Весной, в начале сева, в Быстрянке появился новый парень — шофер Пашка Холманский. Сухой, жилистый, легкий на ногу. С круглыми изжелта-серыми смелыми глазами, с прямым тонким носом, рябоватый, с крутой ломаной бровью, не то очень злой, не то красивый. Смахивал на какую-то птицу.
   Пашка был родом из кержаков, откуда-то с верхних сел по Катуни, но решительно ничего не усвоил из старомодного неповоротливого кержацкого уклада.
   В Быстрянку он попал так.
   Местный председатель колхоза Прохоров Ермолай возвращался из города на колхозном «газике». Посреди дороги у них лопнула рессора. Прохоров, всласть наругавшись с шофером, стал голосовать попутным машинам. Две не остановились, а третья, полуторка, притормозила. Шофер откинул дверцу
   — Куда?
   — До Быстрянки.
   — А Салтон — это дальше или ближе?
   — Малость ближе. А что?
   — Садись до Салтона. Дорогу покажешь.
   — Поехали.
   Шофер сидел, откинувшись на спинку сиденья; правая рука — на штурвале, левая — локтем — на дверце кабины. Смотрел вперед, на дорогу, задумчиво щурился.
   Полуторка летела на предельной скорости, чудом минуя выбоины. С одной встречной машиной разминулись так близко, что у председателя дух захватило. Он посмотрел на шофера: тот сидел как ни в чем не бывало, щурился.
   — Ты еще головы никогда не ломал? — спросил Прохоров.
   — А?.. Ничего. Не трусь, дядя. Главное в авиации что? — улыбнулся шофер. Улыбка простецкая, добрая.
   — Главное в авиации — не трепаться, по-моему.
   — Нет, не то. — Парень совсем отпустил штурвал и полез в карман за папиросами. Его, видно, забавляло, что пассажир трусит.
   Прохоров стиснул зубы и отвернулся.
   В этот момент полуторку основательно подкинуло. Прохоров инстинктивно схватился за дверцу. Свирепо посмотрел на шофера.
   — Ты!.. Авиатор!
   Парень опять улыбнулся.
   — Уважаю скорость, — признался он.
   Прохоров внимательно посмотрел в глаза парню: парень чем-то нравился ему.
   — Ты в Салтон зачем едешь?
   — В командировку.
   — На сев, что ли?
   — Да… помочь мужичкам надо.
   Хитрый Прохоров некоторое время молчал. Закурил тоже. Он решил переманить шофера в свой колхоз.
   — В сам Салтон или в район?
   — В район. Деревня Листвянка… Хорошие места тут у вас.
   — Тебя как зовут-то?
   — Меня-то? Павлом. Павел Егорыч.
   — Тезки с тобой, — сказал Прохоров. — Я тоже по батьке Егорыч. Поехали ко мне, Егорыч?
   — То есть как?
   — Так. Я в Листвянке знаю председателя и договорюсь с ним насчет тебя. Я тоже председатель. Листвянка — это дыра, я тебе должен сказать. А у нас деревня…
   — Что-то не понимаю: у меня же в командировке сказано…
   — Да какая тебе разница?! Я тебе дам такой же документ… что ты отработал на посевной — все честь по чести. А мы с тем председателем договоримся. За ним как раз должок имеется. А?
   — Клуб есть? — спросил Пашка.
   — Клуб? Ну как же!
   — Сфотографировано.
   — Что?
   — Согласен, говорю! Пирамидон.
   Прохоров заискивающе посмеялся.
   — Шутник ты… (Один лишний шофер да еще с машиной на посевной — это пирамидон, да еще какой!) Шутник ты, Егорыч.
   — Стараюсь. Значит, клубишко имеется?
   — Имеется, Паша. Вот такой клуб — бывшая церковь!
   — Помолимся, — сказал Пашка.
   Оба — Прохоров и Пашка — засмеялись.
   Так попал Павел Егорыч в Быстрянку.
   Жил Пашка у Прохорова. Быстро сдружился с хозяйкой, женой Прохорова, охотно беседовал с ней вечерами.
   — Жена должна чувствовать! — утверждал Пашка, с удовольствием уписывая жирную лапшу с гусятиной.
   — Правильно, Егорыч, — поддакивал Ермолай, согнувшись пополам, стаскивая с ноги тесный сапог. — Что это за жена, которая не чувствует?
   — Если я прихожу домой, — продолжал Пашка, — так? — усталый, грязный — то-се, я должен первым делом видеть энергичную жену. Я ей, например: «Здорово, Маруся!» Она мне весело: «Здорово, Павлик! Ты устал?»
   — А если она сама, бедная, наработается за день, то откуда же у нее веселье возьмется? — замечала хозяйка.
   — Все равно. А если она грустная, кислая, я ей говорю: пирамидон. И меня потянет к другим. Верно, Егорыч?
   — Абсолютно! — поддакивал Прохоров.
   Хозяйка притворно сердилась и называла всех мужиков охальниками.
   В клубе Пашка появился на второй день после своего приезда. Сдержанно веселый, яркий: в бордовой рубахе с распахнутым ворогом, в хромовых сапогах-вытяжках, в военной новенькой фуражке, из-под козырька которой русой хмелиной завивался чуб.
   — Как здесь население… ничего? — равнодушно спросил он у одного парня, а сам ненароком обшаривал глазами танцующих: хотел знать, какое он произвел впечатление на «местное население».
   — Ничего, — ответил парень.
   — А ты, например, чего такой кислый?
   — А ты кто такой, чтобы допрос устраивать? — обиделся парень.
   Пашка миролюбиво оскалился:
   — Я ваш новый прокурор. Порядки приехал наводить.
   — Смотри, как бы тебе самому не навели тут.
   — Ничего. — Пашка подмигнул парню и продолжал рассматривать девушек и ребят в зале.
   Его тоже рассматривали.
   Пашка такие моменты любил. Неведомое, незнакомое, недружелюбное поначалу волновало его. Больше всего, конечно, интересовали девки.
   Танец кончился. Пары расходились по местам.
   — Что за дивчина? — спросил Пашка у того же парня; он увидел Настю Платонову, местную красавицу.
   Парень не захотел с ним разговаривать, отошел.
   Заиграли вальс.
   Пашка прошел через весь зал к Насте, слегка поклонился ей и громко сказал:
   — Предлагаю на тур вальса!
   Все подивились изысканности Пашки; на него стали смотреть с нескрываемым веселым интересом.
   Настя спокойно поднялась, положила тяжелую руку на сухое Пашкино плечо; Пашка, не мигая, ласково смотрел на девушку.
   Закружились.
   Настя была несколько тяжела в движениях, ленива. Зато Пашка с ходу начал выделывать такого черта, что некоторые даже перестали танцевать — смотрели на него. Он то приотпускал от себя Настю, то рывком приближал к себе и кружился, кружился… Но окончательно он доконал публику, когда, отойдя несколько от Насти, но не выпуская ее руки из своей, пошел с приплясом.
   Все так и ахнули. А Пашка смотрел куда-то выше «местного населения» с таким видом, точно хотел сказать: «Это еще не все. Будет когда-нибудь настроение — покажу кое-что. Умел когда-то».
   Настя раскраснелась, ходила все так же медленно, плавно.
   — Ну и трепач ты! — весело сказала она, глядя в глаза Пашке.
   Пашка ухом не повел.
   — Откуда ты такой?
   — Из Москвы, — небрежно бросил Пашка.
   — Все у вас там такие?
   — Какие?
   — Такие… воображалы.
   — Ваша серость меня удивляет, — сказал Пашка, вонзая многозначительный ласковый взгляд в колодезную глубину темных загадочных глаз Насти.
   Настя тихо засмеялась.
   Пашка был серьезен.
   — Вы мне нравитесь, — сказал он. — Я такой идеал давно искал.
   — Быстрый ты. — Настя в упор посмотрела на Пашку.
   — Я на полном серьезе!
   — Ну и что?
   — Я вас провожаю сегодня до хаты. Если у вас, конечно, нет какого-нибудь другого хахаля. Договорились?
   Настя усмехнулась, качнула отрицательно головой. Пашка не обратил на это никакого внимания.
   Вальс кончился.
   Пашка проводил девушку до места, опять изящно поклонился и вышел покурить с парнями в фойе.
   Парни косились на него. Пашка знал, что так бывает всегда.
   — Тут поблизости забегаловки нигде нету? — спросил он, подходя к группе курящих.
   Парни молчали, смотрели на Пашку насмешливо.
   — Вы что, языки проглотили?
   — Тебе не кажется, что ты здесь слишком бурную деятельность развил? — спросил тот самый парень, с которым Пашка говорил до танца.
   — Нет, не кажется.
   — А мне кажется.
   — Крестись, если кажется.
   Парень нехорошо прищурился.
   — Выйдем на пару минут… потолкуем?
   Пашка отрицательно качнул головой.
   — Не могу.
   — Почему?
   — Накостыляете сейчас ни за что… Потом когда-нибудь потолкуем. Вообще-то чего вы на меня надулись? Я, кажется, никому еще на мозоль не наступал.
   Парни не ожидали такого поворота. Им понравилась Пашкина прямота. Понемногу разговорились.
   Пока разговаривали, заиграло танго, и Настю пригласил другой парень. Пашка с остервенением растоптал окурок. Тут ему рассказали, что у Насти есть жених, инженер из Москвы, и что, кажется, у них дело идет к свадьбе. Пашка внимательно следил за Настей и, казалось, не слушал, что ему говорят. Потом сдвинул фуражку на затылок, прищурился.
   — Посмотрим, кто кого сфотографирует, — сказал он и поправил фуражку. — Где он?
   — Кто?
   — Инженеришка.
   — Его нету сегодня.
   — Я интеллигентов одной левой делаю.
   Танго кончилось.
   Пашка прошел к Насте.
   — Вы мне не ответили на один вопрос.
   — На какой вопрос?
   — Я вас провожаю сегодня до хаты?
   — Я одна дойду. Спасибо.
   Пашка сел рядом с девушкой. Круглые кошачьи глаза его опять смотрели серьезно.
   — Поговорим, как жельтмены.
   — Боже мой, — вздохнула Настя, поднялась и пошла в другой конец зала.
   Пашка смотрел ей вслед. Слышал, как вокруг него сочувственно посмеивались. Он не чувствовал позора. Только стало больно под ложечкой. Горячо и больно. Он тоже встал и пошел из клуба.
 
 
   На следующий день к вечеру Пашка нарядился пуще прежнего: попросил у Прохорова вышитую рубаху, перепоясал ее синим шелковым пояском с кистями, надел свои диагоналевые синие галифе, бостоновый пиджак — и появился в здешней библиотеке. (Настя работала библиотекарем, о чем Пашка заблаговременно узнал.)
   — Здравствуйте! — солидно сказал он, входя в просторную избу, служившую и библиотекой, и избой-читальней одновременно.
   В библиотеке была только Настя, и у стола сидел молодой человек, смотрел «Огонек».
   Настя поздоровалась с Пашкой и улыбнулась ему, как старому знакомому.
   Пашка подошел к ее столу и начал спокойно рассматривать книги — на Настю ноль внимания. Он сообразил, что парень с «Огоньком» и есть тот самый инженер, жених Насти.
   — Почитать что-нибудь? — спросила Настя, несколько удивленная тем, что Пашка не узнал ее.
   — Да, надо, знаете…
   — Что хотите? — Настя невольно перешла на «вы».
   — «Капитал» Карла Маркса. Я там одну главу не дочитал.
   Парень отложил «Огонек» и посмотрел на Пашку.
   Настя хотела засмеяться, но, увидев строгие Пашкины глаза, сдержала смех.
   — Как ваша фамилия?
   — Холманский Павел Егорыч. Год рождения тысяча девятьсот тридцать пятый, водитель-механик второго класса.
   Пока Настя записывала все это, Пашка незаметно искоса разглядывал ее. Потом оглянулся. Инженер наблюдал за ним. Встретились взглядами. Пашка растерялся и… подмигнул ему.
   — Кроссвордами занимаемся?
   Инженер не сразу нашелся что ответить.
   — Да… А вы, я смотрю, глубже берете.
   — Между прочим, Гена, он тоже из Москвы, — сказала Настя.
   — Ну?! — Гена искренне обрадовался. — Вы давно оттуда? Расскажите хоть, что там нового.
   Пашка излишне долго расписывался в карточке. Молчал.
   — Спасибо, — сказал он Насте. Подошел к столу швырнул толстый том, протянул Гене руку. — Павел Егорыч.
   — Гена. Очень рад!
   — Москва-то? — переспросил Пашка, придвигая к себе несколько журналов. — Шумит Москва, шумит… — И сразу, не давая инженеру опомниться, затараторил: — Люблю смешные журналы! Особенно про алкоголиков — так разрисуют всегда…
   — Да, смешно бывает. А вы давно из Москвы?
   — Из Москвы-то? — Пашка перелистнул страничку журнала. — А я там не бывал сроду. Девушка меня с кем-то спутала.
   — Вы же мне вчера в клубе сами говорили! — изумилась Настя.
   Пашка глянул на нее.
   — Что-то не помню.
   Настя посмотрела на Гену, Гена — на Пашку.
   Пашка разглядывал картинки.
   — Странно, — сказала Настя. — Значит, мне приснилось.
   — Бывает, — согласился Пашка, продолжая рассматривать журнал. — Вот пожалуйста — очковтиратель, — сказал он, подавая журнал Гене. — Кошмар!
   Гена улыбнулся.
   — Вы на посевную к нам?
   — Так точно. — Пашка оглянулся на Настю: та с интересом разглядывала его. Пашка отметил это. — Сыграем в пешки? — предложил он инженеру
   — В пешки? — удивился инженер. — Может, в шахматы?
   — В шахматы скучно, — сказал Пашка (он не умел в шахматы). — Думать надо. А в пешечки раз, два — и готово.
   — Можно и в пешки, — согласился Гена и посмотрел на Настю.
   Настя вышла из-за перегородки и подсела к ним.
   — За фук берем? — спросил Пашка.
   — Как это?
   — За то, что человек прозевает, когда ему надо рубить, берут пешку, — пояснила Настя.
   — А-а… Можно брать. Берем.
   Пашка быстренько расставил шашки на доске. Взял две, спрятал за спиной.
   — В какой?
   — В левой.
   — Ваша не пляшет. — Ходил первым Пашка.
   — Сделаем так, — начал он, устроившись удобнее на стуле: выражение его лица было довольное и хитрое. — Здесь курить, конечно, нельзя? — спросил он Настю.
   — Нет, конечно.
   — По — что? — нятно! — Пашка пошел второй. — Сделаем некоторый пирамидон, как говорят французы.
   Инженер играл слабо, это было видно сразу. Настя стала ему подсказывать. Он возражал против этого.
   — Погоди! Ну так же нельзя, слушай… зачем же подсказывать?
   — Ты же неверно ходишь!
   — Ну и что! Играю-то я.
   — Учиться надо.
   Пашка улыбался. Он ходил уверенно, быстро.
   — Вон той, Гена, крайней, — опять не стерпела Настя.
   — Нет, я не могу так! — возмутился Гена. — Я сам только что хотел этой, а теперь не пойду принципиально.
   — А чего ты волнуешься-то? Вот чудак!
   — Как же мне не волноваться?
   — Волноваться вредно, — встрял Пашка и подмигнул незаметно Насте.
   Настя покраснела.
   — Ну и проиграешь сейчас! Принципиально.
   — Нет, зачем?.. Тут еще полно шансов сфотографировать меня, — снисходительно сказал Пашка. — Между прочим, у меня дамка. Прошу ходить.
   — Теперь проиграл, — с досадой сказала Настя.
   — Занимайся своим делом! — обиделся Гена. — Нельзя же так в самом деле. Отойди!
   — А еще инженер. — Настя встала и пошла к своему месту.
   — Это уже… не остроумно. При чем тут инженер-то?
   — Боюсь ему понравиться-а, — запела Настя и ушла в глубь библиотеки.
   — Женский пол, — к чему-то сказал Пашка.
   Инженер спутал на доске шашки, сказал чуть охрипшим голосом:
   — Я проиграл.
   — Выйдем покурим? — предложил Пашка.
   — Пойдем.
   В сенях, закуривая, инженер признался:
   — Не понимаю: что за натура? Во все обязательно вмешивается.
   — Ничего, — неопределенно сказал Пашка. — Давно здесь?
   — Что?
   — Я, мол, давно здесь живешь-то?
   — Живу-то? Второй месяц.
   — Жениться хочешь?
   Инженер с удивлением глянул на Пашку.
   — На ней? Да. А что?
   — Ничего. Хорошая девушка. Она любит тебя?
   Инженер вконец растерялся.
   — Любит?.. По-моему, да.
   Помолчали. Пашка курил и сосредоточенно смотрел на кончик сигареты. Инженер хмыкнул и спросил:
   — Ты «Капитал» действительно читаешь?
   — Нет, конечно. — Пашка небрежно прихватил губами сигаретку — в уголок рта, сощурился, заложил ладони за поясок, коротким, быстрым движением расправил рубаху. — Может, в кинишко сходим?
   — А что сегодня?
   — Говорят, комедия какая-то.
   — Можно.
   — Только это… пригласи ее… — Пашка кивнул на дверь библиотеки, нахмурился участливо.
   — Ну а как же! — тоже серьезно сказал инженер. — Я сейчас зайду к ней… поговорю…
   — Давай, давай!
   Инженер ушел, а Пашка вышел на крыльцо, облокотился о перила и стал смотреть на улицу.
   …В кино сидели вместе все трое. Настя — между инженером и Пашкой.
   Едва только погасили свет, Пашка придвинулся ближе к Насте и взял ее за руку. Настя молча отняла руку и отодвинулась. Пашка как ни в чем не бывало стал смотреть на экран. Посмотрел минут десять и опять стал осторожно искать руку Насти. Настя вдруг придвинулась к нему и едва слышно шепнула на ухо:
   — Если ты будешь распускать руки, я опозорю тебя на весь клуб.
   Пашка моментально убрал руку.
   Посидел еще минут пять. Потом наклонился к Насте и тоже шепотом сказал:
   — У меня сердце разрывается, как осколочная граната.
   Настя тихонько засмеялась. Пашка опять начал искать ее руку. Настя обратилась к Гене:
   — Дай я пересяду на твое место.
   — Загораживают, да? Эй, товарищ, убери свою голову! — распорядился Пашка.
   Впереди сидящий товарищ «убрал» голову.
   — Теперь ничего?
   — Ничего, — сказала Настя.
   В зале было шумно. То и дело громко смеялись.
   Пашка согнулся в три погибели, закурил и стал торопливо глотать сладкий дым. В светлых лучах отчетливо закучерявились синие облачка. Настя толкнула его в бок:
   — Ты что?
   Пашка погасил папироску… Нашел Настину руку, с силой пожал ее и, пригибаясь, пошел к выходу. Сказал на ходу Гене:
   — Пусть эту комедию тигры смотрят.
   На улице Пашка расстегнул ворот рубахи, закурил. Медленно пошел домой. Дома, не раздеваясь, прилег на кровать.
   — Ты чего такой грустный? — спросил Ермолай.
   — Да так… — сказал Пашка. Полежал несколько минут и вдруг спросил: — Интересно, сейчас женщин воруют или нет?
   — Как это? — не понял Ермалай.
   — Ну как раньше… Раньше ведь воровали?
   — А-а! Черт его знает! А зачем их воровать-то? Они и так, по-моему, рады, без воровства.
   — Это конечно. Я так просто, — согласился Пашка. Еще немного помолчал. — И статьи, конечно, за это никакой нет?
   — Наверно. Я не знаю, Павел.
   Пашка встал с кровати, заходил по комнате. О чем-то сосредоточенно думал.
   — В жизни раз бывает восемна-адцать лет, — запел он вдруг. — Егорыч, на — рубаху. Сэнк-ю!
   — Чего вдруг!
   — Так. — Пашка скинул вышитую рубаху Прохорова, надел свою. Постоял посреди комнаты, еще подумал. — Сфотографировано, Егорыч!
   — Ты что, девку какую-нибудь надумал украсть? — спросил Ермолай.
   Пашка засмеялся, ничего не сказал, вышел на улицу.
   Была сырая темная ночь. Недавно прошел хороший дождь, отовсюду капало. Лаяли собаки. Тарахтел где-то движок.
   Пашка вошел в РТС, где стояла его машина.
   Во дворе РТС его окликнули.
   — Свои, — сказал Пашка.
   — Кто свои?
   — Холманский.
   — Командировочный, что ль?
   — Ну.
   В круг света вышел дедун сторож, в тулупе, с берданкой.
   — Ехать, что ль?
   — Ехать.
   — Закурить имеется?
   — Есть.
   Закурили.
   — Дождь, однако, ишо будет, — сказал дед и зевнул. — Спать клонит в дождь.
   — А ты спи, — посоветовал Пашка.
   — Нельзя. Я тут давеча соснул было, дак заехал этот…
   Пашка прервал словоохотливого старика:
   — Ладно, батя, я тороплюсь.
   — Давай, давай. — Старик опять зевнул.
   Пашка завел свою полуторку и выехал со двора РТС.
   Он знал, где живет Настя — у самой реки над обрывом.
   Днем разговорились с Прохоровым, и он показал Пашке этот дом. Пашка запомнил, что окна горницы выходят в сад.
   Сейчас Пашку волновал один вопрос: есть у Платановых собака или нет?
   На улицах в деревне никого не было. Даже парочки попрятались. Пашка ехал на малой скорости, опасаясь влететь куда-нибудь.
   Подъезжая к Настиному дому, он совсем почти сбросил газ, вылез из кабины. Мотор не заглушил.
   — Так, — негромко сказал он и потер ладонью грудь: он волновался.
   Света не было в доме. Присмотревшись во тьме, Пашка увидел сквозь голые деревья слабо мерцающие темные окна горницы. Сердце Пашки громко заколотилось.
   «Только бы собаки не было».
   Он кашлянул, осторожно потряс забор — во дворе молчание. Тишина. Каплет с крыши.
   «Ну, Пашка… или сейчас в лоб получишь, или…»
   Он тихонько перелез через низенький забор и пошел к окнам. Слышал сзади приглушенное ворчание своей верной полуторки, свои шаги и громкую капель. Весна исходила соком. Пахло погребом.
   Пашка, пока шел по саду, мысленно пел песню про восемнадцать лет, одну и ту же фразу: «В жизни раз бывает восемнадцать лет». Он весь день сегодня пел эту песню.
   Около самых окон под его ногой громко треснул сучок. Пашка замер. Тишина. Каплет. Пашка сделал последние два шага и стал в простенке. Перевел дух.
   «Одна она тут спит или нет?» — возник новый вопрос.
   Он вынул фонарик, включил и направил в окно. Желтое пятно света поползло по стенкам, вырывая из тьмы отдельные предметы: печка-голландка, дверь, кровать… Пятно дрогнуло и замерло. На кровати кто-то зашевелился, поднял голову — Настя. Не испугалась. Легко вскочила и пошла к окну в одной ночной рубашке. Пашка выключил фонарик.
   Настя откинула крючки и раскрыла окно.
   Из горницы пахнуло застойным сонным теплом.
   — Ты что? — спросила она негромко. Голос ее насторожил Пашку — какой-то отчужденный.
   «Неужели узнала?» — испугался он. Он хотел, чтобы его принимали пока за другого. Он молчал.
   Настя отошла от окна. Пашка включил фонарик. Настя прошла к двери, закрыла ее плотнее и вернулась к окну. Пашка выключил фонарь.
   «Не узнала. Иначе не разгуливала бы в одной рубахе».
   Пашка услышал запах ее волос. В голову ударил горячий туман. Он отстранил ее и полез в окно.
   — Додумался? — сказала Настя слегка потеплевшим голосом.
   «Додумался, додумался, — думал Пашка. — Сейчас будет цирк».
   — Ноги-то вытри, — сказала Настя, когда Пашка влез в горницу и очутился с ней рядом.
   Пашка продолжал молчать. Обнял ее, теплую, мягкую. Так сдавил, что у ней лопнула на рубашке какая-то тесемка.
   — Ох, — глубоко вздохнула Настя, — что ж ты делаешь? Шальной!..
   Пашка начал ее целовать. И тут что-то случилось с Настей: она вдруг вывернулась из его объятий, отскочила, судорожно зашарила рукой по стене, отыскивая выключатель.
   «Все. Конец». Пашка приготовился к самому худшему: сейчас она закричит, прибежит ее отец и будет его фотографировать. Он отошел на всякий случай к окну.
   Вспыхнул свет. Настя настолько была поражена, что поначалу не сообразила, что стоит перед посторонним человеком почти нагая.
   Пашка ласково улыбнулся ей.
   — Испугалась?
   Настя схватила со стула юбку и стала надевать. Надела, подошла к Пашке. Не успел он подумать о чем-либо, как ощутил на левой щеке сухую горячую пощечину. И тотчас такую же — на правой.
   Потом некоторое время стояли друг против друга, смотрели… У Насти от гнева расцвел на щеках яркий румянец. Она была поразительно красива в эту минуту.
   «Везет инженеру», — невольно подумал Пашка.
   — Сейчас же убирайся отсюда! — негромко приказала Настя.
   Пашка понял, что она не будет кричать — не из таких.
   — Побеседуем, как жельтмены, — заговорил Пашка, закуривая. — Я могу, конечно, уйти, но это банально. Это серость. — Он бросил спичку в окно и продолжал развивать свою мысль несколько торопливо, ибо опасался, что Настя возьмет в руки какой-нибудь тяжелый предмет и снова предложит убираться. От волнения Пашка стал прохаживаться по горнице — от окна к столу и обратно. — Я влюблен, так. Это факт, а не реклама. И я одного только не понимаю: чем я хуже этого инженера? Если на то пошло, я могу легко стать Героем Социалистического Труда. Надо только сказать мне об этом. И все. Зачем же тут аплодисменты устраивать? Собирайся и поедем со мной. Будем жить в городе. — Пашка остановился. Смотрел на Настю серьезно, не мигая. Он любил ее, любил, как никого никогда в жизни еще не любил.
   Она поняла это.
   — Какой же ты дурак, парень, — грустно и просто сказала она. — Чего ты мелешь тут? — Она села на стул. — Натворил делов и еще философствует, ходит. Он любит!.. — Настя странно как-то заморгала, отвернулась. Пашка понял: заплакала. — Ты любишь, а я, по-твоему, не люблю? — Настя резко повернулась к нему — в глазах слезы.
   Она была на редкость, на удивление красива. И тут Пашка понял: никогда в жизни ему не отвоевать ее. Всегда у него так: как что чуть посерьезнее, поглубже — так не его.
   — Чего ты плачешь?
   — Да потому, что вы только о себе думаете… эгоисты несчастные! Он любит! — Она вытерла слезы. — Любишь, так уважай хоть немного, а не так…
   — Что же я такого сделал? В окно залез — подумаешь! Ко всем лазят…
   — Не в окне дело. Дураки вы все, вот что. Тот дурак тоже… весь высох от ревности. Приревновал ведь он к тебе. Уезжать собрался.
   — Как уезжать? Куда? — Пашка понял, кто этот дурак.
   — Куда… Спроси его!
   Пашка нахмурился.
   — На полном серьезе?
   Настя опять вытерла ладошкой слезы, ничего не сказала. Пашке стало до того жалко ее, что под сердцем заныло.
   — Собирайся! — приказал он.
   Настя вскинула на него удивленные глаза.
   — Поедем к нему. Я объясню этим московским фраерам, что такое любовь человеческая.
   — Сиди уж… не трепись!
   — Послушайте, вы!.. Молодая, интересная… — Пашка приосанился. — Мне можно съездить по физиономии, так? Но слова вот эти дурацкие я не перевариваю. Что значит — не трепись?
   — Куда ты поедешь сейчас? Ночь глубокая…
   — Наплевать. Одевайся. На — кофту! Пашка снял со спинки стула кофту, бросил Насте. Настя поймала ее, поднялась в нерешительности.
   Пашка опять заходил по горнице.
   — Из-за чего же это он приревновал? — спросил он не без самодовольства.
   — Танцевали… ему сказал кто-то. Потом в кино шептались. Он же дурак набитый.
   — Что же ты не могла ему объяснить?
   — Нужно мне объяснять! Никуда я не поеду.
   Пашка остановился.
   — Считаю до трех: раз, два… А то целоваться полезу!
   — Я те полезу! Что ты ему скажешь?
   — Я знаю что!
   — А я к чему там?
   — Надо.
   — Да зачем?
   — Я не знаю, где он живет. Вообще надо ехать. Точка.
   Настя надела кофту, туфли.
   — Лезь. Я за тобой. Видел бы кто-нибудь сейчас…
   Пашка вылез в сад, помог Насте. Вышли на дорогу.
   Полуторка ворчала на хозяина.
   — Садись, ревушка-коровушка!.. Возись тут с вами по ночам.
   Пашке эта новая нежданная роль нравилась.
   Настя залезла в кабину
   — Меня, что ли, хотел увозить? На машине-то?
   — Где уж тут!.. С вами вперед прокиснешь, чем…
   — Ну до чего ты, Павел…
   — Что? — строго спросил Пашка.
   — Ничего.
   — То-то. — Пашка со скрежетом всадил скорость и поехал.
   …Инженер не спал, когда Пашка постучал ему в окно.
   — Кто это?
   — Я.
   — Кто я?
   — Пашка. Павел Егорыч.
   Инженер открыл дверь, впустил Пашку. Не скрывая удивления, уставился на него.
   Пашка кивнул на стол, заваленный бумагами.
   — Грустные стихи сочиняешь?
   — Я не понимаю, слушай…
   — Поймешь. — Пашка сел к столу, отодвинул локтем бумаги. — Любишь Настю?
   — Слушай!.. — Инженер начал краснеть.
   — Любишь. Значит, так: иди веди ее сюда — она в машине сидит.
   — Где? В какой машине?
   — На улице. Ко мне зря приревновал: мне с хорошими бабами не везет.
   Инженер быстро вышел на улицу, а Пашка, Павел Егорыч, опустил голову на руки и закрыл глаза. Он как-то сразу устал. Опять некстати вспомнились надоевшие слова: «В жизни раз бывает…» В груди противно заболело.
   Вошли инженер с Настей.
   Пашка поднялся. Некоторое время смотрел на них, как будто собирался сказать напутственное слово.
   — Все? — спросил он.
   — Все, — ответил инженер.
   Настя улыбнулась.
   — Вот так, — сердито сказал Пашка. — Будьте здоровы. — Он пошел к выходу.
   — Куда ты? Погоди!.. — запротестовал инженер. Пашка, не оглянувшись, вышел.
 
 
   Уезжал Пашка из этой деревни. Уезжал в Салтон. Прохорову он подсунул под дверь записку с адресом автобазы, куда просил прислать справку о том, что он отработал честно три дня на посевной. Представив себе, как будет огорчен Прохоров его отъездом, Пашка дописал в конце: «Прости меня, но я не виноват».
   Пашке было грустно. Он беспрерывно курил.
   Пошел мелкий дождь.
   У Игренева, последней деревни перед Салтоном, на дороге впереди выросли две человеческие фигуры. Замахали руками.
   Пашка остановился.
   Подбежали молоденький офицер с девушкой.
   — До Салтона подбрось, пожалуйста! — Офицер был чем-то очень доволен.
   — Садись!
   Девушка залезла в кабину и стала вертеться, отряхиваться. Лейтенант запрыгнул в кузов. Начали переговариваться, хохотали.
   Пашка искоса разглядывал девушку — хорошенькая, белозубая, губки бантиком — прямо куколка! Но до Насти ей далеко.
   — Куда это на ночь глядя? — спросил Пашка.
   — В гости, — охотно откликнулась девушка. И высунулась из кабины — опять говорить со своим дружком. — Саша? Саш!.. Как ты там?!
   — В ажуре! — кричал из кузова лейтенант.
   — Что, дня не хватает? — опять спросил Пашка.
   — Что? — Девушка мельком глянула на него и опять: — Саша? Саш!..
   — Все начисто повлюблялись, — проворчал Пашка. — С ума все посходили. — Он вспомнил опять Настю: совсем недавно она сидела с ним рядом — чужая. И эта чужая.
   — Саша! Саш!..
   «Саша! Саш! — съехидничал про себя Пашка. — Твой Саша и так сам себя не помнит от радости. Пусти сейчас — вперед машины побежит».
   — Я представляю, что там сейчас будет! — кричал из кузова Саша.
   Девушка так и покатилась со смеху.
   «Нет, люди все-таки ненормальными становятся в это время», — сердито думал Пашка.
   Дождь припустил сильнее.
   — Саша! Как ты там?!
   — Порядок! На борту порядок!
   — Скажи ему — там под баллоном брезент есть — пусть накроется, — сказал Пашка.
   Девушка чуть не вывалилась из кабины.
   — Саша! Саш!.. Под баллоном какой-то брезент!.. Накройся!
   — Хорошо! Спасибо!
   — На здоровье, — сказал Пашка, закурил и задумался, всматриваясь прищуренными глазами в дорогу.