Прочно закованный в латы из гипса — свободными оставались руки да голова, — я лежал на спине, тоскливо изучая неровно побеленный потолок, когда дверь отворилась и в палату стремительно и подчеркнуто молодцевато зашагнул высокий старик в снежно-белом халате, со снежно-белой головой и невероятно черными, прямо-таки угольными усами.
   — Не для чего иного, прочего, другого пришел я к вам, — произнес он веселой скороговоркой, — а для единого единства и дружного компанства!
   — Здрассте, Сан-Палыч! — обрадованно понеслось из всех углов большой комнаты.
   — А ну, кто отгадает, — продолжает старик, — в печурке три чурки, три гуся, три утки, три яблочка?
   — Духовка, — с ходу взял барьер Игорь Соловьев.
   Наши с ним кровати стоят «в затылок» одна к другой, голова к голове, Игорь тоже лежит постоянно на спине, и мы друг друга не видим и еще не знаем в лицо, но голос уже знаком мне во всех проявлениях, на весь диапазон. Судя по голосу, Игорь сейчас улыбается этакой снисходительной улыбочкой.
   Только улыбался он, как выяснилось, преждевременно: Александр Павлович отрицательно покачал головой.
   — Сожалею, деточка, ваша обычная прозорливость сегодня не сработала… Кто еще желает испытать силы? Приз — самонабивная папироса из довоенного «Любека».
   Вынул старинный серебряный портсигар, покрутил, подобно фокуснику, у нас перед глазами, достал вполне всамделишную папиросу. Табачное довольствие в госпитале нельзя было назвать щедрым, при виде ее не только я, надо думать, проглотил слюну.
   Ребята принялись наперебой выкрикивать отгадки. Увы, ни одна не попала в цель.
   — Закуривайте свою папиросу, Сан-Палыч, — признал общее поражение Игорь, шваркнув у меня за спиною колесиком зажигалки. — Закуривайте и говорите, какую-такую печурку придумали.
   — Не я придумал — народ: в печурке три чурки, три гуся, три утки, три яблочка — это ружейный заряд.
   Подошел к Игорю, задул пламя, а папиросу бережно вложил обратно в портсигар.
   — Лично я отдаю предпочтение сорту «Смерть фашистам!»
   Знакомый сорт: так в солдатском обиходе именовался табак со странным названием — филичевый; по едучести и зловонию перешибал любой самосад.
   — Приходилось встречаться, — сказал я. — На фронте нас снабжали им вперемешку с махоркой.
   — О, да у нас новенький! — старик повернулся к моей кровати. — Как зовут-величают?
   Я назвался.
   — Будем знакомы: Пятковский, Александр Павлович.
   И наклонился к моему лицу так близко, что я увидел кустики снежно-белых волос, торчавших из носа.
   — Откройте рот! — потребовал он неожиданно.
   — Зачем?
   — Ты дубина, — сообщил из-за спины Игорь. — Сан-Палыч — наш зубной доктор.
   Мне стал даже приятен неподдельный интерес, с каким доктор анализировал состояние моих зубов, но я не нашел в себе достаточного энтузиазма, чтобы разделить восторг, когда он закричал:
   — Деточка, здесь же целых три пожарных зуба! Кариес в самой нахальной форме!
   И — без перехода:
   — Как ваша светлость относится к кошкам?
   Я пожал плечами, недоумевая, чего ради старик вспомнил об этих вкрадчивых соглядательницах человеческого бытия.
   — Все понятно, — определил Пятковский. — Они вам безразличны.
   И так же стремительно, как появился, покинул палату. Я окликнул Игоря:
   — Чего это он про кошек?
   — Не торопись, узнаешь.
   Голос соседа вибрировал в регистре самых ехидных частот. По палате пропорхнул смешок. Я приготовился достойно встретить неизвестную каверзу. Однако воображение не могло даже отдаленно нарисовать ее возможные очертания и габариты.
   Минут через десять в палату вкатился махонький столик со стеклянной столешницей, сплошь заставленной скляночками и баночками; среди них высился фарфоровый стакан с торчащими из него железяками — они неприятно поблескивали. Вслед за столиком вышагивала, похрустывая халатом, очень юная девушка, с очень серьезным лицом.
   Наши с Игорем кровати стояли у стены, обращенной к двери, и мы, повернув головы набок, могли первыми увидеть каждого, кто входил. При появлении девушки со столиком Игорь профальцетил:
   — Маме-Лиде наш пациентский физкульт…
   Сделал паузу, после которой вся палата выдохнула:
   — …привет!
   — И вам всем привет, — спокойно, без тени улыбки ответствовала девушка.
   Я не успел спросить у Игоря, почему назвал ее мамой-Лидой: в дверь протиснулся доктор с переносной бормашиной в руках. Он установил возле моего изголовья штатив и, помахав у меня перед глазами знакомым хоботком со сверлом на конце, сказал:
   — Прошу любить и жаловать: мощность шесть кошачьих сил.
   Игорь вежливо поинтересовался у меня:
   — Теперь дошло, что к чему?
   Я смолчал: в палате и без того установилась достаточно веселая атмосфера. Мне вот только от этого веселей не стало.
   Через минуту шесть кошек Пятковского яростно терзали мою челюсть, а сам он, перекрывая шум машины, рассказывал:
   — …И вот какая обида приключилась с моей, понимаете ли, Пломбой: сама из себя еще собака всех статей, нюх преотличный, а вот зрение… Из-за этого нервозность появилась, поиск совсем не тот стал. И смастерил я тогда Пломбе очки…
   — Это собаке-то очки? — спросил, давясь от смеха, кто-то из ребят.
   — Совершенно верно, собаке… Не закрывайте, деточка, рот, вы мне мешаете работать!.. Смастерил очки и как только надел, сразу все к ней вернулось: и уверенность, и резвость, и настойчивость в поиске. Словом, стала прежней Пломбой…
   — И по лесу бегала в очках?
   — И по лесу в очках. Свалятся, бывало, она схватит в зубы — и ко мне: поухаживай, дескать, хозяин, водвори на место… Много разных происшествий из-за этих очков случалось. Один раз зимой… Деточка, зачем вы толкаете под сверло язык?.. Зимой один раз бродим с нею по лесу, вдруг как кинется к какому-то пню, а очки р-раз — и в сугроб. Думаю, сейчас вернется… Сплюньте!.. Вернется, отыщет, принесет мне, чтобы надел, а она даже головы в ту сторону не повернула — делает стойку. Особую стойку: не на рябчика или там на тетерку, а — на зверя…
   Александр Павлович выключил бормашину, сунул мне в руки хоботок со сверлом и опустился возле кровати на четвереньки — показать, чем отличается стойка на рябчика от стойки на зверя.
   Ребята перестали сдерживаться, я тоже не мог удержаться от смеха, хотя он и походил на смех сквозь слезы.
   Серьезными остались лишь двое — сам доктор и мама-Лида. Девушка подала ему ватку, смоченную в спирте, и, поднявшись с пола, Александр Павлович стал обтирать руки, чтобы вновь приняться за мой зуб.
   Стал обтирать ваткой руки, и в это мгновение внезапный чих сотряс его тело: как ни часто моют у нас полы, пыль все равно имеется. Старик машинально прижал ладонь с ваткой к носу, а когда отнял, обнаружилось, что ватка почернела, а кончик правого уса сделался… таким же сивым, как чуть поредевшая шевелюра.
   Смеяться было вроде неловко, лица у ребят напряглись.
   Только мама-Лида осталась невозмутимой.
   — Усы, — сказала шефу и достала из кармана зеркальце.
   Доктор нимало не смутился.
   — Все правильно, — воскликнул, выбрасывая в плевательницу ватку, — это вам не что-нибудь, а спиритус вини ректификата!
   Протянул сестре зеркальце, усмехнулся:
   — Ничего, вернусь в кабинет, восстановлю, тушь пока в запасе имеется.
   Я с внутренним содроганием возвратил ему хоботок бормашины.
   — А что же Пломба, так и не нашла свои очки? — напомнил Игорь.
   — После-то нашла, конечно, но в этот момент, когда она перед пнем стойку сделала, я ужас как расстроился: не только, выходит, зрения, но и нюха лишилась собака, если на пни кидаться стала… Но тут вдруг Пломба как взлает, как взлает, пень тот (глазам не верю!) вскакивает — и ходу…
   — Ну, Сан-Палыч, такого даже Мюнхаузен не придумывал.
   — Мюнхаузен ни при чем: пень оказался… медведем. И сидел он — где бы вы думали? — в муравейнике! Видно, с осени кто-то потревожил из берлоги, косолапый набрел на муравейник, решил полакомиться, присел да и заснул прямо на куче…
   Так состоялось мое знакомство с доктором Пятковским, медсестрой мамой-Лидой и «шестью кошачьими силами».
   Скоро я понял, что никто в госпитале не принимает Александра Павловича всерьез. Я говорю — никто, имея в виду нашу братию, ранбольных, как именовались мы на языке военного времени. В отношениях с остальными врачами у нас неизменно соблюдалась известная дистанция, близкая к той, какая существует между подчиненными и начальством. С Пятковским же, хотя он годился большинству из нас в отцы, все чувствовали себя как бы на равных и порой даже позволяли себе чуточку подтрунить.
   Возможно, причина крылась в том, что Пятковский не являлся в наших глазах врачом «основного профиля» — к таковым мы относили прежде всего хирургов, а затем невропатологов и терапевтов, — а возможно, виной тому были охотничьи рассказы старика, без которых не обходился ни один визит в госпитальные палаты.
   И еще, наверное, шахматы: он не просто любил эту игру, но прямо-таки болел шахматами и мог сразиться с кем угодно, когда угодно (исключая, само собой, рабочее время) и где угодно.
   Страстная увлеченность Александра Павловича охотой и шахматами воспринималась нами как своего рода чудачество, а на чудаков, в соответствии с тогдашним разумением, мы поглядывали чуть-чуть сверху вниз.
   У Пятковского, как и всего медицинского персонала, были определенные часы работы, однако старик не имел, как мы знали, семьи и не спешил вечерами домой. Зажав под мышкой шахматную доску, он обходил палаты, спрашивал:
   — Ну, деточки, кого в полковники произвести?
   Весь госпиталь знал, что это — призыв сразиться.
   Впервые услышав его, я поинтересовался, что он означает.
   — Со мной играть садишься — на ничью не рассчитывай, — воинственно пошевелил старик крашеными усами, — либо ты — полковник, либо — покойник!
   Если призыв принимался, доктор клал рядом с доскою самонабивную папиросу и объявлял:
   — Кто выйдет в полковники, тому и приз!
   Игре Александр Павлович отдавался самозабвенно, характер у него был истинно бойцовский, только порою подводила излишняя увлеченность ближними целями, из-за чего он пренебрегал, как правило, стратегическим планом боевых действий! И еще подводил иногда девиз: удалой долго не думает!
   Как бы то ни было, мне таки случалось отведать превосходного довоенного «Дюбека».
   Наименее счастливо складывались у него, как правило, партии с Игорем. Проигрывал доктор болезненно: весь напрягался, начинал нервно барабанить пальцами по колену, вены на руках и на лбу, словно реки перед ледоходом, вздувались и темнели.
   Чтобы успокоиться (и сосредоточиться), принимался напевать:

 
У поезда простилася
С миленочком своим,
А сердце покатилося
За ним, за ним, за ним…
 

   Побарабанив некоторое время пальцами, тянулся к фигуре, но рука вдруг застывала на полпути, и старик вновь повторял «железнодорожный» куплет.
   И так — до той минуты, пока ситуация на доске не понуждала его к безоговорочной капитуляции. В таких случаях произносил надтреснутым голосом:
   — Поздравляю вас, деточка, с высоким званием полковника от шахмат!
   Наутро после проигранного доктором сражения можно было ждать посещения мамы-Лиды.
   — Не у вас ли вчера доктор мат получил? Кто на этот раз полковник?
   Установив личность победителя, торжественно подносила марлевый узелок со стеклянными осколками.
   — Неделя сроку, — назначала и, похрустывая свеженакрахмаленным халатом, неукоснительно свеженакрахмаленным, покидала палату.
   Нам не требовалось ничего объяснять: это Александр Павлович, едва начав рабочий день, успел разбить, нервничая по поводу вчерашнего поражения, какую-то из баночек-скляночек.
   Очередной «полковник» знал, что в течение недели обязан любыми путями — через сестер, через нянечек, через шефов ли — раздобыть, какую ни на есть, баночку-скляночку взамен разбитой. Такое неписаное правило затвердилось во взаимоотношениях с медсестрой зубоврачебного кабинета.
   Время от времени по инициативе Александра Павловича устраивались, как он именовал их, — вселенские турниры. С участием шахматистов из числа всего госпитального народонаселения. Причем не только так называемых ходячих. Те, кто находился на «горизонтальном режиме», скрещивали шпаги с помощью записочек — добровольных курьеров было хоть отбавляй.
   Первое место всякий раз забирал с внушительным счетом Игорь. Доктор довольствовался вторым, а то и третьим. И не сетовал. Еще бы сетовать: второе и третье места не облагались данью, обязательной для всех остальных. Тут следует пояснить, что по установившейся традиции первый призер получал право требовать от участников либо расстараться для него в смысле книжной новинки, либо написать в стенгазету стихотворение на заданную тему,либо спеть на очередном вечере самодеятельности.
   В однообразной госпитальной жизни турниры воспринимались как маленькие праздники. Вроде и раны не так мозжили. А старик — тот вообще преображался; усы топорщились, молодцеватая походка становилась прямо-таки юношеской.
   В обычное время он приходил играть, захватив самые обыкновенные шахматы — госпитальный культинвентарь. На турнирные партии приносил с собой фигурки из слоновой кости, уложенные в голубой фланелевый «патронташ»: для каждой — свое гнездышко.
   Причем белое войско здесь, имело полный состав, в черном же не хватало двух солдат, в гнездах лежало но камушку.
   — Пешки еще в работе, — нехотя пояснил доктор, когда я обратил внимание на недостачу. — И доска… Доску тоже делают..
   В самом деле, потрепанная картонка, хранившаяся в зубоврачебном кабинете, никоим образом не соответствовала фигурам.
   Праздничные шахматы Александра Павловича не могли никого оставить равнодушным. Игорь, что называется, зарился на них и как-то раз даже предложил:
   — Решайтесь, Сан-Палыч, пока я не выписался: дам домой телеграмму, и через неделю штучный «Зауэр» будет вашим. Стволы — как зеркало, бой исключительной кучности, для такого охотника, как вы, — верх мечтаний!
   — Верю, деточка, — отвечал тот, — однако нет на земле сокровища, на которое согласился бы их променять.
   Тон не оставлял сомнений: старик не расстанется с этой, видимо, дорогой ему вещью ни при каких обстоятельствах.
   Между тем, как ни черепашилось госпитальное время, пришел день, когда нас с Игорем вызволили из гипсового плена. Нам разрешили садиться и, более того, ненадолго опускать ноги на пол, чтобы постепенно приучить их к давлению крови.
   Освободившись от гипса, мы получили возможность «познакомиться» — впервые оказались лицом к лицу, увидели один другого, Игорь, оглядев меня, протянул разочарованно:
   — Ой, страхи-илда! Для чего тебе понадобилась вместо носа эта картофелина?
   И полюбопытствовал:
   — А как я тебе?
   Мое заочное представление о нем в главном совпало с тем, что увидел: тонкое нервное лицо с умными глазами. Губы не понравились, правда — с этаким капризным изломом.
   — Ну, так как я тебе?
   — Вполне приличная внешность для инженера-электрика.
   Окончив незадолго перед войной Электротехнический институт, он получил назначение на одну из тепловых электростанций Кузбасса. С главными особенностями ее работы я достаточно подробно ознакомился во время ночных перешептываний, когда мы поневоле бодрствовали из-за донимавших ран.
   Итак, начали с Игорем осваивать непривычные для нас положения — садиться и опускать ноги на пол. Удивлялись: сядешь — закружится голова, спустишь с кровати даже одну здоровую ногу — точно горсть иголок в кальсонину сыпанули.
   Однако обоим уже не терпелось осилить и следующий этап — ходьбу. Официально первая прогулка была обещана не раньше чем через неделю, пришлось действовать контрабандно: братва «организовала» пару костылей на двоих.
   Пробные шаги — от кровати до кадки с фикусом, что высилась в центре палаты, — ошеломили начисто забытыми, казалось бы, ощущениями младенчества, ходьбе, как выяснилось, необходимо учиться.
   Впрочем, к концу того же дня выяснилось и другое: учебу можно уплотнить. И весьма. Во всяком случае, вечером каждый из нас уже без посторонней помощи и даже без подстраховки мог дошагать до двери и обратно.
   Наутро в палату заглянула сестра-хозяйка:
   — Банный день, сыночки. За лежачими сейчас придут санитарки, ходячие — в душ на первый этаж.
   Услышав это, Игорь потянулся за карандашом и вскоре просунул сквозь прутья в спинке кровати кулак с зажатыми в нем двумя бумажными трубочками.
   — Пытай счастье, — предложил. — С «душем» — первая очередь на костыли.
   «Душ» достался ему. Ребята пробовали отговорить (предстояло, как-никак, одолеть спуск с третьего этажа), однако безуспешно.
   — Я не буду спешить, — успокоил он, — я тихохонько.
   И укостылял. А минут пятнадцать спустя его принесли обратно на носилках.
   Получилось что? Горе-путешественника все же не отпустили без провожатого, но тот после спуска с лестницы посчитал свою миссию законченной и у дверей душевой покинул подопечного. Дальше события развивались так: Игорь прошел в раздевалку, быстренько сбросил нехитрое госпитальное одеяние и с победным кличем распахнул дверь в моечное отделение. Распахнул дверь, сделал пару шагов и тут вдруг левый костыль, скользнув но мокрому полу, ушел в сторону. Потеряв равновесие, Игорь наступил всей тяжестью на больную ногу. Резкая боль выбила из сознания. Ребята не успели подбежать, бедняга грохнулся на каменный пол.
   Дорого обошлось Игорю это предприятие: рассадил кожу на голове, сильно зашиб плечо, а главное — травмировал только что разгипсованную ногу.
   Он поступил в госпиталь с ранением в бедро — осколок снаряда раздробил тазобедренный сустав. Пять сложных операций и четыре месяца полной неподвижности помогли оставить парня с ногой, хотя она и укоротилась на целых семь сантиметров. Теперь рентген сулил новые испытания.
   Собрался консилиум. Заключение врачей было единодушным: срочная операция.
   К этому заключению терапевт добавил: сердце ослаблено, общий наркоз противопоказан. Иными словами, отнималась возможность заслонить Игоря во время операции в полной мере от боли.
   Вечером хирургическая сестра объявила Игорю:
   — Соловьев, утром не завтракайте, будем готовить вас к операции.
   Однако наутро Игорь и не подумал отказываться от завтрака, а, когда я напомнил о просьбе сестры, угрюмо оборвал:
   — Не твое дело!
   Во время обхода Дей Федорович, начальник хирургического отделения, бросил сестре на ходу:
   — Соловьева на операцию.
   — А я позавтракал, — сказал Игорь, отвернувшись к стене. — Меня сестра вчера предупредила, а я забыл и позавтракал.
   — М-да… — пробурчал хирург, метнув на него сердитый взгляд. — Что ж, перенесем на завтра.
   Но на следующий день повторилось то же самое. И на третий день. И на четвертый.
   Вечером этого четвертого дня Дей Федорович пришел без обычной свиты, выгнал всех нас в курилку и минут двадцать пробыл в палате с глазу на глаз с Игорем. До чего договорились, никто не знал, только операционная сестра перестала предупреждать моего соседа, чтобы, не завтракал.
   Игорь теперь по целым дням молчал, почти не притрагивался к еде, лежал с закрытыми глазами, и не понять было, спит или бодрствует.
   Несколько раз на протяжении этих напряженных дней заглядывал к нам старик Пятковский, И обязательно приносил очередную охотничью историю из серии похождений сверхнаходчивой Пломбы. Вся палата стонала от хохота, один Игорь оставался безучастным даже в самые острые моменты.
   После одного такого представления доктор подошел к Игорю, накрыл большой ладонью его безвольную руку, лежавшую поверх одеяла, и сказал до странного незнакомым голосом:
   — Надо держаться, деточка! Всем трудно, всем: война…
   Ушел тоже совсем незнакомой походкой: по-стариковски подволакивая ноги. И сразу обратило на себя внимание ранее не замечавшееся: старик, оказывается, носил в госпитале не штиблеты, а такие же шлепанцы, как и мы.
   — Чудак, — вздохнул Игорь. — А славный…
   Александр Павлович появился через два дня. Никакой истории у него в запасе на этот раз не оказалось, поразил он всех другим:
   — А что вы сказали бы, деточка, — обратился к Игорю, — если бы я вызвал вас на матч-турнир?
   Игорь слабо улыбнулся.
   — Спасибо, Сан-Палыч, за вашу доброту, за ваше… Спасибо, в общем, но как-нибудь потом.
   — Всего три партии, — сердясь, перебил Пятковский. — А условия… Короче, если выигрыш ваш, получаете в качестве приза мой «патронташ» с фигурами, если же я…
   Игорь усмехнулся:
   — Что, «Зауэр» разбередил-таки охотничье сердце?
   — Нет, деточка, мой приз — право «одного желания». Только договариваемся на берегу: проиграл — не пятиться!
   Было непонятно, на что он рассчитывает, для него и ничейный исход в партиях с Игорем — событие.
   Игорю же, я понял, казалось неудобным всерьез схватиться со стариком, он, как никто другой, видел, что силы слишком не равны.
   — Знаете, доктор, ружьем я еще мог бы рискнуть, а так… Смотришь, проиграю, а выполнить не смогу.
   — Констатирую, — доктор оглядел палату, словно призывая всех в свидетели, — констатирую: наблюдается махонькое мандраже.
   Игорь приподнялся на локтях:
   — Заводите? А вот возьму да заведусь!..
   Первую встречу назначили сразу после ужина.
 
   Пятковский явился не один — его сопровождал парнишка лет четырнадцати-пятнадцати, путавшийся в полах больничного халата. Спокойно-серьезное лицо мальчика показалось знакомым, но я не мог припомнить, где встречались с ним прежде. Все стало на свои места, когда Александр Павлович сообщил, что это брат мамы-Лиды.
   — Увязался — и хоть ты что с ним!
   — Будущий гроссмейстер? — улыбнулся гостю Игорь, поудобнее откидываясь на подушках, собранных едва не со всех кроватей. — Похож на сестру, очень. А как зовут?
   — Валерий…
   Расставили шахматы. Праздничные. Вместо недостающих черных пешек доктор выложил, как и всегда это делал, два темных камешка.
   Белые по жребию достались Игорю. Он разыграл излюбленный королевский гамбит — так начинал в свое время многие партии его кумир Капабланка.
   Стремительная, дерзкая игра, принуждающая противника танцевать на острие ножа: либо пан, либо пропал.
   Старик отвечал обычно на такой вызов смело до безрассудства и нередко уже в дебюте нес урон «в живой силе и технике». Урон, который в конце концов приводил к поражению. Сегодня он тоже было метнулся к одной фигуре, к другой, но… ни за одну не схватился. Больше того, убрал нетерпеливую руку в карман халата. От греха. И надолго задумался.
   В конце концов сделал спокойный ход пешкой, присудивший в свою очередь задуматься Игоря.
   Сделал ход и скосил глаза назад, на юного спутника, который с самого начала игры занял место у него за спиной. Тот ответил одобрительной улыбкой.
   Партия развивалась медленно, без явных преимуществ с той или другой стороны, но от хода к ходу нарастало ощущение, что давят, все сильнее давят черные.
   Вот тебе и Сан-Палыч! Видать, таил, придерживал до поры, до такой вот решающей схватки неизвестный нам «резерв главного командования».
   Постепенно на доске сложилось положение, когда черным уже можно было переходить в решительную атаку, основные силы сосредоточились в зоне чужого короля. Правда, один из коней все еще оставался на дальних подступах, надо бы подтянуть на всякий случай и его, но на это требовалось три хода. Будь я на месте доктора, плюнул бы на того коня и, не теряя времени, ринулся в атаку.
   Старик будто прочитал мои мысли, рука посунулась к ферзю.
   — Смелый приступ — половина победы, — раздул усы. — Будет так будет, а не будет, так что-нибудь да будет!
   Только до ферзя не дотянулся, точно остановила на полпути неведомая сила.
   Случайно мой взгляд упал на Валерку: худенькие мальчишечьи пальцы по-странному пританцовывали, лихорадочно бегали по плечу старика. И сразу успокоились, стоило тому убрать руку в карман халата.
   Александр Павлович задумался, потом медленно потянулся к отставшему от основных сил коню. Я следил за Валеркиными пальцами — они с силой вдавились в плечо доктора, словно поощряли: давай, действуй, ты на верном пути!
   Александр Павлович шагнул конем. Игорь в ответ подтянул с фланга ладью. Конь сделал еще бросок, и мальчишечьи пальцы, поощряя, вновь впились в плечо старика.
   Наконец тот в третий раз поднял эту же фигуру и, не задумываясь, понес к свободному полю рядом со своим ферзем. И не донес: мгновенно на плече у него начался лихорадочный танец Валеркиных пальцев.
   Кроме поля, на которое доктор было нацелился, оставалось поблизости свободным еще одно, да только позиция там простреливалась слоном противника. А может, тайный консультант имел в виду пожертвовать коня? Но цель?
   Доктор покружил, покружил над доской, вернулся на старое место, замурлыкал:

 
У поезда простилася
С миленочком своим…
 

   И вместе с песенкой пришло, как видно, озарение:
   — Не дорог конь — дорог заяц! — проговорил весело и шагнул на битое поле.
   Мальчишечьи пальцы тотчас поощрительно вдавились в плечо.
   Белые приняли жертву.
   А через три хода стало ясно, что доктор получил возможность слопать за здорово живешь ладью противника и начать решающую осаду короля.
   Игорь, видно, тоже это осознал: на крыльях тонкого носа заблестела испарина. И, чего раньше не случалось, вдруг запел, машинально подхватывая знакомую песенку:

 
…А сердце покатилося
За ним, за ним, за ним…
 

   Не случалось раньше и такого, чтобы на обдумывание очередного хода наш первый призер потратил без малого пятнадцать минут. Но положение белых оказалось безнадежным.
   — Похоже, быть вам сегодня полковником, Сан-Палыч!
   Игорь улыбался, а в голосе звучала обида. Поражение захватило врасплох, слишком безоглядно верил он в свою звезду. Правда, впереди оставались еще две партии, но…
   Нет, а какой стороной повернулся к свету старик!
   И все же я удержался — не сказал про обман. Решил так: перед началом второго тура отзову под каким-нибудь предлогом Валерку, и его подопечный, оставшись без подсказки, сам себя разоблачит.
   Встречу назначили на следующий день, однако доктор не появился. Вместо него пришла мама-Лида.
   Она была необычно бледна, под припухшими глазами оттиснулась бессонная ночь.
   — Я к вам, Игорь…
   Тот вскинулся на подушках: никогда прежде сестра не называла кого-либо из нас по имени или фамилии — обращалась подчеркнуто официально: «Больной, не закрывайте рот…», «Больной, возьмите салфетку…»
   — Я к вам: доктор просил передать это…
   На серое одеяло опустился голубой фланелевый «патронташ».
   Поверх легло сложенное солдатским треугольничком письмо.
   Она повернулась уйти.
   — Постойте, сестра, — Игорь сел в постели, положил руки на «патронташ», — зачем Александр Павлович…
   — Сердце, — выдохнула мама-Лида, не дав договорить, — сердце…
   Набрякшие веки дрогнули.
   Закрыв лицо руками, она выбежала из палаты.
   …Мы были не в состоянии поехать на кладбище, попросили маму-Лиду заказать от нашего имени венок. Текст для траурной ленты составили такой:
   «Дорогому Сан-Палычу — Человеку, Шахматисту, Охотнику».
   — Надо изменить, — сказала мама-Лида, возвращая листок, — доктор не был охотником. Никогда. Придумывал все… В книжках выискивал…
   Война взяла у этого человека четверых сыновей. Сообщение о гибели четвертого ожидало его дома после партии с Игорем. Сообщение и вещи сына, присланные из части, где тот воевал.
   Среди вещей обнаружились две пешки из слоновой кости. Одна полностью готовая, вторая подверглась лишь предварительной обточке.
   В молодости Александр Павлович работал на Севере, и благодарные пациенты подарили ему на память кусок мамонтового бивня. Младший сын доктора выточил из него шахматные фигуры, а уходя на фронт, взял с собою заготовки последних пешек, которые помешала закончить дома война.

* * *

   Школа как школа: трехэтажное типовое здание с широким устьем входа, с просторными окнами, с традиционным палисадником, обособившим его от улицы. Я не учился здесь, но когда доводится пройти мимо, сердце наливается тяжестью, а глаза ищут седьмое, восьмое, девятое окна (если считать от левого угла) на третьем этаже: там располагалась наша палата.
   И еще неудержимо тянут к себе два окна внизу, рядом с раздевалкой: комната тут отдана музею. Если подойти ко второму окну, на маленьком столике у стены можно увидеть плексигласовый колпак, склеенный из отдельных пластин самими ребятами. Колпаком накрыта потрепанная картонка с изображенным на ней шахматным полем, на поле выстроены в боевом порядке фигуры, сработанные из слоновой кости.
   А в центре картонки, между противостоящими друг другу рядами войск, лежит тетрадный листок, сложенный треугольничком, — так во время войны складывали фронтовые письма. На треугольничке — ни адреса, ни почтового штемпеля, только надпись: «И. Соловьеву».
   Сколько времени прошло с той поры? Счет уже не на годы — на десятилетия, треугольничек пожелтел, бумага, наверное, сделалась ломкой, и вздумай кто-нибудь развернуть… Впрочем, в этом нет надобности: фотокопия, заключенная в рамку, висит на стене над колпаком.
   Торопливые строчки, прыгающие буквы:

   «Деточка, посылаю ваш законный приз: вы были и остаетесь сильнейшим шахматистом госпиталя. Эту партию взял не я — ее выиграл у вас чемпион города среди школьников. Простите за этот маленький спектакль: хотел с помощью Валеры завоевать право „одного желания“ и обязать вас пойти на операцию. Она вам жизненно необходима…

Ваш Сан-Палыч»