Ближе к полудню взяли собаку и пошли в луга. Все утро я крутила педали, и мои ноги еще помнили об этом. Детей я по очереди возила с собой. Дочку брала — на багажнике — в соседнее село в магазин, а потом сына взяла за яблоками в колхозный сад. Яблоки мы собирали в рюкзак — и об этом хорошо помнила моя спина. Хотелось растянуться на чем-нибудь твердом и полежать так какое-то время, не шевелясь. Но в доме, где мы гостили, об этом нельзя было и подумать. Дела там не кончались с утра до ночи. Только открыла глаза, еще не успела даже умыться — бегом заправляй постель, да смотри, так, чтоб на подушке морщинок не было. И тут же уборка — после умоешься, а сейчас давай-ка мети все комнаты жидким веником, и сразу полы протирай везде — крыльцо-то, крыльцо не забудь! А после садись перебирать со всеми крупу, и молодую картошку скобли для супа, скорей — начинаем варить обед! Тетка командует, я на подхвате — бегом, бегом от стола к плите. А там, рядом с супом, уже вовсю булькает пойло для поросят — поглядывай за ним, как тебе велено было!
   И ты глядишь, чтоб оно там не утекло через край, а сама уже и на стол накрываешь, и ложки, и хлеб подаешь. И тут же, без перерыва, и не заметив, как съела суп, уже намываешь в тазу посуду, и тут же — по новой еще и пол, и тащишь на задний двор ведро поросятам. И все это — под разговоры о том, что у тебя получается не так, и что чьи-то дети куда расторопнее твоих — помощники! А твои будут такими же росомахами, как ты. Не мудрено, что замуж по новой никак не выйдешь.
   А если и выпадала вдруг в этой цепочке дел передышка, то полагалось — за отдых — еще разок мягкой тряпочкой вытереть с мебели пыль…
   Поэтому я старалась с самого утра куда-то вместе с детьми улизнуть. Это не всегда удавалось, и было удачей, если нас не останавливали в дверях вопросом:
   — Вы разве не будете с нами подвязывать помидоры?
   …Мы с сыном приближались к нашей калитке с опаской. Дочка ждала во дворе. Она махнула нам рукой: быстрей! Тетки были в избе. Я не поставила в сарай велосипед. И рюкзак с яблоками кинула посреди двора — попадет потом!
   Дочь отвязала пса, а я в это время держала ему пасть, чтобы не визжал от радости — а то все испортит! Он тяпнул меня за руку, но несильно.
   По деревенской улице летели наперегонки.
   В траве я растянулась под ветлами, дочь улеглась рядом, а сын еще бегал с собакой где-то на вершине холма — оттуда я слышала смех.
   — Димка не боится собаку, — сказала моя дочь.
   Я рассмеялась:
   — Оказывается, надо было давно приехать в деревню!
   В городе сын в испуге бежал ко мне и просился на руки, увидев даже совсем маленькую собачонку, и однажды расплакался, когда на штанишки к нему села стрекоза.
   Иногда я думала, что с ним что-то не так. Что он не похож на других мальчиков. И надо показать его врачу… Невропатологу, а может, психиатру. А оказалось, надо было просто приехать в деревню. Нам же звонили, что здесь теперь есть собака! Большой приблудный пес, изголодавшийся, измаявшийся в одиночестве. Умнющий, чудо-сторож! Тетки назвали его по-старомодному — Дружок — а он дружок и есть… Он будет нам дружком! И еще сколько раз нам это повторяли, пока мы собрались! Тетки мои по очереди ездили в райцентр и там заказывали междугородние переговоры…
   Ежегодной неделей в деревне я платила за поддержание добрых отношений с родней. Неделя — это был самый большой срок, который я могла здесь вытерпеть и в то же время самый короткий срок, на который были согласны наши тетушки-хозяйки. Погости мы меньше, они бы обиделись. Им же без нас скучно! Не раз и не два тетки говорили мне, чтоб я оставляла детей у них, благо в деревне открыли школу. Мол, я тогда бы смогла найти себе жутко денежную работу. Или по новой выйти замуж. А в деревню я ездила бы каждый выходной — как все молодые ездят, у кого есть родня.
   Я каждый раз говорила себе, что надо отключиться и спокойно выслушать все их советы. Что спорить — думай о том, что тебе скоро обратно в город. Там и отдохнешь. Моим бездетным теткам было, наверно, невдомек, каково это — оставить где-нибудь детей, и видеть их только в выходные. К тому же — в этом доме, где старшие без конца одергивали младших, где каждый твой шаг отслеживался, оценивался и тут же комментировался в назиданье всем…
   Теперь наша неделя подходила к концу. Солнце пекло, в заброшенных садах, не знавших запаха городских выхлопов, бурьян стоял выше моего роста. Яблоки, вроде, кроме нас, никто не рвал, а мы уж ими объедались на год вперед. И стоило нам вырваться из дома, как становилось даже жалко отсюда уезжать. Дети то и дело начинали разговор о том, что в городе у нас не будет собаки…
   Дружок примчался к нам, наконец, и сын мой прибежал следом за ним. Пес громко пыхтел. Он повернулся к нам хвостом. Задние ноги и хвост были облеплены такими зелеными колючками — детками какой-нибудь травы. Шерсть была мокрой в этих местах, потому что собака пыталась выбрать колючки ртом. Было странно, как она их чувствует. Бывает же, что что-нибудь запутается в твоих волосах. А ты об этом не узнаешь, пока не станешь расчесываться. Или пока кто-нибудь не скажет тебе…
   Мы стали осторожно выбирать колючки из мокрой шерсти. Пес изворачивался и благодарно лизал нам лица.
   — Похоже, как будто спишь, — сказал мой сынишка.
   — Кто спит? — переспросила дочка.
   — Я говорю, похоже, что все это снится.
   — Ага, — ответила она. — А ну-ка, Димка ущипни меня.
   — Зачем?
   Танюшка, много читавшая, сказала:
   — В книжках всегда так делают. Надо ущипнуть человека, и если он спит, то сразу же проснется.
   Сын опасливо протянул руку и ущипнул ее повыше локотка.
   Танюшка ойкнула.
   — Ну, нет, это не сон! А теперь давай я ущипну тебя.
   — Зачем? — снова спросил Димка.
   — А вдруг ты спишь? — ответила Танюшка.
   — Ну и пусть сплю, — сказал он. — Мне все равно. Если я сплю, пускай я буду спать.
   — Но ты же ущипнул меня… — захныкала Танюшка. — Я разрешила тебе!
   — А, может, я тебе не разрешаю… — пробурчал он и отодвинулся.
   — Но так нечестно!
   Слезы показались в ее глазах. Димка поднялся на четвереньки и стал отползать по холму в сторону, не сводя глаз с сестры.
   — Ты, какой хитрый, ущипнул меня! Мне тоже, может, хочется щипаться! — Танька заплакала. — Мам, ну, скажи ему!
   — Сейчас же перестань… — увещевала я ее. — Ты же сама его просила…
   — А я не думала, что он такой… Что он потом не захочет, чтоб я дала сдачи…
   Сын тоже громко плакал.
   — Вы же не договаривались ни о чем… — я попыталась взять ее на руки.
   — А это было само собой! Пусти!
   Я не пускала ее.
   — Ты несправедливая! — плакала дочка. — Ты его больше любишь!
   — Вот еще… Я вас обоих люблю… — Танька мне не верила.
   — Ты и сама его любишь… — говорила я. — Ты его очень любишь. Он твой братик… Ты же хотела, чтобы он родился…
   — Нет, я его не люблю! Тоже мне брат! Рева-корова! — Танька на расстоянии показала Диме кулак.
   От этого малютка взвизгнул и, плохо надеясь на мою защиту, бросился на четвереньках еще дальше, продолжая на ходу реветь.
   — Ты девочка! — кричала ему Таня вслед — я держала ее за руки изо всех сил, чтобы она не кинулась в погоню. — Ты… знаешь, кто…
   Она задумалась на миг, придумывая, как бы пообидней его назвать.
   — Ты… Ты…
   И тут же зачастила, как из пулемета:
   — Плакса-клякса-размазня! Плакса-клякса-размазня!
   Димка ревел.
   — Ты старшая сестра! — пыталась я вразумить ее. — Ты должна защищать его, братишку! Всегда, по жизни… Вдруг меня не будет…
   Оба они не слушали меня.
   — Я хочу сон! — кричал сквозь слезы Димка. — Я не хочу проснуться! Пусть Танька не щипается! Пусть будет сон!
   Таня из-за моей спины корчила ему рожи.
   Я попыталась усадить дочку на траву. Она не поддавалась.
   — Ты просто трус, понятно тебе, Димка? — кричала она на всю округу. — Ни у кого нет таких трусливых братьев! Такой трус даже во сне еще ни разу никому не снился! Я теперь точно поняла, что я не сплю!
   — А я вот, может, сплю! — огрызнулся он издалека.
   — Мам, а что он говорит, что спит… — еще громче заревела Танька.
   И тут же она вдруг стихла, точно заряд в ней кончился. Был — и не стало. Танька обняла меня за шею и издала неопределенный звук — что-то вроде «Уфф!».
   Это она всегда так — стоит ей понять, что я рассержена по-настоящему, и она сразу забывает о том, что ей хотелось больше всего еще секунду назад, и требует ее приголубить. Такая она, дочка.
   Я обняла ее. Сын опасливо начал приближаться к нам. Он хорошо знает свою сестру и уже понял — гроза, скорей, всего, прошла.
   Тут пес, до этого спокойно наблюдавший за нами, подпрыгнул и с громким лаем бросился наверх. Видать, теленка почуял. Дружок просто обожает играть с телятами — наверно, видит в них товарищей себе. Зато телята в нем товарища не видят, и им совсем не нравится, когда тяжелая Дружкова туша валится с разбегу им на спины — тоже мне, наездник — да еще с таким отчаянным, заливистым лаем — прямо в ухо… Теленок мог со страха отдать концы, да только Дружку было его страха не понять.
   До нашего приезда собаку почти не спускали с цепи. Наверно, она понимает, что только теперь, вместе с нами, сможет насладиться свободой как следует. Нам скоро уезжать, она должна спешить!
   Я тут же помчалась вслед за ней. Какая-то старуха вела теленка, поднимаясь с той стороны холма. Я успела схватить собаку за ошейник. Она рвалась к теленку.
   — Не бойтесь, он очень добрый! — крикнула я старухе. — Его зовут Дружок! Он только играет с вашим теленком!
   Я вдруг увидела себя со стороны. Женщина с развевающимися волосами, стоя на вершине холма, с трудом удерживает большую, рвущуюся вперед, собаку. Было красиво. «Действительно, как будто сон», — подумала я.
   — А это сон, — сказала вдруг старуха.
   — Что вы сказали? — спросила я.
   — Сон, говорю, и есть, — отозвалась старуха. — Да не твой. Мальчик спит, и ему снится все, что ты видишь. Будто и он ребенок, и мамка еще жива…
   Я глянула на нее. Старуха стояла, не спуская с меня глаз и, при этом как будто что-то жевала беззубым ртом.
   — Как это — спит… Мой мальчик? — спросила я.
   — Да и не мальчик он, — ответила старуха. — Это я так. Чтоб тебе понятней было. Сорок лет с гаком, а все мальчик… Снится ему все. Себя видит мальцом, и сестра тут же, и ты жива, мамка, с ними еще…
   — А что, я не жива? — поинтересовалась я и на всякий случай попробовала незаметно ущипнуть себя за руку.
   — Да не щипайся, толку-то, — сказала мне старуха. Углядела ведь. — У дочки научилась? Я говорю тебе, не свой сон смотришь. Сын твой заснул, и снишься ты ему. А пока снишься, выходит, что жива. Привыкла жить-то… Часто он видит тебя во сне, вот и живешь. Бывает, что и дочке когда приснишься. Но та редко сны видит. Крепко спит. Иные, бывает, еще и внукам своим снятся. У тех дольше век, получается. А ты с детьми уйдешь. Ты внуков-то не дождалась. Они если и видят во сне бабку свою, то это уж не ты — а так, бабка и есть. На мамку-то, на папку смотрят — а те уже в годах. Ну, значит, бабка тоже должна быть… — старуха призадумалась. — Бабка им снится — вот вроде меня. А ты-то ведь была молодая, красивая…
   — Так это мои дети — в годах? — никак не понимала я.
   — Ну да. Сын твой полковник уже. Грудь в орденах…
   — Стойте! — оборвала я ее. — Как так — полковник? Он что, в армии служит?
   — В ней, где ж еще! — ответила старуха. — Да не волнуйся так. Не всех же убивают. Кто-то и приходит домой оттудова, на радость мамке с папкой. А твоему сыну некуда было идти. Опять, что ли, сюда, в деревню, трактористом? Остался в армии…
   — Не может быть! Он стал военным…
   — А то. И верно, будто для того и предназначен оказался. Солдатики все на него чуть ли не молятся, как на святого. На смерть он их водил, а они и еще бы пошли за ним — кто уцелел.
   — Куда — на смерть? — спросила я, похолодев.
   — Да уж не знаю… — ответила старуха. — По радио-то каждый день передают, да я забыла слово…
   — Чечня? — спросила я, как будто именно это сейчас и важно было.
   — Нет, не Чечня… А это… — и она стала вспоминать, как будто это было сейчас важней всего. Да так и не вспомнила. — Ой, мамка, мамка! — вскрикнула она вдруг и протянула ко мне руки, точно хотела взять за плечи — но передумала, и быстро заговорила:
   — Что ты вся как будто почернела сразу? Я говорю тебе, судьба-то к твоему сыну по-хорошему всегда была… Пули щадили его…
   На этом месте старуха снова поймала мой взгляд и тут же поправилась:
   — Не стану врать, были, конечно, у него ранения. Два раза даже боялся, что спишут подчистую, но вот, как это… — она снова запнулась, что-то вспоминая. И, в самом деле, вспомнила ученые слова:
   — Восстановился организм! Нашел в себе резервы… — в ней вдруг проглянули следы когда-то бывшей образованности. И тут же она закачала головой — обычная старуха:
   — А то ведь как переживал… Куда ж ему без службы, к ней прирос… Вояка-то! Орел! Медалей у него, я говорю тебе! И ордена… Гордись, мамаша…
   — Кто — это я гордись? Да что же, это все Димка мой? Вы это все говорите про него?
   — Про Димку, да. Твой Димка. Был твой. А померла — все, уж не твой. Твой — это пока ты сама живешь. А без тебя никто уж и думал, как бы не пустить мальчишку в армию. Как дома удержать. Наоборот, только и слышал, что «вот закончишь школу — пойдешь служить, нам-то полегче будет, а то попробуй уследи за парнем», да «поскорей бы тебя призвали». Парень смирный был, а все твоим казалось, что надо его еще бы в чем-то ограничить. Сама знаешь, что воспитание — целая наука. А в чем бы новом ограничить, уже придумать не могли. Сами-то устали от того, что много думали. И Димка тоже думал, что поскорей бы в армию. Так-то…
   — А что же дочь моя? — спросила я.
   — Дочка далеко от дома не уехала. В райцентре у нас живет, — ответила старуха. — На фабрике твоя дочь вышивальщицей работает. Народные промыслы. На выставках больших ее работы…
   — А вот и неправда! — закричала я, обрадовавшись, что теперь точно вижу: все это не о моей семье. Это не может быть моя семья. И сын-то у меня не мог бы стать военным, а уж дочка…
   — Дочка у меня просто ненавидит заниматься каким-нибудь шитьем! — победно объявила я. — Уроки труда у нее в школе — самые нелюбимые!
   — Зато любит книжки читать, — тут же подхватила старуха. — Так?
   — Так!
   — Ну и скажи теперь — много ли прочитаешь в вашем доме? Если взялась за книжку — значит, тебе заняться нечем. Как это — молодая с книжкою сидит? Надо скорей тебя поднять и дать поручение, какое в голову придет, — чтоб не могла сидеть без дела, книжки читать. Ведь так?
   — Так, — снова сказала я.
   — А когда Танька бралась за иголку — чулки ли себе заштопать, или еще что… Все ей полагалось зашивать самой, себе и брату. Садилась за шитье — и пока не справится с работой, ее никто не теребил. Мол, девка занята, и славненько. А надо ли ей то, чтобы ее поминутно дергали? Вот и смекнула, что с иголкой-ниткой лучше не расставаться. Иголка стала ей первой подружкой. А все и рады были. Гордились даже Танькой. Думали — в Москве жить будет, да полотенца свои в Париж возить. Ан нет, те полотенца возят без нее. Большие люди за те вышивки большие деньги получают. А Танька твоя, как и жила, так и живет у нас в райцентре. На выходные, само собой, — в деревню. Хозяйство обихоживать… Мужик, опять же, у нее. Безногий…
   — Почему безногий? — вконец растерялась я.
   Старуха, не ответив, продолжала:
   — А дети ее все в город подались, как школу закончили. Мамке-то с папкой никто не хочет помогать…
   Она приблизилась и сказала мне в самое ухо:
   — Внучка-то у тебя в городе с женатым живет, представь!
   У нее пахло изо рта. Мне сразу стало неприятно. Ей-то какое дело до моей внучки! Такие черные старухи… Всех осуждают. В городе их тоже полно. И если станешь слушать, они тебе такого порасскажут…
   Я спросила:
   — А вы, вообще-то, кто такая, что про всех все знаете?
   Старуха не стала отвечать, и я увидела, что она снова как будто что-то жует. И при этом становится все бледней и все воздушнее — как не до конца проступившее изображение на фотобумаге. Только она не проявлялась, а наоборот, исчезала.
   Наверно, я бы еще стояла и смотрела на место, где только что была старуха. И теленок. «Проверь, примята ли трава», — сказала я себе.
   Но тут мой пес вдруг снова сорвался с места. Потом уже я вспомнила: пока я говорила со старухой, он вел себя спокойно — точно и не было его… А говорят, животные боятся привидений, и вообще всякой нечисти…
   Но в тот момент мне некогда было размышлять.
   Собака летела вперед.
   За холмом паслось стадо. Пастух уже держал кнут наготове.
   Я летела вслед за Дружком, крича во все горло на бегу «Не бойтесь, он очень добрый, не надо кнут!»
   Пастух с кнутом поджидал нас.
   Все-таки он щелкнул своим кнутом, отведя руку далеко в сторону, так, чтобы не задеть Дружка. Только для устрашения. Я первый раз увидела вблизи, какой он длинный, этот кнут… Должно быть, с ним не так просто управляться… Надо уметь… Испуганный Дружок бросился ко мне, я, наконец, схватила его…
   — Это моя собака, извините ее нечего бояться, просто молодой пес, его зовут Дружок, он… — стала привычно говорить я, как всем говорю, и вдруг наткнулась на пристальный, неотрывный взгляд этого парня-пастуха. Все, что сказала я и все, что бы могла сказать еще, имело такое же значение, как песня кузнечиков на лугу. Или как крики петухов и кур в невидимых отсюда чьих-то дворах.
   Пастух был в сапогах и телогрейке, несмотря на жару. Это я отметила мельком. Потому что это тоже не имело никакого значения. Но надо же было что-то подмечать, думать о чем-то — хоть мельком…
   — Ты замужем? — спросил меня пастух.
   — Нет, — ответила я, не вдаваясь в подробности.
   Так я тебе и сказала, что я вдова с двумя детьми! Чтобы тебя сейчас как ветром сдуло? Нет, эту новость я припрячу на потом. Когда-то же мне надо будет от тебя отделаться! Нет лучше способа отшить навязчивого кавалера, как познакомить его с детьми. Проверено уже не раз!
   Ну, а пока — давай, ухаживай за мной!
   Подумать только, какие сны снятся моему сынишке. Впрочем, ему уже сорок лет. С гаком…
   — Придешь вечером в клуб? — спросил пастух.
   И тут я фыркнула. Смешнее он бы ничего не мог спросить. Я представляла по рассказам: клуб — это такая комната, где надо обжиматься под дешевые попсовые хиты, выпив заранее дешевого вина… Там много людей, и все пришли, чтоб вместе обжиматься… Вроде им весело, они мечтают об этом целый день, пока работают…
   — Послушай, пожалуйста, — сказал пастух. — Ты не должна смеяться. Это, вот… Я раньше жил в городе… И тебе не должно быть скучно со мной. Я могу любую тему поддержать в разговоре…
   Мне вдруг стало стыдно. Захотелось сказать ему сразу про детей. И про то, что ничего у нас не будет. Не там ищет. Мне нравится, как парни ухаживают за мной, но им всегда приходится держать дистанцию. Тем, кто пытается нарушить правила, я сходу сообщаю про детей — и нет проблем. Бывает, правда, что кто-нибудь узнает о моих детях без меня. И тогда у меня наступает миг торжества. Кто-то начинает юлить, пытаясь объяснить, что его что-то во мне больше не устраивает. Устраивало — и перестало. Так бывает. А кто-то и не думает скрывать причин и простодушно говорит, что я обманщица, и надо было сразу его предупредить, что у меня дети. Подразумевается — что он тогда и близко бы не подошел. А я не отвечаю ничего — смотрю в чужое обозленное лицо и меня просто распирает от презрения.
   — Да ты же их заранее всех презираешь! — сказала как-то мне подружка.
   У нее тоже есть ребенок. Правда, один — сынишка. Когда она приводит в дом какого-нибудь парня, заранее отводит малыша к своим родителям. И сразу объявляет парню, что у нее есть сын, но он сегодня ночует у ее родителей. Это совсем другой тип отношений. Она говорит мне, что я слишком многого хочу. И презираю людей за то, что они не могут быть такими, как мне хочется.
   — Я вас заранее всех презираю, — могла бы я сказать этому парню. — Ну, это, всех… Мужчин…
   Хотя бы честно!
   Но я опоздала.
   Потому что он уже сделал шаг вперед и поднял руку, чтобы коснулся моего плеча. Или щеки. Погладить. Нежно. И тут собака вырвалась, прыгнула вперед, на грудь ему, и повалила на траву. Ругательство сорвалось у него. Пастух барахтался, пытаясь сбросить с себя Дружка, а тот давил на его плечи и рычал в лицо. Того и гляди откусит нос.
   Шутка ли — кто-то чужой хотел дотронуться до его хозяйки?
   Насилу я заставила Дружка слушаться меня. Да и то он упирался, пока я тащила его прочь — а мне хотелось уйти быстрее, пока пастух не встал на ноги… Поднимется — тогда держись собака! И ее хозяйка…
   Чего же я хотела? Это Димкин сон! Разве в его сне могла я завязать с кем-нибудь хотя бы легкое подобие романа? Да любого, кто бы вздумал только подойти ко мне, ждало бы наказание! Пусть этот парень благодарит судьбу, что еще жив. Скорей бежать! Я наклонилась к собаке — чего стоишь? Давай, вперед! И вдруг она лизнула меня в лицо. Я вздрогнула, и тут же подняла голову и огляделась. Мы с дочкой лежали обнявшись на траве, а сын уснул поодаль.
   Я разбудила детей, сама вскочила на ноги.
   Хотелось есть. Я ожидала, что родня будет копаться в огороде, и мы сможем тихонько проскользнуть в дом и там наскоро там перекусить. Но в воротах меня встретила одна из теток со словами:
   — Пойдем, покажу, в чем будешь разогревать суп, а то всегда берешь не те кастрюли. А после все садитесь перебирать вишню.
   Я шла через наш двор, а в спину мне говорили:
   — Два таза ягоды стоят, вас дожидаются с утра. Нам что ли, из-за вас ночью варить варенье?
   Выходило, что остаток дня у нас испорчен. Дело даже не в том, что мы будем до ночи выдавливать косточки из вишен. А в том, что тетки мои будут смотреть, как мы это делаем, и говорить каждую минуту, так или не так.
   Если бы я могла не слышать их.
   Если бы я могла совсем убрать эти часы из жизни. Умереть и снова ожить, когда удастся вырваться за калитку… Это почему-то казалось вполне выполнимым. Должно быть, потому, что в деревне жизнь и смерть стоят гораздо ближе друг к другу, чем в городе. Под разговоры теток хорошо думать о смерти. Смерть — она в лицах стариков. Тех, с кем здороваешься на улицах. В глазах у них виден другой мир, куда они скоро уйдут — как в глазах новорожденных можно увидеть мир, откуда они пришли.
   Деревенские старики — не чета городским — благостные, умиротворенные. Они степенно говорят друг другу:
   — Слышь, Марья, в магазин тюль завезли. Я взяла себе. И ты сходи. В гроб хорошо тюль-то класть.
   А деревенские похороны, когда малышня сбегается поглядеть, как будут нести покойника? И потом, после этих похорон — сны, сны… Умерший является к тебе в куда как более страшном обличии, чем ты видела его нынче днем. И среди ночи ты приходишь к своей бабке под бочок…
   А после, уже в городе, собрав назавтра портфель, почистив зубы на ночь, вдруг вспоминаешь в деталях тот, деревенский сон. И ничего, не страшно тебе уже. В город за тобой такие сны переселиться никак не могут… Они остались там, в деревне. Где всегда лето, потому что зимой туда тебя не возят. Сны там, где твоя бабка.
   Бабки давно уж нет на свете. Остались тетки — дальняя родня… Они нас любят. И хотят, как лучше…
   — Кто так выдавливает косточки! — в три голоса кричат они на мою дочь. И дальше — в третьем лице: — Мать ее не учит…
   И все же в тот день нам была уготована еще и радость.
   В сумерках, выскочив-таки на улицу с мячом, дети прибежали ко мне:
   — Мама, щенки, щенки!
   Щенки были в канаве у дороги. Рядом крутилась маленькая рыжая собачка с обвислыми сосками. Какая-то старуха отгоняла ее от щенков палкой.
   — Я оставила себе одного, — объяснила мне старуха. — Один щенок — хорошо, а столько-то — зачем?
   В ее глазах был другой мир. Поэтому все, что она скажет, не имело особого значения. Но она еще долго говорила — ругала слишком плодовитую собаку, и мне казалось, что она ругает за что-нибудь меня. В деревне всегда найдут, за что тебя ругать.
   Потом старуха взяла свою собаку за ошейник и потащила по дороге. Собака была маленькая и не могла сопротивляться, только скулила.
   Дети попрыгали в канаву. Щенков было четыре. Два уже умерли, а два хотели куда-то ползти, и у одного даже немного получалось ползать.
   Родные чем-то занимались в сарае, и я смогла из холодильника взять банку молока, налить немного в блюдце и вынести на улицу.
   Тот щенок, у которого получалось немного ползти, щекотно вылизывал с моей ладони молоко, а потом пищал, требуя добавки. Того, который не умел ползать, у дочери не получалось кормить, и когда я взяла его к себе, он тоже не мог есть, только намочил мордочку в молоке. Оно впитывалось в него всего, как в губку.
   — Ты взрослый человек, — сказала мне моя тетка. — Зачем ты разрешила детям подобрать щенков? Неси обратно, где взяла.
   — Куда, в канаву? — спросила я.
   Дети ревели в голос.
   — Забери их, — сказала другая тетка. — Я знаю, что надо сделать. Но это не при детях.
   — Не отдам! — крикнула Танька.
   Она схватила обоих щенков и бросилась с ними по улице. Мы с сыном побежали вслед за ней.
   В потемках сидели на лугу под ветлами. Там, где я видела старуху. И чуть поодаль — пастуха. Приснится же… Было свежо. Пора было мыть ноги и спать. Мы так и не придумали, где спрячем щенков.
   Когда вернулись домой, одна моя тетка спросила:
   — А бабка-то в рыжей кофте была?
   — В рыжей, — сказала я.
   — Сама худая, кофта висит на ней? Да?
   — Ну да, висит…
   — И собачонка рыжая… Ну, так она в том конце улицы живет, за клубом. Рядом с ней как раз та лужа заканчивается, где утки днем плавают. Видели уток-то днем?
   — Видели… — ответила моя дочь.
   — Да вы их видели не там, — сказала другая тетка. — Я говорю, не первая от нашего дома лужа. Третья, может.
   — А если после клуба считать, то вторая будет, — уточнила еще одна моя тетка. — Первая лужа от нас — она еще до клуба…
   — Это Никифоровна живет за клубом, — объяснила мне первая моя тетка. — Несите к ней туда щенков.
   — Смотри не перепутай, — сказала мне другая тетка. — У нее возле ворот скамейка сломанная.
   — Починить некому, все померли у ней, — сказала третья.
   И мы снова побежали по улице.
   У сломанной скамейки после клуба я огляделась, а потом присела и подсунула под ворота одного щенка. Тут же, как будто нас только и ждали, что-то ткнулось в мои руки. Собака быстро приняла у меня щенка и вскоре вернулась за вторым. Может, она потом возвращалась и еще — ведь она не знала, что два ее щенка уже умерли — но мы не стали больше ждать.
   Из клуба валил народ. Парни смеялись в темноте, несколько девушек визжало там и здесь. В небе висели звезды. На улице было полно пьяных, и я думала, что покажу детям созвездия, когда мы будем в безопасности — в своем дворе. А потом сразу спать… Хотелось спать…
   На железной, вполкомнаты, кровати я как всегда улягусь в середине — чтобы дети не толкали друг друга во сне.
   Я знала, что мне будет страшно засыпать. Вдруг это правда, что я только снюсь моему сыну? Значит, можно уснуть и не проснуться. Кто знает, когда он увидит меня снова… Когда так хочешь спать, что только не приходит в голову…
   Я вдруг почувствовала себя очень усталой. Мои ноги вспомнили о том, что они все утро жали на педали, тут же перед глазами запестрели колючки в шерсти Дружка, а руки вспомнили шерстяную собачью морду, горячее, быстрое дыхание — когда она принимала у меня щенков. Только бы ей удалось спрятать их понадежней, чтобы старуха не увидела их, пока они не подрастут.
   — Мама, собачки спят? — спросил мой сын.
   — Спят, спят, — сказала я. — И нам пора.
   Черный силуэт стоял на нашем пути. Сын забежал вперед и обнял меня за коленки.
   — Это твои дети? — спросил сегодняшний пастух. — А ты правду сказала мне, что ты не замужем?