В далекой реке отраженье огней
Затеплил у города вечер…
Как плачет в глуши опустевших полей
Осенний тоскующий ветер!
 
 
На западе отблески солнечных снов,
И всё это кажется ложью –
И ветер и жалобы перепелов
Над стынущей скошенной рожью.
 
 
О, как мне, мой ветер, в тебе не узнать
Метелей далекого гула!
Я знаю: ты, осень, вернулась опять
И душу тоской захлестнула.
 

1917, Романов-Борисоглебск

 
Вся жизнь – таким немудрым знаком,
Вся цель и все мои грехи –
Как уходящий красный бакан*,
Огонь береговой вехи.
 
 
Уж ночь близка. Мрак неминуем.
Всё, как огни, уйдет назад…
О, ты, не смытый поцелуем,
Разлитый по реке закат!
 

*    Бакан – устаревшее бакен.

 
Их не было. И мы их не хотели.
Их срезал колокол – все вереницы слов,
И за меня тебе привет пропели
Певучие цимбалы буферов.
 
 
И паровоз, захлебываясь плачем,
Рванулся в ночь, как раненый дракон…
Дыханьем лета пыльным и горячим
Дышал мой город в прорези окон.
 
 
Вокзал ушел. Не помнишь и не знаешь,
Что были мы иль не были вдвоем…
Я знаю, что ты взглядом провожаешь
Вагон последний с красным фонарем.
 

1917

 
Дымила грязь. Снег почерневший таял…
Вы в легком белом шли – задумчиво-грустны,
Как ангел падший, изгнанный из рая
И брошенный сюда, в водоворот весны.
 
 
Осколки луж – как окна на болоте,
И Вас засасывал весенний черный гной.
А мне казалось – Вы как будто ждете,
Что встанут просини и крылья за спиной.
 
 
Но – темнота. И только плыли тени,
Как птица вздрагивал и бился желтый газ…
Вздохнула ночь туманом испарений,
Прилипла к улице и разлучила нас.
 

1917, Москва

 
Уж обессилел кровью плакать
Заката длинный тонкий меч…
Там, за окошком, ночь и слякоть –
Вожатой проводов и встреч.
 
 
Прильнул щекой к оконной раме.
Огни на дальнем берегу…
Я образ дней, ушедших с Вами,
В душе надолго сберегу.
 
 
Уйдет капель – разлук подруга…
Пусть. Больно знать лишь, что за ней
Взметнется и заплачет вьюга
И заметет следы саней.
 
 
И больно знать, что всё на свете –
Как этот хрупкий санный след,
Что мой рассвет замрет, заметен
Метелью пролетевших лет.
 

1917, Романов-Борисоглебск

 
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые,
Как слёзы первые любви.
 

   А. Блок

 
Леса сквозят. Бессилье… Лень…
И в воздухе тлетворный морок…
Но пасмурный осенний день
Так сердцу несказанно дорог.
 
 
Пусть уплывают в даль года,
Пусть юность оплетут седины, –
Мне будут милы как всегда
Твои унылые равнины.
 
 
И пусть в речных затонах кровь
К воде подмешана зеркальной, –
Я сохраню мою любовь
Такой же светлой и печальной.
 
 
И, отходя к иному сну,
Я вспомню блеск ночей метельных,
Твою последнюю весну
И грусть просторов беспредельных.
 

1917, Москва – Сокольники

 
Что поле? – Сцена. Смену декораций
Кисейный занавес осеннего дождя
Ревниво прячет от рядов акаций,
Что ждут, рукоплеская и гудя.
 
 
Лишь стане тихо – занавес совьется.
Там только радуга над сваленным плетнем,
Там только стадо хмурое плетется
Вслед за осенним уходящим днем.
 
 
Среди равнин, на кочке – пастушонок –
Унылой оперы тоскующий статист…
И звук рожка так жалобен и тонок,
И дальний лес так призрачен и мглист.
 
 
Ведь поле – сцена. Песнь рожка допета.
Уходит радуга. Кулисы – за горой…
И там, на сцене, умирает лето –
Израненный, развенчанный герой.
 

1917, Романо-Борисоглебск

 
Я оставлю, когда умру,
Просьбу, только просьбу в наследство:
Заверните меня в красную курму
И вспомните мое далекое детство.
 
 
Я помню – тогда, тогда –
Диковинные японские звери,
Как слова «Калиф» и «Багдад»,
Распахивали сказочные двери.
 
 
И каждый зверь оживал
И двигался по красному шелку,
Я с ними обо всем толковал,
Но в общем… не понимал их толком.
 
 
А на мертвом… шелковая курма
(Право же, это не так нелепо!)
Разгонит и оживит дурман
Погребальных великолепий.
 

1917, Москва

 
Ты думаешь – в дымной слякоти Марта
Грохочет безумный год?
Это Реквием Уходящего в вечность Моцарта
Выпущен на волю, под церковный свод.
 
 
Тесно там. – Хочется в поле, на ветер.
Слышишь – скрипка заплакала и осталась одна?
Со стоном гобоя догорает вечер
В готическом переплете окна.
 
 
Ах, нет! Нет, – то не вечернее небо,
На котором – обманом – Любовь и Добро, –
Это Его глаза хрустальные,
Тихие, немного печальные,
Оправленные в старинное серебро.
 

1918, Москва. Церковь Петра и Павла

 
Я путешествовал по времени –
В глуши ночей, по склонам дня.
Моя нога дрожала в стремени
Коня, несущего меня.

И развевал мне ветер волосы –
Вихрь от летящих дней и лет…
На небе огненные полосы
Стирал и вновь чертил рассвет.
 
 
Я на день пролетавший взглядывал
И знал одно: нельзя упасть.
Но дрожь в ногах… мой конь угадывал,
Что я над ним теряю власть.
 
 
Полупривстал на стремя звонкое,
Узда – как поручни весла…
Вот мы над роковой стоянкою
Без времени и без числа.
 
 
Всё, всё вокруг такое странное,
Неведомое для меня.
И понял я: то первозданная, –
То первозданная земля.

Светила в небесах багровые
Ползут, свиваются в клубок…
Конь в стороне дробит подковою
Сухой, дымящийся песок.
 
 
– Мой конь! Скитался слишком много я,
– Скорей, в знакомые века!
Но вместо сбруи воздух трогает
Моя дрожащая рука.
 
 
И меркнет дивный конь. Не верится –
Горячий, разъяренный зверь
На месте в диком беге стелется…
Исчез. Он здесь, но не теперь.
 
 
Над ним теперь мелькают ночи
И дни, как взмахи птичьих крыл…
Он возвратиться не захочет.
Он путь обратный позабыл.
 
 
– О, Боже! Если можешь, – встреть его!
– Верни его! Ведь я один. –
– Веками и тысячелетьями
– Зарытый в глушь немых годин.
 

1918, Москва

 
Иду как всегда. Не согнувшись. Кто так
Разлуки и горечи снес бы?
Над городом, погруженным во мрак,
Большие, мохнатые звезды.
 
 
То Он над тоской и бессильем людей –
Он, кто так суров и всесилен –
Затеплил взамен городских фонарей
Огни своих синих светилен.
 

1918, Москва

 
Отче наш, иже на небесах еси,
А мы на земле одни.
Кто думал, кто знал, что теперь на Руси
Задымят такие огни?
 
 
А Ты в угодьях своих голубых,
На светлом, солнечном троне.
Из дымных пальцев пожаров земных
Тебя ни один не тронет.
 
 
Бьёмся в лавинах летящих годин,
В крови очистительном Ганге, –
И будет ли чище нас хоть один –
Хоть самый безгрешный Твой ангел!
 
 
Поля, пустыри, перелески – спят,
Но видит ли старческий взор Твой,
Что каждый десятый из нас распят
На груди родины мёртвой.
 

1918

 
Мне говорят: «В бокал вина нацеди
С открытым челом. – Печали забудь».
А я каждый год – от двенадцати до двенадцати –
Оглядываюсь назад, на пройденный путь.
 
 
Боем часов печали руби мои. –
Поднимаю с надеждой (с такою ль, как встарь!)
За вашу радость, мои любимые.
За юный холодный Январь.
 

31 декабря 1918

 
Простите, что это слишком печально.
Простите, что это слишком фамильярно,
Но сейчас в городе глубокая осень.
Стоны далеких вокзалов глохнут
В уличной грязи. – Всё это
Не располагает к веселью,
Но зато сближает даже чуждые души.
Правда ведь?
И ты – да, ты, – ты незримо со мной,
Незримо со мной сумерничаешь на диване,
Держишь мою руку в своих.
Я читаю тебе стихи,
Разговариваю, получаю ответы…
Сумерки гуще. В переулке, под моим окном,
Наверное, фонари мигают и слепнут…
Блестят сырые панели.
Открываю глаза –
Один.
Жду, скоро ли воспоминания хлынут
В заплаканное сентябрем окно.
И так из вечера в вечер –
Всю осень…
 
 
И когда утренний фонарь
Смотрится в темную комнату
Бледным призраком невозвратного детства, –
Я вспоминаю глаза твои,
Усталые руки твои,
Твои журчащие речи…
 
 
И когда призывно промигает с неба
Моя тусклая, скромная, одинокая звезда, –
Встанут осени, весны и зимы
Уходящей жизни моей –
И тогда
Сердце остановится, испугавшись наступления
Вечных разлук последней разлуки,
Вечных ночей самой непроглядной ночи,
Окончания любви самой последней и верной.
 

1918

 
Вы мою душу считаете слепой, –
А она полна песен, гимнов и мотивов.
А она – как тёмное паровозное депо,
Где по углам притаились громады локомотивов.
 
 
Вы не боитесь открыть туда дверь?
Не боитесь неожиданного простора?
Не боитесь, что взвизгну, как железный зверь,
Ринувшийся на зелёный огонь семафора?
 
 
Не пугайтесь. – Дальше будет не страшно, нет, –
Потом глаза к полутьме привыкнут,
Им не веря, увидите, что хребет
Зверя перед вами раболепно выгнут.
 
 
И когда как звонкая, ломкая сталь,
Как изломанные рельсы собьются строфы –
Мимо всех сигналов ринемся вдаль,
К багровому зареву катастрофы.
 

1918

1. «Как в далях вечерних пустынь – полей…»

2. Родина

 
Ни звёзд, ни просиней, ни сна нет, –
Всё зимней слякотью пьяно.
Здесь вечер тихий не заглянет
Снегами синими в окно.
 
 
И, грудь избив плетнями в поле,
Не пропоёт в трубе пурга,
Что хмелен зимний день и волен,
Что за окном лежат снега.
 
 
Здесь близких сердцу никого нет,
И дни былые далеки…
Ах, вспомните, как вечер тонет
В холодных прорубях реки!
 
 
Но лишь туман в лицо мне дышит,
День городской угрюм и груб,
И к дымным тучам рвутся крыши
Под рокот водосточных труб.
 

1918

 
В закатном море желтый парус
И призраки рыбачьих шхун…
И словно душный женский гарус
Закутал зеркала лагун.
 
 
Там, за дворцами, медлит лето,
Но мне дано лишь знать одно –
Что каждый переулок – Лета,
Что все печали и заветы
С гондолы канули на дно.
 
 
И небо – только даль простая
Любимой сказки голубей…
В вечернем воздухе растаял
Гортанный говор голубей.
 

1911-1919

 
День догорел, и желтый пепел
Дымит, разбросан по снегам…
Не думай, я не пьян, я не пил,
Дай мне упасть к твоим ногам.
 
 
Ведь страсть уйдет, – так, с вьюги бредом,
И не оглянется назад…
За нами легким лыжным следом
Седые сумерки скользят.
 

1919

 
Бессмертники в гранёном графине…
Знаете, это было тогда,
Когда жили на свете князья и графини –
Давние, давние года.
 
 
В воскресенье вербное, спозаранок,
Ещё не остывший от детских снов,
Я раскладывал цветных шерстяных обезьянок
По уютному одеялу из лоскутов.
 
 
И всё было празднично, просто, светло так –
В весеннем небе серебряный серп,
Дребезжанье новорождённых пролёток
И пушистые котики пасхальных верб.
 
 
Только взрослые почему-то не радовались веселью:
«Пусть путь их будет светлее, чем наш».
А за окном весна исходила капелью
И стучалась к нам, в третий этаж.
 
 
Вырос. Теперь
Если смеюсь – не верьте,
Теперь я узнал, и узнал навсегда,
Что даже бессмертники не уйдут от смерти,
Что все ушедшие не вернутся никогда.
 

1919

 
Душа не знает сама,
Как петь, от пепла себя не очистив…
Да разве мы знаем – поэты – о чем запоем?
На бумаге тень от пальмовых листьев,
Что расцветила чужая зима
На холодном окошке моем.
 
 
И по застывшей комнате вновь
Слоняюсь – из угла в угол.
Как бьется в висках кровь!
Как пусто и гулко от стука шагов!
– Доноси мне, ветер, – будь другом –
Приветы родных снегов!
 

1919, Судак

 
Здесь даль – чужая и немилая, –
Вот отчего так мало сил.
И в эти сумерки унылые
Меня никто не навестил.
 
 
Ну что же? Я – с годами давними.
Грядущих лет чуть слышен гул…
Закрою снова окна ставнями,
Чтобы закат не заглянул.
 

1919, Судак

1. «Я над закатами, на воле…»

2. «Я знаю – не из премудрости книжной…»

 
Ты спишь и видишь быль и небыль.
Твой сон спокоен и глубок…
Над переулком месяц в небе
Как опрокинутый челнок.
 
 
Смежённых век чудесной силой
В каких ты кинута морях?
Ведёт ли вновь тебя твой милый
С горячим золотом в кудрях?
 
 
Мне кто-то за тебя ответил:
«Угадан сон». – Не ты ль сама?
О, нет, ты спишь и сон твой светел.
Уходит месяц за дома.
 
 
Рассвет придёт ещё не скоро,
И вьюга – ласковой рукой
В глухой покров оденет город,
Оберегая твой покой.
 

1919, Судак

 
Лишь Тот, Кто царь в парче и в рубище, –
Он только знает, сколько мук
В изломе губ так жарко любящих
И девичьих усталых губ.
 
 
– Опять пусты твои объятия, –
Взгляни ж, как дали тешат взор. –
Там врезаны венцом Ваятеля
В закат зубцы далеких гор.
 
 
– Ах, что там может быть отыскано,
И может ли закат быть люб. –
Ведь сердце жаждет сердца близкого
И губы жаждут милых губ.
 

1919, Судак

 
Эльза, ты не спросишь,
Эльза, ты сомненья бросишь.
 
 
Миг один. –
Как ты близко, – так близко был,
Так близко, что целовать мне глаза мог.
Миг один. –
И вот ты уже уплыл
В свой далекий, заколдованный замок.
 
 
Было – как сладко, так сладко нам.
Ах, всё это было во сне ведь!
Как скоро опять по холодным волнам
Приплыл очарованный лебедь.
 
 
Вернись же, прости! О, вернись назад!
Не спрошу, не вспомню отныне…
О, ты теперь уже в море, у врат
Твоей одинокой святыни…
 
 
Миг один. –
Как ты близко, – так близко был,
Так близко, что целовать мне глаза мог.
Миг один. –
И ты навсегда уплыл
В свой далекий, заколдованный замок.
 

1919, Судак

 
Мы с вами, леса и просторы, одно –
Мы белым пожаром палимы.
В мое заметенное снегом окно
Глядят все прошлые зимы.
 
 
И плачет и рвет за порогом метель
И будит забытые боли.
О, сколько их – пасмурных, зимних недель
Уплыло за вьюжное поле.
 
 
Ах, послушайте!
Всё это было.
Всё это ушло –
Год, минута ли, час ли.
Тоска о любви,
Огонь в крови
Давно уже погасли.
 
 
Только бродят глухие думы –
Огоньки в потухшей золе.
 
 
Далекий, холодный закат заалел…
 
 
Слетевший с неба, с дальнего леса ль,
Отомкнувший мне настежь сердце – не мучь!
Ты как неопытный неумелый слесарь,
Открывший замок и сломавший ключ.
 
 
Поздно. Врываются образы прошлого…
………………………………………………
…Твой, любимая, легкий стан…
Храп коней и морозный покой.
Даже вьюга молчит —
Лень ей.
Только торопится серенький зайка,
Спасаясь от неведомой беды –
Твое удивление
На причудливые следы:
«Что за хитрая мозаика?»
 
 
Рождество. Рождество. Рождество.
 
 
Забыть бы. Не надо никого –
Любимая, враг ли, друг ли,
Только так вот сидеть и смотреть
На догорающие в камине угли.
 
 
И когда душа догорит дотла,
Забудет – небо ли, высь ли, –
Выйти на белый снежный атлас –
Остудить последние мысли.
 

1919

 
Нет, ни в какие сделки с ветром. –
Он думает – он один тоскует и сердится…
Если милая в другой части света –
Разве она дальше от сердца?
 
 
Вечер стоит над душой – соглядатай боли,
Смотрит – прольешь ли и сколько именно слез ты…
Может быть, и она лежит в потемневшем поле
И смотрит на далекие звезды.
 
 
И когда над лесом взойдет Большая Медведица,
Опрокинется над землею туманной и синей, –
Мне станет легче и будет вериться,
Что это над нолями безлюдными светится
Незабываемое, дорогое имя.
 

1919

 
Осень, осень, кто твой суженый?
Дальше, дальше, мимо…
Море, выбрось мне жемчужину
Для моей любимой!
 
 
Море даже граду Китежу
Светит день в неволе.
Море, море! Я не выдержу
Всех разлук и болей!
 

1919, Судак

   С.

1. «С каждым днем закаты печальней…»

2. «Ты говоришь теперь: «Одна я…»

 
Пройдут года – и сединами
Оплетена душа твоя,
И лишь закаты будут с нами
Встречать попутные края.
 
 
Встречать весну и снова, снова
Рыдать о гаснущей зиме…
О, где найти такое слово,
Чтоб легче стало на земле!
 

1919, Судак

 
Разбередим горе, разбередим песни,
И поем о душе и теле,
И часто день кажется чудесней,
Чем есть он на самом деле.
Но как нам спросить: «Что Господь у нас отнял?» –
У ветра, седого и быстрого? –
Мы страдаем не один раз, а сотни
Над тем, что другой уже выстрадал.
 
 
А я верю, что светят и отсветы,
Что и моя боль, как кликуша,
Пойдет мыкаться по свету –
По далеким и близким душам.
 

1919, Судак

 
Я твержу твое имя в печали и в роздых.
Я знаю – прежняя ты.
Над полями твоими всё те же звезды
И в полях те же цветы.
 
 
Но что в твоем одичалом взоре,
Русь моя! — Что дрожит сквозь мерцание век?
Или это осенние желтые зори
Далеких северных рек?
 
 
Ты спишь, позабыв времена и сроки
И Того, Кто так стар, всемогущ и Един,
Кто теперь, шатаясь, бредет одинокий
В пустынях осенних равнин.
 
 
И лишь твой вздох пройдет по деревьям
Ветром, и дальше – туда, на закат,
По полям, по лугам, по забытым деревням
Запаляя ночной набат.
 

1919, Алупка

 
Эй, лихая казацкая вольница,
Кто от Волги тебя оторвал?
Скоро время далекое вспомнится
Как была на Руси татарва.
 
 
Вы, безлюдные площади города,
Эй, пустуете вы до поры, –
Будут в гости поддевки да бороды,
Колья, косы, ножи, топоры.
 
 
Уж в полях, на лугах, над столицею,
Спутав полдень и полночь и день,
Заметалась бесшумною птицею
Пугачева безглавая тень.
 

 
Сердце забило тревогу, –
Это звезда слишком близко подошла к земле.
Не оттого ль даже несколько слов к Богу
Боязно было бросить мне?
 
 
Нет, это не звезда, это страх стоокий,
Предчувствие снова овеяло холодом лоб.
И я, пригвожденный к столу, забиваю слова в строки,
Как могильщик молотом гвозди в гроб.
 

1919, Судак

 
Он любил ее жадно – так жадно и сильно,
Как билось сердце его
В грудь любимой.
На которой покоилось…
 
 
Разлука…
 
 
Берег того же моря – чужой и пустынный…
Юноша простирает руки
К далеким горам,
Что как призраки прошлых дней поднялись из моря.
То вершины, у подножий которых держал он
в объятьях любимую…
 
 
Солнце ниже, и он начинает рыдать,
Спрятав в прибрежный песок
Лицо,
Искаженное от любви и разлуки.
 
 
– Мальчик, о чем ты плачешь?
– Ах, я плачу, что берег и горы,
Стоящие в царстве ушедшей любви,
Погрузились в море. –
Значит, милая мне изменила.
 
 
– Мальчик, то вечерний туман закрыл далекую землю.
Завтра, с солнцем и днем она засверкает опять и встанет из моря…
 
 
О, и любовь такова. –
Она приходит, когда ты не ждешь ее,
Баюкает и ласкает,
И в миг, когда ты крепче всего сжимаешь ее в объятьях –
Она ускользает и тонет в вечернем тумане,
Как эти далекие горы, ушедшие в море.
 

1919, Судак

 
Ласковой печки кафельные плиты
Щеку ласкают как давным-давно. –
Ведь им всё равно, что я давно небритый,
А мне теперь – всё равно.
 
 
И я не знаю, на сердце ли, в небе ль
Этот разорванный, облачный хлам…
Сумерки копошатся, передвигают мебель,
Расползаются по углам.
 

1919, Судак

 
Теперь, как и в старых былинах,
Мы своих возлюбленных ждем
В городах, полях и равнинах,
Под месяцем и под дождем.
 
 
Когтила страсть будто коршун
Объятьем желанных рук.
А нынче острее и горше
На губах горечь разлук.
 
 
Но пусть громоздим и высим
Мы разлуки – одну на одну, –
Листочки любовных писем
Такие же, как в старину.
 

1919, Судак

 
Ты говорила: «Могу ли забыть?» –
Разлуке всего только восемь дней…
– Послушай, можешь ли ты вообразить.
Сколько зим прошло, сколько осеней?
 
 
Думаешь – просто часом был час, –
А ведь каждый – в веках барельефом был высечен.
Ты знаешь ли, что теперь каждым из нас
Прожиты жизней тысячи?
 
 
Бывало, живут по-заведенному, без забот –
Кесарю кесарево, божие – Богови,
А теперь каждый грядущий год
Содрогается в зимнем декабрьском логове.
 
 
Вылезает. – Без свиты, без тостов, речей,
Бредет. – Пожалейте голодного, голого!
Над землею поют миллионы смертей,
Сатаной перелитых в свинец и олово.
 
 
Так что же? Теперь – теперь до любви ль,
Когда зори в кровавом дыме,
На глазах прожитых столетий пыль,
Когда дети рождаются дряблыми и седыми?
 
 
Так что же? Какая теперь любовь!
Тосковать и печалиться брось о ней. –
Ведь былое, милое не вернется вновь. –
Столько зим прошло, столько осеней.
 

1919

 
Эх, рванулись – да не мои – кони.
Мне только б над пропастью свеситься…
Зачем этот вечер – как святой на иконе
В золотом венчике месяца!
 
 
Разгуляйся, ветер, по взморью,
Поплачь с вечернею зорькою –
Я с тобою нынче поспорю –
Горевать ли мне горе-горькое.
 
 
Всем разлукам опьянено и скрашено
Это – со всем расставание.
Дай мне желанное, страшное,
На веселье мое брашное
Последнее целование.
 

1919, Судак

 
Я сегодня тоскую. И вы мне простите ль,
Простите ли мне – на веселье праздному?
Поймите, даже с икон Спаситель –
С каждой смотрит по-разному.
 
 
На одной – Суровый. Там – Светлый и Лучший,
На третьей – в слезах от предсмертной сладости…
А ведь я – только человек заблудший
В поисках позабытой радости.
 

1919, Судак

 
Светел путь осенний под луною.
Смутно на сердце моем.
Как теперь, дорогою иною
Шли мы с милою вдвоем.
 
 
Почему ж не повториться встрече,
Почему тебя уж нет,
Если так же неизменен вечер,
Неизменен лунный свет?
 

1919

 
Милая, ты грезишь на рассвете,
И в распах светлеющих окон
Тихо-тихо навевает ветер
О любви неотразимый сон.
 
 
Слышишь ты? Дыханье моря крепнет.
Погляди: за узкой щелью штор
В синей дымке розовеют гребни
Захмелевших от покоя гор.
 
 
День идёт. Он будет тих и жарок.
Дремлет сад, обрызганный росой.
На губах несу тебе в подарок
Свежесть утра и морскую соль.
 

 
Я встал перед рассветом, рано,
Когда ещё не брезжил свет.
И этот год ушёл и канул
В водоворот забытых лет.
 
 
Пусть говорят: «Не всё равно ли –
Декабрь, январь – пустой обряд».
А мне он близок, мил до боли –
Последний вечер декабря.
 
 
Сегодня всё, что было в жизни,
Опять моё, опять со мной,
Как скорбь о брошенной отчизне,
Такой далёкой и родной…
 
 
Ах, всё пройдёт – не верь обману –
Как дым, как призрак бывших бед,
Как этот год, что нынче канул
В водоворот забытых лет.
 

1919, Судак

 
В тумане дальняя долина,
И склоны гор укрыла ночь,
А тонкий голос муэдзина
Ещё не свеян ветром прочь.
 
 
Но месяцем открыт и найден
Аул, повисший на скале…
Молись, проси блаженства – на день
Сто раз и не вставай с колен.
 
 
Нет, всё равно, такого рая
На небе не было и нет:
Земля – одна. Земля вторая
Не родилась ещё на свет.
 
 
Как тихо! Голос не повысишь…
Ночной благоуханный зной.
Маяк на потемневшем мысе –
Такой далёкий и родной…
 
 
И море спит, вздохнуть не смея.
Ай-Петри к миру говорит.
В его зубцах Кассиопея,
Навеки врезана, горит.
 
 
Шесть синих звёзд. Осьмое диво!
В чьей из корон земных царей
Кто-либо видел переливы
Таких сверкающих огней!
 

1920

1. «Милый, далекий, родной, мне снилась надгробная урна…»

2. «Факел далекий погас, и сомнение руки сковало…»

1. «Небо – железный раскалённый колпак…»

2. «Вперед! Всё внизу останется скоро…»

3.«Глядел, не опустив лица…»

4. «Мы песен весёлых уже не поём…»

5. «Не придём. Вы будете ждать, как ждали…»

6. «Ни перевалов, ни проходов…»

7. «За набережной мрак отвёрстый…»

 
К навеки брошенному раю
Забывший все пути – Адам –
Я ничего теперь не знаю,
Я душу за тебя отдам.
 
 
Ты вся со мной и те — две ночи,
На мысе дальнем огонек.
А отчий дом и город отчий
Стал так туманен и далек.
 
 
Сгорел закат и море гневно.
Молись враждующей судьбе.
Моя далекая царевна,
Я знаю путь один – к тебе.
 

1920, Ялта

 
Кричат: «Дай радости! И так ужасен век. –
Те отжили, а те еще не крепки».
– Мне всё равно. Я – Горя дровосек –
По всей земле разбрасываю щепки.
 
 
Пусть страшно жить. – Страшнее изнемочь.
Эй, юноша! Свистит шальной осколок. –
Проклянешь первую утех любовных ночь,
И день покажется безрадостен и долог.
 
 
Всем вам, лежащим на земле, как пласт,
Я помогу. А тысячам и сотням –
Пусть им другой, пускай им Он воздаст –
Кто у меня мои богатства отнял.
 

1920, Тифлис

   С.

1. «Мама, ведь правда буду красива я…»

2. «Вот, была любовь. О, Ты, за звездами…»

 
Ушла твоя любовь. – Ее
В глухой туман одели дали.
Благодарю тебя за все –
За боль, за радость, за печали.
 
 
О, верь мне – Ариадны нить
Ты навсегда дала мне в руки…
Прости, что буду я любить,
Как в первый, горький день разлуки.
 

1920

 
Не прощались… И вечер погас.
И никто не жалел о разлуке.
Только в море нащупали нас
Тёмных мысов простёртые руки.
 
 
И зарылись по локоть в прибой
В безутешном, беспомощном горе:
Всё, что было, уносит с собой
Эта шхуна, ушедшая в море…
 
 
Застилают, клубясь, облака
Дальний сон мой, навеянный летом…
Не зовите огнём маяка,
Не маните последним приветом, –
 
 
Без меня в эту ночь, – не вернусь! –
Те, кто с вами остались, задремлют…
О, какая прозрачная грусть
Облекла эту милую землю.
 
 
Встречный ветер затих, чуть дыша,
Волны прошлого катятся мимо…
Навсегда запомни, душа,
Берега уходящего Крыма!
 

1920–1921

 
Всё случилось очень просто:
Замутилась бирюза,
Налетел порыв норд-оста
И – в лохмотья паруса!
 
 
Оглушил шальным ударом,
Сбрызнув веки снопом искр…
Разве эта шхуна даром,
Сослепу зовётся – «Риск»?
 
 
Вспомнишь ты и мать, и друга,
Жизнь, и ту, что жизнью звал,
И опять – матросов ругань,
И опять – за шквалом шквал.
 
 
Думал – прямо в руки счастье?
Может, скажешь – свет не мил?
Гнётся борт и рвутся снасти,
Мачту крепче обними!
 
 
Где-то на другой планете
Есть и кров, и порт, и мол…
Может быть. Утешься этим!
И когда в неверном свете
На корму ползущий холм
Рухнет –
Поверни иначе:
Скатерть, стол, уют, тепло…
Там тебя, тревогу пряча,
Ждут и плавят лбом горячим
Запотевшее стекло…
 
 
И – назад: огонь в гортани,
Жажда, грохот, стужа, темь…
Гибель? Защитись бортами!
В мачту! Кровь из-под ногтей!
 
 
И – стрелой, черпая краем,
В самый тихий в мире порт…
Эй! Все к трюму! Погибаем!
Груз за борт!
 

1920–1921

 
На всей земле снега еще лежали.
Я помню всё. – Пусть ты уже не та.
Твоей любви разбитые скрижали
Я берегу, как в давние лета.
 
 
И каждый год, как памятная дата,
Что метишь ты в листах календарей.
Зима! Зима! И нет весне возврата.
Глядись в огни далекого заката,
Веди других, слагай стихи, старей.
 
 
Старей и жди, чтоб новым взрывом горя,
Как птица, пульс забился у виска…
Из прошлого певучим гулом моря
Звенит тысячелетняя тоска.
 

1921, Москва

 
На ширь пустынь и на снега Памира,
На глушь лесов, на океан полей
Сошла весна, – тысячелетьям мира
Бросая вызов юностью своей.
 
 
Простёрла руки в купол небосвода,
Как легендарный Иисус Навин, –
И солнце ждёт над пеной ледохода,
Над грохотом сползающих лавин.
 
 
Весна, весна! В твоем покрове талом
Пробита брешь, и травы зацвели.
А я стою с опущенным забралом,
С мечом в руке, – заблудший сын Земли.
 
 
И как, – скажи, – могу я оглянуться
На этот путь победоносный твой?
В груди гудит похмелье революций,
Клокочет память небывалых войн.
 
 
Ты думаешь, – мужали мы и крепли?
Ты думаешь, – столетья были с час?
Весна, весна! Наш мир в крови и пепле.
Мы на тебя поднять не смеем глаз…
 

1921

 
Весна. Ты бродишь сам не свой,
Чего-то нужно – до зареза.
И день – как будто над землей
Настлали ржавое железо.
 
 
Нет, я не верю – не могу –
Март месяц, а земля такая ж –
В развалинах, в крови, в снегу…
Весна, как ты ее оттаешь?
 

1921

 
Послушайте, что это значит?
Опять все мысли – об одном…
Горючими слезами плачет
Весенний ветер за окном.
 
 
Мне хочется поверить в Бога
И хочется ему сказать:
– Смотри, я потерял так много,
Скажи мне, что еще терять?
 
 
Весенний ветер, ветер шалый,
Будь проклят, будь благословен. –
Твое безумье в горсть зажало
Все дни любви, разлук, измен.
 

1921, Москва

 
Ну, кажется, нет понятней и проще, –
Всему есть конец. Еще. Повтори.
Кольцо бульваров. Трубная площадь.
Толпой бегущие вниз фонари.
 
 
Ну что же? Мы все увидимся скоро,
Как будет Суд за любовь, за грехи…
Ведь это рассвет и вымерший город,
В котором живут одни петухи.
 
 
В котором – одни петухи да вокзалы,
Охрипшие от похмелья разлук,
Где шарит, как вор, на путях и по залам
Застывший бред миллионами рук…
 
 
Мы эту ночь схороним прекрасно,
Споем отходную: «Смейся, паяц»…
…Still ist die Nacht, es ruhen die Gassen,
In diesen Hause wohnte mein Schatz.
 

1921

 
Не надо сна. Я знаю и во сне,
Что память злей и мстительней, чем коршун.
Мне слишком больно думать о тебе,
Но позабыть еще больней и горше.
 
 
И на столе всегда передо мной
Как образ – море, Ай-Тодор и скалы…
А ты нашла ли новый берег твой,
Нашла ли то, что так давно искала?
 
 
Мы нынче все развеяны судьбой
По всей земле, как семена на пашне.
Прости, мой друг, я и теперь с тобой –
Такой далекой, близкой и вчерашней.
 
 
Вот я стою, так крепко руки сжав…
Одно осталось – погасив желанья,
Готовить зелье из целебных трав
Для братского холодного свиданья.
 

1921, Москва

 
Так опять, опять ты хочешь жалоб?
Под смычком опомниться, кляня?
Весь огонь импровизаций шалых
Не зажжет ответного огня;
 
 
Весь огонь бессонницы. И в хламе
Старых песен что еще найти?
В полуночном поле за холмами
Даже звезды меркнут на пути.
 
 
В оглушенной звуками пустыне,
В том финале с окриком «Держись!» –
Буреломом стихнувшим застынет
Песнь, как ночь, и эта ночь, как жизнь.
 

1921

 
День на исходе. Некуда убежать
От вечера, обыденного и плоского.
И хочется без конца, без конца играть
Осеннюю Песню Чайковского.
 
 
И хочется, чтоб кто-нибудь близкий душой,
Любящий мою печаль и улыбки,
Слушал и плакал вместе со мной,
Когда я плачу на скрипке.
 
 
Нет, не буду Осеннюю. И так тоска.
И так ни радости, ни ласки.
Слушайте! Я нашел, что надо было отыскать.
Слушайте! – Это нянины сказки. –
 
 
– Деточка, жила-была царевна
В государстве дальнем, у большой реки.
Отказала юная царевна Рыцарю,
пришедшему просить ее руки.
 
 
Рыцарь удалился, злобу затая.
Думал: нет, царевна, будешь ты моя.
И исполнил рыцарь свой лихой завет.
Год прошел – царевны больше в замке нет.
 
 
Увезли ее за море синее
Злые люди на сером челне.
Встало солнце над родиной в инее
И пропало в холодной волне…
 
 
– Ах, нянечка, какая страшная сказка!
Неужели же злые люди
Не отпустят ее никогда?
Нянечка! Я поеду за ней,
Чтоб она дома жила,
Чтоб ей больше не делали зла!
– Она уже умерла.
 
 
Не смейтесь! Ах, если б был хоть один такой,
Для кого я что-нибудь значу!
Прильнув к замолчавшей скрипке щекой,
О себе и царевне плачу.
 

   Где в снегу Казбек…
   Кавказская песня

1. «Салям алейкум! Не плачь, не рыдай…»

2. «Пусть звенит сааз: «О звезды…»

 
Дотронулась до сердца,
Как медиум до блюдца,
И грусть – куда ей деться?
И снова песни льются.
 
 
И стало так, что впору
Хватать суму и посох,
Чуть засинеет прорубь
На облачных торосах.
 
 
И только дождь зашепчет
По желтым, блеклым липам, –
Всех уверять, что жемчуг
Сегодня с неба выпал.
 
 
Смотри, какое диво! –
Где есть такие грезы,
Чтоб на плакучих ивах
Цвели, дышали розы?!
 

1921

 
Да, в сумерки яснее все улики.
В такие сумерки. И ясно в этот час:
Лишь на полотнах мастеров великих
Есть женщины, похожие на Вас.
 
 
Одни из тех, о ком столетья пели
И за кого на смерть, ликуя, шли,
На плаху шли и гибли на дуэли
Поэты и мечтатели земли.
 
 
Ах, все они давно лежат в могилах,
И только вам – стучаться у дверей,
Чтобы искать своих родных и милых
В каталогах картинных галерей.
 

1921

 
Эта боль – как туго затянутый пояс –
До конца, до последней петли.
По пригородам волочащийся поезд,
Пустые платформы, плетни…
 
 
И врезан в тоску, и в вагонную давку,
И в небо – далёким крестом
Тот вечер, когда о судьбе моей справку
Мне выдал адресный стол
 
 
В залог, что с другою душой неразрывно,
Как рельсы, склепают, свинтят
Сообщники – Бог, захлебнувшийся в ливнях,
И дачный погромщик – Сентябрь.
 
 
Так надо, так, верно, кому-то угодно –
Чтоб день был дождём пропылён,
Чтоб лето казалось уже – земноводным
Седых, допотопных времён.
 
 
И плыли назад полустанки и поле,
Мосты, огороды в селе,
Чтоб кто-то – разбужен вагонным контролем –
В агонии шарил билет.
 
 
Ищите! Ведь это душа моя – биться
По стёклам, по лавкам устав,
Сдалась и с обратным билетом сонливца
Вскочила на встречный состав.
 
 
Вечер слезится в окне запотелом,
Вместе со мною роняя слова,
Захлёбываясь падежами:
С вами, о вас, к вам.
Нечего делать –
Подъезжаем.
Москва.
 

1921, Пушкино – Москва

 
Крадучись дремотой тихою,
Ночь звенит, растет и пухнет,
Оттого, что мерно тикают
За стеной часы на кухне.
 
 
Тише! Слышишь? – дышат. – Кто теперь
Кроме нас с тобою? – Полно!
– Это просто шепчет оттепель,
Это просто дышит полночь.
 
 
Это Жизнь твоя, как пленница,
Спутав всех – чужих и присных,
Рвется со страниц и пенится
И течет из Песен в письмах.
 
 
Что сказал ты, что замалчивал –
Словно век мы с ним дружили.
Ведь твоя Сестра мне – мачеха,
Разве мы совсем чужие?
 
 
Вдохновенье. — Буря, Иматра
Рвали ворот, как ошейник,
Но зато каким сантиметром
Вымерить опустошенье?
 
 
И каких друзей но отчеству
Звать: «Спасите! Будьте добры!»
Вся земля, в груди ворочаясь,
Рвется вон, ломает ребра.
 
 
Так всегда. И как же иначе?
Счастье пусть других покоит. –
Если Бог мой в муках вынянчен,
Разве мучиться не стоит?
 
 
…Черной, клейкою мастикою
Липнет ночь. Сознанье тухнет
Оттого, что мерно тикают
За стеной часы на кухне.
 
 
Спи. А там рассвет завозится
В груде блюдец и тарелок.
Спи. – Тебе ль считать, заботиться,
Что горит и что сгорело?!
 

1921

 
Скажи, наконец, до каких это пор мы
Всё будем прощаться и письма писать,
Пугаться покоя затихшей платформы,
Покорной, готовой к разлукам опять?
 
 
Рассыпавшись медью надтреснутой, третий
Проплыл по путям – и ничем не помочь!
Твой дрогнувший поезд сегодня же встретит
В лесах за Каширой залёгшая ночь.
 
 
Забудешь? Попробуй! В разлуке печальной
До встречи – попробуй – дыханием сдуй
Отравленный горечью гари вокзальной
Последний, не знавший конца поцелуй.
 

1922

 
Я знаю, что ты взглядом провожаешь
Вагон последний с красным фонарем.
 

 
Вы мою душу считаете слепой, –
А она полна песен, гимнов и мотивов.
А она — как темное паровозное депо,
Где по углам притаились громады локомотивов.
 

 
И, грудь избив плетнями в поле,
Не пропоет в трубе пурга…
 

 
В закатном море желтый парус
И призраки рыбачьих шхун…
И словно душный женский гарус
Закутал зеркала лагун.
 

 
Там, за дворцами, медлит лето,
Но мне дано лишь знать одно –
Что каждый переулок – Лета,
Что все печали и заветы
С гондолы канули на дно.
И небо – только даль простая
Любимой скалки голубей…
В вечернем воздухе растаял
Гортанный говор голубей.
 

 
Вспомнишь ты и мать, и друга,
Жизнь и ту, что жизнью звал,
И опять – матросов ругань,
И опять – за шквалом шквал.
Думал – прямо в руки счастье?
Может, скажешь – свет не мил?
Гнется борт и рвутся снасти,
Мачту крепче обними!
Где-то на другой планете
Есть и кров, и порт, и мол…
Может быть. Утешься этим!
И когда в неверном свете
На корму ползущий холм
Рухнет –
Поверни иначе:
Скатерть, стол, уют, тепло…
Там тебя, тревогу пряча,
Ждут и плавят лбом горячим
Запотевшее стекло…
 

 
И – назад: огонь в гортани,
Жажда, грохот, стужа, темь…
Гибель? Защитись бортами!
В мачту! Кровь из-под ногтей!
 

 
Тише! Слышишь? – дышат. – Кто теперь
Кроме нас с тобою? – Полно!
– Это просто шепчет оттепель,
Это просто дышит полночь.
Это Жизнь твоя, как пленница,
Спутав всех – чужих и присных,
Рвется со страниц и пенится
И течет из Песен в письмах.
Что сказал ты, что замалчивал –
Словно век мы с ним дружили.
Ведь твоя Сестра мне – мачеха,
Разве мы совсем чужие?
 

 
Тогда в развале открывалась прелесть.
Перебегая по краям зеркал,
Меж блюд и мисок молнии вертелись,
А следом гром откормленный скакал.
И, завершая их игру с приданым,
Не стоившим лишений и утрат,
Ключами ударял по чемоданам
Саврасый, частый жадный летний град.
Их распускали. Кипятили кофе.
Загромождали чашками буфет.
Почти всегда при этой катастрофе
Унылой тенью вырастал рассвет.