Солнце уже опустилось за высокий берег Волги, и половина широкой водяной глади была в тени. А дальше, к другому берегу, она розовела и на гладких изгибах волны отливала темно-красным и лиловым цветом.
   Березки на низком левом берегу надули свои тройчатые почки, которые краснели на закате, четко вырисовываясь в чистом весеннем воздухе.
   Было самое начало весны, когда река, еще мутная, плавно катила вниз свои полные воды, и только у островов и прибрежных каменных кос были видны перевивавшиеся струи, окрашенные тихими красками заката.
   С высокого каменистого берега по извилистой тропинке спускались четыре человека: три военных и одна женщина, скорее девушка, тоненькая, в коричневомх платьице, похожем на гимназическое, с длинным шарфом, обмотанным вокруг шеи.
   У двух передних были на плечах лопатки, а шедший сзади них военный, с серебряными офицерскими погонами и желтой кобурой револьвера на боку, держал в руках сломленную палку, которой беззаботно сбивал по дороге камешки.
   Когда стали спускаться с крутого места, он, опираясь на палку, протянул было галантно — девушке руку, чтобы помочь ей. Но она, с мелъннувшей на ее лице едва заметной болезненной судорогой, отдернула свою руку.
   — Вы так ненавидите меня? — спросил, улыбнувшись, ее спутник.
   — Нет, — ответила девушка, — это не имеет практического смысла.
   — А если бы имело, вы сделали бы все возможное?..
   — За меня сделают уже другие. Вы только не дотрагивайтесь до меня. Лучше дайте палку.
   И она, опираясь на палку, ставила ноги в туфлях боком и спускалась, переставляя все одну ногу вперед.
   Ее тонкое нервное личико постоянна менялось в своем выражении. Она то улыбалась своему испугу при спуске, то поднимала голову и, задержавшись на секунду, обводила взглядом необъятный горизонт сидеющих на том берегу лесов и песчаных отмелей, на которых уже зажигались боровшиеся с зарей красные и белые огоньки баканов, отсвечивавшие зигзагообразной черточкой в спокойной воде широкой реки.
   При этом у девушки появлялось странное выражение какой-то ненасытности, с каким она оглядывала бесконечный простор реки, небо и далекие леса.
   Ее руки делали движение сжаться на груди, и на глазах навертывались слезинки. Но страшным усилием воли она давила в себе эти слезы и до боли стискивала зубы.
   Когда офицер оглядывался на нее, она начинала улыбаться, как улыбается человек, которому жгут руку, но он не хочет показать своей слабости:
   — Меня мучает, — сказала девушка, — что я не написала письма.
   — Не все ли равно теперь? — проговорил офицер. — А вот вы оделись очень легко, сейчас на дворе сыро, пока доедем, продрогнете.
   Это был человек лет тридцати, блондин, с острой бородкой.
   Его разделяемые ложбинкой плечи, высоко сидящий на тонкой талии кожаный пояс и сапоги из тонкой мягкой скрипучей кожи делали его фигуру красивой, легкой и жизнерадостной.
   Иногда он снимал свою офицерскую фуражку с кокардой и, оглядывая весенний простор, проводил рукой по коротким волосам. И этот жест напоминал о теплых днях весны, когда голова на быстрой ходьбе делается влажной от жаркого пота под фуражкой и хочется снять фуражку и пройти с непокрытой головой, подставляя свежему ветру разгоряченный лоб с выдавившимся на нем красным кругом.
   Спустились к реке. Солдаты, гремя цепью, отвязали большую широкобокую лодку, окрашенную в защитный военный цвет.
   Офицер закурил толстую желтую папиросу и несколько времени, не бросая, держал горящую спичку, пламя которой, совсем не колебалось в неподвижном вечернем воздухе.
   — Как тихо… — сказала девушка, задумчиво глядя на спичку.
   — Да, дивный вечер.
   Солдаты отвязали лодку и подвели ее нос к каменистой косе, на которой стояли девушка и офицер.
   Девушка как-то замялась, когда офицер подал ей руку, чтобы помочь войти в лодку. У нее на секунду мелькнуло на лице выражение ужаса. Она даже отшатнулась от офицера, но сейчас же оправилась и без его помощи вошла в лодку, закачав ее на воде.
   Солдаты, спихнув лодку с хрящеватого берега, прыгнули в нее, и она, глубоко и мягко осев, поплыла боком по течению, уносимая быстрой водой, пока они, сев на весла, не выправили ее.
   Лопатки были положены на нос, где села девушка, и мешали ей. Она старалась их отодвинуть.
   — Они мешают вам, давайте их сюда, — сказал офицер и прибавил, очевидно, по адресу солдат: — Ну что за неделикатный народ!..
   — А где же остальные? — спросила девушка.
   — Остальные там, — ответил офицер, показав рукой вперед.
   — А это где?
   — Вот на том острове, видите — кусты и песок посередине.
   — А сколько времени до него ехать.
   — Минут двадцать, — сказал офицер, остро и коротко взглянув на девушку.
   — Вы говорите, что там и следователь f — Да, конечно, там…
   Девушка, сидевшая на носу лодки лицом к офицеру, который поместился на передней скамеечке, замолчала и, повернувшись, несколько времени со странным выражением смотрела на узкую полоску песка с ивняком, чуть видневшуюся вдали.
   Потом обвела взглядом широкий разлив реки, чуть тронутый на середине румянцем заката, взглянула на чистое весеннее небо, остановилась взглядом на красневшей точке костра на противоположном берегу и сказала:
   — Как странно, что это будет всегда…
   Она сощурила при этом глаза и крепко закусила губы,
   — Что будет всегда?
   — А вот это… — она с блеснувшими на секунду в глазах слезинками широко обвела рукой реку, небо и далекий туманный горизонт лесов.
   Оба солдата мерно гребли, направляя лодку вкось против течения, чтобы ее не сносило.
   Один из них был рыжий с белыми ресницами и с руками, покрытыми веснушками и белыми волосами. У него было широкое мясистое лицо и широкие плечи. Он чего-то добродушно улыбался, поплевывая на руки, работавшие веслами, досадливо крякал, когда они срывались с уключин и лодка брала неверное направление.
   Видно было, что в негм кипят жизненные силы и здоровье.
   Он часто оглядывался на девушку и смотрел на ее шарф, котортй ему, очевидно, очень нравился.
   Другой, в противоположность первому, был молчалив. Он был худой, черный, и от переносицы через весь лоб шел шрам, который придавал ему суровый и замкнутый вид.
   — Зачем вы это сделали, вы — такая яростная большевичка? — спросил офицер у девушки.
   — Я не хотела убить: я выстрелила в ногу, чтобы любимый человек мог убежать.
   — А попали в голову?
   — Промахнулась.
   — Довольно удачный промах, — сказал офицер, пристально посмотрев на девушку.
   — Как это все-таки нехорошо, что я не написала письма, — проговорила девушка, как бы уклоняясь от разговора.
   — Но насколько нам известно, он перебежал фронт и теперь, вероятно, находится в Москве, — сказал офицер, продолжая пристально и испытующе смотреть на девушку.
   — Это все равно. Письмо нашло бы его.
   — Какой теперь в этом смысл!
   — Да, это верно, — сказала девушка, опустив голову, как бы задумавшись. Потом решительно подняла ее и опять с прежним выражением какого-то удивления обвела взглядом горизонт… — Чувствуете ли вы, как пахнет весенней водой, какой живой теплый воздух и как просыпается опять с весной жизнь?
   Жизнь… — сказала она, точно по-новому как-то вслушиваясь в это слово, причем ее сцепленные в пальцах руки сжались так сильно, что хрустнули пальцы в суставах.
   Офицер потянул носом воздух и, доставая портсигар, оглянулся по сторонам.
   — Да, апрель месяц, — проговорил он, — земля отходит.
   Тонкое и нервное личико девушки было обращено вперед в сторону узкой песчаной полосы острова, к которой лодка медленно приближалась. Глаза ее горели каким-то особенным блеском, и она часто и жадно переводила их с одного предмета на другой, как бы отмечая каждую подробность пробуждающейся жизни.
   — Вон майский жук летит, смотрите! — вырвалось у нее, Она показала пальцем вверх и даже сама засмеялась на неожиданную детскость своего восклицания. — Я в детстве любила их ловить.
   Потом с каким-то странным выражением прибавила:
   — Какое же это счастье ловить майских жуков!
   Офицер, держа в углу рта папиросу, улыбнулся и пытливо посмотрел на девушку.
   — А ведь вы, между нами, совсем еще дитя…
   — Тут дело не в этом. Когда вы будете в моем положении, тогда вы вспомните и поймете меня.
   — А вы таки думаете, что я когда-нибудь буду в вашем положении?..
   — Непременно! — сказала девушка, выпрямившись, и какой-то огонь блеснул на секунду в ее глазах.
   — И когда же это может случиться? — спросил офицер, тонко улыбнувшись одними губами и как-то вдруг неожиданно хищно прищуриваясь.
   — Не больше чем через месяц, если хотите знать!
   — Ого!.. Да вы прелюбопытный… зверек, чтобы не сказать больше.
   И глаза его уже открыто-нагло посмотрели на девушку, причем он жевал размочаленный конец мундштука папиросы.
   Но это продолжалось одну секунду. Затем, как бы пересиливая себя, он прибавил:
   — Все-таки я отдаю вам должное: в жизнь свою не видел ничего подобного. Обыкновенно люди мечутся, рвутся… и вообще, нехорошо. Не зс-те-тич-но. А вы — прелесть.
   — Как странно — сказала девушка, — для меня сейчас, при очень определенном к вам отношении (офицер иронически поклонился), большое значение имеет то, что вы «отдаете должное» тому, как я держусь. Это помогает держаться, потому что я на один волосок от того, чтобы начать делать то же, что и те, о которых вы говорите.
   — Но все-таки это у вас напускное, навинченный героизм?
   — Нет, — сказала девушка просто, — я сама не пойму. П бы пе поверила, если бы мне кто-нибудь сказал, что я в таком положении буду так себя держать. Я как-то не могу себе представить… зот мы сейчас плывем, все обыкновенно, как тысячу раз бывало в жизни, когда не думала совсем… капли стекают с весел. Странно подумать, что через час на обратном пути весла будут точно так же опускаться в воду, лодка причалит к берегу, ее спокойно привяжут… Вот это почему-то страшно и непонятно.
   Она содрогнулась спиной.
   — Ну вот и приехали… — сказал офицер, когда лодка мягко и тупо ткнулась в песок острова, поросшего ивняком.
   Он встал, легко выпрыгнул из лодки и подал девушке руку, как подают, когда приезжают на пикник и какой-нибудь молодой человек, придерживая лодку за нос, помогает женщинам выходить, подавая им по очереди руку.
   Девушка побледнела и на секунду как-то сжалась, потом, обойдя протянутую руку, решительно выпрыгнула из лодки.
   Башмаки ее утонули в сыром песке, и он засыпался в дырочки шнуровки. Она отряхнула его концом шарфа.
   Рыжий солдат с сожалением посмотрел на шарф.
   Девушка заметила это, сняла шарф и сказала солдату:
   — Возьмите его себе, он мне больше не нужен.
   Офицер вдруг с изменившимся лицом вырвал шарф из рук солдата и как-то неожиданно грубо сказал:
   — Не полагается!.. Возьмите его.
   Потом, обращаясь к солдатам, прибавил:
   — Вы останетесь пока здесь, а мы пройдем туда, поищем остальных.
   И при этом значительно посмотрел на них.
   — А нам далеко идти? — спросила девушка.
   — Минут десять, а пожалуй, и пятнадцать. Запахнитесь шарфом, здесь сыро, — сказал офицер, — еще схватите бронхит.
   Они пошли.
   Он застрелил ее в затылок тут же за кустом, не пройдя и двадцати шагов. Он два раза отводил руку назад, чтобы, идя сзади нее, незаметно вынуть револьвер из кобуры, но всякий раз отдергивал руку. И только в третий раз, когда девушка взглянула на вечернее небо и сказала: «Какое же оно в самом деле бесконечное, я никогда прежде не чувствовала этого», он успел быстро и незаметно поднести ствол к самому ее затылку с худенькой девичьей шеей.
   Выстрела было почти не слышно. Это был резкий сухой звук. Точно пастух на вечерней заре где-то хлопнул кнутом.
   Ее зарыли привезенными лопатами в пропитанный весенней влагой песок вместе с шарфом, на который рыжий солдат все время смотрел и даже пробовал попросить его себе. Но начальник только посмотрел на него, и солдат сконфуженно замолчал.
   Когда ехали обратно, вечер уже догорал. Весла со стекающими каплями так же мерно гребли, так же изредка в разных направлениях пролетали над водой майские жуки.
   А вдали на берегу еще краснела точка костра, на который десять минут назад указывала девушка.
   Все было, как всегда.
   И только на носу лодки была какая-то странная, непривычная пустота.
 
   1932