[Стенание – пролог не переведен]
 

I

 
   С той поры уже минуло несколько лет.
   Я на родину шел, и в тенистой теснине,
   Где с гортанным журчаньем распелся Дебет
   И течет, от начала времен и поныне,
   Где Ахпат-Санаины с обрывистых скал
   Молча молятся, руки воздев к небосводу,
   Там, застигнутый мраком, приют я сыскал,
   На ночлег напросясь к старику-садоводу.
   Он возился, ворчливо ропща на судьбу
   Под одним из деревьев плодового сада.
   – Здравствуй, дед!.. И ладонь прислонивши ко лбу,
   Он взглянул на меня: – мол, чего тебе надо?
   С холодком на привет мой ответствовал дед,
   Осмотрел подозрительно, снова и снова,
   И повел к шалашу, за собою вослед,
   Нежеланного, чуждого гостя ночного.
   Я молчал, а старик бормотал на ходу:
   – Мы пропали; житья нам не будет на свете,
   Коль в такие ущелья, на нашу беду,
   Проторили дорогу бездельники эти.
   Горожанин проник в наш глухой уголок
   Не с добром, – знать опять увеличили подать.
   Хочет выведать: как бы содрать им налог,
   А иначе – зачем ему здесь колобродить?
   Хочет вынюхать: где еще водится скот
   И в хлевах не пустуют кормушки да ясли,
   Чья жена не увяла еще от невзгод
   И в глазах у нее огоньки не погасли.
   Все лесные стволы он сочтет по пути,
   Словно вор, станет рыться в отцовских могилах;
   Он сочтет: сколько за день яичек снести
   Наша сельская курица в силах.
   Ишь, какую он шапку чудную надел!
   И 6 одежде чудной… Здесь таких не бывало.
   Старикан приумолк, тяжело закряхтел,
   Опираясь на заступ, шагал он устало.
   В шалаше предложил он устроиться мне
   – Землю ветхою тканью покрыв шерстяною,
   Усадил меня, сам же застыл в тишине,
   Продолжая стоять на ногах предо мною.
   Поднял голову, взор на пришельца вперил,
   Что некстати себя навязал ему в гости,
   И раскатистым голосом заговорил,
   Не скрывая ничуть отвращенья и злости:
   – Спрос не грех, господин! К моему шалашу
   Ты откуда пришел, и куда ты с рассвета
   Дальше двинешься? Кто ты? Скажи мне, прошу…
   И старик продолжал, не дождавшись ответа:
   – Кто б ты ни был, я счастья желаю тебе,
   Долгой жизни,здоровья, удачи в дороге,
   Чтоб ты мог сострадать нашей горькой судьбе,
   И узнал,- как живет земледелец убогий.
   Наши дни издавна преисполнены тьмы,
   Люди здешних ущелий вконец обнищали.
   Мы всего лишены, обездолены мы,
   Царь небесный лишь знает о нашей печали.
   Ты ученый, ты умный, ты сердцем не злой,
   Устреми же на нас твои взоры благие,
   Убедись, как в горах, с каменистой землей
   Мы воюем, – голодные, полунагие.
   Что руками добудем – не можем до рта
   Донести. Погляди: столько пролито пота,
   И опять голодуха, опять нищета, -
   Бесполезны старанья, напрасна работа…
   – Отчего же, в таком благодатном краю
   Голодает народ, передышки не зная?
   Может быть истощили вы землю свою,
   Или ваших лишений причина иная?
   – Как сказать… Да прославится имя царя,
   Да незыблемо правит он в нашей-отчизне.
   Я не смею его виноватить зазря.
   Пусть господь пресечет наши жалкие жизни!
   На кого обижаться? В теченье веков,
   Поневоле, стерпелись мы с долей любою…
   Ты еще не поведал мне:,кто ты таков?
   Я хочу говорить откровенно с тобою!
   – Я читаю… – Читаешь! – воскликнул старик, -
   Ты псаломщик? Зачем не признался мне сразу?
   Погоди-ка немного, я выйду на миг…
   Дед покинул шалаш, не закончивши фразу.
 

II

 
   Он вернулся с дровами, прибавил огня,
   Озарившего темень мерцающим светом,
   Вновь приветствовал гостеприимно меня,
   И добра пожелал, по старинным заветам,
   У костра мы сидели. Внизу, под горой,
   Клокотала в ущелье река; временами,
   Как дыханье теснины, оттуда сырой
   Веял ветер в лицо, пролетая над нами,
   И ночные, бессонные птицы подряд
   Причитали, потоку плакучему вторя,
   Стонет птица-Сестра:- Где ты, мертвый мой брат! [Существует легенда о том, что бог, вняв мольбам девушки-сиротки, обратил ее в ночную птицу, спасая от насильника. Брат погиб, спасая ее честь]
   Крик совиный – как стон безутешного горя.
   Смутный ужас, и вместе – глухая тоска
   Нераздельно-царили средь ночи беззвездной…
   Вот донесся откуда-то издалека
   Вой голодного волка – зловещий и грозный.
 

* * *

 
   Дед с кряхтеньем прилег по соседству с костром,
   Самосадом набил свою трубку большую
   И, вздохнув, забубнил, как стихающий гром:
   Расскажи мне про город, усердно прошу я!
   Расскажи про газеты, про то, что в цене
   И про то расскажи, что осталось дешевым,
   Про живых и про мертвых поведай ты мне,
   Я с другими людьми поделюсь твоим словом.
   Говорят, будто трое царей меж собой
   Порешили, – хоть это по моему враки, -
   Что лишится престола затеявший бой,
   И отречься от власти придется вояке.
   Нет! Подобному чуду поверить нельзя!
   Разве вправду владыки такие бывают?
   Искони короли и цари и князья
   Разоряют народы, людей убивают!..
   – Дед, оставь, ради бога, князей и царей!
   Опротивел мне город, газетные сплетни,
   Лучше ты о селе расскажи мне скорей,
   О его повседневной нужде многолетней!
   Уснехвулся угрюмо старик-садовод:
   – Что ты ищешь, прийдя к нашим жалким халупам?
   Кто не умер еще, тот, конечно, живет;
   Так и мы существуем, завидуя трупам.
   Корка черствого хлеба – вот наша еда,
   Да и та еще где-то мерещится в небе.
   Можно ль жизнью назвать прозябанье, когда
   Человек не уверен в сегодняшнем хлебе?
   Ты хотя бы меня, для примера, возьми:
   Мне уж восемь десятков, но в здешнем ущелье
   Весь мой век, я совместно с другими людьми,
   Бедовал и не знал, что такое веселье.
   Всухомятку, все лето, как вьючный осел,
   Днем и ночью, толкусь на крутом косогоре.
   Воевать мне приходится с тысячей зол,
   Не могу превозмочь лишь последнее горе.
   От земли – ни убытка, ни прибыли мне.
   То, что сад мне дает, на него же я трачу.
   Черт с деньгами, когда б они были в мошне!
   Я б не жаловался на свою незадачу.
   Я за хворст плачу, дабы ночью присесть
   У костра; мой шалаш, – ты поверишь едва ли! -
   Из-за нескольких веток раз пять или шесть,
   Сторожа-лесники меня в суд вызывали!
   В незаконной порубке винят, в грабеже,
   Объясняешь – никто тебя слушать не станет.
   Старший писарь грозит и рычит, и уже
   Загребущую лапу за взяткою тянет.
   Вор – с одной стороны, волк – с другой стороны;
   Чуть замешкался, – тащат из дома, из хлева!
   И в своем же добре мы уже не вольны.
   То ли вправо бежать, то ли кинуться влево?
   Только к старосте ты не ходи, потому,
   Что врага наживешь; ведь следы лиходеев,
   Разорителей наших, приводят к нему.
   Пожалеешь, судебное дело затеяв!
   Он предложит, пожалуй, стакан кипятка,
   Рюмку водки, и скажет в конце разговора:
   – Ты ступай себе, дед! Спи спокойно пока!
   Накажу я, как следует, наглого вора…
   Гнусный мир! Хоть беги из него, но куда?
   Стала кровью вода, а любовь – ятаганом,
   Нет у сильного совести, страха, стыда,
   Горе слабому в нынешнем мире поганом.
   Три ружья, на столбе, здесь висели вчера.
   Их владельцы, спасаясь в ночи от ареста,
   Прибежали ко мне, но еще до утра,
   Отоспавшись, ушли в безопасное место.
   Я никак не пойму, размышлял я всю ночь:
   Кто виновен? кого мне считать негодяем?
   Вижу – темные парни; им надо помочь,
   Но теперь из-за них мы невольно страдаем.
   Что ни делай, а нам не сносить головы,
   Кто силен – с тем закон, ну а мы – бессловесны.
   Мы о старых адатах забыли, увы!
   Ну, а новые – нам до сих пор неизвестны…
   Вот, к примеру, один из дворян, из господ;
   Всей земли у него – на плевочек, не боле,
   Но изводит сельчан: сам не сеет, не жнет,
   И другим не дает он использовать поле.
   Он уводит скотину чужую тайком,
   Во владенья свои, чтобы словно по праву
   После выгнать ее, и грозя кулаком,
   От владельца потребовать штраф за потраву.
   Бойко пляшет на свадьбах, толкая народ,
   И усердно – тарелки начальникам лижет.
   Что добудет, – в Тифлисе пропьет и прожрет,
   Без копейки вернется и снова сквалыжит.
   Он однажды сказал: мол, отара Чати
   Потоптала мне часть родового надела!
   А Чати не дается: – Не лги, не крути!
   Приведи-ка свидетелей этого дела!
   Я просил чабана: – Отступись, не перечь,
   Уплати дворянину, не зря молвлю слово.
   Но осталась напрасной разумная речь,
   Уговоров не слушал пастух бестолковый.
   – Нет и нет! – На своем он стоял, как скала,
   И ушел, распрямясь. – Ничего мне не будет!
   И на площади стал, посредине села:
   – Вот – помещик, вот – я; пусть нас люди рассудят.
   Сгоряча заварился у них кавардак
   И Чати обругал его матерным словом.
   У противников часто случается так,
   В перебранках – друг друга не потчуют пловом!
   Ну, а староста – дружбой с помещиком горд;
   Объявился на площади, злой, словно черт,
   Он с холопским усердием влез в перепалку,
   И припас для строптивца здоровую палку.
   Чабана он связал и влепил бедняку
   Столько палок – не счесть, проявляя усердье,
   И грозил: – Я тебя, бунтаря, упеку!
   Не увидишь лорийского солнца до смерти!
   Трое выборных старцев с поклоном земным
   Кончить миром, по сельским, давнишним адатам,
   Умоляли помещика, и перед ним
   Лебезили, назвав миролюбцем и братом.
   – Брат, – сказали, – не важно: кто прав, кто неправ,
   Вы дрались не ножами, а только словами.
   Ведь избили Чати; получай же ты штраф
   И пускай восстановится мир между вами!
   Как насытить помещичью жадность и спесь?
   – Вам прощенье мое обойдется дороже!
   – Больше нет ни гроша. Все, что собрано здесь,
   Это наше последнее, – праведный боже!
   Разве мы живоглота усовестим? Нет!..
   Написал он, чтоб вызвать сочувствие в судьях:
   «Дворянин я, дворяне отец мой и дед,
   А пастух обложил меня матом при людях».
   Вмиг приехал в село некий чин городской:
   На фуражке – значок, бородища – лопатой,
   Прямо к старосте: – Где, мол, такой и сякой,
   Ваш пастух-бунтовщик, подстрекатель заклятый!
   По приказу начальства явился Чати,
   Стал, как столб – несуразный, огромный и дикий.
   Он по-русски не знает ни слова почти,
   Ни законов, – молчит, как джейран безъязыкий.
   Опросили людей, подобрали статью,
   По которой пастух подлежит наказанью
   И Сибирью заплатит за дерзость свою,
   Оскорбив дворянина бесстыдною бранью.
   Трое старцев к помещику снова пошли,
   Поминали обычаи в просьбе покорной,
   Дали, сколько велел и, склонясь до земли,
   Умоляли покончить с размолвкою вздорной.
   – Брат, – сказали, – не злобствуй, побойся греха.
   Вы дрались не ножами, а только словами,
   Получай все, что хочешь, прости пастуха,
   И пускай восстановится мир между вами.
   – Знайте, люди, что кровь мне его не нужна.
   Процедил он сквозь зубы. – Я совестлив тоже,
   Я прощу, коль постелет жена чабана
   В эту ночь господину начальнику ложе!
   У кого еще капелька совести есть,
   Разве скажет, как этот помещик бесчинный?
   Но мужчина, хранящий семейную честь,
   Не замедлит с ответом, достойным мужчины.
   Три ружья на столбе здесь висели вчера…
   Скольким людям судьба предназначила злая
   Стать убийцами, ночью бежать со двора
   И скрываться, в тюрьму угодить не желая!
   Кто виновен? Сужу и никак не пойму:
   Каждый год наши горести множит и множит,
   И одно только ясно уму моему,
   Что подобная жизнь продолжаться не может.
   Этот – вольничать вправе, другой же – ни, ни!
   Слова молвить не смей для своей обороны!
   Я не смыслю, но ты, книгочей, объясни:
   Что за бог предписал нам такие законы?
   У простого и знатного – вера одна,
   Что мужик, что помещик – армяне же оба!
   Одинаково кровь у обоих красна.
   Разве меньше сноровки в руках землероба?
   Все дозволено знати, я ж должен молчать…
   Эх, мой гость, не тревожь наболевшую рану,
   Лучше мне на уста наложить бы печать,
   А не то я гачахом, разбойником стану!..
   Он затих. У костра мы сидели. Река
   Клокотала в ущелье, в глубинах провала,
   И дыхание ветра ночного слегка
   Нас касалось и холодом нас обдавало.