Таких вечеров приходилось ждать недели по две, и, когда они, наконец, приходили, погода не имела никакого значения.
   Город тянул влагу из облаков. Сырые сумерки мигали желтизной светофоров, ложились на лицо холодными каплями, оживая, поближе к центру, ярким теплом витрин. Там, за стеклами, беззвучно перемещались элегантные женщины и блестели в благородном одиночестве дорогие аксессуары. Снаружи текли люди.
   Невский утопал в транспорте. Поток набухал, наползая на переходы, неумолимый напор выдавливал в переулки глянцевые стада. Стелился выхлоп. Тупили трамваи. Хор гудков распадался раздраженной какофонией. Выворачивая колеса, наудачу вываливались маршрутки, разом усилив неврастению вечернего трафика.
   На перекрестках горбились деформированные иномарки; хозяева, вышагивая лакированными туфлями, разговаривали по мобильным, держась за уши, словно страдающие отитом. Громоздкие, похожие на неторопливых медведей, дэпээсники тянули рулетки и, водя по отсыревшей бумаге непослушными авторучками, писали в блокнотах.
   Тянуло в тепло. Под козырьками, теснясь, ждали троллейбусов. В полутьме вспыхивали огоньки, пахло мокрой плащовкой и дешевыми сигаретами. Постояв в ожидании, я поднимал воротник и выходил под сеющий, перемежаемый крупной капелью дождь.
   Лотки отблескивали журналами. Под усеянным каплями полиэтиленом кипела жизнь: открывались клубы и представлялись книги, титулованные авторы вращались в высших кругах, знаменитости высказывались в интервью, задавая моду, щеголяли в неброских прикидах красавицы и красавцы. Рекламировались экзотические места и экстравагантные увлечения. Ювелирные изделия и утонченный парфюм. Изящные голени, высокие каблуки, ремешки на тонких лодыжках. Эксклюзивные татуировки. Интимные парикмахеры. Альтернативная музыка с авангардными постановками. Непременный экстрим: вертолет над вершиной, новенькая доска на ногах, прыжок — и долгие зигзаги по нетронутым склонам камчатских вулканов; наимоднейший дайвинг — саван льда над угольной бездной полярного океана, коралловый сюр Сейшел и побитые торпедами, продырявленные артиллерией, разнесенные в клочья ударами пикировщиков корабли Гуадалканала…

* * *

   Я проходил остановку за остановкой, набухая от мороси. Подползал троллейбус и, ложась на бок, словно кормящая китенка китиха, с усталым выдохом — пшшш — открывал двери. Горел противный пятиваттовый свет. Люди, отряхивая зонты, входили в сырость салона; двери закрывались, следовал рывок и надсадный, нарастающий вой набираемой скорости. Становилось жарко, стекла потели. На фоне желтых витрин мелькали застывшие силуэты. Толчок торможения; скрежет дверей; уличный холод окатывает выступившую было испарину. Троллейбус переваливал через мосты; я выходил и, спотыкаясь о торчащие, как после землетрясения, куски асфальта, срезал проходными дворами старого фонда.
   В глубине дворов пряталось заведение. Крохотная сцена, кирпич сводов, флаги Конфедерации. Автомобильные номера: Калифорния, Аризона, Техас. Пин-ап на стенах, настоящий джук-бокс в углу, пачка старых, на 45 оборотов, пластинок. Очкастые, долговязые, с закосом под Хэнка Марвина, музыканты и «Сорок миль плохой дороги» Дуэйна…
   — У вас не занято?
   Девчонки. Две. Лет семнадцать, не старше.
   — Пожалуйста. Уселись, щелкнули зажигалками, приложились к бокалам. Со сцены сыпануло безостановочной дробью; они обернулись. Басовый рокот, мягкая акустическая гитара — «Пегги Сью», Бадди Холли. Высокий тенор, «икающее пение. В мягкое «тыгы-дыгы-ды» барабанов врываются резкие, с отзвуком, гитарные риффы. Перекидывая по грифу сцепки аккордов, солист застенчиво улыбается и вскидывает брови. Один к одному. Наверное, видео смотрит, а потом перед зеркалом репетирует.
   Я посматривал на соседок. Они не скучали. Блеск глаз, рука в руке, шепот с покусыванием за ушко — без вариантов, не стоит и пробовать: допивай и иди за повтором.
   Виски самый дешевый, но от него теплело в горле и таяла поднявшаяся было досада. Лавируя, я пытался при биться обратно; вокруг двигали носками и, растопырив локти, проводили перед глазами рогульками пальцев — YouNeverCan'tTellиз «Криминального чтива». Девчонки из-за моего стола встали и, оставив в пепельнице дымящие сигареты, втиснулись на площадку. Маленькие, кие, призывные— на них смотрели не отрываясь, а им хоть бы что — так самозабвенно друг с дружкой отплясывали.
   Хит кончился. Публика засвистела, захлопала, выражая свое одобрение высоким, разноголосым «у-у-у!». На сцене, посовещавшись, начали LoveMeTender, и девушек разобрали в момент. Прижатые к танцорам, они медленно поворачивались по часовой стрелке, и какой-то залитый лаком мачо в остроносых, как у Хоттабыча, туф лях уже прихватывал одну из них за попку. Грациозно приседая, она всякий раз возвращала его руки обратно.
   Мачо заметно злился. Песня оказалась короткой, и девчонки, вырвавшись из объятий, вернулись обратно.
   — Ф-фу-ты, блин, урод! Ты видела? Залит парфюмом. «Ла Костой» несет — задохнуться!
   Они жадно приложились к бокалам. Закурили. Посмотрели друг на друга, засмеялись, на пару секунд сблизив головы. Потом вспомнили обо мне и выжидательно посмотрели. Я поднялся:
   — Пожалуй, за стойкой мне будет куда удобней. Приятного вечера!
   Очкарики рванули аккордами, зачастил палочками барабанщик: «Чаттануга»!
   Высокая табуретка, ряды бутылок, сверкающие, перевернутые вверх ногами бокалы. Виски. До краев, со льдом — все как положено. И старый добрый Гленн Миллер. Убойный был бэнд, под него даже полярные конвои от торпедоносцев отстреливались: врубали на всю катушку во время атаки и фигачили из всех стволов по люфтваффе.
   Курсовой семьдесят градусов правого борта. Цель воздушная. Выбор цеди самостоятельный. Огонь по готовности. Маркони, IntheMood на трансляцию!
   Семидесятая параллель, «волчьи стаи», спаренные «эрликоны». Английские эсминцы в ломкой черно-белой окраске, громоздкие транспорты с одноразовыми «харрикейнами» на катапультах, «Лунная серенада» над свинцовой водой…
   Я потихоньку косел. За дверью, сквозь теплую нью-мексиканскую ночь, стелилось асфальтовое шоссе; на обочине, закрывая звезда, чернели причудливые столбы кактусов. Вспыхивали сигареты. Девчонки щебетали про Элвиса, и в полутьме их лица казались тонкими и точеными. Из джук-бокса басил Джонни Кэш, а рядом, держа в руке «Лаки страйк», стоял всамделишный Эдди Кокран…
   Деньги кончились. Я шел через пустыри, наматывая на ботинки килограммы густой, как замазка, грязи. Навстречу вырастал спальный район.
   Круглосуточные магазинчики, замусоренные тротуары, неистребимая грязь. Жидкие волосенки травы, смешанные с почвой, окурками и хранящей очертания кишечника собачьей органикой. Протоптанные наискось дорожки, зыбкие лужицы в смазанных отпечатках подошв.
   На ветру сиротливо мотались тонкие прутья. Вокруг детского сада китайской стеной обернулся мой дом — об шарпанный «корабль» с грубо промазанными мастикой швами.
   В подъезде царила вонь. Из мусоропровода торчали залитые помоями газеты, под ним валялись рваные упаковки из-под сухариков. Высохшие плевки, заклеенный бэушной жвачкой лифт, пороша рекламных листков возле ящиков.
   Смердели бычки в жестянках. За окнами простирались просторы обледенелых, усеянных развалившимися песьими колбасками пустырей.

* * *

   Я сидел дома.
   Город заливали ноябрьские дожди. Латаный асфальт исчезал под необъятными, как Атлантика, лужами, и аритмичная капель короткими очередями барабанила в жесть подоконников.
   Я сидел дома. Выходил на дежурства, подбитым бомбардировщиком тянул наутро домой. Отоспавшись, долго приходил в себя в серых, вечерних сумерках, а потом часами отмокал в душе. Бросал в кипяток пельмени, ел и снова заваливался в постель, залеживаясь далеко за полночь и скармливая видаку взятые напрокат кассеты:
   Би-би-си. «Нэшнл джиографик». Канал «Дискавери». «Шесть дней, семь ночей». «Пляж». «На гребне волны». Море, джунгли, искрящиеся снега.
   И серой, вонючей альтернативой всему этому;
   Сериалы по всем каналам. Нескончаемая череда реклам. Лакированные телеведущие, напряженно снимающие липким откровениям приглашенных сограждан. Сизая хмарь. Слякоть. Обоссанные короба лифтов.
   Накатывала депрессия. Временами казалось, что стоишь по горло в вязкой, стоячей воде прибрежного мангрового болота, а далеко-далеко, там, где небо сходится с морем, уходят за горизонт парусные корабли…

* * *

   Туго надутые пассатом стакселя. Впереди, над шипящей водой, летит в синем небе спинакер. Он пыжится, выпятив грудь, словно он один тащит за собой корабль на натянутой тетиве шкотов. Слабая качка кладет яхту с борта на борт, и всякий раз топ мачты чертит над головой неторопливые дуги.
   Разбрасывая бриллианты капель, с легким «ш-ш-шурх» выпархивают летучие рыбы. Развернув прозрачные крылья, они, как стрижи, снуют над поверхностью, спасаясь от мелькающих тут и там гладких, литого серебра, тел тунцов.
   Русые бороды, белые зубы, затейливые амулеты на мускулистых, бронзовых торсах.
   Запотевшее горло оплетенной кокосовым волокном бутыли.
   Океан, теплый ветер, занятые делом мужчины.
   И женщины. Длинные ноги, чуткие ноздри, вздрагивающие под цветастыми тканями груди…
   Вобщем, было хреново. В душе тосковали мрачные ProcolHarumи лишь изредка в ней проскакивали озорные искорки Hollies. В самые тяжелые минуты по-прежнему приходили на помощь О. Генри, Неу, Jude! и «Бегущая по волнам», но время шло, лекарство ослабевало, и я все глубже и глубже оседал в липкой трясине густой демисезонной депрессии.
   Вот тогда-то, в самой низкой точке, все это и началось…
   Он был похож на керуаковского бродягу: выцветшая джинсура, тертый ремень, куртка из армейского секонда.
   Видавший виды рюкзачок на плече. И загар: кожа в чернь, волосы в медь, веер незагорелых лучиков в уголках глаз.
   Девчонки повелись сразу.
   — Ух, какой! — восхитилась Алехина и тут же решила: — Мой будет.
   Надо же, я всю дорогу думал, что она у нас неприступная, как К2, а тут на тебе! Ножку отставила, в радужках бесенята: стоит, улыбается, смотрит.
   — Вы — новый доктор?
   — Угу. Северов. Вениамин. Можно Веня.
   — А мы в курсе. Вы еще заяву до кадров не донесли, а о вас уже сведения поступили.
   — Во как!
   — Так деревня же — все всех знают, все когда-то вместе работали.
   Я слез со стола и протянул ему руку.
   — Феликс. Черемушкин. Можно Че. Это не за доблесть, просто производное от фамилии: Черемушкин — Че, Алехина, — я кивнул на Лариску, — Леха.
   Ладонь у него узкая и хваткая, как у гиббона. — Пойдемте покажу вам, где кости кинуть. Врачебный кубрик почти напротив диспетчерской.
   — Вениамин, а по отчеству?
   — Всеволодович. Но это для официальной обстановки, ага?
   — О'кей.
   Прежде всего он как следует встряхнул лежалое одеяло. Обернул им матрас, сорвал засаленную, со штампом подстанции, наволочку и вместо нее натянул свою — яркую и цветастую. Вжикнув «молнией», вытащил из рюкзачка легкий и воздушный спальный мешок. Классный мешок! Золото и ультрамарин, с такой же, как наволочка, пестрой, «гавайской» подкладкой. Поймал мой взгляд и ткнул в спальник пальцем:
   — Где б ты ни оказался, прежде всего думай о комфорте. Старое солдатское правило.
   — Ремарк, «Триумфальная арка». Только там не где бы ты ни оказался, а в самые тяжелые времена.
   Улыбаясь, Северов посмотрел на меня, и я понял — сработаемся.
   На топчане лежало содержимое рюкзачка: книги, компакты, плеер. Я подошел ближе.

* * *

   Простой Walkman, без наворотов.
   Лос Лобос.
   Рай Кудер.
   Лео Коттке.
   Пол Баттерфилд.
   Последний GEO.
   «Приключение одной теории» Хейердала. Старое, потрепанное — явно из «Букиниста».
   Ё-моё!
   В кои-то веки!
   Форма на нем сидела, как парадка на офицере. Мягкая хэбэшка с нейлоновой нитью основы. Продуманные карманы, кнопки вместо липучек, заделанные в швы отражатели — у нас-то они давно лохмами, ткань в блеск, а карманы на бедрах — с почтовый ящик, и хрен дотянешься, если стоя…
   — Где отхватил?
   — На заказ сделал.
   — Дорого?
   — Полтинник УЕ.
   — Дорого.
   — Зато — вещь.
   Он рассовывал по карманам всякую медицинскую всячину: плоскую коробку с заначками, дефицитные катетеры-бабочки, тонкий фонарик с зажимом — нигде ничего не висело и не топорщилось.
   — Вы с Лехой на пару хорошо смотреться будете — у нее тоже насчет формы пунктик имеется. Золотой человек. Интуиция — как у мангусты. Тринадцать лет на колесах, а прется как в первый год — даже собаку гуляет, форменную куртку надев. Ты как раз с ней сегодня…
   Дверь распахнулась, и в помещение, весь в пыльных чертиках, ввалился Коржик, сын ветра. Метаболизм у него ускорен раз в десять: соображает и действует молниеносно, передвигается только бегом и способен вымотать даже Масутацу Ояму — по лестницам, к примеру, он носится, как пожарник на выступлениях. При этом он постоянно опаздывает, даже на свои бесчисленные работы. Дома Корж не живет, совершая на него периодические набеги: возникает в родном гнезде, втыкает потомству в клювы яркую снедь, устраивает жене эротическую феерию и исчезает, оставив пачку денег на полочке и ком белья в тазике…
   Стремительный и великолепный, Корженев узрел меня с Северовым, сунул одну руку ему, вторую мне, третьей расстегнул сумку, четвертой стащил с головы кепку с помпоном, пятой открыл шкафчик, а шестой размотал с шеи длинный, айседоро-дункановский шарф.
   — Витя.
   — Веня.
   — Зря разложился, Веня. Принцесска увидит — свернуть заставит.
   — Заведующая?
   — Она, родимая. Правильная, как инструкция, — чуть ли не ссать у нее отпрашиваемся.
   — Иди ты!
   — Точно. Поднимаешь руку: можно выйти? А уж она решает: можно или нельзя. И никаких постелей, до десяти вечера нихт горизонталь.
   — А если не спать?
   — Да ей пох! До двадцати двух не положено — и точка. Матрасы в трубочку, как на парусном флоте.
   — Скорее на галерном. Это только у вас или везде так?
   — Вообще-то везде. Только на других станциях на это кладут, а у нас нет. Оправдывают доверие. Из грязи в князи — прямо с линии к нам, и с ходу такая фигня. Мы ей: Виолетта Викентьевна, вы ж с нами одной крови! А она: ничего подобного, отродясь-де себе такого не позволяла и вам не позволю — будете у меня по струнке ходить и под прямыми углами сворачивать.
   — Понятно — все взрослые были в детстве отличниками.
   — Ну. Мы, естественно, тут же на ее станцию позвонили: мол, как? Неужто правда? А они нам: кто — Виола? Ха-ха-ха! Так что такой расклад, дружище, сворачивай свою красоту.
   — Слушай, я, пожалуй, оставлю. Упремся — разберемся.
   Ожил селектор:
   — Старая и новая смены — на конференцию.
   — У вас что, обе смены на спевку требуют?
   — А у вас что, нет?
   — Нет. Только отработавшую. Приходишь утром — и в койку.
   — Во живут люди! Ничего, здесь вам не там. Сейчас ощутишь. Идем?
   Утренняя конференция. Народ отчитывается, подпрыгивая в ожидании ритуального чаепития. В помещении полумрак. За окном всегдашняя хмарь. Форточка не справляется, и в воздухе царит сложный микс из духов, носков и табачного перегара.
   Принцесска вещает из-за стола. Она у нас как английская королева — царствует, но не управляет, разве что с курением борется, пепельницы выкидывает да с коек народ гоняет, а в остальном толку от нее никакого — станцией руководит, как срок отбывает. Сейчас отпоет свое и в кабинете запрется пасьянсы на ноутбуке раскладывать.
   — Представляю вам нового доктора. Северов Вениамин Всеволодович. Доктор, по отзывам, грамотный, рукастый…
   — Симпатичный, — пискнули из-за шкафа.
   — Вы тоже ничего, — успел вставить новенький.
   — …и языкастый. По всем статьям оценивается положительно…

   Еще бы! К нему тянуло. Как только в дверях появился — в такой жар кинуло, словно глюконат по венам пошел. Глаз сам останавливается: поджарый, жилистый — сил нет!
   Говорят, живет один. С дежурствами не частит, на деньги не жадный и за словом в карман не лезет. Сидит вон как ни в чем не бывало, будто сто лет тут уже оттрубил…
   — …и в завершение хочу поздравить Ларису Алехину с днем рождения. Предупреждаю насчет возможных эксцессов. В случае чего — никаких «по собственному желанию». Все поняли?

   Традиции Северов уважал: коробка «Коркунова», шоколадный тортик, дорогой чай. «Кэмел» для мужиков, Vogue для девчонок, бутылка мексиканской текилы на вечер.
   Пучеглазая Галя-Горгона, сестра-хозяйка и штатный осведомитель, сунулась в дверь, покружилась для вида и тут же свалила — стучать. Через минуту на кухне материализовалась Принцесска.
   — Вениамин Всеволодович, приказом главного врача в помещениях станций скорой помощи курить запрещается.
   Северов сунул начатую сигарету в жестянку из-под «Синебрюхова».
   — Касается всех.
   В гробовом молчании все побросали свои окурки туда же, демонстративно залив их заваркой из чайника. В жестянке зашипело и сдохло, выпустив напоследок зловонное облачко.
   Принцесска победоносно удалилась.
   Тишину нарушило резкое «ф-ф-фух» вспыхнувшей спички. Корженев, сунув в рот новую сигарету, прикурил и кинул обгоревший хвостик в пустую банку.
   — Вот так и сосуществуем, Веня, методом пассивного сопротивления.
   — Ну, я вам скажу, — дожили вы здесь!
   — «Аэлита». Ты всегда так изъясняешься, Вень?
   — Стараюсь.
   Чай он пьет из ненагревающейся металлической кружки, остальное — из прозрачного стакана с обнаженной девчонкой. Скуластая, черноволосая, бедра веретеном. Она стояла под пальмой, вызывающе уперев руки в бока, а на шее у нее, на кожаном шнурке, висел амулет.

* * *

   …и женщины. Длинные ноги, чуткие ноздри, вздрагивающая под цветастыми тканями грудь.
   — Хорошая девушка, по всему видать. Лицо, поза… Дивный стаканчик.
   — А то! По всем станциям со мною кочует. Талисман. Я его в столовой подрезал, на вызове, уж больно мулаточка приглянулась.
   Все эти мелочи, эти фразы из книг, мимоходом брошенные словечки, открывали мне его все больше и больше, словно срабатывала система «свой — чужой» в ночном перехватчике. Я чувствовал, что жизнь моя наконец-то изменится. Я по-прежнему пропадал в болотистых зарослях, но уже подул ветер, и вдоль берега ко мне шел парусник.
   Эй, шкипер, там, по-моему, человек! Вон там, в манграх. О, машет! Долой паруса. Лечь в дрейф. Боцман, вельбот на воду. Взять карабины.
   Слушаюсь, сэр!
   И чуть позже.
   Похоже, вам здорово повезло, дружище. Мы вообще-то не собирались менять курс, но в лоции сказано, что на этих отмелях полно черепах, и кок соблазнил нас черепашьим бульоном…

* * *

   — Феликс, ты здесь?
   Кнопа пихнула меня в бок.
   — Он, по-моему, не в себе — с утра как мешком ударенный.
   — Может, мутирует? Нас же на днях облучали всех…
   — В смысле?
   Пашка Пак пояснил:
   — Флюшку делали, всей станции. У нас с этим строго: флюорография, кровь на СПИД, Манту, манду, прочая хренотень… Прививками задолбали. Чуть что, сразу поголовная вакцинация. Да сам знаешь: когда устраивался, все, поди, сделать заставили?
   — Не-а. Я просто наделал печатей и в прививочный сертификат шлепнул, а потом расписался разными почерками.
   — Неужели все печати у вас есть, Афраний?
   — …ля, Че, угомонись!
   — Иначе и быть не может, прокуратор. Короче, никакого чужеродного белка в организме. Я прививок не люблю, у меня от них почки отваливаются.
   — Восемь-шесть, поехали. Северов, Алехина, в тюрьму. Тревожный вызов. Придавило бревном.
   — В тюрьму — это в Кресты, что ли?
   — Не, просто зона неподалеку. Они там мебель делают, а мы к ним на травмы ездим: минут пять у ворот, минут двадцать в шлюзе, если в больницу — ждешь, пока конвой сформируют… Короче, геморрой стопроцентный.

   Увидев штабель, мы поняли — не жилец. Толстенные, с метр, бревна; присевший под тяжестью лесовоз; обвисшие клешни погрузчика. Мраморная кожа, прерывистое дыхание, раздавленные, вперемешку с осколками ребер, внутренности. Тридцать пять лет. Он непрерывно, задыхающимся шепотом, кричал. Громче не мог — нечем. Мы работали как сумасшедшие — ему оставалось сидеть двадцать дней.
   — Давление?
   — Шестьдесят. Промедол, реланиум, гормоны с полиглюкином.
   — Преднизолон? Сколько?
   — Я сам забодяжу, — Северов быстро ломал носики ампул, — ты давай полиглюкин заряжай.
   Вен не было. Я, сантиметр за сантиметром, ощупывала бледную кожу в поисках любой захудалой жилки. Северов, с заряженной системой^[2], приплясывал рядом.
   — Дай я!
   Он сместил меня в сторону, перехватил иглу и прямо так, без перчаток, ткнул ей куда-то вниз. Плеснуло кровью.
   — ЦВД^[3] большое, — он подсоединил капельницу, стер марлей кровь и зафиксировал иглу полосками пластыря, — давай промедол… Терпи, дорогой, полминуты осталось.
   Промедол с реланиумом дал белую взвесь. Северов сунул шприц обратно.
   — Анальгина добавь, быстро!
   Раствор приобрел прозрачность. Он тем временем нашел еще вену и — раз-раз-раз! — поставил вторую систему. Умеет.
   — Перчатки-то надень.
   — Да пес с ним, уже испачкался! Готово? Давай.
   Я ввела обезболивающее. Северов пытался ускорить подачу полиглюкина. Капало хреново; он выругался. Проткнул иглой пробку, нагнал шприцем воздуха во флакон — давление повысилось, раствор побежал веселее. Больной, отвалив челюсть, провалился в спасительное забытье.
   — На трубу посадить не хочешь^[4]?
   — Да, пожалуй что надо.
   Он ковырялся ларингоскопом, я стояла наготове, держа прозрачную трубку.
   — Ни хрена не вижу, в крови все… надави на кадык… еще… хорош! Трубу!
   Дала.
   — Все, фиксируй.
   Мы ждали конвоя. Северов дергался. — Ну, скоро? — Ща, второго найдут.
   — Да не сбежит он, не бойтесь.
   — Не положено.
   — Так ищите быстрее, довезли бы уже!
   — Вень.
   — А?
   — Кислород.
   Стрелка на манометре подходила к нулю.
   — Еще есть?
   — Ингалятор, заморский. Два литра баллон и переходник для амбушки^[5].
   — Давай. Расход пореже поставь.
   Хватило минут на десять. То да се, пока ехали, пока шлюз проходили, пока конвой оружие сдал, пока санитаров нашли, пока заносили — привет! Умер.
   — Готов.
   — Вижу.
   — Жалко.
   — Пошли отсюда.
   Выехали за ворота, остановились и закурили.
   — Обидно, правда?
   — Не говори. Хотя, если честно, не светило ему. Хорошо еще — не в машине откинулся: во гемор был бы! Прикинь, Вов, пять лет мужик отсидел, три недели осталось.
   — А за что сидел?
   — А хрен его знает. За что он сидел, доктор?
   — Не знаю, я не спрашиваю никогда. Звонить?
   — Звони.
   — Один-четыре-восемь-шесть, свободны.
   — Вы где?
   — Из тюрьмы. Освободились.
   — Пишем: Харьковская, четыре, квартира шесть. Двадцать три года, избили.
   — Харьковская, четыре-шесть. Едем.
   Избитым оказался студент-сириец — на скинов напоролся. Его товарищ, волнуясь, пытался объяснить произошедшее прибывшему наряду. Менты слушали вполуха, с интересом рассматривая покрытые арабской вязью ближневосточные паспорта. Перепуганная бабка, хозяйка квартиры, маячила у них за спиной.
   Парня тошнило. Он содрогался в мучительных спазмах, изо рта свисали сосульки крови. Северов осторожно ощупывал его голову, челюсти, нос. Раздвинул веки, всмотрелся в зрачки.
   — Анизокория^[6]. Запроси: перелом основания, перелом костей свода, ушиб мозга с внутричерепной гематомой.
   Я повернулась к телефону. Второй парнишка о чем-то спросил Северова, и тот ответил. На арабском:
   — Андух исхабат хатыра^[7].
   Все охренели. Сирийцы тоже. Северов негромко обратился пострадавшему, типа: не дрейфь, брат-араб, прорвемся, где наша не пропадала! Тот слабо улыбнулся и невнятно ответил. Веня взял его за плечо, слегка сжал и снова что-то сказал.
   Снесли в машину, воткнули капельницу, повезли в академию. В дороге он загрузился: уронил давление, уредил пульс, ушел в сопор^[8].
   — Сэй джиддан?
   — Нам. Лейса джейид^[9].
   Второй сириец заплакал.
   — Растрясли. Дышит?
   Северов нагнулся и, вслушиваясь, посмотрел на часы. Часы он носил циферблатом внутрь, как мой дед; тот лет тридцать на Севере отлетал и часы носил точно так же — чтоб видеть время, не снимая рук со штурвала.
   — Двенадцать. Нормально пока. — Довезем? — Довезем. В каком только виде — вопрос!
   Академия стояла на низком старте. Одно слово — военные. Дисциплина. На раз — раздет, на два — в рентген, на три — уже на столе. Анестезиологи вьются, хирурги моются, оперсестра инструментом гремит. Курсант на видео пишет — опыт накапливают. Пять минут — рентгенолог снимки несет, водой капает. Америка. Сериал «Скорая помощь». Сто евро в месяц со всеми накрутками.
   Северов написал направление; мы постояли, наблюдая, у входа в операционную, потом вышли.
   Было холодно. Порывы ветра сдували с сигарет искры.
   — Ты где арабский-то выучил?
   — В институте. Полгруппы арабов: Алжир, Мавритания… Вот я за шесть лет и заговорил.
   — И читать можешь?
   — И писать тоже. Заодно и французский освоил — это ж колонии бывшие, два языка государственных.
   — Клево. Звонить?
   — Давай. Обедать-то не пора еще?
   — Самое время.

* * *

   Но на обед не пустили — услали подобрать тело на Арсенальной. Там, на остановке, уткнувшись мордой в снег, лежал пьяный. Рядом скучал мент.
   — Привет. Что скажешь?
   — Вот, лежит.
   — А чего хмелеуборочная говорит?
   — А она не возьмет — битый.
   Лоб и щека пострадальца сочились царапинами. Из ноздрей ниспадали мутные, зеленые сопли.
   — Хорош, чертяка! Точно не возьмут?
   — Сто пудов. Хоть одна ссадина — наш.
   — М-да. Он с документами?
   — Я не смотрел.
   — Так посмотри.
   Сержант с отвращением зашарил по мокрым карма нам. Извлек закатанный в пластик пропуск.
   — О, ваш коллега!
   — Ну-ка, ну-ка, дай-ка. Стародубцев Михаил Дмитриевич, больница Сэвэ Георгия, отделение терапии… Кладем.
   Загрузили, задвинули, включили печку.
   — К Сент-Джорджу, плиз!
   — А если не возьмут?
   — Да куда они денутся — своего да не взять? Э, але, тихо там!
   Попавший в тепло терапевт, пытаясь подняться, махал конечностями, будто космонавт в невесомости. В расстегнутой сумке звякали порожние банки.
   — С дежурства шел, хороняка. Интересно, мент его пощипал?
   — Не. Сумку, похоже, только просканировал. Будем актировать — увидим.
   В приемнике откровенно скучали.
   — Во, явились. Че привезли-то?
   — Доктора вашего, с терапии.
   Встревожились.
   — Елен Ванна, там доктор ваш… С чем?
   — Асфальтовая болезнь, общее переохлаждение.
   Вкатили.
   — Ё-моё, он же сегодня нормальным ушел!
   — Ну, стало быть, не дошел, сморило. Так что — берете? А то мы его сейчас в Третью Истребительную^[10] перекинем.
   — Берем, конечно.
   — Тогда актируйте, а то потом скажет, что часы от Картье сперли, миллион наличными и бриллиант «Кохинур».
   — У нас аванс сегодня.
   — А-а, ну тогда все понятно. Святое дело: с устатку, после суток, с аванса… Бабло, кстати, на месте?
   — На месте, — сестра поковырялась в размокшем бумажнике, — не все пропил, засранец. Лежи, волк позорный. Стыдуха какая!
   — Да ладно, чего вы — ну, не рассчитал человек, бывает.
   В подтверждение сказанного Миша Стародубцев, горя глазами, что-то горячо и нечленораздельно озвучил.
   — Видите? Человек, можно сказать, не в себе, а и то понимает. Скажи, Мишань?
   — Н-ну-д-к-т-ы-ш-х-х-с-с-с.
   — Во. Ладно, заболтались мы с вами. Звони, Лар, пора еду есть. Горячую.
   — У тебя чего на обед?
   — Пока ничего. Заехать надо.
   — Мне тоже. Давай, Володя, к Столбам.
   Вова Бирюк молча кивнул и подрулил к грязно-желтому, пленными немцами строенному особняку. Внутри, меж колонн, светился маленький продуктовый. Народу было немного. Уборщица выводила на полу затейливые узоры.
   — Что будем брать, Лар?
   — Не знаю. Давай червячков и по куриной ноге.
   — Червячки — это что, макароны, что ли, одноразовые?
   — Ну да.
   — Что-то мне не хочется. Давай лучше блинов возьмем? Шесть с мясом на первое и шесть с джемом к чаю. У тебя чай есть?
   — Да чай-то есть. Блины дорогие.
   — Не бери в голову. С мясом и с абрикосовым джемом, пожалуйста. Масло есть?
   — Не знаю. Есть, по-моему.
   — Еще пачку «Валио», будьте добры.
   — Слушай, да, по-моему, есть масло.
   — Да ладно. Будем потом бегать, искать… Не пригодится нам, пригодится кому-нибудь. На крайняк бутеры забацаем вечерком.

* * *

   Народ обедал. Все собрались одновременно и теперь, в ожидании очереди, стояли у микроволновок. На двух конфорках грелись в мисках супы, две других оставались свободными, и Северов, распустив масло на сковородках, приступил к жареву.
   — Ты не много масла-то положил?
   — Нормально. «Кашу маслом не испортишь», — сказал байкер, выливая отработку в гречиху.
   — У нас, кстати, сегодня был байкер. Скользко, на повороте повело, и готово: колено в хлам. Штаны кожаные — задолбались по швам пороть;
   — Так порезали бы.
   — Жалко.
   За столами сидели вплотную.
   — А Пашку с Егоркой сегодня в сериале снимали.
   — Труп увозили?
   — Угу. Все как обычно: минуту как застрелили, и уже криминалисты роятся.
   — Ха!
   — Ну. Приезжает скорая, всех подвигает, хвать убиенного — и след простыл. Шесть дублей. Мы режиссеру говорим: уважаемый, мы покойников возим, только если смерть в машине произошла, всем остальным вызывается труповоз. А на убийстве скорая ментам вообще не указ. Наш номер шестнадцатый: констатация, направление в морг, отзвон — все.
   — А он?
   — А он, сука, очки снял, дужку так задумчиво покусал и говорит: да-да, конечно, но мы все-таки снимаем кино, а это совершенно другой мир. Пусть будет по-прежнему.
   — Во придурок!
   — Не говори. Больной на всю голову.
   Динькнул звонок. Бирюк, обжигаясь, пробалансировал через кухню с налитой до краев тарелкой.
   — Они такие. Снимали как-то, в очередной раз, так там, по ходу, подходит бригада к телу, открывает чемодан, а у него на крышке — голая баба. Артисты у них свои, чемодан тоже — от нас им только машина да куртки форменные. Ну, и такая подстава! Мы к режиссеру: дяденька, не позорьте нас и сами заодно не позорьтесь. Вот, смотрите, наш чемодан — места живого нет. Хотите, вам отдадим? Знаешь, что он ответил? Не, говорит, оставим, а то шарма не будет!
   — Им, мудакам, лишь бы шарм. Помню, журналиста прислали. На обычные вызова не ездил, все криминала ждал. Мы ему: родной, покатайся с нами, асоциалов нюхни, салон от крови отмой на морозе. На топчане поспи в фельдшерской — десять рыл в комнате…
   Это сильное испытание, особенно если в смене одни мужики. Впечатление такое, будто на псарне спишь — в смысле звуков и запахов.
   — …а утром мы тебе свои бумажки покажем, расчетные — обхохочешься. А он нам: мы на эту тему уже писали, а сейчас нас другое интересует. И как раз Сильвера с Пашкой на падение с высоты дергают. Он сразу: «Я с вами!» — и давай «кэнон» свой расчехлять. Ему говорят: друг, это некрасиво, там люди кругом. А он: не дрейфь, пацаны, все пучком будет, я из-под руки сниму, скрытой камерой типа.
   — Послали?
   — Само собой. А через месяц перестрелка в метро, и он нас с головы до ног обосрал: «И, как обычно, скорая приехала только спустя час после выстрелов…» Урод! Ребята с Одиннадцатой впереди ботинок примчались, стояли, ждали, когда скажут: идите, можно!
   Блинчики подрумянились. Северов разложил их на двух тарелках, сервировав ножами и вилками. Ели, пили чай, слушали.
   — …автуха у ЛМЗ, лобовое, в жестяной блин оба. Там рядом пожарка, они через минуту были, а потом мы всей станцией подтянулись. Четверо пострадавших, и все живы, врубись? Так даже не ждали, пока машины порежут: катетеры в шею ставили, капельницы через окна тянули…
   Да-а, круто было — до сих пор вспоминают.
   — …втиснешься внутрь, вену в темноте ищешь, а над головой кузов кромсают: хруст, скрежет, стекло сыплет — усраться!
   — И все в бензине кругом. Пожарные это дело снимали, а потом стоп-кадр в КП. И текст: тыры-пыры, пока пожарные пробивались сквозь искореженное железо, спеша на помощь к кричащим людям, привычно-неторопливая скорая дружно дрочила поодаль.
   — Какие, к херам, крики — все в коме были. Кричали они, блин…
   — Не, моя стонала. У нее две голени открытые^[11], череп тоже открытый и ребер штук пять, с гемотораксом^[12].
   — Не суть. Главное, репортеров там не было. Пожарные говорят, приезжала одна, видео клянчила. А на следующий день статья в газете. Погнали было волну, да как-то на нет сошло со временем.
   Включился селектор:
   — Восемь-шесть — снимают с обеда.
   — Опаньки! Мы ж вроде только что начали?
   — Так поэтому и снимают, Вень. Типа, еще сесть не успели. Чего ты хочешь — город. У вас разве не так?
   — У нас? Обед — свято! Только на теракт, ну, или там самолет упадет…
   — А у нас на срань всякую. Сейчас сам увидишь…
   В подворотне, свернувшись в крендель, спал алконавт.
   — Блин, до чего ж они одинаковые! Их, наверное, в парниках растят, на говне: созрел — сорвали — на улицу, созрел — сорвали — на улицу!
   В общем, так оно, наверное, и было. Все они походили друг на друга как близнецы: турецкая куртка, штаны с пузырями, ушибленная рана затылка… Гегемон, пахнущий китайской лапшой и тушенкой.
   — Спорим, у него «Беломор» в кармане?
   Северов ощупал кожанку:
   — «Прима».
   — Один хрен. Паспорт есть?
   — Есть. Ух ты, Вячеслав Добрынин!
   Он протянул мне паспорт. Надо же — тезка.
   — Смотри — композитор! Сла-а-ава-а-а, ау! — Он защемил алкашу мочки ушей. — Нажми на клавиши, продай талант.
   Добрынин зашлепал губами и стал вяло отталкиваться руками.
   — Сла-а-ава, подъем! Дай нашатырь, Лар.
   — Соски бы ему вывернуть…
   — Так встанет. Давай, мужик, нюхай. Нюхай-нюхай.
   — М-м-м-м-м-м-м-ы-ы-ы-ааа.
   — Едкая, да? Ну, давай еще разок.
   — Ы-ы-ы-м-м-ммм.
   — И я о том же. Па-а-аберегись!
   Разбрасывая сопли, Добрынин чихнул. Потом еще, потом разошелся. Утих, очухался, размазал по лицу рукавом. Попытался подняться. Северов присел перед ним на корточки.
   — Вставай, родной, поедем «Овацию» получать.
   — Ш-ш-ы-ы-ш-ы-то?
   — Поднимайся, говорю, изумление. Синий туман, мля.
   — И-и-д-д-и на х…
   — Открой дверь, Ларис.
   Веня ухватил Добрынина за воротник, отчего тот сразу утонул лицом во вздыбившемся свитере, и подтащил к «форду». Вдвоем с Бирюком они закинули его внутрь.
   — Значит, так: лежать смирно, ничего руками не трогать. Шевельнешься — убью.
   — Куда его?
   — В Кузницу, куда ж еще?

* * *

   Проспект Солидарности. Семнадцатая больница. Она же Александровская, она же бывшая Двадцать Пятого Октября, она же Кузница здоровья. Принимает нескончаемый поток занедуживших чуть ли не со всего правого берега. Все что ни есть пьяного, битого, обезножевшего, неподвижного, усеянного насекомыми, плевками и прилипшими окурками — все везется сюда и сваливается на многострадальный, испачканный грязью, кровью и прочими физиологическими жидкостями кафельный пол пьяной травмы.
   Упившиеся подростки. Измазанные сукровицей работяги. Обложенные множеством пакетов бомжи. Хрипатые девушки в уродливых сапогах с ромбовидными, расплющенными, как суринамская жаба, носами. Лежащие ничком, сочащиеся мочой тела по углам. Испуганные лица случайных интеллигентов. И запах: стойкое, неповторимое, ни с чем не сравнимое амбре — помесь бомжатника с привокзальным сортиром…

* * *

   Влекомый за шиворот, Слава Добрынин, дергая ножками, въехал в эту юдоль скорби. Сегодня здесь было людно.
   — Да у вас тут аншлаг, как я погляжу.
   — Задолбали, падлы! С утра перчаток не снимаю.
   Зуля — сестричка, берущая кровь на этанол, — вгляделась во вновь прибывшего:
   — Блин, опять он! Добрынин, ех, тебе что тут — дом отдыха?
   — Что, завсегдатай?
   — Да чуть ли не прописался уже, гоблин. С утра ж только выперли …лядь, опять здесь! Что ему ставите?
   — По полной: ЗЧМТ, СГМ^[13], ушибленная теменной, общее переохлаждение, запах…
   Подход правильный. Диагноз должен быть обширным, как диссертация. Иначе нельзя — всех, кто помер по недосмотру в приемном, повесят на нас. Патанатом правит бал — документация старательно переписывается, и нам, сирым, спасение только одно: гипердиагноз. Потому нас в приемниках и не любят. Площадно ругаясь, открывают и закрывают истории, тонкие, как дела НКВД, а упившиеся тела стаскивают в тигрятник. Забросят внутрь, — спи, чмо болотное! — лязгнут решеткой, и до утра. В сортир, естественно, не выпускают, потому и прет оттуда, словно от свиновоза, и такое порой рыло высунется — не захочешь, шарахнешься.
   Забрел нейрохирург, глянул, узнал.
   — В тигрятник гниду! Что ты будешь делать, прям хоть историю не закрывай!
   — Так и не закрывайте. «За истекшие сутки больной трижды поступал в приемное отделение с диагнозом: ля-ля-ля… и после осмотра… перечень специалистов… ввиду временной утраты самоходности переведен в изолятор. Рентген черепа, биохимия, кровь на PB^[14], на сахар…»
   — График уровня этанола в крови.
   — Ага, четырежды в сутки. И льготы — как постоянному пациенту.
   — С примечанием: убедительно прошу вас, доктор, пива Шарикову не наливать. Распишитесь, пожалуйста, в получении.
   Зуля изобразила в папке крючочек и палочку. — А штемпель? — В регистратуре.
   Вдоль батарей, подобно птичкам на проводах, расселась скорая. Стоптанные кроссовки, куртки с потускневшими отражателями, щербатые, с отставшими буквами, надписи «СКО…Я…ОМО…Ь». От приляпанных к спинам крестов остались только полоски клея. Каждый второй — с тертой папкой со вложенным в нее стетоскопом.
   Дымили разномастные сигареты. На линии, судя по рации, был полный завал, и отзваниваться никто не спешил. Используя законную отмазку — заполнение карты вызова, — все неторопливо вписывали в разграфленные листочки неразборчивые каракули, прислушиваясь к эфиру.
   — Кошмар какой-то. Падеж скота.
   — Сегодня часом не полнолуние?
   — Пес его знает, наверное. С восьми пашем не вынимая.
   — Что-то нынче «баклажанов»^[15] сверх меры. Не иначе Герасима^[16] завезли.
   — Причем с ФОСами, в курсе? С карбофосом бодяжат.
   — Откуда знаешь?
   — У нас со Светкой был один, в пикете на «Ладожской». Чин чинарем: синий, не дышит, зрак узкий… классика, короче, только слюней море. А потом даже пена пошла. Ну, то да се, затрубили, РЯД^[17] подключили, дышим. Я токсикологам звоню: типа, чё как?
   — А кто там сегодня?
   — Рахманов. Он и говорит: спокуха, все ништяк, это герыч, только с ФОСами. Вентилируете? Ну, зашибись. Атропином ширните, пусть высохнет… Пять кубов сделали — порядок. Подсох, зарделся, зрак расширил — победила наука, типа. Потом восстал, с трубы снялся, и в отказ: мол, я не я, лошадь не моя, какие наркотики, что вы? И в мыслях не держу! А у самого трассы^[18] до горла.
   — Ка-з-зел!
   Мы с Веней втиснулись на свободное место.
   — Здорово, Леха. Кого это вы так нещадно?
   — Вячеслава Добрынина.
   — Е! А у нас первым вызовом — Каролина Сысолятина, новорожденная.
   — Охренел народ, не иначе.
   — И стар и млад причем. У нас, к примеру. Иллюзия Свербло есть.
   — Что-что у вас есть?
   — Иллюзия Свербло, шестьдесят три года. Каждую ночь вызывает, сука рваная, реланиум хочет.
   И сразу следующий:
   — А я однажды ДТП обслуживал, так там цыган был — Ихтиандр Свиногонов.
   — Да ладно гнать!
   — Ты Ленечку Старикова знаешь? Вот он подтвердит: сидит парниша, жалуется на боли в груди, я ему: вас как зовут? А он замялся так, на секунду, и говорит: называйте меня Саша. Беру паспорт — Ихтиандр! — еле сфинктеры удержал. А еще мы как-то у Пенелопы Потаповны Ратгаузен были.
   Хмыкают.
   — В Швеции режиссер есть, Лукас Мудиссон. Прикинь, Аля, замуж тебя такой позовет: «Дорогая, давай поженимся. Уедем в Стокгольм, ты там Алевтиной Мудиссон станешь».
   — Очень смешно.
   По-моему, да.
   — А я когда учился, к нам на нефрологию привели девчушку по фамилии Безденежных. У нее пиелонефрит и аномалия развития почки — два мочеточника. Всего, стало быть, три. Ну, то да се: УЗИ, анализы, тра-та-та… а вот посмотрите, коллеги, интересная особенность: наряду с характерным для пиелонефрита заполнением лоханок видна аномалия… девочка и так впечатлительная, а тут ее еще и прогрузили по полной — заплакала. Препод ее так приобнял: не расстраивайтесь, говорит, ну и что, что вы Безденежных — зато у вас три мочеточника…
   — Начмед!
   К нам приближался Коля Третьяков, замглавного по медчасти, непримиримый, как Бен Ладен, борец с нарушителями дисциплины. Немного не доходя, Коля, одетый в новую форму, уселся в продавленное кресло, извлек из папки историю и стал скрупулезно заполнять многочисленные графы. Народ прикрутил громкость, веселость пошла на убыль, и кое-кто потянулся к телефону отзваниваться.
   И тут в холл ввалился Рубен и, не замечая начмеда, обратился к Северову:
   — Слушай, целый день езжу, да? С порога услали — штаны не дали переодеть!
   Рубик-джан и впрямь наполовину состоял из гражданской одежды.
   — Одного в больницу, второго в больницу, третий вообще в коме! Потом туборга^[19] на Тореза^[20], а потом снова сюда. Дай направление, слушай, не знаю, когда на станцию попаду.
   Веня протянул ему пару бланков.
   — По какому праву вы передаете записанные на вас направления на госпитализацию?
   Северов глянул через плечо:
   — По праву сильного.
   Коля ростом с собаку. Его еще, когда он диссертацию защитил, «доктором кукольных наук» прозвали, и Венина реплика его, мягко говоря, покоробила: пожелтел, закаменел скулами и стал катать по ним мощные желваки.
   — Я — начмед скорой помощи Третьяков. Ваша фамилия и номер подстанции?
   — Фельдшер Светин, эсэмпэ^[21] Всеволожска.
   — Я немедленно поставлю в известность вашего заведующего.
   — Пожалуйста. Восемь-гудок-двадцать семь-ноль-два ноль-четыре-двадцать пять.
   Веня неторопливо направился к выходу, показав мне глазами: сиди, не светись. Мудро — Третьяк меня знал, да и публика после этого рассосалась, так что я улизнула вместе со всеми.
   — Ну все, кранты тебе, док. Колюня злопамятный.
   Северов придвинулся и негромко заговорил:
   — Представь: низкое небо, ветер, несущиеся над землей облака, — он вещал, словно актер в радиопостановке, — мокрые листья в черной воде каналов…
   Тепло дыхания у самого уха; кожа цепенеет внезапным ознобом и, срываясь, молотит пульсом в висках.
   — …каре сотрудников, барабанная дробь. Начмед, подпрыгивая, срывает с меня светящиеся полоски и, встав на стульчик, ломает над моей головой носик двадцатки^[22].
   Теплой волной в лицо, и так хорошо сразу, так хорошо.
   — Все-таки зря ты при всех.
   — А чего он как не родной? Можно подумать, никогда в жизни без направлений не оставался… Вов, давай к той хрущевке.
   — Зачем?
   — Живу я там, забрать кое-что нужно.
   Мы подкатили к запечатанному домофоном подъезду, Веня выскочил из машины и минут через пять вернулся, неся фотографию в рамке.
   — Это тебе, Ларис. С днем рождения.
   Обалденный закат, даже не верилось, что такие бывают. Классная фотка.
   — Супер. Это где такой?
   — В Сирии.
   — Сам снимал?
   — Угу. Месяца два назад.
   — То-то я смотрю, такой загорелый. Работал там?
   Он мотнул головой:
   — Путешествовал.
   — По путевке?
   — Своим ходом.
   — Это как?
   — Ну, как… Сначала в Эстонию поехал, потом в Латвию, оттуда в Литву, из Литвы в Польшу. И понеслось: Словакия — Венгрия — Румыния — Болгария — Турция — Сирия — Ливан — Иордания — Египет.
   Ни фига себе!
   — Это ж какие деньги надо иметь?
   — Шестьсот зеленых.
   — Сколько-сколько?!
   — Шестьсот.
   — Это на какой срок?
   — С мая по конец октября.
   Мы с Вовкой пытались осмыслить услышанное.
   — Сотка в месяц? Три доллара в день?
   — А чего ты так удивляешься? Я здесь, дома, после всех вычетов, тоже на сотку в месяц живу. Баш на баш получается — уж лучше мир посмотреть за ту же самую трешку в день.
   — Погоди, а передвигаться — тоже ведь деньги нужны?
   — Не нужны. Я на попутках передвигаюсь, автостопом.
   Бирюк поразился.
   — Все время?
   — Ну да.
   — И что, берут?
   — Конечно.
   — А спишь где?
   — Где хочу. В гостях, в лесу, на крыше.
   — И не боишься?
   — Чего?
   — Ну, не знаю.
   — Вот видишь — сам не знаешь, чего боишься.
   — Мало ли, наркоман набредет…
   — Ночью? В лесу? За городом? В километре от трассы?
   — А в городе? Сам же говоришь, что на крышах ночуешь.
   — Кто полезет ночью на крышу? Преступники? Они на улицах промышляют.
   — Ну хорошо, а мыться, стираться?
   — В каждом городе баня есть, копейки стоит, в Европе все заправки душевыми оборудованы, не говоря уже о вокзалах. Даже если жаба давит, приходишь и говоришь: так, мол, и так, с деньгами напряг, пустите помыться? Редко отказывают. А на Востоке просто в первую попавшуюся дверь стучишь — и помогают. Другая ментальность у людей. Первый же встречный в гости зовет, можно вообще без денег путешествовать.
   — На халяву то есть.
   Северов вздохнул.
   — Вот сел ты, Вова, в автобус без проездного. Ехать одну остановку, кондуктор к тебе с гарантией не успевает. Скажи как на духу: пойдешь платить или нет? Только честно.
   — Пойду.
   — Врешь.
   — Почему?
   — О! В твоем вопросе — ответ. Спросил — значит соврал. А сказал бы правду — среагировал бы по-другому. Возмутился, к примеру.
   А ведь верно, ловко он.
   — Это у тебя от зависти, Вов. Сидишь ты всю жизнь на одном стуле, и вокруг тебя все такие же. Одинаковые, как яйца из холодильника: жены, дети, квартиры — шубы, вузы, ремонты. Вкалывай, обеспечивай, халтурь агентом недвижимости. А тут вдруг я: забил на все и поехал через двенадцать стран, просто так, из интереса. И тебе сразу невмоготу. А халявщиком меня обозвал — и вроде как полегчало, сразу себя крепко зауважал. Национальная гордость великороссов: лучше парадняк обоссу, но проситься в платный сортир не буду.
   Бирюк коротко глянул на него. Северов выдержал.
   — Обидно, да? А ты думал, я молча сглотну?
   Тот промолчал.
   — Ладно, не злись. Один — один.
   Мне понравилось — не дает на себя наступать. Вовку классно побрил, особенно про парадняк хорошо получилось.
   — Получается, ты все «колеса»^[23] себе обнулил?
   — У меня, честно говоря, их и не было. С сентября по май отработаю — и привет, до осени. Устроюсь на новое место — и до весны.
   — И не жалко?
   — Не-а. Все надо делать в свое удовольствие, Лар, даже работать. Без надрыва, спокойно, с периодом восстановления…
   Бирюк злился, чувствовалось.
   — И что, не подрабатываешь нигде?
   — Зачем? Мне хватает.
   — Ничего. Женишься — запоешь по-другому. Быстро приучат о будущем думать.
   — Едва ли. Все равно ж пойдет не так, как планируешь. Копишь, скажем, на четырехкомнатную, как баян жмешься, вдруг — хоп! — дефолт, и плакали твои денежки. Берешь кредит старшему на финэк, младшему на юрфак, ишачишь на трех работах, сладок кус не доедаешь — бамс! — инфаркт. Оклемался: еле жив, ничего нельзя, а денег нет — пролечили. И думаешь:… твою мать! Сейчас надо жить, здесь, чтобы обидно не было.
   — И ты это проповедуешь?
   — Ничуть. Я не навязываюсь. — Он защелкал пальцами и, подражая Миронову, запел:
   Кто верит в Аллаха, кто строит рай земной — пожалуйста, разве я мешаю? Я верю в кружочек на карте мировой и вас с собою не приглашаю…
   — К чему ломить против ветра? Земля круглая: развернулся, парус поставил — раз! — и уже на месте. Смотришь на остальных, а они все там же — уперлись и ни на шаг, а ты и цели достиг, и время провел замечательно…
   Наркоман. Синий, как наша форма, и дышит- три раза в минуту. Передоз. Двадцать лет. Туфли от Гуччи, портки от Версаче. Стильная комната, второй уровень двухэтажной квартиры. Интерьер вокруг — как в Царском Селе.
   Северов сунул ему меж зубов ларингоскоп. Протянул руку:
   — Трубу.
   — На кадык надавить?
   — Так войдет.
   Не касаясь клинком идеального, дорогой клиникой сделанного напыления, он ввернул трубку. Родня, стоя в дверях, обалдело наблюдала за происходящим.
   — Принеси РЯД, Ларис, я пока вручную его подышу.
   Вернувшись, я застала Веню сидящим на корточках. Нагнетая в элитные легкие воздух, он сжимал-разжимал амбушку и спокойно, с медлинкой отвечал на сыпавшиеся со всех сторон оскорбления. Атмосфера в квартире была грозовой.
   — Почему вы не ставите капельницу?
   — Не вижу необходимости.
   — Человек без сознания — это что, не необходимость?
   Человек передозировал героин, в таких же случаях главное — вентиляция легких.
   Налоксон у нас только спецам выдают, а к нам он от них попадает, только когда у него срок годности на исходе. Эффектная штука — на игле встают и уходят. И проблем меньше с родственниками: вот, пожалуйста, убедитесь — никаких сомнений, специфический антидот. Эти вон тоже окрысились.
   — Повторяю для слабослышащих: ЭТОГО! БЫТЬ! НЕ МОЖЕТ!!!
   — И тем не менее это так.
   — Мы вызывали специализированную бригаду. Вы — специализированная бригада?
   — Нет, мы не специализированная бригада, но диагноз очевиден.
   — Да-а… и кто вам только диплом выдал?
   — Эй, любезный, а ну-ка давайте держаться в рамках. Вы, между прочим, в моих услугах остро нуждаетесь, а ведете себя при этом будто царек туземный.
   — Ваша фамилия?
   — Северов.
   — Считайте, что вы уволены.
   Веня был спокоен, как мамонт. Подключил РЯД, вы ставил частоту и объем.
   — То есть я вам больше не нужен?
   Нам не ответили.
   — Они, Вень, тебя потом уволят, когда отработаешь.
   — Не поверишь, девятый год это слышу, редкое действо не увольняют…
   И тут же вклинились.
   — Ничего, недолго осталось. Алло! Мне нужен главврач… Это депутат Законодательного собрания Зверинцев…
   Собрание вышло, старательно притворив дверь.
   — Что, не могут поверить, что звезда курса и гордость родителей героинит?
   — Ну. Их чуть кондратий не обнял. Я аж испугался, думал, порвут. А еще у них бабушка — до сих пор какой-то кардиологией рулит. Так что протяни-ка ты пару пленок^[24], для разборки. О, возвращаются!
   — Вас к телефону.
   Веня взял трубку:
   — Да. Северов… Да… Острое парентеральное отравление неизвестным препаратом наркотического действия… Нет, вежливо и корректно… Убедить не могу… Уже консультировался… Заинтубирован… Стабилен… Прошу токсикологов в помощь… Вот пусть от них и услышат… Понял… Возьмите трубку.
   Я склонилась к его уху:
   — Ну, чего там?
   — Порядок. Сейчас кишкомои^[25] приедут, разводить будут… О, смотри, оживает.
   Клиент потянулся рукой к трубке.
   — Стой-стой-стой, не дергай. Не дергай, говорю, связки вырвешь. Ты меня слышишь?
   Тот кивнул.
   — Понимаешь?
   Опять кивнул.
   — Трубку я сам выну. Ты лучше скажи: сколько? Четверть?
   Молодой юрист пожал плечами.
   — Друг, у тебя свежая дырка в левой локтевой. Ну — четверть^[26]?
   Тот показал пальцем на Веню: ваша, дескать, вы сделали. Вот суконец!
   — Ай-ай-ай, как не стыдно! Мы тебя, паренек, ничем не кололи.
   Северов пересек ножницами тонкий прозрачный шланг; манжетка ниже голосовой щели сдулась, позволив трубе беспрепятственно покинуть трахею.
   — Лежи, не вставай. Герыч?
   — Что?
   — Не валяй дурака. Думаешь, ты у нас первый такой?
   — Ничего я не знаю.
   — А дырка откуда?
   — Отстаньте от него, он же вам сказал…
   Веня хмыкнул.
   — В левой локтевой области след от инъекции. Мы, как вы изволили возмутиться, никаких уколов не делали. Напрашивается вывод.
   В дверь позвонили. Вошли токсы.
   — Ну?
   — Се человек. Двадцать два года. На момент осмотра сознание отсутствовало, реакция на внешние раздражители тоже, зрачки узкие, на свет не реагировали. Выраженный цианоз^[27], периоды апноэ^[28]. След инъекции в левой локтевой. Интубация трахеи, ИВЛ кислородом.
   — Чё говорит?
   — Ничего. Глухой отказ.
   — Ну-ну. А чё вызвали-то?
   — Старший приказал. ВИП-персоны.
   Спец посмотрел на главу семьи. Тот вышел вперед:
   — Я — депутат Законодательного собрания Зверинцев, моя жена входит в совет директоров телекомпании ВГТРК «Пятый канал», а ее мать заведует кафедрой…
   — Ну и что?
   Депутат как на стену с разбегу наткнулся.
   — Как что? Мы порядочные люди, — он сделал акцент на порядочные, — наш сын учится на юридическом, он лучший на своем курсе, — Северов пихнул меня в бок, — а этот… утверждает, что наш сын наркоман.
   — Что ж, бывает.
   — Я вижу, вы тут все заодно. Я этого так не оставлю, я — депутат Законодательного…
   — И что нам теперь, во фронт встать? Ура троекратное? Диагноз очевиден. Не верите — не надо. И пугать нас тоже не надо. В больницу поедет?
   — В какую?
   — В токсикологию.
   — Еще не хватало!
   Токсиколог обернулся к своим:
   — Сделай ему налоксон, и едем отсюда.
   — Так мы свободны?
   — Валяйте.
   Двинули к выходу. В дверях Веня остановился.
   — А ведь я оказался прав, любезный.
   Нас старательно не замечали.
   — Извиниться, как я понимаю, желания нет?
   — Ну что ты, Вень! Они нас и за людей-то не держат.
   Аристократы помойные.

   Лариска проставилась. Сидели в столовой, теснились, роняя пепел в жестянки. Ополовиненная северовская текила, тягучий оранжевый «Адвокат». — Поздравляем, Ларис. Удачи тебе и здоровья несокрушимого. Держи! Электрическая зубная щетка. — Оба-на, дай заценить! Включают, меняют режимы, слушают, как жужжит. — Вещь! Помесь вибратора с унитазным ершиком.
   — Универсальная штука. Мне, пожалуйста, пейджер с вибратором. Заказ понял, мадам. Вопрос: что во что встроить?
   — Говорят, уже холодильники стали выпускать со встроенными телевизорами, для кухни.
   — Ага, и мобильники с искусственной вагиной.
   — А чего, запросто. Помнишь, везли бойца в академию и на Фонтанке в пробке застряли? Рядом мерс, стекла тонированные, левое боковое приспущено, чел за рулем достает член, натягивает на него трубку, сует шнур прикуриватель — и сидит, тащится. А мы-то в «форде», мы выше, нам-то как на ладони…
   — Кстати, насчет ладони… Шереметьев на инфаркт приезжает, а там дедушка: ой, кричит, помираю, скорее дайте мне в попу чего-нибудь! Шеремет ему: дадим, говорит, дедуленька, конечно дадим. И на публику: мы даем в попу, в руку и под язык…
   Накурили — не продохнуть. Разномастные кружки, гнезда шоколадных конфет, блюдца с остатками тортика. Хoxoт, гвалт, запотевшие стекла.
   — Окно откройте, пусть проветрится.
   — Холодно. Че, дай куртку.
   Леха сидела с Северовым. Я готов был поспорить, что утром они уйдут вместе, и в глубине души я ей даже завидовал — за несколько дней она узнает его больше, чем я за несколько месяцев.
   Сейчас она расписывала сегодняшнее столкновение с Третьяковым.
   — Смотри, Вень, он у нас карты вызовов рецензирует. Облажаешься — крышка!
   — Вот как раз там у меня все в ажуре — ни одна падла не подкопается. Вплоть до орфографии и пунктуации: кастрировать нельзя повременить.
   — Не зарекайся. Вон у нас Скво написала, с устатку:

   …сбит вне зоны пешеходного перехода легковой автомобилью «газелью».

   — Ага. А Гарик:

   *…неоднократно вступала в половые контакты с гражданами негритянской национальности».

   — Ну, он вообще уникум был. Помнишь, как он асцит^[29] родил? Приезжает на боль в животе; там ханыга воо-от с таким животом — беременность отрицает. Грязная, вонючая, когда последние месячные, не помнит. Гарику не в кайф за живот ее трогать — ставит цирроз с асцитом и везет в Кузницу. Сдает и сидит на батарее, историю пишет. Тут к нему зав приемного выходит: иди, говорит, полюбуйся на свой асцит, женского пола. Прямо в смотровой родила. Ему потом долго прохода не давали, — А это его помнишь: «В правой височно-теменной области определяется впуклость костей черепа»? Гарик, блин, нет такого слова! Почему нет? Раз есть выпуклость, значит, есть впуклость, все логично.
   — А как он на маточное^[30] ездил? Вернулся и сел чай пить. Входит Рахманов, он у нас тогда заведующим был, и так брезгливо, двумя пальцами, несет историю, а она вся в крови засохшей. Игорь Вадимыч, говорит, вы меня, конечно, извините, но я что-то никак не пойму, что вы с этой картой вызова делали — затыкали? Гасконец, помню, даже поперхнулся тогда…
   — Восемь-шесть, поехали. Повешение.
   — Блин, ну вам везет сегодня!
   — Не говори. Полная параша.
   — Жевку возьми.
   — Не, спасибо, у меня «полицай» есть…

   Здесь все было ясно с первого взгляда. Обрезок ремня с надписью «Wrang…», острый как бритва нож, поблескивающая на перилах пряжка. В квартире полно ментов, а у разобранной постели растерянно стояли наспех одетые хозяева: долговязый очкарик и гибкая, как березка, синеглазая девушка. Присутствовали и герои дня — хорошо одетый молодой человек и его «случайный» спаситель. Демонстратор-суицидник и ассистент.
   Слепой бы увидел: продумали и сговорились. Он умолял, она отказала, он повесился. Верный друг полоснул ножом по ремню и позвонил в дверь.
   Вызовите скорую, тут человек повесился!
   Молодой человек полулежал на кровати. Висеть ему довелось две секунды, но он, как водится, непроизвольно описался и сейчас, расставив колени, демонстрировал окружающим свою мокрую промежность.
   Все чувствовали неловкость, но пострадавший этого не замечал. Он говорил о любви.
   Девушке было мучительно стыдно. Северов осматривал ножик. Повертел в руках, попробовал лезвие и одним движением развалил чуть ли не надвое увесистую «Из рук в руки». Выразительно глянул на суицидника. Тот осекся. Менты понимающе ухмылялись.
   Участковый пытал соучастника:
   — Вы знакомы с пострадавшим?
   — Нет.
   — Вы здесь живете?
   — Нет.
   — Тогда что вы здесь делали в первом часу ночи?
   — Шел в гости.
   — В какую квартиру?
   — А вам не все равно?
   — Вы лучше отвечайте, молодой человек.
   — А почему я должен вам отвечать? По-моему, вы не имеете права…
   А вот это зря! Мусорам про «не имеете права» лучше не говорить. Это он крупно ошибся.
   — У вас ведь нет ни сумки, ни рюкзака?
   — А какое это имеет значение?
   — Самое непосредственное. Раз у вас нет ни сумки, ни рюкзака, значит, этот нож был у вас в кармане, так? Так.
   Теперь смотрим: лезвие больше десяти сантиметров, имеется кровосток и упор для пальцев.
   Участковый саданул лезвием по бетону дверного проема и осмотрел кромку.
   — Изделие выполнено из твердой, неотпущенной стали и остро заточено. Холодное оружие. Разрешение на ношение, пожалуйста.
   — Да такие ножи в любом ларьке продаются!
   — Разрешение есть?
   — Да какое разрешение? Вам что, придраться, что ли, не к чему?
   — Так. Разрешения нет. Незаконное приобретение, хранение и ношение холодного оружия плюс публичное оскорбление сотрудника правоохранительных органов при исполнении служебных обязанностей. Проедемте с нами.
   Попал парниша.
   — Так, теперь с этим. — Участковый обратился к Северову: — Данные мы сняли, куда вы его?
   — Еще не знаю, запросить надо.
   — Я никуда не поеду.
   — Вопрос обсуждению не подлежит.
   — Я еще раз говорю: Я Н-И-К-У-Д-А НЕ П-О-Е-Д-У!
   — А хотят ли вас здесь видеть, вы не задумывались?
   — Это уже не ваше дело.
   — Ошибаетесь, мое. Уж коли вызвана скорая, то ответственность за пациента целиком и полностью ложится на меня.
   — Я скорую не вызывал.
   — Вы — нет, а ваш товарищ — да. Кстати, по предварительному сговору с вами же.
   — Не несите чушь. Я не знаю его.
   Веня ухмыльнулся.
   — Ай донт ноу хим! Истинно говорю тебе: еще не пропоет петух, как ты трижды отречешься от меня. В общем, так, драгоценный, с боем или без боя, а ехать придется. Лучше это сделать без боя. Тогда я пишу в диагнозе «демонстрация суицида» и после осмотра ЛОРа вы свободны, как ветер прерий. В противном случае мы вас пеленаем, рисуем суицидальную попытку и везем в дурку, со всеми вытекающими.
   — Вы гарантируете, что после осмотра меня отпустят?
   — Я ничего не гарантирую. Сочтут нужным оставить — останетесь. — Северов повернулся к старшему: — Капитан, нам бы сопровождающего.
   — Обратно отвезете?
   — Не вопрос!
   — Тит, съезди.
   — Я без нее не поеду. — Суицидник посмотрел на мента. — И дайте мне слово офицера, что…
   — ТЫ, ДЕШЕВКА СРАНАЯ, А НУ, ПОДНЯЛ ЖОПУ И ПУЛЕЙ В МАШИНУ! ЛЕЖИТ ТУТ ОБОССАННЫЙ, СУКА, ГОЛУБУЮ КРОВЬ КОРЧИТ! СЛОВО ОФИЦЕРА ЕМУ ДАВАЙ! ВСТАЛ! Я СКАЗАЛ!! ГОВНО!!! И ТОЛЬКО ВЯКНИ ЕЩЕ, ПАДАЛЬ, КЛИТОР ВЫРВУ!
   Все посмотрели на меня с удивлением. Юноша откинулся на постель.
   — Разговор окончен.
   — Вы опять за свое?
   — Я все сказал.
   Влюбленного заломали. Он истошно орал и, повисая на руках, выкрикивал на весь дом: «Катя! Катя!», усиливая всеобщее омерзение. Менты озверели. Его спасало только наше присутствие, он это понимал и орал, брызгаясь, еще громче. Северов резюмировал:
   — Я б такими наполнял баржи и топил в Финском заливе.
   Щелкнули наручники, чмокнуло несколько оплеух. Девчонка не выдержала:
   — Оставьте его. Я поеду.
   — Не стоит — он же только этого и добивается.
   — Я знаю. Он мне уже так надоел.
   — Так оставайтесь. Слышь, парень, не пускай ее!
   — Не надо. Не надо, Саш, я поеду. Я с ним поговорю…
   Мы курили, стоя на мозаичном полу приемника. Я, Веня, девушка Катя и мент Тит. Под ногами угадывалось выложенное при царе «SALUSAEGRОTISUPREMALEX»^[31]. Надпись пересекали дорожки следов и разводы половых тряпок. Северов ухмыльнулся:
   — Символично.
   Ромео обследовался. Добившись своего, он, лежа раненым героем, всю дорогу рассказывал Кате о своих чувствах, а узнав, что по ее просьбе едем не в дурку, повеселел и даже попытался вести задушевную беседу с ментом. Но тот за все время не произнес ни единого слова и лишь в приемнике, склонившись над зажигалкой и глянув вслед, коротко бросил:
   — Обсосок.
   Катя частила затяжками, не зная, куда девать ломкие пальцы. Скулы ее заострились, глаза потемнели, лицо осунулось.
   — Да-а, довел он тебя. Бить пробовали?
   — Некому.
   — А парень твой?
   — Его самого несколько раз отметелили. Этот подослал.
   — Что, сам не пошел?
   — Да какое тут «сам», о чем вы?
   Тит угрюмо хмыкнул.
   — Он гопоту подсылал, а сам невдалеке стоял, прятался. Потом, когда понял, что Саня не отступит, — травиться начал. Нажрется таблеток, записку напишет и звонит, прощается. Со мной, с родителями, с друзьями… Они, естественно, в скорую. Те приедут — дверь открыта. Не запирался. И таблетки подбирал неопасные. Мамаша его достала, мои меня задолбали, друзей общих всех подключил. Мы уж с Сашкой и квартиру сняли втихую, и телефоны сменили — все равно выследил. Вот, теперь новое шоу придумал — вешаться.
   — Ну, и на фига ж ты с нами поехала?
   — Я не знаю… Ничего к нему не чувствую, одно от вращение. Поговорить хотела по-хорошему.
   — Ну и как, поговорила?
   — Ни слова не дал сказать. Вон, товарищ сержант слышал.
   Товарищ сержант прикурил новую сигарету.
   — Зря ты его, доктор, в дурдом не свез. Мы б с ним в следующий раз не церемонились.
   — Черт его знает, может, и зря… дай-ка и мне одну… думаешь, будет следующий раз?
   — Да, как два пальца!
   — Знаешь, такие вещи даром не проходят, это все равно что Провидение искушать. Выберет другого напарника, а у того, скажем, зуб на него чуть ли не с детства — полюбуется на конвульсии и уйдет, насвистывая: а повиси-ка, брат, подольше!
   — Слушай, — Тит обратился ко мне, — а это не с то бой мы прошлой осенью синюшника констатировали? Тоже на ремешке вешался, попугай.
   Было такое.
   — А-а, помню-помню. Он еще на ремень ваты навертел и бинтом обернул, чтоб не давило. А вешался стоя: просто подогнул ноги, типа, если что — встану об ратно.
   — И что?
   — Не встал, Кать. Осиротел город.
   Появился спасаемый.
   — Слушайте, я еще на входе хотел спросить: а что здесь на полу написано?
   — Сюда на носилках, отсюда в гробу!
   — Ха! — В голосе клиента проскальзывало недоверие.
   — Как дела? Горлышко не болит?
   — Ничего не нашли. Отпустили.
   — Ну, еще бы! Готовился, наверное, в Сеть лазал, да?
   Он уже держался свободно, с наглинкой.
   — Зря иронизируете. Вам, как доктору, это было бы познавательно, особенно про отравления: все расписано — и дозы, и комбинации… Рекомендую.
   Господи, как же она с таким жить-то могла? Веня хотел было что-то сказать, но опередил Тит:
   — Ну, ты мудак! — Его вдруг конкретно прорвало. — Ну ты, бля, чмо! Вали отсюда, чтоб я тебя здесь не видел!
   Спорить с представителем власти молодой человек не хотел. Он повернулся к Кате:
   — Пойдем? — и потом к нам: — Вы нас не подвезете?
   — Нас?
   — Да. Ко мне, на Руставели, я заплачу.
   ОН ЕЕ ДАЖЕ НЕ СПРАШИВАЕТ!!! От стыда и унижения Катя заплакала.
   — Божья роса — да, чувак?
   — Не понял.
   — Пешком дойдешь.
   Мы вышли.
   — Слышь, сержант, сядь в кабину. Вова, давай туда же, а потом в отдел, ладно? — Веня достал мобильник. — Говори номер, Кать.
   — Зачем?
   — Говори, говорю.
   — Восемь-девять-один-один, семь-семь-два, два-один-восемь-два…
   — Алло, Саша? Северов, со скорой. Катя с нами, мы едем, минут через пять будем…
   — Да зачем, не надо. Я сама…
   — Все в порядке… Да… Встречайте…
   — Ф-ф-фу-ты, ё! Сколько время? — Без пятнадцати три. Шесть часов продержаться… Остановились. Бирюк заглянул в салон. — Идите, смотрите — тело лежит. — Да твою ж мать!
   Пьянец.
   — Цел?
   — Цел. Спит, сволочь. Может, вытрезвон вызовем?
   — Ага, сейчас — помчались они к нам среди ночи, в рукава не попадая. Давай его лучше в подъезд затащим? К батарее прислоним, чтоб не замерз, а поутру сам уйдет.
   — Слушай, ну его на хер! — Это уже Тит вступил. — Мало ли, помрет он там, и нам в восемь утра труп подкинут — в самую пересменку.
   — Блин!
   — Ну, чё ты? Ты ж понимаешь…
   Северов помолчал, решая.
   — Ладно, «после судорог» ему нарисуем и в Солидарь скинем.
   Они закинули алкаша на пол, тот даже не рыпнулся.
   — У-у-у, паскуда — поубывав бы! Двигаем, Вов…

   Утром все были слегка не в себе. Начальство отсутствовало — суббота, и на столе стояли банки с джин-тоником. Корзина в углу была заполнена ими доверху, но это не спасало ее от могучих баскетбольных бросков. Жестянки летели по навесной траектории, как снаряды из гаубицы, и со звоном приземлялись на вершине внушительной пирамиды, разваливая без того шаткое сооружение. — Три очка. В яблочко! — Дай я. Бросок, полет, гpoxoт. — Мазила! — Ладно-ладно — где ты сидишь и где я. Сравнил. Появился Северов, уже собранный. — О! Ты, я вижу, времени не теряешь. Поправишься? — Не. Домой, спать! — Когда в следующий раз?
   — Через три дня. — Не надрываешься. — Так молодость же уходит. Буэна вентура, амигос!

   Я тронула его за плечо:
   — Привет. Выходишь?
   Северов вытащил из ушей лапки наушников.
   — Что слушаешь?
   — Ю-Би сорок. Самое то после суток.
   Двери открылись. Он вышел первым и подал мне руку.
   — Тебе куда?
   — Прямо.
   — Пойдем кофе выпьем.
   — Денег нет. Аллес гемахт.
   — Я угощаю.
   — Не хочу.
   — Пойдем.
   Он внимательно посмотрел на меня:
   — Что, так серьезно?
   Я кивнула.
   — Тогда пошли ко мне. Позавтракаем, как люди. Не торопишься?
   — Нет.
   Мы шли по наледи, скользя и взметая фонтанчики талой воды. Он оттопырил локоть, и я взяла его под руку. На душе было хорошо и спокойно. Мы молчали.
   — Чудно, правда?
   — Угу.
   — Возьмем что-нибудь?
   — Не надо, все есть. Ты творог любишь?
   — Люблю.
   Разбрызгивая грязь, пролетали маршрутки. Мы выжидали. На лицо оседала противная влага.
   — О, «окно». Бежим?
   В подъезде было тепло и сухо. Когда мы зашли, под лестницей завозилось и из-под нее выползли две собаки.
   Одна рыжая и суетливая, другая угольно-черная, мрачная, непрошибаемая. Рыжая егозила, черный же молча ткнулся Вене в ладонь и вопросительно посмотрел вверх. Северов вытащил пакет с обрезью и разделил между ними. Псы зачавкали.
   — Твои?
   — Общие. Это — Базука, а этот, черный. Маузер.
   — Давно они тут?
   — Года два где-то. Зимой появились, щенками. Холодно было, жалко. Домой, правда, никто не взял, а так — пустили. Половики постелили, миски поставили. Как подросли, ошейники им купили.
   — А кормит кто?
   — По очереди.
   Мы поднимались. Стены закатаны светло-зеленым, потолок — свежей известкой, а огромные, до потолка, рамы выкрашены белой краской. Лампы закрыты плафонами, перила — гладкими деревянными планками.
   — Только цветов не хватает.
   — На зиму убираем — мерзнут.
   — С ума сойти! У нас, помню, на станции Че с Паком хотели сортир облагородить — так никто не скинулся, а тут целый подъезд…
   — Ну, у нас тоже не все гладко шло. Была пара уродов — харкали, бычки кидали, счетчики повадились свинчивать. Мы их предупредили разок, а потом пришли и отметелили всем подъездом. Каждый по разу сунул — в момент исправились.
   — Сурово.
   — Зато эффективно. Пришли.
   Он жил на четвертом. Деревянная дверь, один замок.
   — Входи.
   Маленькая прихожая, высокое, в рост, зеркало. На против двери фотография в рамке — узкоглазая девочка заразительно улыбается в объектив. На стенах проклеенные прозрачным скотчем карты и яркие красно-белые флаги в звездах и полумесяцах.
   — Ну, блин, ваще-е! Откуда?
   — Этот — из Турции, а тот из Туниса.
   Прикрученная к стене панель с крючками: пуховая жилетка с буквами WWF, теплая клетчатая рубаха, зимняя куртка с карманом, словно у кенгуру. Ящик для обуви, треугольный столик в углу. Ключи, спички, перчатки, мелочь. Пачка квитанций, зажатая канцелярской клипсой.
   И чисто. Тепло и чисто, как в подъезде, — Проходи, обнюхивайся; я скоро.
   — А ты куда?
   — На кухню, завтрак готовить.
   — Можно в ванную?
   — Валяй. Чистые полотенца там.
   — Можно я душ приму?
   Он поднял бровь.
   — Сильно! Принимай.
   Совмещенный санузел. Все в кафеле, убогая сидячая ванна заменена простой душевой кабиной с прозрачной, усеянной морскими звездами занавеской. Рядом стеллаж: наверху полотенца, внизу корзина для барахла. Ярчайший свет, стиральная машина в углу.
   — Держи.
   Он просунул в дверь выцветшую ковбойку и через секунду уже гремел посудой на кухне.
   Блестящие краны, ласковая вода. Я долго стояла под душем, сдерживая нетерпение, наслаждаясь предвкушением нового, ни на что не похожего…

* * *

   Он пробарабанил в дверь.
   — У тебя там еще жабры не выросли? Выходи, кушать подано…

* * *

   На столе стоял завтрак. Яичница с жареными сосисками, творог, кофе.
   — Ух ты! Америка. Каждый день так завтракаешь?
   — Только после работы. А так, обычно, овсянка, яйцо, жареный хлеб…
   — У тебя так кайфово. Особенно в ванной.
   — А то! Сам делал. Каждую плитку помню, как кум Тыква кирпичи. А этот… этот я купил на те деньги, что скопил на курицу к празднику…
   — А мебель? Тоже сам?
   — Ну. ДСП, полсотни шурупов и самоклейка.
   В кухне светло и не тесно. До всего можно дотянуться не сходя с места. Мягкий свет, фотки на стенах.
   — Твои?
   Он кивнул и отхлебнул кофе.
   — Передай печенье.
   — Если б не я, наверное, сразу в постель завалился?
   — Не. Сначала поесть, затем в душ и только потом спать. Как проснешься — еще раз в душ, и три дня как белый человек. — Хорошо тебе. Многие после суток вообще не ложатся — семья, обед, уборка или на вторую работу надо, а с утра снова на смену.
   — Ну и зря. Не приведи господь, оторвет ноги по самый член — о чем тогда вспоминать? О битой пьяни? немытых бабах с опрелостями под грудями?
   — Бррр.
   — Знал я одну тетку — тридцать лет на одной станции отработала. Вышла на пенсию, встречаю ее через год: что, спрашиваю, Инн Санна, скучаете по скорой? А она: Веня, я ее ненавижу! Я сама у себя жизнь украла — такое ощущение, что все эти годы в коме была.
   — А если другого ничего не умеешь?
   — Это только так кажется. Посиди, подумай, мечты свои вспомни.
   — Мечтой сыт не будешь, все равно на что-то жить надо.
   — Ларис, крыша есть, тепло подводят, одежды навалом, в кране вода горячая, в магазине еда готовая — ни сеять не надо, ни жать, ни скотину откармливать. Знай, чего хочешь, делай это и будь счастлив. Он потянулся. — Ладно, осваивайся. Я в душ…
   Окна выходили на восток и на юг. На уровне подоконника качались верхушки деревьев. Балкон застеклен, балконная дверь распахнута, в комнате светло и просторно. Легкая тахта — простыня растянута квартетом хирургических «цапок», — и стеллажи от пола до потолка. Книги, кассеты, компакты. По обе стороны от окна, в углах, треугольные столики — на одном компьютер, на другом усилитель.
   Обои под мешковину. У торцевой стены два узких, полметра шириной, шкафа: ковбойки, свитера, джинсы. Штаны с набедренными карманами. В другом — комплекты белья и два чистых, пахнущих порошком, спальных мешка. На стенах фотографии в рамках, промеж стеллажей две гитары.
   И повсюду висели «мелодии ветра». По комнате гулял легкий сквозняк, и они непрерывно позвякивали. Вместо люстры свисала «мелодия» в метр длиной, а комнату освещали светильники на прищепках, дававшие мягкий и рассеянный свет.
   Я тронула большую «мелодию». Звук был потрясающий.
   И ни телевизора, ни видео, ни даже радио. Первый раз в жизни я оказалась в доме, где нет телика. Даже у самых пропитых люмпенов, спящих Ha драных матрасах без простыней и на подушках без наволочек, непременно имелись телевизор и видик. Северов обходился без них. Он даже без магнитофона обходился — просто плеер, воткнутый в усилитель. И горы компактов. Я взяла один, на нем было написано «Макс». Нажала power, вставила диск…
   Шум электронного ветра, гитарные переборы:

 
Мягкий свет^[32] отразился от воды.
Желтый лист спрятал все твои следы.
Слабый звук, что разносится в тиши;—
то прибой или плач моей души…
 

   Мелодия накатывала, обняв душу, нашептывая что-то ласковое, гладила, успокаивая…

 
О тебе птицы соберутся в клин.
О тебе мне напомнит сизый дым.
Пустота, только мокрые глаза.
Это дождь и последняя гроза…
 
 
Ветер раскачивал город
и барабанил дождем в стекла.
Колокольчики звякали: тинь-тинь-тинь.
Я стояла и слушала.
 

   Макс. Наверное, приятель, иначе бы он написал по-другому.

 
Скоро снег чистотой наполнит мир.
Я вернусь в туфлях стоптанных до дыр.
И никто мне не сможет помешать
просто жить и надеяться и ждать
 

   Он обнял меня сзади. — Нравится? — Да. Это кто? — Так, корефан один. — Это он сам написал? — Сам.

 
лишь тебя…
 

   — Про меня песня. Знаешь, я вчера как увидела, сразу поняла — ты!
   И тут мы наконец-то поцеловались…

 
За окном поет пурга о тебе,
за окном лежат снега.
Пустота, потолок и три стены.
Мир опять в ожидании весны…
 

   Плеер был запрограммирован на повтор. Я не слышала ничего, а сейчас включилась опять. Веня сонно потянулся ко мне и, зарывшись в подушку, затих.
   — Ты спишь?
   Он не ответил.
   Спать не хотелось. В груди жгло и ворочалось, словно устраивалось поудобнее и никак не могло устроиться.
   Он уйдет!
   Я привернула громкость. На стеллажах выстроились картонные фотоальбомы. Я потянула один.

* * *

   Мосты, каналы, аккуратные домики. Яркие краски цветочных рынков. Конопля в кадках. Обкуренный Северов с потусторонним взглядом. Он же, с гитарой, играет в дуэте с белокурым и тощим хиппи с губной гармошкой — оба изогнулись как луки, не замечая стоящих вокруг туристов…

* * *

   Париж. Триумфальная арка. Художники с мольбертами. Большая белая церковь. Дядьки, продающие книжки на набережной. Парк. Северов и льноволосая девчонка: положив головы на плечи друг другу, спят в спальниках на газоне…
   Хиппи дует в гармонику, Веня слушает. Оба сидят на каком-то мосту, поодаль валяются рюкзаки, а позади них Нотр-Дам… Все трое под вывеской STALINGRAD^[33]…
   Я обернулась. Он обвился вокруг подушки. Смуглый, прокаленный солнцем. Меня опять захлестнуло. Я хотела быть с ним. Всегда и везде…

* * *

   Море. Лазурное, настоящее море. Причудливо изрезанные камни, палатка, загорелые голые тела. Летящие по ветру выгоревшие волосы. Котелок на огне. Увешанная фенечками, синеглазая русалка с индейской флейтой, Веня и его патлатый приятель, греющий на зажигалке какой-то камешек…
   Растущие из каналов дома, моторные лодки у подъездов, сохнущее над водою белье. Черные, лакированные гондолы. Венеция. Все та же компания плюс скуластая, голенастая, наголо бритая негритянка. Сидят вчетвером, на краю канала, обложенные едой и бутылками…
   И в Венеции он отметился. Я посмотрела на корешки: Швейцария, Югославия, Греция; Норвегия, Мальта, Сардиния; Хибины, Тянь-Шань, Монголия…
   Когда ж ты успел, Веня, тебе ж тридцатника даже нет?!
   Мы лежали в обнимку, на коже еще блестел пот. — Когда ж ты все успеваешь, Вень? — В смысле?
   — Да, я альбомы твои посмотрела. Ничего?
   — А-а. Не знаю, успеваю как-то. То больняк возьму, то график раздвину. На лето вообще увольняюсь.
   — А деньги? Это ж надо что-то есть, где-то спать, как-то перемещаться.
   Он ухмыльнулся.
   — Чего ты?
   — Одни и те же вопросы: что вы ели, где вы спали и сколько стоит?
   — Так интересно же. Из всех моих знакомых ты один, кто путешествует. Остальные если и едут, то в Турцию и Египет по путевке. Ты в Египте был?
   — Был.
   — А в Европу сколько раз ездил?
   — Много.
   — Здорово. А с кем?
   — Когда как. Последний раз, в Амстердаме, с чехом одним стусовался. Потом полячку в Париже встретили, втроем покатили.
   — А негритянку? В Венеции?
   — В Вероне. Лали, с Мартиники.
   — Это где?
   — Вест-Индия, Карибское море.
   — Блин, офигеть! А у нас все по дачам или бухают весь отпуск. И всех разговоров — бабло да работа. Ты весной тоже уволишься?
   — Иншалла.
   — Это что значит?
   — Восточная мудрость. Если будет на то воля Аллаха…

* * *

   Мы провели вместе сутки. Под Марли, Джонни Митчелл и какого-то греческого электронщика. Прежняя тоска улеглась, отступила, и остались только нежность и простота. И ощущение безопасности, сознание того, что я дома…
   — Двадцать седьмая, поехали. Алехина, Черемушкин…
   9.02 — и все, до единого, с вызовами.
   — Арбайтен, швайне!
   Че сегодня как та рыжая из-под лестницы — так и вьется вокруг, так и вьется. Не можется ему, распирает от любопытства.
   — Ну, что там, Лар?
   — Там — где?
   Наткнулся, понял, ушел на крыло:
   — В смысле — на что едем?
   — Абсцесс^[34] повезем, ягодичный. Из Мечникова на Перовскую^[35].
   Дорогой трепались.
   — Я чего-то не догоняю: в Мечке гнойных хирургов не стало?
   — Они, по-моему, вообще в упадке. Джексон там в терапии лежал, приходит, рассказывает, вечером на укол, а ему: подождите, вас вызовут. Час не зовут, второй… Лег спать. Среди ночи чует: откидывают одеяло, стаскивают штаны и иглой в задницу раз! И не протыкают. Еще раз — хоп! И та же фигня. Изо всей дуры-силы: н-н-на!!! Чуть к матрасу не пригвоздили. Ампициллин болюсом^[36] — бли-и-и-н! баян в миску — дзынь! Джексону строго: спите! и лошадью по коридору: цок-цок-цок. Акустика — как под аркой Главного штаба. Половина второго, сна ни в одном глазу, нога отнялась — все путем, лечимся дальше!
   Рассмеялись. Феликс набрал воздуха.
   — Как новый доктор, Ларис? Говорят, вы ближе сошлись.
   Ах ты ж любознательный наш!
   — Кто говорит?
   — Ремнев говорит. Видел, как вы под руку шли. Сам не свой приехал, подробно описывал.
   Ремнев. Тонконогий, пузатый жмот с глазами навыкате. Все-то он видит, все знает. Молодой парень, а хуже бабы. Ладонь мягкая, влажная, сам рыхлый, бледный, с животом как у Карлсона. Любитель порнухи и жуткий завистник: подфартит кому — места себе не находит. Листки выдают расчетные — все переворошит, все пересмотрит, даже во врачебные нос сунет и ходит, переживает.
   — …вас уже, считай, рисом обсыпали.
   Жаль, только сейчас узнала — всю кровь бы ему, гаду, сменила.
   — Слышь, Че, а тебе-то какое дело?
   И он — совершенно серьезно — ответил:
   — Северов для меня — инопланетянин. И-Ти. Ты с ним вошла в контакт, а я нет, вот и интересуюсь.
   Странный он все-таки — Феликс. За тридцатник, а все еще как подросток. Зажатый, закомплексованный, пургу несет вечно. Женщины у него нет, раз от разу перебивается. Ко всем на станции подкатился — девчонки хихикают: спермотоксикоз у Черемушкина! — а сам до конца дело редко доводит, духу не хватает, подталкивать надо. Книжный мальчик, короче. Вечно читает, а в жизни лопух лопухом. Сколько раз мы с ним мимо денег пролетали… ну, не сечет момент совершенно. А заработаем — тут же книжек накупит, ни рубля не оставит, вечно потом полтинники занимает.
   Ч-черт, все настроение испоганили! А такое хорошее утро было…

* * *

   Он разбудил меня, когда завтрак уже стоял на столе. Сидел напротив: свежий, подтянутый, в футболке и шортах.
   — Тебе халат нужен. Хочешь, подарю?
   — Не, — он подлил мне молока в кофе, — не люблю халаты, не мужская одежда.
   — Удобно же.
   — Кому как. Некоторые их даже поверх костюма носят, как Филипп Филиппыч, а по мне, так уж лучше в шортах.
   — А-а, знаю, о ком ты. Мы как-то на вызов к тако-оому чумоходу приехали… Немытый, нечесаный, волосы сальные. Кругом грязища, подошвы чавкают, шмон стоит как в ханыжнике. Но в халате и с галстуком, интеллигент типа. «Русский стиль» курит, а бычки в карман складывает. Извините, говорит, не убрано — женщины в доме нет.
   — Бывает. Еще хлеба поджарить?
   Вообще я с утра не ем, но тут умяла все за милую душу. За окном капало, деревья шатало, а здесь, за шторами, горел свет, было тепло, и плеер за спиной тихонько шумел прибоем, бумкая в какие-то ворчащие барабанчики.
   — Это кто?
   — «Джене». Нью-эйдж называется — как раз для такой погоды. Сейчас тебя провожу, вернусь и залягу с книжками. Самое то: утро, сумрак и дождь за окном.
   — Блин, завидую я тебе!
   — Я сам себе завидую. Ну что, пора?
   В коридоре задержались. Когда я пришла в себя, мы стояли на коленях, упершись лбами, как две коровки. Я обхватила его руками.
   — Ладно, прилипала, на службу опаздываешь…
   — Успею. Поцелуй меня.
   Ну до чего ж здорово!
   — Еще!
   — Инфляция наступит. Девальвация.
   — Не наступит. Давай еще.
   Он поднялся, увлекая меня за собой.
   — Выходя из-за стола, надо ощущать недоеденность — так Павлов учил. Великий физиолог, между прочим.
   — Да ну его! Давай еще. Ну, пожалуйста…
   — Ох, ни хрена себе! — Падла скрюченная!
   Гасконец врезал по тормозам. Кофейный мерс царственно плыл на красный. Кинуло на торпеду, рвануло гудками. Белизна манжет, ленивый фак из окна…
   — Вот гондон! Ну, держись!
   Генка, забив на вызов, повёл его как приклеенный. Издалека выцелил постового, цапанул микрофон:
   — Так, командир, тормозни «мерина»! Да-да, этого.
   Прохожие обернулись. Гаишник махнул, мерс приткнулся к обочине. Генка, куражась, впритирку прошел вдоль борта, заставив водителя спешно захлопнуть дверь.
   В зеркало было видно, как бурно жестикулировал Осконцев, снисходительно, с оттеночком превосходства улыбался дорого одетый молодой человек и скептически хлопал об ладонь палкой гибэдэдэшник. Генка вдруг сплюнул, резче некуда повернулся и, прыгая через лужи, вернулся в кабину. Саданул дверью.
   — Чего там, Геныч?
   — Д-да депутатский помощник, сопля зеленая. Шнырь поганый! Сунул корку менту — тот и обделался сразу… хор-р-рек!
   Оставшуюся дорогу Гасконец орал на проезжающий транспорт:
   — Тебя где ездить учили, чучело? А ну, ушел вправо! — Навстречу, по путям, шел еще один. Уперся и встал: ждет. — Токоприемники отрасти — и совсем трамвай будешь! Че уставился, дерево, не видишь — «скорая» под мигалкой? — И врубил сирену. Встречный, артикулируя матом, рывками всасывался в поток. — Развелось мурамоев, мля, шагу нельзя ступить!
   Крича сиреной, мы тащились по загруженному проспекту.
   — Хватит, Ген, не дави на мозг, выключи.
   Приползли, сдали. Феликс пошел отзваниваться. Вернулся злой и расстроенный.
   — Еще транспорт^[37]. Необследованную, с угрозой^[38] на Балканскую.
   — Откуда берем?
   — С Пестеля. Поехали, Ген.
   Везет как утопленникам: из центра, через пробки, на самую на окраину.
   — Я посплю, ладно?
   — Валяй. — Осконцев понимающе подмигнул.
   — Дай подушку.
   Генка вытащил мягкий квадрат, я устроилась у него на плече.
   — Не мешаю?
   — Нормально.
   — Приглуши радио, Че.
   — Сейчас.
   — Ну, приглуши, пожалуйста.
   — Дай дослушать, а? Это же Харрисон. Стш май гито джентли уипс…
   — Блин, Феликс!
   — Ай до но уа-а-ай, ноубоди толд ю…
   Генка вывернул до нуля громкость.
   — Вы слушали песню в исполнении Харрисона.
   — Падлы!
   — Отдыхай, Феликс.
   — Спасибо, Ген.
   — Не во что, Лар. Спи.

   Разбудить ее все же пришлось — на углу Московского с Ленинским сбило велосипедиста. Хорошо сшибло, в мясо. Молодой парень лет восемнадцати.
   — Доставай, Че.
   Я полез в карман за наркотиками.
   — Шинировать здесь будем?
   — Ага. С Седьмой все равно скоро будут. — Алехина стянула с парнишки рукав и вставила в уши дужки фонендоскопа.
   — Ну как?
   — Низковато. Сто на шестьдесят. Ставь систему.
   Воткнули капельницу, ввели промедол. Генка принес шины.
   — Звони, Ген, на Центр — штурмы^[39] нужны. И носилки давай. И тетку в кабину пересади. Держи ногу, Феликс.
   Я держал, она обматывала бинтами.
   — Перекруты делай.
   — Не учите дедушку кашлять.
   Над нами затоптался гибэдэдэшник.
   — Ну чё? Серьезно?
   — Тяжелый. Прямо на стол пойдет.
   — Помочь надо?
   — Когда грузить будем. Ты пока свистни кого-нибудь…
   Подошли мужики. Леха безуспешно пыталась порвать марлевую полоску. Рвалось как угодно, только не вдоль.
   — М-да, ну и оснащеньице у вас.
   — Трофейное, немцы при отступлении бросили. Значит, мужики, один под плечи, другой под пояс, третий под колени, понятно? Ты держишь капельницу, я ногу. По команде.
   Взялись.
   — Раз, два…
   Подняли, положили, задвинули. Закрыли дверь.
   — Как давление, Лар?
   — Скинул. Девяносто на пятьдесят — от промедола, наверное.
   — Погромче сделать?
   — Давай.
   Я повернул колесико на системе. Закапало чаще.
   — Дышит?
   — Дышит.
   — Череп проверь.
   Она осторожно, двумя руками, посдавливала ему голову.
   — Нормально вроде.
   — В ушах крови нет?
   — Нет.
   Отъехала дверь, влез объектив. Долетел обрывок фразы:
   — …находясь в нетрезвом состоянии…
   Алехина, не оборачиваясь, задвинула дверь обратно. Заблокировала собачкой. Но репортер попался настырный: обошел сзади, открыл и снова засунул к нам свои линзы вместе с мохнатым, как собачья шапка, микрофоном.
   — …состояние расценивается как тяжелое. Поэтому…
   — Пошел на X…! — Леха с грохотом захлопнула створку. Немного помолчала и спросила: — Че, кого это я послала?
   Я глянул в окно.
   — ТНТ, если не ошибаюсь. О, едут!
   Подрулили штурмы и линейная с Семерки.
   — Что тут?
   — Череп, открытая голень, давление девяносто. Промедол, двести полиглюкина, транспортная иммобилизация.
   Штурмовик оценил ситуацию:
   — Перегружать не будем, везем на вашей.
   — У нас пациент на борту. Остановка в пути — угрозу везли, на Балканскую.
   — Перекидывайте на Семерку.
   — Только с Центром поговорите, лады?
   Тот сунулся за рацией, перетер пару минут. Обернулся к своим: — Пересаживаемся. У вас «Пневмокомп»^[40] на ходу? — Это уже нам. — Не. Это так, декорация. Амбушка есть, если что. — Да у нас и своя есть. Ладно, погнали…
   А смена уже аж истомилась в ожидании.
   — Ну, рассказывай.
   — Что тебе рассказать?
   — Как там у вас было?
   — С кем?
   — Да ладно, можешь не прикидываться, все только и говорят…
   Алехина нехорошо улыбнулась:
   — Кто говорит?
   — Все говорят.
   — А тебе кто сказал?
   — Ой, я не помню уже…
   Вот так всегда — как только речь заходит о первоисточнике, все сразу теряют память.
   — И что ты хочешь от меня услышать?
   — Ну, не знаю…
   — А чего тогда спрашиваешь?
   — Интересно.
   — Интересно? — Леха оглядела остальных. — Кому еще интересно?
   Ей не ответили.
   — Ну, чё засохли-то? С утра ж слюной истекаете — ходите, трусы мои нюхаете.
   Глаза на еду, жевательная мускулатура задействована до последнего волокна.
   — Вот так-то лучше. — Лариска презрительно глянула на тарелки. — Пельменщики…
   Ах, пельмени-пельмени, вечная скоропомощная еда.
   В любое время, на любой станции морозилка забита надорванными упаковками. Раньше все остатки ссыпали в один пакет, объявляя коммунизм на получившееся ассорти, — любой мог прийти и отсыпать себе звонких, твердокаменных от мороза комочков, — а в дни, когда коммунизм отменяли, было принято оставлять записки:

   «14.09. Доела «Боярские». Верну с аванса. Жужа».

   Шло время, приходили новые люди, как-то незаметно традиция отмерла, и скандалы из-за ложки «Провансаля» давно не в диковинку…

* * *

   Покурили после обеда и сели спать. Леха влезла в кресло с ногами — раз, и в отключке.
   — Феликс Аркадьевич!
   Принцесска.
   — Ммм.
   — У нас работа без права сна.
   Блин!
   — А мы и не спим, Виолетта Викентьевна. Да, Ларис?
   — М-му-гу.
   — Я вижу, как вы не спите.
   — Нет, серьезно, Виолетта Викентьевна. Мы медитируем
   — Медитировать, Феликс Аркадьевич, надо в нерабочее время. Лариса Евгеньевна! Я к вам обращаюсь. Мало того, что опоздали сегодня…
   Лариска влезла в тапочки и, ни слова не говоря, отдалила в коридор. К водилам пошла. К ним заведующая почти не заглядывает, потому там и курить можно. До того их Принцесска достала, пепельницы выкидывая, что приволокли они бетонную урну и к полу приклеили. Молекулярным клеем. Выдавили большой тюбик и поставили сверху; она через минуту приклеилась насмерть, и отрывать ее теперь — все равно что перепланировку делать. Так что закуривай, не стесняйся!
   А еще она точно туда не заглянет, потому что нынче Котька Патрикеев работает. Он ее всякими вопросами двусмысленными донимать любит, а накануне Дня медика, когда отработавшая смена в полном составе нарезалась у водителей, Котька бегал за Принцесской по станции, совал ей фужер и, норовя прихватить за упругое, кричал: «Пей, а то заложишь!»
   Только и там Лехе не удалось — дернули всех: кого на пожар, кого на кровотечение, а нас, как всегда, на пьяную травму.
   Федя-травматолог был нынче явно не в духе.
   — Да етит твою… у вас что тут, прикормлено? Достали, ё! Целый день «скорая» под окнами. Лодыжка?
   — Наружная. Было б две — свезли б в Александровскую, а так — сам понимаешь…
   — Ё! Оттащите на рентген, а то у меня никого сейчас.
   Рентген здесь на четвертом. Травма на третьем, рентген на четвертом. Очень удобно.
   — Не, Федь, извини — грань физического истощения.
   — Сволочи.
   Федя бесхребетен, как ланцетник, подчиненные его в грош не ставят — уйдут курить, и с концами, — так что отказ ему только на пользу: авось психанет как-нибудь да и прижмет их.
   — Уж какие есть, Федя.
   — Катитесь отсюда, чтоб я вас больше не видел.
   — А печать? А подпись? А отзвониться?
   — А по…ться вам не завернуть?
   Федя, бурча под нос, чирикнул в карте вызова подпись и пришлепнул сверху печатью.
   — Свободны.
   Леха оторвалась от телефона.
   — Сейчас мы тебе, Федор, — злорадно пообещала она, — нового пациента привезем, так что не расслабляйся. Мы через полчаса будем, можешь пока чаек заварить.
   — Знаете, когда столько лет врачуешь травмы, возникает неодолимое желание кому-нибудь их нанести.
   — Где-то я это уже слышал. Это угроза?
   — Ну что ты! — Федя любовно пощелкал щипцами для снятия гипса. — Констатация факта.
   Инструмент у травматологов и вправду впечатляющий; киношники, например, от него просто кончают. Разложат на подносе в пыточной, приведут героя и: открой тайну, несчастный, открой тайну!!!
   Спускаясь по лестнице, мы услышали знакомое татаканье фордовского мотора.
   — Ну, сейчас Федька точно на стенку полезет. Интересно, кто это?
   Оказалось — Санька Сильвер. Увидел нас, — подмигнул:
   — Чё я вам ща покажу!
   Он распахнул дверь, и в предбанник ввалился в дымину пьяный, измазанный землей пролетарий. Пахнуло мочой и застойным, недельным выхлопом. Сильвер, довольный, картинно протянул руку:
   — Знакомьтесь, это тоже Феликс.
   — Сейчас тебе Федя покажет.
   — Мне не покажет. Он у меня студентом практику проходил, — Саня поднял кулак, — вот тут вот был!
   — Свежо издание, но ксерится с трудом. Идем, Че, за новой порцией…

* * *

   Пять вызовов подряд, и Че восстал: — Все…ля, не могу больше — пошли они в жопу со своими болячками! Поехали к Наташе, блинов треснем. Это так блинная называется. Порцайка блинов — пятнашка и чай трешка. Подъезжаем, а там уже стоят, с Девятнадцатой. Гасконец, ругаясь, стал искать подворотню, чтобы загнать машину, а то, не ровен час, линейный контроль нос сунет: с чего вдруг пустые «скорые» у кафе?
   — Привет! Можно мы с вами?
   — Валяйте. Притомились?
   — Есть малость. Девушка: три с селедкой, три со сгущенкой, три двойных чая.
   Скорая тут без очереди, долго ждать не пришлось. Коллеги уже расправились с блинами и теперь не торопясь хлебали душистую жидкость.
   — Жалко, курить нельзя.
   — Ничего, потерпишь. Третью пачку уже открыл.
   — Так довели ж! — И пояснил: — У нас сегодня махыч на адресе был. Приезжаем: сидит битый гоблин. Весь на нервяке, дерганый — воркуем, успокаиваем, лечим. Влетает баба и с ходу меня за лацканы: суки-падлы, козлы вонючие, не уйдете, я ребят позвала, ща они вас тут заделают! Вцепилась — пьянющая, глаза белые — ни хрена не соображает. Я ей спокойно, с расстановкой: ошибаетесь, мы — скорая, вашего сыночка вот лечим, помощь ему оказываем, в травму свезти хотим, у-сю-сю, ля-ля-ля… по барабану! Сказал я раз, сказал два. Три сказал. Потом оторвал от себя, рывком — ка-а-ак заорет, будто ее «Дружбой» пилят, этого козла переклинило, и он на Машку. Покажи, Маш.
   Девчонка, отогнув ворот, продемонстрировала огромный, похожий на засос, синячище.
   — Короче, я его сзади вырубил, успел, и тут как раз ребята нарисовались. Мы в комнату: я дверь держу, а Машка диван волохает. Забаррикадировались, ментов вызвали, а сами розочки из бутылок сделали и встали, как в «Не бойся, я с тобой!».
   — Ментов долго ждали?
   — Минут десять. Такие монстры приехали — мама не горюй! Джедаи. Квадратные, два на два, шире, чем я выше. Ладони на калашах — только стволы торчат, а рожи ваще застрелись! Особенно у старшего. Глянет — сразу под лавку хочется. Его обычно первым пускают. Вышибают дверь, он заходит, и там сразу все сдаются. А фамилия у него Мамин, и они его Мамусиком называют, ласково так…
   Мы ели блины и запивали их чаем, заставив стол маленькими, на две чашки, керамическими чайничками. Сдвинули скамейки и, не привлекая внимания, сидели в самом углу.
   — Часто тут зависаете?
   — Да каждые сутки — рядом же.
   — Хорошо вам. А у нас только шаверма на углу.
   — Зато продавец хороший, может в кредит дать. Я, говорит, в прошлой жизни был инженером и прекрасно вас понимаю.
   Доев, встали.
   — Ну ладно, пока. Удачной охоты!

   Я позвонила ему из будки на углу:
   — Привет, Вень, это я.
   — Привет. Как там у вас?
   — Вдевают.
   Пауза.
   — Я скучаю по тебе, Веня.
   — Я тоже.
   — Можно я завтра приеду?
   Он помолчал.
   — Приезжай.
   — Если не хочешь, скажи.
   — Да нет, приезжай, все в порядке. Просто я в одиннадцать ухожу и часов в пять только вернусь — как раз выспишься.
   Ура!
   — Вы не представляете, доктор, как я…
   Он перебил:
   — Слушай, будь другом, никогда так ко мне не обращайся, ладно?
   — Как скажешь.
   — И по фамилии тоже. Не выношу, когда женщины своих мужчин по фамилии называют. — Все, что угодно, Вень. — Тогда до завтра. — Целую. Он не ответил.

   А ночь мы провели удивительно спокойно. Ни одного вызова, только акушерка под утро смоталась, и все. Все выспались, бодренько отсидели на конференции и забазировались на кухне. — Ларис, чай! — Я не буду. Она переодевалась, стоя за дверцей шкафа. То и дело сбоку высовывался голый локоть, мелькал джемпер, а снизу переминались по тапочкам изящные ступни в черных колготках. — Двадцать седьмую в твои края отправляют. — Я не туда. — Они еще до метро крюк делают, Саню подкидывают. — Не, спасибо. — А я знаю, куда ты идешь. Она высунулась из-за двери, держа во рту заколки для волос. Показала кулак. — Понял? Хорошее настроение у девочки, даже глаза блестят. WomanInLove. Руки запрокинула, волосы собирая, грудь обозначила — загляденье. Трахаться едет. Еще полчаса и… И как-то сразу мне поплохело. Такая зависть вдруг поднялась, такая тоска… Леха из-за дверцы выпорхнула, сумку на плечо и на выход. Идет, пританцовывает — предвкушает.
   А я, как обычно, домой. В одиночку. Бифштекс «Поморский», душ, канал «Дискавери». Старые «Вокруг света» Эрекция. Пойти куда-нибудь не на что, позвонить некому— задвинул меня Боженька на запасной путь, непонятно за какие грехи, и стою я на них, догниваю, лет десять как…

   Сознание отстегнулось. Накрыло, застлало глаза, перехватило дыхание. Стучало под горлом. Падали волосы. Упиралось в бок твердое, руки блуждали, скользя по мокрому. Накатывало, чуть отступая, ближе и ближе. Вот, сейчас! Еще немного. Еще. Вот оно!!! Подхватило и понесло, проваливаясь в темь, скользя и вращаясь, взмывая и хватая за горло. Потом сдавило с хрустом, выдох в ухо — и второй приход, круче первого. И меркнет все, меркнет, как свет в кинотеатре…

* * *

   Стопки оладьев, сгущенка, чай.
   — Слушай, ну ты, блин, кадр. Оладьи. Офигеть!
   — Да молоко просто скисло — не выливать же.
   Северов забурился оладьиной в блюдце со сгущенкой.
   — Хорошо получились.
   — Любишь готовить?
   — Пожрать люблю, в дороге особенно. Такую порой вкуснятину из ништяков^[41] замастыришь — хоть в повара нанимайся.
   — Здорово. Я тоже хочу. Возьмешь меня с собой как-нибудь?
   — Нет.
   — Почему?
   Он серьезно ответил:
   — Один свободен как птица. Вдвоем не то. Я в одиночку больше люблю — феноменальное ощущение!
   — Не скучно?
   — Нет, конечно, что ты? — Веня посмотрел на часы. — Мне пора. Полезай в душ, постель я новую постелил. Одеяло теплое — открой балкон нараспашку, чтоб посвежей, а я вернусь — разбужу.
   Повернулся от двери:
   — Спи спокойно, дорогой товарищ. Я пошел. Пока!
   — Вень…
   — А?
   — Постой.
   Я встала и обняла его.
   — Погоди еще минутку.
   Он решительно высвободился из моих рук.
   — Слушай, я не на войну ухожу. А продолжительные прощания вообще терпеть не могу. Уходишь — счастливо, приходишь — привет! Как в песне. Так что пока, Ларис.
   — Счастливо, Вень.

* * *

   И опять сон не шел, ночью выспалась. Поставила «Джене», смотрела альбомы. Крым, Северов и маленькая, ладная, светловолосая девушка. Шорты милитари, сандалии, облегающая белая маечка. Аккуратный рюкзак. Сидит на корточках — изогнулась, попку отставила, — прям хоть в «Плейбой». И весь альбом с ней. Я перевернула страницу, и на одеяло упал вырванный из блокнота листочек.
   Стихи. Его. Его почерк.

 
Ухожу. Прошли все сроки.
Прочь сомненья — быть, не быть…
Спеты песни, стерты строки,
Значит, время уходить.
 
 
Ухожу. Меняю кожу.
С болью. Всю. Цена одна.
Пожалев. Не раз. Но все же!
Исчерпав себя до дна.
 
 
Ухожу. Пора. Монета.
Жребий. Можно не ловить.
Карнавал. Оркестр. Лето.
Танцы. Время уходить.
 

   Вот и все. Можно ничего не доказывать — не затянется у нас с ним. Прав был Че, не отсюда он, Веня Северов, из параллельных миров проездом…
   Вложила листок обратно, задернула шторы. Залезла под одеяло. Было грустно — словно в конец повести заглянула. Лежала себе, лежала, да и заснула…

* * *

   Он разбудил меня очень нежно, как будил отец в раннем детстве. Всмотрелся… почувствовал.
   — Ты чего смурная?
   — Не знаю. Тоскливо чего-то…
   — Пойдем тогда, пивка треснем.
   На столе уже стояли два литра «Очаковского», копченые ребра и ржаной круглый.
   — Что празднуем?
   — Ничего. Ужинаем.
   — Фига себе ужин.
   — Дык!
   Пришел голод. Мы рвали мясо, отправляя в рот куски теплого хлеба и оставляя на стаканах жирные отпечатки.
   Настроение улучшалось.
   — Вень.
   — Ммм?
   — А на станции уже в курсе.
   — Ну и что?
   — Кругами ходят, что да как, знать хотят. Особенно
   Феликс. Он в тебя просто влюблен — ждет не дождется, когда работать будете вместе. У него, кстати, как у тебя, куча книг дома.
   — Значит, будет о чем поговорить.
   — Вам-то? Да-а-а. Его как подменили — всю осень хмурый, неразговорчивый, выхлоп от него вечно, а сей час словно Бога нашел… Ты б его раскачал, Вень? Он парень умный, только вот, куда приткнуться, не знает.
   — Слушай, я ему не помощник. Тут каждый сам решает — клопов ему на диване давить или, скажем, норвежское побережье на попутках проехать.
   — А почему на попутках? По путевке разве нельзя?
   Он покачал головой:
   — Не то. Посмотрите налево, посмотрите направо… стоянка двадцать минут… туалеты сбоку… в цокольном этаже расположен ресторан национальной кухни, в фойе можно приобрести сувениры, а также видеокассеты и фотоальбомы с видами норвежской природы. А вот когда утро в горах, воздух хрустальный, водопады поют и ты в теплом спальнике просыпаешься, а далеко внизу по фьорду лайнер идет… такое в душе рождается — никакая религия не нужна.
   Хмыкнул, поскреб подбородок.
   — Я как-то фотки из Норвегии показал — загорелись одни, семейные. Выбили три недели в июле, получили отпускные, а через два дня приходят на станцию и сидят, слепого за яйца тянут: ты с кем сегодня? а водила кто? что-нибудь интересное было? а у нас, помню, та же ботва случилась… Я их и картой снабдил, с пометками, объяснял, рисовал, а они вместо всего этого бытовую технику решили купить: холодильник, домашний кинотеатр и пылесос. Навороченный пылесос — на сдачу, говорят, взяли. При том что холодильник, телевизор и пылесос у них уже были. Понимаешь, о чем я?
   Зазвонил телефон. Веня снял трубку.
   — Да… Здорово… Дома… Конечно… Как ехать, помнишь?.. Пивка возьмите. — Он повернулся ко мне. — Маленькое суаре. Эх, жаль, на работу завтра!
   — Кто это?
   — Да так… ебуржане одни.
   — Кто?
   — Екатеринбуржцы, автостопщики. Вписаться хотят.
   Он вытащил пакет с картошкой: — Пожарь, пока я за цыпленком смотаюсь. Они голодные, целый день из Петрозаводска катили…
   — Змей.
   — Макар.
   Патлатые, с рюкзаками, в одинаковых желтых комбезах. Очкастые, бородатые и с гитарой.
   — Лариса.
   — Очень приятно. Вень, я в душ сразу…
   — Может, пожрете сначала? Птица с картошкой.
   — Мы тут бифштексов приволокли.
   — Завтра. Давай, а то стынет.
   Они сели за стол.
   — А вы?
   — Лопай-лопай, Склифосовский, заслужил.
   — Это откуда?
   — Реклама такая была, лет пять назад. Целая серия: Михалков под космонавта косил, Ефремов троллейбусом управлял…
   — А, помню-помню, там еще слоган был, в одном: «Это мой город!» У нас его переделали. Идет кекс, кругом парки, фонтаны, и голос диктора: это мой город! Заходит в переулок, там его гасят трое, он зубы сплевывает, и диктор: район не мой…
   Веня заварил чай.
   — Вы откуда?
   — Из Троссингена, на фестиваль ездили.
   — А в Петрозаводск-то вас как занесло?
   — Не поверишь: под Штутгартом две фуры застопили — в Мурманск шли из Италии.
   — Наши, что ли?
   — Угу. Два брата на двух фурах. Через Германию, Данию, Швецию и Норвегию.
   — Ни хрена, кружочек вы дали!
   — Ниче, будет что вспомнить.
   Гости быстро расправлялись с курятиной.
   — В Питер надолго?
   — Не. Денек погуляем, потом на Москву и домой.
   — Слушай, я на службу завтра, ключи оставлю. Будете уезжать, просто дверь захлопните — у меня вторые есть.
   Не вопрос. Ты давно дома?
   — Недели две.
   — Где был?
   — В июне уволился и в Прибалтику. Оттуда, через славян, в Турцию, а дальше Сирия, Ливан, Иордания… Три недели в Египте — и домой чартером.
   Крепко заваренный чай, сушки с маком, сухари с ванилином.
   — У тебя курить можно?
   — На балконе.
   Мы, все четверо, держа кружки, вылезли на балкон. Открыли створки. Ударил ветер, сыпануло капелью, стало сыро и неуютно.
   — А ты. Сева, приподнялся — балкон застеклил.
   — Так даром почти; Народ на стеклопакеты переходит, рамы выбрасывает, а они тик в тик сюда вписываются. Подобрал, подкрасил, стрельнул перфоратор: банка краски, коробка гвоздей, баллон «Макрофлекса» — три сотни за все про все. Стираться будете?
   — Будем.
   — Вот здесь и развеситесь.
   — Не высохнет ни фига.
   — Обогреватель подгоним — утром сухое снимешь.

* * *

   — Вень, а что такое Троссинген?
   Макар был в душе, а Змей озабоченно сортировал предназначенные для стирки вещи. Мы убирали на кухне.
   — Городишко в Германии, там блюзовые фестивали проводят.
   — А они музыканты?
   — Ебуржане-то? Змей на гитаре, Макар на гармонике. Фильм «Перекресток» видела?
   — Это где негр парнишку играть учит? — Примерно. Так вот тут то же самое. — А где работают? — Нигде. Путешествуют, Европу окучивают. — А живут на что? — Играют: в барах, на улицах… — И им хватает? — Ха! Да они в неделю зарабатывают больше, чем ты за месяц. Веня высыпал на тарелку «Принглс», разместив чипсы по кругу и заполнив середину горкой фисташек. — А ты их откуда знаешь? — Пересеклись как-то на трассе. Они у меня часто живут: то туда едут, то обратно. Вся жизнь в дороге. — А ты? — А я домосед. — Ха-ха, домосед! — Нет, серьезно. Я могу на полгода куда-нибудь ухерачить, спать под мостами и питаться с помойки, но мне обязательно надо знать, что у меня где-то дом есть. Тем более что я его сам сделал, по своему вкусу. — Это точно. Дом у тебя классный. — Еще бы! Тут мои книги, моя музыка, мой комп… Мне тут в кайф, я дома очень люблю сидеть. И возвращаться домой люблю: хоть с работы, хоть из Европы. Вернулись гости. Потемневшие от воды космы, камни с дырочками на ярких шнурках, деревянные «Т» на кожаных ремешках. Свежие неглаженные футболки, замысловатые татуировки на мускулистых плечах. — Ёлы-палы… Да из тебя, Змей, неплохой ридикюль можно сделать! А из Макара — абажур. — Ты, блин, чернушник! — Ладно, шучу. Открыли пиво. Над стаканами поднялась шапка и, малость подумав, стекла вниз. — Палец надо было поставить, — авторитетно заявил Макар.
   — Ничего, вытрем. Ну, за встречу!
   Они захрустели чипсами.
   — Чего нового?
   — Альбом записали, — Змей покосился на Макара, — наконец-то.
   — Есть экземпляр?
   — А как же — основная статья дохода.
   — Берут?
   — По червонцу — на раз. Возить только обломно, нам их до востребования высылают.
   Макар сходил к рюкзаку и вернулся:
   — Держите.
   Закатное небо, степь, уходящее к горизонту шоссе.
   — Кто снимал?
   — Змей. В Венгрии. Сказал — для обложки сгодится.
   Веня перевернул коробку, вчитался.
   — Поставим?
   — Да ну, лучше сыграем. Змей, ты как?
   Змей сосредоточенно лущил фисташки.
   — Змей, к тебе обращаются!
   Он поднял голову. Сверкнул очочками. Маленький, забавный.
   — Папаша, можно я поем немножко?
   — Потом поешь. Расчехляй женщину.
   — Пиво закипит.
   — Не закипит, уберем в холодильник.
   Змей пошел в ванную мыть руки. Вернулся.
   — Там машина остановилась, развесить нужно.
   — Да ладно, сыграем, и развесишь. Неси инструмент.
   Он ушел в комнату. Слышно было, как он жужжит «молнией», достает гитару.
   — И папочку мою, будь другом, захвати.
   Он что-то ответил, язвительно, судя по интонации, но папку принес. Она была наполнена маленькими, серебристыми гармониками.
   — Ого! А сколько их тут?
   — Двенадцать.
   — Так много? И все нужны? — До единой. Змей, такой серьезный, склонился над гитарой, прислушиваясь к звуку. — Ми дайте. Дали. Он едва заметно подстроил еще, потом еще и, наконец, вроде остался доволен. Надел на палец блестящую трубку. — Ну что, покатили? — Давай. И Змей дал. Змей так дал, что у меня кожа пошла пупырышками. Веня с Макаром ему не мешали, и Змей, отключившись, ездил по грифу, порождая скользящие и поскуливающие звуки, сменяемые смачными, звенящими металлом, басами. Он покачивал головой в такт, топал ногой и двигал челюстью, отбивая зубами ритм. Змей был великолепен. Дав ему натешиться, вступил Макар. Как они звучали вдвоем! Северов со своей гитарой почти не влезал. Змей ему уступал, но Веня, выдав загогулистое коленце, снова и снова показывал ему: давай сам! А еще они пели. Вернее, пел Змей, а Веня с Макаром ему подпевали.
   Юноу ю шук ми. Ю шук ми олл найт ло-о-о-он…
   Я сидела и думала: сюда б Феликса — как затащился б чувак, может, даже с мертвой точки своей сдвинулся бы…

   Мне не спалось. Днем как следует не поспал, и сейчас то же самое — глаза слипаются, а сна нет. Со мной такая беда часто. В таких случаях два варианта — или феназепамом закидываться, или за пивом идти. Я полежал еще немного, вылез из-под одеяла и стал одеваться. Круглосуточный был под окнами.
   Несмотря на час ночи, жизнь била ключом. Звеня пакетами, закуривали выскочившие за догоном — кожаные куртки, заправленные в носки тренировочные, обрамленные грязью полуботинки; мелко сплевывая, наступали на сползающие штаны подростки; девушки со страшными ногами в колготках-сеточках через затяг прихлебывали «Отвертку». Ветер, сиплый смех, гнутые крышечки на обхарканном бетоне ступенек.
   Светилось кафе. Без конца ставили «Орбит» без сахара», ему вторили нестройные голоса. В темноте шли разборки: женский мат, треск рубах, смачный хряст раздаваемых оплеух. Асфальт пестрел пунктиром из красных капель, оторванными шпильками и горлышками от «Балтики» в окружении темных, расходящихся веером, влажных осколков.
   Захотелось есть. Я взял упаковку сосисок, пару бутылок «Адмиралтейского» и, на оставшуюся тридцатку, две пачки L&M. Заделаю пюре, а пока греется, курну на лестнице под пивко…
   Чернела копоть. Свисали обгорелые спички. Пахло помоями. Стены хранили откровения нового поколения:
   Гр. Об. КлепаиБурРunk Not Dead Отсасываю у всех. Телефон. Лена. Клепа и Бур Малыша любит Слоник. Крот— лох КиШ Пацифик. Асid Ноusе П…да Клепа и Бур
   Андрюша, я тебя люблю!
   Стрелка, указывающая на дверь, полуметровые буквы:
   Ирка — дырка!
   Клепа и Бур
   Ельцин — апостол, Зюган — зомби.
   Цой не умер, он просто вышел покурить.
   Ниже другим почерком: Покури, Витя.
   Еще ниже: кто это написал тот козел!
   Далее полемика — мат с грамматическими ошибками.
   Клепа и Бур
   Лычева — гнида
   Шприцы, грибы, крылатые члены. Звездообразные А и раздвинутые ноги со следами раздавленных окурков в промежности…
   Что мы тут делаем, вождь? Мы, два орла!

* * *

   Бурлила вода. Я ободрал целлофан, кинул в кипяток сосиски, поджарил яичницу. Выпил пива. Смешал пюре.
   Съел это дело под зеппелиновскую «Когда рухнет плоти на», наполнил еще стаканчик. За «Плотиной» шла GallowsPole, любимая моя вещь. Я закурил прямо на кухне.
   Сидел, слушал — драйв так и прет, мурашки с палец! По двадцать два Пейджу и Планту было. «Стоунз» в двадцать два года тоже мир на уши ставили, а Харрисону, когда у всех от битлов крыша съехала, и двадцати одного не исполнилось. Дилану, кстати, тоже.
   Я стал вспоминать:
   Гагарин полетел в двадцать шесть.
   Лоуренс в двадцать восемь арабов на турок поднял.
   Ильф с Петровым «Двенадцать стульев» закончили.
   Лермонтов собрание сочинений.
   Средний возраст командира подлодки в ту войну — двадцать семь — двадцать девять.
   Самым результативным асам по двадцать три — двадцать четыре.
   Че Геваре, на пике славы, тридцать.
   Я в тридцать один фельдшер на скорой. Тринадцать лет одно и то же. Армию откосил, студентом не был — мог бы, но отговорили. Те самые рожи, с которыми сейчас на станции пью.
   И спортом не занимался, и музыке не учился, и моря не видел, и по горам не лазил.
   А также: на яхте не плавал, с парашютом не прыгал, в пещеры не спускался, землю с археологами не копал, гнуса с геологами не кормил, бивней с мамонтовых кладбищ не привозил, костей динозавров в пустыне не откапывал, в Москву так ни разу не выбрался, и вообще никогда никуда не ездил.
   Зато много читал.

* * *

   О боевых самолетах…
   О, мессер! На экране, отчаянно петляя, уходил от трасс вражеский истребитель, по пятам преследуемый английским «спитфайром». Сто девятый, «Эмиль». Кто?
   «Мессершмитт БФ-109», модификация Е. На немецком летном жаргоне «Эмиль».
   Откуда знаешь?
   Прямоугольные законцовки крыла — раз, подкосы хвостового оперения — два, «горбатый» нос и небольшой кок винта — три.
   Снято в период «Битвы за Британию» — основной немецкий истребитель в то время.
   Правда, сам я никогда от зашедшего в хвост англичанина не уходил; на ремнях в отрицательной перегрузке ускользающего маневра не повисал; аплодисментов зрителей авиашоу не слышал.
   …или о восхождениях на восьмитысячники.
   Ух ты, красотища какая!
   Чо Ойю, Непал. Ее первыми австрийцы взяли, в пятьдесят четвертом. До этого масса народа рубилась, лагеря по склону ставили, грузы затаскивали — по нулям! А эти пришли втроем, с тремя шерпами, и залезли, с первого раза. Ничего не было: ни веревок, ни кислорода — палатка, ящик консервов и примус один на всех…
   А ты откуда знаешь, был там, что ли?
   Нет. Я вообще выше шестнадцатого этажа сроду не поднимался.
   …или о музыкантах.
   «Сержанта»^[42] ведь всего на четыре дорожки писали. Электроники не было, все вручную… То через мегафон в микрофон споют, то головку звукозаписывающую скотчем обмотают, чтоб звук с искажением шел, то сыгранную партию задом наперед пустят, то из пленки лапши нарежут, перемешают и склеят — чума на выходе получается. Ткань с рояльных молоточков снимали, пальцами на рояльных струнах играли. Записали дубль, прослушали — не то! — и сначала. Никаких компьютеров — от и до все отыгрывали.
   Я мог отличить звук стратокастера от лес пола, но не умел играть и никогда не держал в руках ни того ни другого. Я мог отличить песчаную акулу от серой рифовой, но никогда не нырял с аквалангом в тропическом море. Я мог отличить греческие руины от римских, но ни разу не бродил среди истертых, потемневших от времени античных камней. Я мог отличить японскую джонку от китайской, но над моей головой никогда не трещали бамбуковые паруса. Я мог только читать.
   И сижу теперь, пью пиво, чужой жизни завидуя…

* * *

   Воткнула нам Викентьевна по самые уши. Пришла злая, всех вздрючила, а нас с Веней подавно — опоздали мы оба. А ведь была у меня мысль на работу ночью пойти, все равно только под утро заснул. Проснулся — как дубиной били. Даже в душ не успел: бежал, поскальзываясь, собачье дерьмо давил…
   Северов тоже выглядел довольно помято.
   — Что, дружок, похмелье?
   — Угу.
   — Я тоже вчера малость того. Поправимся?
   — Расшифруют, — Вот лаврушка, зажуем.
   — Нет уж. Будем страдать, страданием душа совершенствуется. Вот папенька… Папенька говорит, что одни радости вкушать недостойно.
   — Да пропади он пропадом, ваш папенька, с советами со своими!
   Ёлки-палки, до чего ж клево! Давным-давно я так ни с кем не общался. Последний раз года три назад — целые сутки с одной девчонкой цитатами сыпали, никто не врубался. Вот только она замужняя оказалась, и я расстроился — жуть: лучшие бабы и те не нам! А тут с ходу, как в пинг-понге: трык-тык, туда-сюда, он мне, я ему.
   — Давай тогда ближе к вечеру? Пивка возьмем, селедку зарежем.
   — Там видно будет.
   Народ отпивался чаем. Все сидели остекленевшие и затраханные — гоняли.
   — Как нас сегодня, а? Чтоб я так жил, как они болеют!
   — Сколько сделали?
   — Восемнадцать. Без заезда практически. Дадут домой, подъезжаем — двадцать седьмой нет, восемьдесят шестая выходит, мы первые. До кубрика дошел, за ручку взялся — разворачивают.
   — Слу-у-ушайте, а что ночью было! Выходим на вызов, вдруг визг тормозов и удар. Глухой такой: бум! Оборачиваемся — лежит тело, и белая «девятка» во дворы линяет. Мы в рацию: ДТП у станции, водитель скрылся, «ВАЗ-2109», белого цвета, номер такой-то. Подбегаем — наповал. И менты подбегают, они на углу шаверму трескали и все видели: вошел в поворот на скорости, и на красный. А тот вне зоны перебегал — весь в черном, — вот и огреб. Один мент сразу вдогон ломанулся, вернулся: машина брошена, говорит. Ушел огородами.
   — Если на руле отпечатков не будет, может отмазаться, скажет — угнали ночью.
   — Может, отмажется, может, нет — к нему ж сразу наряд заслали, домой.
   — А он дядьку хорошо приласкал, ботинки веером, один вообще не нашли…
   Народная примета: вытряхнуло из ботинок — не жилец! Есть одно место, на углу Пискаревки и Мечникова, так там просто геопатогенная зона какая-то. Круглый год обувь лежит. Только уберут — хлоп! — новая пара.
   — Семь-пять, поехали; восемь-шесть, поехали; акушерка, тоже поехали.
   — Ну все, понеслось! Попали вы, мужики — Покрышева сегодня.
   Есть на скорой такой феномен — диспетчер, притягивающий вызова. Сядет в диспетчерскую — и лавина, обвал, сель. Уйдет отдыхать — затишье. Вернется, и хоть караул кричи.
   — Уличная поехала…
   — Слушай, может, нам ее отравить, а? Ну, невозможно же!
   Вернулся из диспетчерской Журавлев.
   — Мы в метро, на платформу, так что давайте-ка собирайтесь.
   — А мы куда, не знаешь?
   — Вы на улицу. У помойки, во дворе, без сознания.
   — Восемьдесят шестая — по-е-ха-ли!
   Мы встали.
   — Ну что, старшой, окропим снежок красненьким?
   У диспетчерской уже ожидала Принцесска:
   — Вениамин Всеволодович, я вас, в воспитательных целях, совсем КТУ лишу.
   — Как вашей милости будет завгодно, на то воля господская. Отчего ж не посечь, коли за дело? Коли за дело, то и посеки…
   «Мертвые души». Слово в слово почти.

* * *

   — Козырная вещь, правда? С любого места читать можно. Не по-детски мужика перло. Так и представляешь: сидит, пишет, хихикает, нос свой длинный потирает…
   — Похоже, тебя еще и фильм вставил. Там Гоголь — один в один. Тот крендель, который кардинала играл в д'Артаньяне, просто для него роль, как Паниковский для Гердта.
   — Или как Жеглов для Высоцкого.
   Сели, обогнули дом, подкатили к помойке.
   — Вон он. Лежит, падла.

* * *

   Готов. Давно готов, с ночи, окоченел даже. Не бомж. Одет по-домашнему, ведро рядом. Наверное, один живет, иначе б нашли сразу.
   — Зови ментов.
   — Один-четыре-восемь-шесть…
   — Слушаю.
   — У нас труп. До прибытия. Нужна милиция.
   — Вызываю.
   — Ждем. Чехол^[43] с утра — к деньгам.
   — Или к чехлам.
   — Пари?
   — Не хочу.
   Подморозило. С неба не сеяло, вот-вот должно было проклюнуться солнце. Мы стояли у машины, курили. Подтягивались любопытные.
   — У меня «Мертвые души» с первым альбомом «Зеппелин» ассоциируются. В полный рост мужики оттягивались — хорошо чувствуется.
   — Есть такое. У «Пого» то же самое, у Ману Чао. У «Киллбилли» еще.
   — Это кто?
   — Кантри. Совершенно убойное. То, что надо от черной меланхолии — как рукой снимает.
   — А вы его уберете?
   Бабка. На полдвора крюк сделала, здоровья не пожалела.
   — Мы — нет. Милицию ждем, они увезут.
   — Хотя бы в машину его возьмите, тут же люди кругом.
   Ну, не будешь же ей объяснять, что труп в машине — это твой труп. Поди потом доказывай, что он не у тебя помер. Да и бесполезно — она по телику видела, как «скорая» покойников возит.
   — Не положено.
   — Тогда накройте его чем-нибудь, здесь же дети.
   — На помойке?
   — Почему вы грубите?
   Начинается.
   — Дорогая моя, — Веня говорил доброжелательно, доходчиво, короткими фразами, — мертвых с улицы вывозит специальная служба. Она подчиняется милиции. Никто, кроме них, заниматься этим не имеет права. Сейчас мы ждем милицию, которая составит протокол и вызовет службу перевозки умерших.
   — Все через одно место у вас. Взяли б и увезли.
   Все понятно. Мы с Веней переглянулись.
   — Стоят, курят… хоть бы накрыли чем!
   — Нечем.
   — Все развалили, сволочи, такая страна была…
   Блин! Ну почему они все такие, а?
   — Быть может, вопрос о величии державы не следует обсуждать на помойке?
   — А по-моему, самое место, Вень.
   — Умный!
   — Умный.
   — Вы с какой станции? С нашей?
   — Я не знаю, какая станция ваша, но, если хотите пожаловаться, — жалобы принимаются в письменном виде на Центральной станции скорой помощи. Малая Садовая, 2. Устные жалобы не рассматриваются.
   — Как ваши фамилии?
   — Достаточно даты и бортового номера. Бортовой номер — на борту.
   — Вы должны сказать ваши фамилии, Ну достала, Тортилла!
   — А ИНН вам, до кучи, не показать? А ну, поползла отсюда, рептилия!
   — Как вам не стыдно?! Пожилого человека…
   Ё-моё, еще набежало, а я не заметил. Со спины подошли.
   — Старую собаку не батькой звать.
   Это Веня. Сейчас они ему дадут; за тем и пришли.
   — Я буду жаловаться в Горздрав…
   И тут меня накрыло.
   — Да хоть Боре Ельцину!!! Посмотрите на себя — приперлись хрен знает откуда, на мусорку, детей привели. Не лень было! Стоят, склочничают. Идиоты! Ну, не ваше это дело, не ваше — не лезьте в него!
   Все. Тормозные решетки выпущены, сирены включены, и головной пикировщик, перевернувшись через крыло, с надсадным воем, упал на цель…
   — О, менты! Князь пожаловать изволил. Не расходитесь, дамы, свидетели для протокола нужны…

* * *

   Мы вмиг остались одни.
   Угроза воздушного нападения миновала!
   Сдали тело, сели в кабину.
   — Ты, Вень, прям как Остап.
   — Конечно! Отличный прием, не придумано лучше. А ты, между прочим, зря так сразу в штопор уходишь, им только это и надо. Спокойно, без пены, с иронией — они от этого через швы дерьмом сочатся.
   — Да как-то не получается.
   — Карнеги возьми. Он почти у каждого есть, только в него никто не заглядывает. Нахватали за макулатуру в восьмидесятых и поставили на полку — модно. А он дядька умный и при этом простой, как валенок.
   — Валенок на самом деле штука сложная. Я по телевизору видел, как его делают, записать не догадался — жалею теперь несказанно.
   — Да пес с ним, с валенком, я про Карнеги — его, как Гоголя, с любой страницы читать можно. А еще Алан Пис есть, «Язык телодвижений» называется, тоже дивная вещь. Карнеги, Пис, пара книг по физиогномике — и ты король.
   Веня потащил рацию.
   — Один-четыре-восемь-шесть свободна с мусорки.
   — Домой, восемь-шесть.
   — Оба, ты понял? Поехали завтракать, а то я не ел с утра.
   — А у тебя что?
   — Сосиски, четыре яйца и кофе. Сыра кусок. Сейчас яичницу зафигачим и с кофе ее…

* * *

   Ага, пожарили, как же! Опять услали, на «без сознания»: основной повод, девять из десяти, пьяные судороги в основном. Неподготовленных особенно впечатляют — бидонами икру мечут, когда вызывают.
   Но наш оказался непьющим, тридцатилетним парнишей в очках, в пальто и в ушанке — таким стопроцентным советским итэпэшником. Он был в костюме, с портфелем, говорил вежливо, отчего сходство только усиливалось.
   — Набирай, Феликс, диазепам. В больницу поедете?
   — Да не хотелось бы. Со мной такое бывает. Вроде и лекарства принимаю, а время от времени нет-нет да И тряхнет. Я домой лучше. Отлежусь, чаю попью.
   — Где живете?
   — На Охте. Недалеко.
   — По дороге. Мы отвезем.
   — Да я сам. Я уже нормально себя чувствую.
   — Ладно, угощаем. От предложенной госпитализации отказался, о возможных последствиях предупрежден». Ваша подпись. Вот тут… ага. Какой адрес?
   — Угол Пороховской и Среднеохтинского.
   Сели в кабину.
   — Поехали, старик. Угол Пороховской и Среднеохтинского.
   — А он заплатил?
   — Нет.
   — Я благотворительностью не занимаюсь.
   — А почему б разок не заняться, Толь? Нормальный человек, не алкаш… все равно ж по пути.
   — Пусть платит.
   — Толян, ну ты ведь его не на горбу понесешь. От тебя ж не убудет.
   — Убудет.
   — Вот слушай, тут ехать — двадцатка максимум. Делим на троих, получается шесть с полтиной. Вот стоит из-за них так опускаться, а?
   — Да хоть рубль! Не повезу я его из принципа. Пусть платит.
   Веня достал десятку.
   — На. Поехали.
   И смотрит с любопытством: возьмет или нет? Возьмет, конечно, чтоб Семенов не взял — ха! Тот еще жмот, даже машину зимой не греет. Сидит синий, хвост свой поганый морозит, но двигатель не включает, топливо экономит. Помню, вызвали кардиологов в помощь и помогать им остались — совсем затяжелел пациент. Выходим — едрена в корень! — Толян у спецов в кабине греется, а восемьдесят шестая ажно заиндевела уже. Минус двадцать на улице. И стыдили его, и высмеивали — бесполезно. Жадный до опаскуднения. Из-за литра соляры такие скандалы сменщикам закатывал, что в конце концов они его просто предупредили: еще раз — и в морду!
   И никогда, никуда, ни для кого не заедет, курва, можно к не просить даже. На обед всегда покупает батон и кусок ветчины — вернется, сядет, в чек углубится и давай карандашом вычислять. Закончит — на рупь четыре меня нае…ла, стерва! — и уж потом кушает…
   Толя спокойно сунул червонец в карман. Завел двигатель. — Одну минуту.
   — Чего еще?
   — В салон перейду. Не могу я на вас смотреть, Анатолий, блевать тянет.
   Он пересел к пациенту.
   — Я, Сэм, тоже отсяду, а то ощущение такое, будто в говно упал. Нельзя так. Толя, нельзя. Позорно смотришься очень…

* * *

   — Я, пожалуй, на восемьдесят шестую садиться не буду.
   — И правильно сделаешь. На двадцать седьмую иди. Она подряхлей, зато водилы там клевые: Гасконец, Птица и Джексон. Джексон, как заступит, сразу на «Радио-рок» настраивается и запрещает к приемнику прикасаться, а Птица — это старикашка такой. Ехидный, въедливый, но юморной и кучу баек знает. Иоффе, кстати, возил. С ними весело. А на. Сэма забей — чмо позорное. Его попрут скоро — никто с ним работать не хочет, штук десять заяв у заведующей. Задоставал он тут всех вконец. Зимой в Кузнице подходит девушка: подвезите, пожалуйста, я маму сюда привозила, на «скорой», а сейчас домой надо и денег нет. Мы ей — садитесь, а этот уперся и ни в какую: пусть платит! Мы ему и так, и этак… да будь же ты мужиком. Толя! Не повез. Ты не представляешь, как стыдно было. В конце концов ее Корж с Лехой подбросили.
   А еще на него периодически за…бы находят. В последний раз нашел где-то инструкцию к носилкам, а там сказано: «Трали-вали-пассатижи… с помощью санитаров задвиньте в салон». И посреди вызова, когда грузить надо, Сэм вдруг санитаров требовать стал. Леха ему: Толя, опомнись! какие к херам санитары, ты что? А он ей эту инструкцию тычет. Ну, у Лехи разговор короткий: Семенов, это инструкция к носилкам, можешь ей подтереться. Помогать будешь? Раз… два… И звонит прямо на Центр. Толю раком, во-о-от такой пистон в анус и китайское предупреждение. Тогда же и заявы собирать стали.
   — Он знает? — Не. Секрет. Все молчат — всех задолбал. Приехали. Опять первые, елки!
   Ланч удался. Яичница с сыром, кофе, еще мы чей-то лаваш подрезали, а в холодильнике сырок плавленый догнивал — намазали им лаваш, завернули сосиски, и в микроволновку их. — А-а, хорошо! — Не говори. Сигарета есть? Я протянул ему пачку. — Держи. Тоже кофе без сигареты не можешь? — Ну. Особенно заварной. На «Рэйнбоу» подсел, намертво. — Где? — На «Радуге». «Рэйнбоу Гатеринг» — слыхал про такое? — Нет. — Раз в год, в диком, красивом месте собираются люди со всего света и живут коммуной, вдали от цивилизации. Турки, аргентинцы, поляки, испанцы — все вперемешку. Дикий интернационал. Евреи в пятницу арабов на Шаббат Шалом приглашают, веришь? Сидят в обнимку и песни поют, типа «Шалом алейкум, салям алейхем!». Дважды в день еду по кругу разносят, и каждый вечер чума под барабаны вокруг костра. Штук десять барабанов — крышу сносит без всякой ганджи, — я раньше о таком только в книжках читал. А самый отрыв в полнолуние происходит. Полный катарсис! И меняешься там, реально. Как в рассказе у Брэдбери. — «Были они смуглые и золотоглазые»? — Точно. Уезжаешь — внутри все пылает. День, два… и поворачиваешь обратно. Забив на Принцесску, мы курили прямо на кухне. — Так ты про кофе начал рассказывать.
   — А-а. Я там рядом со словаками жил, и мы с ними каждое утро кофе пили. Ритуал такой. Кофе с костра, со специями — сказка. И самокрутка.
   — С травой?
   — С табаком. Там всей наркоты только кофе и сигареты.
   — На следующий год поедешь?
   — Непременно.
   — Стопом?
   Он кивнул.
   — И как ты только решаешься — автостопом, без денег?
   — Так всегда ж заработать можно.
   — Как?
   — Ну, я, к примеру, на улицах играю. Сначала с гитарой ездил, потом налегке, с гармониками.
   — Сам научился?
   — Да как тебе сказать… Я и до этого дудел, для себя в основном. А как-то раз чеха встретил — вот он играл так играл. Как бог, как Сонни Терри. Скорешились и целый месяц по Европе катались, играли на улицах — вот я у него и нахватался.
   — Здорово. Возьмешь меня в следующий раз?
   — Нет. В одиночку я передвигаюсь быстрее.
   — Оливер Стоун, «Взвод». Там эту фразу Дефо говорит Чарли Шину.
   — Точно. Хочешь — поехали, только я тебя пасти не буду. Паспорт, визы, передвижение — все сам. Забьем стрелу, потусуемся и разбежимся до новой встречи.
   — Я все-таки в первый раз.
   — Ну и что? Все когда-то в первый раз начинали. Быстрее научишься.
   — А вот ты куда в первый раз поехал?
   — В Москву. У меня там девушка появилась, и я к ней на выходные ездил.
   — Стопом?
   — Ага. В пятницу выезжал, субботу с ней, а в воскресенье утром обратно.
   — Круто! Ну, нынче ночью наш приятель Леандр снова поплывет через Геллеспонт…
   — Восемьдесят шестая. Черемушкин, Северов.
   — Пошли, а то вдруг там Виола с секундомером…

* * *

   Школа. Спортзал. Девочка. Упала с брусьев, стукнулась головой. Уложили ее в салон, накрыли куртками — не нагрелась машина, — и повезли с сотрясением в Раухфуса. И в пятый бокс, туда, где закрытые черепа высаживают.
   В пустом боксе плакал маленький мальчик.
   — Ты чего ревешь, старикан?
   — Я хочу домой. Я хочу к маме. Я хочу позвонить.
   — Ты один здесь?
   — Один.
   — А телефон помнишь?
   — Помню. И тети Ани телефон помню. Я хочу позвонить.
   — Твои знают, где ты?
   — Тетя Аня знает. И мама… наверное.
   — Тебе не дают позвонить?
   — Да. Попросите их, пожалуйста. Я не хотел сюда ехать. Я хочу домой.
   Он плакал навзрыд, взахлеб, как плачут маленькие дети. Лицо в синяках и ссадинах, полоска засохшей крови на волосенках. Грязные руки, нестираная одежда, порванные ботинки. Грязный бело-зеленый шарф. Почему-то этот шарф меня особенно тронул.
   — Подожди минутку, дружище, сейчас разберемся, хорошо?
   Мы подошли к регистратуре.
   — Что привезли?
   — Тринадцать лет, сотряс. Из школы. — Северов отдал направление, протянул на подпись историю. — На физкультуре упала. Средней степени сотряс.
   — Номер школы и класс написали?
   — Так точно. А что там за парнишка сидит, в пятом? Плачет, позвонить хочет…
   — С милицией привезли. Мать родительских прав лишили, но он все еще с ней живет — запутки там какие-то с детским домом. А она его лупит. Соседи 02 вызвали — совсем озверела сегодня. Пока у нас, а когда решится с детдомом, туда отправим.
   — Пьет мамаша?
   — Ну, а как ты думаешь?
   — А чего позвонить не даете?
   — Куда?
   — Домой.
   — Ты видел его?
   — Да.
   — Вот и не задавай дурацких вопросов.

* * *

   Он рванулся к нам, как утопающий к шлюпке.
   — Не разрешают, дружище. Честно.
   Мальчик снова заплакал.
   — Я хочу к маме. Я хочу позвонить — иначе она не приедет. Если нельзя маме, я позвоню тете Ане, она ей напомнит. Я не хотел сюда ехать. Я хочу домой.
   — Но ведь тебя дома бьют.
   — Я привык. Позвоните вы, пожалуйста. Я хочу домой…
   Мне казалось, что душа у меня давно запеклась. Но сейчас корка треснула и из-под нее потекла кровь. Я ничего не мог сделать.
   Веня молча протянул свою двухцветную ручку и несколько чистых, четвертых листов. У меня в кармане завалялась конфета, с Лехиного дня рождения, и я отдал конфету ему.
   — Держи, старик. Извини, пожалуйста.
   Он плакал. Мы вышли. В горле першило. Северов кое-как отзвонился. Мы ехали на станцию, и мне было так плохо, так плохо — как никогда еще в этой жизни…
   — Вень, давай возьмем, а? Уж очень хреново.
   — Денег нет.
   — Я у водил займу, потом отдадим, О'кей?
   Сидели в салоне, прихлебывали. Курили — отпускало.
   — И ведь он ее действительно любит.
   Северов выругался. Я продолжил:
   — Знаешь, я их столько видел — и не цепляло ни разу. Нет, цепляло, конечно, но так, как сегодня, нет. Один раз, помню, приехали в ханыжник на ножевое, а там, помимо раненого, еще трое. Отметелены в кровь — менты постарались. Они в кладовке, по звуку, нашли чемодан, а в нем грудничок: ревел нон-стопом, бухать мешал. Мокрый, обкаканный, ползунки снимаем — в руках распадаются.
   Веня выругался еще раз.
   — Короче, срезали перепревшее, а через несколько дней жалоба: суки-…ляди, врачи-вредители, порвали последнее, а мы бедные-голодные, сами не местные… требуем компенсировать стоимость.
   — Та же фигня: брал мальчишку с бамперными переломами и штаны с сапожками распорол — так родители мне счет предъявили. Хорошо, начальник адекватный, сразу их на хер послал.
   Он завинтил пробку и достал «полицай»:
   — На. Подъезжаем уже.

* * *

   — Драгоценные мои, ну кто ж ожоги-то маслом мажет?
   — Так это… всегда ж маслом. И в книгах пишут.
   Ожог небольшой, процентов пять, но намазали маслом и из первой степени получили вторую. Я открывал ампулы, Веня вытряхивал в тарелку новокаин.
   — Мы в справочнике посмотрели, там облепихой советуют…
   — Покажите.
   Толстая, в яркой обложке — Энциклопедия народной…ля, медицины.
   — В печку ее! — Он с треском перекрутил упаковку стерильного бинта. Бумага треснула. — Запомните и другим расскажите: холодная вода с чистой повязкой — все! Никакого масла, никакого мумия, никаких кремов: ни-че-го.
   — А потом что делать?
   — Об этом вам подробно расскажут в травме.
   — А обратно вы отвезете?
   — Нет. Ноги у нее целы, сама дойдет.
   — Восемьдесят лет все-таки…
   — Бомбилу поймаете. Ждем вас в машине, не задерживайтесь, пожалуйста.
   Вышли на лестницу.
   — Вот всегда меня, Феликс, это накрывало. Ездишь стопом, значит, халявщик, а сами при этом ну ни единой возможности не упустят, чтобы на шаромыгу. Обратно им… Кстати, знаешь, откуда слово пошло?
   — В восемьсот двенадцатом, когда наши Наполеону накидали и французы по морозу домой шли. Падеж был жуткий — холод, партизаны, жрать нечего. Брели, сбившись в кучу, и аскали по дороге. Стучали в избы: шер ами, нам бы это… того… хлебца бы децл? О, вон они, открывай.
   Я откатил дверь.
   — Садитесь. Паспорт-полис взяли?
   — Ой, забыли!
   Как всегда.
   Пожалуйста, в первую очередь — паспорт и полис.
   Да-да, не беспокойтесь…
   И в приемном:
   Вер, а мой паспорт не у тебя?
   Дундуки, блин!

* * *

   — Да ладно тебе, Феликс, чего ты? Расслабься. Вот был такой писатель в нашем с тобою детстве — Эрих Мария Ремарк, так у него в «На Западном фронте без пере мен» есть фраза: «Хлопотно убивать каждую вошь по отдельности, если у тебя их тысячи» — можешь взять девизом, дарю. Смотри, сейчас они еще изнутри запрутся.
   И точно — заперлись. Каждый второй запирается. Щелкают собачкой и колотят в дверь, словно ни разу в жизни на маршрутке не ездили.
   — Собачку, собачку назад передвиньте… во-от. Ручка ниже.
   Открылись, слава те Господи!
   — Сиди, Вень, я сведу.
   — Ничего, вместе сходим.

* * *

   — Вот так работаешь-работаешь, думаешь, что все про людей знаешь…
   Нам забашляли.
   — Есть такое. Но большинство предсказуемо. Я вот до сих пор не понимаю, зачем выпавшего из окна затаскивают обратно, на тот же этаж? Почему, вызвав на «рвоту с кровью», они, положив трубку, первым делом смывают эту рвоту в толчок? Почему за констатацию трупа суют деньги, а за удачную реанимацию говорят «спасибо, ребята»?
   — Потому что идиоты. Знаешь, куда я не люблю ездить, так это на фабрики. Долго-долго идешь через весь цех к лестнице, поднимаешься, долго идешь обратно и там, в торце, в раздевалке лежит пострадавший. Берешь его и еще два раза через весь цех фигачишь: грязь, масло и контейнеры со стальной стружкой…
   Ожила рация.
   — Восемь-шесть, отвечаем!
   — Да?
   — Возьмем — Ударников десять, корпус три, квартира восемнадцать. Пятый этаж, со двора, домофон. Боль в животе.
   — Поняли, едем. Десять-три-восемнадцать. Этаж пятый, со двора, домофон.
   А вот тут все было более чем серьезно.
   — И давно у тебя так болит, Коль?
   — Пятый день.
   — Началось резко?
   — Как будто бы лом всадили.
   Коля был пепельно-серым, землистым, с заострившимися чертами. Под глазами лежали тени. FaciesНурросгаtis, посмертная маска. Помрет сегодня, самое позднее — ночью.
   — А чего врача не вызвал?
   — Думал, пройдет.
   Мог бы не спрашивать — стандартный ответ.
   — Коль, ну не проходит час — ладно. Не проходит два — ладно. Ну, день не проходит — черт с ним! Но пять дней, Коль, пять!!! Пес с ней, со скорой, участкового ты мог вызвать?
   Живот у него мягкий. Но — не прикоснуться. Не дает. Щеткин^[44] по всему животу.
   — Терпи, мужик, терпи. Сколько, Феликс?
   — Семьдесят.
   — А нижнее?
   — Сорок. Полиглюкин?
   — Угу. Заряжай. Рвота была? — Это он уже пациенту.
   — Была.
   —. Сколько раз?
   — Много.
   — Что-нибудь принимал?
   — Водку пил, с солью.
   Вот придурки-то, а?! Ну, чем бы ни заболели — все водкой с солью лечат.
   — Зачем?
   — Думал, легче станет.
   — И что, стало?
   — Нет.
   Ему даже говорить было трудно. Панперитонит^[45]. Диафрагма двигается — боль дикая.
   — Сколько раз ты ее пил?
   — Да все время.
   Он говорил прерывисто, на выдохе, как раненые.
   — Вчера полегчало немного. Совсем почти отпустило.
   — А потом с новой силой, да?
   — Да.
   Период мнимого благополучия. Классика. Труба чуваку.
   — Ах, Коля-Коля… Жена есть?
   — Есть, в разводе.
   — А дети?
   — Двое, Что, совсем плохо? Резать будут?
   — А ты думал? Дай бог, если хоть метр кишок оставят, а то ведь соединят пищевод с жопой, и будешь всю жизнь с затычкой ходить.
   Он ему не сказал. Ничего не сказал. Коля доживал свои последние часы, но Северову поверил безоговорочно.
   — Слышь, Вень, давай на ходу давление поднимать?
   — Однозначно.
   — Я за носилками, а ты звякни по рации, предупреди, чтоб встречали.
   — Давай. Потаскунов^[46] подгони.
   Мы везли его, подскакивая на ухабах. Толику был дан приказ ехать помягче, но по Наставников, как ни крути, помягче не особо выходит.
   Коле становилось все хуже. Он зажал в зубах грязный платок и тихо постанывал. Лицо его покрылось потом и стало мраморным.
   — Мужики… — он прерывисто и судорожно дышал, — мужики… вы бы мне обезбаливающего сделали, а?
   — Нельзя, Колян, вот те крест, нельзя. — Веня потрогал лоб и молча посмотрел на меня.
   Уходит.
   — Потерпи, старик, уже железку переезжаем.
   — Добавить?
   — Давай. Давай струйно.
   Я вывернул колесико до отказа, и полиглюкин зачастил торопливыми каплями.
   — Давай вторую и гормонов туда.
   — Сколько?
   — Да все, что есть. — Он вытянул флакон, сорвал жестяной кругляш с пробки и вставил его в штатив, ожидая момента, чтоб переставить систему.
   — Двести сорок преднизолона, Вень.
   — Набирай все, по ходу подколешь через пробку.
   Нас тряхнуло. Вот хреновая дорога на Солидарь, откуда ни едь, но последняя сотня — хуже разбитого танкодрома. Сэм тормознул, Веня выскочил за носилками. Нас ждали, что удивительно, и мы сдали Колю с рук на руки — успели. Расписались в получении, шлепнули штемпель. Свободны.
   — Один-четыре-восемь-шесть — свободны с Семнадцатой.
   — Так, восемь-шесть, обратно туда же. Квартира семьдесят шесть. Молодой человек без сознания. Ударников, десять, корпус один, семьдесят шесть.
   — Понял-понял. Десять, корпус один, семьдесят шесть.
   — Наркот.
   — Думаешь?
   — Знаю. Там торгуют.
   — Ездили туда?
   — Как на работу. Сейчас сам увидишь. Тебе понравится.

* * *

   Вот фиг скажешь, что здесь точка! Чистенько, аккуратненько, вазочки-салфеточки, котик с бантиком. Седенькая бабуля в очочках-проволочках — волосенки за ушки зачесаны. Внучата в рамках. Идиллия.
   Вот только тело на площадке синеет. Дыхание три в минуту, глаза в разные стороны, и зрачки точками.
   Сейчас бабушка нам споет, я Веню уже предупредил.
   — Вы его знаете?
   — Нет.
   Вежливый молодой человек, поднес сумки, попить попросил…
   — Он мне сумки поднес, по ступенькам. И попить попросил. Такой воспитанный, вежливый.
   Пошла дискета. Выпил и захрипел…
   — Я ему фанты налила — только что купила, в универсаме, — он выпил, захрипел и упал…
   Бутылку, наверное, надо на экспертизу…
   — Наверно, в бутылке что-то подмешано…
   Такой приятный молодой человек…
   — Такой молодой человек культурный. И одет прилично.
   Это точно, одет прилично. Клеша в обтяжку, лакированные остроносы, гель для волос. Где-то я его видел уже…
   — А почем за чек^[47] берете, бабуленька? Почем опиум для народа?
   — Что вы сказали?
   — Не лепи горбатого, бабка! Я эту песню от тебя в третий раз слышу.
   — Да как вы смеете!
   А сейчас она скажет, что ветеран войны, труда, броуновского движения, и за самим Ковпаком ППШ носила.
   — Я ветеран войны, пенсионер союзного значения… в партизанских рейдах участвовала… у меня орден Богдана Хмельницкого…
   — А ордена Германа Опиатного у вас нет? Давай его, Вень, за шкварник…
   — Да я на вас в мэрию буду жаловаться!
   — А что, они у вас тоже берут?
   — Кончай, Че. — Северов откровенно веселился. — Двигаем, а то зачехлится.
   — Ты интубируешь?
   — Время от времени.
   — На, — Веня протянул трубку, — он в расслабухе — как в масло сейчас войдет. На ком же тренироваться, как не на них?
   И в самом деле — на раз.
   — Испытательный стенд. Спецам скинем?
   — Да ну. У самих револьверы найдутся.
   — А я бы скинул — на Будапештскую путь не близкий.
   — Ну и съездим, делов-то… дай рацию.
   — Вень.
   — Не гундось, Че. Выпьем, закусим, о делах наших скорбных покалякаем — все лучше, чем хлам сгребать по району.
   А и вправду!
   — Посмотри, он с документами?
   В карманах у тела не было ничего.
   — Все уже украдено до нас. Бойкая старушонка, ничего не скажешь.
   — Так партизанка, ептать! Как у нас с кислородом?
   — Две трети примерно.
   — Расход побольше поставь.
   — Слушай, изведем кислород — вручную придется качать.
   — Придется — покачаем. Ставь.
   Я ненамного повернул ручку.
   — Сколько?
   — Восемь в минуту.
   — Порядок. Здрав буди, боярин/
   Он хлебнул и передал мне бутылку. Закурил. Кинул взгляд на носилки:
   — Впечатление такое, что он герыч еще на что-то навесил.
   — Или четверть себе замандячил.
   — Может, у бабуленьки лажа какая-нибудь с ширевом?
   — Может. У-у, мразь лакированная! И надушен, как баба…
   Ф-фу-ты, блин, урод! Ты видела? Залит парфюмом. «Ла Костой» несет — задохнуться.
   Я присмотрелся. Точно — он! Тот самый, из «МаниХани».
   — Вень, я, кажется, его знаю.
   — Откуда?
   — Встречались разок. Нехороший человек.
   Штаны, что ли, ему распороть?
   — О, смотри, оживает. Наука победила.
   Черт!
   Мачо открыл глаза и неуверенно потянулся к трубке.
   — Стой-стой, не тяни ручонки. Слышишь меня?
   Тот кивнул.
   — Понимаешь?
   Снова кивнул.
   — Четверть?
   Она, родная.
   — Бухлом отлакировал?
   А как же!
   Видать, конкретно — опять сморило, забывает дышать, муденыш.
   — Эх, налоксону бы!
   — Да ладно, приедем скоро. Надо бы «полицай» пожевать, а то вдруг там кто-нибудь принципиальный окажется.
   — Где, в токсикологии? Ну ты, Вень, скажешь…
   Отзвонились мы и опять на помойку. А там — титская сила! Боярская борода, рот корытом, рокочущий храп. Расстегнутая ширинка, забытый, выставленный напоказ член и мокрые, по-кошачьи пахнущие мочой, брюки.
   — Боже, какой типаж!
   — Бородочлен. Давай его на «Ленфильм» продадим? Такой артист пропадает.
   — А может, это поп в штатском? — Северов сунул ему смоченный нашатырем тампон и через секунду, заработав чугунную плюху, отлетел в сторону, сев на чьи-то картофельные очистки. Потряс головой, вскочил на ноги: — Шариков сам пригласил свою смерть. Ножницы, Феликс.
   В несколько взмахов он, словно царь Петр, косо отхватил бороду и засунул ее в распахнутую ширинку. Распушил, расправил, художественно разместил под гонадами^[48]. С треском стянул перчатки.
   — Вот теперь по-взрослому. Зови трезвователей.
   — Жаль, «мыльницы» нет, хороший бы кадр вышел.
   — Да-а. У нас один крендель целую коллекцию собрал, альбомов пять или шесть, тематических: ДТП, огнестрельные, из-под поезда…
   — Это с какой подстанции?
   — Не помню. У меня этих подстанций за девять лет — во!
   — Да, скучать тебе явно не приходилось, завидую. Хронический элемент новизны.
   — А зачем завидовать, Че? Захотел — сделал.
   — Да я не смогу так.
   — Знаешь, все люди делятся на две категории: одни говорят: «Не-е, я так не смогу», а другие: «Да-а, я так не смог». Вот есть у меня знакомец, книжки собирает про путешествия: Хейердал, Ибн Батутта, Чичестер… Фотоальбомов две полки: Гималаи, Тихий океан. Амазонка. Бешеные деньги на них тратит, вместо того чтобы взять и куда-нибудь закатиться. А он вместо этого каждый вечер ставит палатку в комнате и спит в спальнике.
   — Вень, я на скорой работаю, фельдшером. Нам же кидают ровно столько, чтоб с голоду не подохли. За квартиру заплатил, проездной купил, едой затарился — по нулям. На сдачу блок сигарет и пива разок попить в «Мани-Хани». Я вот на коралловый риф всю жизнь хотел, да не разбежишься особо. Он потер бровь. — Берешь больняк, обзваниваешь турфирмы, ищешь горящий тур в Шарм-эль-Шейх: десять дней, перелет, гостиница две звезды — сто восемьдесят — двести в мертвый сезон. Из аэропорта на автобус и в Дахаб — час езды и два доллара… — Почему в Дахаб? — Там живой риф прямо у берега и пляжи дикие, не пасет никто. Ловишь рыбу, на костре жаришь и ешь. — На подножном корму, стало быть? — Жрешь там, куда местные ходят. Порция кошери — это блюдо такое, народное: рис, фасоль, макароны, чечевица, чесночный соус — полдоллара. Одна тарелка — ужраться. — Ну, ты был там, поэтому знаешь, что почем. А мне-то откуда? — Из Сети. — У меня компьютера нет. — Интернет-кафе посети. Короче, едешь в Дахаб, ставишь тент на пляже и ныряешь там девять дней. На десятый возвращаешься в Шейх, смываешь соль в гостинице, потом в аэропорт и домой. — Звучит просто. — А так и есть, Че. Жизнь не так проста, как кажется, она гораздо проще. С первого взгляда — у-у-у, а присмотришься — тьфу! Это как блюз слайдом^[49] играть. «Перекресток» смотрел? Помнишь, там парень бутылочным горлышком на гитаре играл? — Ну. — Я загорелся, стал пробовать — не звучит. И так и этак — нет саунда. А оказалось — гитару надо по-другому настроить. Все просто на самом деле, только мозгом надо слегка подумать.
   Странно. Вроде и родились мы с ним в одно время, и в школу одну ходили, в советскую. Линейки Выстаивали, в Артек мечтали попасть, «Через тернии к звездам» сто раз смотрели. Почему все как все, а он нет? Надпись «НЕ ВХОДИТЬ!», и не входим. А он идет. Не с парадного входа, так с черного — не с черного, так с пожарного…
   — Ты в какой школе учился, Вень?
   — Слушай, у меня и школ было — море. Отец военный, все детство по гарнизонам. Дальний Восток, Камчатка… дикая природа вокруг. Через лес в школу идешь — фазаны гуляют, непуганые, олени тропу переходят, бурундуки встречают — орешков ждут…
   Пикнула рация.
   — Восемь-шесть, вы где?
   — На помойке, трезвователей ждем.
   — Отзванивайтесь, работы много.
   — Поняли. Ну, раз много работы, надо линять подальше. О чем я?
   — О гарнизонах.
   — А-а… Вот я и говорю — гарнизоны. Школы менял, только вьет. Вечным новичком был. Драться приучился, ни к чему не привязываться и везде чувствовать себя дома.
   Боярин заворочался на мутной, источающей аромат наледи.
   — О, проспался. Встает.
   — Его счастье.
   В несколько приемов тот поднялся. Упрятал в штаны член, выкинул бороду.
   — Похоже, не идентифицировал.
   — То-то удивится с утра.
   — Уходит.
   Северов взял рацию.
   — Восемьдесят шестая — свободны. Клиент ушел до милиции. Отменяйте хмелеуборочную.
   — Отменяем. Так, восемь-шесть, вам Громова, семнадцать, тридцать один. Сорок один год, без сознания.
   Токсическая энцефалопатия и судорожный припадок со слов. Что там еще в сорок один год может быть!
   — Семнадцать, тридцать один, поняли. Судороги со слов, к бабке не ходить. Это уже какой у нас: восьмой, девятый?
   — А черт его знает, не считал.
   — Посчитай.
   — Не, не буду — примета плохая. Все равно что от свечки прикуривать или горелые спички в коробок совать.
   — Ты суеверный?
   — Есть немного. Свечка, спички, черная кошка… Ну, и закон подлости — это само собой.
   Он улыбнулся.
   — Я студентом в реанимации подрабатывал и однажды, Восьмого марта с заведующим одну смену стоял. А он сам вышел — во избежание. Не дай бог, говорит, засветитесь, хотя как раз восьмого малореально — вся клиника на рогах. Короче, заступил. А больные были тяжелые и ближе к вечеру умирать стали. С двадцати до восьми — четыре реанимационных пособия, и все четверо умерли. Мы сутки на ногах, двенадцать часов непрерывной реанимации, и ни грамма! Но все равно не поверили — вставили начальнику по самые аденоиды. Пришел лиловый: пойду, мля, напьюсь к х…ям свинячьим! Пошел и нарезался, прямо тут же, возле ларьков.
   — А на скорой ты давно?
   — С четвертого курса. Я после сборов в горы уехал, и там у нас спасработы случились. Присмотрелся ко мне один кекс, ну и зазвал к себе.
   — Да, Вень, жизнь у тебя бурлит.
   — Так так и надо, Че. Главное — никаких тебе кризисов среднего возраста…
   Нам повезло, вернулись третьими. Народ уже отужинал и сидел, блаженствовал — Покрышевана часок слезла с трубки и свалила по домашним делам. Дымили сигареты, паровозили носиками чайники на конфорках. Тихо, спокойно, привычный треп:
   — …выходим из лифта — пять дверей, и ни на одной номера нет. Звоним в крайнюю: скорая! А мы вас не вызывали. А какая у вас квартира? Трехкомнатная, отвечают…
   — …и целый день так. Светка к вечеру вконец осатанела. Просит на вызове: дайте полотенце, пожалуйста. Родственники ей: сколько? А она им: восемь!!!
   Светка выглядит плохо — совсем сдала за последнее время.
   — Уйду я, наверное, не могу больше. Приезжаем — встречает в трусах. Майка одним концом заправлена, яйца висят, и ногти на ногах штопором. Сорок один год, мужик, блин… Вы б хоть штаны надели! Я у себя дома, говорит. А потом: девочки, как там на улице? Что мне надеть? Ботфорты, нах!
   — Обиделся. Теперь точно жалобу накатает.
   — Не накатает. У него и ручки-то нет. И конверт чирик стоит.
   Я высыпал на сковородку ассорти из пельменей. Сковорода зашкварчала и плюнула маслом. В дверях возник Валька Сметании с бутылкой пятого «Арарата».
   — Здорово, Валь, сдал?
   Валентин с утра на категорию сдавал. Семь лет без нее отработал и вдруг очнулся, сразу первую захотел.
   — Нет.
   — Да ладно!
   Вроде чин чинарем: документы собрал, отчет напечатал, «за корочки» в кассу внес, в назначенный день пришел — чего еще?
   — Что, серьезно, не дали?
   — Первую — нет. Вторую.
   — А я тебя предупреждал, — это Пашка Пак влез, — не дадут тебе первую без второй. Ты ж комиссию заработка лишаешь.
   — Да какой там заработок — по четвертному на рыло?
   — Тут, Валь, как в анекдоте про Раскольникова: одна старушка — рубль, а три старушки — уже трешка. Долго они тебя трахали?
   — Минут тридцать. Ты понимаешь, обидно: стоит куча народу, и все с пакетами: пузыри, коробки; тортики-хуертики…
   Все как положено, «пузырный занос»^[50].
   — …заходят и через минуту обратно, уже с категорией. Кто сдал, кто подтвердил.
   — А ты, значит, без пакета пошел.
   — Да неудобно мне!
   Сметанин у нас не от мира сего. Как ухитрился до тридцати дожить — непонятно. В дикой природе такие погибают в гнезде.
   — Неудобно, Валентин, знаешь что?
   — Знаю.
   — Ни хрена ты не знаешь! Знал бы, подал бы на вторую и обмывал бы сейчас.
   — Так вторую я и так получил.
   — Только тебя перед этим мордой по столу повозили. Остальные прошли с блеском?
   — Минут за сорок.
   — Нормалек, уложились. Давай свой пузырь, выпьем с горя. Да не журись, через полгода по новой сдашь.
   — Ага, как же! Они меня наверняка запомнили.
   — Да уж, тебя такого не запомнить трудно…
   Когда коньяка мало, его лучше в чай наливать. И вкус приятный, и входит мягко, и приход незаметный. И выхлопа нет. Мы сидели, прихлебывали — отдыхали.
   — Как мало все-таки надо для счастья.
   — Полной гармонии все равно не бывает.
   — Это потому, Валь, что ты никогда умных людей не слушаешь. Сунул бы этот «Арарат» комиссии, и была бы тебе сейчас полная гармония. Вот скажи честно: скидывался, когда на «нужды кафедры» собирали?
   — Нет. Мне сдать проще.
   — Проще, говоришь? Ну-ну.
   Валя похож на Дон Кихота: костистый и угловатый — сплошь суставы да ребра. Руки-ноги длинные, ботинки сорок последний размер, и ладони как БСЛы. Так и сдохнет со своей второй категорией.
   — Вон, Савиных — деревяннее Буратино, а категория высшая. Помнишь автуху у ЛМЗ, после которой нас «Комсомолка» обгадила?
   — Ну.
   — Баранки гну! Раньше всех кто там был? Савиных. Заслуженный врач, высшая категория, медаль «За Трудовое чего-то там». А что она делала до нашего прибытия? А ничего. Ждала, типа, пока пострадавших извлекут. А когда мы приехали? Тоже ничего, потому что пострадавших мы быстренько разобрали. Потом к ней подошли: мол, чё за дела? Она дурочку включила: ой, говорит, все так быстро, так быстро, я прям и сообразить не успела, а вы такие молодцы, такие молодцы… а сама, падла, как только нас увидала, съе…ла куда-то и не показывалась, пока остальные не подкатили. Оценку ситуации не провела, ответственному^[51] не доложила, помощь не оказала.
   — О чем ты говоришь? Когда Александр Иваныч за рулем умер, она даже не реанимала его: типа, все равно бесполезно — ТЭЛА^[52]. Леха в одиночку качала; эта же лишь покуривала и направление в морг заполняла. Утром сдает карту вызова, а там реанимация — от и до. Мол, рубилась до последнего, падла омедаленная!
   Ожил Егорка Маринин:
   — Я когда служил, у нас начальником заставы капитан Мансуров был. Налижется, бывало, ночью как следует, заставу в ружье поднимет, и на «взлетку» всех, в полной выкладке. Сам на стул сядет, в центре, а мы по периметру строевым рубим, ложками по каскам шарашим и кричим: «Да здравствует император Мансуров!»
   — Егорыч, я чё-т не понял: эт ты к чему?
   — Да все к тому же. Мансуров, чтоб личный состав от безделья не охренел, гонял нас по-черному: огневая подготовка, связь, тактика. Физподготовка, рукопашный бой, ножи кидали. Неуставняка вообще не было, веришь? А на него зам стучал, и капитана постоянно по шапке били. Замполиту Мансуров вечно политзанятия сокращал: то захват диверсионной группы затеет, то стрельбы из НСВ…
   — Из чего?
   — Пулемет станковый «Утес», двенадцать и семь калибр. Чумовая машина. По ленте на рыло — оргазм!
   Егорка засахарил чай.
   — Короче, когда с пьянством бороться стали, зампал капитана вломил. Мансурова поперли за дискредитацию, а когда он от нас улетал, то все мы как заорем: «Да здравствует император Мансуров!» Замполит перед строем бегает: «Прекратить! Отставить!», а мы стоим — и до хрипоты. Орали, пока вертушка в точку не превратилась. А замполита потом довели — на стену лез и, в конце концов, сдриснул от нас…

* * *

   После коньяка с чаем потянуло прилечь. Надо пить на ночь, иначе не расслабиться: не сон, не явь — полубред какой-то. А накатил сотку — и спишь спокойно. Многие пьют. Так легче, гораздо.
   Лег — умер.
   Позвали — встал.
   И с утра человек.
   А вот если не выпьешь — кранты. Два-три мучительных пробуждения с гарантией. Слышишь диспетчера, встаешь, берешь вызов, садишься в машину, едешь… и просыпаешься от рывков за плечо: «Чё, б…, ну ты чё, ваще уже?!» Из селектора вой, водила злющий, разбуженные коллеги емко выражают тебе свое недовольство.
   Или наоборот. Двадцать семь, поехали, двадцать семь! Встаешь, влезаешь в кроссовки, подходишь к диспетчерской и, наткнувшись на удивленное «тебе чего?», с невыразимым облегчением заваливаешься обратно — приснилось. А через пять минут снова: в седло!
   Вернулся ночью на станцию — все на месте, ура! И в сон, как в трясину, ни хрена не слышишь, мозг реагирует только на свой номер. Народ разъехался, а ты и не в курсе. Двадцать семь, поехали, двадцать семь…Черемушкин, сволочь, а ну встал быстро!!! Подрываешься и с матом к диспетчеру: какого черта — не моя ж очередь?!

* * *

   За утренним чаепитием иначе, чем «эти суки», пациентов никто и не называет…

* * *

   — Внемли, Вениамин, сей аспид на нас блядословно хулу изблевал!
   Изрытые угрями щеки, пакля волос, страшно косящий вбок глаз. Белесые руки, рубцы, убогая синь наколок. Люмпен. Распухший нос, разбитая бровь, порванное пополам ухо. Пот, винный выхлоп, засаленный ворот блестящей, навыпуск, рубахи.
   — Слышь, мужик, — Северов заметно устал, — или тебе нужна помощь, или сваливаешь из машины. Одно из двух. Бычить тут ты не будешь.
   — Чё, до х… умный?
   Веня распахнул дверь.
   — Пшел вон!
   — До х…смелый, да?
   — Уходи по-хорошему, а?
   Просительная интонация ввела его в заблуждение. Выбросив руку, он схватил Северова за промежность, сжал и радостно оскалил плесневелые зубы:
   — Ы-ы!
   Веня кинул на меня останавливающий взгляд и как-то обыденно ткнул клиенту пятерней в глаза. Замычав, тот опрокинулся на спину, прижав руки к лицу, и, суча ногами, перевернулся ничком. Секунду Северов смотрел на него сверху, а потом накатил ему по затылку. Что-то хрустнуло, и клиент стих. Из-под лица стремительно поползла красная лужа.
   — Я надеюсь, ты понял за что? Че, кто у нас сегодня по лицам и челюстям?
   — Не знаю. Ты ему глаза-то не выколол?
   — Ну что я, фашист, что ли?
   Он пнул его кроссовкой:
   — Э, презерватив, вставай давай. Вставай, я сказал!
   Тот сел.
   — Руки от морды убрал!
   Убрал.
   — Закрой глаз. Меня видишь?
   — Вижу.
   — Теперь второй. Видишь?
   — Вижу.
   И без того распухший нос принял теперь совершенно безобразную форму. Из него лила кровь.
   — Тампоны с адреналином и пращу^[53] на нос.
   — Четырнадцать-восемь-шесть.
   — Слушаю внимательно.
   — Тебе сколько лет, сволочь?
   Клиент был кроток и тих.
   — Двадцать шесть.
   — Двадцать шесть лет, перелом костей носа, рваная рана ушной раковины, сотряс, запах.
   — Солидарности.
   — Везем. Ты, урод, слушай сюда. — Пострадавший, терпя пинцет в носу, внимал, скосив глаза в Венину сторону. — Сидеть тихо, к повязке не прикасаться. Еще раз рыпнешься — свезем в лес по Мурманке и выкинем на хер, понял?
   — Понял.
   — Не слышу!
   — Понял.
   — Ха-а-ароший п-е-е-ес. Готово
   — Че?
   — Готово.
   — Пошли в кабину.

* * *

   Шестой час. Спать хочется смертельно, но усталость такая, что уже не заснуть. Тупая боль в коленях, кислятина во рту, прокуренная до кожи одежда.
   — Ну, и какая падла мне спать мешает?
   — Платформа Пост Ковалево, мужик без сознания.
   Вышел заспанный Северов. Достал сигарету, смял пачку. Не надев до конца куртку, взял вызов, вчитался. Дым сигареты, поднимаясь, ел глаза, и он досадливо щурился.
   — Встречать будут?
   — Не факт. Езжайте…

* * *

   — Блин, попали.
   Труп. Стылый, сидячий, без документов. Грязный, рваный, нечесаный — бомж.
   — Пуркуа?
   — Здесь, Вень, граница проходит. Грань города и деревни. Поэтому менты сначала друг с дружкой ругаться будут, — городские кивать на всеволожских, а те на транспортных, — а часа через два, когда ты ответственного подключишь, скажут, что нет наряда. С восьми до девяти тоже никто не приедет — пересменка. Так что дай бог, если к десяти явятся.
   — И что делать прикажешь?
   — Не знаю. Давай капокурим для начала.
   Я вытащил сигареты, Северов чиркнул спичкой.
   Деревья вдали озарились светом.
   — Никак электричка.
   Возникла пауза.
   — Ты думаешь о том же, о чем и я?
   Он кивнул:
   — Шхеримся.
   Мы оттащили покойника за кассу. Электричка остановилась. Двери разъехались.
   — Давай!
   Он подхватил под мышки, я под коленки, внесли в тамбур, прислонили к стене, выскочили.
   Осторожно, двери закрываются!
   — Вот теперь он точно Всеволожский. Звони.
   — Четырнадцать-восемь-шесть, свободны.
   — На станцию, восемь-шесть.

* * *

   И опять не доехали: как специально для вас, мальчики — железнодорожная станция Ржевка, сбило поездом. Говорят, еще жив… Понеслись как ошпаренные.
   Обычно товарняк на скорости бьет насмерть, а тут живой, надо же! Пока, правда: череп деформирован, кости под руками гуляют, кома и Чейн-Стокс^[54] в полный рост — подышит, перестанет.
   Ну что: схватили, повезли, даже капельницу успели воткнуть на ходу. Через три минуты захлопал челюстью, подвздохи — все. Екатерининское, дом десять.

* * *

   Когда у кого-то случается смерть в машине, об этом сразу узнает вся станция. По запаху. Зашел, народ носом повел: рассказывай, кого зачехлили?
   Шмон на Екатерине царил жуткий — всю ночь свозили. Коридор был забит. На каталках лежали валетом, а на полу, у стен, истекая всевозможными жидкостями, уходила в мигающую темноту шеренга завернутых в простыни останков…
   — И когда разорвутся все нити и я лягу на мраморный стол — будьте бережны, не уроните мое сердце на каменный пол. Б…дь!
   — А я у Мураками читал: белизна, стерильность, прохлада. Бесшумные подошвы, крахмальная роба у персонала… охренеть можно.
   Мы стояли на улице и проветривались.
   — Беспонтово, Вень, в тепле опять завоняем.
   — Черт, форму домой тащить — насквозь провоняла. Надо будет душ принять, как приедем.
   — Он у нас страшненький. Вода с запахом — из фановой трубы, не иначе.
   — По фигу. Я однажды над унитазом из шланга поливался, и то ничего.
   — Это где?
   — В Иордании, после Мертвого моря. Высохнуть нереально. Жара сорок семь, а не сохнешь, хоть тресни, сидишь, как маслом облитый. А самая задница — во всем этом рассоле в одежду влезать.
   — Там же вроде души есть.
   — Это на пляжах, а пляжи все платные. Меня жаба задушила, и я в сторонке купнулся, после чего понял, что ошибся. Иду, страдаю, вижу — аттракционы, прямо на берегу. Я туда: мужики, выручайте! Они мне: душа нет, зато шланги в сортирах длинные, хочешь — пожалуйста!
   — А зачем шланги?
   — Они бумагой не пользуются. У них там либо краны со шлангами, либо кувшины. А мне в тот момент настолько по барабану было… Так что я теперь где угодно вымоюсь.
   Но с душем не получилось — беда стряслась. Леха с Белкой влетели. Их, в отсутствие врачебной бригады, на «без сознания в иномарке» услали. Пока они эту иномарку во дворах нашли, пациент благополучно усоп. Сняли кардиограмму — готов. Пятьдесят лет, кавказец, и с ним трое сородичей. Совали деньги, Леха не взяла. Тело в салон тоже — инструкция. Отзвонилась: смерть до прибытия, жду милицию. Те услыхали и пулей в стационар, развернули там зелень веером — на раз взяли. Заперлись изнутри, чайку попили и вышли через час со скорбными рожами: умер, сделали все, что смогли. Историю завели, СЛР^[55] расписали, экэгэшки^[56] подклеили — все честь по чести, у них этих кардиограмм — километры, на все случаи жизни. И Леха в вилке, де-юре, куда ни кинь. Неоказание помощи — статья в трудовой, барабанный треск, срывание эполет…
   Сидим, курим. Молчим. Девки, как вдовы черные, сигареты одну от другой прикуривают.
   — Надо делегацию засылать.
   — Бесполезняк, не подпишутся. Что они, дурачки, что ли, сами на себя клепать? Они сейчас как мушкетеры: один за всех…
   — Ну ведь не нелюди же они!
   — Ты серьезно? Думаешь, они в одночасье пеплом обсыплются и каяться побегут? Да клали они на нас!
   — Может, Виолу подключим?
   Это Веня. Он с ней еще мало знаком.
   — С разбегу! Она, Вень, за императорской ложей чутко следит: палец вниз — добивает, палец вверх — ладно, живи, падла! Ни разу за нас не заступилась, ни разу.
   — М-да, вилы…. А ты говоришь, чехол с утра — к деньгам.
   — У вас двое, что ли?
   — Угу. Один до прибытия, второй в машине.
   Про того, что поехал во Всеволожск, я упоминать не стал.
   — А у вас?
   — Один.
   — До?
   — До. У Сметанина тоже до плюс этот… Лехин.
   — Что это на них сегодня такой мор напал?
   — Облака на Марсе не так встали, вторые сутки вдевают.
   — Третьи. Позавчера тоже мало не показалось.
   Значит, скоро затишье. Вызовов шесть-семь, и ночью спокойно. День, другой — и все заново.
   — Так что, кто со мной к этим?
   Все молчат. Я и сам знаю, что бесполезно, но не могу я так Леху бросить — десять лет из одного котелка ели.
   — Я. Только до девяти надо, пока они домой не разъехались.
   — Вень, мы на «восьмерке», если на маршрутке, то успеем. Кто еще с нами?
   А никто — бесполезно.

* * *

   — Ибо сказано — не мечите бисера перед свиньями!
   Это были первые слова с момента, как мы оттуда ушли — уж очень мерзко на душе было, как после вызова в баню, где бандюки гудят.
   В какой-то момент мы поняли: твари они! Повернулись, вышли и сели в автобус.
   Голубое небо, снежок, раскатанные пацанами полоски льда.
   — Который час, Вень?
   — Полдень.
   Мелькнула подстанция. Ни одной машины, в полях все.
   — Пошли выпьем? Тут на углу кафешка уютная.
   — Давай.
   Первой, кого мы увидели, была Леха. В дрова. С устатку, натощак, в одно жало, четыреста «Дагестанского». Ее уже окликали какие-то подонки в «пилотах», но она, сидя спиной, ни на кого не обращала внимания. Я тронул ее за плечо.
   — Лар, это мы. Пойдем отсюда.
   Она резко вскинула голову, всмотрелась. Узнала. Ничего не ответила. Глаза потухшие, зареванная — первый раз ее такой вижу.
   — Пошли, Ларис. Давай, Вень.
   Я поднырнул под одну руку, Северов под другую. Встали.
   — Погодь. — Он сунул в карман бутылку. — Теперь пошли.
   Вышли на улицу.
   — Ты знаешь, где она живет?
   — На Науки, по-моему. Леха, говори адрес.
   Леха молчала. Хорошо набралась, качественно.
   — Может, на станцию? Адрес узнаем, домой звякнем…
   — Еще не хватало, ты чё? Иди тачку лови. Я постою с ней.
   — А позвонить?
   — От меня звякнем.

* * *

   — Жаль, ванны нет. — Да. Такой вариант я как-то не предусмотрел.
   Леха сотрясалась над унитазом. Штормило ее по-черному.
   — У тебя церукал есть?
   — Угу. Сейчас мы ее по полной схеме откапаем.
   — Слушай, у нее «вертолет» — соскакивать будет.
   — Тазик поставим. Побудь тут, я пойду приготовлю.
   Я приоткрыл дверь. Леха, стоя на коленях, отдыхала, стирая запястьем текущие по лицу слезы. Подошвы колготок у нее запылились, джемперок на спине задрался, обнажив полоску белой кожи с острыми, как в зоомузее, хребтинками. Я протиснулся внутрь и сел рядом. — Как дела, Ларыч? Отпустило? Она часто-часто закивала. — Помочь тебе? И стоном-выдохом: — Д-да. Я умыл ее, взял на руки и отнес в комнату. Веня уже наладил систему и теперь прилаживал над кроватью флакон с глюкозой. Покрывало он снял. Положив Лариску поверх одеяла, я стащил с нее джинсы, колготки и потянул через голову джемпер. Он снялся вместе с рубашкой. Лифчика под ней не было. — Погоди. — Веня порылся на полках и кинул мне оливковую футболку с длинной надписью на французском. — Надень на нее.
   Мы завернули Алехину в одеяло, накрыли пледом, сунули к ногам грелку. Северов вогнал ей в вену катетер, фиксанул пластырем, подсоединил капельницу. Леху пробило. Захлебываясь, она шептала «спасибо» и ловила нас за руки, пытаясь прижаться к ним мокрым лицом. — Слышь, Вень, может релахой ее ширнем? — Так заснет. Домой ей позвони, объясни чё как…

* * *

   — Короче, их с Белкой с утра к главному на ковер, а оттуда в прокуратуру. Леха на прокурора забила, пошла нарезалась, а Белка до сих пор там.
   Мы сидели на кухне и допивали коньяк. В кастрюле доваривалась картошка, в сковородке подрумянивались «Поморские». Лариска спала.
   — Кто говорит? — Он высыпал в шкварчащее масло нарубленный лук. Сразу потянуло вкуснятиной, и жрать захотелось безумно.
   — Пашка Пак. Края девкам, похоже. Скоро там?
   — Три минуты. Может, покурим? Давай по последней курнем и садимся, ага?
   — Слушай, ты кури, я не хочу. Пойду систему перестегну — пора, наверное.
   Глюкоза с тиамином откапала. Я поменял бутылки, воткнул гемодез. Отрегулировал капель на двадцать в минуту. Леха спала. Нормально спала. На полу стоял тазик, на полке кружка с морсом.
   Северов курил на балконе. Я огляделся. Книги, книги, книги. Целая полка всякой скачанной с Интернета и распечатанной на принтере всячины: «Путеводитель по Галактике для путешествующих автостопом», «Никто не уйдет живым», «Парк Юрского периода». Россыпи компактов и горы кассет. «Шэдоуз», «Дайр Стрейтс», «Криденс». «Бердз» мои любимейшие. Спрингстин, Дилан, Уэйтс. Альберт Кинг и Фредди Макдауэлл. Саймон с Гарфанкелом, Саймон без Гарфанкела, Гарфанкел без Саймона — здесь были все. Все, что я хотел бы купить, переходя от полки к полке в «Кастл-Роке» или в «Долине Бартанга».
   Висели плакаты — захорошевший Марли с джойнтом в руке, Дженис в огромных, на пол-лица, очках и теперешний, изрезанный морщинами Ричардс с «Телекастером» и повязкой на голове.
   Вдоль стен висели фотки: горы, пустыни, закаты. Причудливый хаос камней и нереального цвета море. Багровый диск солнца с трехпалой лапой лучей, свинцовая рябь воды. Фотки были большие, тридцать на сорок, в дешевых дюралевых рамках. Стояли гитары — одна новая, а другая вытертая, как джинсы; стоял рюкзак, дорогой и неброский — все они явно находились на своих, специально отведенных для них местах.
   А главное — висела маленькая корабельная рында. Я не удержался и тихонечко дернул.
   Звонкий, чистый, чуть резковатый удар с долгим серебряным затуханием.
   Одна склянка, сэр.
   Гляди в оба, матрос.
   Слушаю, сэр.
   Я заглянул внутрь. Там на гладкой поверхности было вытиснено:

   «1906 годъ. Съ фабрикъ купца Долгополова».

   — Нравится?
   — А то! Откуда?
   — Подарок. — Веня говорил шепотом. — Пойдем поедим?
   После еды растащило вконец. Спать захотелось — просто валило с ног. А ведь еще домой ехать, душ принимать — неохота грязным в постель, до сих пор Екатерининским пахну.
   — Ладно, Вень, спасибо, пойду я. Блин, рубит по черному.
   — У тебя дела какие-то, что ли?
   — Да нет. Просто пока доеду, пока вымоюсь… шмотье еще постирать надо.
   — Так оставайся у меня. Одежду в машину сунем, я тебе чистое дам.
   — Спать охота.
   — Спальники есть. Капельницу отстегнем, как откапает, и заляжем.
   — На полу?
   — На полу.
   — Ладно. Тогда я в душ первый.
   Северов порылся в шкафу, вытащил трусы с футболкой.
   — Держи. Полотенце в ванной.
   На черном фоне арабы в арафатовках, с калашами, и большие белые буквы: JESUSLOVEYOU.
   — Душевно. Дай еще штаны какие-нибудь.
   — Зачем?
   — Мало ли, Лариска проснется. Неудобно.
   — А-а… держи.
   Я продолжал рассматривать футболку.
   — А у Лехи что написано?
   — «Вступайте в Иностранный легион! Увидите экзотические страны, познакомитесь с интересными людьми. И убьете их!» Попались на глаза в секонде, вот и купил.
   — Милитари любишь?
   — Ага. Только не камуфляж.
   — Понимаю. У нас водила есть, так у него даже носовые платки маскировочные. На рыбалку как на зачистку едет — с ног до головы в камуфляже: рюкзак, бандана, платок шейный. На поясе тесак, фляга, на шее бинокль — только пушки не хватает, на веревочке. Поручик кликуха.
   — Слушай, они все почему-то Поручики, я таких нескольких знаю, и все на одно прозвище отзываются.
   Леха заворочалась.
   — Ладно, я в душ.
   — Давай. С машиной справишься?
   — Думаю, да.
   Я как залез в спальник, так сразу и вырубился и проснулся только ближе к полуночи. Леха, судя по всему, за это время пришла в себя, встала, сходила в душ и опять завалилась — ее шмотки были аккуратно сложены, на батарее в ванной висела выстиранная галантерея, а свой плед она поверх наших спальников кинула. Балкон был открыт, а рядом с нами работал на полную мощность обогреватель. Очень хотелось есть. Я залез в холодильник, но там, кроме майонеза и лука, ничего не было. В морозилке я нашел здоровенный кус мороженой свиной шкуры с обрезками сала, положил его под горячую воду и зашарил по кухне в поисках картошки. Картошка с луком на свином сале и майонез. То, что надо. — Картошку ищешь? — В дверях стоял заспанный Северов. Видимо, его разбудил шум воды. — Ее, родимую.
   — Нету, днем съели.
   — Чё делать будем?
   — Гречу со свиной шкурой. Как раз на троих хватит.
   Он сыпанул в кастрюлю крупы, залил водой и поставил на огонь.
   — Слушай, я еще раз в ванную схожу, справишься?
   — А что делать?
   — Нарежь на шнурки, положи в сковородку, а когда жир даст, пожарь пару минут и засыпь луком. Подрумянится — снимешь.
   — Сколько лука?
   — Да все, что есть. Потом гречу туда вываливай и замешивай с майонезом. Я скоро.
   — А чай?
   — Чай, слава богу, есть еще. Хлеба к нему нажарь, только не сожги, ладно?
   — Ладно.
   — Давай. Я пошел.
   — Сигарет две штуки всего.
   — Табак есть. Не пропадем.

* * *

   По кухне поплыл вкусный запах. На него пришла Леха в легионерской футболке до колен и в толстых шерстяных носках белого цвета. Выглядела она очень эротично, особенно спросонья.
   — Как себя чувствуешь, Лар?
   — Не спрашивай. Лучше б я умерла маленькой.
   — Есть хочешь?
   — Угу. Попить бы чего.
   — Сейчас чай закипит.
   — Налей воды пока. Я ничего такого не оттопырила?
   — Да нет вроде. Без спецэффектов.
   — Как вы меня нашли-то?
   — Случайно.
   Леха осушила литровую банку.
   — Спасибо вам.
   — О чем речь, Лар?
   — Мне б домой позвонить.
   — Уже позвонили. Все нормально, садись. Сейчас есть будем.
   — А что это?
   — Это, мать, стратегическое блюдо. — Вениамин, свежий и всклокоченный, протиснулся мимо нас и стал доставать тарелки. — Жирное, калорийное, самое оно с похмела. Кстати, есть предложение выпить.
   Лариску передернуло.
   — Смеешься, что ли?
   — Полегчает. Да там и пить нечего — по рюмке на рыло. Феликс, ты как?
   — Запросто.
   Он принес бутылку. Налили, выпили, навалились на кашу. Вкусно, черт!
   — Что там, на Центре?
   Леха махнула рукой.
   — Ты хоть сказала, в чем там все дело?
   — Ты про деньги?
   — Ну.
   — Этого ж не докажешь. И потом, мы фельдшера, а там врачи — им доверия больше, по умолчанию.
   — Короче, не поверили.
   — Конечно. Родственники волну погнали, прокуратура зашевелилась — на кой ляд главному упираться, реноме ронять? Вы, говорит, допустили грубейшее нарушение, не вызвав специализированную бригаду. А хрен ли ее вызывать, если у клиента гипостаз^[57] в полный рост и три метра изолинии на ЭКГ — трупее не бывает, ежу ясно! Он мне тогда: надо было начать реанимацию по деонтологическим соображениям^[58]. Ага, говорю, значит, вы верите, что там была смерть до прибытия?
   — А он?
   — А что он… Он как в «Книге джунглей»: никто и ничего не сможет объяснить Шер-Хану. Принцесска сидела напротив, губки гузкой, ни единого звука не издала. Белка укакалась насмерть, а про прокуратуру услышала — как кукла стала, слепой страх в глазах.
   — Объяснительную писали?
   — Докладную.
   Это правильно. Объяснительная — значит, объясняешь; объясняешь — значит, оправдываешься; оправдываешься — значит, виновен. А написал «Докладная», и вроде как только до сведения доводишь: от такая х…ня, малята^[59]. Политика.
   — Предложили по собственному?
   — Куда ж они денутся?
   — А ты?
   — Не-а. Внизу еще дописала: «Настаиваю на проведении независимой экспертизы и судебном разбирательстве».
   — А Белка?
   — Белка сейчас как зомби, ты ж ее знаешь. Что ни скажут, все сделает.
   — Не боишься? Подставит ведь.
   — Сто пудов! Ее ж запугать — как два пальца. Я ей так и сказала: вали все на меня. Старшей, мол, на бригаде была Алехина, с нее и спрашивайте.
   — Слушай, там еще те гады сидят — не заметишь, как на умышленное убийство подпишут.
   — Да ладно, что с нее взять, собственной тени боится.
   Свистнул чайник. Северов разлил крепкую, с черничным листом, заварку, двинул по столу сахарницу.
   — Печенье есть? Или сушки?
   — Ничего нет. Деньга кончились.
   — Так сказали бы мне.
   — Когда? Ты не то что в дверь не попадала — фарш прицельно метнуть не смогла.
   — Ладно-ладно. С утра сбегаем, хороший завтрак соорудим. Табак будет кто? Трубочный.
   — Ароматный?
   — Не то слово. Вересковый мед.
   — Из трубки?
   — Ну да. Пошли.

* * *

   Леха после еды и выпивки отяжелела и, сказав: «Я полежу минутку», опять отрубилась. Подтянула коленки к груди и затихла. Мы осторожно вытащили из-под нее одеяло и накинули сверху.
   Посуду мыть не стали, свалили все в раковину и залезли в спальники. Погасили свет и лежали, переговаривались.
   — Блин, вроде и отдыхал, а тело все равно ноет. Как мешки таскал, честное слово. Спать хочется, а не спится.
   — Джа-м-м-м. — Он выдержал паузу и запел. — Итс бин а хард дэйз найт энд ай бин уокин лайк а до-о-ог… У меня после тяжелых смен всегда так. Первые сутки вообще отлеживаешься, только на вторые расхаживаться начинаешь.
   — А некоторые всю дорогу сутки через сутки, врубись?
   — У меня в начале карьеры тоже так было. Чего только не вынесешь, пока молодой. Все внове, все интересно — доктор на скорой, романтика!
   — Сомнительная. Знаешь, был такой поэт в нашем детстве — Маяковский, может, слышал?
   — Что-то знакомое, — он улыбнулся, — ну?
   — Цитирую:
   Не важная честь, чтоб из этаких роз мои изваяния высились.
   По скверам, где харкает туберкулез, где блядь с хулиганом да сифилис!
   Как раз про нас. В тебе когда Павка Корчагин скончался?
   — Года через три. Был у нас фельдшер Витя Андреев. Тихий, безобидный, слова в свою защиту не скажет. Король внутривенных инъекций, вслепую колол.
   — То есть?
   — На один глаз не видел, совсем. Взрослый мужик, за полтинник, всю жизнь бобылем прожил. Тридцать лет отпахал, больше иного доктора знал, а когда на второй глаз слепнуть стал — уволили. Выкинули, как сивку укатанного, даже диспетчером не оставили. Он за полгода спился и умер.
   Он лежал, закинув руки за голову.
   — И еще, было дело, девчонка у нас погибла, в свой день рождения. Ее после родов муж с дитем бросил, а у нее, помимо дочки, еще и родители-инвалиды. Ну, она из декрета вышла и на две ставки впряглась. Год, два… Пить стала с беспросвету, поджелудочную посадила, на инсулин села.
   — Диабет?
   — Ну. А сама красоты редкой. Такой, знаешь, испанской, цыганистой. Фигура — в гольф с магнатами играть. Десять лет так тянула. За неделю до дня рождения панкреатит обострился, сахара зашкалили, гипергликемия и привет семье. Ровно тридцать пять лет прожила. Я после этого как-то понял, что не стоит так надрываться. Мы ж для них, — он ткнул в потолок пальцем, — как салфетки: хочешь сморкайся, хочешь — подтирайся, и любая падла тебя нагнуть может… Знаешь, почему я с последнего места ушел?
   Похоже, его пробило на поговорить.
   — Из-за заведующего. Он, гад, двухлетнего парнишку угробил и вину на других свалил. Может, сходим покурим?
   — Вылезать лень.
   — В мешках допрыгаем.
   Сидя на полу в спальниках, мы, как Том с Геком, передавали друг другу трубку. В открытые фрамуги тянуло медвяный дым.
   — Оставил он дома мальца с температурой, а на повтор отправил одного фельдшера — свези, говорит, в инфекцию, чтоб не скандалили. Та и свезла, не осмотрев. А у мальца менингококцемия — сыпь выступила, на минуты отсчет пошел. В инфекции тоже хуи пинали, пока то, да пока се… Увидели, обосрались и давай нам звонить: пулей в «Гниду»^[60]! Зав приехал, просек, что может не довезти, и сел спецов ждать: у меня, мол, машина не оборудована. А время, сам понимаешь, золото. Родители уже в курсе, на винте, с ножом к горлу — вези сам, сука!!! И инфекционист ему: Да имей же ты совесть, погибает пацан! Сидит, ждет. Пятнадцать минут, двадцать — давно б домчались уже. Тогда родители несут парнишку в машину, и он едет. В кабине!
   — Ёб!
   — Мальчишка у матери на руках, отец систему держит, а доктор в кабине, врубись? Даже стрелку со спецами не забил. Те освободились, вваливаются в инфекцию, а он уехал. Привез в «Гниду», успел, а мальчик через полчаса умер — упустили время.
   — Сильно.
   — А дальше самое интересное. Возвращается он и к диспетчеру: на кого оформлен повторный вызов? На вас. Переписывайте на фельдшера. Та в отказ, как Понтий Пилат. Он к фельдшеру — пиши историю! Она ему резонно: вызов врачебный, вы и пишите. Сечешь?
   — Если пишут, то все шишки на них, а он — чистый.
   — Вот именно. А затем гасит компьютер с записью переговоров, типа мистическое совпадение. И навалит диспетчера, фельдшера и врача спецбригады. Причем все — белыми нитками. Но в итоге во всех троих полный боекомплект, а его лишь холостым выстрелом пуганули. Ну, я плюнул и ушел. В город подался.
   — А тут еще круче, Вень. У нас народ на бабло ух как завернут! Особенно Муравьев, Грач и Баринов. Баринова, правда, уволили — по карманам шарил на вызове, а Грач на днях старушку дома оставил, с аритмией на низком давлении. Ветхая такая старушечка, от старости пенициллин вырабатывает: стоит, шатается… Что ж вы, бабуленька, в больничку-то, блин, не поехали? А у меня, касатики, денег нет. Каких таких денег? За прием заплатить — товарышш ваш сказал, что шешшот рублев стоит в больницу лечь. Дайте, говорит, их мне, а я кому надо отдам. А откель у меня стока? Пенсия через пять дней. Не поеду я. Ну, говорит, как хотите. Подпишите бумагу, что не поедете… Те еще шакалы, увидишь. У них традиция: если в одну смену работают, то утром, за чаем, деньги считают — кто больше за сутки намолотил. Кстати, о чае, давай еще дернем?
   Заварили. Леха в комнате спит, разметалась, жарко ей.
   Я продолжил:
   — А самый виртуоз — Муравьев. Приезжает на ДТП — мужика на желтый иномарка срубила. Мужик тяжелый, на подвздохах^[61]. Он его интубирует, переводит на ИВЛ, потом подзывает водителя иномарки: так, тысяча баксов, и ты отмазан. У того с собой сотен семь было — договорились. Иди, скажи ментам, что он упал под колеса, и пусть в протокол занесут. А дальше? А дальше уже не твоя забота.
   И везет мужика в академию. По дороге заезжает в ларек, берет маленькую водяры и через зонд заливает в желудок. Добавляет в сопроводиловку «запах алкоголя в выдыхаемом воздухе», а в обстоятельствах травмы: «В состоянии алкогольного опьянения упал под колеса проезжающего автомобиля». Под сиреной привозит на Сампсониевский, где мужик благополучно чехлится. Этанола в крови у него столько, что сомнений не возникает. А чего, говорит, все равно не жилец… Так что вот так вот, Вень. Везде все одинаково. Чак Дарвин, теория эволюции — кто не приспособился, тот умер. При этом сидят на кухнях и на жизнь жалуются. Рыбину на днях лохотронщики развели — взрыв возмущения. Слезы, сопли… а сама брала бабку с улицы, так всю пенсию у той срезала: типа, дома сидеть надо, колода старая, почтальона ждать, а не по улицам шариться! Ты ее видел?
   — Нет еще.
   — Православная наша. Все знает: с какой стороны к попу подходить, каким каком ему руки лизать, в какие тапки покойника обувать. Работал я с ней накануне Пасхи, смотрю, на человеке лица нет. Вздыхает, мается. Я не выдержал: что случилось? Согрешила я, Феликс, в Великий пост согрешила. Перед Светлой Пасхой соседку на х… послала, грех-то какой! Фу-ты, блин, а я уж подумал — святой водой спросонья подмылась! И что? Давай в храм заедем, свечку поставим. Слушай, говорю, будь проще, извинись перед ней. А она мне: щ-щ-щас!
   Северов засмеялся.
   — Ну, это нормально. Все они двойным стандартом живут: одной рукой кресты кладут, другой клитор стимулируют, а паломников вообще десятой дорогой обходить надо — уж такие правильные, такие правильные: елеем писают!
   — Пройдешь, бывало, мимо, поглядишь как на кролика и потолкуешь насчет погоды, но никаких распивочных и на вынос не было.
   — О. Генри, «Пимиентские блинчики».
   — Точно. Ёлки-палки, давно я такого кайфа не получал! Хорошо, что ты к нам пришел.
   — Только я так чувствую, что это мой последний сезон на скорой.
   — Чего так?
   — Да что-то не в радость становится. У меня дружок — хирург в райбольнице, так с ним в городке все от мала до велика здороваются, а ко мне на «ты» даже реанимированные обращаются. Надоело. До лета дотяну и завязываю. Валю, одним словом.
   — Куда?
   — Туда, где людей мало. Я раз в Черкесии на кордоне у егеря ночевал, в горах, и к нему сосед пришел пообщаться, тоже егерь. Целый день через два перевала пилил. Вышел из темноты с карабином, чайник чая выпил, поговорил не спеша и утром назад наладился. А тут вокруг пять миллионов, и ты как рубль во время инфляции. Кишмя кишат, их даже на кладбищах друг на дружку кладут — в могилах лежат, как в метро едут.
   — Только что не ругаются.
   — Да нет, переругиваются, я думаю, под землей. Так что все эти игры, в которые играют люди, лучше с трибуны смотреть — они на арене рубятся, а ты в амфитеатре попкорном хрустишь.
   — Чувствуется влияние «Гладиатора».
   — Есть немного. Я его, кстати, впервые на турецком языке посмотрел. Ехал из Сельчука в Бергаму в междугородном, а в нем как раз «Гладиатора» крутили, по видео. И представляешь — я в ту ночь именно в амфитеатре заночевал. Там, над Бергамой, на горе римский город — цитадель и театр десятитысячный…
   Глаза слипались. Веня вещал что-то про белеющие во тьме колонны, про мощенные гулкими плитами улицы, про куски мрамора со стертыми буквами, про заброшенный, как в «Марсианских хрониках», город, про лунный свет и во-о-от такие мурашки…
   Я отрубился.

   — Вставай давай.
   — Ммм.
   — Вставай, говорю, поехали.
   — Что там?
   — Девяносто семь лет, ушибы.
   — !
   Он рывком сел. Разлепил веки и ошалело уставился на меня. Потом пришел в себя.
   — Блин, Леха, убью на фиг!
   — Вставай, завтрак готов.
   — А Веня где?
   — В душе. Надевай штаны.

   Творог, кофе, яичница. Блины со сгущенкой. Круто.
   — Садись, наливай себе.
   Вот не знал бы, что Леха давеча в лоскуты нарезалась, не поверил бы. Сидит в Вениных шортах и во вчерашней футболке — хороша, чертовка! За окном дрянь, серь, опять все растаяло, а у нас благодать: тепло, светло, Майк Олдфилд наигрывает…
   Пришел Северов.
   — По сколько блинов?
   — По два. Можешь мой один взять, я не съем столько.
   Как там дела?
   — Хреново. Дело собираются заводить. Белка заяву написала, по собственному.
   — А что Центр?
   — А что Центр? Центру пох. Он как товарищ Сталин— нет человека, нет проблемы. Я вот только не всасываю: Белку-то за что топят?
   — Это, Вень, у них под монголо-татар закос: провинился взвод — казнят роту. Типа, клиент всегда прав, а бабы нам еще нарожают.
   Леха держалась спокойно. Похоже, вчера отпереживала.
   — Что делать будешь, Ларис? На неотлогу^[62] пойдешь?
   Она помотала головой.
   — Брось. Перекантуешься год-другой, потом опять к нам вернешься.
   Леха, по-прежнему молча, подтвердила желание стоять насмерть.
   — М-да, глухо… Пошли курить.
   Порывы ветра бросали на стекла крупные капли. Капли собирались с силами и, помедлив, сползали куда-то вниз. С сиплым, как выдох астматика, «ш-ш-шухх» налетал шквал, холодная волна затапливала балкон, у кого-то внизу хлопала форточка. За спиной звенели «мелодии ветра».
   У Лехи вдруг задрожали губы и из глаз — я такое впервые видел — посыпались слезы. Обхватив нас руками, она громко заплакала.
   — Ребята…
   Она всхлипывала, у нее сжимало дыхание, она тыкалась то в меня, то в Веню, то снова в меня.
   — Ребята, милые… Как же я без вас? Как же мне без вас-то теперь?

   Метет. Ветер крутит поземку, бросая в стекла колючим снегом. Развороченная земля исполосована окаменевшими колеями; пасть котлована щерится шеренгами балок. Всюду траншеи и рытвины. Уткнувшись в грунт, чернеет подбитыми танками мерзлая техника. Из-под снега торчит рука с белыми, сведенными в птичью лапу пальцами.
   — Бля, Сталинград!
   — Не говори, прямо «Горячий снег». Хотел было вторым бронебойным по нему лупануть, да на меня самого семь штук перло… Настенька, ты Бондарева читала?
   Настенька, молоденькая девочка из училища, очаровательно морщит лобик.
   — Не-е-ет, а кто это?
   — Что, даже в школе не проходили?
   — Не-а.
   — Сила! Видал?
   Я киваю.
   Мы ждем милицию. В кабине тепло. Печка гонит нагретый воздух, в приемнике перебирает струны Марк Нопфлер. Поодаль трепыхаются полосатые рыночные палатки.
   Закуриваем. Джексон приоткрывает окно. Врывается песня. Из «колокольчика» на столбе, с хрипом и завываниями, прет на весь околоток «Черный пес» «Зеппелин». Мы потрясенно внимаем.
   — Охренеть можно, — говорит Че, — ракынрол. Россия сделала гигантский скачок в сторону Запада — Запад даже отскочить не успел.
   Я говорю:
   — Я такое в Иордании слышал.
   — Тоже «Лед Зеппелин»?
   — Не, муэдзин намаз вершил, в репродуктор, а напряжение в сети плавало, и он от этого как Том Уэйтс пел. В Вади-Рам дело было, поселок такой в пустыне…
   Непродыхаемая жара. Осязаемая стена раскаленного ветра, плотный сумрак, хруст песка на зубах. Песок везде: в голове, в ушах, в карманах, под пластмассовой крышечкой двухлитровой бутылки. Песчинки секут ноги; асфальт у мечети пересекают полосы песчаных наносов. Высоченный черный нубиец вытаскивает из холодильника мгновенно вспотевшую жестянку и протягивает мне. Я срываю кольцо, пью. Пить приходится медленно — лед. Нубиец улыбается. Он видит, что я из пустыни, видит пустые бутылки на рюкзаке и выгоревшую до белизны хаки-рубашку. Выглянув за дверь, видит пустую дорогу. Вопросительно смотрит на меня:
   — Джип?
   — Ля. Маашиян.
   — Спик араби?
   — Нуса-нус.
   — Джермен?
   — Руси. Сьяха мен руси^[63].
   Он показывает мне большой палец и, когда я протягиваю ему горсть мелочи, добродушно отмахивается: спрячь!
   — На джипе?
   — Пешком.
   — Говоришь по-арабски?
   — Самую малость.
   — Немец?
   — Русский. Путешественник из России.
   Похоже, я хорошего дурака свалял, когда вернулся. Трех недель не прошло, как жалеть стал. Сейчас бы уже в Чаде был, потом Нигер, Мали, Мавритания — самое время, не так жарко…
   — Слушай, Вень, Вади-Рам — это там, где Лоуренс Аравийский зажигал?
   Я киваю.
   — Ты его «Семь столпов мудрости» читал?
   — Я их видел.
   — Что, в натуре? Круто. Фотки есть?
   — Есть.
   — Покажешь?
   Феликс меня замучил. Мы с ним теперь неразлучны как Блюмберг со Щеткиным. Дорвавшись, словно Бен Ган, до общения, он балаболит сутками, цитируя песни куплетами, фильмы эпизодами и книги страницами. ТТХ самолетов, фамилии актеров, даты выпуска альбомов и географические названия вываливаются на меня тоннами. Он опустошает мои книжные полки, глотает книги, возвращая их чуть ли не на следующий день; набирает горы компактов, переписывает, приходит за следующими; приносит Rolling Stone, Rock Fuzz, GEO, «Нэшнл джиографик», «Ярбух фюр психоаналитик» и еще черта лысого…
   Время от времени мы заваливаемся в рокабильские заведения, где он отплясывает с какими-то наманикюренными особами и без конца покупает им пиво, всякий раз при этом возвращаясь домой в одиночку, мастерски разведенный случайными бойкими первокурсницами.
   Да я его десять лет знаю — всегда таким был. Взрослый мальчик, романтик. Вместо того чтобы трахать девок, все еще поебень-траву ищет. Да ладно тебе — хороший ведь парень.
   Да хороший, кто б спорил, не мужик только.
   То есть? Нету в нем мужика — солидного мужика, понимаешь? Не чувствуется. Потому с ним и бабы не спят…
   Вот когда я дискомфорт ощутил — когда эта старая муть всколыхнулась. Все та же песня: мужчына — эта кода дэньги есть! Как с ума посходили — не люди, а кассовые аппараты. Дешевый анекдот в принципе, и с ним под кого угодно, даже не за тридцать сребреников, а за рупь мелочью.
   — Смотри, мальчик, как надо женщину обеспечивать. Золото, шуба и на курорт каждые праздники…
   Это мне при всех Горгона сказала. Я за авансом зашел и на Принцесску в новой шубе наткнулся. В Хургаду она уезжала, Новый год с мужем встречать. Возле нее, как интеллигенция вокруг президента, восторженно пуськая, толпилось наше бабье — двуликое и опасное, как бинарный боеприпас.
   — Ну, недорого стоит женщина, которую можно купить норковой шубой. А хочешь денег — иди в минетчицы. Ажурное белье под халатик и — опытная медсестра проведет медосмотр состоятельным господам.
   — Ну, знаешь!
   — Что— ну, знаешь? Думала, я твое хамство стерплю холопское? Тоже мне фаворитка королевы нашлась. Помпадур из кладовки!
   Обиделась. Национальная черта: не задумываясь наносят оскорбление и ужасно обижаются на ответное. Бабы-бабарихи. Предел мечтаний: золото, шуба и на курорт каждые праздники. Накупят шуб, а носить боятся…

* * *

   — Ну, что тут у вас?
   Менты. Подняв воротники, воротят от ветра стылые лица с малиновыми ушами.
   — Не у нас, а у вас. Подснежник.
   Вытаскивая ноги из снега, подходят к телу и, ухватив его за руку, наполовину вытаскивают из сугроба. Присматриваются, бросают. Возвращаются.
   — Наша, рыночная.
   — Убитую у сквера припомнить не беруся. По наколкам Вера, а по шрамам Дуся, — цитирует Че. — Ну, раз ваша, тогда вам все карты в руки. Вот направление, желаю успехов в труде и ба-а-альшого счастья в личной жизни.
   Хлопает дверью.
   — Поблагодарить забыл за внимание.
   — Да пошли они!
   Девчонки рубят салаты. Холодильник забит мисками, бутылками и пакетами с соком, повсюду стоят тарелки с нарезанным. Феликс, сполоснув руки, пристраивается помогать, мешая в кастрюлях деревянными ложками и ловко выхватывая из-под лезвия колбасную обрезь. Входит Журавлев с кучей кружек. Кивает: — Здорово, Вень. — Привет, Сань, с наступающим… ты чего с кружками ходишь? — Да чаеманы, блин, задолбали — по всей станции кружки с сеном стоят. Ходишь и выливаешь, ходишь и выливаешь. — Ты с кем нынче? — Со Скво. Слушай, что мы сегодня видели! Передавали нарушняк^[64] неврологам, а у них, в карете, архивная фотка в рамке — Ленин в Горках: в каталке, глаза навыкате, взгляд дикий… Наш пациент, говорят — атеросклероз, инсульт, энцефалопатия, деменция. Появляется Че с огромной кастрюлей в руках.
   — Здорово, Санек, не виделись еще… Насть, холодильник открой.
   — Ой, дайте попробовать, Феликс Аркадьевич.
   — Одна попробовала — семерых родила.
   — Да ладно вам. Одну ложку всего.
   — Валяй… Сейчас поедем, мужики, два вызова поступило: ожоги и без сознания.
   — Кто на ожоги?
   — Не знаю еще.

* * *

   Ночью, когда кипяток прорвал трубы и воздух в одночасье сделался горячим и влажным, из обжигающего тумана подвала вышло ОНО…
   Мы молча смотрим, как на ступеньке подвальной лестницы, вцепившись в решетку, стоит человекоподобное существо. Оно мужского пола, абсолютно голое, с пузырями ожогов на изодранной расчесами коже. Черные точки ошпаренных паразитов, тонкие, похожие на веревки с узлами, конечности и огромные, выпирающие наружу, плоские кости. Бухенвальдский крепыш. Живой скелет из хроник Второй мировой.
   Настенька опасливо жмется к нам с Феликсом — такого она еще не видела. Сзади тихо ахает вошедшая в подъезд тетка.
   — Господи, кто это?
   — Привет из рейха.
   Вода залила ступеньку. Почувствовав ожог, оно равномерно, как насекомое, бьется всем телом о железные прутья. Пора уже что-то предпринимать.
   — Бери его, Че.
   — Решетку откройте.
   Дворник, самоустранившись, сует ключи Феликсу; тот отпирает решетку и тянет цепляющееся за что попало существо наверх. Я спускаюсь помочь. Весит оно килограммов сорок. Кладем его на носилки.
   — Садись, док, в кабину.
   — Да ладно.
   — Садись-садись, мы все сделаем. Да, Насть?
   Настеньку передергивает. Феликс злодействует. Поливает новокаином стерильную простыню, протягивает ей — заворачивай! Существо продолжает хвататься за что ни попадя, Че бьет его по рукам, потом, заломав, кивает близкой от отвращения к обмороку Насте: давай!
   — Подтыкай, подтыкай, а то галеры^[65] поползут.
   Они пристегивают тело ремнями.
   — Держи его.
   — Феликс Аркадьевич!
   — Держи, говорю.
   Настенька чуть не плачет. Феликс раскатывает бинт и фиксирует запястья существа к носилкам.
   — Что ставим, Вень?
   — Глюкозу с панангином — пусть капает, и анальгин с релахой, не быстро только.
   Он еще заставляет ее поставить капельницу и только после этого отпускает ее в кабину.
   — Садись, Вень, покурим.
   Жарко, Джексон топит как следует. Мы отодвигаем форточку и закуриваем. В салон заглядывает Настенька:
   — Что запрашивать, Вениамин Всеволыч?
   — Мужчину неопределенного возраста; ожоги ног и спины, вторая степень, тридцать процентов; энцефалопатию, алиментарную дистрофию, педикулез.
   — Ой, подождите, я не успеваю…
   — На скорой, родная, «не успеваю» не катит, — влезает Че, — учись все с ходу запоминать, чтоб дважды не переспрашивать.
   Она смотрит на него ультрамариновыми глазищами.
   — Не смотри на меня так, Настенька. Я ведь это исключительно по любви говорю — другие могут и матом обсыпать, а мы у тебя с доктором добрые…
   Настеньку, во всплеске какого-то запоздавшего идеализма, воткнул на скорую папа. На год. Пусть потрудится доча на благо общества. Боясь расстроить родителя, она честно тянула свой срок. Стройненькая, глазастенькая, невыносимо хорошенькая, Настенька выглядела среди всех наших мерзавцев словно яркая коралловая рыбка, попавшая в мутный, годами не чищенный аквариум с жабоподобными сомиками-говноедами. На беду, через некоторое время ей стало тут нравиться, и, в попытке уберечь красоту и молодость от непоправимого, Феликс беспощадно гноил милую, светловолосую, упругую, как дельфин, девочку…
   — Смотрю я на тебя, Че, и Петра Алексеича вспоминаю — как он в анатомичке заставлял бояр человечьи потроха в зубы брать.
   — Это ты к чему?
   — К тому, что она и так уйдет, незачем ей страшные Соломоновы острова демонстровать.
   — Вень, я на таких, как она, во насмотрелся! — Феликс чиркнул большим пальцем над головой. — Ты ж знаешь, как их наше болото затягивает. Я тебе ее будущее как на блюдце могу расписать. Через месяц закурит, через два станет матом ругаться. Через год сделается независимой, взрывной, острой на язык язвой, причем снаружи это будет совсем незаметно. По великой любви выйдет замуж, а через месяц супруг обнаружит, что унижать себя она не дает и сама при этом может обосрать так, что ввек не отмоешься. Он немного потерпит и уйдет, а у нее к тому времени уже дите на руках. И из декрета на ставку семьдесят пять: «прощай, молодость!» называется.
   Он глубоко затягивается.
   — Ты посмотри на нее — она ж цветок! Ее ж бабье наше враз возненавидело за то, что кожа чистая, зубки белоснежные и грудки холмиками. Ты б слышал, что о ней в диспетчерской говорят…
   Че замолкает. Я оглядываюсь. Нам снова светят потрясающие, как у Алферовой, глазищи.
   — Дали академию, на Загородном.
   — Ну, в академию так в академию. Давай, Жень, трогай.
   Феликс цыркает слюной за борт.
   — В Мариининский^[66] его надо. Вывалить на ступеньках, пусть полюбуются…
   AmbulanceDream. Стойкая, как вера в загробную справедливость, и несбыточная, как обещанный коммунизм. Привезти на Исаакиевскую и сунуть под нос этим, с флажками на лацканах: нате, смотрите, сволочи!
   — Не оценят.
   — Ясное дело. К тому ж выходной нынче у всех…
   Я уже и не помню, когда Новый год дома встречал; меня, после летних загулов, не спрашивая в новогодние праздники ставят. Можно, конечно, и первого, но первого хуже — целые сутки на синдром Оливье ездишь, рогами в землю домой приходишь. В Новый год веселей, потому я и вызвался. Фельдшером мне дали Настеньку, а Феликс к нам до кучи пристроился.
   — Паспорт, страховой полис…
   Регистраторша поднимает голову и, выпучив глаза, застывает, делая глотательные движения — ни дать ни взять жаба весной, только без пузырей за ушами.
   — Ч-ч-что это?
   — Это — оно.
   — Военный?
   Да-а, не приучены на Загородном к неожиданностям, не приучены. То ли дело на Клинической, шесть: тем что ни привези — бровью не поведут.
   — Скорее военнопленный.
   — Документы есть?
   Поразительно.
   — Мадам, он голый. Ни документов, ни наград.
   — В разведку ходил, — вставляет Феликс.
   — Как же мне его записать?
   — Епт!
   — Пишите: сэр Чарльз, принц Уэльский, инкогнито.
   — А почему к нам?
   Начинается. Для персонала приемников надо специальную форму ввести, с надписью на груди: Больница №… Приемное отделение. А ПОЧЕМУ К НАМ?
   — Просто захотелось что-нибудь подарить вам к Новому году.
   — Почему вы хамите?
   Мысли у них — ход конем.
   — Да, вроде не начинал еще.
   Нет, зря вернулся. Холодно, темно, люди какие-то странные…
   И когда вы только повзрослеете, Вениамин Всеволодович?
   А никогда, Виолетта Викентьевна!
   Не, все, хватит. Отработаю до весны и свалю в Марокко через Европу. Поиграю недельку в Париже, заработаю и в Испанию. До конца лета должно хватить, пусть они тут без меня за жизнь бьются…

* * *

   — О чем задумался, док?
   — В Африку хочу, Жень.
   — А-а. А я в Калифорнию. Сколько себя помню, мечтал — с тех пор как серф^[67] впервые услышал, в семидесятом.
   — Сколько тебе тогда было?
   — Десять. — Джексон поправляет маленькую репродукцию «Трех богатырей», на которой Алеша Попович, вместо лука, держался за подрисованный фломастером руль. — Тридцать лет прошло, с ума сойти.
   — Лучше поздно, чем никогда.
   — И я о том же. Все, брат, линяю.
   — В Штаты?
   — В Штаты трудно. В Канаду. Как раз документы подал, на днях.
   — А родные?
   — А чего родные… Я детдомовский, с женой в разводе, дочка замужем — свободен, как Каштанка. Права международные есть, корешок в Ванкувере фирму держит, устроюсь у него водилой на трак — и весь континент в кармане. Врубись: закат, асфальт, пшеница до горизонта и Джей Джей Кейл с компакта…
   В свои сорок Женька не пропустит ни одной запыленной поверхности, непременно напишет на ней Queen или Doors.
   — А что за корешок, Жень?
   — Хохол. Служили вместе. В восемьдесят восьмом слил. Сначала сам фуры гонял, теперь свое дело открыл.
   — Ну, вообще зашибись!
   — Ага. Подругу себе найду, индианку, а плечевыми только негритянок брать стану. Ты с негритянкой спал?
   — Доводилось.
   — Вот видишь, а я ни разу. Не, хорош, сколько можно? Полжизни тут вермут топинамбуром закусывал, пора и честь знать.
   — Дай-то бог, Женя, дай бог!
   — Короче, ты понимаешь…

* * *

   Большинству моих соотечественников вместо свидетельства о рождении надо «Мойдодыра» выдавать, с ламинированными страницами — чтоб служил дольше. Хоть бы перед Новым годом прибрались, что ли?
   Седьмой час, а уже кривые, как сабли, язык ребром у всех поголовно. О скорой забыли напрочь, в помощи не нуждаются. Но признательны: готовят для нас коктейль — «девятку» с шампанским из грязных кружек. Отказываемся. Удивлены, навязывают. Поворачиваемся и уходим, оскорбляя гостеприимство. Дальше — театр. С брезгливостью лорда: дай им денег, и пусть, на х…й, валят. Пошел ты — сам вызвал, сам и давай! Переругиваясь, считают мелочь; мы тем временем начинаем спускаться. Спохватившись, переключаются: хабалят, кричат вслед матом. Идем обратно — запираются, угрожая из-за двери главой РУВД. Так и говорят: главой РУВД. Че делает им куб анальгина в замок^[68].
   Подъезд соответствующий: ссанье и окурки. Этажом ниже — шедевр. Метровыми буквами на стене: ПРОСТИ МЕНЯ, ПИДОРА, ЛИЗА! Феликс приходит в дикий восторг и выдает экспромтом стихотворение:

 
…и плачут сосульки с карниза,
и кажется — рушится мир.
ПРОСТИ МЕНЯ, ПИДОРА, ЛИЗА!!!
напротив одной из квартир.
 

   Неподдельное отчаяние, драматическая жестикуляция, слеза в горле — умеет. Джексон хохочет. Настенька улыбается. Я рассказываю про одно ножевое: невеста, накануне свадьбы, застала жениха со свидетелем, причем на последнем было ее свадебное платье. Сходила на кухню, взяла ножик и расчеркнулась, как Зорро, у суженого на спине. Тоже, кстати, тридцать первого было. Джексон замечает, что, судя по количеству закупаемого алкоголя, этот Новый год мы запомним надолго. Я в этом году уже запомнил Светлое Христово воскресенье: три ножевых и два огнестрельных. Наблюдал замечательную картину: пять утра, охреневший от трех операций подряд хирург трясет каталку и орет раненому: «С-с-сука! Сука!!!»
   Феликс в ответ рассказывает о массовой драке за свяченые куличи в храме неподалеку и выражает удивление объемам святой воды, вывозимой прихожанами в пятилитровых бутылках из-под «Росинки». Большинство, как он утверждает, вывозит багажниками.
   Для Настеньки же событием года стал День десантника. В этот день в график ставят преимущественно мужиков, водилы держат наготове «самоучители»^[69], а многие надевают под форму голубой тельник — помогает, но не всегда, под утро все равно руки разбитые и хочется написать заяву на увольнение.
   Погранцы в свой праздник тоже шалеют, но десантура им сто очков вперед даст. А вот морячки в День ВМФ — тише воды, за что их народ любит и при всяком удобном случае мотается на Неву корабли посмотреть…
   Только заснул, Настенька за плечо трогает. Ей мама с собой курицу гриль дала и салатик с копченой рыбой, а Женька картошку фри притаранил. Пришлось встать.
   Усадив Настеньку, Че с Джексоном, смачно хрустя крылышками, выхватывают из тела курицы сочное мясо и, сладко воркуя, скармливают Настеньке прямо с вилок. Настенька замечательно смущается, но кушает. Видно, что ей приятно. В самый разгар вваливаются Пак и Лодейников. Пашка несет под мышкой здоровенную «Энциклопедию танков».
   — Ух ты! Где взял?
   Пак усмехается:
   — В нашем магазине.
   Подрезал, значит.
   — Фига! Как это ты ухитрился?
   Пашка подсаживается к нам и выламывает из сустава куриную ножку.
   — В наследство достался, — говорит он с набитым ртом.
   — Суицид у нас, — поясняет Лодейников, — старики сдали комнату, квартирант вечером въехал, а ночью повесился. На ручке от форточки.
   — Где?
   Митька нагибается и показывает пальцем на дом напротив.
   — Девятый этаж. Вон окно… Паскуда, отволок бы за петлю на помойку — пусть крысы жрут.
   Все не то чтоб расстроились, но потчевать Настеньку перестали.
   — Да, пацаны, потешили вы нас. Книжка его?
   — Его. С паршивой овцы хоть шерсти клок. В «Военную книгу» сдам, а деньги в почтовый ящик кину — хоть будет чем за освящение заплатить.
   — Думаешь, задаром не освятят?
   — Хрен его знает, с них станется.

* * *

   Нет, ребята, что-то здесь неестественное происходит. Бесовство оголтелое, сплошной Босх вокруг. Пляска смерти, нелепая и фантасмагоричная, как в японской чернухе. Это уже не совпадение и не случайность — система. Без оглядки бежать надо, пока всех без разбору гвоздить не стало. Переждать и вернуться, когда уцелевшие будут обниматься и плясать в ярких одеждах, как после Великой чумы…

* * *

   — Ага. И настанет Царство Истины.
   Нас снова усылают на какую-то хрень. Настеньку не берем, пусть на стол накрывает.
   — Брось, Вень, тут все уже метастазами поросло. Вон, смотри — иллюстрация.
   Впереди, задрав скорпионий хвост, сучит клешнями снегоуборщик.
   — Гребут точно так же, с обеих рук, а кал под себя валят. Наплодят себе подобных, засрут все вокруг и сгниют потом, в фекальных массах. Онкология на социальном уровне — законы-то у природы одни на всех. Так что грядет фаза распада. Закат империи. Придут вандалы и всем вставят.
   Подает голос Джексон:
   — В таких случаях национальная идея спасает. Или религия новая.
   — Идея, Жень, уже есть — бабло. И новую религию, коль появится, на раз продадут. Просчитают, упакуют и продадут, так же как христианство продали, в свое время. А если ты про нынешние махания триколорами — так это для тех, кто за майку со слоганом на пулеметы помчится, только кивни. Ренессанс на помойке. Из говна Элладу лепят.
   — Так-так. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо…
   — Дык, ёлы! Взять хотя бы тезку моего — Че. Ведь в полный же рост отоваривают, и кто? Те, кого он до хрипа в глотке не выносил. Клубов пооткрывали: с гамаками, с сигарами, с ромом кубинским. Футболок нашлепали… А он, между прочим, редкий бессребреник был, даже когда в ООН речь толкал, у него, как у Бендера, носков под берцами не было.
   Он умолкает, а потом каким-то другим, изменившимся, голосом говорит:
   — Знаешь, я недавно в «Корсаре» девчонку снял, хорошенькую, как Настенька. Пришли ко мне, стал ее раздевать, а у нее на трусиках Че, прям на лобке. Так мне хреново сделалось, аж ком в горле встал. И не вышло у меня с ней, упало все сразу. А главное — она не поняла ничего. Ну, Че и Че — чего тут такого? Все носят…
   Душу обнажил, как горло подставил. Я смотрю ему в глаза. Там — тоска.
   Я молча тыкаю его в плечо кулаком.
   — Слы-ы-ышь, курить есть? Хорошо, что Настеньку дома оставили. — Не курю.
   — Чё, здоровье бережешь?
   — Не люблю, когда изо рта воняет.
   Потихоньку обступают с боков.
   — Чё, подвигов ищешь?
   Рацию из кармана, палец на тангетку — пи-и-и-ик!
   — Нажму еще раз — пойдешь в КПЗ. Пукнуть не успеешь.
   Главное — взгляд держать. Не в переносицу смотреть, а в глаза. И не ссать, даже если очень страшно. Заметят — все.
   — Разрешите пройти?
   С издевкой:
   — Иди.
   Глаза в глаза, обойти не касаясь, и повернуться спиной, уверенно повернуться. Терять нечего: если атакуют, от четверых не отмашешься. Как хорошо, что не взяли Настеньку!!!
   Затылком понял — Че миновал успешно.
   Вышли, закурили.
   Пальцы прыгали.
   — …лядь!
   — Ну!

* * *

   Пробка вмазывает в потолок. Вторая, пшикнув, остается в ладони у Журавлева. Зеленые горлышки, рождая пену, проходятся над пластиковыми стаканчиками. Пена поднимается и опадает. Со дна бьют веселые ключики.
   — Давайте, ребята, за старый год. Три-четыре…
   — Дзыннннь!!!
   — Одесская киностудия!
   Галдят и растаскивают из коробки грильяж. Тычут вилками в сервелат. Все на станции — удачно.
   На экране появляется президент.
   — О, о! Главный Упырь! Громче сделайте.
   — Да ну его на хер! Ты что-то новое хочешь услышать?
   На экране вспыхивает MUTE. Некоторое время все заинтересованно смотрят, как шевелит губами гладкое, репообразное лицо Ельцина.
   — В записи транслируют. Сидит, поди, сейчас в кальсонах, с водкой на табуретке, речь свою слушает…
   Пять минут остается.
   — Восемьдесят шестая бегом! Ребенок полтора года, ожоги. Ира, быстро — площадь большая.
   — Ну… твою мать!
   — Та-а-ак, первый пошел.
   Дите. Ждать нельзя. Журавлев с Бирюком подрываются к выходу.
   — Санек, папку, стетоскоп и новокаин! — кричит Скворцова, рассовывая по карманам шоколад, мандарины и пузырь полусладкого. Хватает миску с салатом, ложки и бежит следом. — С Новым годом, ребята! — уже из глубины коридора.
   Вдогонку вылетает Ленка Андреева.
   — Скво, Скво — стаканы забыла!
   Все, до утра мы их не увидим. Они сейчас через весь город на Авангардную, и дай бог, чтоб их там за Четырнадцатую не впрягли, к тому времени самый падеж начнется.
   Возникают куранты, пошел отсчет. Митька с Феликсом обдирают фольгу, лихорадочно крутят проволочки. Остальные ищут потерянный пульт. На экране по-прежнему красуется ярко-красное MUTE.
   — Блин, скоро вы?!
   Есть, нашли.
   Тинь-длинь-дон-дилинь-дон, тинь-длинь-дон-дилинь-дон. Пауза. Вам… бам… бам…
   Че с Лодейниковым удерживают рвущиеся из горлышек пробки.
   — Девять… десять… одиннадцать… двенадцать! Ааааааааа!!!
   Шар-р-рах, шар-р-рах — только пробки запрыгали! Роняя пену, разливают шампанское. Ленка Андреева тянет рацию:
   — Всем кто в поле, всем кто в поле — с Новым годом, ребята!
   И сразу следом:
   — Восемь-шесть, три-один, шесть-четыре — с Новым годом всех!
   Это Центр, диспетчер.
   — Спасибо, вам также.
   — Шесть-четыре, шесть-четыре…
   — Слушаю.
   — Освободились с Народной.
   — На станцию.
   — Поняли, станция.
   Чуть-чуть не успели ребята.
   — Игорян, ты, что ли?
   — Я, Паш, я.
   — Ну, ты попал, старик. С Новым годом тебя!
   — И тебя также. Ты на станции?
   — Пока да.
   — Если на Солидарности пересечемся, побазарим…
   И тут же ответственный:
   — Не засорять эфир!
   И все замолчали.
   — А ну-ка сыграйте нам, Портос, что-нибудь веселое…
   Феликс протягивает Станишевскому клееную-переклееную гитару. Тот тренькает, подтягивает колки, снова тренькает и снова подтягивает. Берет аккорд и частит боем по струнам:

 
А-а-а, увезу тебя в больницу
я к насупленным врачам.
Ты увидишь, как встречают
панариций по ночам.
 
 
Много нового узнаешь
обо мне и о себе
И не сразу осознаешь —
поворот в твоей судьбе…
 

   Все подхватывают:

 
А-а-а мы па-а-аедем, мы па-а-амчимся
на «фордах» и на «газелях»,
Чтоб успеть на Правый берег
над мостами пронести-и-ись.
 
 
Констатирую бесстрастно —
Твоя жизнь была прекрасна,
Нынче ж Крест вмешался Красный
И тебе уж не спастись^[70]…
 

   — Э-э-э-гей…ля! — илья-муромским басом рявкает Че.
   Остальные улюлюкают и, засыпая стол кружочками конфетти, открывают огонь. Потом закуривают и распахивают окно. Вплывает гром канонады. Небо пульсирует сполохами. Противоугонные надрываются.
   — Во, дают джазу!
   — Слышите? Без пауз шпарят.
   — Как немцев победили, чесслово!
   Свист, треск; свист, треск. Сунув пальцы в рот, Феликс режет воздух пронзительным, уходящим в ультразвук переливом. Девчонки затыкают уши. Сразу следом вспышка и гул разрыва.
   — Получилось.
   — Так, Черемушкину больше не наливать, — Слышь, Жек, открой хванчкару девчонкам.
   — Штопор дайте кто-нибудь.
   Я протягиваю ему швейцарский ножик:
   — На. Как канадские хохлы в таких случаях говорят, знаешь?
   — Как?
   — Они говорят: куд ю гив ми отой штопор!
   Вокруг уже кто о чем.
   — Паш, а ты чего лохматый такой? Оброс, как Маркс. Давай я тебя с утра подстригу, у меня ножницы с собой.
   — Не, я специально так обрастаю. Меня двадцатого, на конкурсе парикмахеров, в прямом эфире стричь будут.
   — Хорошо еще, что не мыть…
   Народ хихикает.
   — А Кнопа сейчас в «Лондоне» оттягивается. Она какого-то папика с ДТП брала, так он ей свою VIP-карту презентовал — ему, бедолаге. Новый год в травме встречать.
   — А в «Лондоне» в кайф: никакого бычья, одно рафинэ вокруг…
   — Это сейчас они рафинэ, а часам к трем их от пролетариев будет не отличить.
   — Эт точно. — Митька набухал себе стаканчик пепси. — Помню, сдали на первом курсе весеннюю сессию и сели отмечать, в кафе нашем. Обычный треп: билеты — вопросы — ни хрена не знаю… и вдруг, ни с того ни с сего, страсти нешуточные: Шпенглер, Шопенгауэр, Шеллинг — чуть ли не за грудки берутся. Я в угол забился, сижу дятлом: а ну как заметят и про Шпенглера спросят? А я ж ведь ни в зуб ногой, я ж всю жизнь думал, что это пулемет такой, немецкий, вроде кольт-браунинга. Чувствую, надо отлить. Встал: эйншульдиген, камраден, их виль вассерклозет. И самый неистовый за мной увязался, такой, знаешь: да я за Шеллинга брата порву! А сортир в столовке тогда не работал, и народ на микробиологию бегал, напротив. Пошел и я. Слышу вслед: ты куда? Оборачиваюсь, а он стоит у входа и прямо в урну. День белый, альма-матер, преподаватели ходят — по фигу! Отлил, стряхнул, вернулся к дискуссии.
   И сразу же следующий, по ассоциации:
   — Помните, как Лапа в Боткина^[71] загремела? Пришли мы ее навещать, и тоже приспичило: Наташ, у вас гальюн где? По коридору и направо, отвечает, там ячейки, мой горшок номер семнадцать.
   Кто-то добрался до пульта и зачастил, меняя каналы. Мелькнула Лив Тайлер.
   — О, это ж «Крэйзи», верни. И громче сделай.
   Все идут танцевать.
   Мигает елка. Помимо гирлянды, ее обмотали кардиограммой, на которой последовательно: желудочковая тахикардия — фибрилляция желудочков — непрямой массаж сердца — изолиния. По традиции, пленка каждый раз новая, ее открепляют от карты вызова и хранят до 31 декабря.

 
Crazy, crazy, crazy of you, baby…
 

* * *

   Под ладонью подрагивает женский крестец. Я касаюсь губами пахнущей табаком и шампунем макушки, и на меня вскидываются широченные, поблескивающие зрачки. Краем глаза я вижу, как Че целуется с Настенькой и оба плавно дрейфуют в сторону коридора.
   — Двадцать седьмая, стенд an! Попраздновали, и хватит.
   — Что берем, Вень?
   — Мандарины и джин.
   Настенька кладет в пакет плоды и жестянки.
   — Леди и джентльмены — увидимся утром!

* * *

   И понеслось. Один за другим, без заезда.
   00.57. Пробка от шампанского в глаз — офтальмотравма. Литейный, двадцать пять.
   — Как Настенька?
   — Слушай, удивительно — все при ней, а танцевать не умеет, вести не дает. Что с ней танцевать, что с памятником Чернышевскому — без разницы.
   — Почему именно Чернышевскому?
   — Потому что он там сидит…
   01.43. Земля Второй станции. Взорвавшаяся в руках петарда — Байкова, восемь, микрохирургия кисти.
   — …слушай, я к ним саркастически отношусь. Помню, иду по Невскому, гляжу — афиша. Прямо сейчас, в ста метрах отсюда, выдающиеся поэты нашего города будут читать свои бессмертные произведения. Решил приобщиться, а то все «Мани-Хани» да «Мани-Хани». Там, думаю, и девчонок много — девчонки, они поэзию любят. Купил билет, зашел. Шесть рублей за вход брали, я еще удивился, почему именно шесть?
   Короче, попал внутрь и понял, что ни о чем. Литературный тусняк, все друг друга знают, чужаки на отшибе, а девушки не в себе поголовно — блуждают с нездешними взорами и сборники у поэтов подписывают. А поэты — полный п…ц! Патлатые, немытые, с перхотью. Пиджаки грязные, штаны с пузырями, а один придурок даже с бантом — вот …ля буду, бант надел!
   — «Бабочка»?
   — Да нет же, бант. Настоящий. Как у Карандаша в «Веселых картинках».
   Сели. Я сдуру в середине устроился. Сначала поздравляли всех, чуть ли не поименно, затем старичок встал, блаженненький, как Циолковский, и за…бал насмерть, былых поэтов вспоминая. Потом с ответными речами выступили, и лишь минут через сорок чтения начались. Заныли, застенали, пальцами задвигали. Я сижу, ни хера не понимаю. Сначала думал, что не дорос, потом понял — козлы! Особенно когда лауреат вышел, под занавес, как Киркоров. Ничего такой лауреат. Прыщей штук сто, штаны белыми нитками строченные, и значок на груди — «Танк Т-35». Полный …банат, у него даже ботинки под кеды стилизованы. Дольше всех читал, вне регламента: о хренах, о пряниках, о вине кампари…
   Устал я. Вышел и бегом в «Корсар», к рокабилам. Рокабилы, когда в ударе, дэцэпэшников исцеляют. С девчонкой познакомился, Музой звали — всю ночь меня потом вдохновляла, едва на работу успел. На носилках спал, между вызовами…
   02.39. Поехали за Шестнадцатую. Без сознания во дворе: перепой, спит, нашатырь под нос, драка, мы победили.
   — …да ни фига! Баски уже в раннем Средневековье у Ньюфаундленда треску промышляли; ирландские монахи в девятьсот каком-то чуть ли не на байдарке в Америку прошвырнулись; про викингов я вообще молчу, а в Мексике сейчас клады римских монет находят. Так что знал Колумб, куда шел, просто не бакланил на всех углах, а грамотно пропиарил все это дело. Кому надо было, тот помалкивал. Официально считается, что до XVIII века из Атлантики в Тихий ходили только Магеллан, Дрейк и еще двое, забыл кто. А на самом деле флибустьеры с Карибов как на работу туда плавали, испанские форты грабить. Сами они это не афишировали, а в хрониках сплошь да рядом: опять приплывали, уроды, всех наших порезали!..
   02.57. Потихоньку двигаемся к дому. Пискаревка. Судорожный припадок: реланиум, витамины, глюкоза, оставлен на месте.
   — …там, где я учился, учителя… ммм… своеобразные были. Немку припахали еще и английский преподавать, она, подозреваю, его вместе с нами учила и всем нам стойкий бундесовый акцент привила; а музыкант популярные песни, типа «Крылатых качелей» или «Когда уйдем со школьного двора», на свои мелодии перекладывал…
   03.30. Вотчина. Перелом обеих лодыжек — с улицы в Солидарь.

* * *

   В Александровской народу полно. Каталки заняты, персонал мельтешит, охрана в боксах бычье усмиряет, а от входа до самой травмы, как в застенке, след кровавый по полу, вытирать не успевают. Скорая вся в дедморозовских колпаках почему-то, один Карен с Двадцать второй в стетсоне своем неизменном. Накурено — дышать нечем.
   — …она ему так капризно: у вас руки холодные. А Мишка ей: а у вас ноги!
   — …и начал их высоким тенором, при медсестрах, мордой об стол тыкать. Они терпели-терпели, а потом и посоветовали ему: больше тестостерона^[72] в голосе! Тот и стух сразу. Слышь, дай шляпу померить.
   Нахлобучивает, смотрит в зеркало, сдвигает то так, то этак, любуется.
   — Да ковбой-ковбой.
   — Ага. Только не Мальборо, а Хаггис.
   Вваливается Парамон, однокашник. Здоровый, усатый, румяный — кровь с молоком.
   — Мушкетерам короля — от гвардейцев кардинала! Здоров, Папульдер!
   Так меня в институте называли, от слова «папа» — младенец, которого я на детских инфекциях курировал, после третьего посещения в отцы меня произвел.
   — Здорово, Парамоша, с Новым годом тебя. Как оно?
   — Невзирая.
   — Валерий Саныч, вот вы все знаете…
   Парамон — ассистент кафедры, половине присутствующих здесь фельдшеров двойки ставит.
   — …лечение геморроя без операции — это как?
   — Зализыванием.
   У кого-то ожила рация.
   — Семьдесят седьмая.
   — Семь-семь, слушаю.
   — Свободны с адреса. Смерть до прибытия, оставлен с милицией.
   Плотный крепыш, нажав тангетку, опережает диспетчера:
   — От вскрытия отказался. Актив^[73] участковому патанатому.
   Хохот.
   — Это кто там такой остроумный?
   — Угадайте!
   Возникает Феликс:
   — Веня, тигрятник видел?
   — Нет.
   — Сходи погляди.
   — Чего там?
   — Увидишь. Тебе понравится.
   В тигрятник стаскивают упившихся Дед Морозов. Зрелище напоминает пейзаж «После битвы». Среди лежащих вповалку тел, там и сям, словно пики, косо торчат золоченые посохи, то и дело слышатся хрипы, зубовный скрежет и тяжкое, стонущее клокотание, вздымаются неестественно вывернутые валенки и трепещут, опадая и взметываясь, седые бороды — впечатление такое, будто здесь полегла рать ополченцев.
   Над всем этим стоит скоропомощный человек. Заметив меня, он простирает в сторону павших руку и, выдвинув челюсть, поет:

 
И горел погребальным костром закат.
И волками смотрели звезды из облаков,
как, раскинув руки, лежали ушедшие в ночь
и как спали вповалку живые, не видя снов…
 

   — С Новым годом! — Было видно, что он здорово на кочерге.
   — Взаимно, всяческих благ.
   — И вам… — он икает, — ой-ё… того же.
   — Джин?
   — Сидр.
   Появляется Феликс. Уже вмазавши.
   — Здорово, Марик. С наступившим.
   Марик важно кивает. Че обращается ко мне:
   — Как тебе?
   — Сильно. Жаль, фотика нет.
   — Все в порядке, ребята нащелкали. Я договорился, нам сделают.
   — Ты, я гляжу, уже причастился?
   — Да ладно, Вень, два раза всего. Больше не буду, честное медицинское.
   — Где Настенька?
   — На батарее. Ее там штурмы клеят.
   Настенька, падла, тоже угостилась, но, в отличие от Феликса, на нее выпитое подействовало сокрушительно. Она звонко смеется, прильнув к могутному спецу со стетоскопом на шее. Тот нашептывает ей на ушко и, не теряя времени, прихватывает за округлости.
   — Так, коллега, мадемуазель сегодня принадлежит исключительно нам.
   — Да ладно, дайте отдохнуть девушке.
   — У вас свой фельдшер есть, даже два — вот с ними и отдыхайте.
   Вокруг смеются. Мы выходим. Настенька идет твердо, но на воздухе чувствует головокружение.
   — У-У-У, да ты, ваше благородие, нарезался. Че, в натуре, что за дела?
   — Прости, отец, недоглядел.
   — Жека, мы ее к тебе, на сиденье, а сами сзади. Пусть поспит малость.
   — Куда едем?
   — Петра Смородина, двадцать два, у двести восемьдесят девятой квартиры.
   — А этаж?
   — Двенадцатый.
   — Чего там?
   — Нарушняк, похоже, у бабушки.
   — Вовремя.
   — Не говори. Поехали, Жень.
   Че болтает.
   — Марик когда-то у нас работал. Обожает у тигрятников петь, особенно когда там вцепившись в решетку стоят. Встанет и поет. Высоцкого, например:

 
Часто, разлив по сто семьдесят граммов на брата-а-а,
даже не знаешь, куда на ночлег попаде-е-ешь… —
 

   или стихи читает:

 
Оковы тяжкие падут,
темницы рухнут, и свобода
вас примет радостно у входа,
и братья меч вам отдадут.
 

   Из-за Лехи ушел — несколько лет по ней сох.
   — А она?
   — А она была холодна, как Снежная королева.
   Он вздыхает.
   — Э-хе-хе, Леха-Леха… каких людей теряем. Она работает сегодня?
   — Угу.
   Лариску все-таки доломали, заставили по собственному уйти. На неотлоге сейчас трудится, у себя где-то.
   — Давай позвоним ей?
   Че с новогодней премии купил дорогой мобильник и теперь играет с ним до умопомрачения: накачал мелодий, поназаписывал всякой дряни, и всякий раз, когда ему дурным голосом сообщают о прибытии очередной эсэмэски, бурно радуется, как кретин в луна-парке.
   — Хочешь — звони.
   Он набирает номер, долго треплется с ней ни о чем.
   Все то же самое: ты где? как дела? вызовов много? чего-нибудь было? а-а-а, у нас, помню, тоже такая фигня была… Peoplearestrange. Выкладывать кучу денег только за то, чтобы регулярно докладывать, где ты?
   — У нас? Без заезда… Не, встретить дали… Час примерно… Я? С Джексоном, Веней и Настенькой…
   И показывает мне: говорить будешь?
   Нет.
   — Ладно, пока… Непременно.
   Складывает машинку.
   — Тебе привет… Ты чего такой?
   Я киваю на сотовый:
   — Не мое это дело, старик, но лучше б ты на коралловый риф свой слетал. И Новый год в ночном погружении встретил. Знаешь примету?
   Задел. За живое задел. Пожалуй, даже резанул по живому.
   — Ч-черт, мне и в голову не пришло…
   Расстроился. Очень. Как-то даже осунулся сразу.
   — Ч-черт! А ты тоже хорош — взял бы да и подсказал.
   Возьмет сейчас трубку и выкинет за борт, с него станется.
   — Ладно, еще не поздно. Отнеси обратно — через неделю туры в Египет за бесценок пойдут.
   — Да, но с приметой-то я пролетел. Блин, какая идея! Зараза ты, Вень, честное слово…

* * *

   Старушка возится на полу, словно налим в тазу. Неврологии у нее нет.
   — Гипует^[74] старая. Насть, ты глюкометром пользоваться умеешь?
   — Нет.
   — Феликс, покажи.
   Че извлекает из кармана прибор и ловит бабульку за палец.
   — Сначала надо добыть капельку крови.
   Он колет бабку в концевую фалангу, отчего та вдруг пронзительно верещит. Мы вздрагиваем. Продолжая визжать, бабка остервенело выдирается и, когда Феликс ее отпускает, умолкает.
   — Фиги, легкие у старушки! Смотри: нажимаешь сюда, капаешь, ждешь. Вот, пожалуйста — один-пять. Норму сахара знаешь?
   — Четыре?
   — Примерно. Три с половиной — шесть. Что в таких случаях делаем?
   — Глюкозу.
   — Молодец! Набирай шестьдесят.
   Настенька вытаскивает три двадцатикубовых баяна.
   — Стой-стой-стой, двух хватит. Введешь один, отдашь мне, пока вводишь второй, я набираю первый, понятно?
   Пока Настенька набирает, Че закатывает бабке рукав.
   Потом, сев к ней спиной, зажимает в своей подмышке ее руку и, ухватив за запястье, командует:
   — Давай.
   Почувствовав укол, старуха воет сиреной и, извиваясь, словно минога, вырывается, суча ногами и колотя Феликса по хребту свободной рукой. Настенька пугается, порет вену и выдергивает иглу. Из дырки, в силу плохой свертываемости, фигачит кровь, и, в довершение, на площадку вылезает стая жильцов.
   — Вы что, сволочи, над старухой издеваетесь?
   — Мы не сволочи. — Я сижу у бабки на ногах и, надавив ей на плечи, прижимаю к полу. Феликс держит одну руку, я другую. — Ей надо сделать укол, а она не дает… набирай сразу шестьдесят… восемьдесят набирай.
   — И баян без иглы дай.
   Бабка перестает подскакивать и всю энергию вкладывает в ор. Исхитрившись, Че одной рукой фукает ей под язык двадцатник глюкозы. Секунда — и мы с ног до го ловы оказываемся в липких каплях концентрированного раствора.
   — Беспонтово, Вень, обратно выплевывает. Настя, блин, ты быстрее можешь?
   Настенька уже набрала две двадцатки и заканчивала набирать третью.
   — Куда ж вы такую дозу-то лошадиную?!
   Понеслось.
   — Пожалуйста, не мешайте нам. Если не можете это видеть — уйдите.
   Феликс, освободив руку, зажимает бабке рот.
   — Да люди вы или нет? Фашисты!
   С нижнего этажа подошли:
   — Вы чё …ляди творите? Совсем о…ели?
   Все, попали: их много, они пьяные, и они ни…уя не понимают.
   — Так, б…, отлезли все от нее! Отлезли, я сказал! Чё вылупилась, коза?!
   Настенька медлит.
   — Коли, Настя. Да коли же, ептать!
   Они — совки. Они делают евроремонты и ездят в дорогих иномарках, но они — совки. Никто из них не решится перейти от слов к делу, все будут ждать, когда начнет кто-то другой, а до этого они будут стоять над душой и бычить. Объяснять бесполезно. Надо сцепить зубы и молча делать свою работу, тогда на этом все и кончится — по…дят да разойдутся. А сорваться, ответить — значит дать им то, чего они добиваются: casusbelli^[75]. Бабку эту они в гробу видели, им нужно что-то, что задело бы их лично, а сочтя себя оскорбленными, они, когда их много, они пьяные и ни…уя при этом не понимают, могут полезть в драку.
   Одна из жен, оставив открытой дверь, демонстративно набирает 03.
   — Але! Тут ваши санитары старуху убивают…
   И смотрит на нас: перестанем мы или нет? А вот и не перестанем!
   — Але! Да… ваши санитары над старухой измываются… Петра Смородина, двадцать два… Я? Соседка… Из двести восемьдесят восьмой.
   С ответственным соединили.
   — Не знаю… издеваются, в общем… руки ломают, рот заткнули, эсэсовцы… Да, хорошо. Вас к телефону.
   Это она мне. Сейчас, побежал!
   — Скажите, что я позвоню, когда мы закончим.
   Озадачились. Стоят, переминаются, но хоть заткнулись — и то хорошо.
   — Болюсом, Настя, болюсом.
   Двадцать кубов, сорок, шестьдесят… Старуха подсыхает, успокаивается, кожа ее розовеет, взгляд принимает осмысленное выражение. Эти уроды, потоптавшись, расходятся по квартирам.
   — Алло, любезный! Как насчет извиниться?
   Дверь закрывается. Че несколько раз жмет на звонок.
   — Чё надо?
   — Ты оскорбил девушку. Будь мужчиной — извинись перед ней.
   — Выйди отсюда!
   Он крупнее Феликса килограммов на тридцать. Толкает в грудь, Че отлетает, дверь захлопывается.
   — Набери анальгина, Настя.
   — Брось, Феликс. Оставайся в шляпе.
   Старушка уже оклемалась и, переживая ситуацию, мелко крестится.
   — О х-хосподи. Царица Небесная, спаси вас Христос, ребятки, дай бог здоровья…
   — Вы из какой квартиры, бабушка?
   — Да вот же, из двухсот девяностой…
   Она шарит по карманам.
   — Ключ! О господи, ключ оставила, вот же напасть какая. И чайник на плите, как на грех… Ой, погорим, ой, погорим!
   Бабка плачет. Феликс изучает замок.
   — У вас дверь внутрь открывается?
   — Внутрь, миленький, внутрь.
   — Вень, давай высадим — потом гвоздями обратно прибьем… У вас молоток есть?
   — Погоди. Бабуля, замок сам захлопывается?
   — Сам, сам.
   — Значит, если дверь открывается внутрь, то скос у язычка к нам… Так, Че, ты отжимаешь вбок, я поддеваю ножом.
   Дверь старая и расшатанная. Черемушкин упирается ногами в проем.
   — Давай!
   Лезвие в щель до упора, надавить и легонечко на себя. Минута, другая… Феликс, весь красный, орангутангом висит на ручке.
   — Ну, скоро там?!
   — Сейчас.
   Есть! Внутри щелкает, и дверь открывается.
   — Вуаля!
   Везде горит свет. На кухне бьет паром чайник. Воды в нем на донышке. Вовремя.
   — Ой, спасибо, сыночки, ой, спасибо, родименькие… Дай бог здоровья, дай бог…
   — Инсулин покажите, бабушка.
   Она сует мне коробки, ампулы и простыни аннотаций.
   — Насть, сахар померь.
   — Сынок, поставь чайник заново — хоть чаем вас угощу.
   Обвалилась усталость. Как-то сразу накрыло — ничего не хотелось.
   — Не, баушка, спасибо, поедем мы.
   — Вень.
   — Чего?
   — Ну, сам не хочешь, дай бригаде попить. Три часа еще кантоваться. Сядь, истории напиши или ответственному сходи отзвонись. Чего ты как не родной? Остаемся, бабуленька, чем потчевать будете?
   Потчевать особо нечем. Булка, масло, варенье. Стандартная старость: выцветшие обои, убогая мебель, черно-белый «Рассвет» в углу. Грамоты на стене. Детей нет — война, дед месяц назад умер — фотография в рамке и накрытая сухарем стопка. Все, что осталось: диабет, почтальон раз в месяц и желтые грамоты.
   — Давайте-ка я вам по рюмочке налью. — Бабка булькает подозрительного вида наливкой. — С Новым годом, сыночки! С Новым годом, красавица, дай бог тебе мужа хорошего и детей здоровых. — Настенька взмахивает ресницами. — И вам, милые, дай бог всего, и чтоб не так, как у нас…
   — Спасибо. — Чего бы ей в ответ пожелать? Разве что дом престарелых получше, да где теперь такой сыщешь? Не в Германии, чай. — Вы ключ на шею лучше повесьте, на веревочке.
   — Повешу, сынок, повешу. Прямо сегодня и сделаю. Ох, господи-господи, вот угораздило…
   — Че, блин, хватит жрать — не к боярам приехал.
   — Да ешь, сынок, ешь, работа, поди, тяжелая? А девушке-то каково, девушке — ох ты, горюшко… Я тебе, милая, вот что подарю.
   Бабка шаркает в комнату, скрипит там ящиком, возвращается:
   — Вот, от отца еще. Отца не помню, в двадцать девятом забрали, а их до сих пор храню.
   Серебряные сережки, А может, и не серебряные — кто их разберет?
   — Ой, ну что вы, не надо…
   — Бери, дочка. Помирать скоро — так пропадут. Пусть лучше хорошему человеку достанутся. Вспоминать обо мне будешь, может, свечку когда поставишь…
   Настенька смущается.
   — Бери, Настя, это дорогого стоит. Бери, не стесняйся, грех не принять.
   — Бери, милая, окажи радость старухе.
   Горло перехватывает. Так же, как когда «В бой идут одни старики» смотришь: строй, землянка, стакан на столе, все стоят и молчат, а потом Быков рукой машет и хроника под «Смуглянку» идет.
   — Ты куда, Вень?
   — Схожу отзвонюсь.
   Телефон у нее старый. Все у нее старое, и сама она тоже старая. Сколько я их таких перевидал: слепых, глухих, бестолковых, морщинистых. А ведь когда-то были как Настенька. В войну. Кто технику на заводах собирал, кто торф на болотах резал, кто горшки в госпиталях выносил. Разослали им в девяносто пятом новенькие ордена, поздравили чохом и успокоились — догнивайте, родимые, земной вам поклон!

* * *

   А я, парень, когда в Англию ездил, на юбилей, то куда б ни вошел — все вставали. Там этот значок, — дед ткнул ногтем в потускневшего британского «Ветерана полярных конвоев», — чуть ли не к Кресту Виктории приравнивают. А здесь, б…, меня даже в госпиталь инвалидов со скрипом берут…

* * *

   Вспомнился Ромыч, муж Ритулин, зятек мой драгоценнейший. Этот, случись чего, в медсанбат не пойдет, в состав какой-нибудь комиссии впишется и, когда все кончится, с полным набором справок окажется. Ничего не упустит, по максимуму получать станет, еще и орденок хватанет. Дока в этих вопросах.
   Уже в Горздрав пролез, суконец. Пока еще там на пуантах танцует, портфель за кем скажут носит, но года через три управлять станет, реформы медицинские проводить, кислород дедкам-бабкам перекрывать.
   И Ритулю он нам испортил. Такая Суламифь была, такая заноза, а теперь — хрусталь, ковры, позолоченный телефон-ретро и кровать а-ля «король-солнце» — под балдахином и с рюшечками. Я к ним давным-давно ходить перестал: душат.

* * *

   — …так и останешься мальчиком. Пора бы уже свое будущее представлять.
   — Я буду высоким, худым стариком с седой бородой и со спадающими на плечи белыми волосами. Жилистым, тонким, с упругой, танцующей походкой старого, проведшего жизнь на пастбище, пастушьего колли. Буду носить джинсы и клетчатые рубахи; буду каждое лето играть блюз в Копенгагене и ходить по горам в Адыгее; буду писать книги, сочинять песни и ездить по свету за деньги, которых вам не хватит и на прокорм; буду свободен от кредитов за жилье, машину и бытовую технику; буду работать, пока нравится, и уходить, когда надоест. Я буду знать десятки фокусов и забавных игр, и детям никогда со мной не наскучит. Они будут звать меня Веня, на «ты» и с нетерпением ждать моего появления. И в каком бы возрасте я ни был, девушки всегда будут отдавать предпочтение мне, а не молодым людям, даже если те имеют научную степень, ходят в костюмах и играют ключами от иномарок.
   — Насчет степени это ты на меня намекаешь?
   — Конечно. На тебя и на твой диссер, как ты его называешь.
   — Да тебя просто жаба душит. Ты в свои тридцать пьянь по улицам подбираешь, а я уже кандидатскую защитил.
   — А много ли в ней твоего, а? Накачал чужих работ из Сети, порвал на части и переклеил по-своему в «Ворде». Я ж помню, как ты ее делал — будто на постылую жену залезал: надо. А на науку должно стоять, как на девчонок весной, — до беспамятства. Так, чтоб забывал все на свете, чтоб за уши не оттащить: только кончил — опять встает! О ней, как о женщине, думать надо — о ней самой, а не о том, сколько она приданого принесет.
   — Ну, ты прям как из яйца вылупился. Спрячь шпагу, монсеньор, арестуют: не те времена!
   — Так, началось: не мы такие — времена такие.
   — Вот именно. А насчет женщин… Имей в виду, браки по расчету самые прочные.
   — Да, я знаю. На Ритуле ты ведь тоже по расчету женился.
   — Ага. Жуть, как на вас приподнялся, на семье военного пенсионера.
   — Брось. Ты ведь ее по-настоящему не любил никогда, просто красивая девочка приглянулась — у молодого и перспективного администратора должна быть очаровательная жена.
   — Я Ритуле дал то, чего она от таких, как ты, не дождется.
   — Да ей это на фиг не надо было! Мы с ней другие вещи ценили.
   — Ты, может, и другие, а она — нет…
   Отец его терпеть не может. Недавно Ромыч десять соток купил и, когда все у родителей собрались, начал перед женщинами разглагольствовать:
   — Сейчас надо вкладывать деньги в недвижимость, в землю… все умные люди так поступают.
   Деловой, словно с ним из Центробанка регулярно советуются. Мать — она вообще к нему с пиететом, — кивает, и Ритуля — квашня! — сидит, поддакивает.
   Батя слушал-слушал и н-н-на ему промеж глаз.
   — Да-а, — говорит, — ты у нас теперь крупный землевладелец. Латифундист. Целых четверть акра в Пупышеве.
   Ромыч тогда сделал вид, что не обиделся, ему это хорошо удается, привык уже. При отце они таких разговоров больше не заводят, но меня поучать по-прежнему обожают.

* * *

   — …дурачок какой-то. Да все так делают, всегда так было, и жизнь так устроена! И не переделать ее. А раз так, надо по ее законам играть. Чего ты всем этим своим донкихотством хочешь добиться, я не понимаю?
   — Я, Ритуля, хочу устать от усталости, а не от собственной старости. Как в песне; помнишь? Или забыла уже?
   — Инфантилизм это. Четвертый десяток скоро, а все с протянутой рукой стоишь, к чужим в машины напрашиваешься. Свою пора бы иметь…

* * *

   Парамон, зараза, мне только после их свадьбы поведал, как он Ромыча на первом курсе в сортире застукал, когда тот в бутылку из-под «Хайнекена» «Жигулевское» переливал. Тогда «Хайнекен» мог себе позволить только солидный человек, а Ромыч канал под солидного: был старостой курса, ходил в костюме и в обеденный перерыв ежедневно пил заморское пиво. Парамон — вот ведь Шерлок! — заметил, что Ромыч никогда бутылку не допивает и вместе с крышечкой уносит с собой, целый день глаз с него не спускал и, в конце концов, вывел на чистую воду. Только вот не сдал он его тогда, пожалел, а впоследствии пожалел, что пожалел — Ромыч ему это запомнил.

* * *

   — Свою, говоришь? А ведь сам ты машину в кредит взял.
   — Ничего подобного.
   — Ну или занял у кого-то. Мы ж тебя в первом семестре еще раскусили — на брюхе шелк, а в брюхе щелк. Смело табличку можно вешать: «На витрине выставлены муляжи». Ты ж ведь как банановая республика — всему миру должен. Потому и рвешься наверх, дескать, дорвусь — рассчитаемся. А ну как обломаешься, а?
   — Не обломаюсь, не бойся.
   — Да, пожалуй, что и так. Просто сменишь в нужный момент хозяина, и порядок! Такие, как ты, от гельминтов произошли, от кошачьих двуусток. О вас потом в учебниках напишут: то был подлинный расцвет царства сосальщиков…
   — А ты не боишься, что я сейчас…
   — Нет, Ромыч, не боюсь. Сейчас ты утрешься. Ты это и сам знаешь. Утрешься и как ни в чем не бывало будешь мне улыбаться долгие годы. А потом нагадишь, как в «Бочонке амонтильядо», как Валерке Парамонову нагадил. Ты умеешь, я знаю…
   — Пошел вон отсюда!
   — Да уж не беспокойся, не останусь.

* * *

   — Ну что, хлопцы, в седло?
   — Ох, ребятки-ребятки, так и не прикорнувши всю ночь… Плохо еще кому-то?
   — Да как вам сказать…
   — Что там, Вень?
   — Потом скажу, не здесь. — Чую — жопа. До свидания, бабуля. Поесть после инсулина не забывайте.
   — До свидания, милые. До свидания, хорошие. Дай бог здоровья…
   — Так чего там, Вень?
   — Мужик в подъезде повесился.
   — Иди ты!
   — За что купил…
   — У них что, блин, фестиваль нынче?
   — У них, похоже, по жизни фестиваль. Пороховская, сорок девять, Жень.

* * *

   — Фигассе, утро в деревне!
   Мужик. В валенках. В пролете между вторым и третьим. Как к лифту повернешься — во всей красе виден. Выбрал время, говнюк!
   — Милицию вызвали?
   — Вызвали. Хорошо еще, я первый его заметил, а то у меня жена беременная. Прижал ее к себе, глаза ладонью закрыл и провел. Вы его снимете?
   — Нет.
   — Сейчас народ потянется — вдруг кто еще беременный будет? Или с сердцем кому плохо станет? Может, снимете? Я вам ножик дам.
   — Да ножиков у нас у самих навалом. Таких только милиция вынимает, понимаешь — а вдруг ему помог кто-то?
   — И что делать будем?
   — Встанем у двери, будем входящих предупреждать.
   — Да не надо — вон, приехали уже.
   Хлопнула дверь, затопали шаги. Трое. Один, правда, возвращается.
   — Что у вас тут?
   — Висит.
   — Понятно.
   Сержант и девка-стажерка. Жвачку жуют, чавкают.
   — Направление вам?
   — Не. Мы патрульные. Услышали по рации, посмотреть заехали.
   — Тогда встань у двери народ предупреждать.
   — Не. Нам ехать надо.
   Уходят. Экскурсанты, мля.
   — Кофе хотите?
   — Хотим.
   — Ты давай вниз иди.
   — Фиги! Вы тут кофе пить будете, а я на сквозняке мерзнуть.
   — Мы тебе принесем. Давай.
   Феликс спускается. Проходит пролет.
   — Ох, ни хрена ж себе!!!
   — Чего там?
   — Иди сам посмотри.
   Много я ментов видел, много о них слышал, но чтоб такое… Босой висит, без валенок. Сняли.
   — То-то я думаю — их же вроде трое было.
   — Один вернулся сразу. Я думала, поплохело ему.
   — Ага, как же! Похорошело.
   — И ведь не побрезговал, мусор.
   Мужик, похоже, с таким еще не встречался — взгляд такой, будто глазам не верит.
   Надо занять его чем-нибудь.
   — Вы там что-то говорили про кофе?
   — Да-да, минуту.
   Мы сидим рядком, спинами к батарее, и прихлебываем из кружек.
   — Круто, да, Настя? Будет что папеньке рассказать.
   — Ты, Че, как знаешь, а я подрываюсь отсюда. Январь отработаю и подрываюсь. Я здесь словно в авангардной постановке участвую, того и гляди, крышу снесет. Театр абсурда: один публично в петлю лезет, праздничную ночь людям портит; другой — при форме! — у всех на глазах валенки с него стаскивает; третий перед любимой девушкой вешается; четвертый для этого комнату снимает у стариков. Пенсионеры за пачку гречи голосуют за кого скажут — уж лучше б в войну немцам служили, честное слово; девчонки за пятьсот рублей в прямом эфире голым задом в таз с клеем садятся; мужики колготки натягивают и кривляются, полные залы собирают. По-моему — края, приплыли. Надо как можно дальше отсюда быть, когда эту Атлантиду накроет.
   — И пусть мертвые хоронят своих мертвецов?
   — Точно.

* * *

   — Ну-ка, подержите его…
   — У нищих слуг нет. Мы вас и так два часа ждали, только и делали, что баб с закрытыми глазами к лифту водили. Так что е…тесь сами.
   Спустились, вышли.
   — Правильно, Вень. Совсем оборзели, мерзавцы, Агапита на них нет.
   — Кого нет?
   — Петьки Агапова. Был у нас такой, давно, правда. Как подберет ужратого с ментовской ксивой — корку с моста, а тело в пьяную травму на Пионерскую, Не был там?
   — Нет.
   — Жуткое заведение. Приемник — зверье. Зондеркоманда. Вот он их туда и свозил. А однажды взял одного со стволом — на ногах не держался, гадина. Ствол в Неву, удостоверение в клочья… люто их ненавидел.
   — Было за что?
   Че кивает. Потом продолжает:
   — Я и сам из их обезьянников принципиально народ эвакуирую. Вывожу, как по Дороге жизни. У иных даже на метро денег нет — все отбирают, шакалы.
   — Сергей Сергеич тоже однажды вывез, даже до квартиры довел.
   — Сергей Сергеич, Настенька, за деньги, а мы бесплатно. Он с тобой потом поделился?
   — Не-е-ет… — изумленно.
   — И не поделится — жадный. Он у первоклассника деньги может вытащить, был случай. Тому мама на завтрак дала, а доктору как раз на баночку джина не хватало. Ты смотри, Настенька, не водись с ним, он тебя плохому научит. Станешь деньги красть, водку пить и Шнура слушать.
   Джексон хмыкает.
   — Чего ты, Жень?
   — Рецензию тут читал, на последний альбом, так его там на полном серьезе тонким лириком называют, ранимой душой. Хрупкой, бля, как сервиз. О!
   Он добавляет громкости и смотрит на нас.
   «ПинкФлойд». Wish You Were Неге.
   — Базара нет, дружище — исчерпывающе!

* * *

   9.00. Все. Отработали. Сейчас истории напишу, отзвонюсь, и домой.

* * *

   — Закурить не найдется?
   Дед Мороз. Злые и неопохмеленные, они слоняются по приемнику, расстегнув тулупы и сунув в карманы заблеванные казенные бороды.
   Я протягиваю ему пачку, там еще остается штук пять.
   — Держи. Оставь себе, у меня еще есть.
   — Спасибо.
   С наслаждением затягивается.
   — Чего домой не идешь?
   — Не пускают.
   — Как это не пускают?
   — Пока доктор не выпишет, охрана не выпустит.
   — Так вас же больше — собрались в кучу и вышли: только троньте, гады!
   — А паспорт?
   — Вечером заберешь. На крайняк другой сделаешь. Напишешь заяву: так, мол, и так, прое…ли мой документ в больнице — прошу выдать новый.
   — Да ну, париться еще…
   — Тогда жди. Глядишь, к полудню и выпишут.
   Им даже ссадины не обрабатывали, просто стаскивали, как падаль, в тигрятник, а они выйти боятся. Сидят, плевки терпят.
   Ну, вам же сказано — ждите! Врач освободится, придет.
   А я бы и в одиночку ушел. Взял бы, к примеру, ведро в смотровой, и на выход.
   Стой! Куда?!
   А девчонки-сестрички попросили мусор вынести — умаялись за ночь, бедные… И только меня и видели. И пес с ним, с паспортом, что я, по улицам без него не ходил?! А эти… Послал же бог земляков — никто решение принять не способен, не услышат «пассажирам покинуть корабль», так и утонут на хрен!

* * *

   — Жень, дай в кассетах поковыряться, а то погрустнело.
   «Йес», «Джетро Талл», «Ти Рекс»… О, то что надо! AC/DC, «Дорога в ад».
   — Давай на всю катушку.
   Хорошо, бодрит. Хандры как не бывало. Мы с Че орем и отбиваем ритм по коленкам.

 
I gonna highway to hell, та-ра-та-тара-там, high-way tohell!
 

   Джексон улыбается, Настенька форточкой отгородилась, только зря — децибелы все равно пробивают. Я кричу:
   — Я однажды ее под аккомпанемент кельтской арфы слышал.
   — Чего?
   Делаю тише.
   — Я говорю — слышал, как эту вещь девушка под кельтскую арфу пела.
   — Где?
   — В Копенгагене. Я там две недели играл, на Строгете — это улица пешеходная, вроде Арбата. Со всем уличным народом закорешился: эквилибристы, файрмейкеры, музыканты, мимы… Славное время было! Сам играл, других слушал… тусовался, короче.
   — Нормально наигрывал?
   — Крон триста в день. Сорок евро примерно.
   — А ночевал где?
   — Где попало. На газоне, в церковном садике, в парке палаточку ставил… Однажды, по обкурке, на ступенях Дворца правосудия заснул, в спальнике.
   — Менты не трогали?
   — За что? Я ничего противоправного не совершал. Наоборот, спал, никого не трогал. Один только раз меня полицейские разбудили: монинг, плиз сорри, рабочий день начался, сейчас люди на работу пойдут, а вы им проход загораживаете. Вежливо, с улыбкой, не пыром по почкам, как у нас, а легонечко по плечу: тук-тук-тук. Еще и кофе предложил.
   — Врешь.
   — Век Шенгена не видать!
   Джексон завистливо вздыхает:
   — Ёханый бабай, это где ж я сорок лет прожил-то, а? Тюрьма народов, блин, милицейское государство.
   — Полицейское, ты хотел сказать.
   — Милицейское, Феликс. Это гораздо хуже.
   — Ничего, Жень, недолго осталось.
   — Так ты про кельтскую арфу начал рассказывать…
   — А-а. Короче, там пара поляков была: он на гитаре, она на арфе. Как она пела, мужики! Голос — как у Дженис: наждачный, хриплый, прокуренный; сами в фенечках, типа из ролевых игр; сидят, играют, а вокруг народ полукругом. Cry, Baby, Buffalo Soldier, Highway To Hell — врубись, какой саунд был?
   — Да-а.
   Джексон притормаживает на красный и тут нам врезают сзади. Бьемся затылками, Че с Женькой выскакивают на улицу, я следом. Распахиваю дверь в салон — Настеньку сбросило на пол: стоит на четвереньках, но с виду целехонька.
   — Жива?
   — Жива.
   Хорошо, что Феликс второе сиденье поднял.
   — Нигде ничего? Головой не билась?
   — Нет, все в порядке.
   Мужики несут матом. Тот, что за рулем, лыка не вяжет. Пытается вылезти из машины.
   Вызываем ГАИ. Те возникают немедленно, из воздуха, безо всяких там компьютерных спецэффектов. Берут ксиву — полкан с таможни. Значит откупится, гад. Обоюдку пришьют.
   За нами приезжают. Перегружаем все барахло. Джексон ругается и курит. Он теперь на станцию минимум через час попадет. Самое обидное, что до нее рукой подать, триста метров по прямой.
   — Скажи Гасконцу, чтоб на трубу мне сейчас звякнул.
   — Скажем.

* * *

   1 января, утро. Население спит, и до полудня затишье. Те, кто уже отработал, смакуют заслуженный отдых; те, кто заступил, предвкушают часок-другой сна, а пока что все выпивают и закусывают. Разговор, естественно, о ДТП: кто, когда, с кем.
   — …вываливаемся на Выборгскую, орем, мигаем — первый ряд встал, второй встал. Подъезжаем к разделительной, ждем, пока встречные остановятся. И тут из третьего ряда прилетает чмо и в борт нам — бах! Пациент на полу, мы сверху, свидетели телефоны оставили, и все равно обоюдку нарисовали. Аркадий с тех пор ни мигалок не включает, ни сирены: даже не заикайтесь, говорит, только по правилам — пусть уж лучше один погибнет, чем все.
   Ленка Андреева откидывает волосы, демонстрируя шрамик на лбу.
   — Генка, помнишь? Еще на РАФах работали. Вылетели через лобовое, как птички.
   — Еще бы. Я тогда ребра сломал, Ленка рожу изрезала…
   — Сам ты рожа!
   — Лицо-лицо. А Алехиной хоть бы что — в кресле спала, спиной по ходу.
   — Я потом на два косметических шва полгода работала.
   Вот за что скорую любишь: за треп между вызовами, за то, что с полуслова врубаются, за то, что равны все на линии. Молодой приходит и, если компанейский и не ленивый, ему сразу: садись одесную! Только ради этого сюда и возвращаешься.
   — Как отработали?
   — Не вынимая. Только дым шел от частых фрикций.
   — Мавзолею^[76] больше всех досталось. Ребята говорят, внутри как в очаге массового поражения было.
   — На Васильевский остров я приду умирать — народное гулянье на Стрелке.
   — У меня жена — филолог. Их после первого курса в фольклорную экспедицию отправили, на Псковщину, и ее там старая бабка в избе приютила. Накормила, напоила, на полатях спать уложила. А утром шурует в печи ухватом и бормочет что-то под нос. Жена к краю перекатилась, уши навострила и слышит:

 
Ни страны, ни погоста не хочу выбирать,
на Васильевский остров я приду умирать…
 

   Чегой-то с утра на Бродского потянуло!
   Расслабуха. Заведующей нет, на мозг не давят, уборщица воду не набирает, Горгона не шакалит по помещениям. Тихо, спокойно — красота! Всегда любил в выходные работать, особенно в воскресенье — в понедельник все на работу, а ты домой не спеша…
   — Эх, ребята, вы такое зрелище пропустили! Свалка Дед Морозов на Солидарности.
   — В смысле махыч?
   — В смысле свалка. Куча-мала. Штук десять, наверное, в тигрятнике. Я фотки сделаю, принесу послезавтра.
   — Они, кстати, и сейчас там. Сидят как долбо…бы с Вилла-Рибы.
   — Охрана не выпускает?
   — Ну. Давно бы организовались и дверь на таран взяли.
   — Н-да, не хило так праздничек встретили.
   Пашка Пак хрюкает в кружку.
   — У меня сосед есть, по фамилии Зелепукин. Тридцать первого назюзюкался после смены и в опорный пункт загремел, за публичное мочеиспускание. Супруга его звонит мне на станцию — выручай! Кидаю ложняк, еду. Захожу: Зелепукин в коматозе на лавке, а за старшего сидит майор, старый-престарый, советских времен еще. Анискин, короче. Я к нему: товарищ Майор, ну, пожалуйста, с кем не бывает, человек в метро поезда водит, работа нервная, напряжение после смены хотел снять, не рассчитал с устатку, товарищ майор, вы ведь сами молодым были, знаете ведь, как бывает… Чую — ведется. Товарищ майор, говорю, ради праздника, а? У вас ведь тоже дети есть. И именно в этот момент Зелепукин выходит из комы, открывает глаз: да какие тут, на х…, дети? Ты глянь на него — он же пидор! И опять засыпает. Пятнадцать суток и Новый год в КПЗ.

* * *

   Забежавший было на кухню карликовый пуделек испуганно шарахается в коридор.
   — Жасмин, Жасмин, иди сюда. Иди к маме.
   Катька Черкизова втискивается обратно, держа на руках маленького, остромордого, шарообразно подстриженного песика. Тот упирается лапками ей в форму и зевает, изогнув дугой розовый язычок. Кобелек. Мужчинка.
   Че шепчет:
   — Смотри, сейчас она его поперек схватит, засос поставит и скажет: «Ч-ы-ы-ы мой шла-а-адкий!»
   Катька немедленно хватает пуделя ниже ушей и часто-часто чмокает его в мордочку:
   — А мы скоро родителями станем, да. Жасмин? Да? Чы-ы-ы мой шла-а-адкый! Чы-ы-ы-ы мой шла-а-адкый!
   У нее этих пуделей — полквартиры, всю станцию ими опуделила.
   — Жасмин будет папой, а я бабушкой. Да, Жасмин?
   — То есть?
   — У нас родятся щенки-и-и.
   Гасконец, не отрываясь от салата с сухариками, деловито осведомляется:
   — Ты трахаешься с собаками?
   Снова хохот. Черкизова обижается:
   — Дурак!
   — А мы как-то, в училище еще, с Егоркой и Стасиком винца хлебнули, косячок растянули и сидим во дворах на Непокоренных, пивком это дело полируем. Весна, черемуха, белая ночь… прет, короче. И тут какая-то тетка в окно кричать начинает: «Тюпа! Тюпа! Ребята, вы пуделя не видели? Позовите пуделя». И чего-то нас пробило, как заорем: «Пудель! Пудель!!!» Полчаса потом ржали.
   Пустая бутылка отправляется под стол. Дымят сигареты, усталость в глазах у девчонок оттаивает, отработавшие водилы дружно чокаются, наверстывая упущенное. Байки как из мешка.
   — Сижу в Сосново, жду электричку. Напротив дембель в парадке. Скучает отчаянно, по морде видно. Все анекдоты прочитал, все сканворды разгадал и сидит мается. Забегает болонка, начинает обувь обнюхивать. Он аж ожил. Лицо засветилось — хвать ее за шкирятник и давай сапоги драить. Навел глянец и выбросил. Та хвост между ног и пулей из зала. Грязнющая — жуть! А её уже ищут: «Мышка, Мышка… ой, где ж ты так извозилась?» Народ лег. А дембель такой счастливый укатил, будто с двух букв мелодию угадал.
   Приходит Джексон, трет с Гасконцем в сторонке, садится. Наливает. Конкретно. Поднимает, окидывает всех взглядом, кивает. Хукает, выплескивает в себя. Глотает. Смачно впивается в брызнувший помидор, протыкает вилкой пару пластинок салями. Все молча. Наливает по второй, зачерпывает ложкой салат. Публика ждет.
   — Джексон, может, скажешь чего?
   Отрицательно мотает пальцем, — погоди, дескать, — выпивает, жует, глотает, скатывает в трубочку ломтик шинки, макает в горчицу, досылает в рот и, откинувшись, тянется за сигаретами. Закуривает, выпускает дым.
   — Ф-ф-фу-ты, б…, с Новым годом!
   Чуть не лопнули. Жасмин, тявкая, срывается в коридор, Стасик, Журавлев, Че и Егорка орут ему вслед: «Пудель! Пудель!!!», Лодейников извлекает припасенный пузырь шампанского:
   — Все в сборе. Давайте по пять кубов, за удачу…

* * *

   Город безлюден и тих. В окнах мерцают гирлянды и семисвечники. Подмораживает. На снегу валяются корки от мандаринов, бутылки и отработанная пиротехника. Ждать холодно, иду вдоль дороги и подпеваю звучащим в наушниках «Стоунз» — все равно вокруг никого, можно и покричать.
   Бат ши cоукомпликейтед — а-а-а-а-а, а-а-а-а-а, а-аа-а-а, а-а-а-а-а, а-а-а-а-а, а-а-а-а-а…
   Вскакиваю в троллейбус, устраиваюсь впереди, доезжаю до парка. Выхожу и срезаю наискось по аллее.
   На лестнице пахнет хвоей. Я открываю дверь. Колокольчики тинькают, и девочка-шерпа улыбается мне с порога. Закрываю форточки, включаю обогреватель, сую прокуренную одежду в машину. Лезу в холодильник, доедаю сгущенку, запивая ее холодной водой. Долго-долго стою под душем, бреюсь, несколько раз чищу зубы. Надеваю шорты и зеленый армейский свитер. Готовлю завтрак: яичница, кофе, творог. Негромко играет Леннон: Watchin' The Weel's, Woman, Just Like Startin' Over.
   Вожделенное одиночество. Гомеопатическое. То самое, о котором хочется рассказать женщине. Из всех его видов только оно одно дает столько счастья.
   Выпиваю после кофе холодного молока, лезу под одеяло, накрываюсь и засыпаю.

* * *

   Я иду с рюкзаком по вечерней улице. Сосны и фонари. Падает снег. Никого. Тишина. За живыми изгородями светят окна. Похоже на Ниду, что на Куршской косе, но не она. Какая-то Европа. По крайней мере, мне это точно известно. Я иду и знаю, что сейчас на крыльцо выйдет девушка. Она что-то спросит, я отвечу, и мы поймем, что ждали друг друга всю жизнь…

* * *

   Я просыпаюсь. За окном темь. Долго лежу без света, в голове плавает SilentNight, а в душе улыбается тихая радость.
   Падает снег, ветки укрыты белыми муфтами. Потолок отражает свет фонарей. Светясь алым, трынкает спиралью рефлектор. Щелчками перебрасывает стрелку будильник.
   Еще месяц, и все. Трое суток пути, костел с видом на Люксембургский сад, метро, станция «Гран-Опера», блюзы под гитару с губной гармошкой, монеты в гитарном чехле, еда в пакете из супермаркета, лавина сигаретных пачек из обманутого автомата, литр вина за евро…
   А потом Испания, в которой я еще не был; Португалия, о которой только читал; Марокко и Мавритания — ветер, песок и звезды…
   Надо Феликса подключить, а то ж ведь совсем сгниет.
   Снимаю трубку, набираю номер. Должен проснуться уже по идее.
   — Алло, Феликс? Спишь?
   — Нет. Врубись, я сегодня ключи потерял и из соседской кухни в свою перелез. Третий этаж.
   — Что, так нарезался?
   — Ну. Соседи говорят: позвонил в дверь, прошел на кухню, открыл окно, обернулся, сказал: «Если упаду — звоните на станцию, скажите: фельдшер Черемушкин из окна выпал» — и на раз-два-три перелез.
   — Сурово.
   — Самому понравилось. Сейчас вот за пивом собрался — здоровье поправить.
   — Слушай, чего звоню: я на днях паспорт в финское консульство закидываю, в Марокко и Мавританию еду, через Европу — поедешь со мной?
   — Прямо так, с ходу?
   — А что тянуть-то?
   — А когда?
   — Как только, так сразу.
   — У меня загранпаспорта нет.
   — В турфирме сделай, по cito^[77].
   — В какой?
   — В любой.
   — Денег нет.
   — Ремеслишком прокормимся.
   — То есть?
   — Наиграем. Возьмем гитару, гармонику — не пропадем.
   — Ну, я не знаю…
   Блин, как обычно!
   — А кто знает? Давай, думай быстрее. Потом поздно будет.
   — Надолго?
   — Сам решай. Я увольняюсь.
   — «Колес» жалко.
   — Вот послушай: Агадир, Кап-Джуби, Сиснерос^[78]… ничего не напоминает? Париж, Че, Гасконь, Страна Басков. Столбы Геркулеса. Неужели не тянет?
   — Да тянет-то тянет, но…
   — Но — что? Че, тебе тридцать один; мог бы уже стать хер знает кем, а ты все еще хер знает кто!
   Звонок в дверь. Леха.
   — Погоди минутку.
   Отдохнувшая, с мороза, глаза блестят. В руке пакет — всякая вкусная всячина. Живем!
   — Я договорю, Лар?
   — Давай-давай, договаривай. — Она грациозно изгибается, расшнуровывая ботинки.
   — Алло?
   — С паспортом мне поможешь?
   — Обзваниваешь десяток фирм, узнаешь, где быстро и дешево делают паспорт и финскую визу, и сдаешь документы на все сразу.
   — А снаряжение?
   — Удобный рюкзак, теплый спальник и крепкие ботинки — все.
   Пауза.
   — Н-н-не знаю…
   — Феликс, ёбт! Помяни мое слово: всю жизнь в спичечном коробке просидишь. Все будет казаться, что еще успеешь, а потом — хлоп! — и венок на крышку. Так что думай по-быстрому. Пока.
   Лариска встает на колени возле тахты, запускает под одеяло руки.
   — Что затеваете?
   — В Африку через Европу.
   — Вдвоем?
   — Вряд ли.
   Она потихонечку втягивается под одеяло. Жадно целуется, дышит, выскальзывает из одежды.
   — Как отработали?
   Неторопливая нежность будет потом. Сейчас ей это не нужно. Сейчас ей это даже мешает.
   — С часу до девяти.
   — А днем?
   Она делает все сама. Сначала она всегда делает все сама, зато потом — шиш.
   — И днем так же.
   Все, уже не слушает. Уперевшись, с долгим «ха-а-а-а», медленно оседает. Наклоняется, просовывает руки, берет снизу за плечи.
   — Ве-е-е-еня. — Выдыхает.
   И так хорошо сразу. Так хорошо…

* * *

   Сидим на кухне и уплетаем все подряд под шампанское. Открыли духовку, врубили на полную — водопады тепла. Леха в футболке с рекламой Иностранного легиона — полюбилась ей с той поры. Довольная, улыбается.
   — Когда едешь?
   — Как визы сделаю.
   — Надолго?
   — Не знаю. Честно, не знаю.
   — Звонить будешь?
   — Нет.
   Не обижается. Понимает. Она вообще все понимает.
   Ты, Вень, на меня не оглядывайся, делай что хочешь, только обо мне вспоминай иногда, ладно?
   Она лежит, подперев кулаком щеку.
   Я иллюзий не строю, тебя не удержишь. Ты как приоткрытая дверь: мягкий свет, тепло, а войдешь — искренне рады. Но вся штука в том, что тебя не приглашают: хочешь — входи, хочешь — нет. Так что у меня всех желаний — рядом с тобой побыть иногда…
   — Думаешь, Черемушкин не подпишется?
   — Наверняка. Побоится.
   — Чего?
   — Неизвестности.
   Леха раскладывает по тарелкам душистое мясо, а я наблюдаю, как она это делает.
   — А ты сам не боишься?
   — Еще как! Каждый раз перед отъездом всю ночь не спишь — предчувствия мучают, мысли дурацкие…
   Ч-черт, ладони потеют. У тебя потеют ладони перед боем?
   Всегда.
   — Чего ты улыбаешься?
   — Да так, фильм один вспомнил.
   — Все-таки похожи вы с ним.
   — С Феликсом?
   — Да.
   — Есть такое.
   — Подтолкнул бы ты его.
   — Пусть сам решит, хоть раз в жизни.
   И тут звонок.
   — Веня?
   — Да.
   — Я еду.
   — Рад, что в тебе не ошибся, Че. За спальником без меня не ходи — говно купишь.
   — А ты мне, часом, один из своих не выделишь?
   — Феликс, спальник, рюкзак и ботинки у путешественника должны быть свои, как мундштук у трубача.
   — Пуркуа?
   — Бикоз. Ферштейн?
   — Якши.
   — Все тогда. Фотографируйся, бери справку с места работы — и вперед.
   — О'кей. Может, выпьем по маленькой?
   Я смотрю на Лариску. Мембрана у телефона сильная, все слышно на расстоянии. Она качает головой.
   — Не, старик, не сегодня.
   — Ты не один, что ли?
   Нотки зависти в вопросительной интонации.
   — Нет.
   — А-а-а. Ну ладно, пока.
   — Пока, Феликс.
   Леха протягивает бокал.
   — Доволен?
   — Да. Очень.
   Мы забираемся под одеяло. Ставим «Грязные танцы» и невнимательно смотрим, блуждая руками по горячей коже, прихватывая зубами мочки ушей и проходя губами от шеи до яремной ямки…

* * *

   Глубокой ночью я просыпаюсь, выключаю компьютер, пью воду на кухне. Вызвездило. Над крышами, в белом кольце, идеально круглая, пронзительная лунища. Как тогда, в пустыне…

* * *

   Призрачно-белая, слегка волнистая скатерть до горизонта. Угольно-черные коржи скал. Луна. Четкий, как на цифровой фотографии, силуэт верблюжьей колючки. Светло. Целое небо звезд, как в горах. Висят гроздьями, а между ними, поблескивая, умело пробираются спутники. Никогда не думал, что у нас столько спутников.
   Далеко-далеко, у самого горизонта, перемещается огонек. Бедуины. Буржуев катали, теперь домой их везут. Я пью чай с финиками, выплевывая финиковые косточки. Они катятся по песку, превращаясь в мохнатые шарики. Вторую я выпью под сигарету: днем курить — только зря воду расходовать, сушняк страшный, даже глотать больно.
   Никого. Я один. Встаю с восходом, в полдень, спасаясь от жары, ухожу в тень, под скалы, и сижу там часов до шести: пью чай, сплю, ищу рисунки древних на камнях, их тут много. А когда склоняется солнце, иду дальше. То и дело налетают песчаные вихри. Я слежу за их приближением и, в последний момент, поворачиваюсь спиной. На мгновение окатывает горячим воздухом, воет над ухом и летит дальше, оставляя меня вытряхивать отовсюду хрусткий песок. Часа через два утихает, сваливается темнота, и до полуночи я иду при свете луны, для верности поглядывая на компас.
   Ночью в пустыне хорошо думается. Никто не мешает, никаких посторонних звуков. Песок и скалы. Шесть двухлитровых бутылок с водой, и только две из них пусты — еще трое суток абсолютной свободы и вереницы ясных, неторопливо текущих мыслей. Я дойду из Диси до Каменного моста, а оттуда — иншалла! — подамся на Вади Рам…

* * *

   Еще месяц, и все. Сорок долларов Шенген, двенадцать Марокко. Мавритания и Мали бесплатно, два парома — полтинник. В Париже за неделю можно наиграть пятихатку. И гитару загнать на блошином, чтобы не тащить в Африку…
   Леха спит. Красивый у нее профиль — тонкий нос с горбинкой, глаза уголками вниз. И во сне красивая, нет этого страшного выражения на лице, как у многих. Кажется, я буду по ней скучать. Странно. Она старше меня, ей за тридцать, уже не такая стройная, не такая упругая, а тянет меня к ней, и жду я ее каждый раз.
   Лариска поворачивает голову и сонно смотрит:
   — Ты чего?
   — Пить ходил. Будешь?
   — Угу.
   Выпивает целую банку, откидывает одеяло, шлепает босиком. Щелкает задвижкой, журчит, пускает воду. Я ныряю под одеяло. Под ним тепло. Она возвращается.
   — Уй, холодный какой! Руки!.. руки!.. а-а-а!
   — Может, чаю выпьем?
   — Не, давай спать… Завтра.
   Она затихает. Я лежу и слушаю, как будильник гоняет по кругу секундную стрелку:
   Е-ще-ме-сяц-и-все, е-ще-ме-сяц-и-все.
   Еще месяц.
   И все.

   — Образ жизни?
   — Средство передвижения.
   Костюм, галстук, кейс. Легкая снисходительность в голосе. Ровесник. Может, чуть старше.
   — Далеко?
   — В Крым.
   — Отпуск?
   — Да нет… так, побродить.
   Оживающий лес разворачивался серо-зеленым занавесом. Кюветы были переполнены до краев, и под жухлой травой угадывалась бурая ржавчина торфяной воды. Юное солнце разогревало свежий утренний воздух.
   — А чего не на поезде?
   — Что?
   — Чего не на поезде, спрашиваю?
   — А-а… С деньгами напряг.
   — Не работаешь, что ли?
   Помесь наглости с непосредственностью. Такие обо всем выспросят не смущаясь, вплоть до метража комнат, а о себе, в свою очередь, ни гугу — уклончиво, с неохотой, — то ли стыдятся, то ли шифруются, не поймешь.
   — На больничном сижу.
   — Да? И чем же ты болен?
   Нотки сарказма, сквознячок превосходства и сразу на «ты» — классический жлоб!
   — Дорожной лихорадкой. Весеннее обострение, синдром перекати-поля.
   Не, не улыбнулся — чересчур правильный. Может, выйти, пока далеко не отъехали?
   — И сколько такое обострение длится?
   — Непредсказуемо. Только в процессе лечения понимаешь: о, прошло!
   — А лечишь, я так понимаю, бродяжничеством?
   — Точно. Подобное — подобным, как в гомеопатии.
   — А работой лечить пробовал? И деньги появятся, и в машины впрашиваться не придется.
   У-у-у, как все запущено! Совсем квадратный.
   — А разве я к вам напрашивался? Сами остановились.
   — Остановился. Интуицию проверить свою.
   О как! Ни больше ни меньше.
   — Ну и как, проверили?
   — Проверил. Не ошибся.
   — Да ведь вы понятия не имеете: кто я и откуда.
   Он усмехнулся.
   — Поверь, у меня на такие вещи глаз хорошо наметан — с людьми работаю.
   Открыл бардачок, извлек оттуда беджик с прищепкой.
   Артемий Лонд. Старший пастор.
   Старший, надо же!
   Значит, сейчас приступит.
   И точно. Достал Новый Завет в дорогом исполнении, протянул мне. Кожаный переплет, уголки, гравюры под калькой.
   Нет уж, спасибо.
   — Вы извините, но я с юных лет с Библией не в ладах.
   — Атеист?
   В советских фильмах немцы так пленных спрашивали: «Юде? Юде?»
   — Вроде того.
   Он вздохнул.
   — Пионерское прошлое. А ты в нее хоть раз заглядывал, атеист?
   Вообще я крещеный. В шестнадцать крестился, импульсивно, Уэббера с Райсом^[79][80] наслушавшись. Открыл Евангелие, читаю и спотыкаюсь — не состыковывается. Иудея под Римом, Иисусу в рот смотрят, он многотысячные сходняки собирает, а римляне бездействуют. К Иоанну куда меньше шло, и то его повязали, на всякий случай, а тут пять тысяч мужчин! — Восемь когорт, легион почти! — И ничего. Странно.
   Или. Въезжает в Иерусалим. Триумф. Народ машет ветками, поет осанну. Через пару дней казнь — где все?
   Нету. Куда делись? Неясно. Распни, кричат, распни, а ведут на Голгофу — стоят и рыдают… лажа какая-то.
   Спросил. Пожурили, процитировали пару абзацев, порекомендовали не умничать, а просто верить — и как рукой сняло. На раз прошло: не, ребят, так не устраивает!
   — Вы знаете, заглядывал. Неоднократно. Как-то там неубедительно все.
   Ухмылочка-усмешечка, с детства такую не выношу.
   Взрослые очень любили: ну-ну, дурачок, иди сюда, расскажи… Сколько раз ее видел — опять она!
   И что-то невмоготу стало.
   Пошел ты, старший пастор, знаешь куда?! Я полистал хрусткие, с прожилочками, страницы.
   — Вот. «Покажите монету, которою платите подать.
   Они принесли Ему динарий. И говорит им: чье это изображение и надпись? Говорят ему: кесаревы. Тогда говорит им:

   "Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу».

   — Ну и?
   — Иудаизм запрещает изображения. Любые. На них даже смотреть богохульство. А тут фарисеи, ортодоксы из ортодоксов, приносят Христу монету с профилем императора. Как, а? Притом что единственной римской провинцией, которой во избежание религиозных бунтов оставили местные деньги, была Иудея. Исторический факт.
   — Откуда такая осведомленность?
   Зацепил — неприязнь в голосе.
   — Иосиф Флавий. И опять же об ортодоксах. Проходил Иисус с учениками засеянными полями, и те, оголодав, стали колоски рвать, а фарисеи им: как? в субботу? а-а-а!!! А хрен ли они, такие правильные, сами делали на этих полях в разгар Шаббата?
   Он отмолчался. Я снова похрустел страницами. Приятно все-таки пахнут, черт побери.
   — Или еще:

   «Вдали же от них паслось большое стадо свиней. И бесы просили Его: если выгонишь нас, то пошли нас в стадо свиней. И Он сказал им: идите. И они, вышедши, пошли в стадо свиное. И вот, все стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде…»

   Свинья для иудея табу. С фига ли посреди ортодоксальной страны вот так, запросто, пасется две тысячи рыл?
   — Там жили и другие народы.
   — Но столицей-то был Иерусалим, в котором правили первосвященники-иудеи.
   — Ну, мало ли… Провиант для римских солдат.
   — А мяса и так навалом — тысячу лет в тех краях овец разводили, сам Моисей пастухом был. Кстати, о пастухах…

   «Пастухи же побежали и, пришедши в город, рассказали обо всем, и о том, что было с бесноватыми».

   Кто пас этих свиней — евреи? Ха!
   — Рабы пасли. А свиней римляне могли с собой привести.
   — Ага, пешком! Через всю Малую Азию.
   Я сделал паузу. Артемий Лонд истекал отрицательными флюидами… А-а, все равно вылезать!
   — Далее: свиньи, как лемминги, тонут в море. Морем в данном случае, судя по тексту, называют Кинеретское озеро — главный источник воды в стране. Попади в него хоть одна свинья, и оно автоматом считается оскверненным. Правоверные иудеи, а других тогда не было, сдохнут, но пить из него не станут, а виновника забьют на хрен камнями — за меньшие грехи забивали. А тут, какого то малоизвестного проповедника смиренно просят покинуть территорию — всего лишь. Евреи, понимаешь, бойцы — весь Ветхий Завет с кем-то режутся…
   Раздраженный жест: хватит, Рошфор!
   — Нельзя ж все понимать так буквально! — Он умолк на секунду, явно вспоминая мое имя, понял, что мы не представлены, и продолжил: — Нельзя быть таким упертым, это все-таки не исторические хроники, а книга притч.
   — А зачем поклоняться книге притч?
   Назидательно:
   — Не поклоняться, а следовать заложенным в ней человеческим ценностям.
   — А люди везде одинаковы, во все времена. И ценности у всех схожи, изначально, так что устанавливать на них копирайт по меньшей мере смешно. Тем более что вы, например, заложенным в книге притч ценностям совершенно не следуете.
   Сейчас он меня высадит. Дослушает и высадит. Во мне плясала веселая злость, и я продолжал ерничать:
   — Вам, согласно книге притч, следует для меня половину плаща своего отрезать и вместо одного поприща два пройти…
   Он перебил:
   — Я тебя на своей машине везу.
   — Угу. И попрекаете меня этим. Кстати, остановились вы не для того, чтобы меня подвезти, а чтоб гордыню потешить — сами признались.
   И — как мулетой в загривок:
   — А еще старший пастор!
   Щелкнув поворотником, он сбросил скорость и прижался к обочине.
   — Выметайся.
   Я вылез и процитировал:

   — «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих…»

   Он перегнулся через сиденье, захлопнул дверь и газанул, обдав меня выхлопом и пылью из-под колес. Я оттопырил средние пальцы, сложил крестом и показал ему вслед.
   Работой лечить не пробовал? Тоже мне, замполит Иисуса нашелся! Себе-то непыльную работенку подыскал — холеный, как венеролог, ничего тяжелее Библии, поди, сроду не поднимал.
   Я забросил рюкзак за спину и огляделся. М-да! Хрен тут кто подберет — сплошной лес кругом, до ближайшей населенки пилить и пилить. К тому же кусок скоростной, все как минимум сотню держат: вжик! и поминай как звали. Буду идти и подголосовывать на ходу. Вытащив гармонику, я зашагал в такт When The Saint's Go Marchin' In.
   Постепенно захорошело — печатал себе по обочине строевым и даже голосовать перестал…

* * *

   Ого! Я глазам своим не поверил — огромная фура, обогнав меня, дружески подмигнула и, погасив инерцию, мягко встала метрах в двухстах впереди.
   — Далеко? — В Москву. Сиденье, сказав «пу-х-х», мягко подалось вниз. — Рюкзак можешь на спалку кинуть. — Да и так хорошо. Я протянул руку: — Феликс. — Паша. — Очень приятно. В Новгород? — В Новгород. — Я там у начала объездной вылезу?
   — Вылезай на здоровье. Только на развилке не стой, за мост иди.
   — Почему?
   — Не остановятся — скорость сбрасывать в падлу. А за мостом знак — ограничение до сорока, все притормаживают.
   — Спасибо.
   — Не за что. Ты что тут посреди трассы делал?
   — Да-а… высадил меня хрен один.
   — Чего так?
   Видно было, что он рад случаю потрепаться. Порвал одной рукой упаковку с сухариками, протянул мне:
   — Держи.
   — Спасибо. — Я захрустел колкими, пахнущими дымком корочками. — Во мнениях не сошлись. Он сам из евангелистов — знаете, такие, в костюмах, с табличками на груди?
   — Давай на «ты».
   — А? Хорошо. Короче, стал на темя капать. Библию вытащил… Я ему на эту тему свои соображения высказал, думал, ответит аргументированно, а у него, мерзавца, один аргумент: вылазь из машины!
   — Попал ты… Я тоже как-то подобрал одного. Тоскун ужасный — с первой минуты понял. Закурил с досады, а он мне: курение — грех, а поскольку я в какой-то там церкви состою, то прошу веру мою уважать и в моем присутствии не курить.
   — Круто.
   — Не то слово. Выбросил я сигарету, довез его до поста и высадил нафиг.
   — Ты сам-то верующий?
   — Да не то чтобы очень, а что?
   — Я к тому, что ты не особо и веруешь, а до поста довез, пожалел, а мой христолюбец меня прям посреди дороги кинул.
   Он кивнул.
   — Я однажды одного парня подвозил, так у него такая телега была, что нетерпимее христиан людей нет.
   Уж не Веня ли это Северов был? Только я открыл рот спросить, как он опередил:
   — Ты только в Москву или дальше?
   — Дальше. В Крым.
   — Отпуск?
   — Больничный.
   — Надолго?
   — На десять дней.
   — Нормально. Я тоже сейчас, как приеду, жену под мышку и за город на неделю. У меня там такой дом стоит — игрушка! Камин, сауна, отопление… в городе не живу практически.
   — Понимаю. Я сам зимой себе квартиру заделал — домой возвращаться одно удовольствие.
   Дома теперь было светло и просторно. Вдоль стен шли низкие стеллажи с книжками, над ними висели фотки, а одежду я теперь хранил в кладовке: набил там полок, навесил дверцы, провел свет, и теперь в ней восхитительно пахло глаженой тканью и деревом, а внизу стоял оливковый «Каньон-65» с новеньким спальным мешком внутри.
   — А ты чего один? Не скучно?
   — Нет, конечно. Я и так с людьми работаю, круглые сутки, тринадцать лет скоро — вполне достаточно, чтоб в свободное время без них обходиться.
   — Кем работаешь-то?
   — Фельдшер на скорой.
   — Надо же! Тот парень тоже со скорой был.
   — Случайно, не Веня Северов? Такой, со шрамом вот здесь, да?
   — Ты знаешь его, что ли?
   — Ага, работаем вместе.
   — Ну, блин, мир тесен. А он куда на майские двинул?
   — Никуда, трудится.
   — Чего так?
   — Отец заболел.
   — Тяжело?
   — Безнадежно.
   Всю зиму Северов долбил через сутки, а как потеплело, вернулся на ставку и стал ездить в Хельсинки — садился там с гитарой на солнышке и играл неторопливые буги а-ля Джимми Рид.
   — Поставим кассету, Паш?
   — Давай. Что там?
   — «Шэдоуз». Старая-старая команда, с пятьдесят девятого года играют. «Апачи», знаменитая вещь.
   — А-а, я их слышал.
   — Да их все слышали, только никто не знает, что это они.
   Мягко, в такт движению, отрабатывали сиденья; мы сидели на самом верху, а под нами, мигая, уносились вперед плоские легковушки.
   — Как в ковбойских фильмах музон.
   — Они вообще такие… романтики. Одни названия песен чего стоят: «Джеронимо», «Фанданго», «Дакота». Сорок пять минут вестернов — самое то в дороге.
   Эту кассету мне Веня дал, перед отъездом. Сам составлял; песни шли без пауз, и с финалом последней пленка кончалась; я всегда поступал так же — чтобы не перематывать, не сажать батарейки.
   Он ткнул пальцем в реверс, вслушался, перемотал вперед и снова включил.
   — О, «Международная панорама»^[81]! Тоже они?
   — Не, «Венчурс» — конкуренты их.
   — Запиши название, слушай, поищу как-нибудь на досуге.
   — Да оставь себе.
   — Не-не, я найду, пиши.
   Он протянул ежедневник. Между страниц была вложена фотография.
   — Жена?
   — Она. Ты сам-то женат?
   — Нет. Успею еще.
   — А тебе сколько?
   — Тридцать один.
   — Ну-у. По-моему, пора.
   — А по-моему, нет. Вот уж что точно никуда не денется, так это семья, заботы и работа. Я так думаю: молодость, здоровье и тягу к странствиям надо юзать, пока они есть, а то потом придут из АО «Ритуал», а у тебя ни здоровья, ни дальних странствий, ни молодости.
   — Вот и дружок твой тоже самое утверждал.
   — Просто каждому свое, Паш: кому банками управлять, кому в порнухе сниматься, кому под парусом к горизонту идти. Главное, миссионерством не заниматься и никого в свою веру насильно не обращать.
   Было приятно чувствовать себя прожженным бродягой. Душа пела. Я был свободен, как отовсюду уволенный, я был в дороге, и все, что мне было нужно, лежало в моем рюкзаке. Перед отъездом меня мучили смутные страхи, но все они волшебным образом испарились, стоило только выйти на «Звездной» и вскинуть руку в самом начале московской трассы…

* * *

   — Ты давно дома не был?
   Он задумался, вспоминая.
   — Шесть недель. В конце марта выехал, еще снег лежал. Сейчас приеду, и в спальню сразу. Пацана в магазин за чем-нибудь, а сами под одеяло, по-быстрому. Потом за город, и там уже плотно и обстоятельно.
   — Плечевыми не пользуешься?
   — Не, все до последней капли домой. Принцип такой. Я почему тебя про жену и спросил: тяжело ведь одному все время? Иной раз припрет — прямо хоть передергивай.
   — Ну, мне с этим проще. Клятву верности я не давал, а ту, с кем хотелось бы жить, еще не встретил.

* * *

   Каждый раз повторялось одно и то же: девушки велись на втором литре, впивались в губы, словно вакуумные присоски, а потом, лежа строго горизонтально, лишь нечленораздельно помыкивали. Утром они украдкой втискивали в синтетику мягкие целлюлитные окорочка и пытались реанимировать окурки из пепельницы. Хоть бы одна не курила для разнообразия — все смолили, словно пехотинцы перед атакой. Я готовил им завтрак, провожал до метро и, вернувшись домой, густо зачеркивал оставленные телефоны.
   Он вытянул зубами сигарету из пачки. Протянул пачку мне:
   — Будешь?
   — Не, Паш, спасибо.
   — Не куришь?
   — Очень редко и только дорогой табак.
   — А мне все не бросить.
   — Да это не так трудно, как кажется. Главное, сразу спортом заняться, и через неделю просто жалко за сигарету браться, великолепно себя чувствуешь. И на работе не устаешь. Раньше после суток домой, разбитый, как Врангель, а теперь отдежурил, дернул кофе с корицей, и через мосты в центр. Мороженое, сырки глазированные, билет в «Мираж-синема» — песня!
   — Вкусно рассказываешь.
   — Дык!

* * *

   Жизнь наладилась. Сошел снег, унесло в залив ладожский лед, и, хотя лужи по утрам еще бывали скованы изморозью, а трава над теплотрассами синела карбидным инеем, дни стояли солнечные и теплые. Зеленая бундесовая куртка стала ненужной, и я ходил в одном только толстом армейском свитере. Мягкие голубые «оматы» на болтах, новый удобный бэг, сидящий на спине, будто космонавт в ложементе, новый плеер с ворохом нарезанных дисков — что еще нужно для счастья?
   — …проходишь Невский, переваливаешь через Дворцовый и на Университетскую — на девчонок с восточного факультета поглазеть.
   — А чего в них такого — в девчонках с восточного факультета?
   — Азиаточек много. Я до них сам не свой, особенно сейчас, когда они животики пробуют оголять, с пупочками окольцованными…
   Навстречу, мигая, промчался новенький, разрисованный в красно-белое «форд».
   — О! Коллеги твои.
   — «Корис», частники. Вся городская скорая у них подрабатывает.
   — Хорошо платят?
   — Более-менее.
   — А вам?
   — А мы сосем.
   — Вроде бы вам добавляли недавно.
   — У нас, Паш, одной рукой добавляют, другой отнимают. Надставляют отрезанным. Объявят под гром оваций и стоят кланяются. А стихнет аплодисмент — все при своих.
   — А в частную не пробовал?
   — Не для меня. Когда мне двадцатилетний сопляк цедит: «Кароч, сы-ышь, кома-а-андир, чё-т мотор барахлит, типа, глянь, да?», я ему с чистой совестью отвечаю: ты с кем говоришь, пес? Халдея нашел? А на платной эти номера не проходят, там терпеть надо. И так население с головой не дружит, а эти, на меху, и подавно.
   — Лихо ты — под одну гребенку всех.
   Мелькнул пост ГАИ. Артемий Лонд, держа в руках документы, усаживался в авто. Хорошо задержался — не захотел, видно, жертвовать на безопасность движения.
   — Не поверишь, Паш, так и есть. Такие бублики откатывают — хоть стой, хоть падай!
   — Типа?
   — Говоришь родственникам: пройдитесь по соседям — нужны мужики, носилки нести. И они сразу: ой, что вы, у нас тут одни бабки живут! Тысячу раз слышал. Свое, родное, кровью лежит харкает, а им в падлу по этажам пробежаться: мы ж их не знаем, говорят. Так нам с ними не водку пить, зовите. Уйдут на минуту, вернутся — никого. Вам не стыдно? Молчат, рожи воротят. Тогда идешь сам, в три минуты пригоняешь табун мужиков; те хватают, выносят, грузят, эти придурки суют им деньги, а нам говорят: «Спасибо, ребята». Ребята, понимаешь?
   Раскатанная по асфальту собака. Он вильнул рулем, пропуская натюрморт между колес.
   — Эк ее.
   — Или вот о собаках. Входишь — стоит. Уберите собаку, граждане. Не бойтесь, она не укусит. Любезный, мы для нее чужие, вторгаемся на ее территорию: закройте, пожалуйста, от греха подальше. Да она не кусается! Вы можете выполнить нашу просьбу? И даже после этого могут сказать: проходите, не бойтесь. Всякое бывает. Вчера, например, в шесть утра вызывали на «умирает», а приехали: ребят, все в порядке, у меня бессонница, сделайте реланиум, я заплачу.
   — Старушка?
   — Взрослый мужик. Старушки в основном от безделья звонят. Скука их мучает, а занять себя чем-нибудь они не способны — с интеллектом проблемы. Вот и сидят с тонометрами, давление в тетрадки записывают.
   — Да ладно!
   — Серьезно. Когда каждый день, да по два раза, да к одним и тем же, то призадумаешься. Гипертония плевая, а врач ежедневно; склад таблеток, а пьют одну валерьянку; ни единой книги, зато горы телепрограмм. Сенсорный голод, называется: а позвоню-ка я в скорую, пусть хоть что-то за день произойдет!
   Он слушал спокойно, пытаясь понять.
   — Вот был я как-то у графини Толстой: девяносто два года, яснейший разум, кристальная память и французский, словно у парижанки — при том, что всю жизнь в совке: чистки, коммуналки, фабрики, медсанбаты. Туберкулез, ревматизм, рупь пенсии и в поликлинику по талону. А скорую впервые вызвала, только когда шейку бедра сломала. И еще деда одного помню — картины писал на стеклоткани, вместо холста. Еле передвигался, но рисовал непрерывно, выставку хотел провести. Родня вызвала: давление — аж кровь из носа, а он знай себе новую ткань на подрамник натягивает.
   — Не у всех же способности есть.
   — У всех, Паш. У одного к одному, у другого к другому. Просто их надо открыть. Попробовать одно, другое, третье… сорок второе.
   — Этак можно всю жизнь пробовать.
   — Можно. Но лучше поздно, чем никогда. Я вот всю дорогу кино хотел снимать, детское, а вместо этого полжизни в медицине протусовался. А сейчас подумал — какого черта?! — и, наверное, в июле документы подам.
   — Не поздно еще?
   — На режиссерский самое то.
   — Ну, в общем, да. Жизнь видел, что к чему в ней, узнал, лажи не слепишь.
   — Надеюсь.
   Впереди замаячила развилка, справа возвышалась над лесом башня новгородского элеватора.
   — Все, Феликс, мне прямо. Удачи. Бог даст, свидимся.
   — Конечно, свидимся, по одним трассам ездим. Будь здоров, Паш.
   — Пока!
   На развилке стопила парочка — хиппи в гусарском ментике и увешанная феньками девочка. Я утянулся за мост. Там, с интервалом в сто метров, стояли три знака: восемьдесят — шестьдесят — сорок. Встав у последнего, я вскинул руку и тут же уехал до Вышнего Волочка. Пройдя его насквозь по длинной и извилистой Мэйн-стрит, на самом выезде я поймал заляпанную «Оку» и, проехав километров шесть, вышел возле кафе. Стояло несколько фур. Водилы обедали.

* * *

   Засеял дождь. Только я вознамерился надеть пончо, как рядом тормознулась белая «Волга».
   — В Москву?
   — В Москву.
   — До Твери.
   — Идет.
   Мы с рюкзаком удобно устроились на заднем сиденье.
   — Долго стоять приходится?
   — Когда как, смотря, где встанешь. Лучше всего на посту, на заправке, возле кафе или у переезда, за перекрестком — везде, где народ скорость сбрасывает.
   — Логично.
   — Еще бы. От внешнего вида много зависит, внимание нужно уметь привлечь…
   — Вот мы чего и остановились: джинсы, рюкзак, ковбойка. Студент?
   А, побуду немного студентом.
   — Студент.
   — Где учишься?
   — В медицинском.
   Дождь усилился. Вовремя я.
   — Давно путешествуешь?
   — Не очень.
   — А сейчас куда?
   — В Крым.
   — Молодец, завидую.
   Ливануло как следует. «Дворники» метались как сумасшедшие.
   — Да, грустновато в такой дождь на трассе стоять, — заметил тот, что был за рулем.
   — Эт точно. Но худа без добра нет — в дождь подбирают лучше: милосердие еще стучится в людские сердца.
   Второй разом повернулся ко мне всем корпусом:
   — Любишь Булгакова?
   — Дык.
   И все. До самой Твери цитаты, комментарии, Александровский спуск, «Дьяволиада» и всякая мистика, связанная с ней. Фанат мужик, хоть и служит в строительной фирме. Всласть натрепались, даже не заметили, как приехали.

* * *

   В Твери дождя не было. Минут через двадцать меня подобрал молчаливый, пожилой дальнобой, с которым я затемно добрался до Зеленограда и прямо в центре, на светофоре, я застопил кренделя, едущего в столицу на двухдневный отрыв. В салоне гремел R.E.M, а сам он уже хорошо подготовился к вояжу по модным клубам.
   — Будешь? — Вильнув, чувак встал на обочине и щедро сыпанул на зеркальце белым порошком.
   — Не, спасибо, не увлекаюсь.
   — Зря.
   Он, как в кино, высосал носом дорожки и застыл на секунду, ловя приход.
   — А-а-а, ништяк! Тронулись. Beа луэинг май релиджен…
   Москва вырастала навстречу. В небе дрожало зарево, полосы забивали стада легковушек. Цепи проституток тянулись до самого МКАДа. Во тьме покуривали сутенеры. Он даванул на гудок, приветствуя торжество живой плоти.
   — Зда-а-ар-р-ро-во, бельдюги! Как, а? Скажи?
   — Ничего.
   — В два ряда стоят! — с некоторой гордостью похвалился он мне. — Тебе в Москве куда?
   — М2, Кашира. Направо по кольцу. Тебе-то самому куда?
   — Да мне пох! Направо так направо.
   Я тихо порадовался.
   По кольцу, отблескивая оранжевым, несся темный поток. Горели цифры: не больше ста двадцати! Горизонт прятался. В небе царило электричество и стекло. Издалека всплывали щиты, щетинились стрелами, — Ml, МОСКВА-ЦЕНТР, ВОЛОКОЛАМСК, М3, ЗАПАД, СМОЛЕНСК, ЮГ, — воскрешая в памяти группу армий «Центр», план «Барбаросса» и разъезд Дубосеково. На флангах мелькало; ввысь рвался неудержимый, светлого бетона, модерн. Остров Крым. Развитой урбанизм. — Слышь, тормозни, где лесок. — Легко. Он запросто кинул машину вправо. Сразу засигналили сзади. — Ка-а-азлы!!! Я вылез, вытащил с заднего сиденья рюкзак. — Спасибо, что подвез. Хорошо оттянуться… — Давай. По газам — и как не было. Ну, Шумахер!
   Я пересек полоску травы и уткнулся в решетку. Отгородились. Что ж, мне это только на руку. Перебросил рюкзак, перелез сам и углубился в заросли. Метров через сто нашлось удобное место. Я раскатал коврик, вынул спальник, кинул рядом полиэтилен, на случай дождя, и запалил маленький, квадратный примусок-книжку. Есть хотелось безумно. Дождавшись, пока закипит, я вытащил гирлянду сосисок, нарезал кружочками четыре штуки и кинул их в горячую воду. Не удержался и съел сырой пятую. Засыпал пюре, размешал, выдавил майонез из пакета. Набил рот и, жуя, поставил на огонь крохотный чайничек. Потом, погасив фонарик, зажег пару долгоиграющих свечек в жестяных колпачках. В сотне метров мелькал, гремя железом, большой город, а у меня было уютно и тихо. Над головой, в просветах крон, висели некрупные звезды, фырчал примус и посапывал, пуская парок, чайник. Горели свечки. В трубе из-под «Принглс» ждали своего часа хрусткие, колеса сливочного печенья.
   Наевшись, я залез в спальник. Завел будильник, повесил на сучок за приделанную петельку. Сунул под голову рюкзак и вытянулся во весь рост, смакуя растекающуюся по телу истому.
   Блин, кайф!
   Дважды тумкнули барабаны FreeAsА Bird, и повел свое протяжное, джентли Уилс, соло Харрисон.

 
Fre-e-e-e-e as а bird,
It's the next best thing to be
Free as a bird…
 

* * *

   Лес. Ночь. Кора. Сосновые лапы над головой. Хруст хвои под локтем… Шум вдалеке. Равномерный рокот — то нарастет, то снова утихнет. Прибой. Море. Я на море… Туман вокруг, и вода теплая-теплая… плавно накатывает, поднимает и уходит вперед. А я остаюсь, как поплавок. Зову ее. Она там, в тумане, на камне. У нее стройные ноги и стриженные под мальчишку белые волосы…
   На черной глыбе смутно белеет гибкое тело.
   Не бойся, здесь глубина сразу…
   Изогнувшись, она осторожно спускается ближе к воде. Я гляжу на нее и волнуюсь. Проходит под кожей и тянет под ложечкой, отдавая в горло с каждым ударом. Решившись, она входит в воду. Входит по-женски — присев, запрокинув голову, чтобы не намочить волосы. Намокли, конечно — на висках маленькие сосульки…
   Я проснулся. Было тихо. В душе рождались нежные мелодии. Плавая в клочьях сна, я лежал и прислушивался. Мягкое сожаление, негромкая радость, сдержанное желание. Щелкнул будильник и, понимая, негромко завел свое настойчивое: та-та-та-та, та-та-та-та. Я вылез из спальника. Меж деревьев слоился туман. И ни звука вокруг. Полиэтилен усеивали крупные капли. Я раскрыл примус, прогрел его сухим спиртом. Он фукнул, завелся и зашумел, выбрасывая длинные фиолетовые языки. Пока грелась вода, я вывернул спальник, проветрил и сунул его в рюкзак. Встряхнул полиэтилен, зажмурившись от росы, привязал снаружи — пусть сохнет. Умылся, почистил зубы, сварил кофе с корицей и кардамоном. Остатками воды вымыл ложку и котелок, собрался и двинул к трассе.

* * *

   Над Москвой поднималось солнце. Засверкали стекла, появились машины. «Баргузин» с оранжевыми аварийщиками докинул меня до Каширы. Спустившись с развязки, я тут же уехал до Серпухова, а оттуда, чуток повисев на трассе, на Тульскую объездную. Сюда натянуло хмари. Я стоял у кафешки и голосовал, подбирая на гармонике Not Fade Away. Из дверей выглянула официантка. Я подмигнул, но она, фыркнув, улиткой втянулась внутрь. Оттуда раздался смех. Я расстроился.
   И тут мне в очередной раз подфартило. Остановился уазик.
   — Куда путь держишь?
   — На Украину, но с вами сколько по пути.
   — Садись.
   Я сел.
   — Вы далеко?
   — До Белгорода.
   Круто.
   — Феликс.
   — Владимир.
   И понеслось.
   — …умнющий, черт. Учует ночью кого — ни звука. Подползет и кусает в ухо: чужой! Ты ему шепотом: где? Он мордой в нужную сторону повернется, укажет, и к следующему — будить. Суперпес был. Признавал только тех, с кем хоть раз в горы ходил, да и то на расстоянии всех держал. Одним можно было купить— купанием. Спросишь: Сорф, а купаться хочешь? — и все, твой. Рот до ушей, глаза горят, язык лопатой. В озеро прыг и давай круги нарезать, до изнеможения. Сам не вылезал — вытаскивали. Мины чуял — мистика какая-то! Такую заковырь находил, аж оторопь брала. На двести процентов ему доверяли, всем обязаны были. Довелось как-то французских журналистов брать; те репортажи делали, с духами в рейд ходили, а потом возвращались, вроде как и не при делах, а у нас задача — забрать у них все: пленку, блокноты, записи… Мы на вертушке, они на джипе, юркие, сволочи, хрен поймаешь. Стрелять нельзя, так мы на них Сорфа сбросили. Он их догнал, запрыгнул — как миленькие тормознулись.
   — Не боялись, что застрелят его?
   — Ну что они, совсем дурачки, что ли? Да и оружия у них не было, журналисты как-никак…
   Редким рассказчиком оказался: ДРА, Чернобыль, онкология — довелось жизни хлебнуть.
   — …на двенадцатый день шлаки пошли. Скользкий стал, сальный, вонял — ужас! В ванну сядешь — разводы по воде, через минуту мутной становится. Пять дней под душем провел, жил в нем практически.
   — Ё! А сколько всего голодали?
   — Двадцать один день, как положено. Потом потихонечку, по всем правилам, на соках, на бульонах, на овсяночке вышел.
   — Помогло?
   — Живой, как видишь, сняли диагноз. Я, как окреп, сразу в Саяны уехал, на все лето, и там тоже раз в неделю сутки не ел. Травы пил, по тайге ходил, в реках горных купался — на ВТЭК пришел, дома уже, и ничего не нашли. Даже третью группу не оставили. Так что никакой медицины с тех пор, все сам. Сауна, голод, прорубь…
   — Медикус курат, натура санат.
   — Точно. Мы с женой лет пять как из Москвы уехали. Выбрали место, продали квартиру, дом выстроили. Все сами, включая мебель.
   — Я тоже мебель сам сделал. Родительские шкафы-стенки продал, из соснового бруса тахту свинтил, а вместо кресел купил шезлонги б/у. Отшлифовал, лаком покрыл — экстра! Легкие, удобные, а главное, места не занимают. Не нужны — сложил и на балкон выставил…
   Уазик наматывал километры. Плавск, Мценск, Кромы. В Кромах мы пообедали. Сидели, ждали заказ, а над нами висел плакат: растерянный заяц с двумя куриными яйцами в лапах и подпись: «ЗАЙЧИК СЕРЕНЬКИЙ, ЯИЧКИ ХРУПКИЕ».
   — Ты не знаешь, к чему они это?
   Я покачал головой. Он продолжал с интересом изучать картинку.
   — Жаль, «Вокруг смеха» прикрыли — самое место ему там.
   — Нарочно не придумаешь. Я как-то в общежитии курсантов-ракетчиков стенгазету видел, к Двадцать третьему февраля: стартует ракета из шахты, а над ней ярко: «РАДИ ЖИЗНИ НА ЗЕМЛЕ!»
   Он засмеялся.
   — У меня жена английский преподавала в морском училище. В первый день пришла, все приготовила, разложила, сидит, ждет. Слышит — идут. Здание старое, гулкое, дрожит все по нарастающей. Р-р-рум-тум, р-р-румтум. Подошло и смолкло. Р-р-рота-а-а, стой, раз-два! Р-р-рум-тум. И тишина. Она осторожно за дверь выглядывает, а там строй медведей — стоят, лыбятся. Старший дает отмашку, и они хором: ГУТ МОРГАН, КОМРАД ТЫЧЭР!!!
   Принесли борщ. Хороший, не ожидал даже.
   — Вкусный, собака.
   — В Хохляндии лучше. И дешевле в два раза. Да сам, наверное, знаешь.
   Врать не хотелось.
   — Честно говоря, нет. Первый раз автостопом еду.
   — И сразу в Крым? Силен — без попутчика…
   — С попутчиками проблема. Не хотят связываться, все чего-то боятся.
   — Так всегда. Сперва говорят: ты что, чокнулся? Потом, с недоумением: ну, я все равно так не могу. А потом, уже с завистью: да куда нам теперь…
   — Знакомо. Хотя, если честно, мне попутчик не особо чтоб… Я вообще бирюк по натуре.
   — Непохоже.
   — Просто я общительный бирюк.
   — А-а-а…
   Так мы и ехали, болтая о всякой всячине, типа:
   — Фотоаппарат возишь?
   — «Смену», старую. Мне ее купили, когда наши Эверест взяли. Помните, плакат был рекламный: гора, эмблема ЛОМО и автограф: «Смена-8» прекрасно снимает на любой высоте. Владимир Балыбердин»?
   — Не помню. Я в то время в Афгане был. У нас один солдатик тоже «Смену» таскал. Много хороших снимков сделал, даже выставку устроил, году в девяностом… ох ты, ё! Не иначе как ДТП?
   Внизу, под насыпью, лежала вверх колесами легковушка. Рядом, на засыпанной стеклянной крошкой земле, сидел и раскачивался молодой парень. Вокруг суетились люди.
   — Перевертыш. Останови, Володь, помощь окажем.
   — Аптечка нужна?
   — Своя есть.
   Ломаная ключица и ребра. Ключица со смещением, плохо. Еще одышка и шея с отеком. Я слегка коснулся грудной клетки. Хруст снега под пальцами^[82]. Совсем погано.
   Раскрыл ножик, протянул мужикам.
   — Срезай майку. Режь, не жалей — скорая все равно срежет.
   — Ты доктор?
   — Да.
   Набрал трамал, реланиум, разбавил водой. Подумал — мало, добавил два анальгина.
   — Терпи, друг, сейчас легче станет.
   Стало. По крайней мере, подвывать перестал.
   — Так, ты держи здесь, ты здесь. Не отпускать.
   Правую кисть на левую дельту и крепко прибинтовать. Полоса белой марли равномерно переходит с вертикали на горизонталь, закрывая бледную кожу.
   — Скорую-то вызвали?
   — Вызвали. Да вон они едут.
   Отлично.
   — Что тут?
   — Коллеги, доктор Черемушкин, ленинградская скорая. Ключица со смещением, ребра справа, клапанный пневмоторакс и эмфизема — пунктировать надо.
   — Сколько ребер?
   — Два точно. Трамал, реланиум, анальгин — все по вене. — Поняла, спасибо.
   Понесли.
   — Ну, вроде все.
   Поехали.
   — Ты врач?
   — Фельдшер. Но в таких ситуациях лучше доктором представляться, вопросов меньше.
   — Хорошо работаешь, профи.
   — Дык! Высшая категория, пятнадцать лет скоро.
   — А в институт чего не поступишь?
   — Не хочу. Мне и так хорошо.
   Опять свернули на медицину, только теперь слушал он.
   — …гуманисты сраные! Наркот — преступник. Он заранее знает, что «захочу — брошу» не проканает, а за дозняк ему придется воровать, пасти старух от сберкасс и ссаживать малышню с великов. У него есть выбор, и он его делает. Сам, добровольно. И потому: никакой жалости! Никаких душераздирающих сцен в КПЗ.
   — Часто вызывают?
   — Каждый день. Такое изображают — обрыдаешься. Артисты…
   Впереди замаячила, заголосовала тощая, очкастая фигура в кедах и в бороде. Она была с рюкзаком, в допотопном брезентовом анораке^[83].
   Взяли. Фигура оказалась Андреем из Калуги, спецом по аномальным явлениям. Он тоже ехал в Крым, на поиски какой-то полуфантастической нечисти, и беседа, естественно, тут же съехала на всякую параоккультную чертовщину. Володя, по его словам, встречался с необъяснимым только однажды, я ни разу, а Андрей, как выяснилось, чуть ли не ежедневно, что почему-то совершенно не удивляло. Он в два счета растолковал Володе, с чем тому довелось столкнуться, привел пример из собственной практики и слегка попенял ему за несколько легкомысленное на тот момент отношение к произошедшему. Знания у Андрея были поистине энциклопедическими. О Джеке-попрыгунчике он говорил так, словно тот был его давним приятелем, лох-несская проблема тоже в принципе была им уже решена, а уж об эльфах, гномах и хоббитах он знал столько, что меня так и подмывало проверить — не покажутся ли из-под его спутанной шевелюры краешки острых, средиземельских ушей.
   Вообще-то он оказался отличным парнем, хотя своим чрезмерным энтузиазмом и привел нас в исключительно ироническое расположение духа; я даже поведал о лекции про НЛО, на которую меня в юности занесло мутной волной повального интереса к кругам на полях. Пермской зоне и прочих воспоминаний о будущем и на которой лектор, будучи в ударе от затаившей дыхание аудитории, договорился вдруг до того, что видел намедни парочку гуманоидов не где-нибудь, а на собственной кухне, после чего, в гробовом молчании, зал встал и вышел…
   Когда Володя высадил нас на белгородской объездной, было уже темно. Андрей решил заночевать здесь и зазывал меня на ночевку в палатку, но мне хотелось до полуночи попасть в Харьков, до которого оставалось рукой подать.
   — У меня есть банка тушенки и прекрасный зеленый чай.
   — Спасибо, дружище, в другой раз. Увидимся!
   — Счастливо.
   Он утянулся в заросли, а я, встав под фонарем у шлагбаума, поймал старый «москвич» с двумя огородниками и вместе с ними отмахал тридцатник до украинской таможни. Там они встали в очередь, а я, перейдя границу пешком, на таком же «москвиче» мигом оказался на въезде в Харьков. Отошел метров на двести в лесок, обустроился, подогрел на примусе банку фасоли, доел сосиски и заварил чай в кружке. Поел, завел будильник, залез в спальник.
   Воздух здесь был теплее, ночь кромешней, а звезды ярче. В ветвях над головой зашуршало, и, пробуя голос, утробно гугукнула какая-то птица. Раз, другой… Решив, что сойдет, она с упоением повела свою вокальную партию. Вскоре ее торкнуло; водопад замогильного контральто обрушился на притихший лес, гулко отдавая во все закоулки. Прима была в ударе. То и дело я просыпался и кидал сучья на звук, но все было бесполезно, и заткнулась она только под утро.
   Рассвело. Потянуло дымком. Похоже, не один я ночевал нынче в зарослях. Так и оказалось. Стоя на трассе, я увидел, как из леса вышли две девчонки с огромными альпинистскими рюкзаками. Я салютнул им рукой. Они, улыбаясь, приблизились.
   — Как спалось, коллеги?
   — Прекрасно. А вам?
   — Мне тоже. Вы откуда?
   — Из Москвы.
   — В Крым?
   — В Крым.
   Обе стояли, чуть согнувшись, под тяжестью лямок.
   — Фига, у вас барахла!
   Одна из них, симпатичная и веснушчатая, с каре из соломы, поджав губы и посмотрев вверх, комично развела руками: мол, что поделаешь, охота пуще неволи.
   Вторая, невысокая тоненькая брюнетка, внесла пояснение:
   — Железо. На соревнования едем, в Форос.
   Серьезная, хорошенькая.
   — Скалолазы?
   Они кивнули.
   — Сила! Ну, раз на соревнование, то вставайте здесь, а я оттянусь метров на пятьдесят.
   — Ну, что вы, не стоит. Мы и так быстро уедем.
   — Ничего-ничего. Леди фест.
   — Спасибо.
   Я помог им снять тяжелые рюкзаки, отошел чуть дальше и с удовольствием наблюдал, как они поводят отвыкшими от груза плечами и массируют друг дружке трапециевидные мышцы. Их легкие маечки задорно оттопыривали плотные грудки. Хорошие девчонки, спортивные.
   Нарисовались еще двое. Черно-желтые комбинезоны, черно-желтые компактные рюкзачки, рации из нагрудных карманов — гонщики. Эти считают себя элитой, закрытым клубом, вход по VIP-карте. Они чуть задержались возле девчонок, а меня, не замечая, миновали молча и сосредоточенно, полные раздумий о будущем автостопа.
   — Доброе утро.
   Кивнули. Снизошли. Удостоили.
   Я заиграл «Желтую подводную лодку», девчонки одобрительно поглядывали в мою сторону, и одна из них издалека показала мне большой палец. Я поклонился.
   — Специально для вас, леди.
   И я спел им NotFadeAway, по-джеггеровски выкрикивая слова между рифмами. Они захлопали. Спиной я чувствовал высокомерные взгляды черно-желтых, солидных, по-видимому, еще с момента оплодотворения.
   Как и было предсказано, моих скалолазочек подхватила первая же вписавшаяся в поворот машина, а следом за ними уехал и я, правда недалеко, до Мерефы. Зато там мне повезло, так повезло — парапланерист из Москвы, прямо в Коктебель, на ежегодный слет.
   — Всю ночь меня на границе мурыжили, негодяи. Девять часов потерял.
   Машина летела. На заднем сиденье рядом с моим рюкзаком раскачивался большой черный тюк — параплан.
   — Надолго?
   — Хотел дня на четыре, теперь думаю, что на три. На обратном пути, похоже, тоже все жилы вытянут.
   — Денег хотели?
   — Ну.
   — Дал?
   — Говна им на лопате! Сколько ни видел таможенников — все на один манер, словно их в одном месте клонируют, а потом, как в армии, «покупатели» приезжают. У них даже морды у всех похожие, в мелкую каплю.
   На Украине царила весна. Вовсю лезла зелень, стояла теплынь, и можно было смело ходить в футболке. По обе стороны от дороги уносились моря хвои.
   — А мне понравилось, что каждый таможенник на работу со своей клавиатурой приходит. Отсоединился — пост сдал, подключился пост принял. И печатают одним пальцем.
   Мы неслись, скармливая магнитофону кассеты. Перещепино, Наталино, Новомосковск. U2, Моби, «Комбу стибл Эдисон». Обошли по дуге Днепропетровск, ломанулись по старой, поросшей травой, бетонке. Час, и мы уже в Запорожье. Там трасса шла по окраине, и пришлось сбавить скорость, двигаясь в общем потоке и смакуя плакаты украинского Минздрава.
   Искаженное лицо ребенка в оскаленной пасти оборотня, муаровый дым —

   «ТЮТЮН ТА АЛКОГОЛЬ 3HIЩАЮТ ТЭБЭ!».

   Три шипастых динозавра: сигареты между зубов, стаканы в недоразвитых лапках, один разливает —

   «ТИ ЗНАЭШ, ЩО 3 НИМИ ЗАРАЗ?».

   — Какой кайф!
   — Оба, ты глянь!
   Под «Титаником» с четырьмя дымящими хабариками вместо труб и двусмысленным

   «КУДА Ж ТИ ПЛИВЕШЬ?»

   работала девчонка, прикинутая невестой — белое платье, фата, вуаль… действовало безотказно.
   — Креативно……ля, я хочу ее!
   — Я тоже.
   И не мы одни. Сверкая серебром, подвалила угловатая «вольво», и невеста, согнув стройную, в белом чулке, ножку, изящно склонилась к окну.
   — Класс! Молодчина, девчонка!
   — Не говори.
   «Шведы», похоже, даже не торговались: две секунды, невеста села, и, помаячив с полминуты в зеркале, «вольво» ушла в сторону.
   Плоский, пятикратно перечеркнутый блин «конца всех ограничений», педаль в пол, и Коктебель понесся навстречу, делая полторы сотни в час. Разлив Днепра до самого горизонта — ё-моё! и вправду — заломает до середины лететь; летающая тарелка поста ГАИ в Васильевке, и поля, поля, поля…
   За Мелитополем мы тормознулись и закусили. Грели чай на горелке, а невдалеке, в теплом, небе парил аист. Оседлав восходящий поток, он выписывал восьмерки, забираясь все выше, чтоб там, наверху, войдя в вираж, сорваться, словно с американской горки и, набрав скорость в пикировании, без единого взмаха снова уйти вверх.
   — Смотри, Андрюх, твой коллега.
   — Ага, — внимательно, со знанием дела отслеживая пилотаж, — прется чувак.
   Это чувствовалось. Нас вставило. Пошла обратная связь, аист принял сигнал, и мастерство его возросло. Казалось, еще немного, и он полетит на спине. Кролем. Мы увлеклись. Чайник, ревнуя, шипел, приподнимал крышку, вздыхая, выплескивал в огонь жгучие слезы; пламя злилось, пшикая раздраженной полячкой, укорачивалось с краев и, в конце концов, оскорбленное, свернулось как джинн в лампу, бросив туповатый, но исполнительный примус отравлять атмосферу бензиновыми парами.
   Мы прихлебывали чай, уминая сэндвичи с ветчиной. Андрей, сунув руку в салон, щелчком загнал в жерло кассету. С полуслова грянуло цыганским хором, цепляя синкопой и скачущими балканскими духовыми. «Здоб ши здуб».
   — Искрометная штука.
   — И название меткое: «Кинопробы». Попробовали все, а получилось у молдаван.
   — А Земфира?
   — Да-а, ничего особенного. Только гитара в одном месте хорошая, там где: третий день с неба… и примочка — уа-уа-уа-уа…
   Он попритоптывал в такт и, дождавшись момента, подпел:
   — «А-а-а видели ночь, гуляли всю ночь до утра-а-а-а… та-да-да-да-да-да-да-да… видели ночь, гуляли всю ночь до утра…»
   Допил, запрокинув голову, вытер о выцветшую армейскую штанину пальцы.
   — Ну что, едем?
   Едем. Р-раз, и Чонгар: полоса шоссе над водой, железка сбоку. Слева Сиваш, справа море — солнце жарит, лучи от воды: во горит! Машины, прилавки, браконьеры осетрами машут, кто поскромнее, вялеными бычками торгуют. Икра банками, камбала связками, над постом флаги висят, и стоят какие-то синие, в фуражках как у африканских диктаторов. Увидели нас, ожили, палочками в сторонку тычут: благоволите, милостидарь, предъявить тугамент-с! Андрюха блякнул, вытащил кипу бумаг, сунул за ремень лопатник и со словами «жаль, майка не драная» вылез наружу. Вернулся довольно быстро. — Неужели? — Не, немного отдал. Экологический сбор, бляха-муха, даже квитанция есть. Не хотел выписывать, засранец. — Причем, обрати внимание, у местных с экологией все в порядке, их не тормозят. — Само собой. Я как-то из Черновцов к румынам въезжал, так у них с экологией — ух! Не забалуешь. Заплатил, яму с грязной водой форсировал — типа, стерильный, можно в Румынию. Кино и немцы. Дас ист танвальд финстер ист… По Е-105-й до Джанкоя, и по 97-й в Феодосию. Кругом поля, населенка вся в стороне, ни одного мента через час были. Вывалились вправо, на симферопольскую, отмахали минуты три, подрезали встречных из левого ряда, взлетели на горку: вот оно!!!
   Таласса! Таласса!!!

* * *

   — И-и-и-и-ех-ха! И-и-и-и-ех-ха!
   Далеко впереди, на синем фоне, неподвижно висели в воздухе белые запятые парапланов. Мы спускались в долину; море вырастало над головой. Андрюха подпрыгивал на сиденье: спешил. Он выключил кондиционер и открыл кнопкой оба окна. Ворвался ветер. Теплый. Руку наружу; поток уперся, откинул назад и зашумел между пальцами. Ладонь самолетиком, чуть наклонить — нырок вниз, затем, ложась на крыло, вбок и опять вверх — аэродинамика.
   Два чувака, сидя один выше другого на несерьезной отсюда тележке с колесиками, рокоча, пересекали дорогу. Андрей засигналил как ненормальный, заморгал фарами, замахал рукой, описывая круги. Те заметили, развернулись, блеснув очками, и, догоняя, пошли на бреющем. Толкнув шест, ушли вверх над капотом, накренились, взяв вправо, и верхний, нагнувшись, отмахнул честь от шлема, качнув перчаткой вперед — туда, мол. Пошли к холму. Солнце садилось, мерцая серебром в диске пропеллера, делая заметным сизоватый дымок выхлопа.
   Скрылись. Грунтовка направо. Андрей тормознул.
   — Все. Мне — туда.
   — А мне туда. — Я показал на изломанный горб Кара-Дага. — Спасибо, что подвез.
   — Да-да. — Он не слушал. — Счастливо!
   — Пока.
   Я пошел по дороге. Ветер, Набегая, ерошил волосы, утягиваясь в тростники, застенчиво шуршал стеблями и, возвращаясь, шушукался с кипарисами. Осмелев, он теплыми лапами ощупывал кожу, заглядывал в уши и, знакомясь, трепал каждую стяжку на рюкзаке. По кругу ходили две строчки из фильма про Неуловимых:

 
В удачу поверьте, и дело с концом.
Да здравствует ветер, который в лицо!
 

   Прибой катал гальку на берегу. Скинув ботинки, я вошел в воду. Работал бриз. Паслись чайки, падая за кем-то блестящим; волны норовили лизнуть завернутые штанины. Над Кара-Дагом сияло белым. Я умылся, попробовав море на вкус, оказалось соленое. Солнце ушло; полоса пляжа терялась в далекой дымке. Ноги немели. Я вышел, упал, дотянувшись до рюкзака, достал трубку, табак и квадратный бутылек «Джонни Уокера». Набил, свинтил крышечку, сделал глоток и закурил.
   Темнело. Я сидел на пляже и курил, причащаясь и слушая море. Настоящее море. Впервые на тридцать втором году жизни…
   Идти в темноте оказалось нетрудно — луна светила как сумасшедшая, и тропу было хорошо видно. Временами, окунаясь в чернильную мглу, она ныряла в кусты, и я останавливался, ожидая, пока восстановится родопсин^[84] и сетчатка приспособится к темноте. Шел без фонаря — егеря могли выслать погоню, и в футболке — жарко. Мучила жажда, но я, пользуясь вычитанным советом, покусывал кончик языка — и помогало.
   Заросли остались внизу. Надо мной, на залитом серебром склоне, чернели клыки изломанного базальта. Под подошвами, не сдаваясь, хрупали острые камешки. Внизу, в темноте, неторопливо двигались огоньки. Сейнеры, хамсу ловят. Много хамсы пришло, говорят, дельфины из бухты просто не вылезают, отъелись, черти, аж лоснятся все.
   Метров через триста начался сюр. Искореженные, в черном серебре, скалы. Белые осыпи. Подлунный камень, призрачные столбы света. И луна… ну, не бывает такой, короче, прям чертовщина какая-то!
   Накатило. Не знаю, сколько я так простоял. Час, наверное. С души пластами рушилась корка, и под ней, сверкая глетчерным льдом, открывалось прозрачное и невесомое — вылезало махаоном из гусеницы, расправляло яркие паруса и, подставив их ветру, чутко вслушивалось в набегающую на крыло подъемную силу.
   Блин!
   Столько лет добровольно лишать себя этого!
   Сожаления не было: одно лишь громадное облегчение — как если бы атланту сказали: все, парень, финиш, пенсия. Я сошел с тропы, поднялся чуть выше, под скалы, в самую чернь, сел на раскатанный спальник и маленькими глотками, под табак, стал добивать «Джонни Уокера». Сидел под теплым небом с полосой Млечного Пути наискось и кипятил чай, клубя пузатой, с изогнутым черенком, трубкой.
   Падали метеоры. Не чиркали впопыхах, как у нас, а именно падали: основательно и солидно. Перед глазами висела луна. Огромная, со всеми подробностями: пятна морей, оспа равнин, звезда метеоритного кратера на юге — хорошо вмазало, на две тысячи миль грунт выкинуло, прям как отсюда до Питера.
   Да-а, далеко забрался. А главное, незаметно. Утром в лесу, вечером на море, пятьсот верст в день, и впечатлений больше, чем за всю жизнь. Вспомнил последнюю смену — как не со мной все, а ведь всего-то четверо суток прошло.
   Значит, вот как надо.
   О'кей.
   Запросто.
   Не спалось. Проснулась сумасшедшая радость и мягко толкала под ложечку. В голове запел горн, и сыпанула дробью динридовская «Война продолжается».
   Тур-р-р-ум-тум, тур-р-рум-тум, трум-туру-рум-тум тум-тум-тум. Жаль, слов не знаю. Тур-р-рум-тум, тур-р рум-тум… Возникли две строчки, потянули за собой третью, всплыла рифма, сменилось слово.

 
Луна изогнутым рогом,
под луной путь-дорога,
на дороге сверкает грязь.
 
 
Пускай стригут все купоны,
наплевав на законы —
мы уходим в рассветный час…
 

   Фонарик и карандаш. Вырванный на развороте листок. Торопливые строчки. Варианты, один под другим, колонки рифм сбоку. Исписанные поля. То, что не влезло, — на обороте, чтоб не забыть.
   Вот это приход!

 
Восток тихонько алеет,
скоро станет теплее,
отдохнем мы, душой устав,
 
 
на каменистых дорогах,
белопенных порогах,
в океане душистых трав.
 

   Дальше… дальше у него там припев. Дальше он «э-геге-гей» поет. Ну, значит, и у меня будет.
   Э-ге-ге-гей! — поют ветра, отбивают такт сердца.

 
Дружище, нам давно пора
в далекий край,
безмятежный рай,
где безоблачны небеса.
 

   Вот так, наверное, де Лиль «Марсельезу» писал. Вставило и понеслось — взахлеб. Образы наползают, лезут как из мешка: знай успевай записывать…

 
И там, где дальние страны
берегами туманны,
поутру мы пройдем не раз.
 
 
Пусть холуи с перепугу
глотки режут друг другу,
мы ж выходим в рассветный час.
 

   Посвежело. Я забрался в мешок. Снова припев. Можно вставить «э-ге-ге-гей», а можно написать новый. Что там, на обороте? Да до черта всего…

 
Нестройный строй,
карман пустой,
лицо еще в слезах.
 
 
Вперед, не стой — закон простой,
где нет врагов и бранных слов
и ни облачка в небесах.
 

   Последние строчки украл, конечно, но уж больно они тут в цвет попадают. Здорово:

 
вперед, не стой — закон просто-о-о-ой…
там-та-ра-рам-та, тара-тара-рам…
где нет враго-О-ов и бранных слов
и ни облачка в небесах.
 

   Я гений!
   Я перевернулся на спину. Оставался один куплет, и я уже знал, каким он будет. Хотелось продлить ощущение, хлебнуть смака, четко поставить точку.
   Я написал песню.
   Впервые.
   Сам.
   Я лежал и смотрел, как медленно шла по кругу Большая Медведица. Нет, ребята, обратной дороги нет — тем, кто слышал зов Востока, мать-Отчизна не мила. Теперь все пойдет по-другому, по-моему пойдет. А уж вы как хотите…
   Я запалил примусок, плеснул воды, сыпанул сверху кофе с корицей — захотелось. Сделал еще глоток, из горла. Вода здесь плохая. И в Москве плохая, у нас вкуснее стократ. Пока закипало, дописал последний куплет.

 
И в час, когда лицемеры спят,
смакуя Химеры,
отыграв ежедневный фарс
 
 
оставив дома печали,
заперев дверь ключами,
мы выходим в рассветный час^[85].
 

   Затухающие вдали барабаны, серебро армейского горна…
   Поглядывая на плоский, как таблетка, котелок, я переписал все в записную книжку, поставил дату, а черновик, сложив, бережно сунул в паспорт — для лучшей сохранности.
   Кофе вспучился, дрогнул и пошел вверх. Пора! Ухватив котелок и предотвратив тем самым побег, я перелил вкусно дымившее варево в кружку. Набил трубку, отхлебнул раза два и только потом закурил. Табак был медовый — тот самый. Вдыхая аромат табака с кофе, я смотрел в звездное небо.
   Блистал Скорпион, манила Кассиопея, в сторонке скромно поблескивали Плеяды. На востоке светлело.
   Пора линять, иначе могут срисовать егеря.
   Я лениво прикидывал — идти сейчас или придавить часик. Решил придавить. Перетащился за камень, став невидным с тропинки, завел будильник и заснул как убитый…

* * *

   …а проснулся как раненый. Ломало. Во рту, после виски, послевкусило буряками. Скрипя, собрался, навьючился, пошел вниз. Вспотел — помогло. Зашагал бодрее, впитывая царящую вокруг красоту. Услышав голоса, сошел с тропы и зашифровался, удачно миновав камуфлированных лесников. В самом низу, из-под ног с жутким визгом вылетела цикада — один в один штурмовик на выходе из пике! — чуть по ногам не потекло, с непривычки. Заметив, где она села, я шуганул ее, чтоб повторила, но тщетно.
   В Курортном я умылся, набрал воды, купил кефира и выпечки. Сидел на берегу, завтракал. Рядом возились с лодкой. Рыбаки, наверное.
   — По своей ли воле идешь, сынок?
   Ай да вопрос! Ай, какой хороший вопрос! Черт возьми, да ради него одного стоило ехать!
   — По своей, отец, по своей.
   Москва?
   — Ленинград.
   — А-а-а… В Лисью?
   — В Лисью.
   — Рано приехал, там сейчас никого. Летом будут.
   — Да я просто так, посмотреть. Много про нее слышал.
   — Ничего особенного.
   Так и оказалось. Сухие глинистые обрывы, редкие, завитые штопором деревца, использованные кубовые шприцы под ногами. Ломкие, мутные от солнца инсулиновые баяны тянулись на несколько километров. Берег был уныл, захламлен, пах морской гнилью и не располагал совершенно. Отмахав по нему часа три, я горел желанием поскорее убраться и, завидев грунтовку с надрывно ползущей вверх «Волгой», толканул ее до конца подъема, на радость сидевшему за рулем парнишке, который, после такого подгона, взялся доставить меня прямо в Судак.
   Мы выбрались на трассу. Здесь было веселее: горы, поросшие лесом склоны, сбросы скал и ныряющая в зеленя лента асфальта. Вот где жить надо — на юге.
   — …виноградник у меня здесь, маленький. Газик, как назло, встал, вот и пришлось на волгаре ехать.
   — Шестьдесят девятый? Что, до сих пор бегает?
   — А то! Машина — звэрь, слушай, только сегодня заартачился что-то. Хорошо, тебя вот встретил, а то ведь мог бы и не подняться. Ты вообще каким ветром?
   — По берегу шел, из Курортного.
   — На фига?
   — Так, смотрел.
   — О дает! Чё тут смотреть-то?
   — Я думал, весь Крым такой: скалы из воды, сосны… «Три плюс два», короче.
   — А-а-а. Так тебе в Новый Свет надо. «Три плюс два» там снимали. Там вообше все снимали: «Остров сокровищ», «Пиратов XX века»…
   — Далеко?
   — Километра четыре от Судака. Мимо не пройдешь.

* * *

   Генуэзская крепость на вершине горы. Четкие зубцы по-над гребнем, стена лезет по склону, втыкаясь в башни, парит над кручей, рисует в небе отчетливые зазубрины и, сбрасывая высоту, замыкается тонкой ниткой.
   — В крепость думаешь?
   — Обязательно.
   — Через вход не иди — дорого. На пляже от волнолома тропа вверх — по ней двигай: там, в конце, дырка в заборе.
   — А другой дырки нет?
   — Есть, только ее контра пасет. Через пляж лучше…

* * *

   Набегал ветер, ласкал теплом кожу. Море терялось в небе, впереди пряталось турецкое побережье. Я сидел наверху, представляя, как идут к берегу приземистые, крепко сбитые корабли и, не доходя до скал, уронив бурые, в грубых стежках, паруса, останавливаются, зачерпнув горсти дна ладонями якорей. Подпрыгивая, снуют взад-вперед потемневшие шлюпки, громоздя на песок тюки с бочками; галдят работяги и торгаши; вспыхивают на солнце солдатские панцири и шитые золотым облачения прибывших издалека важных персон — с опаской вышагивая по хрусткой гальке, они, подбирая края одежд, пытаются сохранить надменное и равнодушное выражение лиц, а загорелая в чернь босота, подмигивая, скалит им вслед ослепительные средиземноморские зубы…

* * *

   Появились соседи. Влезли — как Эверест взяли: достали сотовые, и ну всем звонить. Потом расположились, пшикнули банками, и мачо, в клешах и пейсиках, полезли на кладку. Придерживаясь, позировали, тыкая жестянками в объективы.
   Вжикали зумы.
   — У-у-у-у-у!
   — Заяц, ну хватит, слезай!
   — У-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!!!
   — Толстый, кончай, нае…шься.
   — Чё, стремак? Вечно молодым, вечно пьяным…
   Косились на рюкзак, шептались, хихикали. Мокрые от геля волосы, замысловатый креатив на ногтях, ряды колец в прокомпостированных хрящиках. Валики жира над джинсами.
   — Слышь, лапа, давай сюда, вместе щелкнемся.
   — Не хочу.
   — Да ладно тупить-то, лезь.
   — Отстань.
   Пойду я, пожалуй, отсюда. Новый Свет открывать.

* * *

   Место я нашел сразу. Все как в фильме, один к одному — здесь машина стояла, тут палатка, вон там Сундук рыбу ловил, сидя в кресле. Я побродил по воде. Холодная.
   Вскипятив чай, я, прислонясь спиной к дереву, не спеша пил, разглядывая громаду Сокола^[86] надо мной. Оттуда звякало и доносились невнятные голоса — скалолазы. Две связки, далеко слышно. Одну из них я нагнал по дороге: бухты яркой веревки, каски, изломанные снаряжением высокие рюкзаки. Штанцы и майки в обтяжку. Сейчас они лезли по краю стены, чуть в стороне от верхней пары — те шли, держась ближе к центру. В середине не было никого — зеркало. Солнце жгло серую гладь; воздух дрожал, маня тенью карнизов под самой вершиной; в синем небе плясало марево. Тянуло в сон. Глаза закрывались…

* * *

   Рюкзака не было. Проспал.
   Наивно надеясь, я рыскал в камнях, потея, лазил по склонам, заглядывая в колючие заросли.
   Нету.
   Нигде.
   Попал.
   Вечерело. Сосны тянули длинные тени; царило оранжевое; плоскость скалы делалась четче, как если бы кто-то плавно увеличивал резкость.
   Дул ветер.
   Хотелось есть.
   Хотелось выпить горячего.
   Знобило.
   Я вдруг почувствовал такое отчаяние, какое, наверное, чувствует астронавт, чудом уцелевший при аварийной по садке лунного модуля.
   Одиночество.
   Оторванность.
   Безнадежность.
   Наверху, по трассе, прошла красная легковушка.
   Так. Так. Ладно. Спокойно. Двадцать гривен в кармане. Носовой платок, спички и ножик. Железнодорожный ключ. Пакет табака. Уже хорошо. Слава богу, свитер под головой был, а то б и его сперли. Так. Ночевать двину в альплагерь, а там посмотрим. Ничего. Прорвемся.
   Спасатели из альплагеря подарили мне брезентовый рюкзачок, одеяло и железную кружку-гестаповку.
   Шустрый прапор, с которым я шел в Новый Свет, вынес с территории части армейский котелок с подкотельником и заношенную афганку с дырочками на погонах.
   Столовую ложку я умыкнул в столовой.
   Чайную — в чайной.
   Симпатичная тетка, в благодарность за поднесенную сумку, презентовала литр козьего молока и сыр, завернутый в соленую марлю.
   Рис, сахар и чай я купил в продуктовом.
   Зубную щетку, пасту и мыльницу с мылом — в хозяйственном.
   Пока тянулись за пастой, сунул в карман станок.
   Полотенце, оглянувшись по сторонам, сдернул с веревки…
   Насвистывая «Мост через реку Квай», спустился к морю.
   Старая, добрая курортная архитектура Советов: мощенная плиткой набережная, балюстрада над пляжем, засыпанный сухими листьями мрамор. Кафе еще не открылись, на столах громоздились стулья, и два молодых татарина аккуратно вывязывали плетенную из тростника изгородь. На пляже красили катера.
   Парни в неопреновых комбинезонах несли гулкие акваланги. Поодаль, в бухте, выбрасывая фонтаны, вертелись на гидроцикле.
   Огибая гору, шла вырубленная в скале дорожка. Море выглядело рекламным проспектом и, вопреки рассудку, манило зеленью хрусталя. На изгибе, за ограждением, обрывался металлический мостик. Выныривала из воды лестница.
   Никого.
   И каждый камень на дне.
   Я стоял, собираясь с духом. Под горлом екало.
   Как?
   А?
   Рюкзак с плеч, одежду сверху. Полотенце на ограждение, чтобы сразу, протянув руку…
   Холод железа подошвами.
   Адреналин.
   Высоко.
   Метров шесть.
   Вперед ногами. Ну? Раз… два…
   У-у-у-ух!
   Ожог.
   Лед.
   Апноэ.
   В облаке пузырей вверх. Вдох судорогой — кх-х-х-х.
   И еще раз — кх-х-х-х.
   Потом вспомнил — у-у-уй…бля!
   Лестница!!!
   Оборот на сто восемьдесят: где?
   Вот.
   Метрах в трех.
   Доплыл, стуча руками.
   Пока плыл, привык. Вылез на пару ступенек, подумал и опять отцепился.
   Гребок. Еще. Теперь с головой. И обратно.
   Замерз. Напротив огромный грот — не пошел: холодно. Бегом на солнце. И по тропе вверх-вниз, вверх-вниз — к Голубой бухте, греясь движением…
   Вот она, красотища! Выжженное, в пятнах зелени, седло мыса; сбросы обрывов; пологий взлет к пику вершины. Черная дуга пляжа. Оползни склонов с островами хвои между ними. И море — жидкое стекло голубой зелени до самого дна.
   Вон там стояли пираты двадцатого века, а там наши брали их пулеметную точку. Здесь же был форт из «Острова сокровищ». Взбираясь по сухим склонам, я то и дело узнавал ракурсы старых фильмов.
   Это моряк. Одежда у него морская.
   Я полагаю, ты не думал встретить здесь епископа?
   Дерево. То самое. Широкое, раскидистое — знакомое.
   Это же компас! Ха-ха… еще одна шутка старины Флинта…
   Под деревом пляж; дикий. Россыпи валунов, притопленный лабиринт рифов, кострища и лежки в нишах. А дальше тупик: столбы скал, расклиненные в узостях глыбы, вцепившиеся в трещины клочки сосен.
   Неприметная тропка выводила к террасе, укрытой кронами; под нависающей скалой лежал слой игл и чернел сложенный кольцом очаг из камней. Над кручей висел обрубок сухого дерева. Местечко что надо: ровное, мягкое, неприметное — остаюсь и ночую.
   Остаток дня я провел на ковре из сосновых игл. Лежал, пил чай, сидел, свесив ноги, на дереве, глядя, как меняет цвет море внизу. Под вечер в бухту вошли дельфины. Они плыли у самого берега — огромные, гладкие, пыхающие конденсатом на выдохе, — сбивая в кучу и хватая поблескивающую серебром рыбу, работая четко и слаженно, словно овчарки или хорошие хоккеисты.
   Рвануло эмоциями. Хотелось петь, свистеть, хохотать, кричать «йах-ха!» и швырять вверх шапку, но я продолжал сидеть в развилке сухой сосны, дрожа от бушующих внутри эндорфинов и боясь спугнуть этих ладных, обтекаемых, источающих позитив серых зверюг, которых я впервые видел вживую, ощущая бешеный драйв эффекта присутствия. Вспомнился Мелвилл, — уж если при виде их не издадите вы троекратного «ура!», то дело ваше плохо, и да поможет вам бог, ибо неведом вам дух божественного веселья, — и мороз по коже: как в мою шкуру влез, дьявол!
   Захотелось вина. По тропе, в обход, можно успеть — магазин как раз на окраине. Я быстро собрался, закинул рюкзак за спину и, съезжая по иглам, вылез наверх.
   Сокол светился, как мандарин. Небо над ним выгорело. Пологий северный склон скатывался в долину серо-зеленым, выцветшим камуфляжем, в ложбинах лежали глубокие тени. Солнце склонялось; оранжевые зеркала темнели, насыщаясь красно-кирпичным и неуклонно уходя в черное. Вечерело. В распадке вилась дорожка пересохшего русла; песок белел в сумерках; узловатые ручищи корней втыкались в ботинки.
   Успеть бы.
   Взлет на спину горы, растоптанная грунтовка, коробка лесничества за проволочной сеткой. Никого, хорошо. Шлагбаум поперек, освещенные окна и витрина продовольственного в цоколе пятиэтажки.
   Успел.
   «Сурож», пожалуйста.
   Четыре пятьдесят.
   Прошу.
   Еще что-нибудь?
   Нет, спасибо.
   Крепленый, массандровский… На выходе я уцелил пустую пластиковую двухлитровку, вернулся, попросил наполнить водой. Сунул бутылки в потяжелевший рюкзак и двинул по темноте обратно.
   Луна лезла в небо, протягивая к берегу бликующую дорогу. Было тепло. Я вытащил пробку, сел на рюкзак и, прихлебывая, закурил. Похорошело. Чуток посижу, а потом вниз, снова наверх, и уютная ночевка на террасе под соснами, костерок в каменном очаге, чумазый котел сверху.
   Чай.
   Портвейн.
   Табак.
   Оттяг!

* * *

   Тропа огибала можжевеловые кусты. Опа!
   Машина.
   Широченная иномарка, зеленые штришочки приборов, густая негромкая музыка. Я прошел мимо.
   — Мужик, — в спину, — заработать хочешь?
   Я обернулся. Лица не видно, одна сигарета тлеет.
   — Там, внизу, девушка в белом. Приведи — денег дам.
   Таких сейчас много. После них, как после морга, неодолимое желание вымыться. Элита, бомонд. Вонючки.
   — Сам сходишь.
   Настрой сник. Горело как от обиды. Всех, гады, уже купили. Свои врачи, свои юристы, свои священники — все есть, совести только нет. И словечко это …лядское — проплатить — от них, сук, пошло.
   С расстройства я сильно взял вправо и вскоре остановился — очень уж круто. Хрустя и сыпля каменной крошкой, стал траверсировать влево, набирая потерянную высоту.
   Внизу смутно белело. Девушка, не иначе. Стоит неподвижно — боится. И правильно делает.
   Я осторожно спустился. Она молчала, а когда я подошел ближе, отвернулась, явно принимая меня за того из машины. — Помощь нужна? Она аж подпрыгнула. Не ожидала. — Вы кто? — с испугом. Ладно-ладно, не дергайся. — Егерь. Из лесничества. Подуспокоилась. Удачно придумал: выхлоп, рюкзак, афганка — кого ж еще ночью по склонам носит? — Заблудились? — Нет. Как отрезала. Даже холодком потянуло. — Машина наверху — вас ждет? Твердо и уверенно: — Нет. В подтверждение заурчал двигатель. Зашуршало, рыкнуло, развернулось, набрало мощность и, по мере удаления, стихло. Она глянула на запястье. — Полчаса. Нотки горечи и презрения. — Что — полчаса? — Ничего. У-ух окая! Стил вумен. — Ладно. Отвести вас в поселок? — Спасибо, не надо. Интонации ровные, эмоций ноль. — Здесь остаетесь? — Да. — Как скажете. Захочется посидеть, будьте внимательны — сколопендры. Подействовало. — Кто? — Многоножки. — Ядовитые? — Очень. Я повернулся и стал подниматься.
   — Вы в Новый Свет?
   — Нет, в Веселое.
   Полная внутренней борьбы пауза.
   — Хотите со мной?
   Она молчала. Я снова спустился.
   — Боитесь?
   Нет ответа.
   — Давайте, решайте: Новый Свет — Веселое… мне без разницы.
   Решилась:
   — С вами.
   — У вас фонарика нет?
   — Нет. Да он и не нужен… осторожно!
   — Далеко еще?
   — Порядком.
   Она нервничала. Заметно. На грани истерики. Мы как раз подошли к террасе. Я сел на край, нащупал опору, слез.
   — Давайте руку.
   — Зачем? Тропа вверх идет.
   — Здесь кострище. Выпьете чаю и успокоитесь.
   Страх пошел от нее волнами. Сейчас побежит.
   — Не валяйте дурака, ничего я вам не сделаю, Давайте руку… Да давайте же!
   Дала, слава богу.
   — Держитесь за ветки. Не спешите.
   Пришли. Я разобрал рюкзак, расстелил одеяло.
   — Садитесь сюда, отдыхайте.
   — У вас сигарет нет?
   — Табак, трубочный. Будете?
   — Н-не знаю.
   — Очень вкусный, попробуйте.
   Я свернул ей самокрутку поаккуратнее. Чиркнул спичкой. Высокие скулы, чуть вздернутый нос, падающая на глаза челка. Пепельная шерстка затылка — еле удержался, чтобы ладонью не провести.
   Она затянулась.
   — Вина хотите?
   Опять напряглась.
   — Да не бойтесь вы! Портвейн массандровский будете?
   — Буду.
   Сухие ветки разгорелись стремительно. Я сыпанул хвои, пламя взметнулось, охватив котелок и лизнув суковатую палку, в рогульке которой угнездилась закопченная дужка. Завитки коры вспыхивали; на дне рождались крохотные пузырьки.
   Она сидела напротив, скрестив длинные ноги в белых, чуть ниже колен, джинсах. Белый джемпер, белые носки, белые тенниски. Загорелые голени, шея с чуткими мышцами, золотая цепочка.
   От костра валило тепло.
   — Передайте бутылку, пожалуйста.
   Глоток, еще один… ммм, ништяк! Соломку табака в сгиб, языком по краешку и не торопясь, равномерно свертываешь тугую трубочку.
   — Можно еще одну?
   Я протянул ей над костром сигарету.
   — Вас как зовут?
   Она помедлила.
   — Яна.
   — А я Феликс. Сыра хотите, Яна? Козьего?
   — Хочу.
   Я сунул ей ножик:
   — Тогда нарезайте.
   Засыпал в кипяток чай, выждал, сунул в котел горящую головню. Поверхность взорвалась гейзером, шипящие змейки стекли по глянцевым от сажи, выпуклым стенкам.
   — Это для чего?
   — Для дымка. Пили когда-нибудь так?
   — Нет.
   — Много потеряли.
   Я перелил чай в кружку, прихватил ручку платком.
   — Держите. Не обожгитесь. Сахар нужен?
   — Нет, спасибо. С-с-с-с…
   — Осторожно, края горячие. Кружка-живодерка. Дуйте лучше.
   Мы пили чай. Прихлебывая из подкотельника, я свернул еще по одной; старая скоропомощная привычка: чай без сигареты — не чай. Пришла луна, встала напротив. Море рябило, сверкая вспышками, но здесь, под соснами, ветра не было. В камнях бормотали волны; рыскали над огнем ушаны^[87].
   — Не бойтесь, они не опасны.
   — Да я знаю. Просто неожиданно так…
   — Вы еще не видели, как козодои летают, когда их много, — кровь стынет.
   Она поежилась.
   — Ладно, Ян, поздно уже, давайте спать.
   Сразу вскинулась. Вцепилась глазами, ест просто.
   — Да что вы, в самом деле… никто вас не тронет. Заворачивайтесь и засыпайте. Ночь теплая, не замерзнете.
   Не, боится. Вот блин, а?
   — Папаша, дорогой, ну что мне сделать, чтоб ты мне поверил? Самому зарезаться или справку принести из милиции, что я у них не служу?
   Кажется, убедил.
   — Мне отойти надо.
   — Поднимитесь наверх, осторожней только.
   Ушла. Недалеко. И меня боится, и темноты тоже боится. Смех и грех. Я выкинул шишки, расправил для нее одеяло. Сам лег к костру. Надел свитер, укрылся курткой. Нормально.
   Яна вернулась и легла. В обуви. Лежит, не дышит — мышеловка и та меньше напряжена.
   — Кроссовки снимите.
   Сняла. Подтянула коленки. Пружина.
   — Яна.
   Не сразу:
   — Да?
   — Сейчас я встану и тоже схожу наверх… Вскакивать по этому поводу необязательно. Выбросьте все из головы и заворачивайтесь поплотнее.
   Сходил, прогулялся. Когда вернулся, она уже спала. Или делала вид, что спала. Я подложил дров, повернулся спиной к огню. От куртки вкусно пахло выгоревшей тканью и ГСМом. От хвои пахло смолой. Щелкал костер, обволакивало теплом. День помнился нескончаемо длинным. Вся острота ушла, и воспоминания стали мягкими и уютными. Питер казался смутным и нереальным.
   По невидимому горизонту шел пароход. Я долго смотрел на него, лежа щекой на вытянутой руке…

* * *

   Проснулся я рано. Яна, свернувшись в эмбрион, доходила под своим одеялом. Накинул на нее куртку, упал на руки и стал отжиматься — грелся. Потом запалил костер, стал варить кашу. Установил на камнях подкотельник для чая и топил шишками. Шишки давали жар и пузырили смолой, раскаляясь докрасна и долго храня первоначальную форму. Море застыло; водоросли спокойно висели в прозрачной толще. Начало пригревать.
   — Яна… Я-а-ан.
   Я бросил в нее шишкой.
   — Завтрак стынет.
   Она зашевелилась и села. Отекшая, челка всклокочена, поперек щеки красные рубчики.
   — Не смотрите.
   Мне понравилось.
   — Хорошо, не смотрю.
   Она нашла кроссовки, изящно влилась в них узкими ступнями. Загорелые лодыжки манили.
   — Мне умыться надо.
   — Воды нет. — Пол-литра, на переход. Мало ли, пить захочется.
   Требовательно и настойчиво:
   — Мне умыться надо.
   Аристократка. Прям как в кино.
   — Ладно. Мыло нужно?
   Нужно.
   — Полейте мне.
   Ни пожалуйста, ничего.
   — Не хочу вас обидеть, Ян, но я все-таки в камердинеры к вам не нанимался. Нельзя ли повежливей?
   — Извините.
   Вот так-то лучше. Она уже сложила ладошки чашечкой, когда я заметил полузанесенную хвоей бутыль.
   — Одну минуту.
   Вытащил ее из-под камня, отвинтил крышечку, попробовал на язык. Нормально, сойдет.
   — Живем! Все, что нужно обыкновенному медведю, растет вокруг обыкновенного медведя.
   Умылись, поели. Запили чаем. Вылезли наверх и пошли.

* * *

   Хвойный запах, цикады, ветерок с моря. Тропа виляет, забираясь выше и выше. Выцветшая краска на камнях, перечеркнутые цепочкой камней ответвления — туда не ходи, сюда ходи! Отбеленные солнцем коряги, сыпухи склонов, крохотные, поросшие соснами террасы над морем. И жара. Жарко, как летом.
   Тропа ныряла в колючие заросли. Не туда, явно.
   — Возвращаемся.
   — Почему?
   — Не там свернули.
   Вернулись к развилке. Пока она отдыхала, я пробежался вперед метров на двести.
   — Сюда, кажется.
   — Я думала, вы тут все тропы знаете.
   — Ни единой, сам в первый раз иду.
   Я покачал головой.
   — А кто вы тогда?
   — Да как вам сказать… так, дикарем путешествую. Это что-то меняет?
   Пауза.
   — Нет, наверное.
   — И я так думаю. Вам вообще куда?
   — Домой.
   — А дом где? — Я был терпелив, как фотограф-анималист.
   — В Харькове. Давайте покурим?
   — Одну на двоих, ладно?
   — Лучше две.
   Привычка получать желаемое, за полдня от нее не избавиться.
   — Одну, Яна. Вы начнете, потом мне оставите.
   Флюиды легкого раздражения. Вчера она была посговорчивей — ссора, стресс, испуг, беззащитность, — а сегодня уже другая: принцесса крови мирится с обстоятельствами.
   Я протянул ей горящую спичку.
   — Хотите, верну вас спутнику?
   Она покачала головой:
   — Он сегодня уехал.
   — Точно?
   Усмехнулась. Понятно.
   — А ваши вещи?
   — Сумочка. На заднем сиденье осталась.
   Самый лучший способ путешествия — с одним кошельком. Важные, стало быть, птицы попались.
   — Знакомые в Крыму есть?
   — Нет.
   Так, влип. Документов нет, перевод не получишь. На билет тоже не хватит: ни на поезд, ни на автобус. Очаровательно. Я свернул еще самокрутку — себе. Сидели, курили, молчали. Вокруг гремели цикады.
   Похоже, везти мне ее в Харьков, не бросать же.
   — Хорошо, что вы не из Йошкар-Олы, Яна.
   Она метнула в меня недовольную молнию.
   — Ну-ну, не сердитесь, шучу. Значит, так: через пару дней я возвращаюсь домой, в Питер. Если потерпите меня пару суток, доставлю вас в целости и сохранности прямо к порогу, идет?
   По большому счету выбора у нее нет.
   — И где мы будем эти два дня?
   — Доедем до Алушты, взойдем на Демерджи, оттуда по горам в сторону Симфера и домой.
   Не в восторге, заметно.
   — Все могло быть гораздо хуже, Ян. А так — приключение. Будет что на свалке вспомнить.
   — Можно попить?
   Смирилась.
   — Можно. Допиваем все и идем.

* * *

   Офигительно пахло травами. Под обрывом, в камнях, ухало. Скалы, громоздясь, уходили далеко в воду, а между ними, в полосах пены, мотались взад-вперед бурые космы. Тянуло холодом; море дышало, слепя искрами и обрушивая холмы из стекла — густая синь в белых черточках до самого горизонта.
   Хотелось вниз. Тропы сорвиголов срывались с края и козьим следом змеились по склону. Мы шли по лугу, обрастая цепкими семенами. Метелки травы льнули к коленям, волнуясь под ровным, набегающим с моря ветром, и можжевеловые кусты стреляли вдруг мелкими птичками…

* * *

   — …меня в этой крепости озарило: Генуя по-итальянски Дженова, почти как Женева, и, думаю, неспроста: расположены рядом, обе бойцами славились, обе внаем их сдавали: европейские короли из швейцарцев гвардию набирали, а генуэзцев монголы даже на Куликовскую битву подписали.
   — Вы историк?
   Мы шли рядом — я уступил ей тропу.
   — Не. Медик.
   Она улыбнулась. Уголками губ, как Джоконда.
   — Что, не похож?
   Взгляд сквозь челку — болонка! — и отрицательное покачивание головой: не похож.
   — Понимаю. Вообще изначально я выглядел более презентабельно. У меня был другой рюкзак, был спальник, фотоаппарат, горелка… все это позавчера умыкнули, и пришлось заново снаряжаться.
   Открылся пляж. Широкий, песчаный — изогнутая дуга до подножия далеких гор.
   — Веселое. Сейчас на трассу, и в Алушту на попутках.
   — Думаете, возьмут?
   — Конечно. Сюда ж я доехал.
   — Сюда — в смысле в Судак?
   — Сюда — в смысле в Крым.
   — В Крым? Из Питера?
   — Ну да.
   Она не поверила.
   — Что, серьезно? И сколько вы так ехали — месяц?
   — Пятьдесят четыре часа. Двое суток.
   Ноги вязли. Я снял ботинки и зашагал по кромке прибоя; песок плотный, прессованный, гладкий — как по асфальту идешь.
   — Попробуйте, Яна, так гораздо легче.
   Она продолжала размалывать сухие наносы, оставляя вихляющие следы. Ей было интересно другое.
   — И ни разу не заплатили?
   Я кивнул.
   — Потрясающе.
   — Согласен.
   — Я о другом.
   — Я понял.
   Почему-то именно это никому не дает покоя.
   — А если бы у вас на Камчатке рюкзак украли?
   — Вернулся бы в Питер с Камчатки.
   — «Никогда не сдавайся!», да?
   Нехорошо так, с издевочкой. Ви-ай-пи, блин. Вери импотент. Надменные, как верблюды, а сами, при случае, даже воблу почистить не могут, мучают ее, как я не знаю…
   — Именно так, Ян. Вот что мне всегда нравилось в америкосах, так это никогда не сдавайся! У нас, к сожалению, это редкость. Наши даже таблетки по четвертинке глотают — на всякий случай, чтобы чего не вышло.
   — Ну, не все же такие крутые.
   То ли уколоть хочет, то ли польстить.
   — Дело не в крутизне, дело в ментальности. У них — никогда не сдавайся, у нас — а все равно ничего не выйдет! У них — сделай или сдохни, у нас — а почему я должен? Кто виноват? что делать? и: а почему я должен? Безволие, инертность, заведомая обреченность. Чтоб самому решение принять — рубите, я отвечаю! — фиг!
   Свернули с пляжа, набрали воды. Пошли к трассе. Навалилась жара. По обе стороны от обочины тянулись кривульки виноградной рассады.
   — Смешные, правда?
   Она пожала плечами и стянула джемпер, оставшись в короткой, по грудь, маечке. Золотое колечко в пупке; смуглая, гладкая кожа; край джинсов охватывает мышцы на животе.
   Пока шли, она не проронила ни звука. Дошла и села в тенечке с бутылкой между колен. Ждет, пока я ей машину поймаю. Княжна, елки зеленые. Джозиана де Сент Шантеклер.
   Я тормознул первую.
   — День добрый, уважаемый. Подвезите по трассе, пожалуйста. Мы сами в Алушту, но с вами сколько по пути.
   — А шо вы платите?
   — Да, честно говоря, ничего. У нас денег нет, на попутках едем.
   — Не-е, я так не могу.
   Уехал. Остановился второй.
   — Здравствуйте, подвезите в сторону Алушты, пожалуйста.
   — А куда вам?
   — Нам в Алушту, только у нас денег нет.
   Закрыл дверь, тронулся.
   — У вас действительно денег нет?
   Есть. Десятка на крайняк.
   Продолжения не последовало; она просто спрашивала, есть ли у меня деньги, не опускаясь в вопросе до скрытой просьбы.
   Подрулил еще один.
   — В Алушту?
   — Да.
   — Шо платите?
   — Денег нет, на попутках едем. Возьмете?
   — Шо, совсем не платишь?
   — Совсем.
   Он немного поосознавал этот факт.
   — Шо, даже на бензин не дашь?
   Я развел руками.
   — Ну-у, у нас таких не подбирают. Год тут будешь стоять.
   — Едва ли.
   — Ты шо, сынок, кто ж тебя бесплатно возьмет: сорок километров, бензин, дорога…
   — Так, отец родной, давай так: да — да, нет — нет. Нет — скатертью дорога, не занимай место.
   Обиделся, отвалил.
   — А вот вам, Яна, национальный крымский вопрос: а шо вы платите?
   — Они правы. Без денег далеко не уедешь.
   — А вот посмотрим.
   Следующему я голоснул по-западному, большим пальцем, и тот, крутанув руль, припечатал легковушку к обочине.
   — Путешественники?
   — Путешественники.
   — Садись. Куда едете?
   — В Алушту, а оттуда на Демерджи.
   — До Малореченского, идет? Полдороги примерно.
   — Конечно.
   Тронулись.
   — А я смотрю — не по-нашему голосуют, значит, думаю, автостопщики, по телику видел. Москвичи?
   Я посмотрел на нее в зеркало. Она отвернулась.
   — Питерские.
   — Давно путешествуете?
   — Да не очень.
   — Поня-а-атно. Где были?
   — Коктебель, Кара-Даг, Судак, Новый Свет.
   — А сейчас, значит, на Демерджи?
   — Нуда.
   Он запустил руку в карман позади сиденья.
   — Держи.
   Бутылку пива ей, бутылку мне. «Оболонь. Свiтлое». Вкусное, ледяное.
   — На Демерджи, а потом?
   — В Симферополь, горами, — На Демерджи советую через Джур-Джур идти.
   — А это что?
   — Джур-Джур? Водопад. Село Генеральское. Я сам оттуда, могу подвезти. От него на Демерджи тропа начинается — к вечеру будете. Хотите?
   — Еще бы. — Я поднял глаза на Яну. Она упорно отводила взгляд, словно кондуктор от проездного. Ну, бука!
   Море перемещалось: опускалось, поднималось, возникало перед глазами и уползало далеко за спину. Уши закладывало. Шоссе петляло, складываясь пополам; обочина обрывалась в рыжую вертикаль; деревья внизу казались нестрашными щеточками. Впереди, ощупывая серпантин, осторожно переваливался автобус. Навстречу ему, отдуваясь, полз еще один. Между ними, оскорбительно и небрежно, протискивались легковушки. Некстати взявшийся лесовоз пытался спускаться, виновато мигая пыльными стоп-сигналами. От него держались подальше — прицеп с кипой досок доверия не внушал. Над гудроном мерцало прозрачной дрожью, дорога на взлете упиралась в ультрамарин, белевший в голубой дымке маленькими кубиками Алушты. В окне пел ветер.
   — В отпуске?
   — Не, по больничному закосили.
   — А где работаете, если не секрет?
   — Фельдшерами на скорой. — Я протянул руку. — Феликс.
   — Равиль.
   — Очень приятно. А это Яна.
   Ей не понравилось, я почувствовал. И пиво свое она тоже не откупорила. Горда!
   — И как у вас на скорой, Феликс, нормально платят?
   — Когда у нас нормально платили, Равиль? Дважды в месяц перед государевой ширинкой на колени встаем.
   — Оттого, наверное, и попутками путешествуете?
   — Конечно.
   — И у нас то же. Пашешь тут, пашешь…
   Благородным разговоры смердов досадны — Яна скучала. Равиль поиграл кнопками, поймал станцию. В эфире, мучая «Поручика Голицына», надрывался Малинин. Тоже, говорят, князем заделался, страдалец.
   Нырнули с горы, повернули и опять в гору, по-над рекой и чайными полями. Справа, прямо из леса, вырастало плато: голый камень отвесных сбросов, пологие скаты, зелень листвы у подножия.
   — Это что?
   — Где? А-а, Караби. Караби-Яйла.
   — Подняться можно?
   — Можно. От Джур-Джура. Направо на Караби тропа, налево на Демерджи.
   Въехали в село. Тормознулись.
   — Все, ребят, вам прямо. Мимо не пройдете.
   — Спасибо, что подвезли.
   — Да не за что. Давайте, путь добрый.
   Отошли.
   — А вы говорите — не уедем. — Я хотел ее хоть немного расшевелить. — Вспомните, как много есть людей хороших — их у нас гораздо больше, вспомните о них!
   Улыбнулась, и то хорошо.

* * *

   У реки стояли автобусы. Прыгая по камням, мы пересекли ручей и вошли в лес. Навстречу шли экскурсанты с «мыльницами» и борсетками. Местные тетки продавали непонятные вкусности. Водопад был слышен издалека.
   Из-за перегиба, закручиваясь, вылетала широченная завесь и, потеряв инерцию, тяжко ахала вниз. Плавала пена. В сторонке, журча, ниспадали витые косы. В воздухе висела водная пыль; мох на камнях сочился крупными каплями. Девчонка в купальнике, расставив руки, отважно приближалась к каскаду; волосы облепили плечи тяжелыми снопами. Достигнув мейнстрима, она завизжала и сунулась под холодный поток. Струи разбивались; кожа поблескивала. Посмеиваясь, ее снисходительно фотографировали.
   Мы умылись в сторонке. Яна протянула палец, и я выдавил ей на подушечку полоску пасты. Почистили зубы, набрали воды.
   — Идем? А то холодно.
   Она кивнула. Поднимаясь, мы слышали новые взрывы восторженного, аттракционного визга.
   Никого. Тропа взбиралась по склону, верхушки деревьев сползали вниз. Мы шли, упираясь руками в бедра. Свитера ехали поверх рюкзака. Я шел сзади, вдыхая запах ее пота пополам с остатками духов.
   — Дойдем до тех деревьев и отдохнем.
   Она подняла голову — оценить расстояние.
   — Хорошо.
   Королева туарегов: гордость, достоинство и осанка. Мой сарказм, настоявшись, переходил в сдержанное уважение.
   Сели. На ее висках сохли прозрачные капли. Я вытащил бутылку, протянул ей.
   — Я умоюсь?
   — Угу.
   — Полейте, пожалуйста.
   Вырез майки, загорелые плечи, грация острых лопаток. Струйки воды на тонких плечах.
   — Еще?
   — Спасибо, достаточно.
   Я свернул нам по самокрутке. Прикуривая, она коснулась моей руки. Под ложечкой екнуло. Адреналин вцепился в лицо и, словно перед экзаменом, заныл в горле. Согнутые в коленях ноги, гладкие, полуприкрытые белым голени. Тоненькие сухожилия и ссадина на лодыжке. Тенниски уже слегка обносились: мыски сбиты, за шнурок зацепилась лапкой хвоинка.
   — Я сейчас вернусь, Ян.
   Она прикрыла глаза.
   Походил, отпустило. По дороге назад я сорвал какой-то цветок, но, подойдя, передумал и, скомкав его в кулаке, сунул в карман.
   — Идем?
   Выполаживалось. Лес кончился, и мы вышли на поросшее травой плато. Вид отсюда был потрясающий: курчавые горбы гор, ссадины скал, резкая грань утесов на фоне неба. Клубы облаков.
   — Вам нравится?
   — Да.
   Просто и коротко. Мы постояли, запоминая, повернулись и пошли по узкой, зажатой между двумя хребтиками, долине.
   Внизу слева, глиссируя по зализанным скатам, звенел в промытом известняке ручей. Вода шлепалась в ванны, вспыхивая, бродила по кругу и казалась совершенно прогретой.
   — Джаст момент.
   Хватаясь за ветки, я ссыпался вниз.
   — Меня видно?
   — Нет.
   Удачно. Самое то для купания, да и постираться не помешает.
   — Спускайтесь, только осторожно.
   Симпатичная, обтянутая джинсами, попка.
   — Тайм-аут, Ян. Стираем одежду, купаемся. Вы здесь, я чуть ниже. Пока сохнем, сварим рис, сладкий. Мыло пополам, идет?
   На сей раз она подняла на меня обычные, девчоночьи, глаза.
   — Идет. Спасибо.
   — Вот вам рубашка — задрапируйтесь.
   Уворачиваясь от веток, я протиснулся вниз. Тут было еще лучше. Поток скатывался, ложась с боку на бок, как в аквапарке, сверху свисали длинные, косматые лозы.

* * *

   Обкатанные водой, выгоревшие камни дышали теплом. Там, где на них падали капли, они темнели, расплываясь вширь и так же быстро уменьшаясь с краев. Солнце палило. Я сидел голышом и мылил мокрые шмотки, роняя в воду серые хлопья. Ручей с готовностью подхватывал их и уносил, растаскивая на молекулы. Полощась, как енот, я со вкусом мурлыкал старую песню:

 
В ущелье, где днем отдыхает луна
и черные камни как будто стена,
не зная дорог, бежит ручеек,
торопится по валунам…
 

   Футболка дала мутное облако. Сопротивляясь, оно на мгновение зависло в толще, но поток набежал, сдвинул, увлек — секунда, и перед глазами снова неслись одни только прозрачные пузырьки и мелкая, но, очевидно, весьма важная для ручья всячина.

 
И разве такая большая беда —
все время спешить неизвестно куда?
Достаточно знать, что надо бежать:
на это она и вода…
 

   Наверху было тихо. Я старался не думать о ней, но не получалось, а, наоборот, представлялось во всех подробностях. Хотелось просто ужасно. Пытаясь отогнать видение, я залег в ванну — под горлом разом запели крохотные бурунчики.
   Святой Антоний, умерщвление плоти, ночные бдения над молитвенником.
   Христовы невесты, целибат, выбритые тонзуры.
   Придурки!
   Безбрачие — говно! Возвращайся, Мишель^[88]!
   Я перевернулся, уйдя с головой в воду. Мягко толкало в темечко. Полежал, покуда хватило дыхания, встал и, роняя воду, завозил по телу обмылком, пытаясь извлечь из него немного душистой пены.

 
Вниз по течению.
Вниз по течению.
Вниз по течению
Бежит вода, шлифуя спины камне-е-эй…
 

   Станок кусался. Обрастая порезами, я закончил бритье и закинул его далеко в заросли.
   — Ян, можно?
   — Еще нет.
   Посидел, покурил, осмотрелся. Набрал сушины, подпалил, поставил в огонь котел. Поплыл вкусный дымок.
   — Яна.
   — А?
   — Закончите — спускайтесь сюда.
   — Хорошо.
   Рис разварился, смачно пукая сквозь белую корку. Эх, молочка бы к нему! Зашуршали ветки, спустилась Яна.
   — Привет!
   Потемневшая от воды челка, загорелая ложбинка в вырезе ворота, коричневые зеркала ног. Тонкие, как у скакуна, щиколотки, очерченные колени… хорошо, что в джинсах сидел, а то неловко бы получилось.
   Она как почувствовала. Сидела скромницей, укрыв ноги ковбойкой, но спинку при этом держала прямо, шею ровно, голову высоко, и от этого, равно как от сознания того, что там, под фланелькой, ничего нет, сладко прихватывало за грудиной. Горло сохло, голос садился.
   — Ло… кхм… ложку, ложечку?
   — Ложечку.
   — Правильно — удовольствие надо растягивать.
   Она ела, запивая из подкотельника, а я украдкой смотрел, как ходят у нее на шее тонкие мускулы. В какой-то момент взгляд мой был перехвачен, и я почувствовал, что краснею.
   — Прошу прощения, Ян. Просто вы так призывно выглядите…
   Она посмотрела мне в глаза:
   — Спасибо.
   — Да не за что.
   — Я не об этом.
   Серьезная глубина карих глаз.
   — А-а-а… Да, со мной вам действительно повезло.
   Искорка-чертовщинка на глазном дне — оценила.
   — Знаете, Яна, вам даже в глаза смотреть — удовольствие.
   Она не выдержала и смутилась.
   — Говори мне «ты», хорошо?
   — Смотри!
   Я обернулся. На залитых углях сидели бабочки. Штук сорок, наверное.
   — Чего это они?
   — Не знаю. Может, золу жрут, может, греются. Может, просто посиделки у них.
   Прилетели еще два десятка и тоже уселись, потеснив предыдущих. Теперь все кострище было плотно усеяно маленькими изумрудными треугольничками.
   — Эх, жалко, фотик подрезали — такой кадр пропадает!
   Яна опустилась на корточки, уперев кулачки между колен. Качнулась вперед, рассматривая — икры прочертили бороздки, под смуглой кожей напряглись горки лопаток; глотку перехватило, и кипятком под самую диафрагму — краешек майки засветил упругие груди. Качнулось и поплыло. Пришло отчетливо — зрелище на всю жизнь, оттиснулось, как гравюра, перед смертью вспоминать буду.
   — Кхм… идем?
   Она легко, на носочках, поднялась.
   — Угу.
   Я вылез сам, вытянул за руку ее.
   — Давай, вперед.
   Мне хотелось видеть, как она двигается. Как у нее все двигается, когда она, изогнувшись, потягивается, сплетая пальцы и разводя локти, или, вытянув ступню балериной, снимает кроссовок, чтоб вытряхнуть несуществующий камешек. Я уже понял — сегодня ночью. Сегодня ночью у нас с ней все будет: она так решила.
   Стали попадаться туристы. По двое, по трое, группами. Все шли на Джур-Джур, и, по их словам, до Демер-Джи оставалось немного. Потихонечку вечерело; по земле ползли тени; низины гасли, собираясь ко сну. Солнце старалось только для той стороны хребта.
   Мы вышли к озеру. Тропа, огибая, взлетала в гору, прямо в темно-синее небо. Там еще было светло: блистали скалы, бледнели остаточным ореолом редкие, низкорослые сосны. Вокруг озера стояли палатки.
   — Давай останемся?
   Плыли дымки. Пахло тушенкой. Вибрировали земноводные. Торжественный хор плыл над распадком; вели солисты.
   — Не, Ян, пошли, немного осталось. Еще полчаса — и весь мир на ладони: закат, море, Алушта…
   Из-под ног бомбами вылетали лягушки и, дрыгнув разок-другой ластами, тонули в полном изнеможении. Остальные неистовствовали, наполняя рокотом синие сумерки.
   Мы поднимались выше и выше. Гребень, четкая граница света и тени. Шаг, другой — и шквал света в лицо. Солнце, слепя напоследок, косматым клубком валилось в желтую муть; море казалось белым и алюминиевым. Медведь-гора стекала в застывшую гладь. Оранж над головой переходил в пастель, пастель — в глубокую синь.
   — Как, а? Скажи?
   Она щурилась на далекое солнце. Тонкая плеть запястья, дощечка ладони перед глазами. В груди у нее кипело — струйки восторга, торя дорогу, толкались в крышку.
   Тишь, покой, чуть слышные шумы из долин.
   Скалы срывались. Колоссальный объем воздуха искушал шагом в бездну. Под ногами росли столбы окаменевшей магмы; слои сливались, крутясь спиралью, на макушке у каждого застыл маленький мазок довеска.
   Безветрие.
   Горизонт.
   Поля, домишки, нитки дорог.
   — Ян, это солнце сейчас — только нам, для остальных оно уже закатилось.
   — Не только. Вон еще люди сидят.
   Три тетки, четверо детей, несколько рюкзаков. Курят.
   — Они в тени, значит, не в счет. Сейчас мы у них куревом разживемся…
   Спустились, подошли.
   — Привет, у вас, случайно, пары сигарет не найдется?
   — Случайно найдется. — Симпатичная очкастая тетка не глядя вытащила из пачки штук пять мальборин. — А у вас вода есть?
   — А как же, — я вытащил пластиковую бутыль, — пожалуйста.
   Дети разделались с двухлитровкой за шесть секунд. Женщины пили медленно, растягивая каждый глоток.
   — Да не мучайтесь, воды много.
   — Там, дальше, снежники есть?
   — Нет.
   — А до воды далеко?
   — Версты полторы.
   — Плохо.
   — Чего так?
   — Устали. Несем много.
   Из-за перегиба показался потный толстун со столитровым горбом рюкзака. За лямки он нес еще один. Сипя и отдуваясь, мужик дотащился до нас и рухнул. Пахнуло конем. Я достал новую непочатую «торпеду», он сербанул из нее чуть ли не половину и разом покрылся блестящим, сочащимся слоем.
   — Ф-ф-фу, ты, елки… далеко еще до воды?
   — Полтора километра.
   — Снежников нет?
   Откуда ж им взяться — жарень такая.
   — Как там Сантьяго?
   — Сантьяго вешается. Вода еще есть?
   — Есть.
   Последние полтора литра. Янин взгляд обозначил недоумение и тревогу; я подмигнул ей.
   — Много еще рюкзаков?
   — Два.
   — Помочь?
   Мужик обрадовался:
   — Спасибо, старик. Сейчас докурю, и пойдем, лады?
   Я кивнул. Толстяк протянул руку.
   — Юра.
   — Феликс.
   Мы спустились за перегиб. Навстречу пер навьюченный очкарик с гитарным чехлом на шее.
   — Где Сантьяго?
   — Сдох. Сидит, дышит. Попить есть?
   — Наверху. Вот, Феликс нас спас.
   Очкарик протянул мокрую ладонь.
   — Михаил.
   — Феликс.
   — Как снежники?
   — Стаяли. Вода — только из озера.
   — Всегда ж лежали еще…
   Михаил пах резче. Футболка на нем насквозь промокла, а поперек лба, как у Рембо, темнела красная тряпка. Очки, щетина, армейские шорты — уголки бедренных карманов загнулись и торчали острыми крылышками.
   — Сантьяго далеко?
   — В кустах.
   Прозвищу Сантьяго не соответствовал: мелок, лыс, зубы забором — то ли доцент, то ли разнорабочий. Сидел и дымил беломориной.
   — Что, Саня, вешаешься?
   Сантьяго молча кивнул.
   — Это Феликс. Сейчас мы тебе Люськин рюкзак принесем, так что не спеши тут.
   — А я и не спешу.
   Два рюкзака, один большой, другой поменьше, прислонились к стволу дерева. Я влез в лямки огромного «Шерпа». Дернулся встать.
   Ни хрена себе!!!
   — Блин, вы чего туда насовали?
   — Тяжко? Давай я.
   — Не-не, сам. Дай руку.
   Встал. Постоял. Пошел. Раком, руками за землю. Отбрасывает — охренеть! Пот градом, ноги дрожат, на каждый шаг по два вдоха приходится.
   — Это уже не путешествие, а перенос тяжестей.
   — С детьми идем, сам понимаешь: то да се, вот и набежало под сороковник. А когда мы в марте на Полярный Урал шли, народ, для экономии веса, мульки с одежды спарывал и обертки с конфет снимал.
   Поравнялись с Сантьяго, пошли втроем. За перегибом стало полегче — знай переставляй ноги да воображай себя где-нибудь в Гималаях.
   Темнело.
   — Вы где ночуете, Феликс?
   — Мы-то? Внизу хотели, в долине.
   — Ночуйте с нами — поужинаем, настойки хлопнем, песенок попоем… все лучше, чем на ночь глядя впотьмах шариться.
   — Да мы без палатки.
   Удивился.
   — Чего так?
   — Рюкзак позавчера дернули, со всем содержимым.
   — Ну-у… Тогда вам с нами сам бог велел.
   Что и требовалось.
   — Тут поблизости встать есть где?
   — Есть. Метрах в трехстах террасы с соснами, самое то для ночевки.
   — Гут, Максимка! Челночим мешки, и за водой. К озеру отведешь?
   — Отведу.
   Переташились. Я, Сантьяго и очкастая Люська пошли по воду, остальные разворачивали палатки, разыскивали сушняк, ставили лагерь.
   Когда мы вернулись, пылал костер. Резали сало и хлеб, крошили салат в мисках, накрывали стол на ковриках.
   Поблескивали алюминиевые стаканчики; дети, зевая, глядели в огонь.
   Перекинули жердь, повесили котлы.
   — Что готовим — рис, гречу?
   — Гречу, гречу!
   — Может, все-таки рис?
   — Да ну его, гречу давай.
   Юра присел с плоской флягой из нержавейки.
   — Давайте-ка накатим для аппетита.
   Разобрали стаканчики.
   — Ну, за встречу!
   Жидкое пламя по горлу; длинные ломти копченой, с перцем, корейки вдогон. Вкуснотища — шоб я так жил!
   Сантьяго, работая тесаком, вскрывал банки с тушенкой; нарезали лук, поджарили в крышке на сале. Запах — чума: еще бы, двое суток одну только кашу рубать!
   — Юр, спальник дашь?
   — Конечно! Кать, дети пусть сегодня у вас будут, а Яну с Феликсом к нам.
   — Спасибо, мы под открытым небом лучше.
   — Замерзнете.
   — Не замерзнем.
   Это Яна сказала. Я посмотрел ей в глаза: точно?
   — Как скажете. Коврики возьмите, чтоб лапник не резать.
   Греча сварилась. Слили воду, вывалили тушенку, замешали с луком, залили майонезом. Набухали в миски — фига они жрать! Пустили по кругу крышечку с чесноком — мы отказались.
   Наполнили по второй.
   — За вас, ребята. За то, что мимо не прошли, помогли нам.
   Чокнулись, выпили. Склонились над котелком, прикоснувшись висками — зрачки широкие, в глазах блеск…
   — Чаю кому?
   Горячий, ароматный, чернющий; раз глотнул — по поверхности радужное пятно с губ. Греча нежная, с приправами, во рту тает.
   — Добавки?
   Какое там, это бы съесть. Вторую кружку под сигарету, потом откинуться навзничь — ё-моё, сколько звезд!
   — Налить, Феликс?
   — Спасибо.
   Тинькнули струны и поплыли, настраиваясь. Михаил кашлянул, взял на пробу пару аккордов.

 
Не оставят вибрамы
рифленый свой след на камнях,
и затянет туманом
тропинку за нашей спиной…
 

   Он играл мягко, отбивая подушечками по струнам; гитара не вылезала, звуча негромко и ненавязчиво.

 
Сохранится лишь память
об этих прекрасных краях,
да легонько прихватит
хандра по дороге домой.
 
 
Ах, какая там ширь!
Ах, какая там высь и простор,
в шумном городе вспомнится все
с непонятной тоской,
 
 
как рассвет красит небо
и снежные шапочки гор,
и плывут облака
под ногами неслышной рекой…
 

   Остальные вполголоса подхватили:

 
Хмурый город нас встретит
своей суетой-маетой,
скажет: «Здравствуй, ну как?» —
и узнает, что там можно жить.
 
 
Не поверит, услышав про реки
с хрустальной водой,
удивится, увидев,
что мы разучились спешить…
 

   Басы звенели, верхи жужжали, как пчелы; я приподнялся на локте — двенадцатиструнка: тепло темного лака, надраенные колки, благородные линии…

 
…там, где солнце так солнце,
а если дожди — так дожди,
где заточены скалы ветрами,
как жало ножа.
 
 
Нам бы снова туда,
да почти целый год впереди,
ничего не поделаешь,
снова приходится ждать^[89].
 

   Цепочка аккордов, кода и долгий-долгий, затихающий в воздухе звон. Все сидели молча, обхватив колени руками, смотрели в огонь. Михаил, устроившись по-турецки, осторожно коснулся струн.

 
В штормовых небесах — ни окна, ни просвета.
Непогода в горах, уже кончилось лето.
Только ветер всю ночь рвет палатку зачем-то,
только капли всю ночь барабанят по тенту.
 

   Они подпевали, переживая все заново:

 
Где-то пальмы шумят и, не ведая горя,
люди в городе спят возле теплого моря.
Южный ветер всю ночь волны гонит лениво.
Кто-то смуглый всю ночь пьет холодное пиво.
 

   Сантьяго лежал вдоль костра. Щурился, прикуривал от углей папироски.

 
Ливень скалы тесал — не услышать соседа.
На огарке плясал огонек-непоседа.
Там, на море, внизу — двадцать пять, без осадков;
коротаем грозу в отсыревших палатках.
 

   Михаил увел мелодию из минора, ускорил затейливым перебором, обозначил ритм, щелкая языком в крохотных паузах.

 
Шторм утих. Лишь только временами глухо хром ворочался в ночи.
Но уже затеплились над нами звезды, словно искорки в печи.
 

   Мы курили, молча наблюдали, взглядом бесконечность охватив, как, верша работу, проплывали спутники по Млечному Пути…
   Он пел зажмурясь, ни разу не посмотрев на гриф, пальцы сами находили нужный им лад.
   Чиркнул метеор. Потух. И разом россыпью, пригоршней, дождем, звездопад над Западным Кавказом хлынул вниз искрящимся огнем.
   Серебром бесчисленные стрелы, золотыми гроздьями картечь — мы сидели, словно под обстрелом, пыль со звезд касалась наших плеч. — Чьи песни? — шепотом. — Его.
   …Астроном. Черкнул с небрежным видом, торопясь поужинать с семьей, что поток из роя Персеидов в двадцать сорок встретился с Землей.

* * *

   Хэнд мэйд, душа на ладони. То же ощущение было, когда в одной лавке взял зацепить эксклюзивного, под рукописную книгу, «Властелина колец»: тисненая кожа, кованые застежки, листы под пергамент…
   — Миха, давай про Ли.
   Рванул стаккато, съехал аккордом выше, екнул басовым «уау» и:

 
Мы свадьбы отгуляли-и-и-и,
квартиры поменяли-и-и-и
и потихоньку стали-и-и
накапливать рубли —
старались как могли-и-и!
 
 
И жили без печали-и-и-и,
пока не вспоминали — ша-ла-лу-ла! —
какие были дали-и-и-и,
какие были дни —
ммм, какие были дни!
 

   Они раскладывали по голосам, как негры на Миссисипи, а Сантьяго, помимо прочего, еще и на расческе гундосил промеж куплетов:

 
Валяются в кладовке
потертые веревки,
и пыльные штормовки
на гвоздиках висят —
который год подряд.
 
 
Поддавшись на уловки,
попавшись в мышеловки, — ша-ла-лу-ла! —
мы всякий раз неловко
от них отводим взгляд —
пускай уж повисят!
 

   Драйв пер. Яна, подавшись вперед, смотрела на них блестящими атропиновыми зрачками.

 
Но снова все сначала,
вдруг с краешка причала,
неведомые дали
почудятся вдали —
былые дни пришли!
 
 
Мы крепко засандалим,
с родными поскандалим, — ша-ла-лу-ла! —
в неведомые дали
отправив корабли —
на самый край Земли…
 

   И — на пределе связок, уходя в пресняковский фальцет:

 
Мы крепко засандали-и-им,
с родными поскандали-и-им,
в неведомые дали-и-и
отправив корабли.
 

   — О'кей, бьютифул, йе-е-е!
   У детей рты до ушей и сна ни в одном глазу — пяти минут не прошло, как носом клевали. Юра покрутил флягой, прислушиваясь к остаткам:
   — Добиваем.
   Разлил, вымеряя по каплям, дождался, пока разобрали, поднял.
   — В одном старом фильме есть фраза: «Кажется, это начало большой дружбы». — Он протянул к нам стаканчик. — Всегда рады видеть вас снова.
   Выпили, передернулись, погасили остывшим чаем. Побрели в разные стороны в темноту.
   Я выбрал местечко под низкими соснами. Раскатал коврики, расстелил одеяло, лег. Самое то: лапы до земли, безветренно и тепло.
   — Феликс, спальник.
   — Спасибо, Кать.
   Новенький, пахнущий магазином. RedFox. Между ветвей забелело.
   — Эй, ты где тут?
   — Здесь.
   Пригнувшись, она нырнула ко мне.
   — Ух ты!
   — Нравится?
   — Ага. — Скинув кроссовки, она скользнула под мягкий нейлон.
   Не спешилось. Обнявшись, мы слушали, как переговариваются у костра. То и дело звякала об котел ручка; Михаил, повторяясь, наигрывал замысловатую фразу. Взметнулось облако искр — перевернули обугленный ствол. Я провел по ее затылку ладонью. Ежик.
   — Как по-украински «ежик», Ян?
   — Ежачок. — Она, закрыв глаза, чуть улыбалась.
   Я легонько коснулся губами ее век. Она нашла мои пальцы, переплела, потом крепко сжала. А дальше — туман. Язык, упругий, как мускулы… пуговичка соска… мурашки… запах… безумие… тетива тонкого тела… громкий выдох… испуг — услышат! и шалая радость: пусть!.. изгиб… напряжение… бедра… плечи… судорога: пальцы, ухватив волосы, рвут кожу… мягким прессом стискивает виски… наверх… узенькие подошвы к лицу и снова туман… плывет все… каждый пальчик… вниз, не касаясь, сам… раз, другой… карусель… кувырком все… прилипшая челка, полоска белков под веками… кожа подрагивает, лицом в нее и дышать… жарко… у костра байки травят:…короче, лезем. Костик первым, — а он же у нас заикается, знаешь? — я на страховке; Валерка Юрика принимает; и тут мимо свись раз, свись два, стук, грохот, обвал, и только потом сверху: т-так, э-э-э, к-к-камень! Чуть не подохли — висели и ржали как ненормальные…
   Вода в бутылке. Глоток, еще… я смотрел, как она пьет. Сорвалась капля, блеснула дорожкой до яремной вырезки, собралась в шарик.
   — Будешь?
   Я взял бутылку, но не донес — пришло снова. Захлестнуло и бросило на неостывшую кожу, насыщая обостренное, истомившееся взаперти осязание. Одежду в ком, и жадно, как перед казнью, перекатываясь и сплетаясь, сгребая сухие иглы и стирая колени, чтобы потом, не сразу, с прерывистым выдохом и гладью голеней на спине, стечь в жаркий, пульсирующий охват рук, возрождаясь от загнанного дыхания в ухо; и еще раз, и еще, и она, растеряв аристократизм, кусается, шепчет матом, рвется наверх и там сгибается в колесо, скрыв лицо за скачущей грудью и вздыбившейся дугой ребер, орошая горячим новенький, пахнущий магазином RedFox, колючее солдатское одеяло и беленькую, с вырезом для лопаток, миниатюрную маечку…

* * *

   Смутным пятном переливались угли костра. Хрустальный воздух просачивался между веток, стягивая застывающие струйки пота. Хотелось одеться. Хотелось холодного чая. Хотелось курить.
   Долго разбирались в одежде, пошатываясь, вылезали и шли к костру. Пачкая пальцы сажей, сцеживали концентрированную заварку и, фильтруя сквозь зубы, тянули горькую жидкость. Валила усталость, но сна не было.
   — Смотри.
   Над скалами висела луна.
   — Посидим над обрывом?
   Море рябило подлунным клином. Перемещались огни. Из Алушты, бесшумно рассыпаясь снопами искр, всплывали ракеты.
   — Прямо как в песне. У них что, праздник сегодня?
   — Не знаю. — Она потянулась и уткнулась носом чуть ниже моего уха.
   Мы сидели, закутавшись в одеяло. Я грел в ладони ее ступни, а она терлась челкой о мою щеку, рождая воспоминания.
   — Знаешь, у нас на станции кот был — Стажер, так он однажды пришел ко мне вечером, лег, вот точно так же как ты, и давай головой тереться. Затишье как раз выдалось, на улице снег валит, смена спит в полном составе, а я зеленую лампу на подоконник поставил и лежу, Киплинга читаю… незабываемое ощущение.
   — А почему Стажер?
   — А он с нами на вызова ездил. Выходим, он прыг в кабину и сидит, на дорогу смотрит; сам неподвижен как Будда, глазами только: дерг-дерг. А домой если едем, то сворачивается и спит — доверяет.
   Я почувствовал, как она улыбается. Ощутимо темнело. Небосвод проворачивался; звезды, сливаясь с отражением, окунались в чернильный глянец. Целый рой ракет полез в небо, погас, помедлил секунду-другую и, вспыхнув, рассыпающимися фонтанами зазмеил вниз, путая по дороге огненные хвосты…

* * *

   Стало теплее. Набежал ветер, тронул траву, откатился. Вернулся, дунул разок-другой посильнее, колыхнул на пробу край одеяла, утвердился и, набрав воздуха, задул ровно, без перерывов, прорываясь сквозь пальцы и срывая со спичек пламя.
   — Пойдем?
   Встали, повернулись. Шла непогода. Небо на западе утонуло во мгле, возле самой земли слоились неприятные белесые тучи. Полыхали разряды, высвечивая завесь ливня. По невидимому серпантину полз в ту сторону отважный маленький огонек.
   — Райдерз он э сторм, тын-тыгдым-тыгдым-дым-дым… Чую, жабры нам промочит капитально. Боишься?
   — Нет.
   — Правильно делаешь — в полиэтилен завернемся и переждем.
   Под облаками протянулась призрачная, мертвенно-белая дуга.
   — Что это?
   — А хрен его знает!
   Зрелище было жутким. Полоса жила, переливаясь муаром, бледная и потусторонняя, как глубоководные монстры.
   — Кошмар какой! — Яна поежилась. — Ведьмина радуга.
   И тут меня осенило.
   — Не ведьмина, Ян. Лунная. Слыхала про такую?
   — Н-нет.
   — А я где-то читал — редчайшая штука. Надо ребят разбудить — пусть тоже посмотрят.
   Не успели. Облака, стряхнув дождь, сдвинулись; дугу повело, она дрогнула, порвалась и, распавшись на сегменты, померкла.
   — Вот, Шарапов, довелось тебе поручкаться со знаменитой Манькой Облигацией…
   — Слушай, давай без цитат, а то ощущение такое, будто Хемингуэя читаешь: «Я допил свой fineа l,еаu… заказал oeufsaujambon… целый день работая на одном cafесгете». Пижон: всего-то заказов — кофе, коньяк и яичница.
   По траве шли волны. Ветер раздувал сигареты.
   — Ты не обиделся?
   — Нет, что ты, понравилось даже. У тебя, кстати, произношение хорошее.
   — Работа такая.
   Она затянулась, обозначив черты лица, и у меня опять перехватило дыхание. Я обнял ее, привлекая к себе, она не противилась, уткнулась в грудь и встала, покачиваясь и белея во тьме…

* * *

   Под соснами было тихо. Мы лежали, слушая шорох ветра и хлопки чьей-то незакрепленной палатки.
   — Так странно, кажется, что мы уже давным-давно вместе…
   И — осторожно:
   — Ты приедешь ко мне?
   — Нет.
   — Почему?
   Как тебе сказать…
   — Мы из разных каст, Ян. Для твоего окружения я — из сословия мусорщиков.
   — Откуда ты знаешь, кто меня окружает?
   — Знаю. Вчера вечером видел.
   Она поняла.
   — Там, у тебя, я даже на Крокодила Данди не потяну. А вот твое приключение, наоборот, приведет всех в восторг — прослывешь сорвиголовой и повидавшей жизнь отчаюгой.
   — Перестань.
   — Прости, я не нарочно. Просто мне не ужиться с теми, для кого строительный гипс в травматологии или общаги контуженых офицеров — экзотика.
   — Я не совсем поняла…
   — Я из низшего класса, Ян, и среди твоих буду чувствовать себя перебежчиком.
   — Ты ненормальный.
   — Да нет, у меня даже справка есть.
   — Крестоносец хренов!
   Она отвернулась, накрывшись спальником, и лежала, вздрагивая. Я протянул руку: слезы. Просунул платок, вытер, и она вдруг порывисто, не пропустив ни единого сантиметра, прильнула ко мне всем телом. Так и заснули.
   — Феликс, Яна — подъем! Завтрак. Кряхтя, мы вылезли на божий свет. Над головой несло низкие тучи. Скалы то и дело заволакивало туманом, на траве висела роса. Ботинки, набирая влагу, быстро темнели. — Алло, народ! Вбрасывание.
   Очкастая Люська, стуча по мискам половником, вытряхивала в них вязкие комья.
   — Феликс, — в голосе Яны сквозил неприкрытый ужас, — у них тушенка с рисом на завтрак.
   — Варвары, — в тон ей ответил я.
   Рассмеялись — хорошо получилось, Подошли к костру, сели. Котелок был полон.
   — Я есть не буду.
   — Надо, Яныч, черт-те когда обедать нынче придется.
   И как назло, не хотелось. Запихав в себя пару ложек, я переключился на чай со сгущенкой.
   — Вы вниз, ребят?
   — Угу. Хотели в Симферополь горами, да погода, видишь, подгадила. А вы?
   — На Джур-Джур.
   — Оставьте полиэтилен, а? А то ведь, случись дождь, даже накрыться нечем.
   — Не вопрос, бери, конечно.
   Вычерпали котел, покурили. Третья тетка, Лера, подала нам салями в золотой упаковке:
   — Держите, пожуете в дороге. Стопом поедете?
   Я кивнул.
   — Хлеб нужен?
   Дают — бери, — Половинку, не больше, хорошо?
   Пока она половинила буханку, я написал на листочке свои координаты.
   — Держи, Юр. Телефон, адрес и мыло. В любое время и без стеснения.
   — Договорились. — Он сунул листок в ксивник. Достал блокнотик и что-то долго писал в нем. Вырвал, протянул мне:
   — Держи, тут все мы. Будете проезжать — без проблем.
   — Спасибо.
   — Ну что, по коням?
   Мы встали. — Давайте, ребята, удачи вам. Счастливо доехать. — И вам того же. До встречи.
   Спустились мы резво. Вывалились к подножию, отбрехались от шашлыков, вина и прогулки на лошадях, вышли на асфальт, ведущий к симферопольской трассе, и только здесь оглянулись:
   — Вот это да! И мы там были, врубись?
   Серая глыба закрывала полнеба. По обеим сторонам, клубясь, стекали знакомые, несущие дождь, черные облака в обрамлении грязно-белых, всплывающих винтом, рваных клочьев.
   — Ну, сейчас им точно мало не будет.
   — Ерунда, отсидятся в палатках.
   Наверху сверкнуло, угрожающе заворчав.
   — Ходу, Киса! Надо успеть до дождя.
   — Думаешь, сразу уедем?
   — Однозначно. На троллейбусе двинем, как взрослые.
   Успели. Только тронулись — началось. Вспыхнуло, рвануло: ливень стеной. В салоне жара, над головой грохот. Еле ползем: дорога в гору, все запотело, по стеклам хлещет, водила на руль лег и матом сыплет, по губам видно. Машин — каша, вся трасса забита. Кто-то уже в кювете; чуть поодаль грузовик развернуло — сразу двоим вмазал: стоят, желтым мигают. Менты салатовым светятся; рубашонки поприлипали, фуражечки пообвисли — сочатся струйками по периметру; один только, запасливый, в плащ-палатке, палкой машет, затор разруливает.
   Влезли на перевал и запетляли вниз, еще медленней. Вдоль дороги река: жуть! Вода желтая, как Хуанхэ, деревья несет, запруды страшенные, берега рвет, у самого асфальта вода — круче, чем в программе «Время».
   Не-е-ет, такой хоккей нам не нужен.
   — Пошел он в задницу, этот стоп! На электричках двинем — пять «собак», и ты дома.
   Не пришлось. В Симфере дождь кончился. С ветвей капало. Разбрызгивая воду, разъезжал транспорт. Мы встали в начале московской трассы. Рядом ковырялся в багажнике молодой парень; его подруга — ломкая химия, топик, мини, — выгибая в саблю аппетитные голени, раздраженно курила тонкую сигарету. Номера на машине были харьковские.
   — Здравствуйте, земляки.
   Он поднял голову. Тщательно подрезанная, переходящая в бакенбарды, бородка; редкие, рябью подкрашенные кончики волосенок.
   — Подвезите по трассе, в сторону Харькова.
   Цаца, отбросив окурок, полезла в машину. Он захлопнул багажник.
   — Нет.
   Открыл дверь и задержался, перебирая ответы. Выбрал один, самый уничижительный:
   — У нас семейный отдых.
   О…уеть!
   Они отъехали, выбросив в окно макдоналдсовский стаканчик с соломинкой.
   Люди ее круга.
   Откуда ты знаешь, кто меня окружает?
   Да, б…ь, насмотрелся за тринадцать-то лет!
   Я сбросил рюкзак и поднял руку. Одна, вторая… Есть!
   Пикап. Желтые баллоны, гидрокостюмы, яркие ласты. Дайвер. Седой и спокойный, как Будулай.
   — Куда, ребят?
   — В Харьков.
   — Садитесь, до Мелитополя.
   Вытащил сигарету, протянул пачку.
   — Курите?
   — Спасибо.
   Они с Яной закурили. Приоткрыли окно; ветер обсыпал пеплом, обшарил наспех салон и запел, вытягивая наружу табачный дым.
   — Не просквозит?
   — Нормально.
   Навстречу несся фиолетовый горизонт. Затукали капли.
   — Конец погоде. Теперь вся неделя такой будет.
   Он вышел на встречную, мягко обходя караван бензовозов с грозным «ВОГНЕНЕБЕЗПЕЧНО» на длинных, блистающих серебром, цистернах. Забрызгивая стекла, сбоку поплыли нерезкие ступицы.
   — Давно в Крыму?
   — Трое суток. На праздники приезжали.
   На встречной мигнули. Смыкнув в ответ рычажком, он плавно перетек вправо.
   — Я тоже.
   — Ныряли?
   Он кивнул.
   — Мессер искали, в сорок первом упал. Гонял кукурузник над самой водой, потерял скорость на вираже и ушел в воду.
   — Где?
   — В Ялтинской бухте.
   — Нашли?
   Он покачал головой.
   — Дельфинов видели?
   — Видел. Их в этом году много.
   Я рассказал про тех, в Новом Свете. Увлекся, плеснул восторгом и осекся, он же воспринял совершенно серьезно.
   — В следующий раз иди к ним, они таких, как ты, подпускают. Только не дергайся, сами к тебе подойдут.
   Орден. Знак отличия. Высшая степень. Жаль только, не оценит никто.
   — Так уж и подойдут?
   — Подойдут. У них система «свой — чужой» миллион лет совершенствовалась, на всех уровнях восприятие: физиологическом, эмоциональном, энергетическом. Насквозь человека видят: как у него сердце бьется, как кровоток ускоряется, когда нервничает; биотоки мозга улавливают, психотип определяют…
   — …семейное положение.
   Он посмотрел на нее в зеркало.
   — А почему нет? Мозг тяжелей, извилин больше, организован сложнее. Естественный сканер во лбу, диапазон общения от инфра до ультра, энергетика высочайшая… При отсутствии способности к физическому созиданию — все условия к абсолютному самопознанию.
   Над головой гремело, салон сделался влажным и липким.
   — Почему ж тогда они с нами до сих пор не конектят?
   — А зачем? У них своя цивилизация: нерукотворная, нематериальная, с иными, чуждыми большинству людей ценностями. Они видят, что во имя ценностей материальных творим мы, и, совершенно логично, избегают лишних контактов.
   Машину водило. Ветер, зайдя сбоку, гнул акации. Поперек дороги, белея отломами, ползли лохматые ветки.
   — Тогда отчего, по-вашему, они на берег выбрасываются?
   — Ну, может, это те, кто совершил тяжкий проступок, и совесть толкает их на суицид, как у нас в девятнадцатом веке?
   — Вы оба — идеалисты.
   И тут шарахнуло. Вспыхнуло, ослепило и, без задержки, будто двумя досками по ушам — бабах! Шибануло озоном, резануло ремнем наискось; секундное выжидание, по газам, и птицей вперед.
   — Живы?
   Перед глазами плыли оранжевые круги. Потряхивало — адреналин.
   — Метрах в сорока, в знак ударила.
   Яна пыталась закуривать.
   — Испугались?
   Она только посмотрела на него.
   — Мне на такие штуки с детства везет. В ураган попадал на яхте, под лавину в горах, от смерча бегал в степи — и ничего, жив.
   — А в ураган где?
   — В Карибском море.
   — У вас своя яхта?
   Это Яна спросила. Он отрицательно качнул головой.
   — Там же, помню, плавал на рифе, с камерой, поднимаю голову — мама дорогая! Акула. Огромная, метров пять. Думал — все. Нет, обошлось. Прижался к кораллам, выждал: ушла.
   — Большая белая?
   — Тигровая. Четкие такие полосы, как у скумбрии.
   Несмотря на ливень, шли быстро — на полном приводе.
   — У нас это семейное. У дочерей моих то же самое. Столько уже перевидали — на сотню обывателей хватит.
   — А сколько им?
   — Восемнадцать и двадцать. В Красной пещере сейчас, решили после Ялты сходить.
   — Это где?
   — Час на троллейбусе от Симферополя.
   — Большая?
   — Километров двенадцать. Пять этажей, подземная река, первые два уровня вплавь.
   — И вы за них не боитесь?
   Это опять Яна.
   — Нет. Там, на входе, спасатели живут, они же проводниками работают. Если опасно будет — не пустят.
   — Опасно — что?
   — Паводок. Когда наверху дождь, пещеру затапливает. Запрет где-нибудь — и сиди в темноте, свет экономь, пока не спадет. Иной раз по трое суток сидеть приходилось.
   У Яны на лице: я фигею, дорогая редакция! Он подмигнул ей в зеркало, потом посмотрел на меня и слегка улыбнулся.
   Миновали пост на Чонгаре, съехали к рядам; он выскочил на минутку и вернулся со связкой рыбы и упаковкой «Старого мельника».
   — Давайте-ка бычков потреплем.
   Тут уже было посветлее. Дождь кончился, и ветер вырывал из серого неба голубые прорехи. Мы лущили жирную рыбу, запивая ее пивом. Среди компактов у него отыскалась старая-старая, тридцатых годов, запись Ледбелли, и я впервые услышал «Полуночный экспресс» в подлиннике; жевал вяленое и мычал, подпевая:

 
Лет зэ миднайт спешиал шайн э лайт он ми.
Лет зэ миднайт спешиал шайн э лайт он ми…
 

   Яна молчала. Бычки ее не прельщали — пахкие, к пиву она, как я заметил, тоже относилась с прохладцей, да и вообще, когда с нами был кто-то еще, явно чувствовала дискомфорт. Ей не нравились такие люди — с искрой в душе и шилом в заднице; как ни крути, она все же была из этих— у которых семейный отдых.
   Он тормознул у поворота на Таганрог.
   — Все, ребят, мне тут направо.
   И как раз снова закапало.
   — Ч-черт! — Он пригнулся, глянул вверх и снова переключился на первую. — Вам, как я понимаю, на выезде надо встать?
   — Так точно.
   — Поехали.
   Мелитополь длинный — сто раз бы промокли, пока добрались. Он же высадил нас прямо у выездного поста.
   — Спасибо огромное.
   — Да не за что. Удачи!
   Даже не успели в ответ пожелать: развернулся, даванул на гудок, и нет его.
   Мы быстро замерзли. Яна сидела под козырьком, завернувшись в одеяло и по уши утонув в моем свитере, а я, мокрый как выхухоль, безуспешно голосовал проходящему транспорту. Все проносились мимо, выстреливая из-под колес грязные капли. Некоторые норовили проехать поближе, окатив прицельно, кое-кто злорадно тыкал в воздух оттопыренным средним, а отдельные персонажи даже сигналили, восторженно оттопырив палец большой: дескать, молодцы, здорово, одобряю! — но за три часа с гаком так никто и не остановился.
   Яна злилась, отказываясь поддерживать здоровый дух, отвечала скупо и резко, особенно когда выяснилось, что курева у нас нет.
   — Надо было у ларьков тормознуть.
   — Я в дороге не курю — так меньше есть хочется. Ты, кстати, как насчет кинуть в топку?
   Сидели, жевали салями, запивая ее водой. Издалека, включив фары, приближалась целая кавалькада. Яна вопросительно посмотрела на меня.
   — Не, Ян, перерыв. Война войной, а обед по распорядку.
   Она поджала губы; носовые хрящики напряглись, заострились, выделив и без того четкие линии скул.
   — Ты сейчас такая красивая.
   Опустив веки, она посмотрела в сторону.
   — Держи хвост морковкой, наша тачка уже на подходе. Сейчас поедим, перебьем невезуху, и такой джекпот словим — до самого Харькова.
   На самом деле хорошо бы, а то я уже задубел до смерти. Приплясывая и греясь движением, я вспоминал Венину байку про то, как он юннатом был, в зоопарке:
   …и достались мне лошади Пржевальского: приходить ежедневно, наблюдать не менее трех часов. А хрен ли их наблюдать, если они стоят как вкопанные и только помет роняют. Раз в час топ-топ-топ к кормушке, веник схрумкают, и в исходное. Хоть бы кто «и-го-го» сказал для разнообразия.
   В общем, отстоял я раз. Честно. Три часа на морозе. Как Левий Матвей: «Текут минуты, а смерти все нет». Открыл потом в метро тетрадку блокадными пальцами, а там: «15.30. Ледяной ветер. Не прячутся, стоят порознь. 16.00. Продолжают стоять. 16.15. Все там же. 16.30. Стоят, не шелохнутся. Ветер шевелит гривы. В 16.38 экшн — маленькая кобыла произнесла «тпрхф-ф» и покакала. 17.00. Стоят, не двигаются. 17.04. Все еще стоят. 17.11. Стоят, падлы!!!» И так до шести тридцати.
   Да пошло оно! Прочитал я за неделю пару монографий и р-а-аскошный отчет отгрохал. Батя мой, рисовальщик великий, такими его зарисовками снабдил — все отпали. Фас, анфас, профиль, каждое копыто в отдельности — притом что он их и в глаза не видел, фотки только посмотрел в книжке. Втиснул я между картинок текст, пожамкал страницы, типа возле вольера писал, утюжочком разгладил и в папку подшил. Гран-при!..
   Потом Саньку Сильвера вспомнил — как он на констатацию ездил, и к нему родня с ножом к горлу пристала: реанимируй! А Саня им доказывал, что уже поздно: вот, глядите, трупные пятна — сам Иисус не возьмется. Нет, орут, спасай, он еще теплый! Ну, Санек и брякнул: так ведь, говорит, и утюг не сразу остывает…
   — Слушай, что ты все время улыбаешься?
   — Да так, вспомнилось кое-кого. А что?
   — Смотришься со стороны странно.
   — Унылое лицо у живого так же неуместно, как веселое у покойника.
   — Ты б на себя в зеркало посмотрел. Неудивительно, что никто не останавливается.
   Клюется — чувствует, что не брошу. Стандартный вариант: хорошая, пока все хорошо.
   Ты приедешь ко мне?
   Да даже и думать забудь!
   Алая, вся в наклейках, легковуха рывком перекинулась от осевой, замерев прямо напротив. Тютелька в тютельку — протягиваешь руку и открываешь, не сходя с места.
   Мужик. Черный, худой, остроносый. Взглядом — куда?
   — Харьков.
   Жестом — садись.
   Сели. Крохотный руль, каркас гнутых труб и ремни, будто на истребителе. Профессионал. Рванул — в кресло вдавило. Стрелка вправо: сто двадцать… сто тридцать… сто сорок, легко, как перышко, и четко, как по бобслейному желобу. Сто пятьдесят. Он бросил взгляд в мою сторону:
   — Затянись.
   Затянул — как с машиной слился.
   — К полету готов, сэр!
   Улыбка прищуром, взгляд в зеркало. Руку назад — на ста пятидесяти! — двумя движениями стреножил Яну.
   — Давит.
   — Знаю.
   Лаконичный, как царь спартанцев. Только я наладился потрындеть, как был остановлен жестом: после, сударь, после! На ста шестидесяти он склонился к торпеде, прислушиваясь и работая газом, — асфальт влетал в лобовое, второй раз за день холодило под ложечкой.
   — Страшно?
   Я кивнул. Стрелка, увлекшись, обнюхивала отметку сто семьдесят.
   — Ничего.
   То и дело включался антирадар; гаишники, оставаясь с носом, появлялись только минут через пять. Миновав по всем правилам Запорожье, полетели к Днепропетровску. Над белыми полосами разметки густел мрачный, концентрированный сумрак. Горели фары. В огромных щитах мелькали желтые отблески. Я сидел, радуясь тому, что пристегнут к уютной машине.
   Взлетели по лепестку на развязку. Неподалеку попыхивали разряды, и деревья, соря ветвями, умоляюще тянули к нам рваные руки — через поля, неотвратимый, как конница Чингисхана, мчался дождевой шквал. Леса вдоль обочины волновались, полоща сучьями; у них еще было сухо. Мы уходили с гарантией, но гроза, наступая по всему фронту, загнула фланг, встретив нас прямо в лоб.
   Обрушилось, ливануло, забарабанив россыпью в крышу. Видимость — ноль, и он сбросил до семидесяти, выпутываясь из потоков воды.
   Тянуло в сон.
   — Я подремлю, можно?
   Он кивнул: валяй. Вот все бы так, черт возьми!
   — В Харькове где?
   Я посмотрел на Яну — спит.
   — Железнодорожный вокзал.
   Только глаза закрыл — и уже дома, на станции, в форме, расписываюсь за приход. Виола мне за опоздание выговаривает. Сметанин с Егоркой на вызов выходят.
   — Кто у вас за рулем нынче?
   Они смотрят на меня изумленно, потом вспоминают:
   — А-а, ты же на больняке был… Все, Феликс, без водил работаем.
   С ума сойти!
   — Ау кого прав нет?
   — А они не нужны.
   Ничего не понимаю.
   Входят девчонки с уличной^[90], за ними долговязый и белобрысый парень, почему-то с парашютом в охапке.
   — Это кто?
   — Американец. На взлете нас срезать хотел.
   — Как это?
   — Ну, так. Подкараулил, спикировал; хорошо, движки новые — вытянули. Разойтись на форсаже веером, зажали его и подожгли — не ожидал, бедолага, еле прыгнуть успел. Хороший паренек, симпатичный, побалуемся ночью втроем…
   Влезает диспетчер.
   — Не выйдет — вам же его госпитализировать надо.
   — Не-е, мы его амбулаторным запишем…
   В полном а…уе выхожу покурить — от порога степь, и шеренга узких, вытянутых как уклейки, «мессершмиттов». Валя в один, Егорка в другой, и оба взлетают. Станишевский, сидя на лавочке, сетует, что он только из института и командиром звена ему летать стрем, побыть бы, для начала, ведомым с полгода, а в идеале — вторым пилотом на бомбере; на что Леха — ура, она опять с нами! — резонно замечает, что на скорой вторых пилотов нет, на скорой, пардон за каламбур, все истребители…
   Спал и тащился, пока не почувствовал, как трогают за плечо.
   — Вокзал.
   Темно. В размытых стеклах — неоном: ХАРЬКIВ.
   Уже?
   Круто.
   — Спасибо вам.
   Он кивнул.
   Мы остались вдвоем. Сейчас — самое трудное.
   — Тебе куда?
   — В метро.
   Я протянул ей оставшиеся две гривны:
   — Держи. Хватит?
   Она кивнула. Я шагнул к ней, обнял, тронул губами выгоревшие волоски на виске.
   — Счастливо. Извини, если что не так, ладно?
   — Спасибо. — Дотянулась на цыпочках, уткнувшись в полюбившееся чуть ниже уха. — Может, хотя бы переночуешь?
   — Нет, Ян. Уходя — уходи.
   Постояли молча, обнявшись.
   — Я буду вспоминать тебя.
   — Я тоже. — Прощай. — Прощай.
   Электричка на Белгород шла через час, московский поезд — через двадцать минут. Я выгреб мелочь, купил стакан чая, сделал бутер из остатков салями и сидел, ужинал. Смотрел, как напротив заляпанные краской ребята-промальповцы любезничали с рюкзачной девчонкой, улыбчивой и светловолосой. Бродячая девчонка-фотограф: спальник под клапаном, коврик, бриджи милитари и тертый кофр с фототехникой. Носочки С пальчиками под ремешками сандалий.
   Они пили кофе, и было видно, что им просто приятно поговорить с ней о всякой всячине. Объявили прибытие, она вытащила фотик из кофра. Отошла, прицелилась, оглянулась:
   — Извините, вы не могли бы?..
   — Конечно.
   — Здесь все выставлено, только кнопку нажать. Какая улыбка! Я нажал, сработала вспышка.
   — Спасибо.
   — Да не за что. Из Крыма?
   — Из Крыма.
   Промальповцы записывали ей в книжку свои адреса. Книжка толстая, исписанная, подклеенная на форзацах географическими картами — э-э-эх, не пересеклись мы в Крыму, черт подери!
   Вскинув рюкзак, она вышла на перрон и, заглядывая в билет, пошла вдоль состава. Следом за ней вышел и я. Мне надо было проникнуть в поезд.
   Отметив купейные вагоны, я сошел с платформы, обогнул тепловоз и пошел вдоль состава, выцеливая пустые купе. Выбрал, открыл своим ключом тамбур и стал ждать.
   Зажегся зеленый; по вагонам, грохоча, прошла дрожь; поезд дернулся и неслышно поплыл, блистая надраенными ободами. Встав на подножку, я проник внутрь и глянул вдоль коридора. Никого. Отсчитал купе, нырнул в теплую темноту, заперся. Все. До границы меня не потревожат, а если повезет, то и до Белгорода.
   Лег на верхнюю полку, головой к багажному отделению: спрятаться, когда пойдут погранцы. Кольнуло — работаю на износ, а езжу зайцем и прячусь, как беспризорник. Ни денег, ни уважения — изгаляются, как хотят, а чуть что — складывают ладошки: ну, полно, полно, возлюбим друг друга! Сами же, гниды, сосут втихаря, и совестить их — против танковых клиньев тетрадные самолетики запускать. Один выход: а вот хер вам теперь, ребята, ищите дурачка за четыре сольдо!
   Все, брат, линяю. Права международные есть, устроюсь там водилой на трак — и весь континент в кармане…
   Плавал на рифе, с камерой, поднимаю голову — мама дорогая! Акула. Огромная, метров пять. Думал — все. Нет, обошлось. Прижался к кораллам, выждал: ушла…
   Я подобное уже слышал, в Иордании. Муэдзин намаз творил, в репродуктор, а напряжение в сети плавало, и он от этого, как Том Уэйтс, пел…
   Мне тоже теперь будет что рассказать; я вспомнил сегодняшний день и, в который раз, подивился, как много, оказывается, в него уместилось. Казалось, дорога в Крым случилась в незапамятные времена; прыжок со скалы отмечал смену эпох; первая ночь с Яной виделась Средневековьем, а вторая — девятнадцатым веком; сегодняшний день принадлежал новой истории, а этот момент — новейшей, — и ведь меньше недели прошло!
   Как-то вдруг разом припомнились все утренние похмелья, бесконечные осенние полудремы, пивные визиты на станцию, и накатила щемящая, как соло в «Отель Калифорнии», печаль по бездарно прошедшим дням моей юности. Я лежал в качающейся темноте и чуть не плакал. Знал, что, приехав, напишу заявление и двину в Марокко; знал, что зимовать буду в Сочи, а весной уплыву в Турцию и проведу лето на Ближнем Востоке; знал, что ремеслом фельдшера буду теперь кормиться с октября по апрель — знал и все-таки тосковал, сжигаемый сознанием безвозвратной утраты…
   Провалившись в сон, я проспал почти до самого Курска. Погранцы мое купе игнорировали, в Белгороде никто не подсел, и спалился я только под утро, проведя последние полчаса в холодном, воняющем табачьем тамбуре.
   Потом был долгий локал: Фатеж, Тросна, Мценск… Ритуальная «газель» с пустым гробом; респектабельная чета, гневно высадившая меня, когда я не дал, вместо них, сотку гаишнику; секс-террорист, пропагандист коитусов с толстыми бабами, и добродушный, обвислоусый дядька-селянин, снабдивший меня свежим, только что из печи, тульским пряником.
   Подфартило мне в Плавске, где я застопил идущую на Москву «газель» с молодым парнем в кабине. Есть такие веселые пацаны-работяги, пашущие на себя и в свое удовольствие. Звали его Витек. Он слушал наваленные на торпеду кассеты с русским шансоном и щелкал семечки, коими предусмотрительно запасся на всю дорогу от Болхова до столицы. Мы разломали с ним пряник, запили его фантой и бодро, душа в душу, долетели до Первопрестольной. В шесть вечера я уже был на МКАДе. Сменив три машины, добрался до Химок и встал, держа на весу руку, — транспорт полз непрерывным потоком, как мастодонты в «Ледниковом периоде».
   Бежевая «Волга» заваленная лодками, сачками, палатками, чехлами с удочками и ружьями, довезла меня до поворота на Конаково. Мужик за рулем был при подмышечной кобуре, на поясе у него гнездился спутниковый телефон, а сам он позарез нуждался в слушателе, и для этой цели я подходил как нельзя лучше. Неказистая снаружи машина оказалась напичкана конверсионной электроникой, и для начала он поведал мне о наших военных заимствованиях у супостатов, аж со времен петровских кампаний. Я ел бутеры с колбасой, пил «Швепс» и дымил «Кэмелом», внимая интереснейшей информации. С оружия съехали на охоту, с охоты перетекли на рыбалку, а с рыбалки — через папу Хема, естественно! — прямиком на литературу. Похлопали Стейнбеку с Керуаком, потом американцам вообще, облизали Вудхауза с Дарреллом, а под конец всласть наиздевались над нынешними новинками.
   На прощание он подарил мне пачку сигарет, мы раскланялись, и он улетел в свои охотничьи угодья, а я тормознул следующего: жилистого камуфляжника в берете, с эмблемой поискового отряда на рукаве. С ним я доехал до Медного, а оттуда, на молоковозе, в Тверь, где, стоя на переезде, угостил куревом двух минетчиц, потрепавшись с ними на отвлеченные темы. Мой предпоследний, как оказалось, водитель докинул меня до поворота на Торжок, высадив напротив поста с напутствием:
   — Сейчас тебе самое время: дальнобои в ночь двигают, так что утром дома будешь.
   Дальнобои двигали сверкающими гирляндами от горизонта до горизонта. Спускались с холмов, невидимые, осиливали подъемы, секунду переводили дух и, упираясь, снова тянули лямку, страгивая тяжелые фуры. Подпустив их поближе, менты указывали на обочины. Вздохнув с досады, тягачи сворачивали с асфальта и, дрожа от негодования, оставались ждать, а их водилы, роняя шлепанцы, прыгали в пыль, улучая момент, чтобы перебежать дорогу, отсвечивая вытертыми на заду трениками.
   Молодой мусор, слепя полосками, крикнул мне в матюгальник:
   — Ты, с торбой, — съеб…л отсюда! Съеб…л, я сказал!
   За поворотом темно, позиция не освещена, грузовики набирают скорость — дохлый номер, не подберут.
   — Ты не понял? Мне подойти?
   Печальный, я утянулся за поворот и услышал из темноты стон. Кто-то стонал, какой-то зверь. Видимо, сбило грузовиком. Зверь плакал и звал на помощь. Не выдержав, я полез по кустам, обжигая пальцы колесиком зажигалки.
   И обнаружил кота. Безухого, бесхвостого и слепого. Услышав меня, он задрожал, вжался в землю и всхлипнул. Я взял его на руки. Ослабев от кровопотери, кот висел тряпкой и только трясся, ожидая самого худшего. Отрезав от одеяла широкую полосу, я завернул в нее раненого, сунул сверток за пазуху и сидел, мыл руки в кювете, когда надо мной встала «газель». Из нее вышел мужик и, встав над канавой, стал жмень за жменью кидать в лицо холодную воду.
   — Уважаемый, по трассе не подвезете?
   — Куда?
   — В Питер.
   — Только уговор — не спать.
   Сели, дернули с места. Кот закричал, заплакал, жалуясь и суча лапами в одеяле.
   — Кто у тебя там?
   — Кот. На обочине подобрал, жалко стало.
   — Сбили?
   — Ножом искалечили. Хвост отрезали, уши… Глаза выкололи.
   — Околеет.
   — Не околеет, они живучие.
   Мы вписались в караван дальнобоев и шли, как тральщик среди линкоров. Навстречу, в сиянии фар, проносились груженые монстры. Отдельные идиоты, нарушая отлаженный ход, путались под ногами, дуроломом выбрасывались на встречную и, мгновенно впав в панику, истерично мигали, насмерть перепуганные трубным, гаврииловским ревом летящего в лоб динозавра.
   — Что делают, сволочи! — Он притормаживал, и перед нами втискивался очередной элегант, с тем чтоб через полминуты вновь перечеркнуть разделительную. — Мудозвоны!
   Профессионалы перемигивались, совершая незаметные перестроения. Мы катили в потоке, и я молол языком, рассказывая о своем путешествии — подробно, день за днем, отвлекаясь на ассоциации, растекаша мыслию по древу, не давая ему уснуть. Он не спал больше суток, в шесть утра его ждали на Кирочной, и, чтобы поддержать в нем сознание, мне требовалось пробалаболить четыреста километров.
   Я старался. Махал руками, мешал правду с вымыслом, изображал в лицах. Врал, приукрашивал, непрерывно курил и пил газировку. Выдыхаясь, завел про скорую — и одной только этой темы мне хватило от Валдая до Киришей.
   В Крестцах мы вышли, съели по пирогу с творогом, высыпали в кружки по пять кофейных пакетов и со спичками в глазах поехали дальше. Он остекленело держался за руль, я же, избегая монотонности в голосе, севшим аккумулятором пахал на последних миллиамперах, рубанувшись-таки под Тосно и проснувшись уже на Московском. Часы показывали пять тридцать.
   — Тебе куда?
   — Чуть дальше, в метро.
   Отравленный никотином, с ноющими суставами, я вылез у спуска в подземку.
   — Спасибо тебе.
   — Тебе спасибо. Давай, будь.
   — Пока.
   У решетки, источая аммиак, дремали бомжи. Ровно в пять сорок пять, опаздывая, по ступенькам скатилась крыса. Без нее тут, похоже, не начинали — метро открылось незамедлительно.
   Кинув в дырку бережно хранимый жетон, я доехал до дома. Отмыл кота, перевязал, поставил перед ним блюдце с водой. Выполз в лавку, купил ему фарша и молока, а себе яиц и бифштексов. Поел, посидел в душе, залег и проспал до пяти. Проснулся от жажды. Во рту горчило от табачного перегара. Попил воды, проведал кота. Тот ничего не ел, лежал в лежку, но коротко дал понять, что еще жив. Смотрелся он как тяжелораненый из военного фильма.
   Не-скажет-ли-кто-нибудь-бедному-человеку-потерявшему-драгоценное-зрение-в-боях-во-славу-своей-родины-Англии-в-какой-местности-он-находится?
   О, точно! Пью. Слепой Пью — самое для него имя.
   Я снова залег, заново привыкая к изменившемуся интерьеру своей берлоги.
   Стеллажи. Книги. Кассеты. Фотки.
   Молодой Леннон в студии — роговые очки, «рикенбеккер» и стоящий рядом, что-то втолковывающий ему Мартин^[91].
   Озадаченный, чешущий репу Боб Дилан — микрофон, приклеенный к гитаре листок с текстом, губная гармошка на съехавшем хомуте.
   Застывший в прыжке Брюс Спрингстин.
   Застывший в прыжке Пит Тауншед.
   Сегодняшние, седые и постаревшие, «Шэдоуз».
   Хорошо дома!

* * *

   Смотался к Феде-травматологу, закрыл больняк. Звякнул на службу. Оказалось, я сегодня работаю и посему обязан выйти с нуля. Положил Пью свежей еды, поел сам и не торопясь пошел на подстанцию.
   — Как сегодня? Дрючат?
   — В рот и в нос. В лавру чьи-то мощи завезли, на гастроли, так богомольцев вторые сутки косит. С ночи очередь занимают, мослы послюнявить, до Обводного хвост, врубись? Пачками валятся — в Мариининке^[92] аншлаг ежедневно.
   — И надолго?
   — Завтра еще, а потом увозят — чес у них.
   У микроволнухи, дожидаясь, стояла шеренга тарелок.
   — А вторую-то печку куда девали?
   — Накрылась. Психи прикончили. У нас же теперь психи стоят.
   Психиатрическая бригада то есть. Каждое утро спецы разъезжаются по районам, стоять на подстанциях, для лучшей оперативности. У одних кардиологи, у других педиатры, а нам вот психиатров подселили. Народ специфический — общение с больными влияет.
   — Ну, висит же плакат, русским по белому: «МЕТАЛЛИЧЕСКУЮ ПОСУДУ В ПЕЧКУ НЕ СТАВИТЬ!!!» Они, дятлы, берут и кастрюлю запихивают!
   — Да, слушай, ты знаешь — Клыкачев зачехлился?
   — Иди ты?
   — Точно.
   Мерзкий тип. Десять лет нервы мотал, по три раза на дню помирал. В больницы не ездил — раскалывали на раз! — нас донимал. Прирожденный страдалец. Иов. Очень это дело любил. Слезы, стоны — осклизлый ком протоплазмы.
   — Мы, как его законстатировали, тут же шампанского взяли, коньяка, электрошашлычницу приволокли и даже на «катюшу» скинулись: шестнадцать залпов произвели, как стемнело. Врубили мигалки у машин, настроились на «Наше радио» — и в пляс под «Хару-Мамбуру». А самый прикол в том, что он в ванне утонул, с перепою.
   Пили чай, смакуя очередное затишье.
   — А ты как — отдохнул?
   — В полный рост.
   — Загорел, я смотрю. Где оттягивался?
   — В Крыму.
   — Молоток! Сколько сейчас Федька за больняк берет?
   — Полтинник сутки.
   Сейчас можно, свои вокруг.
   — А мы тут без тебя на рейверском марафоне дежурили.
   — Понравилось?
   — Двух вещей не хватало: лицензии на отстрел и счетверенного пулемета на крышу.
   То еще удовольствие — амфетаминовые передозы через весь город челночить: привез, выгрузил и обратно. К стихийным бедствиям приравнивают неофициально. Я вдруг понял, что скучал по всему этому. Ни разу за неделю не вспомнил, а вот поди ж ты! Сижу — свой среди своих, — наслаждаюсь: хорошо! Через месяц, правда, снова осточертеет, но к этому времени уже в Марокко будет пора. — Два-семь, восемь-шесть, семь-пять, один-четыре — все поехали. — Ну, все! Савичевы умерли, умерли все. Добро пожаловать в реальность. — Давай, Ир, Светку дома оставим, ты не против? Зеленая с недосыпа Бачурина С надеждой посмотрела на Скво. Ирка — так и быть! — снизошла: — Оставайся. И Светка, не веря своему счастью, кинулась в койку…

* * *

   Перед теликом, заторможенные и прозрачные, сидели Журавлев с Егоркой.
   — Чё не спите, придурки?
   — Ты понимаешь, пришли, включили, а там трахаются. Стали смотреть. Думали, порнуха, оказалась поебень!
   Скво вытащила из шаткой горы в раковине кружку и теперь отмывала ее от жира, макая губку в мерзкие лохмы раскисшего мыла — средства для мытья посуды сестра-хозяйка не выдает, утверждая, что украдут, а вместо полотенца вешает нам старый халат, который к вечеру трансформируется в жуткую, серо-сырую тряпку. Над гвоздем, на котором он обычно висит, несмываемым маркером выведено: У ВОРОТНИКА ЧИЩЕ!
   Было сыро, жарко, накурено. Горели конфорки. Открытое пространство отважно пересекали шустрые стасики. Одного из них, изловчившись, Егорка щелчком отправил в огонь.
   — Вид редкий, но исчезающий, — удовлетворенно пояснил он.
   — Живодер ты, Горушкин, — механически констатировала Скво.
   — Давай-давай, пожалей его, — Один-четыре, поехали, один-четыре…
   Вернувшись с вызовом, Санек молча положил перед Егоркой бумажку. Тот мучительно застонал: девяносто лет, ушиб руки, и вдобавок не за свою станцию. Четвертый час!!! Поливая матом, мужики вышли. Скворцова пошла спать, а я остался заполнять за нее карты вызова — ничего сложного, стандартные фразы, разбавленные любимыми оборотами начальства, у каждого из которых свои прихваты: одному сойдет «алкогольное опьянение», а другому — исключительно «запах алкоголя в выдыхаемом воздухе»…

* * *

   Говорят, есть станции, где по ночам диспетчер ходит и будит, а не орет как потерпевший в селектор. Наши же падлы перебудят всю смену, но оторвать жопу от табуретки и не подумают. Журавлева с Горушкиным под гневный аккомпанемент таки подняли, народ, ворча и ворочаясь, понемногу затих, а я, проснувшись окончательно, вышел пописать.
   Рассвело. Был час дворников. Время опоражнивать мусоропроводы и обнаруживать в кустах и подъездах синих, в звонкой весенней изморози, алкашей.
   В столовой, нагнувшись над раковиной, брился Веня. Не замечая меня, он негромко напевал детскую песню:

 
Там, за рекою.
Там, за голубою
 
 
за синими озерами,
зелеными лесами
 
 
ждут нас тревоги,
ждут пути-дороги.
 
 
И под огнем свою найдем,
с которой не свернем.
 

* * *

   Вот это да!
   — Прикинь, Вень, я ее последний раз в детском саду слышал.
   Он обернулся:
   — А-а, вы ее тоже пели?
   — А то ж! Я, правда, только припев помню и это еще:

 
Дали парню трудную работу —
набивал он ленты к пулемету.
А врагов в степи кругом без счета…
 

   И он подпел:

 
А патронов — каждый на счету!
 

   — Целое представление устраивали: сабли, буденновки, «максим» зеленой пластмассы… Ты кем был?
   — Белогвардейцем. А ты?
   — И я тоже. Так переживал, помню, что в красные не попал.
   Веня засмеялся и протянул руку.
   — Здоров, Че. Как съездил?
   — 0…тельно! Жизнь за неделю прожил.
   — А представь, так целое лето? Все на периоды делишь: это было незадолго до того, как кончились деньги.
   — У меня там, кстати, рюкзак украли, в Новом Свете.
   — Не пропал?
   — Как видишь.
   Он открыл холодильник:
   — Сок будешь?
   Я пил и смотрел на девушку на стакане. Он перехватил мой взгляд и загадочно улыбнулся.
   — Джексон завтра отвальную устраивает, в Петеярви. Сосновый бор, озеро… Поедешь?
   — Конечно. Народу много?
   — Рыл двадцать.
   — Восемь-шесть, поехали, восемь-шесть. Скворцова, Черемушкин, Бачурина.
   — Завтра, в полпятого, с Финляндского.
   — Ладно, договорим после.
   Отвезли на Литейный и, не спеша, по Пестеля, вдоль Летнего сада, возвращались домой. Было пасмурно и тепло. Дул ветер. В каналах отплясывала волна; распустив пенный хвост, втягивался под мост стеклянный, плоский как палтус, экскурсионник. На Лебяжьей пропустили на перекрестке единственную на скорой тетку-водителя — хрипатую обаяху Светку Сузи. Вышли вслед за ней к набережной, свернули к Прачечному мосту.
   — Вов, прыгнем?
   Бирюк пожал плечами: пожалуйста! Притопил газ, взлетели, сорвались с горба — вот она, невесомость!
   — Ы-ы-ых!
   — Меня, когда на такси работал, молодежь часто просила прыгнуть — целовались в этот момент, модно было.
   Довольно длинная фраза для Бирюка.
   — Ты на отвальной у Джексона будешь?
   Он покачал головой:
   — На дачу надо. Сажать пора.
   — А ты, Ир?
   — Я работаю.
   Скво перед отпуском. Третий месяц через сутки пашет, на отпускные работает — один нос на лице остался.
   — Он нам и так проставился, на станции. Денег до хрена — продал все.
   То ли одобряют, то ли наоборот.
   — Эх, черт, завидую я ему.
   Оба с недоумением на меня смотрят.
   — Чё тут завидовать? Неизвестно куда, неизвестно зачем, ни кола ни двора, ничего…
   Я промолчал. Едем дас зайне: кому банками управлять, кому в порнухе сниматься, кому под парусом к горизонту идти…
   А все уже были в курсе. — Здорово, крымчанин. Как там погода? — Зашибись.
   — Где был?
   — Да так… пробежался по-быстрому от Коктебеля до Алушты.
   Галя-Горгона старательно искала что-то в шкафу.
   — Долго бежал?
   — Трое суток.
   — Маловато.
   Горгона выплыла из диспетчерской и ломанулась вдоль коридора — докладывать.
   — Во, блин, как сайгак по кукурузе.
   — Не говори. Аж сало на бортах затряслось.
   — Все, Феликс, теперь ты в персональной опале.
   Принцесска уже пылила из кабинета, держа в руках синий листочек.
   — Феликс Аркадьевич, у меня есть все основания подвергнуть ваш больничный лист тщательному изучению.
   Вспомнился Булгаков.
   — О чем речь, его обязательно надо подвергнуть. Как это так: больничный лист — и вдруг не подвергнуть?
   — Боюсь, мы будем вынуждены с вами расстаться.
   — Удивительное совпадение! Вы знаете, об этом же я думал сегодня утром, слово в слово причем.
   Один — ноль. И настроения прибавилось.
   — Все-таки мудры были римляне, — сказал я. — Ничего не имею — ничего не боюсь.
   — Ага, особенно в свете последних событий.
   Что еще стряслось?
   — Вот так вот оставь станцию на час с четвертью. Ну?
   Егорка нехотя пояснил:
   — Отработавшая смена лишена КТУ за невымытую посуду.
   Ё-моё!
   — Всем обрезали, даже Бачуриной — вместо тебя выходила, между прочим, по Виолиной просьбе.
   — Я х…ю в этом зоопарке. И что?
   — Ничего. Огребла со всеми, во имя торжества справедливости.
   Принцесска, явно слыша последнюю фразу, мелькнув, закрылась в туалете.
   — Так волну надо гнать.
   — Беспонтово. Не за одно, так за другое лишат. Найдут за что.
   — Да бросьте! Давайте все хором по собственному напишем? Типа, две недели у вас, ребятки, на разрулить, иначе набирайте себе первую станцию. И в прессу стукнем. Полсотни человек разом уволилось — до небес кипиш подымется!
   Махнули рукой:
   — Забей, Че.
   Появилась Горгона.
   — Где заведующая?
   Егорка, кивнув на сортир, был краток:
   — Срет.
   Все усмехнулись. Горгона ретировалась.
   — Давайте зарубимся.
   — Хочешь — рубись.
   — А вы?
   Отмахнулись: уймись, Феликс.
   Ну и хрен с вами со всеми!
   — Я слышал, Виолетта Викентьевна, нас КТУ лишили?
   Принцесска оторвалась от монитора. Интересно, что у нее там на экране?
   — Девяносто семь вызовов станция приняла, бригады с обеда сдергивали, уличная после нуля пять раз выезжала — когда нам посуду мыть?
   — Вам, Феликс Аркадьевич, в свете вашего больничного, лучше бы помолчать.
   — А почему, собственно? Я здесь много лет в качестве аварийного имущества, — все прорехи мной затыкают, — так что имею полное право…
   — Феликс Аркадьевич, тема закрыта.
   — Еще минуту, пожалуйста. Я подал ей заявление. Ну, чем не повод? И уйду красиво, весь в белом. Вчитавшись, она подняла бровь: — Ммм… в знак протеста? — Вот именно. Она расчеркнулась. Свобода!
   Настроение было прекрасное. Я прошел по Суворовскому, навернул блинов у Наташи и вернулся по Греческому на Некрасова — сунуть нос в «Снаряжение», «Солдата Удачи» и в «Музыканта». Было приятно заценить новую подвеску «Каньона», примерить штатовский «бурепустынный» куртец, дунуть в басовито жужжащую хонеровскую «Комету» и, купив на углу Невского и Литейного морожняк, прыгнуть в троллейбус, неторопливо трюхающий до самого до подъезда.
   Дома я подбодрил Пью, смешал для него фарш с яйцами, соорудил себе роскошный омлет и, малость покайфовав в душе, залег, включив «Дискавери» — прямо в разгар битвы за Мидуэй.
   Падали в черно-белое нерезкие, выцветшие торпедоносцы, росли, закручиваясь, разрывы, и неожиданно цветная пехота внимательно провожала трассой из «льюиса» зарвавшегося японского лихача.
   Приковылял Пью, поводил усами, кое-как влез. На ощупь устроился на груди, вытянул лапы и запел, бесхвостый и увесистый, как рысенок.
   Радость возвращения. Полной мерой. Даже через край пару капель.
   И жизнь на контрастах.
   Ныне и присно.
   Etsaeculasaeculorum^[93]!

* * *

   Она была точь-в-точь как та девушка со стакана. Невысокая, ладная, с хвостом жестких волос, продетых в вырез бейсболки. Миндаль глаз и сахар зубов, черные джинсы, черные маленькие берцы, старый ЗиМ на стертом браслете.
   — Вас как зовут?
   — Надя.
   И меня продрало до самых костей.
   Она топала впереди, отводя низкие ветки.
   — Вень, откуда? — шепотом.
   — На вызове познакомился. — До меня дошло, почему вчера он так улыбался. — Скажи?
   Я не смог — во рту пересохло. Кивнул только.
   Я смотрел, как мелькают ее стоптанные каблуки, как оттопыриваются, держась за лямки, загорелые локти, как остаются на волосах зеленые чешуйки с веток; я вслушивался в топоток ее ботинок и пытался поймать ее запах, но на тропе, забивая все, царил исключительно аромат джексоновских шашлыков, а сам Джексон, с тяжелым ведром в руке, словно Кристофер Робин, возглавлял караван.
   Потом ставили палатки, волокли сучья, палили костер. Джексон, весь в луке и уксусе, лазил руками в ведро. Потом выпивали, галдели, закусывали; я что-то рассказывал — смешное, потому что все хохотали, — и смотрел на нее, смотрел непрерывно.
   — Здорово накрывает, правда?
   Это Веня. Прям изнутри светится.
   — Давно ты с ней?
   — Третий день.
   — А Леха?
   Он помолчал.
   — А с Лехой, Феликс, похоже, все.
   Так вот почему она не поехала!
   — Я тебя понимаю.
   — Мне самому неловко, но, знаешь, после того, как я Надю увидел — всю ночь не спал. Ходил взад-вперед по кухне, весь «Беломор» у Птицы спалил.
   Мясо шипело и плевало в пламя мутными каплями. Стали передавать шампуры, привинтили кран к бочонку «семерки», вынули из озера охлажденные пузыри. Коллектив, держа шпаги торчком, стаскивал зубами вкуснятину; Гасконец, директоря разливом, прошелся горлышком над разномастными кружками.
   — Ну чё, сменщик, жаль, конечно, что валишь. Ну да ладно, рыба ищет где глубже… Крути баранку, шли фотки. Надоест — возвращайся.
   — Ни пуха ни пера, Жень!
   Стукнулись, выпили, зажевали. Костер обступала непроглядная темь. В него кинули лапника — ударил жар, озарил, отсалютовал россыпью искр, — народ, извиваясь, отполз подальше. Стреляли сучья. В углях оплывала бутылка. Переговаривались.
   — Слышь, Жек, без проблем вообще оформляют?
   — Наши — да. А эти вконец достали — то одну им бумажку, то другую — ноги на нет стер, пока бегал. На члене прыгал, как Тигра на хвосте…
   Джексон светится именинником: паспорт, виза. Зеленая карта, работа чуть ли не по прилете — в сорок лет жизнь только начинается! В последнюю смену, под утро, пока Митька истории заполнял, он надул резиновых перчаток, штук шесть, привязал к мигалкам и в таком виде двинул на станцию. Люди на работу идут, сизые, злые, а глаза поднимут — и улыбаются. Встали на светофоре — мужик. Сует пару «Калинкина»: пацаны, блин, такой депрессняк с утра, а вас увидел, и полегчало! Нате вот, глотните холодного…
   — Ты только смотри там, как Гарик не стань, а то ведь он теперь москвич у нас, целых полгода. Ты б слышал, как он «алло» произносит. С ним трешь — впечатление такое, что еще минута, и станет уверять, что московский кал вкуснее.
   — Не, Жека не станет. Давай, старик, за удачу на канадских дорогах.
   Захорошело. Отвалились и закурили. Станишевский пел, ему с ленцой вторили — объелись. Неожиданно вступила Надя. Прикрыв глаза, она вела второй голос, время от времени наполняя мелодию зудом маленького варгана. Выходило удивительно хорошо. Варган жужжал, завораживал, песни скатывались в минор, рождая светлую грусть, и народ приутих, пустив по кругу пузырь с вермутом. Они запели «Поплачь о нем». Костер опал, и я смотрел на ее очерченное контрастом лицо. Щелкали сучья; шипела, выпуская воздух, брошенная в огонь пластиковая бутыль.
   Кольнула невралгией тоска, вернулось прежнее осеннее одиночество. Накрыло, словно стаканом. Я отодвинулся в тень и сидел, изучая шнурки на ботинках, а потом встал и ушел в лес. Сунул руки в карманы и пошел, не разбирая дороги, загоняя в горло злые, колючие слезы.
   Под ногами стонало и трескалось. Стонало и трескалось в средостении^[94]. Я пер напролом, с хрустом, ничего не видя перед собой, и в какой-то момент с размаху налетел на ее маленькое смуглое тело.
   — Ты? — Я был поражен, как никогда в жизни.
   Она привстала на цыпочки и маленькие плотные груди уперлись мне в ребра. Я замер.
   — Знаешь, — она подняла глаза, — я, похоже, тебя люблю.
   Я не поверил. Ее губы коснулись моих, и, кажется, я потерял сознание. Меня куда-то кидало, мимо проносилось что-то огромное и мерцающее… Я ничего не видел и не помнил — я был не здесь. Потом стало резче.
   Она приблизилось, и на лицо мне упал поток черных волос. Я ощутил свои руки. Они обнимали. По пальцам, покалывая, перетекал ток; я провел ими по ложбинке, протянувшейся вдоль спины, и испугался — так замолотило в висках. Было жарко. Земля уплывала.
   — Умрем в один день?
   Она очень серьезно кивнула. У меня вновь перехватило в горле, но это было бы уже слишком, и я осторожно привлек ее к себе…

* * *

   Надя лежала в ванне, выставив из воды узкое, в хлопьях, колено. Я сидел рядом, опустив руку в невесомую пену. Новое, небывалое ощущение поднималось в душе. Я прислушался к нему и понял — я счастлив. По-настоящему. Впервые в жизни. Глядя на нее, я тихонько запел:
   — Уэн ай гет олдер, лузин май хэйр…
   И она подхватила:
   — …мэни йерс фром нау^[95].
   Есть! Есть!!! Это — оно! Я нашел ее. Наконец-то я ее нашел!
   Пришел кот, прислушался, повертел головой.
   — Пью, это Надя. Надя, это Пью, английский пациент.
   Пью сипло мяукнул, дескать, вас понял, продолжаю обход, и скрылся.
   — Кто его так?
   — Не знаю. На посту ГАИ подобрал, в Торжке, три дня назад.
   — Бедный.
   — Да уж… Слушай, а не устроить ли нам по такому поводу новоселье?
   Звонок.
   — Надя у тебя, Че?
   Вот и все.
   — Да.
   — Позовешь?
   Раз, два… ну?
   — Нет, Вень… Прости.
   Он шумно вздохнул.
   — Феликс!
   — Ты не представляешь, старик, как мне жаль.
   Пауза и частые гудки в трубке.
   — Кто это? Веня?
   Клетчатая ковбойка поверх мокрой кожи, тюрбан из полотенца на голове, маленькие крепкие голени. Я кивнул.
   — Все?
   — Да.

* * *

   Последней его видела Настенька. Он спускался по эскалатору с рюкзаком и, заметив ее, отсалютовал двумя пальцами от виска. На работе он больше не появился.

* * *

   Но я надеюсь — мы встретимся. Надеюсь, что он не останется на островах Тристан-да-Кунья и не сгинет в песках Тенере^[96], не провалится в трещину на Земле Франца-Иосифа и не попадет в лавину в Каракоруме^[97].
   Я надеюсь встретить его, обнять и сказать то, что хотел сказать ему все это время: что он дорог мне, что мы — так уж сложилось — братья, только он намного-намного старше, что я люблю его и благодарен ему за все: за Надю, за жизнь, которую мы ведем, за то, что он спас меня. Мы пригласим его к себе в дом, который, я знаю, придется ему по душе, потому что в нем нет ничего лишнего, но самого необходимого вдоволь. И мы попросим у него прощения. И он поймет.
   Я очень надеюсь на это, а пока пусть у него все будет хорошо — и спички не отсыреют, и собаки не подведут.
   Я верю: это незримо дойдет до него, и когда-нибудь он вернется. А пока пусть он бродит. И пусть его сопровождает Удача.
   Там. Далеко.
   За синими озерами, зелеными лесами.