Было, наверное, около трех ночи, ясной апрельской ночи, когда позади вдруг раздались чьи-то торопливые шаги.
   Я обернулся и — замер.
   Меня догоняла девушка — она казалась сказочно воздушной в синеватой предутренней мгле… Возможно, виной всему было ее длинное белое платье…
   Двадцатый век, восьмидесятые годы, бесстрастные громады нового Арбата и — девушка в кринолине…
   Я ровным счетом ничего не понимал.
   — Извините, — задыхаясь, проговорила она. — Пожалуйста… Я так бежала за вами…
   Она была на редкость хороша собой, эта девушка в воздушном кринолине, и смотрела до того доверчиво, что я потерялся окончательно.
   Давно уже на меня никто так не смотрел…
   — Я вас звала, — пояснила она, смущенно теребя оборки платья. — Но вы, наверное, не слышали…
   — Я несколько задумался, пожалуй… Да. Что поделаешь… Иногда на удивление приятно выйти в ночь и погулять. Просто так… А вы?
   — Не понимаю.
   — Ну, я хотел спросить, что вы одна здесь делаете? И… в таком вот виде…
   Я запнулся и умолк, почувствовав, что нужно говорить совсем не то, что ситуация сейчас совсем не та…
   — Не знаю, — пожала плечами девушка. — Я заблудилась, понимаете?
   — Что? Заблудились, здесь?!
   — Ну да! Кругом дома, которых не было, и улицы направлены не так, как я привыкла… Нет ни одного знакомого ориентира… Объясните, что случилось?
   — Да, вроде, ничего… — и тут вдруг невероятная догадка шевельнулась во мне. Черт-те какая шальная мысль. — Постойте-ка! А может… — я понимал, что это чушь, но оборвать себя не мог. Мешало что-то. Глупая какая-то надежда… — Вас должны были отвезти? В карете, да?.. Огромный кучер, тройка лошадей, венецианские фонари возле каждой дверцы… А? Скрип колес по булыжной мостовой… Неужто — правда?!
   — Я вовсе не хотела, чтоб меня везли, — произнесла она тихо. — Честное слово. Ведь сегодня — такая ночь… Мой первый бал…
   — Ваш первый бал, — повторил я. — Самый первый…
   Словно время замкнулось в кольцо, и не было уже ни нового Арбата, ни редких автомобилей — ничего…
   — Я вышла через боковую дверь, никто и не заметил. А теперь, наверное, волнуются, ищут меня. Ну, пожалуйста, не говорите никому!
   Я все еще не мог поверить.
   — Он ждал меня на перекрестке. Мы уговорились… Еще раньше…
   Вот оно что, тебя кто-то ждал, кто-то должен был проводить и поцеловать на прощанье…
   А может, и нет…
   Неважно!
   Кто-то ждал…
   И ты убежала к нему… Со своего первого — взрослого — бала…
   — Да-да, — кивнул я. — Понимаю… Конечно. Вы окликнули меня…
   — Я заблудилась.
   — Вы позвали меня, а я и не услышал…
   — Проводите меня. Пожалуйста, а? Здесь где-то совсем недалеко. Я только не могу понять… Ведь что-то случилось, правда?
   — Возможно, — вздохнул я. — Даже наверняка. Еще бы!
   Уже два года строчки не ложатся на бумагу. Не хотят, боятся… Два года просто так, впустую…
   — А что же он? Все будет ждать на перекрестке? Ждать, и больше ничего?..
   — Того перекрестка нет. Есть этот, но он — другой. Здесь стояли вы…
   — У каждого свой перекресток, — попробовал я пошутить, но девушка даже не улыбнулась. — Ну ладно. Не будем горевать. Все поправимо. Где ваш дом?
   — Если бы я знала!.. Где-то тут… В одном из переулков, у Арбата. Такой большой старый дом с фонарями… Собачья площадка. Знаете?
   Она смотрела на меня доверчиво и с нетерпением, слегка склонив голову набок, и волосы, тщательно уложенные в прическу первого бала, гляделись в предутреннем тумане, как сказочная диадема.
   А, в сущности, все было сказкой в этот миг! И оставалось либо верить, либо — нет.
   Ты сама нашла меня, подумал я, и сама же уйдешь к тому, кто ждал тебя — тогда…
   Невероятно!
   Впрочем, ведь такая удивительная ночь!
   — Ориентиров больше нет, — проговорил я медленно и твердо.
   — Вот, и я вам говорила! — внезапно оживилась она, будто я принес ей радостную весть.
   — Собачьей площадки тоже — нет. И того большого старого дома…
   — Не может быть. Я там живу!
   — Вы жили там, — сказал я как можно мягче. — Хотя, для вас-то все равно… Счастливая!.. Там, где нет ориентиров, жить можно вечно.
   — Как это? — удивилась она.
   — А я и сам не знаю. Сам борюсь с ними всю жизнь. Потому уже два года — ни строчки, ни единой… — я вдруг понял, что говорю ей правду, правду, которая родилась вот здесь, сию минуту, и — как знать? — останется, быть может, навсегда — Я не мог раздвинуть рамки, не мог, как ты, убежать со своего первого бала… Наверное, потому, что его и не было до сих пор… Где-то там меня никто не дожидался…
   — Вы так все усложняете… Эта ее улыбка…
   Ей-богу, я готов был поверить. Не мог не поверить, глядя на нее!
   — Ладно. Давай попробуем. Я провожу тебя. Пошли.
   Мне хотелось выглядеть беззаботным и ни в чем совершенно не сомневаться.
   Я хотел стать похожим на нее.
   Чтоб и она поверила мне…
   — Пошли, — повторил я, улыбаясь.
   Она взяла меня под руку, доверчиво взглянув снизу вверх, и тут случилось чудо: мой старый костюм вдруг потемнел, приталился, обращаясь во фрак; стены домов сомкнулись над нашими головами, образовав лепной высокий потолок со сказочными люстрами — дзонн-дзонн вызванивали хрустальные подвески вокруг тысяч и тысяч свечей; а на хорах, скрытый узорчатыми перилами, оркестр тихо играл менуэт; и мы оба, лишь двое на всем этом великолепном балу, двигались легко и бесшумно по сверкающему паркету, и тогда перед нами распахивались двери, открывая анфилады таких же залов, и мы скользили дальше и дальше, сквозь пространство и время, дальше — куда?
   — Вот мы и пришли, — сказал я, останавливаясь. — Вот твой дом…
   Я видел его!
   Понимаете, видел!
   В кругу иных ориентиров…
   — Забудь, что я говорил. Я ошибался. Я не верил тебе. Извини.
   — Ну, что вы, — прошептала девушка и неожиданно прижалась к моему плечу. — Спасибо. Не знаю, что бы я делала одна. Мне с вами было очень хорошо. Представляете?
   — Представляю, — серьезно ответил я и вдруг поймал себя на том, что хочу увидеться с ней вновь, хотя бы раз… — Мне тоже было очень хорошо.
   Она отступила на шаг и испытующе взглянула на меня.
   — Правда?
   — Конечно! Если бы не ты… Хотя, что я говорю! Это было действительно здорово, понимаешь?! Ты окликнула меня и показала путь, где я могу поставить собственные ориентиры. Если только захочу… Я ждал тебя, теперь-то ясно… Ждал! Ведь мы еще увидимся, правда?
   — Не знаю, — она опустила голову. — Не знаю…
   — Ты замерзнешь. Спокойной ночи, — я на секунду замешкался, а потом привлек ее к себе и с нежностью поцеловал. — Я приду сюда завтра, в шесть. Ладно?
   — Не знаю, — мягко высвобождаясь, повторила она. — Может быть. Я пошла?
   Я кивнул, и она исчезла в подъезде.
   Старый привратник захлопнул стеклянную дверь.
   И — ни звука на всей улице, ни единого движения…
   Я машинально отступил на несколько шагов, на мостовую, и тут контуры дома дрогнули, вся улица шевельнулась и вздохнула, будто живая, — на какую-то долю секунды застывший мир словно утратил равновесие, и — все…
   Точно изображение на киноэкране по чьей-то прихоти вдруг побежало вспять, стрелки часов рванулись обратно, нагоняя упущенное прошлое, тот единственный миг, в который началось и закончилось — что именно?
   Я снова увидал ее, а рядом стоял кто-то, почти мальчик, и с робкой нежностью держал ее за руку, и по сему было видно, что минута расставания близка и оба страшатся этой минуты…
   Потом он обнял ее и поцеловал.
   Я хотел крикнуть:
   — Не смей! Она не твоя!
   Но сообразил, что кричать глупо.
   Потому что этот юнец в поношенном сюртуке, с немыслимой кокардой на гимнастической фуражке — и есть я сам, вернее, тот, кем я был или мог бы быть, что я гляжу на самого себя со стороны, из иного измерения времени, и кому какое дело (да и мне, в том числе), если двое любят друг друга и сами еще не могут до конца поверить в свою любовь!..
   — Спокойной ночи, — сказал гимназист. — Я сегодня увижу такие сны!..
   — Ага, — отозвалась девушка, — и я, наверное, тоже. — И добавила: — Я пошла?
   — Я буду стоять здесь, пока ты не поднимешься к себе, — серьезно сказал гимназист. — И, когда у тебя погаснет свет, я уйду.
   — Чудак! — засмеялась девушка. — Ты же замерзнешь!
   — Ничего подобного. Я знаю сто пять способов, как согреться. До завтра, да?
   Он опять поцеловал ее, махнул рукой, и дверь за нею затворилась…
   Мне стало грустно: главный герой всего случившегося, я в итоге оказался ненужным свидетелем своего — или чужого? — счастья.
   Я сделал несколько шагов, чтобы уйти совсем, но стены дома вновь заколебались, свет в окнах потускнел, подул ветер — и все пропало.
   Остался пустырь, знакомый и скучный. Незыблемый, как ориентир наступившего дня, как клеть, в которой замкнулась пустая сиюминутность…
   — Я завтра приду сюда, в шесть, — зачем-то повторил я теперь уже бессмысленную фразу. — В шесть… Не опаздывай. Ладно? Ладно? Ладно? Приду! — почти с отчаянием закричал я. — Непременно…