Не дружит Витька со своей старшей сестрой Кирой. Дружбы не получается. Неужели у всех такие сестры?
   Витька пробовал иногда слушаться её, но дружба всё равно не наладилась.
   Сейчас Витька сидит на широкой, изрезанной ножом скамье, как раз против избы, и думает: «Кто виноват в этом?»
   Если Витька сделает что-нибудь хорошее. Кира хвалит его с оглядкой. Но коль уж он провинился, громко, чтобы вся улица услышала, кричит:
   — Это мог сделать только ты!.. Это нечеловечно!
   Витьке надоели поучения. Он забирается до первых сумерек в Каменистик. Это глубокий овраг с крутыми глинистыми боками. По каменистому дну его течет чистый ниточка-ручеек…
   Витька смело пробирается через живую стену зарослей ольхи и лозняка. На дне оврага он садится на обросший мохом камень. Из-под камня выскакивает ручеёк. Витька задумчиво слушает задиристое его бормотание. Оно переплетается с еле уловимым шелестом травы.
 
 
   Витька знает все места тут наперечёт. Сколько гнёзд упрятали в зарослях птицы… И какие они…
   Витька осторожно раздвигает отяжелевшие под росой ветви орешника. Он ищет хитро скрытые там гнёзда.
   Сорвавшись однажды со стены Каменистика в кустарник, он расцарапал себе нос и разорвал штаны. А когда пришёл домой. Кира снова закричала на всю улицу, что это нечеловечно и что она пожалуется наконец отцу.
 
 
   И она пожаловалась.
   Тот, попыхивая трубкой в подпалённые усы, пообещал Витьку выдрать, а хворостинку выломать из тополька на огороде.
   …Витька с жалостью глядит на тополёк, который растёт в конце огорода. Он тоненький ещё и слабый. Сломать его нельзя, скажут — нарочно всё это сделал.
   Тогда он отыскал под верандой старую ржавую лопату, выкопал тополёк и перенёс его в соседний огород. Тополек принялся. Даже листья не завяли. Но Кира все-таки заметила, что тополька нет. И подняла шум…
   Вечер уже брался в полную силу.
   Витька крика не слышал: он был в Каменистике. А когда выбрался оттуда, то ещё издали увидел суетящуюся возле свежевырытой ямы Киру. Она размахивала длинными руками и что-то показывала отцу.
   Домой идти Витька не решался — выдерут. Но в Каменистике всю ночь сидеть тоже страшно. И Витька пошел домой: будь что будет.
   Но, странное дело, отец почему-то не ругался. Глаза у отца с хмуринкой, а лицо по-прежнему доброе. И Витька понял, что порки не будет.
   Кира стояла возле ямы и ругала его:
   — Это мог сделать только ты… Это нечеловечно…
   А Витьку захлёстывала обида: какая разница, где будет расти тополёк! Важно, чтобы он остался живой.

 
   Я прихожу домой во второй половине дня. И каждый раз по дороге встречаюсь с мальчишками-карапузами. Они копошатся в песке, прыгают на одной ноге, потом не дыша подкрадываются к воробьям. А те безбоязненно разгуливают по обочине сквера.
   Воробьи ленивые и жирные. Они грузно перескакивают с обочины в заросли, недовольно чирикая — зачем, мол, их потревожили…
   Дети заразительно хохочут, гоняясь за воробьями. Смех детей стоит у меня в ушах.
   На углу улицы я вижу свой дом. Пятиэтажный, раскрашенный под зебру. В нижнем угловом окне на стекле плющится нос-картошина. Это брат мой Шурка.
 
 
   Не успеваешь отворить скрипучую дверь, а на пороге уже ждёт меня брат. Чубчик у него редкий и шелковистый, смешно завивается кверху.
   — Добрый лень, Шурка!
   Я подхватываю брата на руки и подбрасываю до потолка. Шурка хохочет, только чубчик подрагивает.
   Мальчонка обвивает мою шею руками, прижимается к заросшей колючей щеке и спрашивает:
   — А рисовать будем?
   — Будем. Шурка, будем…
   — Ага, я так и знал… Я так и знал! — кричит Шурка.
   Я беру цветные карандаши и рисую прямо на обложке тетради играющих детей, сквер и взъерошенных воробьев. Мальчонка отворачивается от меня, смотрит в угол.
   — Ты что. Шурка?
   — Мне воробьи и мальчишки надоели, — говорит он, надувая губы.
   — Давай тогда зайца нарисуем, а?
   — Давай, — кивает головой брат. В глазах его вспыхивают искорки.
   Я беру чистый лист бумаги, а Шурка просит:
   — Только ушастого зайца, ладно? Да подлинней чтоб уши были.
   — Обязательно будут длинные уши, — успокаиваю я.
   Шурка водит глазами за карандашом, сопит. Словно сам рисует. Сопение это слышит вся квартира.
   И вот уже длинноухий заяц перекидывает своё гибкое тело через горбатые сугробы. Перепрыгнув через сугробы, заяц старается нырнуть в лес. Косит глазами. За ним в шапке-треухе гонится паренёк. Он хочет поймать беляка. А тот не даётся ему в руки, бежит быстрее мальчишки.
   Шурка хватает рисунок из рук и, скользнув со стола, с криком вбегает в кухню:
   — Погляди, бабка, заяц!.. Погляди!
   На второй день я замечаю в глазах брата грустинку.
   — Ты почему такой? — спрашиваю я Шурку.
   — Боюсь, заяц сбежит, — признаётся он.
   Я предлагаю запереть зайца в шкаф, тогда не сбежит.
   Шурка, щелкнув ключом, пыряет под одеяло, но долго не может уснуть.
   — Всё-таки может сбежать, — вздыхает горестно он.
   — Из-под замка не сбежит. Замок надёжный, — убеждаю я Шурку.
   Мальчонка засыпает, а я хожу по комнате и думаю, как успокоить Шурку. Затем вновь рисую зайца. Кладу этот второй рисунок в шкаф.
   Утром Шурка поднялся рано. Осторожно, чтобы не разбудить нас, он подкрался на цыпочках к шкафу, открыл дверцу и тихо вскрикнул:
   — Не сбежал!..
   А на рисунке за одну ночь появилось снежное поле. Вырос лес, вечно шумливый и звонкий. Даже слышно, как по его верхушкам пробегает ветер.
   Глубже к опушке чернеет еловый пень. На пне сидит мальчонка. Он держит на коленях зайца и поглаживает его продолговатой ладонью.
   — Видел? Видел? — кричит мне Шурка.
   — А что именно? Если ушастого зайца, то вижу.
   — Нет, понимаешь, мальчик беляка приручил, — улыбается брат. — Это дружба, понимаешь? Теперь заяц никуда не убежит!
   Я тоже счастливо улыбаюсь. Действительно, теперь заяц убежать не может, потому что от дружбы не убегают.
 

   Генка Свистун не выносит жары. Он весь день отсиживается в речке-безымянке.
   Только в обед он выбирается из воды на берег. И то с неохотой: домой обедать зовут. На его чёрных, будто вымазанных в саже волосах блестят увесистые капли.
 
 
   От избытка бодрости Генка яростно свистит. Потом скачет на одной ноге, чтобы вытряхнуть забравшуюся в уши воду. Домой он бежит через огороды — так прямее.
   Возле избы мать стирает белье. Генка стоит рядом с матерью, наблюдая за этой нехитрой, но утомительной работой.
   А полдень горячий.
   — Уф!.. — хрипит отец, появляясь под черемухой. Он колхозный бригадир. И приходит завтракать всегда посредине дня.
   — Ты что, папа? — Генка заглядывает ему в глаза. — Устал?
   — Нет… Не устал. Жара! — говорит тот и расстегивает ворот вылинявшей на плечах гимнастерки.
   — Тогда сходи на речку, выкупайся.
   — Ишь ты, умник нашёлся! — злится отец. — Я-то выкупаюсь, а хлеб как?.. Али тоже выкупаешь?
   Генке неловко за себя.
   — Пап… а пап?
   — Ну чего тебе?
   — А без дождя пропадает хлеб?
   — Пропадает, сынок, осыпается.
   Отец пыльным рукавом вытирает вспотевший лоб. А Генка глядит, как мать выжимает белье и вода все время стекает струями на траву. Она серебрится. Кап… кап… — звенят водяные капли.
   Отец, совсем разомлев на жаре, стаскивает с плеч гимнастерку и бросает ее в мыльное корыто. Пена, подрагивая, взбирается на рубаху.
   Генка вглядывается в пепельно-серое небо. Где-то далеко в небе затерялась тучка. Одна-единственная, крохотная.
   Слышно, как у ног Генки разбрызгивается из корыта вода — это мать выкручивает выстиранное белье… Капли гулко стучат о песок.
   Отец вынес из избы кувшин с простоквашей и ломоть хлеба. Он ест прямо из кувшина, аппетитно вздернув подбородок.
 
 
 
   Генка отворачивается от него и снова вглядывается в небо. А тучка как бы застыла на месте. Если бы ее достать с неба и выкрутить, как белье, но этого случиться не может.
   Генка вразвалку направляется к отцу, садится рядом на крыльцо и слушает, как из белья капает дождь. Пусть маленький, редкий, но задиристый.
   А солнце поливает жарой как из ковша. Пахнет лопнувшей на вишнях корой. Стоит спелое лето.

 
   Я обожал смекалистых, озорных мальчишек. Тихонь недолюбливал. Но один такой тихоня заставил меня изменить своё мнение о них. Был он родом из Ольховки. Звали его Ленька. А еще дразнили по деревне Кнутом, потому что он был длинный и тонкий, как цыганский кнут.
   Ольховку знали все заядлые грибники. По осени тут грибок хоть косой коси. Я приезжал в Ольховку каждое лето. Останавливался в крайней избе у бабки Балабосихи. По соседству с бабкой жил знакомый мне Ленька Кнут.
   В этом году грибы задерживались. Их не пускала из земли сушь. Но я сомневался, что грибов нет, и сам решил побродить по перелескам.
   — Не сбивай понапрасну ног, говорили мне женщины. — Неурод у нас в нынешнем году. Все лето в поле работаем, а чтобы грибы увидели, такого не случалось.
   Подпирая ветхий тынок спиной. Ленька снисходительно улыбался.
 
 
   — Ну, а ты чего смеёшься? — злились женщины.
   — Кто захочет найти, тот всегда находит, — хорохорился он.
   — Гляди, какой быстрый, — говорили ольховцы. — Мы не находили, а он найдет…
   — Запросто, — задирался Ленька и плевал на пыльную дорогу.
   В тот день мы подались по грибы в полдень. Исколесили все поляны, заглядывали под каждый куст, но ничего не нашли.
   — Пустая затея, — вздохнул Ленька.
   — Почему? — спросил я.
   — Нет их, грибов, — горестно сказал он и быстро зашагал в осинник.
   Я предложил возвращаться в Ольховку. Ленька наотрез отказался:
   — Нельзя нам в Ольховку днем — засмеют.
   Я согласился с ним. Надо переждать дотемна.
   Ленька присел на полусгнивший, давно поваленный ствол ели, сорвал травинку и принялся её жевать. Я стал переобуваться, но Ленька зашипел на меня:
   — Тихо, поглядите за бугорок.
   Я привстал немного, глянул в молодой осинничек и сразу же затаился. Из осинничка вынырнул ёж. Он медленно перешел тропку и скрылся в траве. На спине у него краснели наколотые грибы. Ёж передвигался тяжело. Ему мешала ноша.
 
 
   — Спасибо тебе, ёж, — хохотнул Ленька. — Теперь обследуем осинничек. Там должны быть грибы, заключил он.
   И мы, пересекая бугорок, направились в низину.
   Осинничек оказался кладом. Мы возвращались в Ольховку с грибами. Взрослые поглядывали на подосиновики и завистливо перекликались:
   — Какие красные, аж в глазах рябит.
   Ольховские мальчишки атаковали нас еще при входе в деревню. Они семенили рядом, заглядывали Леньке в глаза.
   — Где ты. Кнут, наломал таких грибов? — удивлялись они.
   — Друзья помогли, — сообщил он, — ёж подсказал…
   — Брось дурить, Ленька!
   — А я и не дурю. Ёж привел меня в осинничек и сказал: «Бери, Ленька, грибы да помни ёжика».
   — Ха-ха!.. Ежи не разговаривают.
   — Хотите верьте, хотите нет. Мне-то что?.. Я с грибами.

 
   Ванька Сундуков держится всегда в стороне от ребят. Они недолюбливают его, смеются. Скупой, мол, он — Ванятка. Про него даже частушку сложили. Обидная частушка. Ванятка даже не хочет ей вспоминать.
   Летом ещё куда ни шло. А вот зимой скучно. Сидит в избе все дни напролет. Зато летом он бегает, собирает землянику. Далеко за полустанок. На Сундуковские холмы.
   А когда приходит осень. Ванятка собирает грибы.
 
 
   Лес для Ванятки — польза. Грибы он завозит автобусом в город и там продает. И когда орехи созревают, ему тоже прибыль.
   Орешника за Сундуками — уйма! Растёт он большими редкими кустами.
   Домой орехи Ванятка по осени тащит мешками. Ядра крупные, тяжелые. Вечерами Ванятка продает эти орехи на станции.
   Он бегает вдоль курьерского поезда и громко кричит:
   — Кому орешки золоченые?! Подходите, берите… Почти задаром отдаю… Двадцать копеек стакан!..
   Сундуковские мальчишки гоняют рюху посреди дороги, наблюдая за Ваняткой.
   Однажды они пошептались о чем-то и улизнули в лес. Ванятка тоже пошел в лес, но возвратился оттуда с пустым мешком. Золоченые сундуковские орехи уже были оборваны…
   А назавтра Ванятка к поезду вышел рано. Курьерский поезд агукнул за осинником и, пыхтя, остановился на станции. Ванятка поднял стакан с орехами и, как обычно, закричал:
   — Кому орешки золоченые?!
   К нему потянулись пассажиры. Но перед Ваняткой неожиданно выросли мальчишки и стали сыпать орехи всем желающим без денег.
   — Берите, — орали они, обегая поезд. — Это гостинцы… Сундуковские…
   Так повторилось и на второй, и на третий день.
 
 
   Днём у Ванятки орехов никто не покупал, и он вышел к вечернему поезду. Возле хвостоного вагона высыпал орехи прямо в картуз какому-то военному, потянулся было за деньгами, но почувствовал за своей спиной колкие глаза. Оглянулся — из-за лип на него смотрели мальчишки. Ванятка рассердился. Бросился вдоль поезда, раздавая орехи. Сыпал он орехи в карманы пассажирам, в платки и просто в пригоршни. Сыпал так, задаром — не за деньги.
   — Берите, ешьте, — приговаривал он, — сундуковские гостинцы, ешьте…
   Он остановился, когда мешочек был пуст да и поезда уже не было. Паровоз плавно втягивал вагоны в осенний лес.
   Ванятка взглянул на темнеющий вдали осинник, и ему стало легко. Будто всю его тяжесть увез этот поезд. Убежал считать шпалы по всей земле нашей.
   Откуда-то вынырнули мальчишки. И Ванятка смело шагнул мальчишкам навстречу, потому что они первый раз в жизни понимали его.

 
   Стоял конец сентября.
   Мы с Тоськой, тоненькой и гибкой, как дубок, отправились в лесок за шишками. Мы хотели вылущить из них семена и посеять возле реки.
   Из посёлка вышли скорым шагом. Тоська не хотела отставать, поэтому старательно перебирала ногами.
   Сентябрь был сухой. И солнце не дробилось, как летом, на осколки, а заливало дорогу золотым потоком.
   Впереди показался весь бурый и косматый, как медведь, лес-лесок и отгородил от дороги поляну. Она вся была утыкана старыми, полугнилыми пнями.
   Я торопился, ныряя в перелесок, на залитую солнцем поляну. Тоська запуталась в ельничке и начала заметно отставать. Наконец она шлепнулась возле переднего пня, зарылась носом в жесткую и увядшую уже траву.
   — Что с тобой? Ты споткнулась о корягу?
   — Нет, ответила она. — Духу не хватило, чтоб дальше бежать. А так вы меня подождете, и я немного отдохну.
   Тоська вскочила на ноги, скосила в мою сторону серые глаза и медленно начала заплетать косички, перевязанные красной тесёмкой у самого корня.
   Когда я шагнул с поляны в лес-лесок. Тоська бросила возиться с косичками и медленно потопала за мной.
   — Смотрите, вон белка! Белка побежала!
   Тоська вырвалась вперёд. И я действительно увидел белку. Она быстро и легко перебиралась по выгнутой в лугу орешине. Но там её кто-то вспугнул, и белка спрыгнула вниз. Потом она взмахнула на старую обожженную молнией сосну и пропала с глаз.
   Мы обошли сосну и тут же наткнулись на высокий стожок шишек. Ясно — это белкин склад. Он был устроен между двух высоких и ещё здоровых пней.
 
 
   — Это белка их собрала, правда? — спросила Тоська. — Значит, их брать нельзя — они белкины.
   Я согласился с нею.
   А когда мы разогнулись и хотели пойти дальше, белка неожиданно швырнула в нас шишкой. Тоська поймала ее на лету и засмеялась. Лес тоже захохотал.
   Поведение белки — смелое и дерзкое, но нам некогда было об этом думать, и мы нырнули в ореховые кусты. Тут я нашел причудливой формы корягу, хотел показать её Тоське, но девочки рядом не оказалось. Я позвал ее. Отозвался мне только лес-лесок. Я заволновался и повернул назад. Нашел Тоську у белкиного клада. Она деловито совала шишки в мешок.
   Я остановился, а Тоська опять скосила в мою сторону глаза и сказала:
   — Мне уже хватит шишек. Я пойду домой…
   Тогда я возмутился:
   — Они же белкины!.. И мы договорились их не брать.
   Но Тоська не смутилась:
   — Да, они белкины. Но белка захотела, чтобы эти шишки достались мне.
   Я опешил:
   — Почему именно тебе, а не мне?
   Тоська сузила глаза, встала с колен.
   — Потому что белка в меня шишкой бросила, а не в тебя. — И она по-хорошему засмеялась.
   Мне ничего не оставалось, как отправляться в лес теперь одному.