to watch the soul’s encounter with its own temporal incarnations. Man passes judgement on himself, and no judge can be more stern than he. The young Joseph Djugashvili enters Purgatory. In succession he meets Comrade Stalin, Koba, and the boy Soso. He passes judgement on himself, kills Stalin and Koba. But the final meeting with the boy Soso ends tragically — he is unable to kill an innocent child and thus condemns himself to non-existence.
       1 female role, 7 male roles.

    Liudmila Razumovskaia

    BIOGRAPHY
       An original play for a super-actress who can play all the parts herself — from a fourteen year-old girl to a one hundred year-old woman. The play is equally convincing both in its prosaic portrayal of daily life as well as in the genre of lyrical poetry. Its temperament is tragic, but with a sense of humour and a capacity for philosophical reflection.
       3 female roles, 4 male roles, episodes.

    Andrei Zinchuk

    A GAME OF DOOM
       «Imagine what might happen when miliions of energetic young people who think in new ways and are equipped with the most powerful apparatus in history embark on adult life…»
    (Don Tepskott, a well-known specialist on the economic influence of digital systems).
       This play belongs to the genre of detective fiction: young people have begun to vanish from the town. Afanasii Pavlovich, a linguist by profession, is forced to set out and search for them. During the investigations, which are being carried out by the military enlistment office with his help, it becomes clear that the young people have been drawn in to some kind of worldwide game on the Internet… As anyone can hook up to the Net, it looks as though, in this case, Satan himself is involved…The play is intended for young people and adults who enjoy adventure stories.
       2 female roles, 4 male roles.
     

       Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке BooksCafe.Net
       Оставить отзыв о книге
       Все книги автора

    Сноски

    Примечания

    1
       «Doom» в переводе с англ. — гибель.