В ночь сочельника трехмачтовый военный крейсер «Руслан» шел под всеми парусами, узлов по десяти, спускаясь к южным широтам.
   «Руслан» легко рассекал воду и плавно раскачивался с бока на бок между волн, казалось, почтительно отступающих от него. Ветер был резкий, холодный, но не крепкий и ровный.
   Океанская зыбь еще не улеглась. Она вздувалась, и высокие волны с однообразным тихим гулом лениво разбивались одна о другую, и пенящиеся их верхушки рассыпались алмазною пылью, облитые серебристым таинственным светом месяца.
   Холодом и какою-то безнадежною тоской одиночества веет и от заседевшего холмистого океана, и от бесстрастно красивой луны, и от звезд, ярко мигающих с темной бездонной выси. Стоящие на вахте матросы, одетые в буршлаты поверх фланелевых рубах, словно бы поддаются тоске этой ночи. И им острее чувствуется, что жизнь их – скверная, служба – проклятая и море – постылое. Молчаливые и серьезные, они взглядывают на океан, отворачиваются от него, и в эту рождественскую ночь их еще сильнее манит домой. И они тихо лясничают между собой о далеких своих местах.

   И «Ганцакурату Кару Карычу», как прозвали матросы педантичного, хладнокровного, справедливого и добросовестно-недалекого капитана, барона Оскара Оскаровича Нордштрема, и офицерам «очертел» длинный переход. Казалось, в этот вечер большая часть офицеров, засидевшихся в роскошной кают-компании, освещенной электричеством, дольше обыкновенного, скучала и нервничала еще более, чем в прежние дни перехода из Шербурга прямиком в Батавию.
   Особенно приуныли семейные.
   Даже старший офицер Евгений Николаевич, красивый румяный брюнет с роскошной бородкой, блестящими зубами и золотым porte-bonheur'ом ^[1] на руке, любивший казаться служителем сурового долга, – которому некогда скучать в море, да и неприлично – был сдержанно и достойно серьезен и задумчив.
   Обыкновенно великолепный и любивший вставлять веские, авторитетные слова в общие разговоры, любезный со всеми и ни к кому не выказывавший особого расположения, – старший офицер молчал и думал, что встречать праздник несравненно лучше дома, в Петербурге, чем на «Руслане», да еще с людьми, хоть и хорошими, но далеко не такими тонко чувствующими и умными, как он. И, разумеется, Евгений Николаевич не сомневался, что Вавочка, устраивая елку, поплакала о своем одиночестве и, бедная, очень горюет в разлуке.
   И с наивною влюбленностью в себя он размышлял:
   «Еще бы Вавочке не горевать о нем, внимательном, заботливом, любящем семью! Еще бы не ценить Вавочке такого умного и хорошего человека, который так развил ее ум, так балует подарками! Она знает, что он сделает блестящую карьеру, и семья будет обеспечена. Еще бы не любить такого безукоризненного мужа, который если и изменяет супружескому долгу, то только в дальнем плавании и единственно ради здоровья! Недаром же Вавочка боготворит и смотрит ему в глаза, всегда боящаяся огорчить его. Она – чудная, честная женщина и, разумеется, не позволит себе „подло увлечься“, как увлекаются многие соломенные вдовы плавающих моряков… Она и не подумает!»
   И в ту же минуту Евгений Николаевич мысленно решил, что в Батавии он непременно съездит на берег.
   Другие женатые моряки, вероятно, не считали себя такими великолепными идолами, на которых их жены могли бы молиться. Напротив, если некоторые мужья и не были идолопоклонниками, то во всяком случае – верноподданными своих королев-супруг. Вот отчего они и не могли скрыть, что им сиротливо и одиноко вдали от любимых, да еще в такой вечер.
   Особенно был подавленно-грустен старший механик Иван Васильевич, необыкновенно добродушный и милый человек, лет за сорок, которого машинисты и кочегары иначе не называли, как «нашим». И все знают, что старший механик тоскует по своей «королеве Марго», как мичманы прозвали Марью Васильевну.
   Ни для кого не было секретом, что этот высокий, плотный и сильный молодец с характером и волей, не позволяющий начальству наступить на ногу, находился в полном рабстве у своей маленькой, худенькой и молодой жены с бледным лицом цыганского типа. Она называла себя непонятой женщиной двадцатого века и не скрывала от Ивана Васильевича, что у него грубая натура, не понимающая ее возвышенной души, и что может понимать ее один только мичман Севрюгин. В утешение она прибавила, что если не оставляет Ивана Васильевича и не ищет заработка, то потому, что она – благородная женщина и не хочет огорчать мужа… Он хоть и низменно ее любит, но любит и ее и детей, так пусть Иван Васильевич остается мужем, не понимая ее, а мичман в то же время будет понимающим другом…
   Иван Васильевич еще благодарил жену и, уходя в дальнее плавание, ревел как белуга и обещал привезти все, что написала жена в списке, переданном мужу при проводах.
   Лейтенант Вершинин, от скуки выпивавший третью бутылку портера, проговорил:
   – Что, Иван Васильевич… Небось, об елке мечтаете?
   – Вообще! – деликатно ответил Иван Васильевич.
   – То-то вообще… И я вообще думаю, что скучища… Тоже поехал бы к знакомым на елку… А вместо этого с полуночи на вахту… Что бы нам зайти на Мыс… ^[2] Там по крайней мере… англичанки…
   Молодой доктор, сидевший за книгой, поднял глаза на Ивана Васильевича.
   «Тоже любовь!» – высокомерно подумал доктор и собирался предложить Ивану Васильевичу применить к нему новое средство излечения от страсти, вычитанное недавно им из медицинского журнала.
   Видимо не имевшие темы для разговора два скучающие мичмана лениво перекидывались словами о том, когда Батавия и что там интересного, будут ли они произведены в Новый год в лейтенанты, сколько каждый выплыл ценза ^[3], и сели играть в шахматы.
   – Что бы нам зайти на Мыс! Там по крайней мере англичанки! – раздражительно воскликнул Вершинин.
   Мичманы оживленно встрепенулись. И один проговорил:
   – Вот так чудесно… А то знакомься с малайками на Яве…
   – И отчего в самом деле мы не зайдем на Мыс… И нам и команде следовало бы освежиться… А то за какие вины с ума сходить от одури?
   – Вам, господа, только на уме берег… Тогда не поступали бы во флот! – заметил старший офицер.
   – Я и уйду из флота, Евгений Николаич!
   – В чиновники? – спросил старший офицер.
   – В чиновники. Дядя – товарищ министра. Он устроит.
   – Нынче везде без протекции ничего не получишь! – заметил Вершинин.
   – Уж будто!.. Нужно и образование, и труд, и способности, – авторитетно промолвил Евгений Николаевич.
   Мичман Каврайский, худой, нервный молодой человек с умными небольшими глазами, горевшими злым блеском, сидел в стороне, в кресле у фортепиано, слушал и злился. Злился и оттого, что ему противна служба и он служит, и потому, что он молод и часто кашляет, и потому, что он не знает, к чему приступиться и что делать, чтобы не чувствовать постоянного компромисса, и потому, что он не может отделаться от того, что считает позорным, – от лжи, от лицемерия и зависти. Он злился, что слышит здесь одну только пошлость и никто не обращает внимания на его речи, обыкновенно останавливаемые старшим офицером. Он злился и за то, что не может написать на бумаге то, что волнует его и занимает его мысли, – о пересоздании общества, о новой этике, – и за то, что не умеет сложить стихов. Он злился и за то, что он обречен на неизвестность, и что нет у него друга, перед которым мог бы излиться…
   Каврайский услышал последние слова старшего офицера, главное – этот тон, увидал красивое, самодовольное лицо.
   «Экая ты великолепная скотина!» – хотел крикнуть Каврайский и, вместо этого, волнуясь, проговорил:
   – Вы, Евгений Николаевич, конечно, будете адмиралом…
   Выходил как будто и комплимент, но старший офицер почувствовал, что хотел сказать Каврайский, и, словно бы не слыхал его слов и обратился с чем-то к доктору.

   – К повороту оверштаг! Право на борт! – донесся через люк взволнованный и неестественно громкий голос вахтенного офицера.
   И в эту же минуту прибежал сверху рассыльный и доложил:
   – Справа шлюпка с людьми! Огонь подали.
   Все оживились и бросились наверх.
   «Руслан» повернул к огоньку, лег в дрейф, и баркас спустили. Ехать на баркасе вызвался Каврайский. Лейтенант Вершинин, заведующий баркасом, охотно согласился. С Каврайским отправлялся доктор. Взяли одеяла и бочонок с ромом, и баркас отвалил.
   – А ведь нас может и залить, доктор! – проговорил Каврайский, правя рулем и не отрывая возбужденных, уже не злых глаз с волн.
   – Очень жаль, что вы окажетесь плохим моряком, язвительный мичман… У вас печень не в порядке…
   – Не зальет! Людей спасем… – восторженно воскликнул мичман.
   И на лунном свете его худое, некрасивое лицо казалось таким проникновенным, счастливым.
   Беспокоились за баркас и на «Руслане».
   И белокурый барон говорил старшему офицеру с едва тревожной нотой в голосе:
   – Надо было послать баркас, но если основательно сообразить, то, пожалуй, и не следовало бы…
   – Уже поздно теперь соображать, барон!..
   – О, нет. Сообразить всегда необходимо, Евгений Николаевич!.. Положим, Каврайский – толковый офицер… Найдется в трудном положении…
   Старший офицер промолчал.
   – Это про что «Ганцакурат»? – тихо спрашивал унтер-офицер, подходя к рулевым на штурвале.
   – Опасается за баркас.
   – Зря. Ежели люди на шлюпке в океане, то по какой такой причине нашему баркасу пропасть…
   – И как людей не вызволить! – промолвил старший рулевой.
   – Мичман вызволит. Башковатый и отчаянный, – уверенно сказал унтер-офицер и отошел к своему месту на шканцы.
   Прошло полчаса.
   Барон то и дело взглядывал в бинокль. Ни шлюпок, ни огня не было видно.
   Барон вздохнул.
   – Я и говорил, что надо было обсудить прежде, – снова проговорил Оскар Оскарович.
   Прошло еще четверть часа.
   – Сигнальщик, видишь?
   – Никак нет, вашескобродие!..
   – Конечно, надо было послать баркас, но…
   Барон речи не досказал. Он увидал в бинокль, что баркас идет к «Руслану».

   Наконец подошел баркас и был поднят.
   На палубу вошли десять англичан, видимо, матросов с купеческого корабля, спокойно радостных и счастливо улыбающихся, и совсем непохожий ни на моряка, ни на англичанина немолодой господин среднего роста с большой окладистой бородой, в летнем стареньком пальто, высоких сапогах и с сомбреро на красиво посаженной голове.
   Обличье и манера показывали интеллигентного человека. Он, казалось, был равнодушен к своему спасению.
   В первое мгновение его приняли за шведа или норвежца.
   Но велико было общее изумление, когда доктор весело и радостно проговорил, обращаясь к капитану и офицерам, окружившим спасенных:
   – Соотечественник… Русский… Сергей Сергеевич Курганин… Пойдемте, Сергей Сергеевич… Сейчас чаю и закусить…
   – А поместитесь ко мне, Сергей Сергеевич! – воскликнул Каврайский, весь мокрый.
   Все радостно жали руку бородатому господину. Со всех сторон слышались восклицания:
   – Как сюда попали?
   – Откуда?
   – Куда шли?
   – На каком пароходе потерпели крушение?
   – Потом расскажете мне подробно, Сергей Сергеевич… А пока отдохните после этого ужасного испытания! – говорил капитан.
   Курганин слегка приподнимал сомбреро, показывая кудрявые, сильно заседевшие волосы, и не выказывал никакой радости от того, что находится среди любезных соотечественников, и на все вопросы отвечал коротко и даже суховато: «Шел из Вальпарайсо ^[4] на грузовом английском пароходе. Вчера ночью он сгорел. Все спаслись и успели взять свои вещи. Другая шлюпка с капитаном и штурманом ночью разлучилась…»
   Затем Курганин пошел за инженер-механиком и Каврайским в кают-компанию. Всем бросилось в глаза это равнодушие Курганина, и его посещение Вальпараисо, и какая-то сдержанность.
   Особенно он удивил капитана. Подозвав доктора, он ввел его в свою каюту и тихо и несколько значительно спросил его:
   – Кто такой этот господин?
   – Я назвал: Курганин.
   – Это я слышал, доктор. Но я бы спросил вас, какое его общественное положение, так сказать?
   – Не знаю. Не спрашивал, барон… Курганин не из разговорчивых… Но по нескольким его словам видно, что он из интеллигентных людей.
   – Зачем же он попал в Вальпараисо? – спрашивал капитан, и его лицо выражало недоумение.
   – Верно, путешествует, барон! – нетерпеливо проговорил доктор.
   – На грузовом пароходе?
   – А что ж… Если нет больших средств.
   – Без средств не путешествуют так далеко. Вы заблуждаетесь, любезный доктор… Я плавал много, а в отдаленных странах таких туристов я не видал. Не понимаю. Решительно не понимаю, доктор!
   И, видимо старающийся понять и обеспокоенный, что не может понять, барон раздумчиво покачал головой и продолжал:
   – Очень странно! «Есть много, друг Горацио…» ^[5] А вы, доктор, пожалуйста, не беспокойте пассажира расспросами… И намекните, чтобы в кают-компании были деликатны… Все-таки не наше дело, почему этот господин в Вальпараисо… Не наше… И вы, доктор, уж пожалуйста, как тоже больше статский человек, позаботьтесь о пассажире, и вообще, чтобы ему было, знаете ли, спокойно и хорошо… Мне кажется, что он болен… Такое у него лицо… Англичане счастливы, что спасены, а он… Может быть, пожар так подействовал на него…
   И, несколько конфузясь, прибавил:
   – И вот что еще, доктор… Знаете, так деликатно нужно… Если пассажир, вы понимаете… без средств в путешествии, то как-нибудь… предложите ему взять в долг… Я охотно могу передать вам некоторую сумму… У меня есть лишние сто долларов… Так я, доктор…
   Все еще ошалелые глаза барона светились выражением доброты и в то же время стыдливости, когда он прибавил:
   – И, прошу вас, доктор, чтобы ни одна душа не знала!..
   «Славный ты немца», – подумал доктор и сказал:
   – Будьте спокойны, барон. Но я думаю, что Курганин не возьмет… Что-то у него в лице есть… И – вы правы – нервы у него, должно быть, не в порядке.
   В эту минуту вбежал рассыльный.
   – Старший офицер велел доложить: прикажете сниматься с «дрейфы»?
   – Разумеется… Сниматься…
   И, когда рассыльный вышел, барон, любивший сообщать доктору все свои случайные недоумения, сказал:
   – Вот и этих англичан… придется везти до Батавии…
   – А им, барон, и Курганину нужно на мыс Доброй Надежды…
   – То-то и затруднение. Я решил не заходить на Мыс… Так и доложил в Петербурге управляющему министерством… Мы можем делать шикарный переход… И адмирал мне сказал: «Ну что ж… хорошо!..» И мне хочется оправдать его слова…
   – Да разве, барон, министру так и нужно, если он сказал: «Ну что ж… хорошо…» Право, ему все равно…
   – Но мне не все равно! – не без горделивости промолвил капитан. – Правда, появилось новое обстоятельство… Эта шлюпка с русским и англичанами… В том и затруднение… Я уже решил не заходить на Мыс…
   – Так завезите англичан и русского в Каптаун ^[6]… И наша команда освежится… и офицеры… Да и вам, барон, надо развлечься…
   – Но как же… Вдруг на Мыс…
   – И, право, отлично, барон… Матросы уж затосковали… Да и кают-компания нервничает… Еще бы… Ну, я пойду, барон… Пассажира буду угощать…
   – Так вы, доктор, можете по долгу службы подать мне рапорт о том, что для здоровья команды необходимо зайти на Мыс?..
   – Обязательно и с восторгом, барон! – сказал доктор и, повеселевши, вышел в кают-компанию.

   По случаю аврала офицеры были наверху.
   Только старший механик оставался около Курганина и хлопотал, чтобы ему скорее подали закусить и чаю.
   Неожиданный пассажир хоть и очень интриговал Ивана Васильевича, но уже не производил на него прежнего неприятного впечатления.
   Его сухощавое и серьезное лицо, изрезанное морщинами, умное и спокойное, было не из веселых и довольных, и в его глубоко сидящих глазах было что-то тоскливое и вместе с тем непокорное. Но оно не казалось таким сурово-равнодушным и пренебрежительно-сдержанным, каким казалось всем в первый момент появления соотечественника на «Руслане».
   Но все-таки что-то странное, непохожее на других, что чувствовалось в этом скромно одетом молчаливом господине, несколько стесняло добряка Ивана Васильевича, и он деликатно не навязывался к нему с расспросами.
   Старый механик то и дело пододвигал Курганину то сыр, то колбасу, то разные консервы и вино, и был очень доволен, что человек, только что выскочивший из большой опасности, сидит здесь, где тепло и светло, и уписывает все за обе щеки почти что с жадностью.
   Пришел доктор и стал угощать гостя.
   – Уж меня угощает господин инженер… Спасибо. Я ем за троих. Забыли взять провизию с парохода.
   – И вы не ели сутки?
   – Вода была…
   Он потом выпил два стакана чаю и спросил:
   – Вы куда идете, господа?
   – В Батавию, – отвечал механик.
   Несколько минут прошло в молчании. Пассажир с удовольствием пил чай.
   – Ура! Идем на Мыс! – радостно воскликнул лейтенант Вершинин, входя в кают-компанию. – Сейчас барон велел переменить курс. И пообедаем же мы на берегу после подлых консервов! И увидим, доктор, женскую красоту… Там ведь англичанки. Готовьте только денежки, доктор и Иван Васильевич!
   Старший механик добродушно запротестовал.
   – Не врите… Я женатый…
   – Скажите, пожалуйста, какой Иосиф прекрасный!.. ^[7] Жена в Кронштадте, а вы будете в Капштадте… Наверно туда дернем. От Каптауна два шага…
   И, обращаясь к Курганину, лейтенант сказал:
   – Мы вас спасли, а вы – нас. Из-за вас да англичан капитан идет на Мыс… Следовательно, не спаси мы Вас, не видать бы нам англичанок… Восхищайся малайками… Так позвольте выпить за ваше здоровье… Какого вина прикажете?
   – Никакого.
   – Почему?
   – Не пью.
   – По принципу?
   – Из-за печени.
   – В таком случае один выпью… Ваше здоровье!
   Пришли в кают-компанию и другие офицеры. Все были оживлены.
   Еще бы! Через два дня моряки будут на берегу.
   И по такому-то случаю кто-то велел подать бутылку шампанского. Содержатель кают-компании приказал подать десять бутылок.
   – Согласны, господа?
   Все, разумеется, согласились.
   Выпили за скорый приход на Мыс. Выпили за капитана, за старшего офицера, за кают-компанию.
   Доктор и Каврайский предложили тост за спасенного соотечественника.
   Тост был принят сдержанно. Пассажир не разделял общего оживления и многим казался несимпатичным и даже подозрительным. Не рассказывает ни о пожаре на пароходе, ни о себе, ни о том, чем занимается и зачем путешествует.
   Подвыпивший Вершинин даже подумал: «Уж не стибрил ли пассажир крупного куша и не бежал ли из России? По всему видно, что умный человек!»
   Однако все подняли бокалы. Курганин только пригубил из своего бокала.
   А Вершинин чокнулся и «дипломатически» спросил пассажира:
   – Мне кажется, я вас встречал в Петербурге?
   – Возможно… Я долго жил в Петербурге.
   – Так… так… Извините… Не были вы директором банка?
   – Нет! – усмехнулся пассажир.
   – Значит, ошибся… А очень на вас похож один директор банка…
   – Если бы Сергей Сергеевич был директором банка, то не путешествовал бы на грузовом пароходе! – заметил мичман.
   А Каврайский озлился и хотел проучить Вершинина, но вместо того сказал ему:
   – Вы… много выпили шампанского!
   Молчаливый пассажир взглянул на мичмана, и в глазах его мелькнула ласковая улыбка.
   Особенно не нравился пассажир старшему офицеру. Он сразу почувствовал, что этот господин совсем чужой и не из «порядочных» людей. Это видно и по костюму, и по серой фланелевой рубахе, и по несколько грубоватым рукам.
   «Да и черт знает, что это за птица? Русский – так и будь русским! Должен почувствовать, что с русскими!.. А между тем сидит точно янки… Скотина!.. Точно не знает приличия».
   И старший офицер с усиленной любезностью проговорил:
   – Не будет нескромным, если спрошу, давно ли вы из России?
   – Год…
   – И, верно, соскучились по России?
   – Нисколько! – просто и искренно ответил пассажир.
   Многие переглянулись.
   – Даже нисколько?.. Вы – оригинальный соотечественник! Ведь как там заграницы ни хороши, а отечество… свое… родное! – впадая в некоторый пафос, продолжал старший офицер. – И там свое дело… служба… друзья… И, главное, домашний очаг… Жена… дети…
   И так как пассажир поднял свои внимательно-серьезные глаза на Евгения Николаевича и не торопился отвечать, ожидая, что еще скажет этот видимо влюбленный в себя моряк, то старший офицер почувствовал к пассажиру еще большую неприязнь и, внезапно закипая злостью, продолжал:
   – И что, собственно говоря, особенно привлекательного в заграницах?.. Разве что природа, да, пожалуй, хорошие гостиницы… А если сравнить, где проще и сердечнее люди, где больше не показного, а настоящего патриотизма… Где?.. Неужели все эти говорильни не показали их бессилия сделать что-нибудь серьезное…
   Пассажир по-прежнему молчал.
   И старший офицер не без раздражения спросил:
   – Вы, верно, не согласны со мной?..
   – Не согласен!
   Многие с удивлением взглянули на пассажира.
   А старый механик, разрешивший себе кроме шампанского пройтись и по хересам и почувствовавший себя решительно несчастным вдали от королевы Марго, обратился к пассажиру и, слегка заплетая языком, проговорил:
   – Сергей Сергеевич!.. Вы не согласны. И это ваше дело. Быть может, и я с вами соглашусь, если узнаю, почему вы не согласны… Но вот мы здесь… Черт знает где… Вы чуть не погибли. Так неужели вас не тянет в Россию… к домашнему очагу?.. А я так сейчас бы в Кронштадт… Извините, Сергей Сергеевич… Сию бы минуту…
   – Да у меня семейного очага нет, Иван Васильич! – промолвил пассажир.
   – Вы, верно, спать хотите, Сергей Сергеич? – с дипломатической целью спросил доктор.
   – И очень.
   С этими словами пассажир встал и, сделав общий поклон, ушел в каюту в сопровождении Каврайского.
 
 
   Когда шампанское было выпито и пора было расходиться, старший офицер не без таинственности произнес:
   – А ведь загадочный пассажир!
   Почти все согласились, что загадочный.
   Были разные предположения: или у пассажира на душе преступление, или он – государственный преступник, бежавший из Сибири, или политически неблагонамеренный человек.
   Доктор и Каврайский протестовали против всех предположений.
   – Но кто же он такой? – допрашивали офицеры.
   – Отчего не объяснит, кто он?

   В течение двух дней пассажир сидел в каюте и что-то писал. В кают-компании он по-прежнему был малоразговорчив и на вопросы отвечал лаконически. От предложения доктора дать взаймы он отказался.
   Он поблагодарил доктора и сказал:
   – Я могу зарабатывать везде… А у меня теперь скромные привычки!
   Пассажир заинтересовал всех офицеров. А старший офицер даже начинал трусить. И перед приходом в Каптаун доложил и без того озабоченному капитану:
   – Как бы чего не вышло, барон… Если пассажир и вдруг… опасный злоумышленник.
   – Так нам какое дело… Мы спасали человека в море! – негодующе сказал барон. – И почему он должен быть злонамеренным?
   Однако и барон был смущен. Ведь в самом деле он так и не знает, кто же у него пассажир. Надо же обозначить в рапорте, какого звания спасенный…
   – Как же выйти из этого затруднения? – спрашивал барон.
   – Очень просто. Спросите у пассажира… И пусть покажет паспорт…
   – Пфуй, как вам не стыдно, Евгений Николаевич! Пфуй! Schande!.. ^[8] Я и так поверю, что он скажет… И по долгу службы спрошу… И запишу, как он покажет…
   Когда «Руслан» бросил якорь и пассажир пришел проститься с капитаном, барон крепко пожал руку Курганина, пожелал всего лучшего и, краснея, прибавил:
   – Извините… Мне придется написать в рапорте, кого нам бог привел встретить в океане и отвезти в Каптаун… Ваше звание… или чин… или… ну, как вам угодно, Сергей Сергеевич… А мне никакого нет дела… извините… Или…
   Пассажир улыбнулся и подал свой заграничный паспорт.
   – О, мне не надо… Не надо…
   – Так, верно старшему офицеру необходимо. Не угодно ли…
   Старший офицер взял и прочитал:
   «Отставной статский советник князь Сергей Сергеевич Курганин».
   Евгений Николаевич, несколько сконфуженный, возвратил пассажиру паспорт.
   Курганин простился с офицерами и с некоторыми матросами и уехал на берег.
   Когда все офицеры узнали, кто был пассажир, он сделался во мнении всех еще более загадочным.
 
   1901

   браслетом без застежки (франц.)

   Что бы нам зайти на Мыс… – Имеется в виду мыс Доброй Надежды на южном побережье Африки.

   …сколько каждый выплыл ценза… – По «Положению о морском цензе» 1885 года производство в каждый следующий чин во флоте было обусловлено «совершением определенного для каждого чина числа плаваний».

   Вальпараисо – город на Тихоокеанском побережье Чили.

   «Есть много, друг Горацио…» – незавершенная цитата из трагедии Шекспира «Гамлет». Гамлет говорит: «Есть много, друг Горацио, тайн» (акт 1, сц. 5).

   Каптаун (Кейптаун, Капштадт) – город на южном побережье Африки.

   Скажите, пожалуйста, какой Иосиф прекрасный!.. – Иосиф Прекрасный – имя библейского юноши, проданного братьями в рабство в Египет, где при дворе фараона его тщетно пыталась соблазнить жена царедворца Потифара (Пентефрия). Его имя стало синонимом целомудрия.

   Срам! (нем.)