Перевод А. Пайковой

   Аль-Мухасана — маленький городишко, затерявшийся в глухой провинции. Лишь две достопримечательности отличают его — небольшая станция, где за день останавливаются два-три пассажирских поезда, да старое обшарпанное здание почты, на фасаде которого красуется грязная выцветшая доска с полустершимися буквами, составляющими два слова: почтовая контора.
   Всеми делами в конторе ведает аль-Антари-эфенди^[4], человек лет сорока. В почтовом ведомстве он работает с первого дня поступления на службу, время от времени меняя лишь один район на другой. В аль-Мухасане он появился пять лет назад и с тех пор бессменно занимает должность начальника почты.
   Большую часть дня аль-Антари-эфенди проводит в конторе. Он восседает в кресле, штемпелюя письма, которые грудой лежат перед ним, и сортирует их. Он почти всегда сердит и совсем не замечает своего маленького несчастного слугу, пока не приходит время излить на него накопившуюся досаду. Тут аль-Антари-эфенди осыпает его бранью, упрекая в нерадивости и небрежности, проклиная заодно и судьбу, забросившую его в этот жалкий городишко, и неотесанных жителей, назойливость которых не знает предела. Когда он устает бранить окружающих, то принимается ругать самого себя за нерешительность и пассивность.
   Время от времени он достает из ящика своего стола пакет и раскладывает перед собой его содержимое. Это фотографии знаменитых красавиц — танцовщиц и кинозвезд, — которые он вырезает из газет и журналов и бережно хранит в пакете, чтобы в любой момент можно было посмотреть на них. В такие минуты морщины на лбу его разглаживаются, а по лицу разливаются блаженство и удовольствие.
   Покончив с этим занятием, аль-Антари-эфенди запирает дверь конторы и выходит на улицу, направляясь к кофейне Маноли. Одет он в старый потертый сюртук с потускневшими медными пуговицами, на ногах грязные стоптанные сандалии. С гордым, заносчивым видом он входит в кофейню и, не останавливаясь, шествует к своему любимому месту в центре зала. Хозяин тотчас приносит кальян и кофе. Поднося к губам попеременно то стакан, то трубку, аль-Антари задумчиво смотрит на улицу, где тарахтят телеги да медленно движется стадо коров, поднимая тучи пыли.
   Из кофейни аль-Антари направляется к каналу и останавливается на мосту, разглядывая деревенских женщин, которые черпают воду, наполняя кувшины, и потом идут в свои лачуги. Иногда ему хочется подойти к ним поближе и заговорить, но всякий раз он пугается этой мысли и, потупив глаза, тяжело вздыхает. На мосту он остается до тех пор, пока мимо, сотрясая землю и воздух, не промчится скорый поезд, принося дуновение жизни большого мира и пробуждая в душе аль-Антари тревогу и беспокойство. Свой обход он завершает обычно в лавке Ам-Раби. Про эту лавку говорят, что в ней ничего нет, но вместе с тем здесь есть все. Ам-Раби накормит вас, приготовив что-нибудь на скорую руку, расскажет свежие новости и угостит последним анекдотом.
   Из всех дней недели больше всего аль-Антари-эфенди любит пятницу и среду. Они вносят некоторое разнообразие в его жизнь. По пятницам он наблюдает за выполнением обрядов в местной мечети, разглядывает молящихся и прислушивается к обрывкам разговоров, которые они ведут, столпившись вокруг водоема и совершая омовение. А среда — базарный день. Аль-Антари-эфенди ничего не покупает и не продает, но он не пропустит ни одного торговца, чтобы не прицениться к его товару и не поторговаться с ним. Нередко спор кончается ссорой, а то и потасовкой. Аль-Антари-эфенди яростно размахивает руками и кричит, понося алчных торговцев, которые потеряли всякую совесть.
   Никто в городе не думал, что аль-Антари-эфенди способен на дружеские чувства. Он жил одиноко и замкнуто, всегда был угрюм и неразговорчив. Даже смотритель станции, несмотря на свое высокое положение и преклонный возраст, не удостоился дружбы аль-Антари, который считал его человеком недобросовестным, пустым и скучным. Впрочем, такого же мнения он был и о других станционных служащих, сменявших один другого на посту начальника станции за пять лет пребывания аль-Антари-эфенди в аль-Мухасане.
   Однажды на станцию был прислан новый смотритель — Хамис-эфенди, человек огромного роста, мрачный, с глазами, сверкающими, как у хищной птицы. И в нем аль-Антари не нашел ничего симпатичного. Более того, мрачный вид вновь прибывшего подавлял и пугал аль-Антари.
   Минуло несколько дней, и по городу прошел слух, что жена нового смотрителя станции, суданка, необычайно красива, изящна, стройна и обладает тонким вкусом. Разговоры об этой женщине взволновали аль-Антари. Сначала он только прислушивался, потом стал сам заводить такие беседы. Стоило ему на минутку оставить работу и откинуться в кресле, как перед ним вставал образ жены Хамиса-эфенди, наполняя его душу волнующими мечтами.
   Однажды, в разгар работы, когда аль-Антари-эфенди, склонившись над письмами, осыпал их градом ударов своей печати, перед ним остановился его маленький слуга.
   — Ты уже видел жену начальника станции? — спросил аль-Антари мальчика.
   — Нет, не видел, эфенди, — ответил тот, улыбаясь.
   — Чем же ты тогда занят, растяпа!
   Теперь начальника почты частенько можно было видеть на станции. Когда у платформы останавливался пассажирский поезд и смотритель гордо и важно, как петух, расхаживал вдоль состава, аль-Антари-эфенди смотрел на него не отрывая глаз, а на губах его блуждала льстивая, заискивающая улыбка.
   Случайно аль-Антари узнал, что госпожа Хамис, жена смотрителя, навещая иногда жену старосты, на обратном пути заходит в лавку Ам-Раби. И начальник почты тотчас внес поправку в свою программу. Едва старый мулла в мечети начинал сзывать на послеполуденную молитву, аль-Антари-эфенди появлялся на пороге своего дома. Чисто выбритый, в начищенных до блеска ботинках и отглаженном костюме, он горделиво выступал впереди, а за ним его посыльный нес кресло. Оба они направлялись к лавке Ам-Раби. Аль-Антари садился в кресло и, положив ногу на ногу, ждал. Наступал вечер, солнце садилось, а женщина все не приходила. В сумерках возвращался аль-Антари домой, понурив голову, нервно покусывая кончики усов.
   Но однажды вечером, когда аль-Антари, как обычно, сидел у дверей лавки, он вдруг почувствовал, как трепет охватывает все его существо. Мимо шла жена Хамиса-эфенди. Опьяненный удачей и переполненный счастьем Аль-Антари проводил ее взглядом, пока она не скрылась за поворотом дороги.
   Отныне аль-Антари-эфенди перестал бывать в кафе Маноли, не ходил на мост смотреть на женщин и, когда по вечерам со звоном и грохотом проносился скорый поезд, не провожал его тоскующим взглядом. На базаре аль-Антари не показывался, и пятничные молитвы уже не привлекали его. Каждый день в одно и то же время он отправлялся к лавке Ам-Раби. Иногда ему удавалось увидеть госпожу Хамис и полюбоваться ею. Однажды он даже заметил, как она украдкой взглянула на него и лукаво улыбнулась.
   Между аль-Антари-эфенди и Ам-Раби завязалась дружба. Все свободное время они сидели перед лавкой и беседовали. Особенно любил аль-Антари поговорить о красоте дочерей Судана, об их стройности и живом темпераменте. Сверкая взором, пламенно и страстно он снова и снова описывал свои чувства, не замечая признаков скуки, порой появлявшихся на лице собеседника.
   Маленький слуга удивлялся переменам, происходившим с хозяином. В новом костюме и начищенной обуви, энергичным шагом входил аль-Антари на почту, приветливо улыбаясь. Он никого не бранил, разговаривал спокойно и дружелюбно. Во всем, что бы он ни делал, сквозили тепло и мягкость, даже штемпель в его руке опускался на письма как-то особенно нежно. Но больше всего мальчика-слугу радовало то, что он избавился от стирки белья: для этой работы аль-Антари нанял деревенскую женщину. Впервые женщина переступила порог дома начальника почты.
   Иногда по вечерам аль-Антари звал к себе мальчика, чтобы тот скрасил его одиночество. Сначала они болтали, а потом хозяин начинал петь, мечтательно глядя в небо, повторяя одни и те же слова: «Месяц скрылся во мраке ночи, — взглянуть на меня не хочет», а слуга громко и весело подпевал ему. А когда аль-Антари оставался один, он садился возле окна и предавался мечтам. Взор его блуждал вдоль дороги, словно пытаясь увидеть в ночи призрак той, которую он любил.
   Аль-Антари стал оказывать мелкие услуги смотрителю, восторженно отзывался о нем, был предупредителен и любезен. И вот однажды смотритель пригласил аль-Антари к себе на обед. В назначенный день тот явился сияя, как жених.
   Весь вечер смотритель распространялся о важности своей службы и о новшествах, введенных им на станции. Гость только поддакивал ему, время от времени повторяя: «Аллах велик… Аллах велик…» Он сидел с отсутствующим видом и, казалось, ничего не слышал. Но как только за стеной раздавались шаги и звон браслетов, аль-Антари вздрагивал, и сердце его начинало бешено колотиться.
   За первым приглашением последовали другие. Неизменной темой разговора была деятельность Хамиса-эфенди в департаменте железных дорог. Если бы она была оценена по достоинству, он давно бы занимал один из самых высоких постов!
   В ответ аль-Антари повторял: «Аллах велик… Аллах велик…» Все чувства его были обострены, он напряженно вслушивался в шум и шорохи за стеной, ни минуты не сомневаясь, что все эти шаги и шорохи — тайные знаки привета, который посылает ему жена хозяина.
   Как-то смотритель прислал аль-Антари обед со своей кухни. В центре подноса красовалось суданское национальное блюдо из вики. Аль-Антари ел это вкусное кушанье, а перед глазами его стоял образ красавицы-суданки. Словно воочию видел он, как она улыбается ему нежно и ласково, и спрашивает, доволен ли он обедом, который она специально для него приготовила. Он был уверен, что это она предложила послать ему обед, а смотритель был лишь «исполнителем».
   Шли дни, а аль-Антари-эфенди жил как во сне, упиваясь новыми для него чувствами любви и дружбы. Но однажды слуга вошел к нему и спросил взволнованно:
   — Вы уже слышали новость, эфенди?
   — Какую новость, малыш?
   — Об отъезде господина начальника станции.
   От неожиданности аль-Антари поперхнулся и не мог произнести ни слова. Потом встал и, пристально глядя на мальчика, переспросил:
   — Об отъезде господина начальника станции? Где ты узнал эту новость?
   — На станции.
   Через несколько минут аль-Антари был уже у смотрителя.
   — Неужели это правда? Что я слышу!
   — Да, это так, — улыбнулся тот. — Я получил приказ о переводе и утром уезжаю.
   Аль-Антари побледнел, губы его задрожали.
   — Я очень ценю нашу дружбу, — сказал Хамис-эфенди. — Может быть, мы еще увидимся.
   Мальчишка встретил аль-Антари глупой улыбкой.
   — Вот видите, я же вам говорил!
   — Я вижу только одно: тебе доставляет удовольствие приносить дурные вести. Скажи-ка лучше, ты вытер пыль со стола?
   — Да, эфенди.
   Аль-Антари провел пальцем по столу.
   — Конечно, врешь, как всегда! — закричал он.
   И, бросившись на мальчика, он стал таскать его за уши, пинать ногами, а потом толкнул захлебнувшегося плачем беднягу к дверям конторы.
   В полдень аль-Антари-эфенди, осунувшийся, бледный, нервно покусывая кончики усов, побрел в сопровождении слуги к лавке Ам-Раби.
   Кое-как пообедав, он остался сидеть у входа, надеясь в последний раз увидеть свою любовь. Он сидел долго. Мрак спустился на землю, и аль-Антари не знал, был ли это мрак ночи или мрак его души.
   «Почему она не пришла, как обычно? — спрашивал он себя. — Что могло помешать ей? Неужели испугалась сплетен?»
   Усталый и обессиленный вернулся аль-Антари домой. Сон не приходил. Лишь под утро удалось немного забыться.
   Очнулся аль-Антари от громкого стука в дверь. Слуга сказал ему, что уже одиннадцатый час, в конторе собралось много народу, а на станции провожают смотрителя.
   Аль-Антари вскочил. Спустя несколько минут он уже бежал на станцию. Там он увидел толпу людей. В центре ее стоял Хамис-эфенди. Расталкивая окружающих, аль-Антари протиснулся к нему.
   — Я захворал и чуть было не лишился возможности попрощаться с тобой. Но я превозмог себя и все-таки пришел, — сказал он, пожимая смотрителю руку.
   Тот ободряюще похлопал его по плечу. Аль-Антари смотрел по сторонам, разыскивая в толпе свое сокровище, надеясь в последний раз поймать ее взгляд.
   Послышался шум подходящего поезда, замелькали вагоны… Когда поезд остановился и Хамис-эфенди протянул на прощанье руку, аль-Антари не выдержал и взволнованно спросил:
   — А госпожа Хамис, ваша жена… Где она?
   — Она уехала раньше, утренним поездом, — ответил смотритель, поднимаясь в вагон.
   Аль-Антари оцепенел. Провожающие бросились к окну вагона, выкрикивая слова прощания. Поезд медленно тронулся. Аль-Антари стоял молча и неподвижно, провожая поезд взглядом, полным тоски и муки…
   Днем слуга принес аль-Антари кофе. Отхлебнув глоток, он нахмурился и проворчал:
   — Что это за кофе? Где ты взял такой?
   — Я всегда такой варю, эфенди. Клянусь Аллахом!
   — Врешь, негодяй, — резко оборвал его аль-Антари и отшвырнул стакан.
   На следующее утро мальчик сообщил, что пришла прачка.
   — А чем же будешь заниматься ты, бездельник?! — закричал аль-Антари. — Незачем женщинам входить в мой дом!
   И потекли дни, один за другим, унося с собой остатки былой аккуратности в костюме и внешности аль-Антари и мягкости в его характере. Он опять надел свой старый сюртук. Целыми днями сидит он в кофейне Маноли. Потом стоит на мосту и смотрит на женщин, а глаза его полны усталости и горя. Когда мимо проносится скорый поезд, аль-Антари покидает свое место и идет домой, волоча ноги в запыленных сандалиях. По пятницам он снова возле мечети — рассматривает жителей аль-Мухасаны, когда они толпятся у бассейна, совершая омовение, а по средам спорит и торгуется на базаре, не успокаиваясь до тех пор, пока не подерется.
   Иногда вечерами у него появляется желание завернуть в лавочку Ам-Раби и излить все, что томит его душу. Он сетует на жизнь, в которой одни только муки, и проклинает судьбу, так безжалостно разделяющую людей. А когда взгляд его падает на дорогу, он умолкает, и из груди его вырывается тяжкий вздох, полный сожаления о мечте, которая была и исчезла…

   Перевод К. Юнусова

   Весь мир облетело телеграфное сообщение: исчезли американские ученые-атомщики, и неизвестно, где они находятся. Газеты, комментируя загадочное событие, кричали: «Нет сомнений — ученые похищены агентами неизвестных государств!» Однако даже фантазии журналистов было далеко до того, что произошло в действительности. А произошло вот что.
   Некий человек, сидя у камина в своем роскошном кабинете, прочел в вечерних газетах заявление председателя Союза американских ученых-атомщиков. В заявлении говорилось, что новые исследования в области атомной энергии уже через год позволят сделать бомбу в тысячу раз более разрушительную, чем те, которые были сброшены на Хиросиму и Нагасаки.
   Человек отбросил газету, встал и задумался. Это был не кто иной, как миллионер Аль-Капоне, главарь известной банды убийц. Аль-Капоне давно оставил свою профессию, так как страдал тяжелой болезнью сердца и знал, что дни его сочтены. Однако он сохранил положение вожака и прежнее влияние на убийц, грабителей и бандитов.
   Прибегнув к хитрости и великой силе денег, он добился, что все атомщики были схвачены и доставлены в его великолепный дворец во Флориде. Он пригласил их на ужин и угостил изысканными кушаньями и тонкими винами. В конце ужина Аль-Капоне встал и, подняв свой бокал, произнес тост:
   — Мне хочется выпить за процветание вашей банды, то есть… простите, я хотел сказать союза!..
   Председатель союза внимательно посмотрел на него, стараясь понять, не умышленной ли была оговорка. Издевается этот человек над ними или вправду чествует их?
   А хозяин продолжал:
   — Прежде всего прошу простить меня за то, что вы попали сюда не совсем обычным способом. Но ведь если бы я послал вам пригласительные билеты, вы бы вряд ли сочли возможным оказать мне честь. Вы, конечно, убеждены, что нас с вами ничто не связывает и между нами нет ничего общего. На первый взгляд, это так, и у меня никогда не хватило бы самонадеянности считать себя равным таким титанам, как вы. В один миг вы можете уничтожить сотни тысяч мужчин, женщин, стариков и детей, а я за всю свою жизнь в Чикаго убил всего человек пятьсот, да и то одних лишь мужчин. И это все, чем я прославился. Поэтому я лучше, чем кто бы то ни было, могу оценить ваши усилия. Пятьсот тысяч человек одним ударом!
   У меня было много помощников, но ведь мы располагали только револьверами… И разве могли мы предположить, что скоро появитесь вы с такой смертоносной силой в руках и с такой твердостью в сердцах? Мне стыдно за свою никчемность. По сравнению с вашими достижениями все, что сделали мы, — детские забавы. И если за мой скромный труд меня наградили титулом «Преступник № 1», то я, право, не знаю, какого же звания заслуживаете вы, господин председатель? Да, наше время прошло, и наши подвиги остались на страницах старых газет. Сегодня — ваш день, ведь у каждого времени свои герои. Так позвольте мне от себя лично и от имени всей моей шайки поздравить вас и поднять этот бокал за ваши успехи. Да здравствует новая банда… Я хотел сказать новый союз!
   И осушив одним глотком бокал, Аль-Капоне с самым учтивым видом опустился на свое место. Его гости сидели потупившись, на лицах одних выступила яркая краска стыда, другие вытирали со лба пот. Все молчали. Председатель союза встал, за ним поднялись остальные. Не решаясь посмотреть в глаза друг другу, молча, как на похоронах, ученые разошлись с банкета. А председатель попросил всех сохранить эту встречу в тайне.
   В эту ночь взволнованный Аль-Капоне не заснул. Он знал, что конец его близок, последняя страница жизни перевернута. Ну что ж, он передал эстафету в надежные руки и сказал своим преемникам прощальную речь. Теперь он имеет полное право на последний сон.
   На следующий день в газетах были помещены два портрета: Аль-Капоне — по случаю кончины и председателя Союза физиков-атомщиков — по случаю возвращения на работу после выполнения специального задания.

   Перевод А. Пайковой и К. Юнусова

   Это было необыкновенное изобретение, удивительное даже в наше время, когда люди почти перестали удивляться. Ведь мы живем в век атомной энергии. Распад невидимой частицы рождает силу, способную разрушить целые города. И все-таки изобретение, о котором я расскажу сейчас, представляло еще большую опасность для будущего человечества.
   Сама идея этого изобретения, как, впрочем, и многих других, не нова. О ней рассказал в своей фантастической повести «Машина времени» писатель Уэллс. Это аппарат вроде телевизора, очень простой в обращении. У него несколько ручек. Повернешь одну — увидишь на экране все, что случится с тобой через год, покрутишь вторую — перед твоим взором промелькнут события ближайших пяти лет, при повороте третьей ручки можно узнать свое будущее на десять лет вперед.
   Вы спросите: где же этот прибор и почему его до сих пор нет в продаже? Дело в том, что американская компания, которая приобрела патент на изобретение этого аппарата и взяла на себя его изготовление, попала в затруднительное положение. Инженер, проводивший первое испытание прибора, покончил жизнь самоубийством на следующий же день. Тогда другой инженер, побуждаемый любопытством, вызвался повторить испытания. Через несколько дней он тоже кончил самоубийством. Затем последовала целая серия самоубийств среди рабочих, инженеров и других специалистов на заводе, где изготовлялся прибор. Ни один из тех, что осмелился повернуть удивительную «ручку будущего», не захотел больше жить. Полиция занялась расследованием. Долгое время ей не удавалось найти объяснения страшной загадки. И вот однажды был спасен и задержан инженер, пытавшийся убить себя. Когда следователь спросил его, почему он хотел умереть, тот ответил:
   — Мне не вынести больше такой жизни!
   — С вами случилось что-нибудь ужасное?
   — Нет, пока ничего не случилось.
   — Так, значит, вы боитесь, что случится?
   — Нет, со мной не случится ровным счетом ничего целых десять лет!
   — Вы в этом уверены?
   — Я видел это собственными глазами на экране аппарата.
   — Что вы видели?
   — Я видел все, что будет со мной через год, через пять и через десять лет. И я не увидел там ничего хоть сколько-нибудь интересного. У меня вырастет живот, на лице появятся морщины, я стану седым и обрюзгшим. Еще одна прибавка жалованья и еще один ребенок, от криков которого будет раскалываться голова… Какая скука ждет меня! Всякий раз, когда я раньше мечтал о будущем, мне словно виделось его прекрасное лицо. И вот это лицо предо мной. Я увидел его черты, его выражение, его шрамы… И все это было так знакомо, как знакомо мне лицо моего приятеля, рядом с которым я живу и работаю. Я встречаюсь с ним каждый день, привык к нему и знаю, что уже никогда не услышу от него ничего интересного, не найду в нем ничего нового. И я чувствую, что жить рядом с ним больше невозможно…
   Я надеялся, что моя жизнь изменится, и жил ожиданием. Однако теперь, когда я увидел свое завтра, ожидание это потеряло всякий смысл. Я не вижу смысла жизни после того, как утратил прелесть ее новизны…
   Следователь задумался, потом сказал, потирая лоб:
   — И все-таки я не могу ни согласиться с вами, ни понять ваше отчаяние.
   — Это не отчаяние! Вы не можете понять моих чувств. Вы не видели того, что видел я. Нет, не отчаяние! Это что-то другое… Не знаю, как объяснить вам. Хотя вот, подождите… Не приходилось ли вам смотреть кинофильм сразу со второй серии, не видя первой?
   — Конечно, приходилось.
   — Что вы делали потом?
   — Потом я старался посмотреть начало этой картины.
   — Так, хорошо… А потом, когда вы просматривали то, что пропустили раньше — первую серию, и дальше начиналась вторая серия, которую вы уже видели, что вы делали тогда?
   — Я вставал и уходил.
   — Не дождавшись конца?
   — Конечно! Чего ждать, если я уже видел его.
   — Вот и я сделал то же самое, просмотрев на экране телевизора вторую серию своей жизни.
   Только тут всем стала понятна опасность, которая таилась в этом аппарате. Он лишал жизнь человека элемента неизвестности, как кинокартина может быть лишена элемента неожиданности. И тогда она становится такой скучной, что ее не хочется смотреть до конца.

   Перевод А. Пайковой и К. Юнусова

   Веселый свадебный шум утих только к двум часам ночи. Молодых супругов проводили в их комнату, дверь закрылась, и они остались одни.
   Каждый мужчина, конечно, помнит свое замешательство, когда он, оставшись наконец наедине с невестой, должен сказать ей первые слова: серьезно заговорить с ней или пошутить, или, может быть, шепнуть что-нибудь нежное? И каждая женщина, несомненно, помнит, с каким волнением она ждала этих слов.
   Что касается нашей невесты, то, казалось, она не ждала ничего. Как только дверь закрылась, она быстро подошла к постели, села и уронила голову на руки. Жених приблизился к ней и ласково сказал:
   — Ты устала, бедняжка. Эта свадебная суматоха измучила тебя.
   Та ничего не ответила, спрятав лицо в ладони. И вдруг жених увидел, как тяжелая слеза скатилась по ее пальцам и упала на белое свадебное платье.
   — Ты плачешь, Сона? — спросил он нежно.
   В ответ послышались приглушенные рыдания. Ему стало жаль ее. Ведь у Сании есть только мать, отца она потеряла несколько лет назад, и разлука с матерью для нее, конечно, нелегка. Вероятно, она думала об этом весь вечер и потому была так грустна и молчалива. Он наклонился и приник щекой к ее голове.
   — Не плачь, дорогая моя Сона. Я буду тебе матерью и отцом, мужем и братом. Я никогда не дам тебе почувствовать, что ты кого-то лишилась или что-то потеряла…
   Она отвела голову от его щеки и хотела заговорить, но слезы помешали ей.
   — Молчи! Я знаю, что ты хочешь сказать. Поплачь, не стесняйся, это ведь так естественно. В таких случаях слезы очищают душу. Скоро ты почувствуешь облегчение, и на лице опять появится улыбка, как солнце после легкого приятного дождя.
   Она вся задрожала и, сделав усилие, проговорила сквозь слезы:
   — Я хочу тебе в чем-то признаться… Можно?
   — Конечно, моя Сона… конечно. Открой мне все, что у тебя на душе. Ведь мы муж и жена и не должны ничего скрывать друг от друга.
   — Да, мой долг сказать тебе это. Я надеюсь, что ты не огорчишься и не рассердишься? Я люблю другого…
   Произнеся это быстро и решительно, она снова зарыдала. Короткая фраза прозвучала в ушах жениха, как выстрел. Он был так поражен, что не почувствовал ни гнева, ни боли. Некоторое время он стоял, ничего не замечая.
   Придя в себя и осознав смысл услышанного, он стал обдумывать, что же делать. Это был спокойный неглупый человек лет тридцати шести. Он занимал ответственную должность, и это научило его сдержанности. Стараясь взять себя в руки, он произнес с едва заметной горечью в голосе:
   — А тебе не кажется, что твое признание чуть-чуть запоздало? Неужели ты не могла сделать его до помолвки или по крайней мере до свадьбы?
   — Я согласилась на этот брак лишь в угоду моей бедной мамочке! Единственной ее надеждой и заветной мечтой было видеть меня женой такого человека, как ты. И у меня не хватило мужества разбить ее надежды. Ведь она такая старенькая, больная и слабая. Видит бог, как я старалась скрыть свои чувства и задушить прежнюю любовь, как я хотела убедить себя, что после брака мне удастся забыть мое прошлое… И мне показалось, что сердце вняло голосу рассудка! Но сегодня, когда я поняла, что все кончено и этот брак свершился, я услышала вопли своего сердца. И я поняла, что не смогу больше обманывать себя и не должна обманывать тебя…
   Она говорила, захлебываясь рыданиями. А он долго молчал, размышляя о случившемся. Потом сказал:
   — Конечно, ты решила правильно. Поверь, что я готов помочь тебе во всем. Ты права… Ты не должна себя обманывать. Прислушайся к голосу сердца! Пока ты любишь… у тебя только один путь. Предоставляю тебе полную свободу, и сам я к твоим услугам. Вместе мы что-нибудь придумаем… Прежде всего, как выйти из этого положения? Предположим, я дам тебе развод сегодня же. И что дальше?.. Ты станешь предметом бесконечных разговоров и сплетен… Подобного я не могу допустить! И потом это будет страшным ударом для твоей матери. А ты ведь так старалась уберечь ее от огорчения куда более легкого! Что же делать? Давай подумаем…
   — Да, ты прав… Развод сегодня же — это позор…
   — Так поищем какой-нибудь другой выход… Подумай…
   — Да, я стараюсь…
   Оба сидели, задумавшись. Наконец жених воскликнул:
   — Нашел! Правда, это потребует от тебя немного терпения, а от меня некоторых актерских способностей. И тогда мы сможем развестись через месяц или два… А пока ты нарочно говори всем, особенно матери, что я грубый и злой, что я плохо обращаюсь с тобой. Таким образом мы подготовим ее к мысли, что нам необходимо развестись. Скоро ее терпение иссякнет, и она сама уговорит тебя потребовать развод. Когда же это случится, она увидит свою мечту и свою надежду в том, кого выбрало твое сердце. Что ты скажешь об этом плане?
   — Чудесный план, — ответила невеста, глотая слезы и собираясь вытереть лицо краем свадебного платья.
   — Подожди… Подожди… Возьми лучше мой платок, — заторопился жених. — Не пачкай платье, ведь оно тебе скоро пригодится!..
   — Ты благородный человек… — вздохнула она, взяв платок. — Мне очень жаль, что я испортила тебе этот вечер… Ты этого не заслужил, я не смела нанести тебе такую обиду… Ведь, может быть, ты возлагал на этот брак большие надежды…
   Немного помолчав, он сказал как бы сам себе:
   — Не думай обо мне… Я хочу сказать… Не придавай этому большого значения…
   — Но ведь я, наверно, причинила тебе боль…
   — Не волнуйся… Ты не виновата в том, что случилось. Видно, такова уж моя участь…
   — Твои слова ранят мою душу… Что бы мне сделать для тебя!.. Но кто знает, может быть, все к лучшему… Ты встретишь другую женщину, которая станет тебе хорошей женой… А я недостойна тебя…
   — Ты очень добра ко мне, Сона, о, простите меня, Сания… Сания-ханум… Не знаю, как теперь и называть вас…
   — Зови меня, как прежде.
   — При твоей матери, конечно… Но когда мы одни… Я не имею права…
   — Почему?
   — Это может показаться фамильярным. Ведь теперь мы чужие… И вообще я не знаю, что делать… Пока твоя мать в доме, мы должны оставаться в одной комнате. Послушай: ты ложись на кровать, а я устроюсь на полу, вон в том дальнем углу у двери. Ложись, ложись, тебе нужно хорошенько отдохнуть после пережитых волнений.
   — Ты будешь спать на полу?!
   — Но другого места здесь нет!
   — Да… к сожалению… но позволь тогда лучше мне… Ну, пожалуйста… Я не могу допустить, чтобы первая брачная ночь оказалась для тебя такой уж безрадостной!
   — О! Я очень доволен ею. Не всякому жениху выпадает такое! Поверь, что уж эта ночь навсегда сохранится в моей памяти!
   — Ладно, теперь не время для споров… Сейчас я приготовлю тебе удобную постель: на кровати два матраца, один положим на пол и разыграем места по жребию… Как ты считаешь?
   — Согласен, — улыбнулся он. — Я знаю, что судьба ко мне неблагосклонна…
   Они перенесли один тюфяк в угол; она взяла подушки, устроила на полу постель, затем попросила монету и подбросила ее. Ему выпало лежать на полу.
   — Я же говорил, что знаю свою судьбу!
   — Нет, просто я неправильно бросила, повторим еще раз…
   — Нет, нет… пожалуйста, не надо… пользуйся своим счастьем: все правильно, честно, без обмана… ты выиграла, я проиграл… и не нужно никаких уловок!
   Он вышел из комнаты, чтобы она могла раздеться и лечь, потом вернулся, снял свою одежду и улегся в углу.
   — Выключить свет? — спросила она.
   — Как хочешь… желаю тебе спокойной ночи и счастливого будущего со своим избранником. Я уверен, что твой выбор удачен. Может быть, расскажешь мне о нем?
   — Он офицер… лейтенант…
   — И, конечно, красив и молод, моложе меня лет на десять по меньшей мере. Куда уж нам тягаться с ним, — пробормотал он в полголоса.
   — Что ты говоришь? — не поняла она.
   — Так, ничего… Гаси свет… Спокойной ночи…

* * *

   Прошло несколько дней, в течение которых герой нашего рассказа искусно разыгрывал взятую на себя роль. Скоро теща поняла, что он вовсе не тот идеальный муж, которого она желала своей единственной дочери.
   А его особенно беспокоила проблема общей комнаты. Он не может больше спать в одной комнате со своей мнимой женой! Ее горячее дыхание словно обжигает его лицо, ее малейшее движение гонит сон из его глаз… Если она поворачивается на другой бок, он поворачивается тоже. Если она просыпается, он притворяется спящим, сдерживая дыхание, стараясь скрыть от нее, что он бодрствует…
   Он терпел ночь, две ночи, и три и четыре… Но больше он не в силах! Как же быть? В доме есть кабинет, гостиная, комната, которую занимают они, комната тещи… А не переночевать ли ему в столовой? Да, но как объяснить это теще и слугам? А ведь старуха никогда не уедет от них — у нее теперь нет другого пристанища.
   Видно, ему придется запастись терпением… А, может, ускорить выполнение плана, день ото дня притворяясь все более грубым? Но Сания не очень-то хорошо играет свою роль… Ее будто и не возмущает дурной характер мнимого мужа. А все потому, что она знает: когда они останутся вдвоем, он попросит прощения за все грубые слова, сказанные днем. Более того, ее, как ребенка, забавляет эта необычная игра, и, вместо того чтобы сердиться на него, она готова смеяться. Иногда она даже защищает его перед матерью и гостями, и с губ ее срывается упрек: «Вы несправедливы к нему!»
   В один из таких дней мужу пришла в голову спасительная мысль. Он пойдет к своему приятелю-холостяку и несколько часов поспит у него, а жене и теще скажет, что ушел по делам. И он начал уходить из дома. Возвращался часов в десять вечера, а иногда и за полночь.
   Однажды друг пригласил его на день рождения. Домой он вернулся в два часа ночи. Каково же было его удивление, когда он увидел, что жена не спит и очень сердита… сердита не притворно, а по-настоящему… Он начал извиняться и оправдываться, но она молчала.
   Прошла неделя. Как-то утром жена потребовала, чтобы он повел ее в кино.
   — Конечно, — обрадовалась теща, — идите погуляйте вдвоем, как все молодые!
   — Еще не хватает, чтобы я ходил с твоей дочерью в кино! — возразил муж.
   — А что же здесь плохого? Нет, поистине, моя девочка достойна лучшего мужа!
   — Одна ты так думаешь…
   — Тебе должно быть стыдно, сынок!
   — Так или иначе, но у меня нет времени для прогулок с твоей дочерью.
   На лице Сании появились признаки гнева.
   — У тебя есть время только для ночных попоек! — сердито проговорила она.
   — Это мое дело…
   — Я сама никогда в жизни не пойду с тобой… никогда… никогда…
   И она убежала в свою комнату. Теща замолчала, а бедный супруг повернулся и ушел, как обычно, по своим делам. Он не придал значения случившемуся, подобно артисту, который забывает о спектакле, как только уходит со сцены, даже если его там били, кололи и ранили.
   Вернувшись вечером домой, он заметил, что подушка жены мокра от слез. Сначала он подумал, что она спит, но услышал приглушенные всхлипывания.
   — Что с тобой? — бросился он к ней.
   Она подняла голову. На ее щеках он увидел следы слез.
   — Что с тобой? Неужели и он тоже?..
   — Кто он?
   — Лейтенант…
   — Какой лейтенант? Ах, этот… причем тут он? Не пытайся увиливать… эти твои бесконечные злодеяния… я не в силах выносить их… ни одна женщина не вынесет!
   — Но что я сделал?
   — Ты станешь отрицать, что обидел меня сегодня?
   — Это же игра…
   — Старый трюк… Ты сделал из этой игры ширму и скрываешь за ней свою ненависть ко мне…
   — О Аллах!
   — Ты стараешься как можно реже видеть меня… Разве это не так? Уходишь рано утром, когда я еще сплю, потом приходишь обедать и опять исчезаешь до десяти часов или даже до полуночи… Я спрашиваю тебя и себя тоже: что в моем лице или во мне самой отталкивает тебя? Почему ты меня избегаешь?
   — Что ты говоришь?
   — Поклянись, что ты не избегаешь меня.
   — Клянусь, мне никогда и в голову не приходило.
   — В начале нашего знакомства ты был таким добрым со мной… и ласковым…
   — Я и сейчас такой… я не изменился.
   — Да… иногда, когда мы остаемся одни в этой комнате, ты бываешь даже нежен, но при посторонних…
   — Конечно… при посторонних я и не должен быть нежным… в соответствии с нашим планом.
   — Великолепный план! А не кажется тебе все это отвратительным фарсом?
   — Но это неизбежно…
   — Сначала твоя игра забавляла меня, но теперь я вижу, что ты увлекся ею всерьез, это уже не притворство.
   — Продолжительная практика учит мастерству.
   — Я бы предпочла, чтобы ты не так мастерски играл свою роль… Теперь меня настораживает каждое твое слово. Я боюсь каждой ласковой фразы. Если ты умеешь так искусно притворяться грубым, то и в тех случаях, когда ты стараешься развеселить меня потом, ты ведь тоже можешь притвориться… Раньше при маме ты называл меня Сона или моя Сона… Что случилось? Почему сегодня я этого не услышала?
   — Потому что пришлось немного изменить наш план… У нас мало времени…
   — Мало времени?
   — Разве ты забыла? Ведь уже конец седьмой недели, осталось несколько дней — и мы сможем развестись.
   — Уже? Так быстро? А ты уверен, что не ошибся?
   — Не беспокойся! Этого не могло случиться — ведь я отсчитываю каждый день…
   — Так тебе хочется поскорей освободиться?
   — Мне?!
   — Так, значит, до развода осталось лишь несколько дней? Как ты рад, должно быть! Расскажи мне, что ты станешь делать, где будешь жить?
   — Не знаю, я еще не думал об этом.
   — Как мне хочется, чтобы ты был счастлив! Интересно: приятно тебе будет вспоминать дни, которые ты провел со мной, или нет?
   — Конечно, приятно.
   — И я всегда буду дорога тебе?
   — Всегда!
   — Спасибо…
   — А теперь спи спокойно, уже поздно…
   Он стал укрывать ее одеялом и случайно рукой коснулся ее лица. Она потерлась щекой о нее, словно котенок, ласкающийся к хозяину, и он почувствовал ее тепло, но тут же мягко отвел руку, погасил свет и пошел в свой угол.

* * *

   Оставшиеся дни пролетели очень быстро. Сания была грустна и неразговорчива, облачко скрытой печали не сходило с ее лица.
   Как ни тягостна была задача, муж все же решил поторопить события. И вот почва уже подготовлена… Можно объявить о своем решении, но только так, чтобы не очень расстроить тещу и не обидеть жену.
   Наступила последняя ночь. Умышленно он вернулся домой под утро, надеясь, что усталость поможет ему заснуть. Сания не спала. Она лежала на спине, устремив взгляд в потолок. Свет падал ей в лицо, но она, казалось, не замечала этого.
   — Ты еще не спишь? — удивился он.
   — Я ждала тебя.
   — Если бы я знал, то пришел бы раньше!
   — Теперь ты знаешь…
   — Почему такой грустный тон и печальное лицо?
   — Нет никаких оснований для радости и веселья.
   — Наоборот, сегодня ты должна быть счастлива. Ведь с завтрашнего дня ты будешь свободна и сможешь выйти замуж за того, кого любишь.
   Некоторое время оба молчали. На губах Сании трепетали слова, но она не решалась их произнести. Потом осмелилась:
   — Так, значит, пришло время…
   — Да, я надеюсь…
   — Хочешь узнать, что я сейчас чувствую?.. Или, может, лучше тебе не знать этого? Мне бы очень не хотелось ставить тебя в затруднительное положение… Пожалуй, лучше я возьму свои слова обратно, я не должна искушать твое благородство…
   — Нет, говори, всегда нужно быть откровенной.
   — Если мы разведемся — я умру!
   Сев на краешек ее кровати, он взял ее за руку.
   — Но послушай… Сона! Мне трудно забыть, что ты любила другого…
   — Я знала, что ты не простишь мне этого. Накажи меня, если хочешь, но, прошу тебя, поверь, я питала к этому человеку всего лишь детскую любовь…
   — Я верю тебе, но пойми и ты меня…
   — Да, я тебя понимаю… Но клянусь, что между мной и этим человеком ничего не было. Он был нашим соседом, когда мы жили в квартале Аббасийя, и, как всякую девушку, меня пленили его военный мундир и выправка. Встречаясь на улице, мы здоровались, он звонил мне по телефону, но мы никогда даже не оставались наедине, клянусь тебе…
   — Я верю… Но боюсь другого… Уверена ли ты в своих чувствах ко мне?
   — Конечно, уверена. Ты сомневаешься, потому что не знаешь, что такое любовь. Я расскажу тебе о ней… Это не яркий блеск, ослепляющий взоры, не внезапный толчок сердца… Она рождается постепенно, создается петелька за петелькой, узелок за узелком, как вязанье. Так укрепляется связь двух сердец. Пусть ты не веришь моим словам… я все равно без тебя не могу, ты мне дорог… со всей твоей добротой и грубостью… мне нужно только, чтобы ты был в этой комнате, и я слышала твой кашель, чтобы я мучилась, когда тебя долго нет, и радовалась твоему возвращению, хотя бы даже после полуночи. Меня разбирает смех, всякий раз, когда я вижу, как ты ищешь по всей комнате свои носки или ботинки, или когда ты теряешь платки.
   Мне нравится напоминать тебе, чтобы ты взял портфель, который валяется на тумбочке… А какой ты смешной, когда бреешься утром и все лицо твое в мыльной пене, или когда ты при маме притворяешься сердитым и разговариваешь трагическим тоном. Мне приятно слушать, как ты серьезно рассказываешь о своей работе, будто я что-то в ней смыслю, или когда ты замечаешь мое новое платье и хвалишь…
   Я узнала и изучила твои привычки и вкусы. Ты, например, любишь поджаренный хлеб, а рис ты ешь с овощами… Я даже знаю, как ты спишь, в котором часу поворачиваешься на левый бок… Неужели ты хочешь, чтобы я отказалась от всего этого? Все это мелочи, но они-то ведь и составляют те нити, из которых бывает соткана ткань, именуемая «супружеской любовью»!.. Ты мой муж, мой перед Аллахом, перед людьми, перед моим собственным сердцем! И ты не выскользнешь из моих объятий, никогда!
   И, крепко обняв его, она прижалась лицом к его груди, словно это была подушка, в которую она зарывалась головой каждую ночь…

   Перевод О. Фроловой

   Что же делать?! С тех пор как его выпустили из тюрьмы, он нищенствовал: пиастр оттуда, пиастр отсюда, ни работы, ни надежды. В тюрьме он был уже не первый раз и, кажется, не последний. Теперь он вычеркнут из жизни. Все, на кого он надеялся, отвернулись от него. К кому бы он ни обращался, никто не давал работы. Даже торговцы гашишем не хотели ему доверять. Дни шли, а он опускался все ниже и ниже. Падая от усталости, он бродил из одной кофейни в другую, надеясь возобновить старые знакомства, но напрасно — он был забыт везде: с ним никто не разговаривал, никто к нему не подходил. Лишь недовольные взгляды сверлили его.
   Иногда сердце какого-нибудь молодого официанта смягчалось, и он тайком приносил ему несколько крошек гашиша. Тогда бедняга погружался в сладкие сновидения: ему грезились горы еды, реки вина, красивые женщины, перед его глазами проносились картины забытых волшебных сказок, которые он слушал в маленьких кафе под звон ребаба^[5] когда-то давным-давно, почти четверть века назад, а может быть, и больше.
   Грязный и обросший, одетый лишь в рваную галябию^[6], он ютился вместе с матерью в маленькой вонючей каморке в Хусейнии — одном из самых старых кварталов Каира.
   Его мать, слепая парализованная старуха, жившая милостыней, казалось, забыла о существовании сына. Да и он сам, возвращаясь поздно вечером домой, не обращал на нее внимания.
   «Что делать?» — без конца спрашивал он себя. — «Куда пойти?» Прошлая его жизнь была бурной: он работал носильщиком, потом разносчиком гашиша, потом стал воровать. А сколько он дрался! Он и в тюрьму-то первый раз попал за драку. Сейчас ему сорок лет, но мускулы еще сильны, он мог бы своротить воз, а ему приходится побираться ради куска хлеба.
   Третий раз он выходит из тюрьмы, но никогда раньше жизнь не обходилась с ним так жестоко, как теперь. И тайный голос в его отчаявшейся душе временами советовал ему вернуться в тюрьму и там доживать остаток дней. Пока он первый раз сидел в тюрьме, в благотворительной больнице умер его сын. Когда его посадили во второй раз, от него ушла жена, и теперь он не знал, где она и с кем. Да и можно ли осуждать ее за это — мало найдется женщин, способных хранить верность человеку, который постоянно пребывает в тюрьме.
   Где же то чудо, которое снова сделает из него человека? Неужели мир больше не нуждается в сильных мускулах? Неужели все кончено для него?!..
   Однажды, когда он бесцельно брел по улице, кто-то громко окликнул его:
   — Эй, Байюми!
   Вздрогнув, словно от удара кнута, он обернулся. Ну наконец-то, он кому-то нужен. Широко и радостно улыбаясь, Байюми бросился к позвавшему его и стал целовать ему руку:
   — Здравствуйте, здравствуйте, ваша милость, здравствуйте, хозяин, привет нашему господину Али Рукну Сейиду…
   Тот грубо отдернул руку и проговорил:
   — Оставь-ка свою болтовню! Лучше скажи, не соскучился ли ты по тюрьме?
   — Если бы не такие, как вы, — льстиво ответил Байюми, — то и вправду соскучишься…
   — Опять болтаешь!
   Господин Али направился к своему экипажу и сделал знак рукой, приказывая Байюми сесть рядом. Тот не поверил своим глазам, но, быстро сообразив, что его ожидает что-то важное, повиновался. Хозяин тронул повод, и лошадь рысцой побежала по пыльной мостовой. Али Руки хмуро оглянулся по сторонам, потом вдруг спросил:
   — Ты бы мог убить Хаджи Абд ас-Самада аль-Хаббани?
   Лицо Байюми вытянулось от удивления.
   — Убить? — пробормотал он.
   — Да, — подтвердил Али Рукн небрежно, как бы не придавая значения своим словам.
   — Я еще никогда никого не убивал.
   — Ну, тогда прощай, — холодно произнес Али Рукн и натянул повод.
   Но Байюми не тронулся с места.
   — Платить будете вы, хозяин? — спросил он, и лицо его помрачнело.
   — Я или сам господин Махмуд, какое тебе дело? — усмехнулся Али Рукн, ослабляя повод. — Господин Махмуд — большой человек! Он — хозяин фабрики и самый крупный торговец гашишем. Ему угодно, чтобы никто ни в чем не мог заподозрить ни его самого, ни его людей. Умный человек умеет дела делать!
   — Я — слуга господина Махмуда и ваш слуга…
   — Ладно, довольно болтать, ты согласен убить Абд ас-Самада?
   — Считайте, что он уже в раю, — невесело засмеялся Байюми.
   — Да провалиться ему в ад и тебе вместе с ним!..
   Байюми воспринял это пожелание как дружескую шутку и снова засмеялся, а господин Али продолжал:
   — Ты, наверно, не видел денег, с тех пор как вышел из тюрьмы?
   — Да и прежде тоже.
   — Пятьдесят гиней^[7].
   — Только пятьдесят?
   — Последняя цена.
   — Это за убийство?!
   — Ты что, думаешь, я буду торговаться с тобой, — раздраженно проговорил Али Рукн.
   — Но ведь я так нуждаюсь в деньгах, у меня на руках старуха-мать.
   — Мать! — повторил Али Рукн и захохотал, потом вынул из кармана ассигнацию в пять гиней и протянул Байюми.
   — На вот задаток.
   — Нет, клянусь вашей честью, господин, этого мало, — воскликнул Байюми, пожирая глазами деньги.
   — Ну хорошо, пусть задаток будет десять гиней, — уступил Али Рукн и, зло сощурив глаза, добавил: — Ты что, не веришь нам, дурак?
   — Нет, что вы, господин. Но, может быть, это все, что мне осталось получить в жизни…
   — Когда ты его прикончишь?
   Байюми задумался.
   — Дайте мне неделю сроку… Через неделю в субботу.
   — Это не годится.
   — Но, господин, мне нужно все как следует подготовить, чтобы не возбудить подозрения, выработать план. Да хочется и пожить хоть неделю в довольстве. Ведь, может быть, это последняя неделя…
   Вытащив вторую бумажку в пять гиней, Али Рукн протянул их обе Байюми.
   — А знаешь, что тебя ждет, если ты затянешь это дело? — спросил он.
   — Неужели не знаю, да накажет меня Аллах, — засмеялся Байюми, складывая деньги.
   — Что бы ни случилось, не подходи ни к кому из нас, — предупредил Али Рукн и натянул поводья.
   Байюми спрыгнул на землю и посмотрел вслед отъезжающей коляске, тщетно ожидая, что Али Рукн обернется и помашет ему рукой.
   Байюми сжал деньги, и все закружилось перед его глазами. Никогда он не имел такой суммы… Но и убивать ему тоже никогда не приходилось. Он и дрался, и крал, но не убивал. Он любит жизнь, даже если она и кажется иногда более ненавистной, чем смерть. Однако что пользы думать об этом, он убьет, хотя и не убивал прежде. Да, нужно быть в высшей степени осторожным. Каждый шаг следует рассчитать. Что бы там завтра ни случилось, это принесет ему еще сорок гиней. О таких деньгах он никогда и не мечтал. Да и хозяин Махмуд, наверное, поможет ему открыть какую-нибудь торговлю. Тогда сбудутся все мечты.
   Сначала он пошел в кофейню, которую обычно посещал, и объявил, что уходит подзаработать в другой город.
   — Иди, иди с миром! — в один голос закричали все присутствующие, радуясь, что наконец отделаются от него.
   Выходя, Байюми подумал: «Кого следовало бы прикончить, так это вас всех». Потом он отправился в рыночную баню. Вошел туда грязным и черным, как сажа, а вышел, снова чувствуя себя человеком. На базаре он купил нижнее белье, новую галябию и сапоги: ботинок на свои огромные ноги не нашел. Затем он отправился в ресторан и ел столько, что официант удивился. «Эх, если бы всегда так можно было жить, никого не убивая», — думал Байюми.
   Хаджи Абд ас-Самада аль-Хаббани он видел всего несколько раз, да и то лишь мельком. Теперь ему предстояло разузнать о нем подробнее. Байюми направился к большому старому дому в Дарб аль-Гамамизе, где жил Абд ас-Самад, и стал изучать его расположение, потом подошел к конторе Хаджи в Мабъяде^[8] и несколько раз обошел ее. Ему удалось как следует рассмотреть этого человека вблизи, и он хорошо запомнил его внешность, особенно полное живое лицо и красивую добротную одежду. Как-то раз взгляды их встретились, и с быстротой молнии Байюми отвел глаза.
   «Почему Махмуд так ненавидит Хаджи Абд ас-Самада?» — часто спрашивал себя Байюми. И разве он, Байюми, не имеет права знать, почему этот человек заслуживает смерти? Но если бы он осмелился спросить об этом, то вместо ответа получил бы удар по лицу или пинок ногой. Вот банда, которая делает с людьми, что захочет. Куда бы он ни зашел, он везде встречал кого-нибудь из шайки Махмуда.
   Вечером Байюми выпил коньяку и отправился в цирк, а потом ночевал в хорошей гостинице. И снова ему в голову приходила мысль о том, как было бы чудесно всегда так жить, никого ради этого не убивая! Он бы снова женился, у него бы появились дети, мальчики и девочки. Он бы торговал и получал прибыль… А что ждет его завтра? Да и что ждало раньше, с тех пор как еще ребенком его пустили полуголым бегать по грязным переулкам и улицам, когда он потом пристал к шайке воров и хулиганов и участвовал в налетах и драках или когда вечерами ради куска хлеба рыскал по кофейням, стараясь тайком распродать кусочки гашиша… Что ждало его?!..
   Наступила условленная суббота. Байюми проснулся рано, чтобы встретить самый трудный день своей жизни. В один карман он положил кусок холодного мяса, в другой — бутылку коньяка, на груди спрятал острый нож. Сегодня Махмуд и его люди не отлучатся из своих контор и лавок, постараются быть у всех на виду и отвести от себя подозрения. Ему хорошо известны подобные уловки. От этих подлых бандитов он получит сорок гиней или, быть может, предательский удар в спину.
   Байюми спрятался за деревом в нескольких метрах от дома Хаджи Абд ас-Самада и стал выслеживать свою жертву. Дверь отворилась, и из дома вышли два мальчика и девочка со школьными сумками. Все трое были похожи один на другого, но особенно бросалось в глаза сходство старшего мальчика с самим Абд ас-Самадом. Тут Байюми вспомнил своего сына, вспомнил, как он горевал, когда тот умер…
   Во двор вышел сам Абд ас-Самад и остановился, опираясь на трость и покручивая усы. Он разговаривал с кем-то, кто шел за ним и кого Байюми не мог видеть. Абд ас-Самад помахал своему собеседнику рукой и неторопливой походкой отправился на улицу. На его полном лице светилась довольная улыбка. Этот человек выглядел веселым и, как показалось Байюми, добрым! Но где доказательства, что и он не таков, как другие? Все они приятно улыбаются, когда разговаривают с родными. Начальник тюрьмы, например. О Аллах! Можно ли забыть этого изверга! Но однажды Байюми видел, как тот играл с сыном, и они оба так весело смеялись, что начальник тюрьмы тоже показался ему человеком!..
   Держась поодаль, Байюми последовал за Абд ас-Самадом, дрожа от волнения и желая только одного: чтобы скорее все кончилось. Абд ас-Самад шел удивительно спокойно. Разве он мог знать, что никогда больше не увидит своей семьи, своих детей, что это — последний день его жизни, а человек, следующий за ним и о существовании которого он не подозревает, один может предсказать его судьбу, что этот человек за пятьдесят гиней согласился быть ее орудием. Интересно, во сколько раз у Абд ас-Самада больше денег, чем та сумма, за которую его продали?!..
   «Однако куда же идет этот человек?» — подумал Байюми, оглядываясь по сторонам. Эта улица ведь не ведет к Мабъяде, где находится его контора. Вот он подошел к какому-то дому, из окон которого вырываются крики и причитания по покойнику. Значит, Абд ас-Самад пришел на похороны. Ну и денек!
   Остановившись неподалеку, Байюми стал наблюдать за происходящим. Рука его непроизвольно потянулась к холодному мясу, спрятанному в кармане. Оторвав кусок, он начал жевать. Ему захотелось выпить глоток коньяку, но он пересилил себя; нужно подождать, когда это действительно будет необходимо.
   Около одиннадцати часов вопли и плач в доме усилились, возвещая, что наступили последние минуты прощания. Покойника вынесли на улицу, и похоронная процессия тронулась. Хаджи Абд ас-Самад шел в первом ряду, вытирая слезы большим платком.
   Рыдания женщин, угрюмые лица мужчин. Скорбное зрелище подействовало на Байюми угнетающе. Только по дороге на кладбище ему стало немного легче, и он снова принялся следить за своей жертвой. Абд ас-Самад все вытирал глаза платком. Почему же они так хотят его убить? Вот если бы это Абд ас-Самад умер, и не нужно было бы никого убивать! Да, но тогда пропали его сорок гиней, и задаток тоже, пожалуй, потребуют с него!..
   Едва вдали показались ворота кладбища, Байюми остановился; ему не хотелось присутствовать при погребении. Странные мысли теснились в его голове, пока он ожидал Абд ас-Самада. Вот бы хорошо работать могильщиком. Это, наверно, прибыльная профессия. Здесь его никто не станет расспрашивать о прошлом. А заработок можно было бы легко увеличить, приторговывая гашишем. Торговля бойко пошла бы среди могил… Байюми предпочитал думать о чем угодно, только не о том, что ему предстояло совершить.
   Появился Хаджи Абд ас-Самад. Теперь он направлялся в свою контору в Мабъяде. Когда он скрылся за дверью, Байюми сел в маленьком кафе напротив, попросил чаю, съел несколько кусочков мяса и закурил кальян, наблюдая за конторой. Вот дверь отворилась, из нее кто-то вышел. Байюми не поверил своим глазам — это был господин Махмуд, тот самый, за деньги которого будет убит Абд ас-Самад. А вот и сам Хаджи провожает своего гостя до двери, и они оба смеются. Махмуд садится в свою коляску и уезжает. Значит, он по-прежнему делает вид, что он друг Абд ас-Самада. Какой бездушный и подлый лицемер! Да, в его жестокости можно не сомневаться. А ведь он сейчас думает, наверно, о нем, бедняге Байюми, и желает ему удачи!.. За какое опасное дело ты взялся, Байюми! И сегодня все должно свершиться. А что будет завтра? Если его постигнет неудача, он окажется мишенью злобы и мести, и земля станет тесной для него. Да, отступать нельзя, это ясно, он убьет человека, которого не знает и к которому не испытывает никакой вражды, убьет, потому что этого требуют другие.
   В четыре часа, как всегда перед концом работы, в конторе стало оживленнее. Во двор вкатили ручные тележки, стали расходиться служащие, окна закрылись и из дверей вышел Хаджи Абд ас-Самад и еще четыре человека. Байюми приготовился встать. Но тут увидел, что вся группа направляется в его сторону. Они вошли в кафе и сели недалеко от него.
   — Это мысль. Я отдохну здесь немного, перед тем как идти на поминки, — сказал Хаджи.
   Принесли поднос. Все стали пить чай и кофе.
   — Да помилует тебя Аллах, господин Абду, — вздохнул Хаджи Абд ас-Самад, — кто бы мог подумать, что мы будем хоронить тебя сегодня!
   — Вчера еще он сидел здесь с нами, — добавил один из присутствующих.
   — Да, мы сюда каждый день заходили.
   Байюми сочувственно посмотрел на него и увидел, что тот искренне опечален. Ну, ничего, у него крепкое здоровье. С такой толстой шеей и таким большим животом он способен перенести любые печали… И убить его будет нетрудно. Все должно кончиться сегодня вечером, когда он станет возвращаться с поминок…
   — Я должен ехать завтра в Верхний Египет? — спросил один из служащих.
   — Да, — ответил Хаджи, — это золотая сделка, мы не могли и мечтать о такой удаче.
   — Сколько я могу заплатить?
   — Вообще-то как условились, но ты можешь увеличить до ста. Соглашение ведь с гарантией.
   При этом он улыбнулся такой светлой улыбкой, что, казалось, забыл всю свою грусть.
   — Я должен идти, чтобы не пропустить вечернюю молитву.
   — До свидания, — ответили ему, — не забудьте о нашей встрече завтра в пять часов!
   — В пять часов, да. Если опоздаю, не беспокойтесь, я обязательно приду.
   Байюми чувствовал волнение всякий раз, как Хаджи уверенным тоном говорил о будущем или назначал свидание. И зачем нужно убивать этого человека? Он же его совсем не знает. Он только сейчас рассмотрел его. У него в сердце нет к нему ни ненависти, ни обиды. Хаджи не причинил ему никакого вреда. Зачем же убивать?.. Но если он этого не сделает, то его самого убьют… и потом, может быть, жизнь еще улыбнется ему… Да и он уже обещал… Лучше не задумываться… Надо верить, что все обойдется хорошо. Кто станет его подозревать! Разве у него есть какие-нибудь причины убить этого человека? Действительно, они умно сделали, что выбрали именно его для своего черного дела…
   — В будущий рамадан, — продолжал Хаджи Абд ас-Самад, — нам, возможно, еще больше повезет. Ну, да пошлет вам Аллах удачи…
   В будущий рамадан! Как мучительно слышать голос этого человека! Кажется, этот голос никогда не перестанет звучать в ушах Байюми!
   — Извините, мне пора идти, — сказал Хаджи, вставая, — до свидания.
   Байюми вышел вслед за ним. Он спрятался в темном углу подальше от фонарей и стал жевать кусочки мяса и пить маленькими глотками коньяк. Всякий раз, когда он выпьет, его сердце готово выскочить из груди, а кровь закипает. До него донесся голос чтеца Корана. Байюми был уверен, что Абд ас-Самад выйдет одним из последних, и продолжал есть и пить, погружаясь в водоворот безумия. Медленно, степенной походкой шел полицейский. Байюми задрожал: полицейский сразу все поймет, если увидит или услышит, или даже только почувствует его запах, тот особый запах, который напоминает о тюремной камере, ведрах, подстилках, побоях и проклятиях… Полицейский прошел мимо, снова вернулся, постоял, опершись на ружье, потом взял его под мышку и удалился.
   На поминках осталось лишь несколько человек. Байюми вышел из засады. Все вокруг казалось ему красным.
   Ощупывая нож под рубашкой, он направился к дому Абд ас-Самада. Вокруг было пусто и тихо: лавки закрыты, прохожие не встречались. Вот и знакомый дом в конце длинной, узкой и темной улицы. Байюми остановился. Отсюда хорошо видно всех, а его самого прячет темнота. Он еще раз потрогал нож на груди. Время шло томительно медленно.
   Когда старые часы пробили час ночи, вдали показался Абд ас-Самад. Но он был не один. Сердце Байюми забилось. Если ему не удастся прикончить Хаджи сейчас, то никогда больше он не решится на это, и смерть на каждом шагу будет подстерегать его самого. Абд ас-Самад и его спутник уже дошли до середины улицы. Горло Байюми сдавило отчаяние. Он был готов признать поражение и выйти из своего убежища, но вдруг они остановились, пожали друг другу руки, и тот, другой, свернул в боковой переулок. Абд ас-Самад пошел один. Мускулы Байюми вновь напряглись, взгляд неотступно следил за приближавшимся человеком. Хаджи шел медленно, держа в одной руке трость, а другой играя цепочкой часов. Его лицо выражало усталость и покой.
   Вот он вошел в темный проулок перед домом, очертания фигуры исчезли, и он превратился в неясную тень, движущуюся во мраке. Теперь их разделяло несколько шагов. Байюми вытащил нож, сжал его в руке и, бросившись на свою жертву, нанес смертельную рану. Человек негромко вскрикнул, его грузное тело покачнулось, и он упал. Дрожа от ужаса, забыв свой нож в груди убитого, Байюми бросился бежать прочь. Он не замечал, что весь перепачкан кровью…

   Перевод Л. Вильскера

   Деревня словно вымерла. Луна освещает глиняные хижины бедняков. Их обитатели погружены в глубокий сон, который отделяет обычно для них один изнурительный день от другого. Не спят только те, кого терзает горе или удручают заботы.
   В одной из хижин на куче маисовых листьев, прижавшись друг к другу, лежат двое ребятишек. Возле них, прямо на земле, закрыв лицо руками, пристроилась мать — трудолюбивая женщина, которая встает обычно раньше птиц, чтобы целый день заботиться о муже, детях и корове. И лишь когда силы оставляют ее и усталость овладевает измученным телом, она забывается тяжелым сном.
   Прошло четыре месяца с тех пор, как она впервые почувствовала, что ее глаза застилает какой-то туман. Этот туман становился все гуще и гуще, и вот она уже перестала отличать своих детей от чужих, своего мужа от других мужчин… Чего только она ни делала с глазами! Ничего не помогало. Небо не посылало ей избавления. Напрасно взывала она к Аллаху, умоляя вернуть ей зрение. Ведь она чиста перед ним, чиста, как цветы, которые он создал! Ее глаза не были завистливы, они не улыбались чужим юношам и не посылали стрел в сердца мужчин; никогда они не были устремлены ни к чему запретному, греховному.
   Глаза нужны ей, чтобы подоить корову, отправиться в город и продать там молоко, а вернувшись, отнести мужу в поле обед и трудиться до глубокой ночи.
   Слезы бежали из глаз, когда она вновь и вновь задавала себе один и тот же вопрос: что останется в ее жизни, если она лишится радости видеть мужа по вечерам, когда он возвращается с поля, чтобы отдохнуть рядом с ней от дневных трудов… если она не увидит больше сына, этого спорщика и забияку, который передрался со всеми соседскими мальчишками… если она не сможет больше любоваться дочерью, красивой, как те девочки, которых она встречала в городе?
   Синее небо, зеленые поля… Неужели никогда больше они не будут радовать ее взоров? Неужели навсегда скрылось от нее солнце?.. И луна?.. И звезды?..
   А муж Ахмед? Станет ли он терпеть ее, слепую? Ведь ему нужна помощница в этой трудной жизни.
   А дети?.. Как она вырастит их, если за ней самой теперь нужно ухаживать?..
   Уже четыре месяца эти мрачные мысли не давали покоя бедной женщине. Только однажды небеса послали ей маленький луч надежды. Дядя Хасанейн рассказал, что есть бесплатная глазная лечебница. Счастливую ночь пережила она тогда, мечтая о том, как продаст свои серебряные браслеты и щедро одарит святых; она больше не будет ходить ощупью, и соседи перестанут шептаться за ее спиной. Тучи скорби рассеются, жизнь снова улыбнется ей.
   Рано утром тетушка повела ее в лечебницу. С надеждой, трепетавшей в сердце, больная вошла в волшебную комнату врача, полную блестящих инструментов и сверкающих склянок. Осмотрев слепую, врач произнес какие-то непонятные слова, а потом сказал, что необходима операция. Он назвал имя хирурга в Танте^[9], к которому она должна обратиться не позже чем через месяц. Иначе она ослепнет окончательно.
   — Возьми с собой десять курушей, — предупредил врач.
   Итак, единственный человек, к которому она могла обратиться, потому что он лечит бесплатно, единственный, кто мог вернуть ей счастье, не требуя взамен ничего, — не помог ей. Она вышла от него, сощурившись, как и вошла, унося с собой свою слепоту. Надежда жила недолго, как цветок…
   Дома бедная женщина обо всем рассказала мужу. Как она боялась его гнева! Но он, терпеливый и мужественный, успокоил ее: завтра он достанет, «ин шаа Алла»^[10], эти десять курушей, и они отправятся в Танту. В другие времена он повез бы ее даже в Каир. И она заснула успокоенная, с новой надеждой в сердце.
   Наутро супруги были на пути в город. Женщина ехала на осле, которого им одолжили соседи, а муж шагал рядом, заботливо поддерживая ее. Легкий ветерок веял прохладой. Как счастлива была бы она сейчас, если б не эта болезнь! Она не знала, каким образом мужу ночью удалось достать денег. Но она не задумывалась над этим, ибо привыкла видеть в нем человека, для которого нет ничего невозможного. Ведь он такой сильный, находчивый и бесстрашный! И ей хотелось быть достойной мужа…
   В Танте они отыскали глазную лечебницу и заняли очередь у кабинета врача. И вот женщина снова вошла в волшебную комнату, где слепым возвращают зрение. Искусные, опытные пальцы врача коснулись ее глаз. Время как будто остановилось. Наконец врач произнес:
   — Нужна операция. И не позже, чем через неделю.
   Потом добавил:
   — Это будет стоить десять гиней.
   Десять гиней??!!
   Они были потрясены его словами, но мужчина не отшатнулся в ужасе, а женщина не упала в обморок… Она стремительно выбежала из кабинета, словно спасаясь от лавины, надвигающейся на нее, а он, постояв еще минутку, тупо уставившись на врача, вышел вслед за ней. Однако тут же вернулся, бормоча какие-то мольбы и просьбы.
   — Может быть, эфенди даст ей немножко капель за те десять курушей, которые он получил за прием?
   Лицо мужчины сморщилось, и по щеке побежала слеза.
   — Десять гиней! Кто может заплатить такие деньги?! — взмолился он.
   — Хорошо. Для тебя я сделаю за шесть.
   И врач указал бедняку на дверь. Он думал, что, снизив плату на четыре гинеи, он оказал этому феллаху великое одолжение и ждал благодарности. Какое удивление и страх испытал бы он, если б смог заглянуть в сердце облагодетельствованного. Там были только злоба и желание убить его, врача, за такую жестокую насмешку. Что тот имел в виду, снижая плату? Разве такие нищие, как они, могут заплатить шесть гиней? И какая для них разница шесть гиней или десять… или миллион?… Это все равно, что потребовать от человека вырасти на десять метров, а потом, пожалев его, согласиться на шесть!!
   Весь мир на мгновение потемнел в глазах мужчины, как потемнел он в глазах его слепой жены. Он догнал ее и взял за руку, но несчастная бросилась бежать. Она ненавидела его, своего мужа, ненавидела своих детей, ненавидела соседей. Она ненавидела весь мир, и весь мир ненавидел ее, слепую, ни на что не годную. Страшный сон превратился в ужасную действительность. Она не будет видеть, потому что зрение можно вернуть лишь за шесть гиней…
   Но прошло несколько дней, и горе утратило свою остроту, оставив только едкий пепел сожаления.
   Слепая трудилась по-прежнему, занимаясь тем немногим, что было теперь ей под силу. Она не разговаривала с мужем, и он не говорил ей ни слова. Когда он входил в дом, она поворачивалась к нему спиной. Она была уверена, что муж бросит ее, дети станут нищими, и жизнь утратит всякий смысл и интерес.
   Иногда ей вспоминались золотые пшеничные поля, и она думала, что если б эти нивы, и небо, и землю впридачу предложили ей за шесть гиней, она отказалась бы: где ей взять такие деньги?
   Но вот наступила седьмая ночь, отделяющая надежду от вечного мрака и тьмы. Женщина лежит на полу, закрыв лицо руками. Она вся отдалась страданию и скорби, и отчаяние ее подобно агонии. Рядом сидит Ахмед. Его суровое мужественное лицо обращено к небу, он еще ждет спасения, верит в невозможное. Он знает, что есть люди — староста деревни и другие, — которым ничего не стоит истратить шесть гиней за одну ночь, проведенную с какой-нибудь каирской красавицей. Он знает, что на земле есть тысячи тысяч гиней. Но где ему найти шесть? Шесть гиней! Как достать их?!
   Громкий кашель, донесшийся с улицы, прервал его размышления. Это дядя Масуд, ночной сторож. Шесть страшных ночей, проведенных без сна, Ахмед слушал этот кашель. Co страхом Ахмед чувствовал, что в нем зреет решение убить Масуда и взять у него деньги. Сколько раз он прогонял эти мысли! Но кашель с улицы вновь и вновь возвращал его к ним.
   И вот настала последняя ночь. Сегодня — или никогда! Потом будет поздно. Он должен достать деньги, иначе Нафиса, его верная Нафиса с такими ловкими, проворными руками, такая добрая, молодая, навсегда останется слепой. Он не может бездействовать! Преступная мысль овладела им. Твердым шагом с высоко поднятой головой отправился он убивать человека. Так идут ловить цыпленка, чтобы утолить голод; так срывают листья салата, когда они нужны. А ему нужны шесть гиней, и он уже не думал, как совершит убийство. Это будет не жестокое преступление, рассчитанное с начала до конца, а стихийное, неосознанное действие, направленное только к одной цели — достать шесть гиней. Ни один преступник не был так чист и невинен, как Ахмед. Он был так же чист и невинен, как его спящие дети, лишенные маленьких радостей жизни.
   О Аллах, если бы ты взял его теперь, до того как он убьет Масуда, разве в ад отправил бы ты его?
   Ахмед шел словно во сне. Он и не думал о Масуде. Да и причем тут Масуд?.. Шесть гиней! Только их видел Ахмед! Из-за них он готов был убить любого, даже старого Масуда, самого доброго и скромного жителя деревни. Рано утром преступник будет потрясен смертью старика не меньше, чем его родные, и станет оплакивать его безутешней, чем они. Он не желает зла Масуду. Если кто-нибудь посмел бы обидеть сторожа, Ахмед, не щадя жизни, встал бы на его защиту. Но ему нужны шесть гиней, а где их взять, он не знает…
   Ахмед шагнул за порог. В темноте замычала корова, словно спрашивая, куда он собрался в такой поздний час. Если бы он мог продать ее! Может быть, она стоит больше десяти гиней. Но корова принадлежит Ходже Хасану. Ахмед и его жена лишь ухаживают за ней, получая половину молока. Он пнул животное ногой и вышел. Корова проводила его протяжным мычанием.
   Масуд сидел на корточках, всматриваясь в ночную тьму, время от времени нарушая тишину громким кашлем. Почувствовав приближение Ахмеда, он окликнул его и предложил закурить. Машинально пожелав старику долгой жизни, Ахмед опустился рядом с ним на землю и закурил.
   Они сидели молча один против другого, как близкие друзья, а смерть витала в воздухе над головой одного из них…
   Масуду захотелось подробней узнать о болезни Нафисы.
   — Говорят, у тебя в семье несчастье? — спросил он.
   Некоторое время его слова оставались без ответа. Потом Ахмед вздохнул и начал свою печальную повесть… повесть о разбитых надеждах, о муках, застывших в неподвижном взоре его жены и в глубине ее сердца. Он не заплакал: плачут, если беда приходит внезапно. И не упал в обморок: падает тот, кто знает, что его поддержат. Одно за другим с трудом выговаривал он горькие слова, точно они были раскаленными стрелами, пронзавшими его сердце. О, эти шесть гиней! Ахмеду казалось, что ему не вынести своего горя…
   А в это время в сердце старого сторожа свершалось чудо. Он грезил с открытыми глазами; в его памяти вставали бессонные ночи, изнурительные, тяжелые дни. Четырнадцать лет подряд собирал он капли своего пота, превращая их в реалы, куруши и миллимы ^[11]. В его кошельке восемьсот сорок курушей. Это от них поседели его волосы, а руки потеряли силу. На них ушла вся молодость. Они — его опора в старости. А сейчас… сейчас он отдаст эти восемьсот сорок курушей. Он не раздумывал, не сомневался… Он принял это решение, прежде чем губы успели произнести слова обещания. Ни на секунду не возникло в нем раскаяние. Ни минуты не любовался он своим поступком. Такое благородство недоступно маленьким, корыстным душам, незнакомо оно подчас и сильным, возвышенным…
   Масуд сидел, обхватив колени, гордо подняв голову. Его плащ ниспадал с плеч, словно царственная одежда, а палка, воткнутая в землю, напоминала жезл.
   — У меня есть около восьми гиней. Возьми их, Ахмед. Ведь они так нужны тебе… Разве на свете может быть что-либо дороже счастья видеть? Сейчас я принесу…
   Слова его упали из уст, подобно каплям драгоценной влаги, которая вспоит сожженную зноем землю, и земля вновь покроется яркими цветами и сочными плодами.
   Он встал, опершись на палку, а Ахмед, растерянный и пораженный, продолжал сидеть на земле. Перед глазами у него кружилось, в ушах звенело…
   Вот оно чудо! Свершилось! Словно большое море плескалось у его ног.
   Ахмед бросился к человеку, спасшему его из бездны, упал в его объятия и стал целовать его, повторяя:
   — Дядя Масуд, дядя Масуд…
   Слезы ручьем текли из глаз, не привыкших плакать.
   Масуд отошел к соседнему дереву и стал копать у основания толстого ствола. Там был спрятан старый потертый кошелек. Достав его, старик вернулся к Ахмеду…

   Перевод К. Максимова

   Ожидая приятеля в кафе на Атабе^[12], я нашел на стуле у столика тетрадь в потрепанном переплете с оборванными краями. На мой вопрос, кто сидел за этим столиком до меня, официант презрительно скривил губы и пожал плечами.
   Я, признаться, очень любопытен, и мое любопытство толкнуло меня заглянуть в тетрадь. И вот что я в ней прочел.
 
   3 января.
   Наконец-то мне повезло, и я снова нашел работу. В последний раз мне пришлось особенно тяжко. Я сидел без работы два месяца, истратил все деньги, влез в долги и не платил за комнату.
   Но теперь я опять могу зарабатывать на хлеб. Хочу попросить у Решад-бека денег вперед, да боюсь, как бы он не отказал.
 
   4 января.
   Сегодня узнал, что бек и его жена сит^[13] Зейнат очень богаты. У них и деньги, и земли, и большие дома.
   Сит Зейнат уже разговаривала со мной. Она сказала: «Я люблю аккуратность, уста^[14] Абд аль-Халик. Я приказала сшить тебе новый костюм».
 
   5 января.
   Автомобиль, которым я управляю, марки «Крейслер». Я узнал, что Решад-бек каждый год покупает новую машину, а старую продает.
   Сегодня, возвращаясь домой, в переулке видел Наиму. Она махала мне платком. Решил не разговаривать с ней. Но она громко засмеялась, и ее звонкий смех так отозвался в моем сердце, что я понял: мне никуда не уйти от этой любви.
 
   8 января.
   Рано утром ко мне в комнату постучала Наима. Я не ожидал ее и удивился такой решительности, ведь я порвал с ней и уже два месяца сторонился ее.
   Наима сказала: «Я подмету и приберу комнату, Абд аль-Халик». «Зачем ты будешь утруждать себя, Наима?» — возразил я.
   А самому так хотелось обнять ее и целовать ее губы, хотелось, чтобы она приходила ко мне каждый день, снимала свой черный платок и являлась предо мною трепещущая и соблазнительная. Ох, беда мне с тобой, Наима, горе мое!
 
   10 января.
   Я знаю, что заставило ее вернуться после двухмесячной разлуки. Мне все ясно, но я не в состоянии сопротивляться Наиме, не в силах совладать с чарами ее глаз, сводящих с ума.
   Наима всегда любезна и мила со мною, пока я работаю шофером у какого-нибудь бека. Она подбивает меня использовать машину хозяина в его отсутствие для прогулок в Гизу, Маср, аль-Джадида или на улицу аль-Харам^[15].
   Беда в том, что она обычно не садится рядом со мною. Нет. Она усаживается за моей спиной в точности как жена бека и строго приказывает мне: «Побыстрей, уста Абд аль-Халик! Включи радио, уста Абд аль-Халик! Направо, уста Абд аль-Халик!»
   Она командует, а я повинуюсь, забывая о времени, назначенном мне беком или его женой, возвращаюсь с опозданием, и хозяева сердятся. Эта комедия повторяется несколько раз, потом меня выгоняют.
   А как только я теряю работу, я уже ничем не могу привлечь к себе Наиму. Мне ясно: она дружит не со мной, а с автомобилем, к которому я приставлен. Ей нужно кататься на машине и командовать беднягой шофером, влюбленным в нее.
 
   13 января.
   Получил новый костюм. Около полудня подогнал машину к нашему переулку, дал сигнал, и сразу же показалась Наима. Ее лицо покраснело, когда она подошла ко мне и сказала, теребя кончики платка плотно облегающего ее цветущее тело: «Возьми меня с собой, Абд аль-Халик…»
   Сердце мое стало оттаивать, и наконец, глотнув слюну, я сказал: «Иди уж, Наима, горе мое».
   Она забралась в машину и, гордо приосанившись, приказала: «Быстрее, уста Абд аль-Халик!»
   Позабыв, что сит Зейнат ожидает меня, я отправился на улицу аль-Харам. Там я сказал Наиме: «Иди сядь со мной рядом». Она отказалась. Тогда я встал и затащил ее к себе, сжимая в объятиях и покрывая ее губы поцелуями. Поцелуи эти были слаще самого сладкого винограда! Я не заметил, как пролетело время, поэтому назад пришлось гнать не разбирая дороги. Высадив Наиму в начале переулка, я повернул к дому хозяев.
   Сит Зейнат вне себя от гнева встретила меня вопросом: «Где ты был?»
   Я знал, что бек собирался на поезде выехать в деревню, поэтому, не задумываясь, ответил ей: «Провожал бека на вокзал».
   Я солгал… а что мне еще оставалось делать?
   «Хорошо», — сказала госпожа.
   И, усевшись в машину, она приказала: «К дому тетки!»
   Мы тронулись. Вдруг сит Зейнат спросила: «Кто был с беком?» «Никого, госпожа», — ответил я.
   «Ты лжешь, Абд аль-Халик!» — «Нет, — госпожа». — «А чей же это платок, испачканный губной помадой?» — спросила она.
   Сердце мое бешено заколотилось, и я не нашелся что ответить.
 
   15 января.
   Бек вернулся из деревни, и в доме разразилась буря, причиной ее был платок, забытый Наимой в машине.
   Разгневанный бек вызвал меня: «Ты провожал меня, уста Абд аль-Халик?».
   «Нет, господин», — ответил я.
   Тогда вмешалась сит Зейнат: «Конечно, теперь он солжет. А разве ты не говорил мне, уста Абд аль-Халик, что провожал бека?» — «Я действительно говорил вам это, госпожа, но я лгал», — пробормотал я. «Ты лгал, когда говорил мне это, или теперь лжешь, уста Абд аль-Халик?» — «Говори, осел!» — неистовствовал бек.
   Я молчал. И бек закричал: «Пошел вон, собака!»
   Я спустился вниз. Слуга рассказал мне, что госпожа ревнует мужа и упрекает его в измене. Нам казалось, дом сейчас обрушится на наши головы. Я чувствовал, что это моя вина. Но ведь я влюблен, а у моей возлюбленной такой трудный характер — для нее нет большего наслаждения, чем кататься в машине.
   Меня удручала ссора бека с женой, и я решил открыть им правду. Но едва я сделал несколько шагов, как меня охватил страх, и я тут же вернулся.
 
   16 января.
   Меня вызвал бек и сказал: «Возьми свои вещи и убирайся».
   Я собрал вещи и вышел на улицу. Но спустя некоторое время вернулся и во всем признался сит Зейнат. Я сказал ей: «Госпожа, я люблю Наиму, это она ездила со мной на улицу аль-Харам и забыла свой платок. Я готов привести ее к вам, чтобы она подтвердила мои слова… Я говорю вам об этом, после того как бек уволил меня. Говорю вам потому, что вы хорошая женщина. Зачем вам портить себе жизнь, без причины подозревая мужа. Виноват я один, потому что я люблю Наиму, и из-за нее все так получилось…»
 
   17 января.
   Я сказал Наиме: «Из-за тебя меня уволили с работы».
   «Тебя уволили?» — переспросила она. «Да, вот уже четвертый раз меня выгоняют из-за тебя, Наима». Она нахмурилась и не сказала мне ни одного ласкового слова.
 
   19 января.
   Встретил повара сит Зейнат. Он сообщил мне: «Госпожа разговаривала с беком о твоем возвращении… Однако бек раскричался и отказал наотрез».
   Я ненавидел бека. Вот собака! Я солгал, но ведь я вернулся и во всем сознался. А он не оценил моего поступка… Выходит, моя честность, мое благородство не принесли никакой пользы! Он из тех людей, которые хотят одни наслаждаться жизнью. А если Наима осмелилась сесть в автомобиль и забыла в нем свой платок, то они считают это таким страшным преступлением, которому нет прощения! Они из тех людей, которые думают, что только они могут любить и получать удовольствие. Сами ничего не делают, а живут за счет других!
 
   25 января.
   Устроился на новую работу… На этот раз я шофер такси… А что делать? Ничего больше не остается. Работаю целый день, а зарабатывает мой хозяин, не выходя из своего дома… Еще бы, ведь он хозяин!
 
   30 января.
   Приехал в переулок, дал сигнал. Из окна высунулась Наима и заметила меня. Хотел уехать раньше, чем она спустится.
   Не знаю, как быть? Я люблю Наиму, а что дальше? Наима позволяет мне обнимать ее и целовать, только если мы катаемся на автомобиле и она командует: «Поезжай, туда, сюда, быстрее, медленнее, направо, налево…»
   После долгих размышлений решил было найти себе другую комнату, подальше от этого переулка, к которому меня так тянет. Но хотелось бы мне знать, смогу ли я забыть Наиму с ее трепетным телом, ее глазами, сводящими с ума?
   Если бы у меня были деньги, чтобы жениться на ней!.. Что же делать?!

   Перевод А. Пайковой

   «Дорогой друг!
   Я хочу рассказать тебе о некоем Саиде-эфенди из Барка. Это дряхлый старикан, он служит в конторе у одного паши. Саид-эфенди да вечная нищета стали теперь моими постоянными спутниками. Каждый день мы забираемся с ним в какой-нибудь кабачок и часами беседуем о роде человеческом, о Юсуфе Вахби^[16], о политике.
   И вот сегодня Саид подошел ко мне и, отозвав в сторону, рассказал удивительную историю; подобной я еще никогда в жизни не слышал.
   Джанина, дочь известного паши, три года назад вышла замуж, за юношу, такого же избалованного и взбалмошного, как и сама. Они как будто любили друг друга, но к своему браку относились весьма легкомысленно. Прошло всего три дня после медового месяца, и молодые супруги развелись. Однако скоро они помирились и поженились вторично. Через год супруги снова рассорились и разошлись, а потом поженились в третий раз. Казалось, молодым понравилась эта игра, и недавно они опять устроили развод, не подозревая, что щедрый закон о браках уже утратил свою силу и для возвращения в супружеское лоно одного покаяния недостаточно ^[17].
   Узнав об этом, они обеспокоились, а их семьи и совсем растерялись, не зная, что предпринять. Им сказали, что у них только один выход: найти какого-нибудь мужчину, который согласился бы жениться на Джанине-ханум хотя бы на одну ночь; после этого он должен дать ей развод, и тогда она может снова вернуться к своему возлюбленному.
   Мне кажется, я тебя порядком запутал этой историей: первой женитьбой, второй женитьбой, разводами, брачными законами. Но Саид рассказывал мне все подробности так взволнованно, с таким воодушевлением, будто его это больше всех касается. Меня, как ты знаешь, мало интересуют подобные истории; послушав его с полчаса, я хлопнул в ладоши и попросил официанта принести кости, чтобы разыграть со стариком, кому платить за кофе (мы с ним всегда так делаем). Увидев это, Саид разволновался и, схватив мою руку, дрожащим голосом воскликнул:
   — Ты должен решиться!
   Я так удивился, что глаза мои едва не вылезли на лоб.
   — Дядя Саид! Какое мне дело до сыновей и дочерей паши? Судьба и без нас позаботится устроить им счастливую и безмятежную жизнь с тем же искусством, с каким она устроила мне мою нищенскую.
   — Да пойми, мы нуждаемся в тебе! Ты должен стать наемным мужем. Сам паша велел мне найти человека, подходящего на такую временную должность. Он платит сто гиней! И я обещал ему, что найду такого человека. Я рассчитывал только на тебя! Будь я холостяком, я бы, конечно, предложил самого себя; но я женат, у меня дети… А ты с твоей внешностью… ведь ты можешь сойти за вполне приличного человека! А если к тому же ты еще немного постараешься выглядеть поприличнее, то наверняка будешь достоин занять место законного супруга Джанины-ханум, дочери паши…
   — О чем ты толкуешь, старый грешник! — возмутился я.
   А сам подумал: „Шуточное ли дело — сотня гиней! Пожалуй, за это стоит взяться… и немедленно!..“
   Ты можешь презирать меня, сколько твоей душе угодно, я сам себя презираю в десять раз больше. Я не мастер лицемерия, обмана и подхалимства. В нашей стране все обладатели этих качеств владеют дворцами и поместьями…
   На этом я кончаю. Второе письмо ты получишь завтра, если в полночь меня не разбудит дьявол и не уговорит освободиться от этой глупой шутки, именуемой жизнью, в которой мне выпала роль презренного шута…»
   «Дорогой друг!
   Уверяю тебя, я готов был бежать куда угодно, когда Саид привел меня за руку во дворец Ниамат-паши. Я был подавлен и разбит. „Моя честь будет сейчас продана, и я утрачу ее навсегда“, — подумал я. Но повернуть назад нельзя, этого не допустит мое тело, высохшее от голода. Сотня гиней танцевала перед глазами, словно обнаженная гурия… Вслед за Саидом я вошел в роскошную гостиную и присел на край дивана, а лицо мое, отражая мои колебания, переливалось всеми красками заходящего солнца.
   Спустя некоторое время Саид-эфенди вдруг вскочил и согнулся с проворством, свидетельствовавшим о хорошей выучке. И я услышал его хриплый шепот, предупреждающий меня, что пришел его превосходительство паша. Я тоже поднялся. Паша уставился на меня, потом пожевал губами, словно желая сказать, что с такими фруктами ему еще не приходилось встречаться.
   — Это ты тот человек, которого мы ждем? — выдавил он из себя наконец…
   Продажа моей чести состоялась. Паша лаконично сообщил мне о моих обязанностях: я должен формально засвидетельствовать у судьи в присутствии его секретаря свое вступление в брак с Джаниной-ханум, а утром получить сто гиней и убираться восвояси. Не успел я и слова вымолвить в ответ, как в гостиную вошла сама Джанина-ханум.
   Здесь я ненадолго прерву свой рассказ. Переведи немного дух, как и я его перевел в тот момент. Я опишу тебе ее внешность. Красота этой женщины так совершенна, что рядом с ней чувствуешь себя жалким и смешным. Но стоит ей взглянуть в твою сторону, и тебе кажется, что ты перелетел в другой, волшебный мир. Ее губы словно созданы для обольщения и искушения, перед которым, клянусь Аллахом, не устоять и святому… Весь ее облик разбудил в моем бедном сердце какие-то новые волнующие чувства…
   Я был ошеломлен. Рядом с этим неземным существом стоял ее муж — Джамаль-бек или Джамаль-паша, не знаю, как его величать, хотя, как бы он ни звался, этот человек родился под счастливейшей звездой — ведь ему принадлежала такая красавица. Это был невысокий бледный мужчина, с усиками, тонкими, как брови танцовщицы.
   Пата кивнул в мою сторону и объяснил дочери, кто я такой. Мне было так стыдно, что на лбу у меня выступили капельки пота. Джанина-ханум подошла ко мне и стала разглядывать мою саженную фигуру, как будто желая определить, сколько я могу стоить. Потом глаза ее блеснули, и, повернувшись к Джамаль-беку, она что-то шепнула ему на ухо. Тот в ответ издал какое-то подобие смеха, напоминавшее мяуканье кошки, когда ей наступают на хвост.
   — А когда мы устроим эту свадьбу, дорогой папочка? — спросила Джанина у отца.
   — Вечером, сегодня вечером после захода солнца в нашем загородном доме, чтобы не было лишнего шума.
   Джанина снова внимательно осмотрела меня и сказала:
   — Тогда пусть он сейчас поедет с нами в „Аризону“. Должна же я хоть немного привыкнуть к нему.
   Эта избалованная и своенравная девчонка требовала, чтобы я отправился с ними в ресторан. Мне вспомнилась собачка, которую я видел вчера на улице Фуада Первого; ее тащила на цепочке проходившая мимо красавица. Мне казалось, что я сейчас был очень похож на ту собачку.
   И вот я в ресторане, смущенно сижу за столиком. Всякий раз, как я отрываю взгляд от своего бокала, глаза мои встречаются с серьезными, задумчивыми глазами Джанины. К нам подошел какой-то почтенный господин, поздоровался с моими спутниками и предложил паше и Джамаль-беку познакомить их с одной из жен иракского принца. Мы с Джаниной остались одни. Она улыбнулась мне и спросила:
   — Где вы работаете?.. Кто вы?
   — В настоящее время?.. Наемный муж.
   Джанина засмеялась, потом покачала головой и повторила свой вопрос серьезно.
   Я не знал, что ей ответить, и молчал. Как я мог объяснить, что я безработный, что моей профессией стала теперь не работа, а ее поиски, что в моем кармане лишь полтора куруша, а весь мой „гардероб“ состоит из белой рубашки и вот этого костюма.
   Мое молчание становилось невежливым, и я попросил у нее разрешения выпить стоявший передо мной бокал писки. Она чокнулась со мной и приготовилась слушать.
   И я стал рассказывать ей о себе: о каморке, в которой живу, о своих товарищах и знакомых, о том, как мы убиваем время по вечерам, о разных приключениях, случавшихся со мной во время многочисленных скитаний в поисках работы, и даже о полутора курушах, бренчавших в моем кармане. Я говорил обо всем этом с улыбкой, шутил и смеялся. Джанина пересела ближе ко мне, положила голову на руки и внимательно слушала мои слова, как будто удивляясь, как это я мог оставаться таким беззаботным при той нищенской жизни, которую вел.
   Внезапно она очнулась от задумчивости и спросила, лукаво улыбаясь:
   — А танцевать вы умеете?
   И вот мы кружимся с ней по залу. У меня на груди лежит ее головка, чудный запах волос щекочет мои ноздри, теплота ее тела пьянит и волнует меня. Сердце стучит так громко, что ей, наверняка, слышны его удары…
   — Вы любили кого-нибудь?.. Кто она?.. Она красива?..
   — Нет, мне нельзя позволять себе подобную слабость, — после некоторого раздумья ответил я. — Какая же девушка откликнется на любовь бродяги!
   Джанина подняла на меня глаза, и мне показалось, что в них промелькнула радость…
   Я сижу рядом с шофером в роскошной машине, которая мчится по темным улицам Каира. Сзади сидят паша, секретарь судьи, Джанина и Джамаль-бек со своим другом. Мы едем продавать мою честь… Через полчаса мы уже в гостиной загородного дома паши. Несколько несложных формальностей — и „бракосочетание“ состоялось.
   Сначала было решено, что после подписания брачного свидетельства все останутся в доме до утра, чтобы присутствовать при оформлении брака Джанины и Джамаль-бека. Но вдруг зазвонил телефон, и Джамаль-беку сообщили, что заболела его мать. Все растерялись. Лишь одна Джанина не пала духом и принялась уговаривать бека и пашу скорее возвращаться в город. Сама же она почувствовала себя такой утомленной, что решила остаться здесь до утра. А завтра отец вернется за ней и отвезет домой. Паша и бек уехали.
 
   Все это время я сидел в гостиной у окна и делал вид, будто сосредоточенно изучаю небо. Когда все уехали, Джанина повернулась ко мне и позвала сесть рядом с ней.
   Но я, боясь выдать чувства, кипевшие в моей груди, отрицательно покачал головой. И, сославшись на усталость, попросил слугу проводить меня в предназначенную мне комнату.
   Закрыв за собой дверь, я бросился на кровать и задумался. Я начал курить, чувствуя, что нервы мои дымятся вместе с сигаретами. За окном слышалось журчанье воды, кваканье лягушек, шелест пальмовых ветвей…
   Около полуночи дверь моей комнаты скрипнула и отворилась. Я не обернулся, уверенный, что это кто-нибудь из слуг. И вдруг у своего изголовья я увидел Джанину. Она была в легкой ночной рубашке, пышные волосы волнами ниспадали на обнаженные плечи… Должен тебе признаться, дорогой друг, что я не смог устоять и поддался чарам этой женщины, словно созданной для безумной любви. Представь себе: темная ночь, напоенная еле уловимыми ароматами, тишина и уединение… Она лежала рядом со мной до утра, а когда начало светать, легко поднялась и ушла, нежно поцеловав меня на прощание…
   Днем приехал Ниамат-паша. Он рассказал, что мать Джамаль-бека тяжело больна и поэтому бек остался с ней. Сейчас паша и Джанина поедут в город. Он еще что-то говорил, но я плохо понимал его. Мною овладело какое-то тупое отчаяние, и мне захотелось горько плакать от жалости к себе — самому обиженному и обездоленному человеку на земле. Паша, казалось, был удивлен моим молчанием и растерянностью. Я же, словно в тумане, шел за ним следом, пока мы не остановились у комнаты Джанины. Постучав в дверь, паша обернулся ко мне, вынул из кармана бумажник и протянул мне сто гиней.
   — Ты свободен, — сказал он мне.
   С ненавистью и отвращением посмотрел я на протянутые мне деньги и отрицательно покачал головой.
   — Нет, паша, я не хочу этих денег. Я готов ждать, когда Джанина-ханум разведется снова.
   Не успел Ниамат-паша прийти в себя от изумления, как дверь открылась и на пороге показалась Джанина. На лице ее играла радостная улыбка, от всей фигуры веяло свежестью утра. Подойдя ко мне, она нежно поцеловала меня. Потом повернулась к ошеломленному отцу и непринужденно справилась о здоровье матери Джамаль-бека. Паша широко открыл рот и несколько раз судорожно глотнул воздух. Он собирался потребовать от дочери объяснений, но Джанина опередила его. Взяв меня за руку, она сказала:
   — Папа, с сегодняшнего дня я передаю управление имением моей покойной матушки, принадлежащим мне, в руки моего дорогого мужа.
   — Твоего дорогого мужа? Ты имеешь в виду Джамаля?..
   — Нет, конечно, нет. Я имею в виду моего законного мужа. Вот он. Разве у меня может быть другой муж, после того как мы поженились с ним вчера с твоего разрешения, при моем и его согласии?..».

   Перевод И. Лебединского

   На полигоне атомного завода, расположенного в пустынной местности в штате Джорджия^[18] заканчивалась подготовка к испытаниям новой атомной бомбы. Ученые, инженеры, эксперты надели предохранительные костюмы и специальные приспособления, защищающие от облучения.
   Успокаивая жителей ближайшего городка, по радио объявили, что предполагается произвести обычный, не представляющий никакой опасности, эксперимент. Тут же была поставлена модная пластинка «Посади меня, душечка, к себе на колени».
   На заводе главный эксперт, мистер Томпсон, в последний раз сверил показания чувствительных приборов и обратился к помощнику, доктору Бальмеру — немцу, получившему американское гражданство, но сохранившему великогерманские чувства:
   — Вы все проверили?
   — Так точно!
   — Все на местах?
   — Совершенно верно.
   — Цифры показаний сходятся?
   — Да.
   — Когда пуск?
   — Двадцать ноль ноль.
   — Отдаю приказ! Распространите его по заводу!
   Мистер Томпсон прошел в кабинет, расположенный в убежище, и, сев за письменный стол, включил телевизор, чтобы лично наблюдать за ходом событий.
   Девятнадцать часов тридцать минут… Девятнадцать часов пятьдесят минут… Девятнадцать часов пятьдесят пять минут… Двадцать ноль ноль…
   Страшный взрыв потряс землю. Деревья в саду рухнули, как подрубленные. Зашаталось заводское здание. Наружная стена обвалилась. Из-под уцелевшего карниза вырвало ласточкино гнездо и швырнуло в развалины: жалкий комок — разбитые яички, трупик птицы…
   Мистер Томпсон и доктор Бальмер принимали поступавшие сообщения о температуре атомного смерча, о движении взрывной волны и ее высоте. На контрольном щите прыгали стрелки, дрожали диаграммы.
   Главный эксперт был доволен — сила взрыва превзошла все ожидания…
   Неожиданно последовали новые толчки. В небо взметнулись языки пламени. По горизонту расплывалась кроваво-красная заря.
   В городке началась паника. Связь была прервана, радиостанция прекратила передачи. На улицах толпились взволнованные люди. Случилось нечто невероятное, чего не знала история. Приближался небывалый атомный смерч.
   — В чем дело? — вопил мистер Томпсон.
   — Пока неизвестно. Лучи распространяются, несмотря на принятые меры предосторожности, — как всегда спокойно отвечал доктор Бальмер.
   — Что будет с людьми?
   — Сейчас еще трудно сказать: предварительные опыты, проводившиеся в уменьшенных масштабах, не дали результатов.
   — Экспериментов было проведено слишком мало!
   — Дело не в этом. Предусмотреть случившееся мы не могли — оно выходит за пределы человеческих познаний.
   — Лицо! Лицо! Черт возьми, и мое тоже! Взгляните! Мы стали черными! Руки, кожа, все черное!
   — Вижу, — задумчиво произнес доктор Бальмер. — Цвет меняется на диаметрально противоположный. Мы действительно почернели.
   — Если б только это! На экране я видел негров! Проклятие! Они стали белыми!
   — Совершенно необъяснимо.
   — Дьявольщина! Тебя ничто не волнует! Ты — немец и остаешься немцем, несмотря на американское подданство. Тебе наплевать — в Германии нет негров. Но что будет с Америкой?! Мы все превратимся в чернокожих!
   — Похоже, что да.
   — Надо немедленно остановить смерч! Не-мед-лен-но! С какой скоростью он движется?
   — Около ста километров в час, на север.
   — Что ты предлагаешь?
   Доктор Бальмер ничего не ответил. Он прошел в свой кабинет, вызвал помощников и отдал им распоряжения. Телефоны звонили беспрерывно.
 
   Пресса безумствовала. Информационные агентства распространяли всевозможные небылицы, газеты печатали заведомую ложь, радио врало без удержу.
   Четыре журналиста, посланные журналом «Лайф» на место происшествия, с первым же самолетом вернулись в Нью-Йорк. Даже краткого пребывания в зараженной местности оказалось достаточно — почтенные журналисты превратились в чернокожих. Это было первым предупреждением официальной Америке. Вместо главы экспедиции — белолицего Артура по трапу спустился негр с черной, как смоль, шевелюрой. Ни с кем не разговаривая, он направился домой.
   Открыв дверь, его супруга тотчас отпрянула.
   — Негр! Негр! Он хочет напасть на меня! Он узнал, что мужа нет дома! — громко кричала она, сняв телефонную трубку и набрав номер ближайшего полицейского участка.
   Прибывший на место происшествия полицейский наряд обнаружил высокого негра, который ломился во входную дверь.
   — Я — Джим Артур, владелец этого дома, — заявил негр. — А женщина, что голосит за дверью, — моя супруга.
   После проверки документов сержант, уже предупрежденный об изменении цвета кожи, отпустил Артура.
   — Как я могла догадаться, что это ты?! — в исступлении вопила женщина. — Ты никогда не был черным!
   — Но разве я пытался напасть на тебя? Зачем ты звонила в полицию?
   — По привычке. Мы часто кричим о нападении, когда поблизости увидим чернокожего. Как я буду с тобой жить?! Нужно что-то предпринять!
   — Что?
   — Я не хочу черномазого мужа! Нам нужно развестись! Непременно!
   — Разве я виноват в том, что оказался в черной шкуре?! — воскликнул Артур. — Я не выбирал ее цвет!
   — А как же твоя книга, «Навсегда отделить чернокожих!»? А последняя речь, где ты намекаешь на то, что необходимо уничтожить негров?!
   — Разве я мог предположить!
   Редакцию «Лайф» неожиданно посетил государственный секретарь Соединенных Штатов Америки. Прежде чем написать полный доклад президенту, он пожелал лично побеседовать с журналистами, побывавшими в районе взрыва.
   — Наши ребята мне все рассказали, — рапортовал редактор. — Они посетили негритянские кварталы… Простите, бывшие негритянские кварталы… Все население там стало белым: нежно-розовая кожа, светлые волосы.
   — Довольно! Как вы думаете, негры очень обрадовались своему перевоплощению?
   — Наоборот, господин государственный секретарь, они недовольны! Черный цвет кожи — их родной цвет, он был как бы эмблемой борьбы против насилия. Хотите увидеть Самбу?
   — Это еще кто такой?!
   — Фотокорреспондент, участвовавший в поездке. Уехал негром, а вернулся… Сейчас я его позову!
   Спустя несколько минут в кабинет вошел юноша, над светлым лбом которого вились волосы соломенного цвета.
   — Вы негр?! — воскликнул государственный секретарь, обращаясь к юноше.
   — Я был им до сегодняшнего утра.
   — Что же будет, если все чернокожие превратятся… Их много, очень много! Как их тогда отличить?!
   — Очень просто! — воскликнул Артур, появляясь на пороге. — Меня вы, надеюсь, не спутаете с белым?
   И он указал на свое лоснящееся лицо.
 
   В Белом доме собрался Всеамериканский съезд ученых. Присутствовали крупнейшие специалисты континента, а также иностранные гости, срочно доставленные на правительственных самолетах из Англии, Франции и других европейских стран, поддерживающих расовую дискриминацию. На повестке дня одна проблема — как спасти «белую» Америку?
   Мистер Томпсон и доктор Бальмер едва успевали отвечать на вопросы.
   На съезде присутствовал сам президент. Временами он выходил в соседний зал, где проводилось совещание законодательной комиссии Конгресса. Правительство, видимо, не очень рассчитывало на ученых и срочно пересматривало законы о различиях между людьми в зависимости от цвета кожи. Это была нелегкая задача: следовало подготовить новые параграфы, по которым у белых были бы отобраны все права и привилегии. Ввести измененные законы в действие предполагалось сразу же, как только атомный смерч достигнет Вашингтона.
   На первых страницах газеты печатались сенсационные материалы. Краткие сообщения о дебатах на Всеамериканском съезде ученых помещались где-то в самом конце. «Нью-Йорк Таймс» опубликовала сообщение о том, что человеку, который представит проект установки, защищающий белую кожу от почернения, будет выдана награда в сто тысяч долларов.
   Атомный смерч приближался. Ничто не могло его остановить. Он перешагивал границы, опалял один штат за другим.
 
   В маленьком городишке Соллинойс, расположенном в Калифорнии, местный поэт и музыкант, негритянский парень Том влюбился в белую девушку Джэн. Жители городка встревожились. «Одно дело — петь песни чернокожего рифмоплета, это куда ни шло, — рассуждали обыватели, — но допустить смешение крови?!.»
   Джэн, студентка университета, отвечала Тому взаимностью.
   — Поверь, дорогая, — уговаривал дочь мистер Кэмптон, — ты не можешь выйти замуж за негра: вас повесят, и тебя, и его!
   — Он американец!
   — Глупости! Ты же знаешь, негры только формально считаются американцами, чтобы успокоить внешний мир. Это как блестящая нитка на шее — думаешь: украшение, а на самом деле просто устройство, чтобы держать человека на привязи.
   — Я люблю Тома! Ты знаешь силу любви?
   — Любишь черного раба? Эта любовь убьет тебя!
   — Не раба, а поэта!
   — Жулик он, вот кто! Украл твое сердце! Черный цвет кожи — цвет смерти!
   — Он ничего у меня не крал! Я сама отдала ему все!
   В этот момент с улицы послышались шум и крики. Мистер Кэмптон с дочерью подошли к окну. На Соллинойс налетел атомный смерч.
   — Отец, взгляни в зеркало! Ты стал чернокожим! И я! Я тоже! Не отличишь от негритянки! Какое счастье!
   — Проклятье! — зарычал мистер Кэмптон, увидев в зеркале свое почерневшее отражение.
   — Какое счастье! — повторяла Джэн. — Теперь Том и я равны, мы оба негры! Я выйду за него замуж!
   В дверь постучали, и через порог перешагнул белокурый парень.
   — Том! Боже! Ты? Белый?!
   — Понимаешь, атомный смерч…
   — А я-то радовалась… Нам снова не пожениться.
   — Я люблю тебя, Джэн! Люблю не за цвет кожи! Мои чувства неизменны!
   Мистер Кэмптон поспешил к влюбленным:
   — Ты хочешь взять ее в жены?
   Схватившись за руки, Джэн и Том выбежали из комнаты.
   Атомный смерч двигался по Америке.
   Расисты принялись за работу. Над магазинами, кафе, возле парков и садов запестрели объявления: «Вход белым и собакам запрещен! Лучшие места только для черных!»
   Каждый день возникали общества борьбы с атомными экспериментами.
   Взорвался атомный центр в Калифорнии, завод в Нью-Джерси, дотла сгорел склад радиоактивных веществ.
 
   Атомный смерч приближался.
   Он обрушился на Голливуд. Потухли сверкающие звезды экрана. Будто кто-то намазал их сажей. Студии закрылись.
   Аэродромы были переполнены беженцами.
   Новоявленные белые — те, кто еще вчера были неграми, — создали первое, быстро растущее Общество справедливости. Его декларация гласила: «Долой дискриминацию! Люди равны независимо от цвета кожи!»
   Наступил день, когда газеты сообщили время предполагаемого налета атомного смерча на Вашингтон. Это должно было произойти утром. Вокруг Белого дома срочно воздвигали ограду из стекла, непроницаемого для лучей.
   В кабинете президента собрались члены правительства.
   Атомный смерч, как и предсказывали, налетел на Вашингтон на рассвете. Задребезжали рамы, посыпались стекла. Черные краски на портрете Вашингтона превратились в белые. Лица министров почернели. Президент привстал, вытащил зеркальце, которое с некоторых пор носил в кармане, взглянул в него и рухнул в кресло:
   — С такой рожей я не могу быть главою республики!
   Воспользовавшись общей суматохой, в кабинет проник Том, поэт из Соллинойса. Теперь он был секретарем Общества новоявленных белых.
   — Я знаю, — простонал президент, увидев незнакомца. — Вы пришли требовать моей отставки.
   — Напротив! Вы должны возглавлять правительство по крайней мере до следующих выборов. Но прошу вас — немедленно гарантируйте людям равенство, и по законам, и фактически!
   Том ушел.
   Через несколько минут у президента началось чрезвычайное совещание.
   — Предлагаю внести изменение!
   Президент встал.
   — В состав правительства? — спросил государственный секретарь.
   — Нет, в название: Белый дом предлагаю переименовать в Черный дом.
   Атомный смерч продолжал свой путь.
   За две недели Америка превратилась в континент чернокожих. Это была другая страна. Во главе государства стояли вчерашние негры. Они не мстили своим бывшим хозяевам, тем, которые десятки лет избивали их, вешали, четвертовали. Расистские законы были отменены. Восторжествовали равенство, справедливость, дружба.
   Атомный смерч, господа, приближается!

   Перевод А. Пайковой

   Когда я вернулся в свой кабинет, телефонистка передала мне, что четыре раза звонил мой друг Сами и обещал позвонить еще. Я не придал этому никакого значения, так как хорошо знал, зачем я ему нужен и почему время от времени он добивается встречи со мной. С тех пор как была объявлена его помолвка с Маналь, он не перестает строить планы на будущее и мечтать о совместной жизни с ней. А я, увы, должен все терпеливо выслушивать, ибо я его друг детства, и отчасти из-за меня он решился жениться, а ведь Сами был самым убежденным холостяком из всей нашей компании!
   Увидев впервые Маналь, он тотчас пришел ко мне за советом. Я отправился домой к девушке и познакомился с ней и с ее отцом. Маналь понравилась мне больше, чем ее отец, и не прошло нескольких недель, как Сами нацепил на свой палец золотой знак капитуляции — так я называю обручальное кольцо.
   И теперь у Сами появилась привычка приходить ко мне на службу или домой и предаваться своим мечтам. Он рассказывает мне о маленьком домике, который построит по последней моде и на дверях напишет: «Обитель грез», о своем путешествии с Маналь за границу, чтобы увидеть мир, и даже о разногласиях, которые могут возникнуть между ним и женой, и о том, как он будет устранять их, тихо и мирно, так что никто ничего не заподозрит. Таковы наши отношения с Сами. Всякий раз, как у него бывает свободное время, он торопится ко мне поговорить о своих мечтах; теперь я нужен ему только для этого.
   Иногда ко мне на службу приходит и Маналь. Она тоже обсуждает со мной свои отношения с Сами. Спустя некоторое время я превратился в своеобразную копилку, куда оба складывали свои тайны, ибо Маналь удостоила меня такого же доверия, как и Сами. Мне же, собственно, не было в этом никакой корысти. Более того, я чувствовал себя ответственным за их брак, потому что Сами без конца повторял мне:
   — Если бы не твои искренние советы, я никогда не рискнул бы связать свою жизнь с Маналь.
   А Маналь вторила ему:
   — Если бы не ваши рассказы о Сами, я ни за что не решилась бы соединить с ним свою жизнь.
   И когда телефонистка передала мне, что звонил Сами, я ни на минуту не усомнился в том, что он хочет поделиться со мной своими очередными планами. Как только я взялся за работу, раздался телефонный звонок. Это был Сами… Он попросил меня никуда не уходить, обещав зайти через полчаса… Я поспешил закончить работу, чтобы освободиться к приходу счастливого жениха. Не знаю, на чем он ехал, но только через несколько минут он уже сидел передо мной, положив ногу на ногу, и вытаскивал из кармана пачку сигарет. Никогда раньше я не видел его курящим и, смеясь, сказал ему об этом.
   — Я должен немедленно зажечь что-нибудь, чтобы не воспламениться самому! — ответил он, неумело раскуривая сигарету.
   Лицо Сами было печально и бледно, а сам он казался измученным, словно не спал целый месяц; против обыкновения он был небрит. Я посмотрел на него, отложил карандаш и предложил ему чашку кофе. Он курил сигарету, пуская кольца дыма, как будто нарочно делая ситуацию еще более тревожной и неясной. Я спросил, что с ним. Сами снял с пальца кольцо, положил его передо мной и объявил:
   — Этим сказано все. Больше оно мне не нужно, я не хочу жениться! Я свободный человек и не потерплю, чтобы кто-нибудь посягал на мою независимость, даже моя жена! Я, как ты знаешь, никогда не думал о женитьбе и, если бы не встреча с Маналь, то так и не задумался бы об этом. Я никогда не собирался менять своих жизненных принципов, а тут вдруг изменил их и нарушил все обеты, данные друзьям-холостякам. Все это я сделал только ради нее и ради ее глаз, но сегодня мне не нужны ни она сама, ни ее глаза. Я хочу, чтобы ты отнес ей это кольцо, пусть она вернет мне данное в день помолвки слово, которым я чуть не погубил себя. Это единственное, чего я от нее хочу.
   Сами закурил новую сигарету, а я посмотрел на обручальное кольцо, небрежно брошенное на стол, и миссия, которую я должен был выполнить, показалась мне тягостной. Самое меньшее, что она означала, — разрушение тех радужных планов, которые строились у меня дома и на работе.
   — Послушай, дорогой, — сказал я Сами. — Я не отказываюсь выполнить такое неприятное и нелепое поручение, но, разрушая надежды этой милой девушки, я имею право знать, почему я это делаю, почему лишаю ее жениха! Скажи мне хотя бы, почему ты решил расстаться с Маналь и расторгнуть помолвку.
   — Хорошо, — согласился Сами. — Как ты знаешь, я человек общительный. Я люблю людей, сборища, вечеринки. Я создан, чтобы жить в окружении людей. Ты ведь знаешь, что я не притронусь к еде, если окажусь один за столом, я просто не могу есть в одиночестве. Я всегда обедаю с кем-нибудь из друзей, и это знает каждый. Меня приглашают на все торжества, собрания и пирушки.
   Как только я обручился с Маналь, я обнаружил, что она любит тишину, самое большое счастье для нее — остаться одной. Я не пытался влиять на нее, а, наоборот, решил постепенно приспособиться к ее образу жизни и притворился, что я тоже сторонник уединения. С тех пор я повсюду бродил только с книгой в руках. Между нами теперь полное взаимопонимание, но мне не вынести больше такой скуки, я не могу жить без болтовни и шуток товарищей. Мне тяжело быть с ней, потому что я вижу в ней не невесту, а тюремного надзирателя, сам же я просто раб, а никакой не жених. И я чувствую, что не в силах больше продолжать этот спектакль. Я слишком плохой актер, и сколько бы ни пытались сделать из меня положительного героя, — мне это не по плечу. И поэтому я решил удалиться… вернуть себе свободу… и снова быть с людьми, в обществе! Я решил бежать из тюрьмы, прежде чем дверь окончательно захлопнется. Вот все, что я могу рассказать тебе, не утаив ничего. Я не хочу слышать ни слова против, потому что решение мое окончательно… И я не откажусь от него, даже если весь мир станет меня убеждать!
   Тут он встал и направился к двери.
   — Я уеду в деревню и там буду ждать твоей телеграммы, — бросил он на ходу. — Сообщи мне, чем все это кончится, чтобы я был спокоен…
   Он быстро вышел. Я кинулся вслед, надеясь отговорить его от поездки, но он был непреклонен, и мне ничего больше не оставалось, как вернуться в кабинет.
   Мне стало обидно за Сами. Я действительно хорошо знал его характер. Для друзей он был готов на все, и мы называли его «наш общий друг». Он не знал, что такое ненависть, злоба или зависть. Мы все любили его, и он любил нас всех. Нам не хватало его, и мы скучали, когда он уезжал куда-нибудь. Он никогда не ночевал у себя дома, а всегда у кого-либо из друзей, и мы веселились и шутили, как это свойственно молодежи. Да, все это я знал. И я заметил также, что в последнее время характер Сами резко изменился, он иначе стал относиться к друзьям. Все это я приписывал новой жизни, которую он избрал для себя. А вот сегодня птичка разбила золотую клетку и улетела, чтобы вернуться в небо, на свободу, к своим товарищам…
   Все это так, но в каком ложном положении оказался я! Не представляю, как я смогу заговорить с Маналь и сообщить ей ужасную весть… А я должен это сделать!
   Я опустил обручальное кольцо в маленький кармашек и решил положиться на судьбу…
   И все-таки меня беспокоила маленькая вещица, которую я носил в кармане, напоминающая мне о моей тяжелой миссии…
   Через два дня мне на службу позвонила Маналь и сказала, что ей нужно меня повидать. Мы договорились встретиться в каком-нибудь кафе. Она сама назначила место и время. Я поспешил согласиться, боясь, как бы она не догадалась раньше времени, какой сюрприз приготовлен для нее у меня в кармане.
   Я пришел в назначенный час. Маналь уже ждала меня. Она выбрала отдаленный столик в углу. Я пожал ей руку и сел, все время ощущая свой маленький карман и радуясь тому, что окружающий шум и разговоры скрывают мою тревогу и волнение.
   — Где Сами? — спросил я и затаил дыхание.
   — Он уехал на несколько дней в деревню, — ответила Маналь.
   И тут без всякого предупреждения она сняла с пальца кольцо и положила его передо мной. Я невольно потянулся к маленькому кармашку, чтобы проверить, на месте ли второе кольцо. Улыбнувшись или сделав вид, что улыбаюсь, я рассматривал золотое кольцо, лежащее на столе. Она тоже улыбнулась или сделала вид и проговорила:
   — Не спрашивайте меня ни о чем, прошу вас… я ничего не знаю… но я чувствую, что не такая жена нужна Сами, и мне тоже нужен не такой муж…
   — Когда вы обнаружили это, Маналь? — спросил я, закуривая сигарету. — Мне казалось, вы созданы друг для друга!
   — Я тоже так думала, — ответила девушка. — Но теперь вижу, что ошиблась. Вы совсем не знаете меня, ведь нескольких встреч и коротких разговоров недостаточно, чтобы узнать человека. И Сами тоже меня не знает… Вы не верите этому? Я словно надела чужое платье, и жизнь, которую я веду сейчас, не имеет ничего общего с той, к которой я привыкла. Вы, наверно, даже не подозреваете, что я член восьми клубов и до последнего времени аккуратно посещала их и активно участвовала в собраниях. Я создана для общества, я люблю людей… всех, без исключения… И самое большое счастье для меня — это пойти на какой-нибудь вечер, где собирается много людей… самых разных… Вы не подозреваете также, что жизнь в гостиницах, поездки и путешествия я предпочитаю спокойной и уединенной жизни дома… Такая уж я… такой у меня характер… Когда я познакомилась с Сами, и затем, когда он пришел к нам в дом просить моей руки, я поняла из его разговоров, какой он нелюдим… Но я убедила себя, что сумею приспособиться к той жизни, которую он ведет. И мы начали ходить по магазинам, покупать книги, рассуждать только об ученых и философах… Все свободное время мы проводили дома с моими родителями. Я поняла, что он любит уединение, и надеялась привыкнуть к такому образу жизни. Я отказалась от собраний и клубов… Все ради него… Но сегодня я почувствовала, что не могу больше оставаться в этом тесном платье, которое душит меня… под властью идей, не соответствующих моему образу мыслей. И я прошу вас передать это вашему другу. Сама я не в силах нанести ему такой удар и разрушить надежды, которыми он жил последнее время. Будьте с ним помягче, возвращая кольцо. Скажите, что я не могу разделить его образ жизни и предпочитаю удалиться теперь, пока еще не наступил день, когда разлука станет трагедией…
   Губы Маналь дрожали, а мое лицо неудержимо расплывалось в улыбке. Я не помню точно, что ей сказал, но я пытался о чем-то говорить… Прервав меня, она посмотрела на часы и попросила разрешения уйти. Потом быстро встала. Я не смог догнать ее: подошел официант получить по счету. Когда я вышел на улицу, Маналь уже затерялась в толпе…
   У себя дома я застал Сами. Бедняга не мог дождаться телеграммы. Едва увидев меня, он закричал;
   — Ну как? Что она сказала? Кончилось все это?
   Я ничего не ответил, а позвонил Маналь, но так, чтобы Сами не заметил, и пригласил ее поужинать с нами…
   Мы сидели за столом — Маналь, моя жена, я и Сами. Я стал подробно рассказывать обо всем, что произошло, а Сами и Маналь недоверчиво смотрели друг на друга. За ужином вместо десерта я дал каждому из них по кольцу.

   Перевод А. Пайковой

   Адиль не знал, кто из них двоих пляшет от радости — он сам или земля у него под ногами. Ясно было одно: с ним произошло что-то необыкновенное. Вот уже четыре дня прошло с тех пор, как он услышал о свидании, назначенном на шесть часов вечера в четверг. Радостное, волнующее чувство не оставляло его ни на миг, наполняя сердце счастьем, тревогой, а иногда страхом. Он жаждал этого свидания и боялся его. Ложась в постель, он тут же погружался в сладостные грезы… Интересно, какая она? Очаровательна и прелестна, как говорят сестры Саад и Кавсар, или только недурна, как отзывается о ней мать?
   Возвращаясь домой, Адиль тут же звал к себе сестру Кавсар, запирал дверь и расспрашивал ее, как приняла их семья невесты и о чем они разговаривали. Потом он звал Саад и просил ее описать тот же визит, забрасывая ее десятками вопросов, пытаясь узнать обо всем, что там было, и даже о том, чего не было…
   До сих пор Адиль никогда не думал о женитьбе. Он не принадлежал к числу тех современных юношей, которые женятся, а потом ставят родственников перед свершившимся фактом. Выбор невесты Адиль предоставил матери, желая таким образом избежать холодной войны, которая разгорается обычно между молодой женой и свекровью.
   Мать Адиля, прослышав, что в одной почтенной семье есть девушка подходящего возраста, отправилась туда в сопровождении дочерей Саад и Кавсар. То был уже не первый дом, в котором она побывала, и не первая невеста, которую она видела, но лишь эта девушка понравилась ей. Договорились, что в четверг в шесть часов вечера Адиль придет познакомиться с невестой и ее семьей и скажет свое последнее слово.
   И вот наступил четверг. Ровно в половине пятого Адиль с трудом оторвался от зеркала и вышел из дома. Перед этим он забежал к сестрам и повертелся перед ними, чтобы они оценили его галстук. Домашние одобрили его костюм, и Адиль отправился в «салон красоты». Раньше он никогда не прибегал к услугам парикмахера, но в этот день, чувствуя, что руки его дрожат от волнения, побоялся бриться сам.
   Уста Хасан спросил Адиля — ведь каждый парикмахер должен знать все о жизни своего клиента, — почему он такой нарядный. Усаживаясь в кресле поудобнее, юноша объяснил, что собирается жениться и как раз сегодня идет знакомиться с невестой. Тут уж мастер пустил в ход все свое искусство и все духи, какие у него были, чтобы сделать из Адиля настоящего жениха.
   Приняв поздравления от самого уста, от его подручных и посетителей «салона», Адиль выбрался наконец на улицу и пошел дальше, стараясь по взглядам прохожих определить, какое впечатление производит его вид. Прочитав одобрение во взорах, устремленных на него, он успокоился. Однако, взглянув на большие часы на площади, увидел, что время приближается к шести, и сердце его помчалось со скоростью секундной стрелки. Он вскочил в такси и попросил отвезти его в Замалик^[19]. Там он сунул шоферу деньги и, не требуя сдачи — было уже почти шесть и Адиль не мог думать о таких мелочах, — устремился к подъезду нужного ему здания.
   Адиль влетел в лифт, захлопнул первую и вторую дверцы, нажал кнопку восьмого этажа и привалился к стене, вытирая пот с лица и пытаясь собраться с силами, которые начали покидать его. И только тут юноша увидел, что в кабине лифта он не один. Рядом с ним стояла девушка и смотрела на него, едва сдерживая смех. Адиль смутился еще больше. Что если и невеста будет смеяться, увидев его таким неловким и растерянным?! Закусив губу, он постарался взять себя в руки и унять дрожь.
   Лифт встал, и Адиль посторонился, чтобы пропустить попутчицу. Но она не двинулась с места, и юноша вынужден был спросить, почему она не выходит. Девушка ответила, что ей нужен последний этаж. Снова Адиль нажал на кнопку — лифт продолжал стоять. Адиль попытался открыть дверь, она не открывалась. Тогда он стал нажимать на все кнопки по очереди — лифт не подавал никаких признаков жизни. В это время раздался голос привратника, призвавшего пассажиров не волноваться и немного подождать.
   — В нашем районе отключили ток, — объяснил он. — Сейчас приедет инженер и все исправит.
   При слабом свете, проникавшем в кабину лифта сквозь маленькое оконце, Адиль попытался рассмотреть стрелки часов. Они показывали ровно шесть… потом пять минут седьмого… потом десять минут…
   Адиль вдруг совсем перестал волноваться и даже не сетовал на злую судьбу. Его попутчица, наоборот, начала нервничать, опасаясь на всю жизнь остаться в этом лифте. Адиль успокаивал ее и убеждал, что такая опасность им не угрожает. Испуганное лицо девушки показалось ему прекрасным, как портрет, написанный художником в минуту вдохновения и ставший чудом искусства. В душе юноши родилось сочувствие к этому милому созданию, запертому вместе с ним на несколько минут, а может быть, и часов — кто знает — в темной кабине лифта. Общее несчастье сблизило их, и они разговорились, припоминая похожие случаи из жизни друзей и знакомых. Чтобы успокоить свою собеседницу, Адиль рассказывал только о тех происшествиях, которые кончались благополучно. Она, напротив, вспоминала всякие ужасы, например, как ее дядюшка поднимался на лифте в налоговом департаменте, и лифт с четырнадцатью пассажирами остановился. Четырнадцать человек сидели в лифте четыре часа, пока администрация не согласилась пробить в стене отверстие, чтобы спасти людей.
   — Тогда говорили, что если бы прошло еще несколько минут, то пассажиры задохнулись бы, — закончила девушка тихо.
   Адиль засмеялся.
   — Как вы можете смеяться, когда нам грозит такая опасность?! — рассердилась его спутница.
   — Вы себе не представляете, зачем я сюда явился и что привело меня в этот лифт! — проговорил Адиль, оправдываясь. — Пять дней я с нетерпением ждал этого момента и готовился к нему вместе с моим портным, парикмахером и галантерейщиком, у которого я специально для этого купил себе новую рубашку.
   — Неужели вы уже тогда знали, что застрянете здесь в лифте? — изумилась девушка.
   — Да нет, — грустно улыбнулся Адиль. — Если бы я это знал, то ни за что не вошел бы в него! Дело в том, что я ехал к невесте, которую выбрала мне мать. Но видно судьбе наш брак неугоден, вот она и лишила меня невесты, подстроив эту ловушку.
   — Но почему же лишила? Ведь девушка, наверно, все еще ждет вас!
   — Нет, теперь уж ничего не поделаешь… К сожалению, я суеверен, и в этом происшествии с лифтом вижу дурное предзнаменование. Меня считают человеком культурным и образованным, и все-таки, если бы я женился сейчас, я всю жизнь провел бы в постоянном страхе перед неизвестным несчастьем: я уверен, что буду наказан за неповиновение судьбе, сказавшей мне: «Вернись! Эта девушка не для тебя».
   Попутчица Адиля попыталась разубедить его. Увлекшись спором о добрых и дурных приметах, они забыли о лифте.
   Вдруг кабина осветилась и лифт медленно пополз вверх. На пятом этаже Адиль остановил его и, извинившись перед попутчицей, сказал, что покидает ее.
   — Сейчас уже восьмой час, а я должен был встретиться с невестой в шесть, — сказал он. — Судьба сама помешала этому, и мне лучше вернуться.
   — А вам не кажется, что вы должны извиниться перед ней? Ведь вы заставили ждать себя целый час! — улыбнулась девушка.
   Адиль согласился. И вот он в гостиной. Пожилой почтенный человек поздоровался с ним и попросил извинения за то, что произошло с лифтом. Только юноша собрался рассказать о своих суевериях и выразить сожаления по поводу случившегося, как в гостиную вошла его невеста. И слова замерли у него на губах. Перед ним стояла та самая девушка, с которой он был в кабине лифта!
   — Вы, кажется, уже знакомы? — спросил отец.
   — Да, — пробормотал Адиль чуть слышно, — мы только что разговаривали…
   — Но, к сожалению, судьба… — напомнила девушка.
   — Что судьба? — перебил ее юноша. — Судьба не обманула меня. Я встретился с вами ровно в шесть часов!..

   Перевод А. Пайковой

   Его полное имя, занесенное в тюремные списки и нацарапанное красными чернилами в верхнем углу карточки, укрепленной на двери камеры номер десять на седьмом этаже, — Исмаил Мухаммед аль-Хадари. Однако все, кто знал его на воле и в тюрьме, называли Абу Сиба^[20].
   Если когда-нибудь тебе приходилось поздороваться с Абу Сиба за руку, ты на всю жизнь запоминал это рукопожатие. Твоя рука, опустившись в его грубую ладонь, попадала в железные тиски, сжимавшие ее с нечеловеческой силой. Как бы ты ни старался выдернуть руку, тебе это не удавалось. Ты охал, стонал, кричал. И только тогда Абу Сиба отпускал тебя, при этом из его рта вылетал прерывистый смех, сопровождаемый его любимым восклицанием: «Э-эх, ребятки!»
   Абу Сиба произносил это «э-эх, ребятки!» утром, едва проснувшись, и вечером, укладываясь спать, в минуты гнева и в часы веселья, во время спора и после глубокого раздумья, которое на него находило иногда.
   Те, кому довелось встретиться с Абу Сиба и провести с ним хотя бы несколько часов, рассказывают легенды о жизни этого человека. Одни клянутся Аллахом, всеми пророками и даже могилами своих близких, что знали Абу Сиба, когда он был еще новобранцем и были свидетелями такой истории.
   Один из офицеров решил сделать Абу Сиба своим денщиком. Абу Сиба отказался, офицер настаивал. И тогда Абу Сиба будто бы заявил, что приехал из деревни служить солдатом, а не лакеем. Офицер взорвался и осыпал Абу Сиба ругательствами и градом ударов, но тот продолжал стоять не шелохнувшись, как гранитная скала, а офицер бегал перед ним словно крикливый мальчишка. Так продолжалось несколько минут. Вокруг собралась толпа солдат. Это еще более распалило офицера. Он выхватил винтовку у одного из них и замахнулся прикладом, но Абу Сиба отобрал у него винтовку и сломал ее о колено…
   За нарушение воинской дисциплины и порчу казенного оружия Абу Сиба предстал перед судом военного трибунала и был приговорен к трехмесячному заключению на гауптвахте. Однако утром следующего дня надзиратель нашел камеру Абу Сиба пустой. Толстые железные прутья оконной решетки были выломаны…
   Другие рассказывают, как Абу Сиба на глухой проселочной дороге остановил машину Савфан-бека — хозяина огромного поместья, включавшего несколько деревень.
   Богатый помещик ехал, как всегда, с вооруженной охраной. Он сидел между своими телохранителями, важный и надутый, как индюк среди выводка кур. Заметив на дороге Абу Сиба, просившего шофера остановиться, он велел притормозить, боясь, что тот начнет стрелять. Когда же автомобиль поравнялся с великаном, шофер снова дал полный газ. Но Абу Сиба успел ухватиться за багажник, остановил машину и даже протащил ее несколько шагов назад. Мотор ревел, колеса вертелись, машина не двигалась.
   Помещик, с которого мгновенно слетела вся спесь, и его дрожащие от страха телохранители поспешно вылезли из машины, испугавшись, что Абу Сиба выполнит свою угрозу и спихнет ее в канаву. Побросав оружие, они покорно стояли на дороге, испуганно косясь на толстую черную палку в руках Абу Сиба; кровь отлила от лица Савфан-бека, и оно стало зеленым, как окружающие поля.
   Последовавший затем разговор между помещиком и Абу Сиба рассказчики передавали с особым удовольствием.
   Дрожа и заикаясь, Савфан-бек забормотал:
   — Добрый день, добрый день, о Абу Сиба!
   Тот не отвечал, продолжая небрежно помахивать огромной палкой.
   — О Абу Сиба! — взмолился помещик. — Вспомни, что у меня есть дети!..
   — Почему ты беспокоишься только о своих детях? Побеспокойся и о детях других! — оборвал его великан.
   — Все мои мысли о детях других людей!
   — Очень нужны им твои мысли! Лучше оставь им свой кошелек. Заплати людям за работу. Они умирают с голоду на твоей земле! Отдай им их деньги, чтобы они могли накормить детей!
   — Сейчас, сейчас… один момент… один момент, о Абу Сиба…
   — И я тоже хочу получить свою плату, плату за этот разговор.
   — П-п-п-плата твоя… сколько?
   — Пятьдесят гиней.
   — М-м-м-может быть, х-х-х-хватит тридцати?
   — Я сказал пятьдесят!
   — С-с-с-сейчас… сейчас…
   Савфан-бек извлек из бумажника несколько кредиток и трясущейся рукой вручил их великану. Тот сунул деньги в карман, взмахнул палкой и затолкал всех в машину. Еще мгновение, и автомобиль, сорвавшись с места, умчался прочь, оставив густое облако пыли, из которого доносился громкий прерывистый хохот и хриплый голос Абу Сиба:
   — Э-эх, ребятки!..
   Не знаю, что в этих историях правда, а что вымысел, но сам я был свидетелем такого случая. Однажды Абу Сиба сжал большим и указательным пальцем монету в два пиастра; через две-три минуты она переломилась пополам. Все мы — и заключенные и надзиратели — столпились вокруг и изумленно смотрели на его пальцы. Потом тюремщик вынул из кармана другую монету и, хотя давать деньги заключенным категорически запрещалось, протянул ее великану, прося повторить опыт. Абу Сиба взял монету теми же двумя пальцами, и через минуту у него на ладони лежали две половинки. Да, было чему удивляться! Сила этого человека могла сравниться лишь с силой тех богов и титанов, о которых я когда-то читал в греческих мифах.
 

* * *

   Скоро стало известно, что в тюрьме два коменданта.
   Один был одет в светло-зеленый военный мундир с рядами сверкающих пуговиц и золотыми погонами. Он сидел в кабинете, подписывал бумаги, пил кофе, курил трубку и читал газеты.
   Другой — великан Абу Сиба — носил серую арестантскую одежду, еле налезавшую на него. Рукава куртки едва покрывали локти, а штанины кончались где-то чуть ниже колен. Куртка и штаны так плотно обтягивали его фигуру, что казались приклеенными к ней.
   Камера, в которой Абу Сиба чувствовал себя почти как дома, походила на маленькую бакалейную лавочку, какие можно встретить в деревнях или в бедных городских кварталах. Она была забита коробками сигарет и спичек, сыром, халвой, чаем, сахаром, кофе. Все это, разумеется, запрещалось держать в камере, однако протоколы обыска, которые ежедневно подписывал главный надзиратель после обхода тюрьмы, всегда заканчивались фразой: «… в результате тщательного осмотра в камерах ничего недозволенного не обнаружено»…
   Вскоре все заключенные стали клиентами Абу Сиба. Цены, которые он сам устанавливал на свой товар, были ниже цен «черного рынка», давно возникшего в тюрьме благодаря тайной торговле многих надзирателей. Между ними и Абу Сиба вспыхнула жестокая конкуренция. Самого Абу Сиба никто не трогал. Но ему часто приходилось прибегать к помощи кулаков и даже палки, чтобы защитить своих покупателей от преследования конкурентов, пытавшихся применять к ним параграфы тюремного устава.
   Тюремщики возненавидели Абу Сиба, хотя прикрывали свою ненависть льстивыми улыбками и приветствиями. Назревало столкновение. И оно произошло.
   Это случилось во время дежурства молодого офицера, только что назначенного на службу в тюрьму. В тот вечер он должен был наблюдать за обыском. Все шло хорошо, пока не наступила очередь камеры номер десять на седьмом этаже. Огромная фигура ее обитателя загородила вход.
   — Здесь ничего запрещенного нет! — сердито проговорил Абу Сиба.
   Молодой офицер оцепенел от изумления и возмущения. В первый день службы в тюрьме в присутствии надзирателей его престижу нанесен такой удар! Нет, он это так не оставит! Офицер размахнулся и сильно ударил великана по лицу.
   Глаза Абу Сиба сверкнули яростью, кровь прилила к щекам, а зубы лязгнули с такой силой, словно челюсти были из камня.
   Один из надсмотрщиков подошел к офицеру и хотел было что-то шепнуть ему, но тут же в страхе попятился: его начальник застонал, дернулся всем телом и рухнул на пол, скорчившись в нелепой позе. Это Абу Сиба в ответ на пощечину ткнул его пальцем в живот.
   Немного оправившись от ужаса, тюремщики помогли офицеру подняться и, поддерживая его с обеих сторон, покинули поле сражения. А вслед им в тюремной тишине раздавался громкий прерывистый хохот и привычное восклицание:
   — Э-эх, ребятки!..
   И тотчас со всех сторон послышались радостные крики заключенных…
 

* * *

   Прошло несколько часов. Ночь окутала тюрьму непроницаемым мраком. Все камеры погрузились в сон. Слышался громкий храп заключенных, в котором утонули еле различимые звуки шагов нескольких десятков пар босых ног, направлявшихся к дверям одной из камер на седьмом этаже. Дверь камеры распахнулась, и туда ворвалась толпа тюремщиков, вооруженных винтовками, револьверами, железными ломами, палками, наручниками. Раздались выстрелы, звон цепей, дикий рев, отчаянные вопли и стоны, хруст костей… Мгновенно тюрьма всполошилась и зашумела…
   Прошел час… второй… И главный надзиратель дрожащим голосом прокричал:
   — Всем спать! Абу Сиба больше нет!
   Он перевел дыхание и поспешно добавил:
   — Абу Сиба хотел убить офицера!..
 

* * *

   Утром тюрьма была похожа на кладбище: ни обычного шума, ни голосов заключенных.
   Прибыл следователь. Его сопровождал офицер и несколько надзирателей. Тюремщики улыбались и поздравляли друг друга.
   Пришел судебный врач, чтобы произвести вскрытие. И тут на груди Абу Сиба нашли маленький кожаный мешочек, в котором лежала кредитная бумажка в пятьдесят гиней и это письмо, написанное на зеленом промасленном листке бумаги:
 

   Дорогая Хафиза!
   Я посылаю тебе пятьдесят гиней, чтобы ты пошла к самому лучшему доктору. Ешь лучше, скорее поправляйся. Купила ли ты лекарство на те деньги, которые я послал тебе в прошлом месяце? Береги свою грудь от холода и ветра. Хафиза, не забудь сходить к Абу Мурси аль-Аббасу, и пусть он помолится за нас обоих. Большой горячий привет Джуме, Рамадану, Хадидже и всем остальным.

Любящий тебя Исмаил.

   Перевод Л. Вильскера

   — Так продолжаться не может. В селе насмехаются уж чуть ли не в глаза: в тридцать лет ты все еще не женат.
   — Сколько раз я просил тебя не вмешиваться… — запальчиво ответил он. — Предоставь это воле Аллаха. Придет день, и я женюсь на Саадии. Перед богом и людьми с малых лет она предназначена мне.
   — Кроме нее нет достойной девушки что ли?
   — Для меня — нет. Только она… или я совсем не женюсь.
   — Да разве она согласится…
   Эти слова больно, беспощадно ударили по мужскому самолюбию. Кровь закипела, глаза зловеще засверкали.
   — Если ты не прекратишь, мама, мне придется уйти навсегда.
   — Не суждена она тебе Аллахом — так говорит даже сам староста Альван.
   — Да будут прокляты Аллахом он, и весь его род, и все достояние его!
   Муджахид хлопнул дверью и заперся в спальне. Лишь здесь он дал волю своему оскорбленному чувству, его отчаяние разрядилось скупыми мужскими слезами. Ему жаль было себя и стыдно, что он, мужчина, которого все на селе боятся, плачет из-за женщины… Он подошел к зеркалу и стал внимательно рассматривать свое лицо. О, проклятье! До чего он некрасив! Как жестока судьба, велики страдания! Вся жизнь исковеркана! Он прикрыл лицо руками: невыносим был вид правого глаза, затянутого безобразным бельмом. Это бельмо придавало его лицу какое-то жалкое выражение… Он остро чувствовал оскорбительно-снисходительное отношение к себе одних и злорадно-насмешливое других. И Саадия… Разве может красавица Саадия примириться с подобным уродством, побороть отвращение к нему?..
   Эти мысли не давали ему покоя. Они погнали его из дома на окраину села, а потом и в поле, где работали его люди. Убедившись, что все в порядке, он сел на придорожный камень и снова предался раздумьям. «О Аллах, — мысленно обратился он с жалобой к небу, — за что, за что ты меня наказываешь? Я так люблю Саадию, а она отвергает мою любовь. Видит бог, не могу же я насильно заставить ее выйти за меня. Она постоянно твердит: „Если ты на мне женишься вопреки моей воле, никогда ты не найдешь счастья. Докажи свою любовь тем, что не будешь добиваться меня. Останемся навеки друзьями, как сейчас“».
   Чтобы избавиться от тяжелых мыслей о самом себе, о слепом глазе, о Саадии, он взял лопату и с остервенением, не щадя сил, стал вскапывать землю. Он работал до захода солнца. Когда все отправились по домам, он поднялся на высокий холм и лег в траву. Слуга принес ему поесть. Свежий вечерний ветерок ласкал уставшее тело и успокаивал страдающую душу. Он заснул. Проснулся оттого, что продрог. Вечер был темный, кругом ни зги не видно. Лишь невдалеке, на поле Хаджи Рашида, отца Саадии, горел небольшой костер, на котором закипал чай и жарились маисовые початки. К Рашиду приближалась женщина. Муджахид не мог ее рассмотреть, но сердцем понял, что это Саадия. Каждый вечер она приносила отцу ужин и они пили чай. Колеблющиеся отблески костра делали ее еще привлекательнее. Никто не мешал Муджахиду любоваться ею…
   Спустя некоторое время Муджахид увидел, как к костру подошел человек. По кашлю Муджахид узнал Абд ар-Рахима аль-Захди. Лицо Муджахида нахмурилось, огонь зависти запылал в груди. Он насторожился.
   Абд ар-Рахим уселся у костра. Беседа, мирная вначале, постепенно перешла в возбужденный разговор, а затем в ссору. Началась драка. Саадия бросилась их разнимать. Абд ар-Рахим оттолкнул ее. Она упала. Тут же Хаджи Рашид схватил лопату и ударил ею Абд ар-Рахима по голове.
   Все это продолжалось несколько минут. Муджахид еще не успел собраться с мыслями. Он был далеко от места происшествия и не мог понять причину ссоры.
   Муджахид осторожно подполз ближе и притаился за деревом.
   — Он убит, Саадия… убит!
   Крик ужаса раздался в ночи. Хаджи Рашид рукой закрыл рот дочери.
   — О Аллах, Аллах! — дрожь в голосе Рашида выдавала его волнение. — Скорее, доченька, помоги бросить его в канал.
   Они потащили тело убитого и исчезли за поворотом дороги. Спустя десять-пятнадцать минут, которые Муджахиду казались вечностью, они вернулись и принялись лихорадочно засыпать землей следы крови. Затем Рашид взял лопату и сказал дочери:
   — Я отправляюсь к сестре Захие. Если кто-нибудь спросит обо мне, скажи, что я ушел туда утром. А Абд ар-Рахима ты вообще не видала.
   И он скрылся в темноте.
   Муджахид был потрясен. Все это ему казалось скверным сном, дьявольским наваждением. Но вот ведь живая Саадия — она поспешно собирает посуду, гасит костер, слышатся удаляющиеся шаги!
   Муджахид хотел было броситься к сельскому старосте и рассказать ему все. Он выполнит свой долг и отомстит гордой бессердечной девушке… Но сила, над которой он был не властен, удерживала его. Нет, он не может предать любимую! Поднявшись с земли, он зажег сигарету и поплелся домой. Десятки решений принимал он и тут же отвергал их. Голова раскалывалась. Но вот лицо Муджахида преобразилось. Он знает, как поступить! И, скинув рабочий джильбаб^[21], он наскоро умылся, надел праздничную одежду и направился к сельскому парикмахеру бриться. Затем переулками, озираясь по сторонам и избегая встречных людей, он пробрался к дому Саадии. Настороженная тишина окружала дом. В окнах было темно. Казалось, они скрывали тревожную тайну. Муджахид был уверен, что за стенами в страхе бодрствует затаившаяся Саадия. Постояв в раздумье у дверей, он нерешительно постучал. Никакого ответа! Постучал сильнее. Дверь приоткрылась. Очевидно, Саадия сразу же на цыпочках пробралась к дверям и стояла в нерешительности.
   В руке ее дрожала зажженная свеча. Лицо выражало ужас и мольбу. Узнав Муджахида, задыхаясь от волнения, она отрывисто спросила:
   — Что тебе надо?
   — Можно войти?
   — Нет! В доме никого, я одна. Отец уехал.
   Муджахидом овладело желание увидеть Саадию униженной, усмиренной. Он холодно посмотрел на нее и, подчеркнуто раздельно произнося каждое слово, ответил:
   — Да, я знаю… Он уехал…
   Она оцепенела, поднесла руку к груди и после минутного, но мучительного для обоих молчания прошептала:
   — Ты его видел?
   — Нет. Но я все знаю.
   Побледнев, она ухватилась рукой за дверь, испуганными глазами впилась в его лицо и еле слышно прошептала:
   — Все?
   И он, невольно понизив голос до шепота, в тон ей ответил:
   — Да… Все… Абд ар-Рахим…
   Молча она раскрыла перед ним дверь. Они уселись на циновке.
   — Кто-нибудь видел, как ты шел ко мне? — спросила Саадия.
   — Нет, я остерегался людей.
   Молчание… Каждый думал о своем…
   — Почему вы убили Абд ар-Рахима? — тихо спросил Муджахид.
   Задрожав, она откинулась назад, как бы уклоняясь от удара, но, тут же овладев собою, спокойно сказала:
   — Мы не видели Абд ар-Рахима.
   Муджахид улыбнулся своим единственным глазом, отчего улыбка его казалась зловещей.
   — Я был на своем поле и видел все. Твой отец убил его лопатой. Вдвоем вы бросили его в канал…
   Растерянность и беспомощность отразились на лице Саадии, в глазах была мольба о пощаде.
   — Ты видел?
   — Да…
   — Один?
   — Один.
   — Слава Аллаху! — облегченно вздохнула она. — И никому не говорил?
   — Нет.
   Она взяла его за руку и, то ли спрашивая, то ли убеждая, проговорила:
   — И никому не скажешь?
   — Даже если меня будут резать на куски.
   Крепко пожав его руку, она промолвила со слезами в голосе:
   — Добрый ты человек, Муджахид!
   Тепло этих слов согрело его озлобленную душу, сердце замерло. Он почувствовал себя сильным, готовым ценою своей жизни защитить растерявшуюся, беспомощную девушку.
   — Саадия, ради тебя я готов перенести все невзгоды. Если нужно будет, я пойду под топор палача.
   Девушка молчала, опустив голову. Из глаз ее текли слезы. Рука судорожно сжимала его руку.
   — Прости меня, Муджахид, я была несправедлива к тебе.
   — Я прощаю тебя…
   Воцарилось молчание.
   — А теперь мне пора уходить, — поднявшись с циновки, промолвил Муджахид.
   — Не уходи, останься со мною.
   — Нет. Боюсь, чтобы кто-нибудь не увидел меня здесь.
   У дверей он остановился, обернулся и с горечью спросил:
   — Ты за меня не выйдешь замуж, Саадия?
   Прильнув к нему, она сжала своими мягкими ладонями его большую мозолистую руку и ответила:
   — Я твоя рабыня, Муджахид.
   Он не мог вымолвить ни слова. Неизмеримая радость теснила его грудь. О таких словах он даже не мечтал!
   — Подождем, пока забудут об Абд ар-Рахиме, — наконец прошептал он.
   А она сказала:
   — Хоть сейчас… если только ты пожелаешь!
   Он счастливо улыбнулся:
   — В пятницу после молитвы я зайду к вам.
   Осторожно выскользнув за дверь, Муджахид, как лисица, петлял по переулкам. Дома он бросился на кровать.
   Отрывочные картины мелькали перед глазами: Саадия, падающая на землю, взмах лопаты и две скорбные фигуры, согнувшиеся под тяжестью тела, глаза Саадии, полные ужаса и мольбы, теплота ее рук, Саадия в свадебном наряде, Саадия у него в доме — хозяйка…
 

* * *

   Лишь самого себя обманывал Хаджи Рашид, надеясь, что преступление удастся скрыть… В деревне не бывает тайн. Вода канала не безмолвна — она рассказывает, вольный ветер обдувает деревья и травы, нашептывая им новости со всей округи, деревья и травы шумят, разглашая тайну всему живому.
   Так было и на этот раз.
   Мальчики играли на берегу канала. Плеск воды заманил их купаться. Дети нырнули и… натолкнулись на тело человека. Не прошло и двадцати минут, как труп был вытащен на берег.
   Вся деревня сбежалась. Взволнованные люди высказывали догадки одна другой фантастичнее. Все негодовали. Вслед за деревенским старостой примчались начальник района с помощником прокурора и следователем, врач и полицейские.
   Началось следствие.
   Огороднику Наиму аль-Хаули понадобилось немного земли, чтобы укрепить канал на своем участке. Проходя по обочине поля Хаджи Рашида, где сохранились следы костра, он заметил взрыхленную землю. Это показалось ему подозрительным. И, немного переворошив ее, огородник увидел застывшую кровь. Наим аль-Хаули поспешил к старосте. Толпа бросилась к полю Рашида.
   На перекрестном допросе Хаджи Рашид запутался… Саадия запальчиво отвергала всякие обвинения… Ведь ее отец весь день был в ас-Суваки, там его, между прочим, видел и Муджахид…
   Муджахид подтвердил слова Саадии. И, обвиненный в соучастии в убийстве Абд ар-Рахима, Муджахид вскоре оказался за тюремной решеткой. Но он внес залог и до суда был освобожден из тюрьмы.
   Со слезами на глазах встретила его Саадия:
   — Будь благословен, о Муджахид, да бережет тебя Аллах, из-за меня ты навлек на себя несчастье!
   — Ради тебя, Саадия, я готов на все. Пока я жив, никто не тронет и волоса на твоей голове. Довольна ли ты мною?
   — О да, тысячу раз да! Я навек твоя рабыня, Муджахид!
   Счастьем и радостью засияло его лицо. Печально опустив голову, с горечью в голосе он сказал:
   — Когда же наконец мы будем вместе. Всякий раз, как я, казалось, приближаюсь к тебе, что-нибудь случается… И вот теперь — тюрьма, а тюрьма — это долгие годы…
   — Не печалься. Если понадобится, я буду ждать тебя до конца своих дней, — со слезами проговорила Саадия…
   Священным Кораном поклялась она ждать его!
   Следствие закончилось. Суд приговорил Хаджи Рахима к десяти годам, а Муджахида за недостатком улик к трем годам тюремного заключения.
   Мир, кажется, еще не видел такого счастливого заключенного, как Муджахид. Ведь Саадия ждет его и будет принадлежать ему. Он легко переносил и работу в каменоломнях, и изнуряющий труд под палящими лучами солнца, и холодные ночи на жесткой постели, и голод…
   Казалось, он жил где-то за пределами тюрьмы. Саадия навещала его раз в два, три месяца…
   Упорно и добросовестно трудился Муджахид, покорно выполнял любые приказы. И через два года тюремное начальство решило досрочно освободить его.
   Незадолго до этого мать Муджахида рассказала ему, что члены семьи Абд ар-Рахима считают его убийцей. Муджахид поручил ей передать брату убитого просьбу навестить его в тюрьме. Во время свидания он поклялся, что не причастен к преступлению.
   Годы тюрьмы, казалось, не отразились на Муджахиде: он был бодр, выглядел радостным и довольным. Внимательно и заботливо относилась к нему семья.
   Когда стемнело, Муджахид надел лучшую одежду и направился к Саадии, чтобы договориться о свадьбе.
   Приветливо, но как-то смущенно встретила Саадия Муджахида. А когда он заговорил о свадьбе, она спросила его:
   — Ты действительно готов жениться на мне, несмотря ни на что?
   — Разве ты не знаешь, что это мое самое заветное желание?!
   Саадия молчала, ее лицо было печально.
   — Ты не догадываешься, почему отец убил Абд ар-Рахима?
   — Раз вы его убили, значит, он достоин был смерти, и с этим покончено…
   — Отец заподозрил, что он хочет совершить надо мною насилие…
   — Будь он проклят, Абд ар-Рахим! Твой отец был тысячу раз прав, отправив его к черту.
   — Да. Но я должна тебе кое в чем признаться.
   Муджахид нахмурился…
   — Дай слово, что сохранишь в тайне мое признание. Вот Коран: поклянись…
   Он поклялся…
   — Я освобождаю тебя от обещания жениться. Я не требую этого.
   — Свобода! Зачем она мне? Всю жизнь я стремлюсь к тебе. И теперь надеялся, что все преграды устранены!
   — Ты сам не согласишься, — опустив голову, прошептала Саадия.
   — Что случилось? Скажи скорее, не терзай меня, — вскричал Муджахид в отчаянии и страхе.
   — Я недостойна тебя.
   И, немного помолчав, будто решаясь на что-то, Саадия прибавила:
   — Абд ар-Рахим обесчестил меня…
   Зловещая пропасть разверзлась перед Муджахидом…
   — О Саадия! Когда, как?
   — За неделю до его смерти. Отец был в отъезде и этот подлец… воспользовался случаем. Я не посмела рассказать отцу.
   — И отец ничего не знал?
   — Нет. Но потом Абд ар-Рахим пришел к отцу и потребовал, чтобы меня выдали за него замуж. Отец его не любил и отказал. Тогда Абд ар-Рахим с наглой усмешкой сказал: «Смотри, Хаджи Рашид, на твоей дочери все равно никто не женится!..» Вот причина ссоры…
   Муджахид встал и, шатаясь, направился к двери. Разве мог он выразить словами свои страдания?! Все, чем он жил, все прошлое, настоящее и будущее рухнуло в одну минуту.
   Подбежав к нему, Саадия упала на колени и, ломая руки, взмолилась:
   — Муджахид, береги мою тайну… Ты поклялся Кораном!
   Уничтоженный, жалкий, он еле вымолвил:
   — Я буду беречь твою тайну. Ты свободна от своего обещания…
   Много недель Муджахид был между жизнью и смертью. Он бредил и стонал. Лекари беспомощно разводили руками. Мать все надежды возлагала на милость Аллаха.
   И Аллах внял ее молитвам и слезам. Муджахид начал поправляться. Он стал спокойнее относиться к пережитому, поверил в счастье без Саадии, столь бесчеловечно обманувшей его. Он переехал в город и нашел утешение в жене и детях.
   Как-то до него донесся слух, что Саадия вышла замуж. Злорадно усмехнувшись, он подумал: «Вот несчастный. Как это ей удалось провести его!»
   Прошли годы. Однажды Муджахид и Саадия случайно встретились в поезде. После обычных, ничего не значащих слов он шепотом спросил ее:
   — Как тебе удалось скрыть от мужа случившееся?
   Улыбнувшись, она посмотрела ему в глаза и спросила:
   — Ты не выдашь мою тайну?
   — Конечно, нет!
   — Тогда знай, что я тебя обманула: Абд ар-Рахим не покушался на мою честь, никто меня не трогал…
   Старая обида, годы страдания, оскверненные надежды снова возродились в Муджахиде.
   — Из-за тебя я потерял лучшие годы… Я любил тебя и верил тебе, а ты меня обманула!
   — Нет, — ответила Саадия. — Эта ложь сохранила тебе жизнь. Отказываясь от тебя, я платила добром за добро. Родные Абд ар-Рахима были уверены, что ты участвовал в убийстве. Они искали лишь доказательств. Его брат сказал: «Если Муджахид женится на Саадии, значит, действительно он убил Абд ар-Рахима, чтобы убрать его с пути и самому заполучить Саадию».
   Я пожертвовала собою, чтобы спасти тебя…

   Перевод Л. Вильскера

   Секретарь встретил меня недружелюбно. Окинув пренебрежительным взглядом мою потрепанную одежду, он поднялся из-за стола.
   — Ваша картина не удостоена премии. Можете ее забирать, — с презрением в голосе отрезал он.
   Картина была в тяжелой раме; я взял ее под мышку и пошел к выходу.
   Выйдя на улицу из этого прекрасного, но такого мрачного и надменного здания, вконец разбитый и усталый, я побрел на автобусную остановку.
   Что ж, не впервые мне приходится терпеть неудачу, она частый гость в моем доме. Кажется, пора бы привыкнуть! Почему же я чувствую себя самым несчастным человеком в мире? Неужели мои мечты никогда не сбудутся и я не получу признания? Уже тысячу раз я задавал себе этот вопрос…
   Тут я заметил, что держу картину перед собой и всматриваюсь в нее. Мысленно я сравнивал ее с другими, отмеченными на конкурсе. «Да разве она хуже?» — хотелось закричать мне. Но вера в свои силы посетила меня ненадолго, скоро уныние вновь овладело мною.
   Неудача, которую я потерпел на этот раз, была особенно тяжелой. Я верил в картину, любил ее, вложил в нее душу. Я твердо знал, что она должна победить.
   На картине была изображена моя мать. Она сидела во дворе нашего маленького деревенского домика, прислонившись к стене и нежно прижимая к себе спящего сынишку. Глаза ее были полузакрыты. Она дремала. Свеча трепетно мерцала, рассеивая мрак…
   Я шел по улице, мне казалось, что все прохожие знают о моем поражении, радуются ему и с насмешкой смотрят на меня. Очутиться бы сейчас далеко-далеко от этого большого неприветливого города, в родной деревне, в нашем крохотном, покосившемся домике. Сел бы я рядом с моей доброй матерью, положил бы голову на ее плечо и вволю поплакал бы над своей неудачей.
   Едва передвигая ноги от усталости, я добрался до автобусной остановки.
   В автобусе не было ни одного свободного места. Я облокотился на перила, отделяющие второй класс от первого, и поставил картину так, чтобы пассажиры не могли ее видеть. Теперь можно было оглядеться по сторонам. Напротив меня сидели две деревенские женщины и беседовали. Рядом с ними примостился какой-то усач. В проходе читал газету юноша в потертом костюме. Впрочем, не мне было замечать это: мой костюм выглядел еще хуже.
   Я отвернулся и закрыл глаза. Как бы то ни было, самое трудное позади. Скоро я доберусь до своей комнаты и отдохну.
   Отдохну? Зачем обманывать себя? Я вспомнил свою отвратительную конуру, сырые липкие стены, запах красок, грязного белья и мусорного ведра, стоящего в углу. Вспомнил грубое, мужеподобное лицо Умм-Аббад. Вот она стоит на пороге дома и встречает меня колючим, недоверчивым взглядом. Сейчас она узнает, что я опять не могу заплатить за комнату. И какой же поднимется крик!..
   Я очнулся, услышав возглас кондуктора:
   — Ваш билет, господин мой!
   Я протянул ему монету, но… он не заметил ее. Его глаза были устремлены на картину, которая сдвинулась и теперь была видна всем.
   К ужасу своему, я заметил, что взгляды моих соседей тоже прикованы к картине. Резким движением я повернул ее к стене. Может быть, это было и невежливо, но, честное слово, я уже не думал о приличиях. О великий Аллах, когда же меня оставят в покое?
   Кондуктор протянул мне билет и, смущенно улыбнувшись, спросил:
   — Неужели вы сами написали эту картину, господин мой?
   Я раздраженно кивнул. Но он не отходил от меня.
   — Пожалуйста, господин мой, позвольте мне взглянуть на нее еще раз.
   Я не знал, что делать. Оборвать его… или, быть может, вежливо извиниться и сказать… Но что сказать?..
   — Пожалуйста, — пробормотал я, пожав плечами.
   — О господин мой, какая прекрасная картина! — широко улыбаясь, проговорил кондуктор.
   Пассажиры поднимались с мест и подходили ближе. Деревенская женщина сказала соседке:
   — Смотри, Сабха… Ты видишь, кто здесь нарисован?
   — Клянусь пророком, сестрица, как живая!
   — Не является ли это изображение символом материнства? — спросил юноша с газетой.
   — Да, — ответил я тихо.
   — Конечно, это так! И сегодня как раз празднуют день матерей, — подхватил усач.
   Странно: я уже не чувствовал никакого раздражения, но сердце мое так сильно билось, будто я стоял перед судом и ожидал приговора. Это был беспристрастный суд, и я верил в его справедливость.
   — Но, господин мой… простите за прямоту, — снова услышал я голос высокого юноши с газетой. — Я хочу сказать вам, что свеча… Ведь феллахи бедные, а свечи такие дорогие. Эта женщина… у нее нет пяти курушей… И мне кажется, если бы вы нарисовали керосиновую лампу, было бы правдивее. Я сам сын феллаха и знаю, как живут в деревне.
   Пассажиры одобрительно кивали. Но я с ними не согласился.
   — Пламя свечи так же горячо и трепетно, как материнская любовь, — пытался я объяснить идею картины.
   Я видел в глазах окружающих признательность и уважение. Одни покачивали головой, другие причмокивали губами и хвалили картину.
   Деревенская женщина сказала:
   — Клянусь своей верой, Сабха, эта женщина похожа на твою тетушку Умм ас-Саид.
   — Да, клянусь пророком, точь-в-точь. Да благословит ее Аллах, это она, — ответила соседка.
   Портрет передавали из рук в руки. А я вдруг почувствовал себя необыкновенно счастливым…
   Кондуктор объявил мою остановку.
   — Простите, но мне пора выходить, — обратился я к пассажирам.
   Они вернули мне картину, и кто-то сказал.
   — Иди с миром, господин художник.
   Я вышел. Меня провожали взгляды и улыбки. Я больше не чувствовал тяжести картины и прижимал ее к себе, как бесценное сокровище. Взбежал по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. Дверь была открыта.
   Передо мной на ветхой подушке сидела Умм-Аббад и чистила картошку. Кажется, впервые за все время я приветливо улыбнулся ей и даже не обиделся, когда она ответила на мою улыбку холодным и удивленным взглядом.
   Войдя в комнату, я первым делом поставил картину на мольберт. Я не замечал больше ни зловония, ни убогой обстановки. С полотна мне улыбалась женщина — моя мать, ставшая символом материнства. И я вспомнил голоса пассажиров:
   «Клянусь своей верой, Сабха, она похожа на твою тетушку Умм ас-Саид…» «О господин мой, какая прекрасная картина!» «Да сопутствует твоей руке удача!»
   У меня было такое ощущение, будто эти слова вливаются в меня, словно целебный бальзам.
   Мне казалось, что я самый счастливый человек в мире, что я богат, очень богат!

   Перевод И. Лебединского

   Разрывая проскурняк^[22], госпожа Закия предостерегала слугу:
   — Эй ты, Ибрагим! Смотри не задерживайся! Иначе получишь хорошую встрепку, с метлой ведь ты знаком!
   Ибрагим должен был купить свистульку и плитку шоколада для господского сына Мими. Маленький слуга закрыл входную дверь и, почувствовав себя на свободе, весело скатился по перилам.
   — У, бесенок, сын злого духа! — закричал старый дядя Усман, сидевший на скамье возле ворот, и кончиками коричневых пальцев попытался ухватить мальчика.
   Где там! Ибрагим увернулся и выскочил на улицу, довольный, что хоть ненадолго избавился от кухни, от стирки белья, от сумасбродств госпожи и капризов ее сына. Очень уж привык Мими распоряжаться маленьким слугой. То заберется на него верхом и ездит, как на осле, — не думает, что это тяжело, — то заставит Ибрагима лечь на спину и качается на его вытянутых ногах, приговаривая: «Пошел паломник в хадж, пошел в Каабу^[23], пошел к посланнику Аллаха!», то бегает за ним по всему дому, загонит под кровать, а когда он вылезет, набросится с кулаками. Ибрагим молчит, а сердце у него в огне. Только хитростью удается ему одолеть Мими — пойдет он с ним погулять на улицу, ущипнет изо всех сил и пригрозит: «Молчи лучше!»
   Ибрагим увидел катившийся под ноги мяч и услышал радостные крики ребят. Кто-то попытался оттолкнуть Ибрагима, но он схватил мяч.
   — Давай с нами играть!
   — Бей, Ибрагим! Сюда!
   Маленький слуга обрадовался, что его знают по имени и приглашают играть, но, помня наказ госпожи, лишь небрежно ударил по мячу. Худощавый мальчик, решив, что это подача, принял мяч. Подскочили ребята:
   — Ура! Бей!
   Вскоре Ибрагим увлекся игрой. Ну как тут не забыть о предостережениях госпожи! Лишь бы только не потерять пиастры. На всякий случай Ибрагим засунул монеты в рот. Затем поднял длинную джильбабу и завязал на подоле узел, так что показались тощие ноги. Теперь можно было играть! Он ловко принял мяч и передал его партнеру.
   — Давай обратно! Я буду водить!
   Еще один сильный удар, и под шумное одобрение ребят Ибрагим принял подачу.
   На улице показался продавец, толкавший перед собой тележку. Игру пришлось остановить. И тут маленький слуга вспомнил о своих обязанностях. Воспользовавшись передышкой, он вытащил изо рта пиастры и стал их пересчитывать. Одна монета упала. Он быстро подобрал ее. А вокруг уже снова бегали ребята. Толстый подросток показал Ибрагиму язык.
   — Начинай! — крикнул партнер. — Чего ты тянешь?
   Ибрагим отрицательно покачал головой, вытер пот и, вздохнув, развязал узел джильбабы:
   — Больше не буду. Госпожа изобьет, если я долго задержусь.
   — Оставайся! — мальчик потянул Ибрагима за подол. — Поиграй еще немного!
   — Нет, не могу!
   Ибрагим ушел. Догнав тележку, он выпил стакан воды и ощутил приятную прохладу. Тело охватила усталость. Опустив голову, он заметил кровь на большом пальце правой ноги и едва не заплакал. Сел на краю дороги, приложил к ране старую тряпку. И снова зашагал, чуть-чуть прихрамывая.
   — Бататы^[24]… — разнесся по улице клич продавца. — Бататы, горячи и сладковаты!
   Под ложечкой у Ибрагима засосало. Правда, еще утром он стащил на кухне лакомый кусочек, но съесть удалось только половину — помешала госпожа.
   «Может, купить бататов? Хоть на пиастр? — подумал мальчик, глотая слюну. — Потом скажу, что потерял»… «Ах, вот как! Потерял?! — почудился голос госпожи. — Почему же ты долго не возвращался? Мими, подай сюда метлу!»
   Бататы очень вкусные! Как хочется! Куплю на пиастр! Пусть наказывает!
   Сжимая в кулаке деньги, Ибрагим подошел к тележке.
   — Сколько тебе? — спросил продавец, видя нерешительность мальчика. — Бататы дешевые!
   — Нет, нет! Боюсь… госпожа изобьет! Протянутая было рука спряталась за спину. Продавец толкнул тележку и колесо едва не задело Ибрагима, который продолжал стоять, не сводя глаз с желанного кушанья…
   Спустя несколько минут маленький слуга был уже в магазине.
   — Мне нужна свистулька и плитка шоколада для Мими! — сказал он.
   Всю обратную дорогу Ибрагим свистел что было мочи. Он бежал прямо по мостовой. Ребята еще играли в мяч. Они преградили ему дорогу.
   — Дай посвистеть! — попросил толстый подросток и почему-то снова показал язык. — Не то отберем свисток!
   Опасаясь, что начнется драка и поломается шоколадка, Ибрагим припустился бежать.
   — Деревенщина! — неслось ему вслед. — Дурачина! Когда опасность миновала, Ибрагим нащупал плитку, вспотевшей рукой вынул ее, развернул и полизал. Шоколад был мягкий, как рахат-лукум. И очень сладкий. На краешек плитки села муха. Ибрагим согнал ее и снова лизнул шоколад. Плитка значительно уменьшилась — обертка стала для нее слишком просторной. Это несколько смутило мальчика, но ненадолго.
   — Три-та-та! Три-та-та! — весело засвистел он и, подпрыгивая, помчался что было сил.
   Подбежав к дому, Ибрагим обтер свисток и сунул его в карман. Он уже хотел было постучать в дверь, как вдруг услышал пронзительные крики и проклятия госпожи. Ему бы сразу улизнуть, а он замешкался, и тут рассвирепевшая Закия приподняла его за уши, будто кролика, опустила и приподняла снова:
   — Клянусь родной тетушкой, ты не останешься в моем доме! Я выброшу твои пожитки! Убирайся! Мими, метлу!
   Мими отправился на кухню. «Мама опять будет его бить! — думал он. — Мы вместе играем, я дружу с ним…» И, схватив метлу, мальчик выкинул ее в окно, а сам как ни в чем не бывало вернулся к матери:
   — Мама, я не нашел метлу!
   — Не беда! — завопила Закия и принялась дубасить слугу кулаками.
   — О родители! — плакал Ибрагим. — Помогите!
   Побои прекратились, лишь когда у госпожи заболели руки и после тяжких трудов она решила принять освежающую ванну.
   — Вот придет хозяин, он с тобой расправится! — пригрозила она.
   Маленький слуга перевязал окровавленный палец на ноге и заметил стоящего в замешательстве господского сына.
   — Ничего, Ибрагим, ничего! — прошептал Мими, размазывая по лицу слезы. — На, возьми!
   И он протянул купленную для него шоколадку.

   Перевод А. Пайковой и К. Юнусова

   Страх переполнил мое сердце. Стоило мне лишь мысленно представить свист летящих пуль и грохот взрывов, как по телу пробегала нервная дрожь, и в душе возникало отчаянное желание бежать, бежать назад, в тыл, домой… Но что скажут обо мне товарищи? Они привыкли восхищаться мною, внимательно прислушиваться к моим словам. Они считают меня отчаянным парнем. Никому и в голову не может прийти, что я… малодушный трус, боюсь крови и смерти, что меня лихорадит, едва только я вспоминаю слово «война»…
   Нас было семеро. Темнота скрывала все, скрывала бледность моего лица, дрожь тела. Нам было приказано неожиданно напасть на израильский сторожевой пост, который стоял на пути продвижения нашей части, и уничтожить его.
   В темноте я увидел белую полоску зубов моего товарища, шедшего рядом со мной. Он улыбался.
   — Небольшая прогулка, а потом мы вернемся, должны вернуться.
   Другой ответил ему:
   — Да, действительно должны… Только ведь у войны нет логики. Можем погибнуть, и дело с концом. Но теперь об этом лучше не думать.
   «Погибнуть!» От одного этого слова сердце мое заколотилось, и, не сдержавшись, я воскликнул:
   — Какая ужасная глупость — война!
   — Ты прав, — ответил сосед, — но это относится лишь к тем, кто ее начинает.
   Мы медленно шли вперед. Каждое неосторожное движение грозило смертью. Там, где находились вражеские окопы, время от времени вспыхивали огоньки выстрелов; это единственное, что мы могли различить.
   Я вспомнил нашу деревню на берегу Нила. Сейчас в ней тихо и спокойно. Прекрасна мирная жизнь!.. Я чувствовал, как эти мысли овладевают мною, рождая в сердце тоску и отчаяние. Нет, так нельзя, мы же идем сражаться! И я поспешил прогнать эти мысли. «Мы воюем против тех, кто напал на нас, — говорил я себе, — мы защищаем правое дело, защищаем свою жизнь и все, что нам дорого. Или, может быть, открыть бандитам наши границы и гавани?!»… Но чей-то насмешливый голос возразил: «Не будь наивным, твои враги ведь тоже уверены, что воюют во имя правого дела и высоких принципов…» Как разобраться во всем этом?..
   А вокруг по-прежнему царит мертвая тишина. Едва слышны осторожные шаги товарищей, их приглушенные голоса. Люди тихо переговариваются, даже шутят, а ведь у каждого из них в душе целый мир сомнений, переживаний, надежд. Иногда какая-нибудь фраза или возглас выдают их возбуждение, но они идут вперед без колебаний. Неужели они не боятся?! Похоже, что нет. А у меня от волнения ноги подкашиваются. Зачем я их обманываю, зачем хочу казаться смелым и беззаботным? Почему бы мне не признаться им в своем страхе или незаметно отстать от них, а потом вернуться домой?..
   На фронт я пришел добровольцем. Я записался в армию, увлеченный всеобщим воодушевлением, уверенный, что миллионам моих соотечественников угрожает разорение и смерть. Я шел защищать детей, таких же, как мои маленькие братья, стариков, как мой дед, женщин, как моя любимая Самира. Я рвался на фронт, готов был отдать за них свою жизнь. Но, оказавшись в армии и наслушавшись рассказов об изменах и напрасных потерях, я вскоре почувствовал горькое разочарование. А когда начались военные действия, я узнал, что такое страх…
   Мой сосед заговорил:
   — Действительно, война ужасная глупость. Но еще глупее уступить наглому врагу, отдать ему все, что он захочет. Не так ли?
   И он слегка толкнул меня локтем. Я досадливо поморщился.
   — Тише, сейчас нельзя разговаривать.
   — Да нет, еще далеко.
   Неожиданно для себя я спросил его:
   — А ты не боишься?
   — Чего?
   — Смерти.
   Прежде чем он успел ответить, до нашего слуха донесся какой-то звук. Мы распластались на земле и замерли. Мои руки сжали винтовку, а глаза, словно кинжалы, пытались рассечь плотную массу тьмы. Так мы лежали с полчаса, чувствуя, что впереди кто-то есть. Наконец мы поняли, что это был всего лишь шакал, терзавший свою жертву.
   Мы пошли дальше. Мне не хотелось повторять свой вопрос, а товарищ, видно, забыл о нем.
   Мы пробирались по извилистой узкой тропинке. Я уже не думал о бегстве, хотя страх не покидал меня. Я шел, потому что рядом шли мои друзья, мы составляли одно целое, один отряд.
   Теперь я не был свободен. Свободными оставались лишь мысли, которые против воли вновь и вновь возвращались к берегам Нила, к спящей деревне, к Самире… А мои поступки были связаны с поступками шести других людей. Нам дали приказ достичь вражеского сторожевого поста к определенному часу. И мои товарищи без колебания выполняли его. Вот поистине храбрые люди!
   — Теперь уже близко, — тихо предупредил мой сосед, — нужно быть осторожнее. Пойдем цепью.
   Вот оно, начинается! Но странное дело: всякий раз, когда наступает опасность и смерть бывает совсем рядом, я забываю обо всем на свете, превращаюсь в бесчувственную машину; дрожь проходит, руки сжимают винтовку, ноги ступают легко и твердо.
   Отряд рассредоточился, только я и мой сосед продолжали идти рядом.
   — Пожалуй, теперь лучше ползти, — сказал он.
   — Да.
   — Только бы не подорваться на мине, уж, наверно, их тут понатыкано…
   — Что же делать?
   — Давай поползем впереди и проложим путь остальным.
   Какая нелепость! Самый трусливый в отряде пойдет впереди… Неужели он не замечает моего смятения? Нет, он видит во мне человека, на которого можно положиться, человека, готового отдать жизнь в любую минуту. Ведь он знает, что я доброволец.
   — Самое главное сейчас — выполнить задание, — слышу я. — Нужно, чтобы гранаты попали во все три окопа. Тогда мы уничтожим этот сторожевой пост, из-за которого погибло столько наших.
   И вдруг он поднялся и выпрямился во весь рост. Я не понял, зачем он это сделал, но, не раздумывая, хотел последовать его примеру. Но тут пулеметная очередь хлестнула по воздуху, и я еще плотней прижался к земле. Мой друг вскрикнул и упал.
   Ужасные мгновения… Не знаю, сколько прошло времени. Я лежал неподвижно и сжимал приклад.
   — Не останавливайся, ползи вперед, — донесся до меня слабый прерывающийся голос. — Только осторожней… Как видишь, они не спят.
   И снова тишина. Мрак, густой и непроглядный. Ни единого движения, только смерть вокруг.
   — Ну что ты, ползи же!
   — А если меня убьют?!
   — Не думай сейчас об этом. Гранаты приготовил?
   — Да.
   — Тогда не медли. Возьми немного правей, на эту скалу. Сколько сейчас времени?
   — Пять минут второго.
   — Ну, давай!
   Пули снова засвистели вокруг нас. По свету вспышек и треску выстрелов было ясно, что цель совсем рядом. Я взглянул на друга. Он лежал, истекая кровью, и глухо стонал. А ведь мгновение назад он улыбался, советовался с нами, спокойно и беззаботно шутил… Зачем он поднялся с земли? И почему именно он сражен? Неужели для него все кончено?
   Я подумал, как страшно, наверно, ему умирать сейчас, И вдруг услышал:
   — Иди же вперед!
   В последние свои минуты он думал только о выполнении приказа, о товарищах, о сторожевом посте, который нужно уничтожить. Нет, он не боится смерти, он смеется над ней. Вот это настоящий герой! А я…
   Слеза сбежала по моей щеке. Я пополз, сжимая винтовку, словно что-то толкало меня вперед. До меня доносилось прерывистое дыхание и тихий замирающий стон раненого. Этот едва слышный стон разрывал мою душу… Он вел меня туда, где были блиндажи, огонь и смерть…
   Что случилось потом? Я обогнул сторожевой пост и, сняв предохранитель, бросил гранату. Затем размеренно и спокойно повторил эту операцию еще несколько раз. Больше я не думал ни о малодушии, ни об отваге, ни о жизни, ни о смерти… Только стон в темноте и тяжелое дыхание раненого, оставшегося позади, терзали душу.
   Когда вражеские выстрелы стихли, я пополз к блиндажу. Там оказалось пять обгоревших тел да немного патронов. Ко мне подбежали товарищи.
   — Ты — герой… ну и молодец… какой смельчак… — повторяли они.
   С болью в сердце я вернулся к погибшему. Он лежал недвижим и спокоен, откинув руку, указывавшую в сторону сторожевого поста. Мы подняли его и понесли в лагерь. Скорбь и тоска охватили меня.
   Я стал думать о том, что такое храбрость. Храбрость и есть то, что я видел в этом сильном и решительном человеке, моем друге? Или только случайное стечение обстоятельств? А может быть, минутный порыв, временная победа над страхом делают нас героями?

* * *

   Утром я направлялся к израильскому сторожевому посту во главе маленького отряда солдат. Наша задача состояла в том, чтобы на развалинах разбитых блиндажей оборудовать свой сторожевой пункт. На груди моей был новый орден… «За отвагу».

   Перевод А. Пайковой

   На остановке в автобус вошел юноша. Хотя зима еще не кончилась, его легкая рубашка с короткими рукавами была расстегнута у ворота; джемпер, надетый поверх рубашки, оставлял открытыми шею и руки. Небрежно засунув под мышку папку с конспектами, юноша играл длинной цепочкой, то перебирая ее пальцами, то наматывая на руку.
   На следующей остановке вошла девушка, тоненькая и стройная, как колос пшеницы, с еще не оформившейся грудью и волосами, собранными на затылке в пучок, похожий на конский хвост. Она держала за руку маленького мальчика, наверно, брата. Быть может, его послали с нею специально, чтобы оградить беззащитную овечку от волчьих стай.
   Автобусы — это наша гордость, и мы готовы сохранить их на века, несмотря на то что они всегда набиты. Мы так привыкли к давке, что, кажется, даже не замечаем ее, словно это в порядке вещей. Вот и сейчас автобус был переполнен. Пассажиры, в основном солидные люди в темных костюмах и строгих галстуках, несмотря на тесноту и давку, умудрялись сохранять серьезный и важный вид, даже оказавшись на подножке автобуса и болтаясь во все стороны, как при сильной качке.
   Мой сосед справа, толстый господин, отличался от других пассажиров еще большей важностью и солидностью. Он сидел в пальто, хотя утро было таким ярким и светлым, что хотелось раздеться и идти голым под лучами солнца.
   Юноша втиснулся в автобус, но никто даже не взглянул на него. Когда же появилась девушка, все эти солидные господа в пиджаках разом, точно по команде, повернулись к ней, но тут же потеряли всякий интерес: она была еще слишком мала, моложе их дочерей — в любовницы такую не возьмешь, с ней даже на улице появиться неприлично.
   Только мой сосед недовольно заерзал на своем месте, нахмурил брови и неодобрительно пробормотал:
   — И зачем она сюда влезла? Разве можно девчонке ехать в такой толчее? Какая дикость!
   Тут в автобусе все задвигалось и зашевелилось, как бывает всякий раз перед остановкой: давка усиливается… в ход идут плечи и локти, слышны извинения. Сидящие усаживаются поудобней, а стоящие торопятся занять места, к которым они давно уже присматривались. В результате всех этих движений и перемещений молодой человек оказался рядом с девушкой, притиснутой к нашему креслу. Они посмотрели друг на друга спокойно и равнодушно, слегка улыбаясь. Впрочем, эта легкая улыбка не сходила с их губ с того самого момента, когда каждый из них появился в автобусе.
   Сидеть рядом с моим соседом было очень неудобно: он без конца ерзал и наваливался на меня грузным телом. При этом он все время вполголоса командовал шоферу: «Давай вперед!.. Молодец!.. Теперь возьми правее!.. Экий балда!»
   Я не люблю, когда меня называют «господин». Представьте свое имя, связанное с официально холодным «господин», и вы непременно почувствуете себя так, словно в вас что-то застыло или оборвалось, словно вам уже предлагают идти на пенсию. Однако есть люди, которым чопорное обращение «господин такой-то» вполне подходит. Мой сосед в автобусе был именно из таких. Стоило лишь посмотреть на его феску, на сердитое лицо, на его шею и седую щетину, как сразу же чувствовалось, что к нему следует обращаться «господин…». А если назвать его просто по имени, он обидится и рассердится. Да и сам он станет величать вас «господин такой-то», чтобы вы не забыли в разговоре обращаться к нему так же.
   По всему было видно, что мой сосед — ревностный блюститель приличий: он ничего не прощал людям. Однако сам он с той минуты, как сел рядом со мной, ни разу не вспомнил о приличиях. Он один занял две трети сиденья и уперся локтем мне в бок, заглядывая поверх моего плеча в газету. Не выдержав, я сложил ее и отдал ему. Он пробежал беглым взглядом по заголовкам и тут же вернул мне. Однако едва я развернул ее снова, как опять почувствовал у своего плеча его физиономию. Потом он принялся разглядывать мое лицо, словно желая убедиться, что я действительно похож на одного из его знакомых. Когда я вынул бумажник, чтобы заплатить за проезд, он стал изучать его содержимое и возмущенно фыркнул, обнаружив, что бумажник пустой. Даже мои ботинки не укрылись от его пристального взгляда. Вероятно, он хотел узнать, новые они или уже побывали в ремонте, а заодно определить и качество носков. Смутившись, я спрятал ноги дальше под сиденье, чтобы успокоить его и себя тоже. Тут ему поневоле пришлось отвернуться от меня, и он уставился на девушку и молодого человека.
   Я сидел далеко от окна, и мне ничего не оставалось, как только наблюдать за пассажирами. Однако этого развлечения хватило ненадолго. С первого взгляда можно было понять, что все они — точные копии моего бесценного соседа. Тогда я тоже обратил свой взор к юноше и девушке. Я заметил, как менялось выражение лица юноши, пока он рассматривал свою попутчицу, ее волосы и фигуру. Очевидно, она понравилась ему. Может быть, сначала она привлекла его внимание, как всякая хорошенькая девушка привлекает внимание молодого человека, но потом я увидел, как улыбка на его лице становилась все шире, лицо засветилось, пальцы возбужденно и бессознательно терзали цепочку. Я подумал: «Прекрасно. Он хочет заговорить с ней».
   Юноша сколько угодно может смотреть на девушку, это легко и просто. Улыбнуться ей — еще проще. Но вот заговорить с ней — уже проблема. Я помню, эта проблема занимала все наше поколение, когда мы были студентами. Вероятно, среди нас не нашлось бы ни одного, кого бы она не мучила.
   Чуть ли не каждый день кто-нибудь из друзей отзывал меня в сторону и начинал длинные предисловия, пытаясь уверить, что речь идет не о нем самом, а об его товарище, а потом забывался и продолжал взволнованно: «Я люблю, я обожаю ее! Она такая красивая! Я ее вижу каждый день, сижу рядом с ней на лекциях (или в автобусе) и часто улыбаюсь ей; иногда мне кажется, что и она мне улыбается… Ну, скажи, что мне делать?» И я советовал: «Заговори с ней!» Тогда несчастный начинал нервно смеяться и восклицал: «Это я и сам знаю! А только как? Как мне с ней заговорить?» С этим вопросом он обращался, конечно, не только ко мне; я был лишь одним из многих, кому он поверял свои сомнения и кого просил о помощи. Однако проблема так и оставалась неразрешенной многие месяцы, а иногда и годы. Один мой товарищ любил свою избранницу целых пять лет, не осмеливаясь заговорить с нею. А когда наконец, собрав всю свою храбрость, он выпалил ей несколько заготовленных фраз, то так растерялся, что, пробормотав какие-то извинения, тут же убежал, не дожидаясь ответа.
   А девушкам тоже не легче. Правда, они не кричат всему миру о своих чувствах, как юноши. Они страдают молча; пылающий в их груди огонь, который разгорается еще сильнее от нежных песен и романсов, не погасить слезами и вздохами.
   Так мы и существовали — юноши и девушки, — обмениваясь взглядами и улыбками, и при этом нас разделяла невидимая, неизвестно кем построенная, прозрачная стена, которую никто не отваживался разрушить… Но наше время прошло. Мы и не заметили, как соседские ребятишки, недавно еще совсем маленькие, выросли, голоса их окрепли, а у некоторых даже появились усы. Теперь в разговоре с нами они не перестают повторять, что они уже взрослые…
   А юноша все улыбался, смущенно и растерянно, вертел головой и переминался с ноги на ногу. Он то искал что-то глазами под сиденьями, то вдруг поднимал голову и принимался изучать потолок автобуса, при этом изо всей силы сжимая поручень, чтобы показать, какие у него крепкие мускулы, потом оглядывался на пассажиров и тут же снова обращал свой взгляд к девушке.
   Я усмехнулся. Перед юношей стояла та же проблема, которая в свое время так затрудняла нас. Смущение его было очевидно, и я был готов держать пари, что ему не добиться успеха там, где терпели неудачу мы.
   Он продолжал атаковать девушку взглядами, но та упорно не поднимала глаза и смотрела на своего маленького брата. Однако на лице ее блуждала легкая загадочная улыбка. Было ясно, что хотя она и не видит устремленных на нее взглядов юноши и притворяется, будто даже не замечает его, но отлично знает и о его присутствии, и об этих настойчивых взглядах, словно у нее тысяча невидимых глаз, тайно сообщающих ей обо всем, что происходит вокруг.
   Я увлекся этим состязанием. Мне хотелось, чтобы все так и оставалось: юноша продолжал бы быть растерянным и смущенным, а девушка — неприступной и стойкой.
   Внезапно я обнаружил, что не один слежу за молодыми людьми. Случайно встретившись взглядом с моим соседом, я догадался, что и он тоже наблюдает за этой парой. Мы оба смутились, и он, нахмурившись, сделал вид, будто смотрит прямо перед собой. Это, однако, не мешало ему, скосив глаза, украдкой следить за происходящим. И сам я, хоть и был смущен, все же продолжал бросать незаметные, как мне казалось, взгляды в ту же сторону, боясь прозевать развитие событий. Оба мы старались не смотреть друг на друга, а если взгляды наши нечаянно встречались, мы тотчас устремляли их на человека с приплюснутым носом, который стоял рядом с нашими героями, и начинали усердно рассматривать его физиономию. Так мы играли в прятки…
   Но вот автобус притормозил, потом снова двинулся вперед. Обычно, когда автобус после остановки резко трогается с места, пассажиры отклоняются назад и толкают своих соседей, потом оборачиваются, смущенно улыбаются и просят прощения. Точно так же было и на этот раз. Юноша повернулся к девушке и, улыбнувшись, извинился. В ответ она тоже вежливо улыбнулась. Я уверен, что сердца у всех нас четверых забились в эту минуту сильнее. Юноша пришел в необычайное волнение, даже ноги его задвигались нервно и возбужденно, словно пытаясь устроиться поудобней среди окружавших их многочисленных толстых ботинок. Его лицо то морщилось, то расплывалось в улыбке, то вздрагивало. Один раз он вдруг обернулся к своей соседке, как будто решив что-то, но тут же отказался от своего намерения.
   Девушка крепко держала за руку брата, уставившись куда-то в угол, и больше уже не оборачивалась.
   Я взглянул на соседа. Он распахнул пальто, очевидно ему стало жарко. Забыв о приличиях, он всем телом подался в сторону, где стояли те двое, и ни на мгновение не отрывал от них взгляда…
   В это время юноша неожиданно повернулся и, нагнувшись к девушке, снова стал извиняться, да с таким видом, будто сообщал ей что-то необычайно важное. На этот раз девушка ничего не ответила, только низко опустила голову и покраснела. Я был взволнован. Наступал критический момент. Но тут один из пассажиров, толстый, с большим животом, стал пробираться вперед и своей огромной фигурой заслонил молодых людей от нас. Каково же было негодование моего соседа! Стремясь скорее вернуться к волнующей сцене, мы оба бросали на толстяка такие гневные, испепеляющие взгляды, что просто удивительно, как он тут же не воспламенился или не расплавился. Бедняга, конечно, почувствовал наше возмущение. Он стоял растерянный, не в состоянии понять, в чем его вина и что нужно сделать, чтобы мы были довольны. Мой сосед немедленно пришел ему на помощь и тоном, не терпящим возражений, скомандовал:
   — Пожалуйста, не бойтесь пройти дальше!.. Там дальше совсем свободно!.. Проходите же!.. Зачем стеснять себя и других, если впереди свободно?!..
   Толстяк сразу двинулся вперед, рассыпаясь в благодарностях за заботу. А мы снова вернулись к происходящим событиям. Я боялся, что мы пропустили самое главное, но нет — слава Аллаху! — ничего еще не произошло, кроме того, что девушка подняла лицо, а юноша взялся левой рукой за поручень над головой, и его локоть слегка касался ее волос. Я заметил, что губы его шевелились, словно он тренировался, прежде чем произнести что-то. Мне это было знакомо. Точно так же делали и мы когда-то, хотя обычно это кончалось тем, что слова застревали на губах. Однако юноша поборол себя и быстро произнес:
   — Я встречал вас в университете, на филологическом, не так ли?..
   Он еще не кончил говорить, а лицо девушки уже исказила гримаса гнева. Она отвернулась, видно, при этом очень сильно сжав руку брата; тот попытался выдернуть ее, но безуспешно.
   По правде говоря, мне не понравилось, что она рассердилась так быстро, будто только и ждала, что юноша заговорит с нею… И потом зачем она так нервно сжимает пальцы бедного малыша?
   Я взглянул на юношу, ожидая увидеть его побледневшим и обескураженным. Мы в свое время подобные потрясения переживали неделями, а то и больше. Целые дни мы только и думали о том, что произошло, вспоминая подробности и умирая от стыда и отчаяния. Мы ругали себя, упрекали того, кто нам советовал, проклинали судьбу и даже помышляли о самоубийстве. Однако на лице юноши я не заметил ни малейшей бледности, ни единой капли холодного пота. В нем решительно ничего не изменилось, он был абсолютно спокоен, словно тоже ждал ее первого гнева и был готов к нему. Более того, он снова наклонился к девушке и опять спросил:
   — Так, значит, вы не с филологического?
   Ни один волос не шевельнулся на ее голове, словно она и не слышала. Будь я на месте этого юноши, я немедленно выскочил бы из автобуса и пошел бродить по улицам, чтобы забыть о своей неудаче. Но что это? Неужели он хочет задать свой вопрос еще раз? Да, вот он снова наклонился к ее лицу и прошептал:
   — Так, значит, вы едете не туда?
   Девушка оставалась неподвижной, только губы ее презрительно сжались. Я понял, что ее терпение иссякло. Горе ему, если он решится сделать еще одну попытку!
   И все-таки он решился. Приблизившись к ней вплотную, он быстро и нетерпеливо прошептал:
   — Тогда, наверно, вы едете домой?
   Я затаил дыхание. Было ясно, что он потерпел неудачу и на этот раз. Но тут я заметил, как кончик этого дурацкого конского хвоста на ее голове слегка дрогнул. Сперва мне показалось, что это произошло случайно, но потом я понял: девушка сделала это движение сознательно — она утвердительно кивнула головой!
   Тотчас, прежде чем она успела одуматься, юноша произнес быстро и победоносно:
   — В Гизу^[25], не так ли?
   — Да, — смущенно улыбнувшись, ответила девушка.
   С досады я чуть не стукнул этого глупого мальчишку, ее братца, беспечно глазевшего в окно. Потом я отвернулся, предоставив досматривать сцену своему дорогому соседу, лицо которого выражало восторг и нетерпение. Он сидел, вытянув шею так, что одно его ухо почти касалось рта юноши, а другое рта девушки.
   Дальнейшие события развивались быстро. Юноша опять говорил что-то твердым голосом уверенного в себе мужчины, настойчивость которого победила женскую скромность.
   Девушка совсем забыла о братишке. Она выпустила его руку и не замечала, как малыш безуспешно старается снова поймать ее пальцы. А конский хвост у нее на голове так и летал во все стороны, совершая горизонтальные, вертикальные, овальные, круговые и разные другие движения.
   Собираясь выходить, юноша повысил голос и решительно сказал:
   — Так, значит, договорились.
   Конский хвост сделал несколько утвердительных вертикальных движений.
   — А вы не забыли номер?
   Хвост качнулся горизонтально.
   — Ну и какой же?
   Она смущенно подняла на него глаза и робко спросила:
   — Не 899?
   Потом, помолчав немножко, отчеканила:
   — 899592.
   Лицо юноши засияло, он едва не обнял девушку.
   — Браво! Какая же вы умница! А когда вы позвоните?
   — Может быть, завтра.
   — Нет, сегодня.
   — Я посмотрю.
   — Сегодня.
   — Ну хорошо, сегодня.
   Я был уверен, что, если бы не люди вокруг, он бы поцеловал ее.
   — Только будьте осторожны, — прошептал он. — У моего брата голос очень похож на мой. Убедитесь сначала, что это я отвечаю вам.
   — А как же я узнаю?
   — Я скажу: говорит Ахмед.
   — Вас зовут Ахмед?
   — Да. А вас?
   Она потупилась, и хвост на ее голове вздернулся высоко вверх, как выброшенный флаг капитуляции. Она так тихо произнесла свое имя, что невозможно было разобрать. Однако юноша услышал. Я понял это, когда он сказал:
   — Какое красивое имя!
   И дерзко добавил:
   — Как и вы сама!
   Мой сосед вздрогнул, как ужаленный, и втянул голову в плечи, будто слова юноши имели к нему прямое отношение. Однако спустя мгновение он занял свою прежнюю позицию, стараясь не пропустить ни единого звука.
   Автобус был уже почти у самой остановки, но юноша не торопился и, прежде чем направиться к выходу, сказал:
   — Если бы не лекции, я проводил бы вас… Так, значит, мы договорились?
   — Договорились.
   — Сегодня?
   — Сегодня.
   — А вы помните номер?
   — Я ни за что его не забуду!
   — Повторите-ка!
   Я попытался вспомнить номер телефона, но безуспешно. А она быстро и четко, как диктор телевидения, произнесла: 899592.
   Юноша был в восторге.
   — Браво! Я буду весь день сидеть у телефона. О ревуар!
   По лицу девушки разлился румянец. Юноша спрыгнул с подножки, и она проводила его долгим взглядом, любуясь его походкой. Потом рука ее безвольно упала, так что мальчик смог опять ухватиться за нее. Я не был уверен, вспомнит ли девушка в таком состоянии, что на следующей остановке должна сходить. Но вот она потянула брата за руку и стала пробираться к выходу. Не успела ее стройная фигурка скрыться за спинами толпящихся в проходе людей, как мой сосед, словно очнувшись, всплеснул руками и заговорил громким сердитым голосом, будто обращаясь к пассажирам за помощью или приглашая их в свидетели:
   — Что за дикость! Что за невоспитанность! В какой стране мы живем! В каждом автобусе нужно поставить полицейского, пусть смотрят за нравственностью. С этим нужно бороться, как с воровством! Безобразие! Клянусь Аллахом, если бы не мы, он стал бы ее обнимать, а она бы и слова не сказала. Это же позор! Я сам своими ушами слышал, как он дал ей номер телефона. Не так ли, уважаемый господин? Не иначе как наступает светопреставление! Клянусь Аллахом, оно уже, наверно, наступило! Наверняка наступило!..