Hа скамейке, у ворот, сидел старик. Он такой же усталый, тусклый, как этот теплый день к вечеру. А было и у него раннее солнышко, и он шагал по земле и легко чувствовал ее под ногами. А теперь – вечер, спокойный, с дымками по селу.
   На скамейку присел длиннорукий худой парень с морщинистым лицом. Такие толлько на вид слабые, на деле выносливые, как кони.
   Парень тяжело вздохнул и стал закуривать.
   – Гуляешь? – спросил старик.
   – Это не гульба, дед,– не сразу сказал Иван.– Собачьи слезы, У тебя нет полтора рубля?
   – Откуда?
   – Башка лопается по швам,
   – Как с работой-то?
   – Никак. Бери, говорит, вилы да на скотный двор,
   – Это кто, директор?
   – Ну да. А у меня три специальности в кармане да почти девять классов образования. Ишачь сам, если такой сознательный.
   – На сколь отобрали права-то?
   – На год. А я выпил-то всего кружку пива! Да красенького стакан, А он придрался… С прошлого года караулил, гад, Я его тогда матом послал, он окрысился…
   – Ты уж какой-то… шибко неуживчивый, парень. Надо маленько аккуратней. Чего вот теперь с ими сделаешь? Они – начальство…
   – Ну и что?
   – Ну и сиди теперь. Три специальности, а будешь сидеть. Где и смолчать надо.
   Жгли ботву в огородах – скоро пахать. И каждый год одно и то же, а все не надоест человеку и все вдыхал бы и вдыхал этот горьковатый, прелый запах дыма и талой земли.
   – Где и смолчать надо, парень, – повторил старик, глядя на огоньки в огородах.– Наше дело такое.
   – Да я особо-то не лаюсь,– неохотно откликнулся Иван.– Если уж прицепится какой… Главное, я же правила-то не нарушал! – опять горько воскликнул он.– За стакан вина да за кружку пива – на год лишать человека!.. Паразит.
   – Заглянь через плетень, моя старуха в огороде?
   – Зачем?
   – У меня под печкой бутылка самогонки есть. Я б те вынес похмелиться-то.
   Иван поспешно встал, заглянул в огород.
   – Там,– сказал он,– в дальнем углу. Сюда – ноль внимания.
   Старик сходил в дом, принес бутылку самогона и немного батуну. И стакан.
   – Что ж ты сразу не сказал? – заторопился Иван.– Сидит помалкивает!..– Он налил стакан и одним духом оглушил.– Я вот такой больше люблю, чем первач. Этот с вонью, как бензин,– долго не будешь раздумывать. Кха!.. Пей. Сразу только.
   Старик выпил не торопясь, закусил батуном.
   – Как бензин, верно?
   – Самогон как самогон. Какой бензин?
   – Ну вот! – Иван хлопнул себя ладонью в грудь,– Теперь можно жить. Спасибо, дед. Хошь моих? – Протянул пачку «Памира».
   Старик с трудом ухватил негнущимися пальцами сигаретку, помял-помял, посмотрел на нее внимательно, прикурил.
   – Петька-то пишет?
   – Пишет. Помру я скоро, Иван.
   Иван удивленно посмотрел на старика:
   – Брось ты!..
   – Хошь брось, хошь положь… на месте будет.– Старик говорил спокойно.
   – Болит, што ль, чего?
   – Нет. Чую. Тебе столько годов будет, тоже учуешь.
   Ивану сделалось хорошо от самогона, не хотелось говорить про смерть.
   – Брось! – сказал он.– Поживешь. Гармонь, што ль, принесть?
   – Неси.
   Иван перешел через дорогу, вошел в дом… И его долго не было. Потом вышел с гармошкой, но опять хмурый.
   – Мать, – сказал он. – Жалко вообще-то…
   – Все жа ехать хошь?
   – Ну а что делать-то? – Иван, видно, только что так говорил с матерью.Не могу же я на этот… Да ну – к черту совсем! Я Северным морским путем прошел… Я моторист, слесарь пятого разряда… Ну ладно, год не буду ездить, но неужели… Да ну – к черту! – Он тронул гармонь, что-то такое попробовал и бросил. Ему стало грустно.– Не везет мне тоже, дед. Крепко. Женился на Дальнем Востоке, так? Родилась дочка… А она делает фортель и уезжает к мамочке в Ленинград. Ты понял? – Он часто рассказывал, как он женился.
   – Пошто в Ленинград-то?
   – Она на Дальнем Востоке за техникум отрабатывала. Да мне ее-то – черт с ней, мне дочь жалко. Снится.
   – К ей теперь поедешь?
   – К жене?! Она второй год замужем… Молодая красивая кыса.
   – А куда?
   – К корешу одному… На шахты. Может, не на все время. Может, на год…
   – На год у вас теперь не получается. Шибко уж легко стали из дому уходить.
   – Ну а что я тут буду делать-то?!-опять взвился Иван. – На этот идти, на… Да ну, к черту! – Он развернул гармонь, заиграл и стал подпевать – как-то нарочно весело, зло:

 
Вот живу я с женщиной,
Ум-па-ра-ра-ра!
А вот уходит женщина
Д от меня.
Напугалась, лапушка?
Кончена игра!..
 

   Старик все так же спокойно слушал.
   – Сам сочиняю,– сказал Иван.– На ходу прямо. Могу всю ночь петь.

 
А мы не будем кланяться -
В профиль и анфас;
В золотой оправушке…
 

   – Баламут ты, Ванька,– сказал старик.– Ну, пошел ба, поработал год на свинарнике… Мать не жалеешь. Она всю жись и так одна прожила.
   Иван перестал играть, долго молчал.
   – Не в этом дело, дед. Мне обидно. Что, думаешь, у них не нашлось бы места, где устроить меня? Что им, один лишний слесарь помешает? Я тебя умоляю!.. Директор на меня тоже зуб имеет. Я его дочку пару раз проводил из клуба, он стал опасаться. А там можно опасаться: полудурок. А я трепаться умею… Я б ему сделал подарок. Зря, между прочим, не сделал.
   – Чтоб в подоле принесла? Подарок-то?
   – Ага. Скромный такой. К Восьмому марта.
   – Это вы умеете.
   – Вообще грустно, дед. Почему так? Ничего неохота… как это… как свидетель. Я один раз свидетелем был: один другому дал по очкам, у того зрение нарушилось. И вот сижу я на суде и не могу понять: я-то зачем здесь? Самое ж дурацкое дело! Ну, видел – и все. Измучился, пока суд шел.– Иван посмотрел на огоньки в огородах, вздохнул, помолчал.– Так и здесь. Сижу и думаю: «А я при чем здесь?» Суд хоть длинный был, но кончился, и я вышел. А здесь куда выйдешь? Не выйдешь.
   – Отсюда одна дорога – на тот свет.
   Иван налил в стакан, выпил.
   – Нет счастья в жизни,– сказал он и сплюнул.– Тебе налить?
   – Будет.
   – Вот тебе хорошо было жить?
   Старик долго молчал.
   – В твои годы я так не думал,– негромко заговорил он.– Знал работал за троих. Сколько одного хлеба вырастил!.. Собрать ба весь, наверно, с год все село кормить можно было. Некогда было так думать,
   – А я не знаю, для чего я работаю. Ты понял? Вроде нанялся, работаю. Но спроси: «Для чего?» – не знаю. Неужели только нажраться? Ну, нажрался… А дальше что? – Иван серьезно спрашивал, ждал, что старик скажет.– Что дальше-то? Душа все одно вялая какая-то…
   – Заелись,– пояснил старик.
   – И ты не знаешь. У вас никакого размаха не было, поэтому вам хватало… Вы дремучие были. Как вы-то жили, я так сумею. Мне чего-то больше надо.
   – Налей-ка,– попросил старик. Выпил, тоже сплюнул.– Сороконожки,– вдруг зло сказал он.– Суетитесь на земле – туда-сюда, туда-сюда, а толку никакого. Машин понаделали, а… тьфу! Рак-то, он от чего? От бензина вашего, от угару. Скоро детей рожать разучитесь…
   – Не скажи.
   – И чуют ведь, что неладно живут, а все хорохорятся, «Разма-ах»! А чего гнусишь тогда?
   – Чего эт тебя заело-то? Что дремучими вас назвал? А какие же вы?
   – Лодыри вы. Светлые. Вы ведь как нонче: ему, подлецу, за ездку рупь двадцать кладут – можно четыре рубля в день заробить, а он две ездки делает и коней выпрягает. А сам – хоть об лоб поросят бей – здоровый. А мне двадцать пять соток за ездку начисляли, и я по пять ездок делал, да на трех, на четырех подводах. Трудодень заробишь, да год ждешь, сколь тебе на его отвалят. А отвалили – шиш с маслом. И вы же ноете: не знаю, для чего робить! Тебе полторы тыщи в месяц неохота заробить, а я за такие-то денюжки все лето горбатился.
   – А мне не надо столько денег,– словно подзадоривая старика, сказал Иван.– Ты можешь это понять? Мне чего-то другого надо.
   – Не надо, а полтора рубля – похмелиться – нету. Ходишь как побирушка… не надо ему! Мать-то высохла на работе. Черти… Лодыри. Солнышко-то ишо вон где, а они уж с пашни едут. Да на машинах, с песнями!.. Эх… работники. Только по клубам засвистывать, подарки отцам мастерить…
   – Нет, уж такой жизни теперь не будет, чтоб… Вообще ты формально прав, но ведь конь тоже работает…
   – Позорно ему на свинарнике поработать! А мясо не позорно исть?
   – Не поймешь, дед, – вздохнул Иван.
   – Где нам!
   – Я тебе говорю: наелся. Что дальше? Я не знаю. Но я знаю, что это меня не устраивает. Я не могу только на один желудок работать.

 
Эх, на один желудочек,
На-нина-ни-на…
 

   – пропел он.
   Старик усмехнулся:
   – Обормот. Жена-то пошто ушла? Пил небось?
   – Я не фраер, дед, я был классный флотский специалист. Ушла-то?.. Не знаю. Именно потому, что я не был фраером.
   – Кем не был?
   – Это так…– Иван поставил гармонь на лавку, закурил, долго молчал. И вдруг не дурашливо, а с какой-то затаенной тревогой, даже болью сказал: – А правда ведь не знаю, зачем живу.
   – Жениться надо.
   – Удивляюсь. Я же не дурак. Но чем успокоить душу? Чего она у меня просит? Как я этого не пойму!
   – Женись, маяться перестанешь. Не до этого будет.
   – Нет, тоже не то. Я должен сгорать от любви. А где тут сгоришь!.. Не понимаю; то ли я один такой дурак, то ли все так, но помалкивают… Веришь, нет: ночью думаю-думаю – до того плохо станет, хоть кричи. Ну зачем?!
   – Тьфу! – Старик покачал головой.– Совсем испортился народишко.
   А день тихо умирал, истлевал в теплой сырости. Темней и темней становилось. Огоньки в огородах заблестели ярче. И все острее пахло дымом. Долго еще будут жечь ботву и переговариваться. И голоса будут звучать отчетливо, а шум и возня в деревне будут стихать, И совсем уже темно станет. Огоньки в огородах станут гаснуть, И где-нибудь, совсем близко, звучный мужской голос скажет:
   – Ну, пошли, ладно,
   Насколько тихо, спокойно и грустно уходит прожитый день, настолько звонко, светло и горласто приходит новый. Петушня орет по селу. Суетятся люди, торопятся. Опаздывают.
   Иван поднялся рано. Посидел на кровати, посмотрел в пол. Плохо было на душе, муторно. Стал одеваться.
   Мать топила печку; опять пахло дымом, но только это был иной запах – древесный, сухой, утренний. Когда мать выходила на улицу и открывала дверь, с улицы тянуло свежестью, той свежестью, какая исходит от лужиц, подернутых светлым, как стеклышко, ледком; от комков земли, окропленных мелким бисером изморози; от вчерашних кострищ в огородах, зола которых седая, и влажная, и тяжелая; от палого листа, который отсырел с весной, но все равно, когда идешь, громко шуршит под ногами.
   – Может, я схожу к директору-то, попрошу?.. – заговорила мать.
   Иван брился.
   – Еще чего! В ноги упади – он довольный будет.
   – Ну а как жа теперь? – Мать старалась говорить не просительно, как можно убедительней – понимала; разговор, наверно, последний. – Ходют люди, просют. Язык-то не отсохнет…
   – Я ходил. Просил.
   – Да знаю я тебя, тугоносого, как ты просил! Лаяться только умеете…
   – Хватит, мам.
   Мать больше не выдержала, села на приступку и заплакала тихонько и запричитала:
   – Куда вот собрался? К черту на кулички… То ли уж на роду мне написано весь свой век мучиться. Пошто жа, сынок, только про себя думаешь?..
   Иван знал: будут слезы. И оттого было так плохо на душе, щемило даже, И оттого он хмурился раньше времени.
   – Да што ты меня… на войну, што ли, провожаешь? Што я там?.. Да ну, к шутам все! И вечно – слезы!.. Мне уж от этих слез житья нету.
   – Сходила ба, попросила – не каменный он, подыскал ба чего-нибудь. А то к инспектору сходи… Што уж сразу так – уезжать. Вон у Кольки Завьялова тоже права отбирали, сходил парень-то, поговорил… С людьми поговорить надо…
   – Они уж в милиции, права-то. Поздно.
   – Ну в милицию съездил ба…
   – Хо-о! – изумился Иван.– Ну ты даешь!
   – Господи, господи… Всю жись вот так, И за што мне такая доля злосчастная! Проклятая я, што ли…
   Невмоготу становилось, Иван вышел во двор, умылся под рукомойником, постоял в одной майке у ворот… Посмотрел на село. Все он тут знал. И томился здесь, в этих переулках, лунными ночами… А крепости желанной в душе перед дальней дорогой не ощущал. Он не боялся ездить, но нужна крепость в душе и немножко надо веселей уезжать.
   Вывернулся откуда-то пес Дик, красивый, но шалавый, кинулся с лаской.
   – Ну! – Иван откинул пса, пошел в дом.
   Мать накрывала на стол,
   – Ну, поработал ба на свинарнике…
   Они настойчивые, матери. И беспомощные.
   – Ни под каким лозунгом,– твердо сказал Иван.– Вся деревня смеяться будет. Я знаю, для чего он меня хочет на свинарник загнать… Только у него ничего не выйдет,
   – Господи, господи…
   …Позавтракали.
   Мать уложила все в чемодан и тут же села на пол у раскрытого чемодана и опять заплакала. Только не причитала теперь.
   – С годок поработаю и приеду. Чего ты?..
   Мать вытерла слезы,
   – Может, схожу, сынок? – Посмотрела снизу на сына, и из глаз прямо плеснулось горе, и мольба, и надежда, и отчаяние,– Упрошу его… Он хороший мужик.
   – Мам… Мне тоже тяжело.
   – А может, сунуть кому-нибудь в милиции-то? Што, думаешь, не берут? Счас, не взяли! Колька Завьялов, думаешь, не сунул? Сунул… Счас, отдали так-то.
   – Тут неизвестно, кто кому сунет: я им или они мне.
   Предстояло прощание с печкой. Всякий раз, когда Иван куда-нибудь уезжал далеко, мать заставляла его трижды поцеловать печь и сказать; «Матушка печь, как ты меня поила и кормила, так благослови в дорогу дальнюю». Причем всякий раз она напоминала, как надо сказать, хоть Иван давно уж запомнил слова. Иван трижды ткнулся в теплый лоб печки и сказал:
   – Матушка печь, как ты меня поила и кормила, так благослови в дорогу дальнюю.
   …И пошли по улице; мать, сын и собака.
   Ивану не хотелось, чтоб мать провожала его, не хотелось, чтоб люди глазели в окна и говорили: «Ванька-то… уезжает, што ль, куда?»
   Попался навстречу дед, с которым они вчера беседовали на сон грядущий. Иван остановился. Он подумал, что, постояв, мать не пойдет дальше, а повернет и уйдет с соседом.
   – Поехал?
   – Поехал.
   Закурили.
   – Рыбачил, што ль?
   – Попробовал поставить перем"тишки… Рано ишо.
   – Рано,
   Мать стояла рядом, сцепив на фартуке руки, не слушала разговор, бездумно, не то задумчиво глядела в ту сторону, куда уезжал сын.
   – Не пей там,– посоветовал дед.– Город – он и есть город – чужие все. Пообвыкни сперва…
   – Што я, алкаш, што ли?
   Еще постояли.
   – Ну, с богом! – сказал старик.
   – Бывай.
   Старик пошел своей дорогой. Иван посмотрел на мать… Она, все так же глядя вперед, пошла, куда им надо идти. Иван пошел рядом.
   Прошли немного.
   – Мам… иди домой.
   Мать послушно остановилась. Иван слегка приобнял ее… Голова ее затряслась у него на груди. Вот этот-то момент и есть самый тяжелый. Надо сейчас оторвать ее от себя, отвернуться и уйти.
   – Ладно, мам… Иди. Я сразу письмо напишу. Как приеду, так… Ничего со мной не случится! Не ездют, што ль, люди? Иди.
   Мать перекрестила его… И осталась стоять. А Иван уходил. Глупый пес увязался за ним. Он всегда ходил с хозяином на работу.
   – Пошел! – сердито сказал Иван.
   Дик повилял хвостом и продолжал бежать впереди.
   – Дик! Дик! – позвал Иван.
   Дик подбежал. Иван больно пнул его, пес заскулил, отбежал в сторону. И с удивлением смотрел на хозяина. Иван обернулся. Дик вильнул хвостом, тронулся было с места, но не побежал, остался стоять. И все так же удивленно смотрел на хозяина. А подальше стояла мать…
   «Нет, надо на свете одному жить. Тогда легко будет»,– думал Иван, стиснув зубы. И скоро вышагивал по улице – к автобусу.
 

***