Улица моей молодости начиналась у реки и кончалась у моря.
   У реки сидели русские и ловили длинных угрей.
   У моря сидели пожилые евреи и ничего не ловили. Они обсуждали.
   Что обсуждают евреи? Где достать корицу для штруделя. Как бы жили евреи, если б не убили Александра II Освободителя. Дикие цены на чернику на рынке в Майори. Отчего у Хрущева большой живот. Чересчур открытые купальники этого лета. Вынос тела товарища Сталина из Мавзолея.
   — Я бы вынесла его сама, на своей большой спине, — говорила Хая-Рейзел.
   — Хорошо, — спрашивал Исаак, — вы его вынесли! И дальше?
   — В стране мало свалок? — недоумевала Хая-Рейзел.
   Иногда евреи обсуждали, кем бы они стали, не родись они в России.
   — Я вас уверяю, — качала головой Сима, — Иосиф бы работал Бен-Гурионом, а не на галантерейном базаре.
   Седой Иосиф сидел рядом и тяжело вздыхал:
   — Бен-Гурионом, — в голосе была ирония, — вы знаете, кем бы я мог быть?
   Он посмеивался, но никогда не говорил «кем».
   В конце концов всегда выяснялось, что на зеленых скамейках сидело несколько президентов Израиля, две-три Голды Меир, все семейство Ротшильдов и даже один Альберт Эйнштейн.
   — Если б я кончил школу, — говорил Альберт Эйнштейн, — я бы таки стал Эйзенштейном.
   — Эйнштейном, — поправляли его.
   — Ну, Эйнштейном, какая разница?!
   Не было такой темы, которой бы не касались евреи, но в основном они обсуждали проходящих.
   Проходящие тоже были евреи. Все шли на берег дышать йодом — в те далекие годы йод продлевал жизнь.
   — Что толку, что я уже девять лет продлеваю свою жизнь, — вздыхала Хая-Рейзел, — когда у меня так ломит спину? А моя мама прожила 96 лет, данкен Гот, и не дышала никаким йодом.
   — Чем же она, простите, дышала? — интересовался Исаак.
   — Навозом, — отвечала Хая-Рейзел, — мы тогда еще не вышли к морю, и жили не в Риге, а в Мозыре, где пахло не йодом, а навозом наших коров.
   — Что, навоз продлевает? — удивлялась Сима.
   Она была несколько глуховата.
   Мимо проходила Белла — полуголая красавица в американском купальнике, все открывали рты и замолкали.
   — У нее тетя в Нью-Йорке, — сообщала потом Хая-Рейзел, — владелица маникюрного кабинета.
   Это была дивная картина — старые евреи на выкрашенных скамейках, вдоль асфальтового спуска к морю. Балтийский ветер освежал их прекрасные лица. Северное солнце освещало их последние годы. Среди них всегда сидела моя бабушка — в синем платке, в вязаной кофте, с усталыми ладонями на коленях.
   — Рася, Рася, — кричала Хая-Рейзел, — куда вы смотрите, вот идет ваш внук, такой шейнер бохер, вы только взгляните.
   — Я не хочу на него смотреть, — отвечала бабушка, — уйсгосс, он разрывает мое старое сердце.
   — Фарвос? Он таки женился на той гойке?
   — Причем тут гойка? Он опять не позавтракал. Он ничего не ест. Я еле вливаю в него стакан молока, и он целый день торчит на пляже. А дома хвареют клубника, камбала, картофельные оладьи, курица и пирог с маком.
   — И кто же это все съедает? — спрашивал Иосиф.
   — Он. Но вечером!.. «Таере, — кричала мне она, — подойди, у меня есть кусок леках!»
   Краснея, я быстро проходил мимо.
   Много лет я проходил мимо бабушки — молодой, загорелый, в рваных сандалиях и слушал эту певучую еврейскую речь, этот чудный язык, который пах уютом, фаршированной рыбой, семейным очагом, маминой ладонью, улыбкой отца. Он был пропитан теплом, горьким юмором и печальной иронией. Язык моей молодости, который я не знал. И ощущал только его музыку, его щемящую мелодию. Из-за него, может, я и приезжал в Ригу — в Ленинграде на нем не говорили. Старые евреи предпочитали ломаный русский.
   — Где вы сухайте белье? — спрашивали одни.
   — На веревка у духовкэ, — отвечали другие.
   На взморье я купался не столько в заливе, сколько в ласковых волнах идиша. Они баюкали меня, успокаивали, уносили в какую-то неведомую страну, где нет печали. Со взморья я привозил с собой еврейские слова, интонации, они согревали меня где-то до ноября-декабря в моем суровом городе.
   — Ву немт мен абиселе мазл? — напевал я на невских берегах, — ву немт мен абиселе глик?..
   Серый город с удивлением взирал на меня.
   В те годы на рижские берега съезжалась веселая компания курчавых ребят из Москвы, Ленинграда, Одессы — это была сборная евреев Союза.
   Мы рассказывали анекдоты, ржали, издевались над милихой, гуляли с девушками и танцевали фокстрот, и жизнь была солнечной и бесконечной.
   Возможно, так оно и есть…
   Евреи на скамейках обожали нас, любовались нами и знали о нас больше, чем мы сами — они знали наше будущее.
   — А, — вздыхала бабушка, — такой клигер ингеле учится в Текстильном! Что он там делает? Я вас спрашиваю, что он там делает с его головой! До сих пор не может отличить шерсть от крепдешина. Кем он будет?! Что он будет?..
   — Он будет «а шрайбером», — спокойно говорила Хая-Рейзел.
   — Чего вдруг?! — удивилась бабушка, — Текстильный готовит «а шрайберов»?!
   — Почему нет, — отвечала Хая-Рейзел, — если Театральный готовит аникейв!
   Иосиф начинал вращать глазами.
   — Оставьте в покое мою Нелли, — он наливался кровью, — почему вам не дает покоя моя Нелли?!
   — По-моему, я ничего не сказала, — Хая-Рейзел начинала крутить головой вправо-влево, — идн, я сказала слово «Нелли»?! Я сказала, что Текстильный может готовить «а шрайберов»… Ваш внук, Рася — Бабель. Посмотрите, как у него все время движется рука! Он же пишет, он идет и пишет!
   — Вам не кажется, что у него рука движется справа налево? — спрашивала Сима.
   — Он пишет на идиш, — объявляла Хая-Рейзел.
   — Он его не знает, — говорила бабушка.
   — А хицим паровоз! Русские шрайберы тоже не знают русского, а пишут. Все пишут!.. Иосиф, вот, кстати, ваша Нелли с Додиком! Вчера она была с Рувимом. В июне — с Кацем! Кто она, по-вашему — Святая Дева?
   — Она «шейне», — объяснял Иосиф, руки его летали на фоне неба, — «шейне мейделе»! Она не виновата, что за ней все бегают! Шейне и аникейве — две разные вещи!
   — Почему, бывают шейне аникейве.
   — Ай, перестаньте, вы просто завидуете. Вы сидите на скамейке, а она снимается в кино. Помяните мое слово — она будет звездой.
   — Что я и говорю! А кто такие звезды?..
   — Ша, ша, — глаза Хаи-Рейзел теплели, — вот идет мой Изик, он тоже звезда, он учится в Москве на окулиста…
   — Он гений, — продолжал Исаак, — он станет Филатовым, это мы уже слышали… Так он им не будет!
   — Что вы знаете, шмоча?!
   — Он будет раввином!
   — Мишуге. После Первого Медицинского?
   — Если Текстильный готовит шрайберов, а Театральный…
   — Ни слова о Нелли! — вскакивал Иосиф.
   — Успокойтесь, мы говорим о раввине, — отвечал Исаак, — это вылитый хасид.
   — Что вы порете чушь, Исаак? — возмущалась Хая-Рейзел.
   — Вы когда-нибудь заглядывали в его глаза? — интересовался Исаак.
   — Его глаза?!! Я смотрю в них с утра до вечера!
   — И вы не видите, что они печальны и мудры?! Что он будет раввином?
   — Не вижу! В этой стране раввином?!! Цыпун вам на язык! Хватит, что им был мой отец. Одна ржавая селедка на пятерых! В этой стране — раввином?!!
   — Кто вам сказал, что здесь? Он будет раввином в Америке. В штате Алабама. Если вы не уплыли из-за грыжи вашего мужа, так он уплывет.
   — Откуда вы знаете, что у Бени была грыжа?!
   — Хм, а кто этого не знает? Сима, вы знаете?
   — Шрай ныт! Знаю! Я все знаю. Я только не знаю, зачем этот паразит поступил в рыбный?! Лазик, зачем ты поступил в рыбный? Смотрите, он идет и даже не оборачивается, в наше время он бы получил «а клеп»! Ему так нужен «рыбный», как мне кость в горле. Он ненавидит леща. Он не берет в рот «гепекелте фиш», селедка ему воняет. Ответьте мне, зачем он поступил в рыбный?!
   — Чтоб уехать, — отвечал Иосиф.
   — Куда? — удивлялась Сима, — зачем уехать? Куда уехать?
   — Не важно, куда. Потому что, если он не уедет — он сядет. Это прирожденный гешефтмахер. Родители сидели — и он сядет.
   — Секундочку, — возмущалась Сима, — секундочку! Во-первых, только отец. И незаслуженно — его вот-вот реабилитируют.
   — Зачем здесь гешефтмахер, Сима, — спрашивал Иосиф, — для областной тюрьмы? А там он станет негоциантом. Миллионером. Он будет продавать России шоколад и сыр, который не воняет!
   — Где это, я вас спрашиваю, где это там?!
   — Вы хотите точный адрес?
   — Да, хочу.
   — В Швейцарии, мадам Сима, в Лозанне, над Леманским озером, на фоне французских Альп.
   — Ой, майн Гот, — причитала Сима, — ой, майн Гот.
   — Чем вы недовольны? — спрашивала Хая-Рейзел, — это лучше, чем в Алабаме. Там такая жара!..
   Предсказания старых евреев с зеленых скамеек сбылись. Может быть, они были пророками, эти евреи под бледным балтийским небом — не знаю, но все их пророчества сбылись, кроме одного — Бома Левин так и не стал министром мясомолочной промышленности. И не только потому, что к тому времени, когда он должен был занять этот пост, уже не было ни молока, ни мяса…
   Бома был бел, рыж и упитан.
   Он последним из нашей компании появлялся на пляже. И все взгляды были устремлены на него.
   — Посмотрите на его брюки, — говорила Хая-Рейзел, — они же влезают ему в тохес.
   — Да, — вздыхала Сима, — эта прекрасная мелуха испортила всех. Даже такого святого человека, как портной Баренбойм. Разве раньше он шил такие брюки, чтобы они врезались в задницы?
   — Вы путаете причину и следствие, — улыбался Исаак. Он был немного философом. — Виноваты не брюки, а задницы. Хотя до войны я тут и не жил, но могу вас заверить — при Ульманисе таких задов не было. Никто не голодал — но никто и не жрал в три горла…
   Старики покидали свои скамейки и перемещались в шезлонги, на пляж. Наблюдать за нами.
   Обычно мы в это время играли в волейбол.
   — Обратите внимание, как мой шпил! — восхищалась бабушка, — и это на одном стакане молока!
   — Ваша Нелли! — ахала Хая-Рейзел, поворачиваясь к Иосифу, — как она падает под мяч.
   — На что вы намекаете?! — вспыхивал Иосиф. — Она может падать подо что хочет!
   — Пусть падает, — улыбалась Хая-Рейзел. — Я против?
   Но лучше всех нас прыгал и резал Бома. Несмотря на зад.
   — Что вы хотите, — вздыхала моя бабушка, — на шпикачках… Если бы мой ел шпикачки — вы знаете, куда бы он подпрыгнул? Он был бы членом сборной страны по баскетболу. И объездил бы уже полмира, а не торчал бы все время в этой огромной дыре…
   — Благодарите Бога, что он — не член, — советовал Иосиф. — Потому что он обязательно где-нибудь бы остался. Только идиот может ездить по миру и не остаться. Они все остаются! …И вы не видели бы вашего внука!
   Мы кончали играть в волейбол и неслись в воду. И всегда рядом с Бомой неслась прекрасная Гера, такая же рыжая, как и он.
   Она держала его за руку, она заглядывала ему в глаза, она закидывала назад голову и хохотала.
   — Вы не представляете, что могут сделать с человеком настоящие шпикачки, — объяснял Исаак. — Я их случайно попробовал когда-то давно, в двадцатых. Как меня тогда любили женщины! — бес начинал прыгать в его глазах. — Ах, если бы сейчас мне их удалось попробовать хотя бы пару раз. Я бы еще и теперь кое-что смог…
   Шпикачки, а также окорока, ветчину, сосиски, сардельки и прочую вкуснятину Боме приносил его папа, прямо с мясокомбината. Папу звали Вика, он тоже был белым и рыжим. Все эти деликатесы он выносил в огромном портфеле с монограммой: «Дорогому Вике от Виллиса».
   Монограмма не давала евреям покоя.
   Латвией тогда правили одни Виллисы — и президент, и премьер, и даже несколько министров были Виллисами. И даже директор мясокомбината.
   — Перестаньте ломать голову, — говорил Иосиф, — портфель подарил ему директор. Когда из старого уже начали выпадать сосиски… Так сказать, от коллеги коллеге.
   — Объясните мне, — вступал Исаак, — почему он не написал тогда свою фамилию? Что ему было скрывать?.. Нет, портфель подарил секретарь! — и Исаак поднимал палец к небу, — балабус!
   — А что было скрывать балабусу? — спрашивала бабушка.
   Исаак клал на свой огромный живот руки и начинал хохотать.
   — Нет, вы меня доведете до колик… Если бы балабус написал свою фамилию — все сразу же бы догадались, откуда у него на столе шпикачки и окорока.
   — Идн, — спрашивал Иосиф, — вы когда-нибудь видели этот портфель? Я имею в виду не когда он пустой, а когда полный.
   Все дружно кивали головами.
   — Нормальному человеку его не поднять. Я думаю, там килограмм сорок… А Вика его спокойно тащит каждый день… Скажите, кто из нас смог бы съесть сорок килограмм за один день?.. Даже вы, Рася — и то бы не осилили.
   — С чего это вы взяли, что я ем больше вас? — спрашивала бабушка.
   — Только не кипятитесь, — успокаивал Иосиф, — когда я говорю «вы» — я имею в виду вашу семью. Кинахоре ныт, одиннадцать человек. А Левиных только трое. И Лидочка много не ест — она бережет фигуру.
   — Кто это, интересно, вам сказал, что они все съедают сами? — усмехался Исаак. — Они ведут светский образ жизни! Вы знаете, что это? Без портфеля его сегодня вести невозможно!
   — Почему это невозможно? — вступала моя бабушка, — мы его тоже ведем. Прошлый шабес я приняла двадцать человек — и никто не ушел голодным.
   — Сравнили, — сказал Исаак, — кого принимаете вы, и кого — они. Прошлый шабес у них был заместитель балабуса!
   — Он что — тоже еврей? — удивлялась Сима.
   — Мадам, — объяснял Исаак, — латыши тоже любят хорошо покушать.
   — Причем тут покушать, — удивлялся Иосиф. — Кто вам сказал, что жизнь — это только покушать? Это еще и погулять!.. Вы когда-нибудь слушали Рихтера в Концертном зале, рядом с которым мы сидим?
   — Он что — тоже еврей?! — опять удивлялась Сима.
   — Перестаньте, — вспыхивал Иосиф, — не всякий великий — еврей!.. И на него не попасть! Я этими глазами видел, как маршал Жуков со своей свитой на него не попал. Берлин взял — а Концертный зал нет! А Лидочка взяла!
   — Жукова? — уточнила Сима. — Зачем ей такой старый?
   Иосиф не реагировал.
   — Я сам видел, как она подошла к кассе с пакетом, от которого так пахло… Иосиф закатывал глаза и начинал втягивать носом воздух. Он втягивал несколько минут. Все молча ждали… — И отошла с тремя билетами! — заканчивал Иосиф.
   — Что там Концертный зал, — вступал Исаак. — «Лидо!» Чтобы попасть в этот ресторан — надо записываться за три месяца! А Левиных туда вносят на руках! Сам директор встречает их у входа. И целует Лидочке руки. Сначала левую, потом — правую… Вы когда-нибудь слыхали, чтобы Нейманис кому-то поцеловал хотя бы одну ручку?!
   — Они пахнут шпикачками, — объясняла Сима, — а он их обожает…
   — Что я и говорю, — заключала Хая-Рейзел, — Бома еще будет министром мясомолочной промышленности. Он утрет им всем нос. Это будет первый министр-еврей в Латвии!
   — Почему именно он будет министром? — обижалась моя бабушка. — Мой внук будет «а шрайбер», а он — министром?!
   — Потому что у Бомы аидише копф! — вступал Исаак.
   Но ему не давали закончить.
   — А у наших внуков, по-вашему, какие копф?! — кричали евреи.
   — Потому что у Бомы аидише копф! — не обращал на них внимания Исаак, — и потому, что он кушает не хуже, чем дети всех этих Виллисов… Ну, есть у вас теперь вопросы? Или вы считаете, что этого недостаточно?
   Евреи задумывались, шевелили губами, взвешивали — и приходили к выводу, что это более чем достаточно.
   — И потом, — добавлял Исаак, — не забывайте, кто его папа. Вика не какой-нибудь там простой ветеринаришко — он главный ветеринар спеццеха! А вы знаете, что это такое?
   — Знаем уже, знаем, — говорила Сима, — наши любимые шпикачки.
   — Для кого? — спрашивал Исаак и поднимал вверх палец, — для членов ЦК! Для балабусов! Туда не впускают даже КГБ! Вы знаете хотя бы одно место во всей этой огромной стране, куда не впускают КГБ?
   Никто не знал.
   — А Вика там свой человек! Потому что он должен следить за здоровьем балабусов. Чтобы они не съели какую-нибудь гадость — что-нибудь из того, что едим мы. Или чтобы их, не дай Бог, не отравили.
   — Вы хотите сказать, — усмехался Иосиф, — что от Вики немного зависит, кто будет править Латвией?
   — Таки да, — подтверждал Исаак. — Потому что если в их нежные желудки попадет то, что попадает в наши — они околеют!
   — На доброе здоровье! — говорила моя бабушка.
   Над скамейками повисала тишина.
   Несмотря на некоторую зависть, зеленые скамейки любили Левиных — за то, что те любили друг друга.
   По вечерам Левины прогуливались по Турайдас, выходили на пляж, всегда втроем, и Вика, обнимая одной рукой Лидочку, а другой Бому, что-то рассказывал — и все хохотали.
   — Лидочка, пломбир, родная? Бомочка, эскимо?..
   Вика носился с мороженым, с коробками конфет.
   — Лидочка, это тебе, первые георгины.
   — Дети мои, а не прогуляться ли нам на корабле до Риги?
   И вдруг, где-то в конце июня, произошло событие, взбудоражившее не только зеленые скамейки.
   Левины получили письмо из Австрии, и оказалось, что у Бомы есть второй папа, а у Лиды — второй муж. Или первый, как вам будет угодно. И этот самый папа звал их к себе, в Вену. И не в гости, а навсегда!
   На следующее утро после письма старики не проронили ни слова — впервые за десять лет! Они сидели какие-то подбитые, подперев кулаками подбородки и глядя вдаль.
   Первой заговорила бабушка.
   — А-а, — сказала она, — пойду домой. Надо приготовить обед.
   И осталась сидеть.
   — Сбегаю в магазин, — сказала Хая-Рейзел. И тоже не сдвинулась с места.
   — Евреи, — задумчиво произнес Исаак, — мы думаем, что мы знаем все — а не знаем ничего… Откуда возник этот, простите меня, папа?!
   — Не будем бить себя в наши старые груди, — сказал Иосиф, — этот папа возник до войны. Они были здесь до войны — а мы не были… А в Жмеринке я знал, что творится в Жмеринке. Ну, может быть, в Виннице. Но не в какой-то там Риге, о которой я вообще не знал.
   — Он прав, — сказала моя бабушка, — он совершенно прав. Эта страна так быстро разрастается, что мы не успеваем следить, что происходит на наши новых территориях. И мы в этом не виноваты… Но Вика для Бомы был больше родного…
   Скамейки печально закивали головами.
   — Когда Вика открыл это письмо, будь оно проклято — у него подкосились ноги, — сообщил Иосиф. — Несмотря на шпикачки.
   — Откуда вы знаете? — удивилась Хая-Рейзел.
   — Когда хороший человек падает — это слышно повсюду, — объяснил Исаак.
   — Успокойтесь, — сказала бабушка, — они никуда от него не уедут. Я мог вас заверить. Такая семья!! С любимыми не расстаются…
   Вскоре Левины получили второе письмо. Новый папа сообщал о себе кое-какие подробности: оказывается, ему принадлежали шикарные отели: в Вене — «Интерконтиненталь», а в Лондоне — «Кларидж». К тому же новый папа был «фоном» — его звали фон Шнеерсон. У фона было несколько конюшен со скаковыми лошадьми. К письму были приложены фото: «фон» верхом на лошадях, «фон» в бассейне, «фон» с Крайским.
   — С чего бы это вдруг «фон»? — пожала плечами Сима. — Странный какой-то еврей.
   — Какой он еврей? Он — шлеймазл! Шлеймазл на лошади! — сказала бабушка. — Пузатенький, лысенький — разве его можно сравнить с нашим Викой!
   — На лошади он хотя бы одет, — хихикнул Исаак, — вы всмотритесь в фото, где он потягивает коктейль около своего бассейна! Да за такого ни одна аникейве…
   — Не смейте касаться моей внучки! — приказал Иосиф.
   — Вы сошли с ума, — сказал Исаак, — причем тут ваша внучка?!
   — Идн, ша, — сказала Хая-Рейзел, — они никуда не уедут. Они не бросят Вику. Попомните мои слова…
   Но пророчества евреев как-то плохо стали сбываться.
   В начале августа Лида и Бома улетели…
   Несколько дней скамейки пустовали. Старые евреи болели. Бабушка лежала на кушетке, лицом к стене, и даже не подавала мне по утрам молока. У Хаи-Рейзел случился нервный приступ. Исаак собрался лететь за паршивцами вдогонку, и там, в Вене, сказать им все, что о них думает. Но ему не дали визы.
   Потому евреи единогласно решили вычеркнуть их из своей памяти.
   — Это не евреи, — сказали они, — евреи так не поступают!
   И вычеркнули.
   Все свое внимание они сосредоточили на Вике. Было решено взять его под опеку.
   — Он не должен оставаться один, — сказал Иосиф, — одиночество — это цорес! Вы меня понимаете?
   Тут же были распределены обязанности: завтраки — у Хаи-Рейзел:
   — Вы не знаете, он любит компот из рибарбара?
   — Главное — компания, Хая-Рейзел, а не рибарбар.
   Полдники — с Иосифом:
   — Кефир и пару веселых майс, пойдет?
   Обеды — у Симы:
   — Я на диете. Он будет есть суп без соли?
   — Будет, будет, только окружите его теплом.
   И ужины — у моей бабушки:
   — Ах, я знаю, что сделаю — налистники с черникой!
   Хая-Рейзел пекла для него блинчики с творогом.
   — Это базарный, Вика, — подчеркивала она, — его сделали фактически при мне. В вашем возрасте нельзя есть все время мясо. Мясо и мясо. Мясо повышает…
   — Что? — безучастно спрашивал Вика.
   — Я знаю? Все! Холестерин, белок, желток. А если б они не уехали, вы бы его ели и ели. И кто знает, чем бы все это кончилось…
   — Не скажите, Хая-Рейзел, — возражал Вика, — там у Бомы настоящий отец! А настоящий отец — это вам не шпикачки!
   — Настоящий папа! — вздыхала потом Хая-Рейзел. — Я бы посмотрела, как бы их к нему потянуло, если б он жил не в Вене, а в Крыжополе.
   Иосиф засыпал Вику анекдотами.
   — «Хаим, одолжи десятку!» — «У кого?!» — и первый ржал. Поймите, Вика, — говорил он, — если кувшин падает на камень — цорес кувшину. Если камень падает на кувшин — цорес кувшину. Человек не должен быть кувшином!
   — Я не кувшин, — успокаивал Вика, — я чайник!..
   Он перестал ходить на концерты, только на Бетховена.
   — У него была трагическая судьба, мальчик, — как-то сказал он мне.
   Я видел его однажды, в десятом ряду на пятой симфонии. На глазах его были слезы.
   Бабушка устраивала Вике музыкальные вечера.
   — Зная вашу любовь к музыке, — говорила она и ставила на старый патефон еврейские пластинки.
   — Брент, май штетеле, брент, — шипела заигранная пластинка.
   Вика молча жевал картофельные латкес.
   — Вика, — говорила бабушка, — вы же мудрый человек, вы же ребе. А ребе тот, кто принимает все вещи всерьез, но ни от чего не унывает.
   — Я ребе, Рася, — соглашался Вика, — я рад! Если хорошо Лидочке и Боме — хорошо и мне. Если они гуляют по Дунаю — по Дунаю гуляю и я. Если они там едят какую-то папайю — ее ем и я, хотя никогда ее не пробовал.
   Вскоре Вика перестал посещать евреев.
   — Он закрылся дома и слушает Бетховена, — сообщал Исаак. — Сколько можно слушать Бетховена?!
   Он бледнел, худел и ходил небритый, чего никогда с ним не случалось. У него появились мешки под глазами, походка стала неуверенной.
   — Его надо срочно показать доктору Черфасу, — говорили евреи. Они опасались за его жизнь.
   Потом Вика исчез…
   И все решили, что Вика уехал. А куда мог уехать Вика? Только к своим, к Лидочке и Боме, на прекрасный голубой Дунай.
   Это вызвало на скамейках радостное возбуждение.
   — Данкен Гот, — говорили евреи, — все-таки хорошо кончилось.
   — Слава Богу! Он поехал к ним. Они одумались — это же замечательная семья! И он поехал. Они сейчас танцуют вальс.
   — Он взял портфель и укатил, — убеждал Иосиф, — Австрия — прекрасная страна, там торт «Сахер», но кто там когда-то пробовал шпикачки?!
   — Мой сын брал Вену, — сказала бабушка, — там нет шпикачек! Там нет даже леща! Я представляю, как Бома рыдал, увидев Вику, — кончиком косынки она вытирала слезу.
   Старым евреям казалось, что они знают все, что произошло в далекой Вене, когда с поезда сошел Вика с портфелем в руках.
   — Подождите, сказал Исаак, — я вам расскажу, все что было. В деталях…
   — Зачем? — спросили евреи хором, — мы все знаем.
   — Ну, так вот, — продолжил Исаак, — они бросились к нему на шею, еще когда он стоял на подножке вагона, и слезы ручьями катились из глаз их.
   — А потом они вместе пошли на Дунай, — продолжила Сима, — и Вика раскрыл портфель. Шпикачки сияли оттуда!
   — И они начали есть, — сообщила Хая-Рейзел, — с большим аппетитом. И любимые колбаски вернули их сюда, на наше взморье, на наш золотой песочек, на Турайдас, где они имели мазл. Они ели и умоляли Вику простить их.
   — И он их таки простил, — закончил Иосиф, — и пригласил Лидочку на вальс.
   — Жаль только фона Шнеерсона, — вздохнула бабушка, — хоть и фон, а еврей…
   Давно это было.
   Когда еще я был загорелый, в рваных сандалиях, и жизнь казалась солнечной и бесконечной.
   Улица моей молодости начиналась у реки и кончалась у моря. У реки сидели русские и ловили диких угрей.
   У моря сидели пожилые евреи.
   Их больше нет.
   Ни Хаи-Рейзел, ни Иосифа, ни философа Исаака, ни моей бабушки.
   — Таере, возьми кусок лекаха…
   На зеленых скамейках нет больше президентов Израиля, Голды Меир, Ротшильдов и Альберта Эйнштейна.
   Исчез идиш, пропала певучая речь, не пахнет уютом, фаршированной рыбой, теплом и горьким юмором.
   Улетел язык моей молодости, который я не знал.
   Со скамеек веет холодным ветром. Там сидят другие люди — они сумрачны, серы, злы.
   Они лузгают семечки и плюют себе под ноги.
   Пахнет квасом, пивом и общественным туалетом.
   Однажды мы, — из старой компании, из той сборной, — договорились встретиться на Турайдас, в июле, в шесть вечера, и пройти старой дорогой, мимо скамеек, к морю.
   Мы слетелись со всех континентов. Не было рваных сандалий и буйных шевелюр. Все мы были в костюмах, в лысинах…
   Мы обнялись и пошли к морю. Солнце еще было высоко, и море было тем же. Только со скамеек дуло холодом и ненастьем. Если когда-то «алтен идн» угадывали наше будущее, то эти — прошлое.
   — Во, жиды идут!
   — Тише, услышат!
   — Да они ни черта не понимают — иностранцы.
   — Говорят, они здесь когда-то жили.
   — Да, да, тут когда-то, говорят, было много евреев. Жил, рассказывают, какой-то фон Левин или фон Эйзенштейн, черт их разберет! Министр колбасной промышленности.
   — Хреновина, никакой колбасы не было!
   — У евреев была! И в спеццехе делал он кровавую колбасу на крови христианских младенцев. А потом этот фон Абрам смотался в Израиль…
   Мы спускаемся к пляжу, на сердце у нас печаль — зачем мы сюда притащились? Почему нас тянут старые дюны и волны, которых больше нет?
   Мы смотрим в даль и слушаем море.
   — Ву немт мен абиселе мазл, — поет оно, — ву немт мен абиселе глик?..