Борис Письменный
   Нос
   Он сидел и крутил арифмометр: - Дзынь-дзынь-тррак ! Цифру заносил в амбарную книгу. После каждой записи, выдыхал шумно, чесал горбинку носа и вроде сам же удивлялся полученному результату:
   - Е-кэ-лэ-мэ-не.
   Управление опустело - то ли перекур с дремотой, то ли так, безнадзорные разбежались кто куда - женщины по очередям, мужчины по пиву.
   - Дзынь-дзынь-тррак! - тренькал мелкий звоночек.
   Дверь была нараспашку. Одинокий посетитель слонялся по коридорам. Ему надоело любоваться плакатами ДОСААФ, читать извещения собеса и 'Кому что снится'- могильный юмор в пожелтевшей безвременной стенгазете. Приметив характерный профиль, он подкатился сзади к счетоводу и сказал, улыбаясь, в самое ухо:
   - Вос герцах?
   - Вос, чего...
   - Как дела? - дружески повторил посетитель.
   - А сперва чего говорили?
   - То же самое и сказал. Вос, мол, герцах. Вы что, идиш совсем уж не знаете? Стыдно, братец, я бы на вашем...
   - Я-тте покажу идиш, ядрена-палка! - взорвался счетовод.
   - Никишкины есть наша фамилия, а не идиш!
   И пошел и пошел... Тяжелым арифмометром запустил в посетителя. Машиной довольно недешевой - 'Феликсом' железным. По ноге попал. Посетитель согнулся и взвыл:
   - Уби-и-ил! Выкрест, антисемит... Стыдитесь...
   - Стыдно у кого видно, - не сдавался Никишкин.
   Сотрудники сбежались на шум.
   А дело было так.
   Где-то после большой войны родился у Степана Никишкина мальчик. Когда жена, Шура принесла его в пеленках и, как грудь давала, всем показала, а особенно еще дальше, потом, через время, родственники имели интерес приставать:
   - Шур, честно скажи, согрешила с евреем или с другим-каким цыганом неверным?
   - Отвяжитесь, вы, дуры, - просила мама-Шура, - Степан, скажи им - чевой языками-то машут...
   Мальчик рос прехорошенький - голова кудрявая, чернявая, глазки сверкают. Рос, вытягивался в членах и крепчал. Только один его нос развивался сам по себе, волюнтаристски, как тогда говорили, не в генеральном, так сказать, направлении. Иногда тетка Клавдия, степанова младшая сестра, брала малого на колени и гладила, приговаривала:
   - Их ты, еврейчонок наш, ух ты наш Абрамчик...
   - Цыц, Клавка! - кричал папаша, - язык твой шелудивый. - Нук, мне не порть пацана.
   Маленький Мишка - добрая душа только себе улыбался и показывал молочные зубы.
   В школе - другое дело. Соученики быстро его просветили: то играть вдруг не брали, то драться задирались - кто пожилистей. Слабые, те больше на отдалении зудели: - Жид, жид, по веревочке бежит...
   - Давай сдачи, - наказывал отец.
   Миша пробовал, но, точно не понимая за что именно, допускал, в конце концов слабину и приходил домой битый.
   - От, злющие дети, от, звери...- причитала мама-Шура. - Ну, чего от ребенка хочут?
   - Херово быть евреем, - сморкался Миша.
   - Да ты ж, мое, Господи, да какой-же ты еврей! Ты русский. А что, если чернявый-то вон и Пушкин в букваре, гляди, чернявый, африкан к тому ж...
   - Африканом я сам согласный, Любым негром согласный, даже с удовольствием. Кем хочешь, только не этим... Этим, - фиговистее всего.
   - Горюшко ты мое, да русские мы люди, - повторяла мать, - Так ты всем и скажи.
   Но никто его не спрашивал, не выяснял - налетали без спросу.
   В старших классах Миша сам выучился быть половчее: надумал вперед забегать, народ смешить. Еврейские анекдоты всех лучше шпарил, подражал, гримасничал. Имел несомненный успех и был тем доволен: когда смеются, не бьют. Манер поразительных и анекдотов на любой абсолютно случай знал прорву неслыханную, таким артистом еще нужно родиться.
   - Ну, ты Никишкин комик, - говорили, утирая глаза, - Второй Райкин.
   Миша смеялся вместе со всеми и тотчас делался таким же, как все. Поэтому, когда приходилось разряжать обстановку, он мигом находился, выскакивал с подходящей хохмой.
   Бывало до того разойдется, разгорячится, родимый, что, стоя в кругу своих сильных покровителей, новых дружков, так и рвется крикнуть всем прочим и посторонним: - Ну вы, там, жидовня!
   Еле удерживался, вспоминал, что ему не к лицу. Лицо беспокоило его подспудной тоскою.
   Дальше - больше. Найдет на него - сидит, бывает, весь день перед зеркалом, презрительно себя как есть разглядывает, брови хмурит, лоб морщит, зубы оскалит - чего только не пытает - все одно - еврей, да такой, каких только на заборах рисуют.
   В сердцах плевал он тогда на свою физиономию в трюмо и стирал рукавом. До чего же он завидовал этим белобрысым увальням с голубыми глазами, с кирпичными скулами, с носами - картошкой. Фиксатым, прыщавым, любым..- За что дуракам такое счастье! Они и сами не знают. Уважал он их сильно и набивался в товарищи. Таких, кто шуток не понимает, выпивкой угощал. Напившись с ними, сам первый начинал свою волынку:
   - Гляди, Федя, Никишкины мы, а не эти. Знать их не знаю, терпеть не могу,.и душа у меня... Скажи, Федь?
   Его успокаивали: - Ладно тебе, Мишк, не выступай. Нормальный ты человек, ни какой ни еврей. Будет тебе - убиваться.
   Домой возвращался пьяный. Мутило его, крутило. Мать укладывала его в постель, раздевая, плакала: - Даже отец наш не пьет. Нехорошо.
   Миша все свое бормотал: - Русский я, нормальный я...
   Случалось, и забывалось несчастье. Играл в волейбол, сдавал экзамены в техникум экономический - жизнь разная, она отвлекает. И, бывало, казалось, милейший он человек и кругом него все милейшие люди, а всех лучше - Антонина из соседней группы, которая отвечала ему несомненной взаимностью.
   Так продолжалось пока, скажем, не начинался дождик. Попадал прохожему за шиворот, тот толкал выходящих из троллейбуса граждан и чертыхался в
   пространство: - Матерь вашу, евреев развелось, ступить некуда!
   Миша, услышав, вздрагивал и заболевал снова.
   Другие по-приятельски подмигивали: - Ваши-то в Израиле что творят! Агрессируют.
   И снова ходил Миша с бесполезным вызовом на лице, с мыслями своими ядовитыми, липучими. Тоня, теперь уже супруга его, женским чутьем угадывала такие моменты и говорила тихо, вкрадчиво:
   - Мишок, мой Мишок...ничего тут не плохого в этой нации, и тебя, как ты есть, так и люблю.
   Тем самым она только масла в огонь подливала:
   - Что имеешь в виду? Какой я есть!
   Окать пытался по-средневолжски - глупо выходило. Матерился - это уже обязательно: где надо -не надо. Усы, попробовал, отпустил черные, под черные глаза - грузином заделался.
   - Ара-ара-арминда, - говорил, - панымашь кацо...
   И прочий набор слов, которым в России представляют кавказкий язык.
   Антонине не очень нравилось, разве что усики..., а знакомые категорически возражали:
   - Ты лучше про явреев загни, изобрази-к-давай.
   Что до самих евреев, то с ними дружбы не получалось. Он им сразу, с порога заявлял, что он есть Никишкин, во избежание недоразумений. А те как-то оставались совсем безразличны, к себе не звали, все чаще смеялись в ответ и говорили обычное - бьют не по паспорту, а по роже.
   Эту хохму Миша и сам хорошо знал.
   По окончании техникума заволновался о распределении на службу. И не зря. Представители министерств и ведомств знакомились с личными делами студентов и, не сговариваясь, отклоняли его кандидатуру. Какая-то захудалая фабрика из одолжения взяла его на место младшего экономиста, а, по сути, счетовода, с таким же младшим окладом по штатному расписанию.
   Тут, в конторе и застали мы его за облупленным арифмометром Феликс, в процессе подсчетов фабричной недовыработки и прогулов.
   - Дзынь-дзынь-тррак!
   Это здесь сослуживцы столпились в его углу, где посетитель прыгал, дергая ушибленной ногой, ругаясь и жалуясь: - Выкрест, бандит, уби-и-л.
   Никишкин и сам был не в лучшем состоянии. И с ним приключилась истерика. Он молотил кулаками без разбора, прямо по служебным бумагам и сверкал глазами.
   Кто-то поднес стакан воды. Зубы стучали по стеклу.
   - Что, скажите, во мне еврейского? Объясните мне, наконец. Ни слова не знаю на их идиш, ни обычаев, ничего. В синагоге в жизни не бывал...
   - Т-т-тока не волнуйтесь, - успокаивал его инфартник Фима Блюм из отдела аварий, - Вас все п-понимают. Я т-т-тоже фактически не бывал в синагоге.
   Которой здесь нет. Я тоже ф-фактически не знаю ни языка, ни обычаев. Чего вы хотите - т-такова жизнь. Вы еще с-счастливчик Михаил Степанович - и п-паспорт у вас чистый, а имя-фамилия - просто замечательные.
   - Не только имя, - рычал Никишкин, - Весь я... Убирайтесь, катитесь...
   И рвал на себе сорочку.
   - Нет, в самом деле, что значит имя? - Нараспев вслух размышлял старичок Фрумкин. - У нас в Наркомпроссе служил в свое время аид по фамилии товарищ Иванов. Ну и что? Обрезанный вы, не обрезанный, если вам говорят, что вы еврей, значит - вы еврей. Как вы собираетесь доказывать?
   Никишкин опрокинул стул, стакан, растолкал толпу и выбежал вон.
   С тех пор стал он пугающе безразличный, как неживой. Слова говорил с расстановкой будто радио на вокзале:
   - Пов-то-ряю... Скоро от-прав-ляюсь...
   Куда-чего, непонятно. Оказалось, что, в самом деле, предприняв нужные действия, взял в бухгалтерии дни за свой счет и лег на операцию в хирургическое отделение. Когда разрешил себя посетить, жена принесла ему болгарские соки и венгерскую курицу.
   - Больно, милый, - спрашивала, - Нет, лучше молчи...
   - М-мм-м, - только мычал из-под бинтов Миша.
   Слезы выступали на глазах. Однако поправлялся, сняли повязки, выписался домой. У него был вздернутый носик 'Машенька' по реестру пластических операций. Сперва немного красноватый, конечно, но, даже и в таком виде, не без кокетства. Потом и краснота прошла.
   - Ну, как, неплохо, - риторически спрашивал Антонину, с явным удовольствием теперь крутясь у трюмо.
   - Еще бы Мишенька! - подхватывала жена, а сама боялась, - вот, углядит, что глаза остались прежние, что тогда станет оперировать?
   - Это все цветочки, - как мысли ее читая, пугал ее Михаил:
   - Главное, смотри впереди...
   Вскоре он уволился по собственному желанию, и они переехали в другой город.
   - Заметано, - говорил жене. - По кадрам здесь буду начальником. Пусть сволочь всякая цифры считает.
   Глава одного местного заведения, даже по слухам, номерного почтового ящика, знакомый через каких-то знакомых, имел с Михаилом Степановичем продолжительную беседу, в процессе которой Никишкин признался, что он прирожденный кадровик и дело поставит на недосягаемую высоту.
   Когда на табличке отдельного кабинета появилась его фамилия, Никишкин начал новую жизнь. Сидя за своим столом, теперь он чувствовал силу и власть. Он не просто бумаги читал, проверял - он будто самих сотрудников при этом за шкирку держал, перед ним беспомощных и жалких. Вытянет из стопки личное дело, проглянет наискосок, враз увидит слабину и изъянчик, и ему делается жалко этого человека.
   - Это ты только на фотографии - такой невинный, послушный, - говорит ему Никишкин, - Ишь, каким орлом смотрит! Нам, однако, рентгенов не надо, нас на мякине не проведешь.
   Никишкин сознавал, что его отдел - много главнее обычных - простых, производственных. Оттуда начальники сами на тырлах к нему приходили, просили:- Михаил Степанович, нам, знаете, гидродинамик сейчас позарез нужен. Вот, гляньте, нашли, один тут - молодой, способный.
   Возьмет Никишкин анкетку двумя пальцами, на свет поднесет и присвистнет:
   - Кого ты мне, Клюев, сватать пришел. Не видишь разве, что у него французы фигурируют по материнской линии. Почему я один за всех головой думать должный?
   Никто ему, кажется, особых инструкций не давал, таких, чтобы уже совершенно детальных. Работал Никишкин, себя не жалел, с выдумкой и огоньком. Кому было непонятно - терпеливо с душой разъяснял высшие соображения:
   - Я и не виню пока тебя, Клюев. - Этот вопрос легко проморгать - угрозу мирового сионизма. Такая эта невидимая штука - они в тебя без мыла проникнут и изнутри незаметно живьем поедят. Мы все хотим добренькие быть. Конечно, конечно, у нас равный союз наций и все такое, но евреи с пеленок чумку несут. Политической слепотой, Клюев, попахивает, опомнишься - поздно будет. А ты мне тут муру всякую, про гидродинамику - чушь-то какая!
   Процентную норму содержал в чистоте - муха не проскочит. Заимел животик и усталый, отеческий взгляд. Анекдотов давно не рассказывал, больше слушал и одобрял:
   - Неплохо. Где-то, даже смешно. Имеется юмор.
   Или: - С чужого голоса поете. Бросьте!
   Главными его страстями стало слушать сводку погоды и шмякать воблой об угол стола в райкомовском буфете. Еще лучше - париться в закрытой парной с партначальством и, завернувшись в простыни, не спеша обсуждать вопросы, не с кондачка, не так как всякому просто покажется:
   - Товарищ Парфенов мне лично сказал...назначим комиссию и подработаем мнение. Массам потом разъясним, соответственно...
   Выпив по хорошему случаю, мечтал от души:
   - Эх, бросить бы все и - на рыбалку или в лес с ружьишком, грибки там, ягодки. Хорошие наши места!
   Взять на 'ответственную' охоту его обещали, пока не брали, но и неважно - в конце мечтаний обязательно следовало:
   - Нет, не могу - дел невпроворот. Покой нам только снится.
   В один из отпусков в бархатный сезон, заглянул он по дороге проездом с курорта Сочи-Мацеста к маме, старушке. Она еще в том, первом городе осталась.
   Усохшая, маленькая мама-Шура наглядеться на него не могла, крутилась, угощала - борщ, котлетки. Все бы ей только рядышком сидеть и смотреть, как Мишенька жует.
   - Вот этот теперь попробуй, с капустой у меня, кажись, вышел. Каков скажи?
   - Кусн-ошшн, - шамкал Миша с набитым ртом.
   - Ой, Мишенька, - не останавливалась, шептала мать.- С левой-то стороны шрам вроде еще видать. Как, не больно?
   - Ну вы, мамаш, вспомнили! Тож так - загар из Сочей. Соображать надо.
   - Слава Господу, - причитала мать. - Прости, что вспоминаю. Ты человек большой теперь и умный. Говорила же - зря убивался. Ишь какой стал из себя директор. У тебя любой совет можно спросить, можно и сказать любое-всякое...
   - В чем суть просьбы? Валяйте, мамаша, - разрешал, переходя к пирогам, Миша.
   - Пока я добрый.
   - Нет, не просьбы, Мишенька, я давно собиралась. Прости мать-старуху, сомневалась по глупости... Видишь ли, Мишенька, я тебя когда из детдома приняла, своих Бог не дал... А твои-то родители, мы их со Степаном знали, евреями они были, упокой их душу. Их немец убил. Помолись за них, Мишенька...
   Побледнел Никишкин. Защипало в носу, загар весь пропал, а боль вернулась.
   - Не-е-е, - закричал не своим голосом, - Н-е-е...
   Уж до того надрывался, родимый - крик в ушах до сих пор стоит.