Три букета цветов
Я поставлю на стол.
Первой свежести,
Диких,
            омытых дождями.
Приезжайте, друзья мои!
Белый терновник расцвел.
Восковые кувшинки плывут,
Медуница цветы раскрывает…
И увидите вы, как покрыто все это
Неподвижным сиянием
                                     нашего красного лета.
Приезжайте!
Вам — зори? Я зори вам дам!
Воздух будет с лугов —
                                     хоть в ладони бери по утрам.
Пирогом угощу вас —
                                    вы не ели таких пирогов —
Белым, пышным, пахучим,
                                             из новой муки,
                                                                      с молоком!
Яблок, что ли, не хватит?
Не одолеть!
Они тучами виснут.
Их клонит к земле.
Может быть, огурцов вам захочется свежих?
Мы их с грядок возьмем,
Принесем их,
Разрежем,
Посолим и потрем,
И сметаной покроем.
Приезжайте. Я жду вас.
Приезжайте все трое.
 
 
А постель вам какая готова!
                                                     В ней спят
Отшумевшие ливни
                                 и запахи мят.
Упадешь и утонешь
                                     в сумятицу снов.
Сны смешаются с запахами цветов.
 
 
Только будем ли первую ночь мы спать?
Я хочу с вами вместе
Свое вспоминать.
Я прослушать хочу
                                 биение наших сердец.
Я хочу убедиться,
                                где будет начало,
                                где будет конец
Чистоте наших чувств…
 
 
Приезжайте!
 

дер. Леонтьево,

август 1935

 
Вишни догорают. Над садами зной.
Облака несмело проходят стороной.
Так ты мне писала.
 
 
Мы глядим и ждем:
Брызнут помидоры кровяным дождем.
Яблоки! Не знали столько яблок — страх!
Падают и трескаются, тают на губах.
Пыль и смех на гумнах, песни — стон стоит.
Все они — ударники, товарищи твои.
Так ты мне писала.
Листья бьют в окно.
Пашки под окошком не видать давно.
Гармонисты! Помнишь? Ничем не дорожат.
Как рванут вдоль улицы — стекла задрожат.
И пустеют избы, прочь летит засов.
Лишь молчат деревья в одиннадцать часов.
Так ты мне писала.
 
 
Приходи скорей,
Приводи тобою прославленных друзей.
Припасу вам яблок, с лучших яблонь — вам.
С той, что всех задумчивей гнется по утрам.
Прежние товарищи соскучились и ждут.
Верные товарищи, что надо, припасут.
А Белова Пашка косы заплетет,
По плечам раскинет — черные — вразлет.
И наденет платье в клеточку и вот,
Как мы сядем чай пить, под окном пройдет.
Так ты мне писала.
 

Сентябрь, 1934

 
Зябко. Багровый качается чад,
В полутемень двора уходящий. Светает.
Словно зубы, продрогшие прутья стучат.
Ни души. Где-то кот промяукал. Взлетая,
Снова падают галки на свежий настил.
Выходи и шепчи драгоценное имя!
Повторяй в пустоте, выбивайся из сил!
Веруй, жди и зови! Если бог не простил,
Он простит, потрясенный словами твоими.
До чего опостылели, если б кто знал,
Эти поиски — ощупью — неизвестного счастья.
Лучше — дверь на крючок! Лучше — ниц, наповал.
Запереться, закрыться, чтоб никто не видал
И никто б не ходил с лицемерным участьем.
Вот что вспомнилось:
Шею — вполоборот,
Извивая хвосты, золотясь на закате,
Возвращались коровы. Их ждут у ворот —
С дойниками, с кусками, в подоткнутом платье.
Начиналась веселая музыка струй,
Ударяющих в донце протяжно и мило.
А тебе становилось невмочь. Протестуй!
Позови! Хоть одна бы на зов своротила!
 
 
Ни одна.
Опускается пыль под окном.
Ты ходила в чужие дворы и глядела.
Там коровами пахло, парным молоком.
Ты стояла подолгу в пушистых приделах.
Ты не раз создавала такой же придел.
Ты его утепляла мечтами своими.
 
 
И, боясь, не дознался б кто, не доглядел,
Ты в него поселяла красивое имя.
 
 
Ты клялась этим именем богу. Детей
Ты баюкала им и себя утешала.
И ждала. И ждала, чтоб оно из клетей
На пастуший рожок на заре замычало.
А оно не мычало. Молчало оно.
Все припомнила ты. Это было давно.
 
 
И когда — после всех ожиданий и бед —
От колхоза соседка с теленком явилась
И сказала, что этот теленок — тебе.
Ты не знала, что делать, засуетилась.
Ну а что тебе делать? Не стыдиться ж людей?
Ты не будешь стоять за чужими дворами.
Принеси ей соломы, неси, не жалей.
Расстели ей солому коврами, коврами!
 
 
Выйдешь утром, и в сонном уюте, впотьмах
Будет голос призывный, еще не забытый.
С каждым утром прямее стоит на ногах,
Тяжелеет басок, и твердеют копыта.
 
 
Вот она все увереннее жует.
И теперь для нее ничего-то не жалко.
Дай ей имя, как думала. К ней подойдет
Нареченное имя, красивое — Жданка.
 

1934

1

 
Я уверен — вы не знаете
Истории такой.
 
 
Вы когда-нибудь слыхали
Имя Марьи Фоминой?
 
 
Вряд ли вы когда слыхали
Это имя.
А у нас,
А у нас по всей округе
Про нее идет рассказ.
 

2

 
От своих подруг сердечных,
От соседей отреклась.
Наши огненные речи,
Лучшие, втоптала в грязь.
Даже мужа не простила,
Мужа трижды прокляла…
 
 
Что ж ты руки опустила,
Слов хороших не нашла?
Неужели ты не знала,
Что в колхоз уйдет один,
Он, поживший и бывалый,
Виды видевший Фомин?
 
 
Он ушел — хозяин слова,
Знавший грозные бои.
Он увел — с двора — гнедого
Под проклятия твои.
 
 
Неживая,
Как колода,
И бледна, как новина,
На глазах всего народа
Наземь грохнулась она.
 
 
А когда сгущаться стала
Вкруг нее, как ночь, молва,
На ветру она стояла
Ни жива и ни мертва.
 
 
Видели, как пыльный, черный,
В поле на кресте дорог
Дуб стоит, утратив корни,
Сохнущий, всему покорный,
В целом свете одинок?
 
 
Сумерки на крыши пали,
Лед карабкался речной.
Слезы, слезы закипали
У Марии Фоминой.
Что ж, Мария,
Плачь, Мария,
Может, выплачешься, плачь!
 

3

 
Что с тех пор прошло, товарищи,
Всего не рассказать.
 
 
Время, как всегда, летело.
Воды пенились, текли.
Холодело и теплело.
Вишни вяли и цвели.
Люди мерли и рождались,
Солнце делало свой круг.
Птицы с юга возвращались
И летели вновь на юг,
И гармонь вела страданье…
А Мария?
 
 
Мы пойдем
Через боль воспоминанья,
Мы оглянемся кругом.
 
 
В том году, в страдную пору,
Жить улиткой не смогла,
На колхозные просторы
К жницам, к пахарям пошла.
Плюнула на кривотолки
И взялась со всеми жать.
 
 
А что дальше было?
Только
Время может рассказать.
 

4

 
Так бывает в душном лете,
Послемайскою порой.
Ринется гроза на ветви —
Ветви никнут под грозой.
А гроза уйдет —
Поднимут
Головы, оттрепетав.
Выпрямятся —
И под ними
Только слезы глупых трав.
И живут с такою силой
Ненасытно, торопясь.
 
 
Так вот и с Марией было.
Так вот было и у нас.
Это может лишь присниться,
Если сердце заболит…
 
 
Август в трепетных зарницах
Над округою стоит.
Тучи ходят к нам с поклоном,
Просят счастия земли.
Пусть они темнеют — что нам! —
Пусть пройдут над летним звоном
В зное,
В мареве,
В пыли!
Так и мы идем — спокойно,
С непоклонной головой —
Нашей жизнью,
Нашей знойной,
Нашей грозной,
Грозовой!
 

Сентябрь, 1935

 
Иван Алексеевич! Гумны чисты,
Солома пушиста и бела,
Идут эмтээсовские трактористы,
Один к одному — высоки, плечисты,
Насмешники, бахари, гармонисты,—
За ними высыпало полсела.
 
 
Иван Алексеевич! Листья вьются.
Грачи по безлюдным полям пасутся.
Темнеет в лугах разостланный лен.
Бредет от безделия грустный конюх,
Рябины до ног ему кисти клонят.
Каким он сиянием окружен!
 
 
Иван Алексеевич! Будь как дома.
Местность тебе хорошо знакома —
Ты здесь не малое время жил.
Сядем, как прежде, на солому,
Вытянем ноги, полежим.
По старой памяти помечтаем.
Посмотрим на розовый край земли.
Расспросим друг друга, подсчитаем,
Что потеряли, что обрели.
 
 
Я много узнал, и тебе поведать
Есть что. Здесь каждый клочок земли
Расскажет о горестях и победах,
Об этих парнях, что сейчас прошли.
 
 
Думаешь, сразу нас повстречала
Хлебом-солью окрестность? Нет!
Как худославили нас сначала!
Сколько частушек про нас летало
На весь Мелединовский сельсовет!
 
 
Думаешь, честных и накаленных
Достаточно было наших речей?
Если мужьям было легче, жены
Висли на шеях у лошадей.
 
 
Всего не расскажешь, что здесь случалось,
Но правда наша не колебалась.
И мы не знали кривых путей.
 
 
Быть может, спасибо нам скажут после…
 
 
Картошка из праха растет, из тьмы.
Равняются, как на парад, колосья.
Тучнеет капуста. И рады мы.
 
 
И зори — с нами И сердце знает:
Ни град, ни распутица, ни гроза —
Ничто нипочем, когда ожидают
Большие заждавшиеся глаза.
 
 
Как только стихнет все — под луною
Сорвется с ладов и басов волна.
И закипит тогда ретивое,
И не найдет ни одна покоя,
Из мимо прошедших — ни одна!
 

1934

 
Я жил, смеялся, плакал — все
По свету растерялось.
Какую песню ты поешь?
Какую молодость ведешь.
В мою глухую старость?..
 
 
От Забайкалья до Литвы,
Забыв любовь и жалость,
Моя голодная судьба
Голодным волком шлялась.
 
 
Она гремела по дворцам,
Валялась швалью рваной.
И поднималась вновь и шла
В царапинах и ранах.
 
 
И песня мыкалась за ней,
Ликуя и рыдая…
А у тебя совсем не та,
Совсем, совсем другая.
 
 
Она мне по душе пришлась,
Я вновь мечтаю с нею.
От этой песни ночь светла
И камни зеленеют.
 
 
Веди ж ее, мою мечту.
По всем просторам света.
Ей, словно грому, срок пришел.
А наша песня спета.
 

1934

1

 
Темно.
А воздух уже не тот,
И звуки уже не те.
Звезда с рассыпающимся хвостом
Растаяла в пустоте.
 
 
Петух лесника, не торопясь,
Пропел,
На всю ночь один.
Еж, по-человечьи сопя,
Рядом с нами ходил.
 
 
Никем не тревожимый, в стороне.
Свободный от всяких дел,
Голубь в гнезде своем, в полусне,
Блаженствовал и гудел.
 
 
Взлетел короткий кабаний крик,
И смолкнуло все на миг.
 
 
Потом кукушка стала
Свои
Жалобы куковать.
Потом ударили соловьи
И начало светать.
 

2

 
Чуть розовато и голо
Уже на небе.
Пар
Приподнимается с болот.
Проснувшийся комар
Звенит в осоке.
Мокрый шмель
Летит, нетерпелив и смел,
И греется.
Грядущий зной
Вдыхая, распрямись,
Блистая влажной чешуей,
Из-под пенька змея
Уже ползет на солнцепек.
В истоме темных снов
Барсук и тот стерпеть не мог —
Взглянул из-под кустов.
 
 
А небо,
Небо целиком
Лучами отекло.
У сосен золотым клинком
Вершины отсекло.
И по трепещущим сучкам.
По золотой коре
Все ниже,
                  ниже,
все скорей
Сползает солнце к нам.
Земля так ждет, так напряглась,
Что, кажется, вот-вот —
И что-то дивное сейчас
Кругом произойдет.
 

1935 (?)

 
Их все гостями называют,
Но каждый год они весной
Не в гости с юга прилетают,
А возвращаются домой.
 
 
Ведь их сюда никто не гонит.
Тяжел их путь из дальних стран.
Дождем сечет их, ветром клонит,
Летят над морем, сквозь туман.
 
 
И в темноте, в глухом тумане
Как много бед их стережет!
И не одна из них отстанет,
Под ветром в море упадет.
 
 
И все ж, все силы напрягая,
Они спешат, спешат весной…
Они не в гости прилетают,
А возвращаются домой!
 

1935 (?)

 
Не знаю, что в моих стремленьях
Написано мне на роду,
Но с неудачей и сомненьем
Я в это место не приду.
Здесь — совесть. Здесь — мое начало.
Я должен приходить сюда
Таким, чтобы в груди стучало,
Как в прожитые здесь года.
 

1935 (?)

 
Я ходил по миру, вопрошая:
— Где живешь ты, рыбка небольшая,
Дедушкина рыбка золотая,
Где живешь ты, солнцем залитая?
 
 
Весело, и нежно, и угрюмо
О тебе я думал, думал, думал.
 
 
Зябнут ноги, остывает ужин.
Зори плещутся в весенних лужах,
Солнце ползает по влажным крышам.
 
 
Мне казалось, что тебя я слышу.
Мне казалось, что тебя я вижу.
Что спускаешься ты ниже, ниже,
Что сейчас, сейчас падешь ты в руки —
Сны мои, восторги мои, муки, —
Залитая, солнцем залитая,
Золотая, рыбка золотая.
 
 
Как она сияла, как блистала!
А потом ее опять не стало.
 
 
Мир становится все больше, больше,
А мне делается горше, горше.
Я с родною местностью прощаюсь,
В путь далекий, в трудный путь пускаюсь.
 
 
Я товарищей беру с собою,
Я теперь тебя достану с бою,
Залитая, солнцем залитая,
Золотая, рыбка золотая!
 

Март, 1933

 
Да, прожить и догадаться,
Что рассвет вставал не ваш.
И не хочет улыбаться
Вам веселый метранпаж.
 
 
Вот в ночную смену стали
Корректировать газету.
А когда-то вы мечтали
Совершенно не об этом.
 
 
Вас уже зовут по отчеству.
Ночь у вас, как старость, длинная,
Вы стареете час от часу,
Александра Константиновна!
 
 
А на днях опять назло вам
Нехорошее приснилось:
Будто за каким-то словом
Опечатка притаилась.
 
 
Только что тут! Вот вы прожили
С гаком три больших десятка,
А оглянешься, и что же ведь?
Жизнь — сплошная опечатка.
 
 
Вы себя, былую, шуструю,
Позабыли. Далеко.
Не шучу я,
Я сочувствую:
Это очень нелегко.
 
 
Но обратно вас не пустят.
И напрасно — напролет
Обвивать ночною грустью
Одиночество свое.
 
 
И напрасно злой тревогой
Провожать свои лета,
Если сделано немного,
Если прожито не так.
 
 
Наш редактор вам доверил
Дело, как и молодым,
Вы не так-то постарели,
Чтоб завидовать другим.
 
 
Вот и я, как вы, мечтами
И работой загружен,
Все мы так — сидим ночами,
Папиросой глушим сон.
 
 
И бессонные минуты —
Ваша участь снов и слов —
Из главснабовских уютов
Вычищают подлецов.
 
 
И не зря хранит заводы,
Обновляет города,
По неспящей Волге водит
Наши грузные суда,
Проверяет элеватор,
Рушит планы кулака
Наша мощь, мои ребята,
Ваша слабая рука.
 
 
Так зачем глухой тревогой
Провожать свои года?
Перестаньте. Нас ведь много
С вами рядом.
 
 
А когда
На израненные гранки
Упадет скупой рассвет —
Выйдут сонные крестьянки
По сверкающей росе.
 
 
И ракетой
Наше дело,
Ночи проходя насквозь,
В предрассветье вновь
Влетело
И в сердцах отозвалось.
 
 
Если нужно — и тревога
Наша с вами пополам
Пролетит по всем дорогам,
Прогремит по всем полям.
 
 
И опять вплетем, как надо,
И в покои, и в борьбу
Одинаковую радость,
Нареченную судьбу.
 

Ноябрь, 1933

 
Встрепенулся, как спросонок,
Линотип. Вздохнул покой.
Перестук ротационок
Опадает за спиной.
 
 
Под ногами нежным хрустом
Отдает недавний снег.
А над нами звезды рвутся,
Пропадая в тишине.
 
 
С плеч сонливую усталость
Ветерок легонько сдул.
Старина!
Опять ты малость,
Чем-то тронутый,
Взгрустнул?
 
 
Старина, опять ты?..
 
 
Встало:
Помутневшее лицо,
Все надежды
Над реалом
Задыхаются свинцом.
 
 
Меркнет юность год за годом,
Тихо валится жена.
Ты идешь по всем невзгодам,
Как по чуждым сторонам.
 
 
А по сердцу бьется гулко
Память страшная жены.
 
 
Сон гуляет в переулках
По простору тишины.
 
 
Мы выходим на Свердловку,
И легко,
И хорошо.
Слышно, как вздыхает робко
Неисхоженный снежок.
 
 
Слышно —
                    в тишине предзнойной
День
Из запертых дверей
Надвигается спокойно
В полусумрак фонарей.
 
 
Кто-то вышел одиноко,
Отряхая снов угар.
В варежках, с метлой широкой
Встал на мягкий тротуар.
 
 
И уже стучит негромко
Сонный, маленький трамвай,
И торопится швейпромка
К комбинату «Первомай».
 
 
Старина!
А ты угрюмым
Притворяешься
И злым.
 
 
Что ж, шагай и тихо думай.
Что же, вместе помолчим.
 
 
Я люблю молчать, мечтая.
Вот и дом с густой резьбой,
Где девчонка проживает
С родинкою над губой.
 
 
Изучил я эти окна
И скамейку на двоих.
Как певал здесь ветерок нам,
Спутав помыслы мои!
 
 
А теперь?
Темней и глуше
В занавешенном окне,
Спит на розовой подушечке,
Забыла обо мне.
 
 
Старина! Шагай, украдкой
Грусть-досаду теребя,
С затаенною оглядкой
На меня и на себя.
 
 
Тронут я удачной сменой.
Надвигающимся днем.
Сном девчонки неизменной,
Неисхоженным снежком.
 
 
Тронут тем, что в этой рани,
В этой свежести утра,
Я в твоем воспоминаньи
Встал итогом всех утрат.
 
 
Но, старик,
И жить мы будем —
Мир мечтателей-ребят! —
Отработаем, отлюбим
И вспомянем про тебя.
 
 
По земле пройдемся ловко
И притопчем теплый снег.
 
 
Рвутся звезды
                           над Свердловкой,
Пропадая в тишине.
 

1934

 
Это все с годами опадет
На кривую грустную усмешку.
И растают, как весенний лед,
Наши встречи, клятвы и измены.
Выхожу. Пошумливает март,
Омывая звезды в чистых лужах.
Наклонились зимние дома,
Прослезясь от выжданного счастья.
В это время где-то далеко
Ты лелеешь наше обещанье.
Я его скреплял своей строкой.
А теперь и март, и ночь,
И я
Прохожу, как в позабытом сне,
Заслоняя наше обещанье.
Девушка протягивает мне
Длинный взгляд и маленькую руку.
И в ответ ей покачнулся я,
Кровь метнулась, и забыло сердце.
 Что другая, клятву затая,
Дожидается конца разлуки.
Будь же так. А я, я за беду,
 Жгучую, что долго не встречались,
Опечалю каждую звезду,
Может, не последнею печалью.
Разреши мне в песнях сохранить
Всю тебя до кружева на юбке.
До поры, когда вот эти дни
Упадут на грустную улыбку.
В это верь! А в остальное — нет.
Я сломал тяжелую поруку:
Девушка протягивает мне
Длинный взгляд и маленькую руку.
 

1934

   Да, это надо высказать.

Б. Пастернак

 
Заря в огородах над нашим пряслом
Тысячу раз взлетала и гасла.
Друзья засыпали и вновь вставали,
Яблони стряхивались и расцветали.
А мы все бродили с тобой, бродили.
Ломали орешник, мяли цветы.
О чем-то вполголоса говорили,
Сшибали росинки с сучков, и ты
Манила, звала меня под Кипрово —
Уйти на заветные бугорки.
Шли. Рука об руку. Ни слова.
Дрожью несло от твоей руки.
Подруги завидовали, не смея,
Бабы предсказывали у дверей…
Меня оплетали и жгли, как змеи,
Каленые косы с твоих плечей.
Шла перед нами, как жизнь большая.
Мечта в ослепительной голубизне.
Я припадал к тебе, все прощая.
И думалось: больше не надо мне.
Я буду в буранах надеждой греться,
Любовь проносить сквозь ласки вьюг.
А наши клятвы, как в честном детстве,
Лучшими песнями обовью.
Что же мне больше?
Пастух над нами
Последнюю зорю кнутом рассек.
Ты, встрепенувшись, взмахнув бровями,
Пропала.
                Забыть бы, забыть бы все!
Долго ль ты будешь мне сниться, стерва?
Где твои клятвы? От встречи первой
Остались верны, прижились со мной
Открытки с печалью и бред ночной.
А ты вот никак не поймешь. На свете
По-разному, видно, смеяться нам.
Платки твои мне не нужны, а эти,
Что были у сердца, — рву пополам.
 

1934

 
Когда не будет дубом дуб; когда
От Волги не останется следа;
Когда не будут звезды сил иметь
Гореть и падать, падать и гореть;
Посохнут липы, и умрет трава,
Утратят силу нежности слова,
И потеряют запахи цветы —
Тогда не будешь грезиться и ты…
 

1935

 
Я теперь, чтобы Клава уснула скорей,
Шум лесной положил бы под голову ей
Пышный, мягкий, стоявший
В раздумье моем.
Как она хорошо бы
Уснула на нем!
А проснувшейся утром,
Я бы Клаве принес
В первоцветном сиянье
Кукушкиных слез,
Первый луч, ветер с юга,
Воды ключевой.
 
 
Клава!
Не принести ничего!
 

1935

 
Не обидишься, а?
Я товарищам все рассказал.
Слишком часто меня к тому месту звало,
Слишком много запомнил,
Одному все иметь тяжело,
И товарищам я рассказал:
За Казанью в июне
Среди ночи
                      такой
От сосны,
                  от пчелиной земли,
                                                    от густой
Нестерпимой ромашки
Тревожный настой —
Утомленный, усталый,
Хоть падай, хоть стой!
А какая-то птица хочет землю в куски
                                                                     разорвать,
От любви и восторга и воздуха нет ей.
— Как же тут устоять, — я сказал им, —
                              хотя бы и тридцатилетней? —
И друзья подтвердили, что верно, не устоять.
 

1935

 
Мне ничего не надо от тебя,
Но чтоб вот это знала ты, хочу я,
Как я, по юности своей кочуя,
Других встречая и других любя,
Другим давая искренний обет,
То весело, то грустно и угрюмо,
Наедине все думал о тебе —
С какою нежностью, как долго думал!
 

1935

 
Все, что я ждал, — теперь имею.
Я счастлив в этой стороне.
Луга качаются, синеют —
В цветах, в жуках и в тишине.
 
 
Дожди грибные — как тростинки,
Над ними радуга плывет.
Броди и пой, лови дождинки.
Чего ж еще недостает?
 
 
А ночи! Эхом отдается
В ночи стук сердца моего.
Далекий голос, тонок, гнется,
Я долго слушаю его.
 
 
Гармонь грозит, напоминает,
Зовет, прощает, обещает,
Отчается и заревет.
Чего ж еще недостает?
 
 
Я ничего теперь не знаю —
Ты будешь ли когда со мной?
Но я все так же обращаюсь
К тебе одной, к тебе одной.
 
 
Увижу ль я тебя?..
                                Светает.
На землю яблоко слетает,
И кочет в третий раз поет.
Тебя мне здесь недостает.
 

Май, 1935

1

 
Я готовился, я знал: на лето
Ты уедешь, так что про себя
Я помалкиваю. Но об этом
Пароходы по ночам трубят.
 
 
Как уйдут последние трамваи,
Смолкнет ночь, и волжские гудки
Над притихшим городом всплывают,
Полные желаний и тоски.
 
 
А к рассвету уже воют, воют.
Им мерещится все дальний путь.
Их зовет и манит за тобою.
Помоги же ты им как-нибудь!
 

2

 
Я себя обманывал, старался
Без тебя жить новым чем-нибудь.
А теперь вот самому признался,
Что ничем себя не обмануть.
 
 
Выйду я на улицу — в прохожих
Мне мерещится — вдруг вижу я:
Или плечи, на твои похожие,
Иль походка вдруг мелькнет твоя.
 
 
И кольнет мне радостно и больно.
Вот ведь иногда бывает как:
Вздрогну я, остановлюсь невольно
И стою, разинув рот, чудак!
 
 
Я спешу к себе за стол в надежде
За столом видения распять.
Но и здесь поет все то, что прежде
Я не смел иль не сумел сказать.
 
 
Что проглатывал я так некстати.
Что умалчивал порой.
Кто-то в отдаленье перехватит
Все слова, придуманные мной.
 

 
Был бы я Северным полюсом —
Славил бы шар земной.
Ученые и герои
                            бредить бы стали мной.
 
 
Я много их, благодарных,
Стал бы тогда иметь,
Живущих одним желаньем —
                           увидеть и умереть;
 
 
Стремящихся год за годом
В циклоны, в мороз, во тьму.
И вся бы земля прислушивалась
                          к дыханию моему.
Но главное-то не это.
Я был бы счастлив вполне.
Не то, что теперь,
                   ты чаще б
                                    думала обо мне.
 
 
И, может быть, пожелала б
Немного вблизи пожить,
Поэтому мне и хочется
                        Северным полюсом быть.
 

 
Ночью была гроза. Вода летела сквозь крышу.
Стучали яблоки, и шумело небо.
Я просыпался, слушал и вновь засыпал.
А утром вышел в сад.
На земле лежало много яблок.
Было тихо, прозрачно и нежно, будто
Мир удивлялся тому, что за ночь
Сделали с ним. А в воздухе плыли
Солнце, пчелы, земля и травы.
И мне захотелось взять этот сад,
Взять его на руки — это солнце,
Яблоки, пчел, землю и травы.
Все это на руки взять и пойти,
Перед тобой положить и сказать:
«Девушка, мне надо одно: возьмите,
Потрогайте это своей рукой».
 

1939

 
Вьюга, вьюга, как сердито ныне
Ты обходишь снежную страну!
Если будешь ты на Украине,
Пожалей там девушку одну.
 
 
Я прошу — не будь суровой с нею.
Если встретится она в пути,
Я прошу тебя запеть нежнее
И ее сторонкой обойти.
 
 
Пусть она шагает и шагает
На огни, мелькнувшие вдали,
Пусть она усталости не знает.
Под ноги ей снегу не стели.
 
 
Если девушка сегодня дома,
Ты стучи тихонько к ней в окно.
Пусть ее качает легкой дремой,
Пусть всю ночь ей видится одно:
 
 
Как вот здесь, в моем краю далеком,
Перед светлой комнатой моей,
Вьюга ходит у полночных окон
И поет мне песенку о ней.
 

1940

 
Вот вы видите: дождик сквозь солнце, дуга,
Распростертая над тишиною, луга
С лошадьми, уходящими к мокрым кустам.
Ну, а дальше? Вглядитесь попристальней:
                                                                          в светлой,
В незаросшей, в сияющей местности, там.
Где кончается детство, ничего не заметно?
Ничего?.. А, ну то-то же! Так себе, пух,
Легкий луч. Только луч, затерявшийся, малый.
Он горит еле-еле, но если б потух,
В мире, кажется, после темнее бы стало,
 
 
Я любил, и оставил,
И не дорожу.
В жизни каждого нечто такое бывает.
Но теперь через все прожитое гляжу,
Как стоит она там и к себе призывает.
Не однажды истрескались губы мои.
Кожа в цвете менялась, в песках и тумане
Я терял свое имя, а она все стоит,
Все стоит, все на этом же месте, и манит.
Вы представьте — и манит. Мне ее не вручат.
Мне ее не убрать с того места. Такая
Пусть она и останется — в брызгах, в лучах
Уходящего детства, зовя и мелькая.
Пусть! Усталый и мокрый, взгляну я туда
И за все лишний раз улыбнусь. Не беда.
 

1939

 
Поверишь ли сейчас тому,
Что стоило когда-то муки?
Вот через десять лет разлуки
Пришел я к дому твоему.
Я, видно, изменился мало.
Твоя сестра меня узнала.
Я поглядел вокруг, а мне,
А мне и узнавать не надо —
Всё это: эта дверь, ограда,
Скамейка в вечной тишине,
Ветла над ней с листвой седою.
Да это небо над ветлою —
Все это ведь живет во мне.
 
 
Я понял здесь: мы будем жить,
Не сожалея, не страдая,
Других родными называя
И не встречаясь, может быть.
 
 
Но те слова, что мне пропела,
Не пропоешь ты никому.
Так неумело и несмело
Я никого не обниму.
 
 
И пусть друг друга мы не встретим,
Сюда мы вместе не придем,
Но будем знать, что есть на свете
Вот этот молчаливый дом.
 

1941

 
Теперь мне рассказать вам надо
О жизни нашего отряда.
 
 
Вы вряд ли знаете, как можно
Увидеть ночью то, что днем
Другим не видно: как в тревожном,
Коварном шорохе лесном
Определить, чье сердце бьется
И кто там ходит вдалеке.
Все это подвигом зовется
На вашем мирном языке.
 
 
Я ничего от вас не скрою.
Подробно расскажу о том,
Как по сухой земле, по зною,
Мы, молчаливые, идем.
 
 
И сил уж, кажется, не стало.
И ветры до того резки,
Что пуля валится устало
На перегретые пески.
А мы все теми же шагами,
Все — голову вперед — идем.
Все расскажу я вам.
Потом,
Как вы хотели, перед вами
Предстанут спутники мои.
Устроим встречу, посидим
С моими новыми друзьями.
Мне хочется и самому,
Чтоб вы их знали по-другому —
Не так, как знаете, — без грому.
Представлю всех по одному,
Чтобы вы знали их, как надо,
Чекистов нашего отряда.
Чтобы потом вам долго пелось
О них
И думалось о них.
И чтобы каждому хотелось
Иметь товарищей таких.
 

1936

 
За полночь время. Ночь пуста.
Пропал последний звук.
Встал человек из-за куста
И поглядел вокруг.
 
 
Лес темный перед ним, большой.
Кто б здесь его нашел?
И человек глухой тропой
В твою страну пошел.
 
 
А ты, как детка, все забыла,
Под щеку руку положила
И спишь себе всю ночь.
В краю лесном, в ночи тревожной
Крадется кто-то осторожно,
А ты и спишь всю ночь?
 
 
Он вслушается — все молчит,
И вновь ползет, как крот.
А я стою вот здесь, в ночи,
Гляжу, как он ползет.
 
 
Я встану на колено. Он —
Бежать? Пускай бежит.
Пускай живет, пока патрон
В патроннике лежит!
 
 
И ты проснулась. Что ты встала?
Пока совсем не рассветало,
Поспи еще часок.
В краю лесном, в ночи тревожной
Неторопливо, осторожно
Спускается курок.
 
 
Ни хвои мгла, ни тень от пня
У нас ему не щит.
И пуля гневная моя
Свой честный путь свершит.
 
 
Все зашевелится вокруг,
Весь мир, сырой, босой,
И солнце выкатится вдруг,
Омытое росой.
 
 
И ты проснись. И, как бывало,
К ногам откинув одеяло,
Вставай, уже пора.
В краю лесном, в краю тревожном
Проходит парень осторожно
В шестом часу утра.
 

1937

 
Если выпадет так:
Затрясет тебя горечь утрат,
И тебе не поможет
Ни друг твой, ни брат,
Ни призыв площадей,
Ни садов утомленных молчанье,
Ни французский язык,
И придешь ты и встанешь
У себя, ни к чему
Прикоснуться не смея,
Одинокий,
Как мамонтов клык в музее,
Друг мой, верное дело:
Раскрой тогда письма мои.
В них присутствуют люди,
Ты вспомни их и позови.
Ремесло их сурово.
Их жизнь молода и трудна.
Им от женщин любимых
Остались одни имена.
Ведь и им открывали
Ночную бесшумную дверь.
Ведь и их заклинали
Магическим словом: «Поверь!»
И они ведь носили Годами
Святая святых.
Отблеск
Нежных смятений
В зрачках проступает у них.
Вот он выйдет в полночи,
Такой человек.
Сядет он на еще не остывшей траве.
Скажет слово, другое.
Послушает, глянет во тьму.
Скажет третье, послушает,
И никто не ответит ему.
Что же делать? Зажмуриться?
Уши зажать?
До рассвета метаться, метаться?
Бежать?
Слать проклятья, мольбу?
 
 
Он в заставу идет.
Проверяет патроны,
Подсумок на место кладет,
Вынимает часы
И ложится в постель
Пусть за окнами лава
Соловьиных страстей
Ниспадает и крошится!
Он уснул. Он спокоен.
Он иначе не может:
Ремесло их такое.
 

1937

 
Он перешел границу
В темный, дремотный час.
Пуля, скользнув в предплечье,
Над сердцем ему пришлась.
 
 
Светало. Дымились травы.
Кустарник в тумане плыл.
Его принесли к заставе.
Лежал он и воду пил.
 
 
Стояли мы и курили,
Скупой разговор вели.
Рядом с ним положили
Что у него нашли:
 
 
Какие-то красные волосы,
Нюхательный табак
(След посыпать
На случай
Преследованья собак),
Компас, часы и деньги,
Деньги моей страны.
Нож, пистолет, гранаты
Ладонной величины.
 
 
Деревья порозовели:
Слышался скрип арбы.
Мокрыми гимнастерками
Мы вытирали лбы.
 
 
Он знал, что нам еще нужен,
Что мы его не добьем,
Он силился жить
И слушал,
Что говорят о нем.
 
 
А я, я глядел на кисти
Его волосатых рук,
На злую татуировку,
Сведенную в полукруг:
Лиловые нож и крылья,
Огонь, зажатый в кулак,
И виденный где-то раньше
Зигзагообразный знак.
 
 
И я навсегда запомнил,
Навек, до последних дней.
Этот змеиный облик
Ненависти моей!
 
 
Он мне был известен с детства
И книжками разъяснен,
А здесь я на самом деле
Увидел,
Как может он
Залезть под глухие листья,
В зубах пронести беду…
 
 
Теперь — под землей ползи он,
И там я его найду!
 

1937

 
В Большом театре уже кончалась
Официальная часть. По скрипкам
Прошло предчувствие, дирижер
Уже поднимался над бурей мая.
Знаменитый биплан с Охотского моря,
Торопясь, на Красную площадь шел,
На ходу приветствия принимая.
 
 
В городе Горьком на углу Свердловской
Мои товарищи в полном сборе.
Вот скрипнули стулья, смолкает пенье,
Сейчас они встанут. Под ними новый.
Опрокинутый в Волгу огнями, город —
Весь в ожидании, в нетерпенье.
 
 
В светящейся ночи — флаги, флаги!
Они напряглись и летят на север.
И никому в эту ночь не спится.
 
 
А мы зарядили винтовки, фляги
Водой наполнили и засели
Во тьме кромешной по всей границе:
 
 
У пней горелых, на старых тропах,
На забытых просеках, на завале —
Повсюду, где только темней и глуше.
Мы сидели, забыв, что давно промокли.
От комаров опухли.
Мы знали одно: надо слушать, слушать.
 
 
Мы выросли в промахах вдохновенья,
Горько расплачивались и снова
Платить не хотим за мечты на ветер.
Мы сидели, забыв о друзьях, о доме,
О голосах на углу Свердловской,
Мы не думали ни о чем на свете.
 
 
На расстояньи штыка хоть крейсер
Ползи, не увидишь, а видеть надо.
Все надо видеть в болотных порах,
В возне и кипеньи набухшей ночи.
Что услышишь? А слышать надо,
Расшифровать надо каждый шорох.
 
 
Ходили козы, храпели травы,
Восторженно бормотали птицы,
Земля возилась во мгле, большая.
 
 
Потом рассвело, и в стране узнали:
Много убийц перешло границу
В ту ночь,
Но никто не дошел до мая.
 

1938

   Тамаре М.

 
Я вышел в ночь.
                           Тяжелые полотна
Недобрых туч нависли надо мной.
Вдоль просек сосны тихие дремотно
Теснились,
Двигались ко мне толпой.
Под низким небом неуютной ночи
Им зябко было.
                         Ветер, как щенок,
Повизгивая, из кустов наскочит
И, обессилев, падает у ног.
Со мной, бежал мой молчаливый спутник,
Мой старый Кармо. Я хочу — о нем
Чтоб знали все. Он лапой зря не ступит.
Ушами зря не поведет. Вдвоем
Проходим мы, не торопясь, как дома,
Мне каждый куст и каждый пень знакомы.
Я назову какой угодно звук:
Упал сучок, проснулись горностаи,
С дрожащих сосен старый снег спадает.
Лиса зовет невидимых подруг…
 
 
                  Спит начальник заставы
                  И видит —
                  Как тысячи плит,
                  Тучи виснут и виснут,
                  Лес шумит и шумит.
                  По обсохшему телу
                  Проходят горячие волны.
                  Три часа до утра,
                  Темных, теплых и полных.
                  Хорошо растянуться
                  В это время
                  В качаньи
                  Сновидений, в безмолвьи.
                  Товарищ начальник.
                  Он облазил участок,
                  Проверил кусты и следы
                  И принес в сапогах
                  Десять фунтов воды.
                  Он сказал нам:
                           — Идите,
                  Дремучее небо теперь,
                  Ни кустам и ни пням,
                  Только глазу и сердцу верь.
                  Остальное, надеюсь,
                  Вы знаете сами.
                  Спи, товарищ начальник,
                  Остальное мы знаем.
 
 
Над лесом ветер шел на низких нотах,
Беря все выше. По моим расчетам
Предвестник он зловещих и седых
Рассветных бурь. Неважная забава!
Они известны мне, под их обвалом
Все выстрелы, сигналы и следы,
Как мышь в волнах.
                      Так и случилось вскоре.
Где вы теперь, товарищи? Я вам
Шлю вдохновенье,
Радость шлю друзьям —
Сидеть в секрете и ходить в дозоре
По никому не ведомым путям.
Огни страны в тяжелый час вам станут
Гореть в метели.
                        Переждав на пне,
Я осторожно вышел на поляну.
Снег ринулся ко мне
С восторгом, с визгом. В исступленьи мутном.
Он шел дрожа,
Повертывался круто,
Он не сидел на месте ни минуты,
Сжимал глаза мне, бился и стенал.
А сосны тщетно вырывались. Их,
Таких красивых, гордых и прямых,
Согнуло в три погибели, и мал
Казался мир им. А над ними — вся
Прорвавшаяся ярость ветровая,
Как будто режут стадо поросят…
Что здесь увидишь?
Долго, протирая
Глаза перчаткой, я стоял, не зная,
Как выстоять под судорогой белой.
Мне ждать нельзя, мне надо дело делать.
Идти мне надо. Я пошел.
Я медленно шагал.
Передо мной в просветах бури встал
Нанос — тяжелый, неуклюжий вал.
Я шел к нему, а он маячил сонно,
Весь равнодушный и согбенный весь,
Был неподвижен он. На месте ровном.
Я в детстве их лепил. Но здесь…
— Вот это да! — сказал себе я. — Номер!
Здесь не было ни одного ж куста. —
Гляжу на Кармо. Это мой барометр,
Он поднимает голову. Я встал.
Я стал глядеть. Потом пошел. Потом
Ускорил шаг. Я побежал бегом.
Недвижимо стоявший до сих пор,
Массивный, снежный,
Тронулся бугор.
 
 
                  Спит начальник заставы,
                  Ноги выпрямил. Спит.
                  Лес во сне, наяву ли
                  Шумит и шумит.
 
 
Сновиденья качаются,
Шум все ближе.
И быстро
Все обрушилось. Что это —
Выстрел?
И проснулся начальник заставы. Черта
Заметается снегом,
Не видать ни черта!
Заяц кружится, кружится,
Ищет дорогу,
Косится,
Перепуганный насмерть,
Любое из двух выбирай:
Или мчись, как снежинка,
Прямо в зубы лисицы,
Иль ложись, да на месте
И помирай!
Ели все в кружевах, все в пеленках,
Как дети, когда перед сном…
Их заносит, заносит, заносит
Кругом.
 
 
                  Ветер тычется в снег
                  И сопит.
                  И начальник заставы не спит.
 
 
А Кармо выпрямился. Тонким носом
От странно движущегося наноса
Не отрывается, дрожит и ждет,
И тянет, тянет, тянется вперед.
И я пускаю.
И тогда
С наскока,
Во всей летящей, яростной красе,
Последний раз взметнув себя высоко,
Не оглянувшись,
Рухнул он на снег.
Чужой передо мною человек!
Но я не выстрелил.
А он бежит,
А он в метели скрыться норовит!
Но я не выстрелил.
Нет, выстрела мне мало.
Я взять решил его во что бы то ни стало
Живым.
Метель наскакивала вдруг,
Сворачивала, замыкала круг.
Сухой валежник на моей дороге
Из предрассветья вылезал кругом.
Цеплялся, путался,
Из снега ноги
Вытаскивал я с листьями и мхом.
Я вымок и отяжелел. Портянки
Сочились и визжали.
А во рту,
Как в Каракумах, высохло,
И жаркий
Язык тянулся к мокрому листу.
Метались, жгли пронзительные елки,
Тупыми сучьями лицо секло.
А мы бежали, мы бежали.
Сколько —
Не знал,
Не помнил.
Тихо.
День.
Светло.
Он делает за сосны круг и кругом
К границе хочет.
А над ним и вьюга
Уже хохочет. Все пути
Измерены.
Обратно не уйти!
Тогда за сумрачной сосной, за снежной,
Он выхватил последнюю надежду.
Следы от пуль смотрел я после, криво
Прочерченные на пеньках сухих.
А тут я видел только суетливо
Ко мне направленную кисть руки.
Что было в это время сердцу слышно,
Что думалось — рассказывать излишне.
Замечу только: никогда под пулей
Движений лишних не производи.
Сожми всю ярость, гнев смири и в гуле
Лови затишье
И вперед гляди!
Пусть пни визжат и крошатся кусками,
Пусть обреченною рукой пускает
Он очередь за очередью. Но
Преступной пуле честный воздух тяжек,
Она у сердца моего не ляжет,
Торжествовать ей здесь не суждено.
Но пусть и так, но пусть и так — плутая,
Придет ко мне, и снег вокруг растает
От крови чистой, как заря.
И так
Он все равно, как заяц в огороде, —
Метель не скроет,
Лес не загородит,
Он только выиграет лишний шаг.
 
 
                  А начальник заставы
                  Пробивается к нам
                  По невнятным выстрелам
                  И следам.
                  Их заносит,
                  Заносит,
                  Ни дорог нет,
                  Ни просек.
 
 
                  А навстречу кусты,
                  И кругом все кусты,
                  Непроглядно густы.
                  Надо вовремя,
                  Вовремя надо.
                  Бегом!
                  А!
                  Вот Кармо лежит,
                  Поджидает его.
 
 
                  Он бежит и зовет его —
                  Не поводит хвостом.
                  Он глядит и не верит —
                  Снег не тает на нем.
                  Он его ударяет прикладом!
                  Лежит.
                  И начальник заставы
                  Дальше бежит.
 
 
И мы бежали. Вдавливался лед
И открывал нам западни болот.
По сторонам шарахались кусты,
Такие же всё —
Сумрачны,
Густы.
Весь белый свет прокалывала хвоя.
А мы бежали.
Одиноко. Двое.
Оглохшие,
Глотая струи ветра.
 
 
А на двадцать пятом километре
Я доложить начальнику заставы
Встал, как подобает, по уставу.
И покачнулся, сел, не доложив,
Лишь указал на связанного — жив.
 

Западная граница,

1938

 
Теперь бы выйти
                                   и условным свистом
Товарищей по-прежнему позвать.
Преследовать бы вновь контрабандистов,
В широкую морскую ночь стрелять.
 
 
Идти туда, где милый Ламме дремлет,
По Украине Когана искать,
Предчувствуя неведомые земли,
Стоять на палубе, глядеть и ждать.
 
 
Свистеть и щелкать над одесским летом,
Чтоб на тоскующий, тревожный зов
Все соловьи из ярмарочных клеток
Рвались на родину свою.
                                               И вновь —
На плечи сумку и под ветер знойный,
Весь эскадрон уже давно в пути.
 
 
Но на постели тихо и спокойно,
И видит он — не встать и не пойти.
 
 
Он видит — рыбки плавают.
Пустая
Большая комната.
Тетрадь лежит.
Раскрыты окна. Кашель подступает.
А сердце все по-прежнему стучит.
 
 
Раскрыты окна тем же все стремленьям,
Все так же Коган падает в борьбе.
И он сидит, томимый вдохновеньем,
И море Черное зовет к себе.
 
 
Зовет товарищей.
И плещут воды,
Шумят порты одесские.
                                         Идут
Механики, чекисты, рыбоводы,
Ветра Украины с собой ведут.
Они идут в запыленной одежде,
Все верные призванью своему.
 
 
Желать, желать,
Желать опять, как прежде,
И море Черное идет к нему.
 
 
И поднимается он в астме душной,
Чтобы среди товарищей опять
Рассказывать о радости минувшей
И к радости грядущей призывать.
 

Январь 1935 — июль 1937

 
Земля зарубцевалась. И на ней
Все больше радости, меньше утрат.
Могилы неоплаканных людей,
Притихшие, поросшие, молчат.
Что здесь увидите, придя сюда?
Упавший столб. Ушедшие года.
Легко взглянуть на них,
Легко забыть.
Упавший столб уж начинает гнить.
Гнезд ящериных нежится уют.
Вылазят ящерицы, солнце пьют
На холмиках, пригретых в тишине.
И видят люди: в этой стороне
Спокойно небо и земля цела.
И чередом своим идут дела.
И меньше, меньше с каждым днем утрат,
Но нам все так же, так же дороги
Свидетели неутоленных клятв —
Запекшиеся холмики могил.
Мы здесь давно. Мы здесь стоим года.
В дождях тягучих, в шелесте и мгле.
В февральских судорожных холодах.
В июньском нетерпенье, на земле,
Живущей взрывами больших страстей…
Мы здесь стоим и слышим: по ночам
В нетлеющем безмолвии костей
Они о мщении взывают к нам.
Зовут и ждут они.
Зовут и ждут.
И обещают, только б час пробил,
Вся скорбь, весь гнев, скопившиеся тут,
К знаменам нашим выйдут из могил.
 

1938

 
Мой Сингапур!..
Давно, не помню,
Когда и почему возник
Мой Сингапур.
                       Свою всю ровню
Я посажу на белый бриг.
 
 
За нами, как последний зов,
Светясь, качнется все родное.
В тропических ветрах, под зноем
Нам снившихся материков
Промчимся мы.
                            Я сода-виски
Налью, мы выпьем по-английски.
Наденем кители, закурим
И бросим якорь в Сингапуре.
 
 
С ленивым прищуром британки
Глядят на трепет вымпелов,
Пропели медленные склянки
На побережье. Тяжело
Тропические ливни пали.
И все кричат на рикш: «Скорей!»
 
 
Мы не за это укрощали
Все волны пройденных морей…
Все это мы пока забудем.
На время. Мы пройдем сперва
К отверженным и черным. К людям
Глядящим в землю.
Но и там
Быть долго не придется, чтобы
Проверить клятвы и накал
Накопленной любви и злобы,
Что в детстве еще каждый знал,
Для этого немного надо —
Друг другу поглядеть в глаза.
 
 
Большой, в кокосовой прохладе,
В прибоях океана — зал,
Как парус, как виденье, светел,
Взойдет над Сингапуром.
                                             В нем
Малайской румбы жар и трепет,
Британских трубок дым и пепел.
Вот мы туда и завернем.
 
 
Нам усмиренных вин и пива
В надменных чашах поднесут.
В ответ, раскланявшись учтиво,
Я тост за всех произнесу.
 
 
Я так скажу:
— Живите, лорды,
Вам материк под счастье дан.
Для вас — послушный и негордый —
Поет Индийский океан.
 
 
Живите,
Небо в вечном мае.
Здесь ярок зной, здесь тень густа.
Все черные с рожденья знают
Молитву вашего хлыста.
Живите. Будет час — придется
Под тропиком похолодеть,
Тогда никто уж не спасется
Ни на земле, ни на воде.
Тогда и солнце будет хмурым.
Скользнув, как тени, в дым кают.
Отверженные Сингапура,
Вас на отмщенье позовут.
И ваших жизней будет мало,
Чтоб утолить надежды бурь.
 
 
Вставай, прекрасный и усталый,
Мой Сингапур, мой Сингапур!
 

1939

 
Как говорит преданье,
В тумане далеких дней
На счастье и радость людям
Принес его Прометей,
С тех пор мы к нему привыкли,
Живет он в каждом дому,
Кто же из нас, товарищи,
Не радовался ему?
Кто же из нас, уставши,
Не ждал его на пути?
— Огонь, — говорил твой спутник,
И легче было идти.
Ты у огня садился.
Мурлыкал над ним. Огонь
Брал ты в свою прозябшую,
Негнущуюся ладонь.
А вот вы сидите дома,
А где-то там, за окном,
Ноябрьская ночь затаилась,
Постукивает дождем.
Прильнет она к светлым окнам,
Бойко пройдет в сенях.
А вам хорошо сидится
У маленького огня.
 
 
Огонь. И теперь — встаешь ли,
Идешь ли, ложишься ль спать.
Старинное это слово
Слышится нам опять.
На землях и в океанах,
За далью моей страны
Сумрачный и тяжелый
Бушует огонь войны.
И под его багровым,
Огромным его крылом,
Покоя не зная ночью,
Солнца не видя днем,
Все потеряв, чем жили,
Люди бегут скорей
Туда, где темней, где только
Нет никаких огней.
И города Европы
В черном лежат дыму.
Те, кто любил и жил с ним,
Проклятия шлют ему.
Проклятие светлому небу
И голубым морям,
Что дышат огнем. Проклятье,
Темные ночи, вам!
Закованному в железо,
В свистящую сталь и бронь,
Летающему над миром,
Проклятье тебе, огонь!
Старинное мирное слово.
Выйди сюда, взгляни:
В синих просторах Родины
Тихо плывут огни.
Белые, голубые,
Полуночных звезд светлей.
И над родной землею
Не будет других огней.
Но нам для другого дела
Нужен огонь другой.
Может, и нам придется
Расквитываться с войной.
Нам нужен огонь, железо,
Буря огня, картечь.
Работой своей, всей жизнью
Готовить его, беречь!
Пусть он, пока прохладный,
Мерцает в твоем окне,
Пусть он лежит на складах
И ждет меня в тишине.
Над утренними полями
В мирный летит полет,
В ладонях бойцов зажатый,
Спокойно приказа ждет.
— Огонь! — командиры скажут,
И я разожму ладонь.
Он, терпеливо ждавший,
Грозный, большой огонь,
Вылетит,
Всей накопленной
Бурею засверкав,
Путь расчищая жизни,
Смертию смерть поправ!
 

1940

 
Вот перед ним лежит река,
Которая ему, бывало,
Еще в младенчестве певала,
Потом звала издалека.
 
 
Вот перед ним идет народ,
Кто вместе с ним над океаном
Глядел во тьму, летел вперед
И ледяным дышал туманом.
 
 
И неба тающий простор
Над ним все тот,
Все тот, в котором
Его поющие моторы
Нам слышатся и до сих пор.
 

Декабрь, 1940

 
Заволжский ветер нам весну принес,
И вновь нас потянуло на откос.
 
 
Ах, не прийти сюда теперь нельзя нам.
Река идет! Река идет! Как тут
Под вечер на откосе горьковчанам
Не постоять хоть несколько минут!
 
 
Все забывая, мы стоим, гадаем,
Насколько будет высока вода.
Мы пожеланья Волге посылаем,
Припоминаем прошлые года.
 
 
И слушаем тревожный и невнятный,
Идущий с Волги шум и хруст весны.
Луга за Волгой в серебристых пятнах,
Леса за Волгой грузны и черны.
 
 
И, уходя под небосвод далекий,
Они маячат в синей поволоке…
 

1940

 
Идите, друзья, по белому свету,
Плывите за даль — в океан.
По белому свету где только нету
Моих земляков — горьковчан!
 
 
Привет отплывающим в море,
Идущим в тайгу и в пески,
Стоящим в далеком дозоре,
Привет вам, мои земляки!
 
 
Кто скажет, что ими владели когда-то
Хоть раз малодушье и страх
В монгольских атаках, в туманных Карпатах,
В суровых финляндских снегах?
 
 
Когда заиграют тревогу,
Блеснут над полками штыки,
В дорогу, в дорогу, в дорогу
Отправятся вновь земляки.
 
 
Они, где бы жить ни пришлось им,
Привыкнут хозяином жить,
Но в волжских просторах сверкающий город
Нигде им, нигде не забыть!
 
 
Над Волгой светящийся город
Повсюду питомцам своим
Остался по-прежнему дорог,
Повсюду он грезится им!..
 

1940

 
Я их люблю, поодиночке
Стоящих кое-где.
Кора стара, стволы как бочки.
В жаре, в снегу, в беде
Стоят, как сильным подобает.
Идут за днями дни.
И кем, когда — никто не знает —
Посажены они.
 
 
Один из них — мой дуб широкий,
К которому не раз
Я приходил, — мой друг далекий
Стоит и посейчас.
Стоит, ни перед чем не гнется,
Не думает стареть.
 
 
А как у нас передается,
Еще любил сидеть
Под ним, таким же вот зеленым,
Отцова деда дед.
 
 
Ведь это ж до Наполеона,
Наверно, за сто лет!
 
 
И в летний жар, в пыли дороги,
В тех проходя краях,
Наверно, приходилось многим,
Как это делал я,
Свернуть, измученному за день,
Под этим дубом лечь.
И тут почувствовать в прохладе
Усталость ног и плеч.
И, руки положив на ношу,
Глядеть на облака.
И вспомнить обо всем хорошем,
И подремать слегка.
 
 
И, тень благословляя эту,
Подумать: в дальний век
Жил на земле, ходил по свету
Какой-то человек,
Пришел сюда — и неизвестно,
Как жил, каким он был.
Но он любил вот это место,
Он дуб здесь посадил.
Каким бы ни был он — угрюмым
В тот день он быть не мог.
Он, может быть, о нас подумал,
Сажая свой дубок.
 

1941

 
В осенние ночи, в мокрые дни
В сосновом лесу на поляне
Мне видятся маленькие огни,
Тускнеющие в тумане.
 
 
Уходит туман предвечерней порой,
На час розовеет поляна,
Лиса золотая в листве золотой
Выходит тогда из тумана.
 
 
Но снова темнеет, и снова одни
В ночи молчаливой мерцают огни.
 
 
Давно ты идешь, тебе хочется спать,
Тебя усталость качает.
Ты сядешь, покуришь, ты встанешь, опять
Идешь, никого не встречая.
 
 
Ползет под твоими ногами песок,
И тяжко — и нету опоры для ног.
 
 
Но надо идти тебе, путник, иди!
В густом и сыром полумраке,
Меж сосен, сквозь мутную синь впереди
Увидишь далекие знаки.
 
 
Иди и иди на них! Если ж они
Исчезнут за тьмою лесною,
То ты не тревожься, иди, и огни
Возникнут опять пред тобою.
 
 
Придешь — и увидишь — там сосны кругом
Шумят, и один на поляне,
Как будто тебя дожидавшийся дом
Стоит в моросящем тумане.
 
 
Раскроются двери, шагнешь ты вперед,
И встретит тебя незнакомый народ.
 
 
Что тебе надо, путнику, тут?
Огонь да радушное слово.
Обувь обсушат, чай принесут,
Постель для тебя приготовят.
 
 
Ты ляжешь — и в мире не будет дорог,
Усталых, размытых водою.
И все, что ты долго увидеть не мог,
Возникнет тогда пред тобою.
Все то, для чего твое сердце стучит,
Возникнет в иных очертаньях,
И будешь лежать ты и слушать в ночи
Товарищей спящих дыханье.
 
 
Спокойная воля к дороге большой
Войдет в отдохнувшее тело.
И после, куда бы ты после ни шел,
Какое бы дело ни делал,
И в темные ночи, и в светлые дни
Гореть тебе будут все так же
В далеком тумане все те же огни..
Которые встретил однажды.
 

1941

 
Как это в песне?
«Нынче — здесь,
А завтра, завтра — там!»
Свободный угол если есть,
Я поселюсь и к вам.
 
 
Где поселюсь — там и семья.
И можете спросить
У всех вы, знающих меня, —
Со мной нетрудно жить.
 
 
Мне только стол да стул нужны.
Для всех моих богатств
Четыре метра тишины
Я попрошу у вас.
 
 
Переезжать грузовики
Не буду я просить.
Все тяжести мои легки —
Я их люблю носить.
 
 
Хотя я долго, славно жил,
Но гардеробов нет —
Я только вот что накопил
За двадцать восемь лет:
 
 
Испытанный по всем статьям
Ареопаг друзей:
Друзья не помешают вам,
Они — в душе моей.
 
 
По всем краям родной земли
Они со мной живут,
Они давно б ко мне пришли,
Да дом мой не найдут.
 
 
Еще я принесу с собой
Один мой легкий груз —
Мой легкий груз, мой светлый груз
Мою любовь и грусть.
 
 
Раз повстречавшись в месяц май,
Она со мной идет
Из дома в дом, из края в край
Уже который год.
 
 
Да попрошу я вас о том,
Чтоб на исходе дня
Чай принести, да не о всем
Расспрашивать меня.
 
 
А ляжете вы спать — от вас
Я свет загорожу.
Я только тихо похожу,
Я вас не разбужу.
 
 
А выйдет срок, и я прощусь,
И в дом другой семьи
Я понесу свой легкий груз —
Владения свои.
 
 
И, вспоминая вас порой,
Я буду думать: вот
Какой приветливый, простой,
Хороший есть народ!
 

1940–1941

 
На маленькой потертой раме,
Послушные твоим рукам,
Летят, летят, летят годами
Четыре птицы по углам.
 
 
Давно ты перестал стремиться,
Сложил резцы и замолчал.
А рама — у меня. А птицы —
Летят, куда ты их послал.
 
 
Я с ними сжился. Дал им имя.
Еще не раз я к ним приду.
Еще я долго буду с ними
Учиться твоему труду.
 

1940–1941