В тот день, когда Грибанова вызвали в военкомат, улицы Москвы с утра высвечивало весеннее солнце. Это вполне соответствовало настроению Грибанова. Ему в последние годы что-то не присылали повесток от военкома. Видно, старость подкралась, думал бывший пехотинец. И вдруг предписание — явиться! Грибанов повеселел. По телефону предупредил директора артели «Заря», где работал мастером, что задержится, и направился по. давно знакомой, давно нехоженой дороге.
   «Стало быть, не совсем еще старье». При этой мысли Грибанов поймал свое отражение в бело-голубой, кудрявой от облаков луже, остановился и вгляделся внимательно. Даже все морщинки с лица будто сдуло весенним ветром!
   В комнате, номер которой был указан в повестке, Грибанова встретил молодой лейтенант с рассеянным выражением лица. Мельком глянув на вошедшего, офицер взял у него повестку и сказал: «Садитесь», когда тот уже удобно расположился в клеенчатом кресле.
   — Перерегистрация, товарищ Грибанов, ничего не поделаешь, оформим все записи заново. Время от времени полагается, мы с вами люди военные.
   — Как же, как же! Все понятно и так. Я вас слушаю.
   — Воевали? — Лейтенант нацелился авторучкой в лежавшую перед ним бумагу.
   — Как положено.
   — Отлично. Так и зафиксируем: участник Великой Отечественной…
   — Что верно, то верно, участник. Но лучше бы все но порядку, раз уж мы люди военные.
   Лейтенант поправил ремни, широко раскрытыми глазами уставился на Грибанова.
   — Финскую тоже обижать не будем, товарищ начальник. Какая-никакая, а война.
   — Финскую?!
   — Финскую.
   Лейтенант запустил в свесившийся чуб пятерню вместе с авторучкой.
   — Выходит, вы ветеран! О таких в газетах пишут. И ранены, наверно?
   — И ранен, — прямо, как о само собой разумеющемся, ответил Грибанов.
   — В каком месте?
   — Вот в этом, — Грибанов дотронулся до левого плеча.
   Едва заметная улыбка скользнула по лицу лейтенанта.
   — Вы меня не совсем поняли. Я спрашиваю, где пуля вас догнала.
   Теперь улыбнулся Грибанов:
   — А! Пишите — под Выборгом.
   — Значит, вы прошли почти всю кампанию?
   — Какое там! — Грибанов махнул рукой. — Я из свежего пополнения, с марша прямо в бой. Тут меня и угораздило. Воевал минут шестьдесят, не больше.
   — Тяжелое ранение?
   — Легкое, пулевое. Очнулся я уже в медсанбате.
   — Та-ак, — записывая, протянул лейтенант, — ранен под Выборгом. В Отечественной, говорите, тоже участвовали?
   — По силе возможности.
   — И еще ранения были?
   — Так точно.
   — Где и когда?
   — Второе — там же, под Выборгом.
   — Какое совпадение! В Финскую под Выборгом и в Отечественную?…
   — Теперь вы меня не совсем поняли, — поправил лейтенанта Грибанов. — Вторая пуля, представьте, меня отыскала там же и в тот же день.
   — Ничего не понимаю. Вы ведь были уже в медсанбате.
   — Там и отыскала. Пришел я в сознание — гляжу на себя и в толк взять не могу: левое плечо перевязано, а из правого фонтаном хлещет. Пробую встать — ни черта не выходит. Тут санитар прибежал. «Это шальная, — говорит. — Вот и дырка в брезенте!»
   — Так, так, та-ак. Значит, оба ранения получили на Финской?
   — Не оба, а два. Это точнее будет.
   Офицер был явно смущен своей неловкостью. Записав все, что сказал ему Грибанов, он дальше спрашивать уже не решался — боялся снова впросак попасть. Грибанов заметил это, но виду не подал. Он не спеша достал папиросу, попросил разрешения закурить…
   — Конечно, конечно, курите, — обрадовался наступившей разрядке лейтенант. — Может, вам сигарету?
   Нет, я больше насчет «Беломора».
   Перекурив, вернулись к бумагам. Видя, что лейтенант еще испытывает стеснение, Грибанов пошел ему навстречу:
   — На чем мы остановились? На втором ранении?
   — На втором! — обрадованно подхватил лейтенант.
   — Хорошо. Про контузию писать уже не будем, хоть, откровенно сказать, от нее до сих пор недослышу малость.
   — Нет, нет, положено все писать, — сказал лейтенант. — Иные контузии хлеще всяких ран, это я по себе знаю.
   — Неужто воевали? Вы ж молодой еще человек, — удивился Грибанов. — Думаю, в войну совсем мальчиком были?
   — Совсем, — уже без всякого смущения кивнул Грибанову офицер. — Под Саратовом это было. Пошли мы с братишкой на Волгу гонобобель собирать — ягода такая есть в тех местах, от цинги помогает.
   — Как же, знаем такую. И что же?
   — А он, — лейтенант сделал на слове «он» такое ударение, какое всегда делают солдаты, когда раз говор о враге заходит, — а он как раз на мост навалился. Фугас за фугасом! Нефтянки разбил — вся Волга в огне…
   — Это дело известное. — Грибанов участливо поглядел на лейтенанта. — Ну а дальше?
   — Ну а дальше как у вас под Выборгом — очнулся я уже у военных врачей. Определили контузию Я тогда и слова такого еще не знал. Пустяковая штука, а до сих пор не отпускает.
   — Погоду чует?
   — Барометр…
   Два человека, молодой и старый, посмотрели друг другу в глаза, помолчали, одновременно, как по команде, вздохнули и опять закурили. И снова окно занавесилось на минуту-другую синей шторкою дыма.
   Первым докурил Грибанов.
   — Итак, на чем мы там остановились? На контузии?
   — На контузии.
   — Получил я ее в эшелоне.
   — Когда вас везли в госпиталь? — приготовился записывать лейтенант.
   — Нет, тут с Финской, считайте, закончено. Начинается Отечественная. В эшелоне он нас накрыл под Вязьмой. — Теперь Грибанов сделал ударение на слове «он».
   — Тяжелая, говорите, была контузия?
   — Контузия была поначалу так себе, ерунда, а дело было серьезное.
   — Под Вязьмой то?
   — Под Вязьмой. Запалил он нас с двух концов — с хвоста и с головы, стал еще посередке бить, а там у нас ящики снарядные, а на соседних с нами путях санитарный — человек тыща одних лежачих. Ну, тут про всякие контузии, конечно, забыть пришлось. Целый день и целую ночь с смертью в жмурки играли. Под утро слышу — голова не моя, руки не мои, ноги тоже чужие…
   У Грибанова давно уже кончился «Беломор», он не заметил, как переключился на сигареты лейтенанта, а тот все писал и писал.
   Когда добрались до конца анкеты, Грибанов и офицер были не просто хорошо знакомыми людьми — они невзначай перешли на «ты» и как будто даже породнились, какая-то неуловимая и в то же время нерасторжимая связь соединила этих двух утром еще совсем не знавших друг друга людей.
   — А теперь награды запишем, — сказал лейтенант в заключение.
   — Особых регалий нету, но одна висит.
   — «За отвагу», конечно?
   — За какую отвагу? Ты что? «За трудовую доблесть», известно. Прошлым летом по случаю юбилея нашей артели пожаловали. — Грибанов с гордостью отвернул борт бобрикового пальто. — Видал? В самом Кремле получена.
   — Это, конечно, почетно, но я имею в виду боевые награды, военные, — не унимался лейтенант.
   — Ну вот, заладил: боевые, военные… Ты ведь русский человек, все слышал, все записал, знаешь, как война для меня сложилась: одни ранения да контузии, контузии да ранения. Горе, а не война — и та, и другая…
   Вечером, в конце работы, после длинного заседания, лейтенант пришел в кабинет к военкому, рассказал ему о Грибанове. Полковник внимательно выслушал подчиненного, снял с полки толстую книгу, почему-то долго листал ее, наконец спросил:
   — Медаль «За трудовую доблесть», говорите?
   — За трудовую, товарищ полковник. В артели у них, видите ли, юбилей был, а артели этой днем с огнем не разглядишь!
   Полковник улыбнулся, опять полистал толстую книгу, постучал ногтем по настольному стеклу.
   — Документы у Грибанова вашего все в порядке?
   — В полнейшем, товарищ полковник. Иначе не стал бы вас беспокоить. Вот, посмотрите…
   Долго в этот вечер длился разговор двух военных. Дата за датой, шаг за шагом проследили они весь славный боевой путь бывшего пехотинца, состоявший, по его словам, из одних госпиталей.
   — А ведь вы правы — герой из героев! — сказал лейтенанту полковник. — Я бы на вашем месте взял бы и рапорт написал. Так, мол, и так.
   — Мне написать? — удивился лейтенант. — Как написать? Да я же…
   — Именно вам. Так и пишите, как рассказываете. У вас должно хорошо получиться.
   Полковник встал из-за стола, поглядел на часы, но, перед тем как отпустить подчиненного, посоветовал:
   — Только не сегодня, а завтра, с утра, чтобы на свежую голову. Это надо очень хорошо написать, понимаете, очень!
   — Понимаю, товарищ полковник.
   — А Грибанова вызовите-ка ко мне. Хочется на него одним глазом глянуть. Был у нас в дивизии один солдат — точная копия этого. Награды — за ним, он — от них. Где, вы говорите, он еще воевал-то?
   — Да он почти везде воевал, товарищ полковник. Где только не воевал! Вы же видели.
   — И под Керчью был?
   — Вот только что под Керчью не был.
   — А под Майкопом?
   — И под Майкопом не довелось.
   — А я как раз именно там лиха хлебнул — у Керчи и Майкопа. Но я же ясно помню — был у нас такой. Одним словом, вызовите.
   Полковник и лейтенант погасили свет, вышли, распрощались и направились в разные стороны. Полковник жил поблизости и минут через десять был дома. Несмотря на усталость, он нескоро уснул в ту ночь.
   А лейтенант, не дождавшись трамвая, долго еще вышагивал по ночной Москве в сторону Тимирязевки и тоже был переполнен впечатлениями минувшего дня. Тонкий ледок хрустел под его каблуками звонко, как только может хрустеть последний ледок апреля.