Анну Васильевну Серову поймали с самогоном. Впрочем, так её в деревне никто не звал. Для односельчан она была Нюркой Козой (за что прозвали – сказать невозможно, но в деревне прозвище, как медаль, на всю жизнь), для соседок – просто Анькой, и только для одного человека – Сергея Яковлевича Пименова – была она Анечкой. Так величал он её, по-хозяйски усаживаясь за вдовий стол, расправляя усы. А усы у Сергея Яковлевича были пышные, пшеничного цвета, ни дать ни взять – кот Мурлыка с картинки.
   Наверное, за внешнюю солидность и степенность избрали Сергея Яковлевича, колхозного завхоза, председателем товарищеского суда. И теперь именно ему предстояло решить, как быть с Нюркой.
   А дело было так. К Нюрке, колхозной доярке, на масленицу пообещался в гости зять Колюха с дочерью. Теперь уже и рассказать трудно, как Катька подцепила Колюху. Сама она в мать – на язык звонкая, как бубен, оборотистая, за словом в карман не лезет.
   А Колюха – прямая противоположность Катьке, молчит, будто во рту пятаки катает, а сам что жердина осиновая – высокий, сухой, и кличка у него – Полтора Колюхи. За его рост. В тракторе своём он с трудом помещался, но работал старательно. Его в пример ставили. Правда, трактористы, собригадники его, так говорили: «Зря порох тратят на Колюху. Он нашёл – молчит, потерял – молчит».
   Наверное, только Нюрка да её дочь знали, что голос у Колюхи проявлялся за рюмкой. Пил он редко, по праздникам, дома или у тёщи, поэтому доблести его другим были неизвестны. Выпив гранёный, любил Колюха поговорить о жизни, и главное – о своей морской службе. Послушать его – так на Колюхе весь наш могучий флот держался – такие он умные речи командирам говорил, а решения принимал, что иному адмиралу и на ум не придут.
   Выговорившись, Колюха начинал петь свою любимую:

 
Летят утки,
Летят утки.
И два гуся…
 

   Голос у Колюхи был какой-то надтреснутый, – будто пластинка старая крутится – хрипит, потрескивает. Но Колюхе горя мало – он полдня мог тянуть про то, как утки летят…
   В то утро Нюрка во всю готовилась к визиту зятя. По этому случаю сложил голову самый жирный петух, натиралась лапша, а на кухне пыхтел самогонный аппарат. Тут и нагрянул участковый Кузьмин, который на деревне сам был большим «специалистом» насчёт выпить. Недаром он про себя говорил:
   – Хороший нос за три дня выпивку чует.
   Обнаружив Нюркино «злодеяние», Кузьмин сел к столу писать протокол. Двое понятых, прихваченных на всякий случай, топтались у порога. Нюрка тоже присела робко к столу, обхватила голову руками, запричитала:
   – Дорогой Александр Лукич, прости меня, грешную, бес попутал! Да чтоб ему провалиться (намёк на зятя), да сгореть ему синим огнём.
   Кузьмин поднял руку, будто машину останавливал:
   – Перестань выть! Мешаешь документ писать…
   Нюрка прекратила причитания, захлюпала носом. Один из понятых, бригадир Егор Бабкин, попросил:
   – А может быть, правда, простил бы, Александр Лукич? Дело понятное – бабье. Они, эти зятья, в любую трату введут. Давай, Васильевна, готовь закуску, тут и опробуем твою продукцию, – и в предчувствии удовольствия начал потирать руки.
   Нюрка вскочила, хотела, видимо, и в самом деле накрывать на стол, но Кузьмин рявкнул:
   – Отставить! Закон надо блюсть.

* * *

   Сергей Яковлевич тоже слыл в деревне законником. Должность колхозного завхоза, видимо, приучила его к аккуратности, исполнительности. Когда ему доверили быть председателем товарищеского суда, он сразу, несмотря на свои пятьдесят, словно подрос, выше стал. И тело своё носил, будто хрустальную рюмку – разбить боялся. Его высокая, ещё стройная фигура корабельной мачтой плыла по деревне, и некоторые остряки пускали вслед:
   – Ишь как идёт, будто верхом едет!
   На остряков шикали, а сам Сергей Яковлевич неторопливо и с достоинством поворачивал голову:
   – Никак это ты, Киндюхин, шутки шутишь? Ты бы юмор свой укоротил! Юморист-сатирик, а сено в колхозе воруешь…
   Киндюхин, тракторист, резвый на язык малый, примолкал: он, и правда, на прошлой неделе, когда на лошади обедать приезжал, сбросил дома охапку сена. Попробуй, возрази – штраф припечатают.
   И только Нюрка Коза давала Сергею Яковлевичу «окорот»:
   – Ты, Серёженька, не очень высоко возносись, а то от важности, как пузырь, лопнешь…
   Любовь у них была старая. Лет двадцать назад, когда по пьяному делу утонул в пруду муж Нюрки, не оставил Сергей Яковлевич вдову без внимания. Впрочем, тогда он был холостяком ещё. Чем привлёк вдову – трудно сказать, но «роман» продолжался лет десять. И даже после того, как Сергей Яковлевич, наконец, женился. Нюрке он ситуацию объяснил так:
   – Дорогая Анечка, сама понимаешь – мне авторитет нужен. А какой авторитет у мужика будет, если он девку за себя взять не может. Всю жизнь смеяться над таким будут. Скажут, ничего не стоящий человек, коль с наследством берёт…
   Нюрка в день свадьбы ревела, как резаная, но недаром говорят: бабьи слёзы, что воскресный дождь – до обеда. Видимо, отошла душой быстро. И никто не удивился, когда через несколько дней в вечерних сумерках встретили сельчане Сергея Яковлевича, вышагивающего к дому Нюрки.
   Теперь Пименову предстояло решать судьбу Нюрки.
   «Конечно, – думал он самовлюблённо, – у меня и у самого ума хватит как поступить, да вот народ поддержит ли?»
   Из райотдела милиции Пименову протокол, составленный Кузьминым, поступил с припиской: обсудить на товарищеском суде. И если характеризуется положительно, в первый раз провинилась, можно на месте оштрафовать, а если злостная самогонщица, тогда судом дело пахнет, к уголовной ответственности привлекать надо.
   Егора Бабкина, бригадира, дружка своего старого, Сергей Яковлевич застал дома, тому не нужно было объяснять ситуацию: знал сам всё досконально. Не случайно шутил в своё время:
   – Я у тебя, Сергей, как посол для особых поручений. Надо тебе Аньку увидеть, вмиг организую…
   Поэтому Пименов спросил с ходу:
   – Как поступать будем с Нюркой?
   Егор человеком слыл мягким, душевным, недаром его в деревне любили. Но в тот вечер – неизвестно какая блоха укусила – начал грубо, будто не было между ними многолетней дружбы:
   – Ты чего хвостом заюлил, как пёс приблудный? Сам решай, у совести подсказ спрашивай. Моё мнение при мне останется…
   Домой Сергей Яковлевич возвращался, как побитый, плечи втянул в полушубок. Конечно, прав Егор – совесть у человека должна быть. И разве не его, Пименова, Анечка все эти годы как самого дорогого гостя встречала, миловала, на белую простынку укладывала. Эх, жизнь, и сейчас вспомнить приятно! Если рассудить здраво – так самое памятное в жизни только с ней и было.
   Всё сном снилось, как летом однажды попросил её выйти вечером за деревню – буду, мол, из райцентра на лошади ехать – подхвачу. А в райцентровском ресторане дружки подсели – пропадай, моя телега, все четыре колеса! Часов до десяти, до закрытия, прогуживались, да два часа езды. Ехал весёленький, забыв уже, что и встречу назначал. А к родной деревне подъехал – стоит Анечка на канаве, белеет платье в темноте. Вот она, любовь!
   А теперь за всё хорошее под суд, за решётку? Да ни за что в жизни, пусть хоть что подумают – решения иного не будет, кроме штрафа!
   С этим планом и в дом вступил. А дома – снова как колом по голове, жена Ксения с порога вступилась:
   – Что с подругой своей делать будешь? По всей деревне разговоры – Пименов любовь свою в беде не оставит. Небось, уж верёвочку свил, чтоб утопленнице кинуть? Любовь то, она в огне не горит, в воде не тонет… .
   Хотел Сергей Яковлевич врезать грязным носком Ксении по физиономии ядовитой, но сдержался – хай поднимет такой, что вся деревня сбежится. Поэтому и в постель улёгся без ужина. Ей бы промолчать дальше, Ксении-то, а она вожжу закусила:
   – Авторитет-то свой как беречь будешь? За клок сена – штраф, а уголовников под защиту, председатель подмоченный!
   Вскочил как ужаленный Сергей Яковлевич, в подштанниках белых семафором встал:
   – Ты меня в чём упрекаешь, стерва? Нужно будет, и тебя посажу.
   – Меня – это ты просто сделаешь. А вот любовь свою…
   – Посмотрим, – прохрипел Сергей Яковлевич. А ночью окончательно вывод пришёл. Было, да прошло. Пусть сама за свои поступки отвечает. Всю жизнь за грехи ношу нести, что ли? Будет потом каждый пьяница показывать – вон он, Сергей, борец за справедливость, свой кусок не упустил…
   «Нет, дорогая Анечка, сама выкручивайся», – подумал и с тем уснул.

* * *

   На какое другое собрание – не дозовешься, а тут народ валом валит. В красном уголке – вся деревня. Сергей Яковлевич пока к столу протиснулся, взмок весь.
   «Кино, вишь, хотят увидеть, – ожесточился Пименов. – Ну, я сейчас вам сорву сеанс… Примем решение – передать дело в суд – и баста. Сергей Пименов себя не уронит, честь не замарает». Но исподлобья глаза кинул на первую скамейку – и в упор, как выстрел, Анечкин взгляд. Будто кипятком плесканула. Поэтому и начал, чуть смущённый, приглушённо, не как раньше намечал.
   – Тут у нас, граждане, деликатное дело поступило на сельчанку нашу Анну Васильевну Серову. Обвиняется в самогоноварении, факт совершившийся…
   Дальше Сергей Яковлевич хотел подробно изложить дело, но вспомнил, что собирался «сеанс сорвать», сказал уже другим, бодрым голосом:
   – Тут обсуждать нечего – разговор короткий. Пусть народный суд решает. Закон есть закон… Ставлю на голосование…
   Немая сцена длилась с минуту, а потом члены товарищеского суда зашептались, в зале зашумели. И тут Егор Бабкин первым голос подал:
   – Так, что ли, граждане, поступать будем?
   Не понял сначала Пименов – в поддержку его или против дружков заговорил. Понял одно – собрание долгое будет. А продолжение доярка Евдокия Дворкина дала. С места её будто пружиной вверх толкнуло:
   – Это что ж получается, товарищи? Закон – он, конечно, есть – за самогонку сажать… И Нюрку сажать можно – заслужила… А коров кто доить будет? Может, завхоз наш, законник?.. Между прочим, Сергей Яковлевич, с чужими бабами спать – тоже закон есть?
   – Ты кого в виду имеешь? – спросил Пименов. Но в хохотавшем зале вряд ли что услышала Евдокия.
   Сергей Яковлевич сидел, словно варежку проглотил. А собрание, как костёр лесной, разгоралось – не унять. Говорили про Нюрку, а глядели… На него глядели, на Сергея Яковлевича! Уже в конце Егор Бабкин вроде бы итог подвёл:
   – Что с законом у нашей сельчанки Анны Васильевны дорога перехлестнулась – яснее ясного. Но позору трудовому человеку и от нашего собрания хватит. Так, что ли, Серова?
   – Честное слово, так и есть, – промолвила Нюрка.
   – Ну, вот и хорошо, – продолжал Егор, – а то кое-кому деликатным это дело показалось. Поделикатничаешь, а человек за один проступок в тюрьму сядет.
   Когда голосовали за штраф, Сергей Яковлевич поднял голову, в зал поглядел сквозь частокол рук. Но свою не поднял, она к шапке словно прилипла. Егор Бабкин и здесь инициативу взял на себя, сказал:
   – Меньшинство не считается. И кто-то громко захохотал.

* * *

   Вечером Сергей Яковлевич шагал злой, словно разъярённый бык. У крыльца своего дома стоял Егор Бабкин, наверное, кого-то ждал и, когда Пименов поравнялся с ним, окликнул:
   – Зашёл бы, Сергей Яковлевич…
   – Смысла не вижу…
   – А ты без смысла, на минутку в баню мою загляни…
   Баня – место памятное, не раз с Егором за бутылкой сиживали, от женских глаз скрываясь. «А может, и к случаю, – подумал Сергей Яковлевич, – как Егор шутит, надо пар спустить…» С тем и в калитку потопал…
   По первому стаканчику молча выпили, огурцом похрумкали. Сергей Яковлевич потянулся к бутылке – по второй рюмке, но Егор рукой загородил:
   – Как молодой – торопишься…
   – Да так, на душе плохо, с вином легче.
   – Значит, совести на глоток есть… – Егор глянул ехидно.
   – Так ты что думаешь? – Сергей Яковлевич заорал. – Не прав я? Принципами торговать заставляешь!
   – Ты, Сергей, перед кем спектакль устраиваешь? Передо мной? Я тебя насквозь вижу! Был бы ты принципиальный – чёрт с тобой – живи, именно такие люди обществу нужны… А ты не принципиальный – трусливый, всю жизнь к себе уважение ищешь, а тех, кто рядом с тобой, – в грош не ценишь. Живёшь по принципу: и рыбку съесть, и в сторонку сесть. Ты хоть её любил когда, Анну-то?
   – Спрашивать не надо… Сам знаешь…
   – Ну, и врёшь ты! Не любил ты, а так, рядом с Анной бока грел. А она тебя действительно любила. Кстати, знаешь, чью водку пьём?
   – Чью?
   – Она после собрания подбежала, бутылку эту мне в карман сунула. Говорит: «Выпейте с Сергеем, я на него зла не имею, он всё правильно говорил». Я её дурой обозвал, бутылку хотел выбросить, да жалко стало – добро всё-таки.
   – Сволочь…
   – О себе говоришь? – снова ехидно спросил Егор.
   Дальше Пименов сидеть не мог. Схватив полушубок с лавки, выскочил на улицу, споткнулся. Морозным снегом обожгло руки. Но Сергею Яковлевичу показалось, что ему кто-то на них бензином плеснул, поджёг. И он завыл от страха протяжно, по-собачьи.