И дед и отец работали. А чем он хуже других?
   И маленький рыжий Мотэле
   Работал
   За двоих.
   Чего хотел, не дали.
   (Но мечты его с ним!)
   Думал учиться в хедере^[1]
   А сделали –
   Портным.
   Так что же?
   Прикажете плакать?
   Нет так нет!
   И он ставил десять заплаток
   На один жилет.
   И…
   (Это, правда, давнее,
   Но и о давнем
   Не умолчишь.)
   По пятницам
   Мотэле давнэл,^[2]
   А по субботам
   Ел фиш.

   Сколько домов пройдено,
   Столько пройдено стран.
   Каждый дом — своя родина,
   Свой океан.
   И под каждой слабенькой крышей,
   Как она ни слаба, –
   Свое счастье,
   Свои мыши,
   Своя судьба …
   И редко,
   Очень редко –
   Две мыши
   На одну щель!
   Вот: Мотэле чинит жилетки,
   А инспектор
   Носит портфель.
   И знает каждый по городу
   Портняжью нужду одну.
   А инспектор имеет
   Хорошую бороду
   И хорошую
   Жену.
   По-разному счастье курится,
   По-разному
   У разных мест:
   Мотэле мечтает о курице,
   А инспектор
   Курицу ест.
   Счастье — оно игриво.
   Жди и лови.
   Вот: Мотэле любит Риву,
   Но … у Ривы
   Отец — раввин.
   А раввин говорит часто,
   И всегда об одном:
   «Ей надо
   Большое счастье
   И большой
   Дом».
   Так мало, что сердце воет,
   Воет как паровоз.
   Если у Мотэле всё, что большое,
   Так это только
   Нос.
   — Ну, что же?
   Прикажете плакать?
   Нет так нет! –
   И он ставил заплату
   И на брюки
   И на жилет.
   . . . . . .
   Да, под каждой слабенькой крышей,
   Как она ни слаба, –
   Свое счастье, свои мыши,
   Своя
   Судьба.
   И сколько жизнь ни упряма,
   Меньше, чем мало, — не дать.
   И у Мотэле
   Была мама,
   Старая еврейская мать.
   Как у всех, конечно, любима.
   (Э-э-э …
   Об этом не говорят!)
   Она хорошо
   Варила цимес
   И хорошо
   Рожала ребят.
   И помнит он годового
   И полугодовых …
   Но Мотэле жил в Кишиневе,
   Где много городовых,
   Где много молебнов спето
   По царской родовой,
   Где жил … господин … инспектор
   С красивой бородой …
   Трудно сказать про омут,
   А омут стоит
   У рта:
   Всего …
   Два …
   Погрома…
   И Мотэле стал
   Сирота.
   — Так что же?
   Прикажете плакать?!
   Нет так нет! –
   И он ставил заплату
   Вместо брюк
   На жилет.
   . . . . . .
   А дни кто-то вез и вез.
   И в небе
   Без толку
   Висели пуговки звезд
   И лунная
   Ермолка.
   И в сонной, скупой тиши
   Мыши пугали скрипом.
   И кто-то
   Шил кому-то
   Тахрихим.^[3]

   Этот день был таким новым,
   Молодым, как заря!
   Первый раз тогда в Кишиневе
   Пели не про царя!
   Таких дней не много,
   А как тот — один.
   Тогда не пришел в синагогу
   Господин
   Раввин.
   Брюки,
   Жилетки,
   Смейтесь!
   Радуйтесь дню моему:
   Гос-по-дин по-лиц-мейстер
   Сел
   В тюрьму!
   Ведь это же очень и очень,
   Боже ты мой!
   Но почему не хохочет
   Господин
   Городовой?
   Редкое, мудрое слово
   Сказал сапожник Илья:
   «Мотэле, тут ни при чем
   Егова,
   А при чем — ты
   И я».
   . . . . . . . . . .
   И дни затараторили,
   Как торговка Мэд.
   И евреи спорили:
   «Да» или «нет»?
   Так открыли многое
   Мудрые слова,
   Стала синагогою
   Любая голова.
   Прошлым мало в нынешнем:
   Только вой да ной.
   «Нет», –
   Инспектор вырешил.
   «Да», –
   Сказал портной.
   . . . . . . . .
   А дни кто-то вез и вез.
   И в небе
   Без толку
   Висели пуговки звезд
   И лунная ермолка.
   И в сонной скупой тиши
   Пес кроворотый лаял.
   И кто-то
   Крепко
   Сшил
   Тахрихим
   Николаю!
   Этот день был
   Таким новым,
   Молодым, как заря!
   Первый раз тогда в Кишиневе
   Пели
   Не про царя!

   Мэд
   На базаре
   Волнуется.
   И не Мэд,
   Весь
   Ряд:
   На вокзал
   По улице
   Прошел
   Отряд …
   Но не к этому
   Доводы,
   Главное (чтоб он сдох!)
   В отряде
   С могендовидом^[4]
   Мотька
   Блох!
   Идет по главной улице,
   Как генерал на парад.
   И Мэд на базаре волнуется,
   И волнуется
   Весь ряд.

   Каждому, слава богу,
   Каким аршином ни мерь, –
   Особая дорога,
   Особая дверь.
   И — так
   Себе,
   Понемногу,
   В слякоть,
   В снег
   Идут особой дорогой
   Люди весь век.
   Радостный путь не многим,
   Не всем,
   Как компот:
   Одни ломают ноги,
   Другие –
   Наоборот.
   Вот!
   . . . . . . . . .
   Ветер гнусит у околицы,
   Горю раввина вторит.
   По торе
   Раввин молится,
   Гадает раввин
   По торе.
   Трогает рыжие кончики
   Выцветшего талэса:^[5]
   «Скоро ли всё это кончится?
   Сколько еще осталося?»
   Тени свечей,
   Проталкиваясь,
   Мутно растут
   И стынут,
   И кажется
   Катафалком
   Комната над раввином.
 
   «Это прямо наказанье!
   Вы слыхали?
   Хаим Бэз
   Делать сыну обрезанье
   Отказался
   Наотрез».
   Первый случай в Кишиневе!
   Что придумал, сукин сын?!
   Говорит:
   «До-воль-но кро-ви,
   Ува-жае-мый рав-вин!!!»
   . . . . . . . .
   Много дорог, много,
   Столько же, сколько глаз!
   И от нас
   До бога,
   Как от бога
   До нас.

   И куда они торопятся,
   Эти странные часы?
   Ой, как
   Сердце в них колотится!
   Ой, как косы их усы!
   Ша!
   За вами ведь не гонятся?
   Так немножечко назад …
   А часы вперед,
   Как конница,
   Все летят, летят, летят …
   . . . . . . . . . .
   В очереди
   Люди
   Ахают,
   Ахают и жмут:
   «Почему
   Не дают
   Сахару?
   Сахару почему не дают?»
   «Видимо,
   Выдать
   Лень ему». –
   «Трудно заняться час?
   Такую бы жизнь — Ленину,
   Хорошую,
   Как у нас!» –
   «Что вы стоите,
   Сарра?
   Что может дать
   Слепой,
   Когда
   Комиссаром
   Какой-то
   Портной?
   Ему бы чинить
   Рубаху,
   А он комиссаром
   Тут!..»
   В очереди люди ахают,
   Ахают
   И жмут.

   Эти дни
   Невозможно мудры,
   Цадики,^[6] а не дни!
   В серебро золотые кудлы
   Обратили они.
   Новости каждый месяц.
   Шутка сказать:
   Жена инспектора весит
   Уже не семь,
   А пять.
   А Мотэле?
   Вы не смейтесь,
   Тоже не пустяк:
   Мотэле выбрил пейсы,
   Снял лапсердак.
   Мотэле весь перекроен
   (Попробовал лучший суп!):
   Мотэле смотрит
   «В корень»
   И говорит
   «По су-ще-ству».
   Новости каждый месяц,
   Шутка сказать:
   Жена инспектора весит
   Уже не семь,
   А пять!
   И носик
   Почти без пудры.
   И глазки –
   Не огни …
   Эти дни невозможно мудры,
   Цадики, а не дни!
   . . . . . . . . .
   Много дорог, много,
   А не хватает дорог.
   И если здесь –
   Слава богу,
   То где-то –
   Не дай бог,
   Ох!
 
   … Ветер стих за околицей,
   Прислушиваясь, стих:
   Инспектор не о себе молится
   О других.
   Голос молитвы ровен.
   Слово сменяется вздохом:
   Дай бог
   Жене здоровья,
   Дай бог
   Хворобы Блоху …
   Дай бог то и это.
   (Многое дай бог, понятно!)
   Дай бог сгореть Советам,
   Провалиться депутатам …
   Зиму смени
   На лето,
   Выпрями то,
   Что смято …
   Дай бог и то и это,
   Многое дай бог, понятно.

   Слишком шумный и слишком скорый
   Этих лет многогамный гвалт.
   Ой, не знала, должно быть, тора,
   И раввин, должно быть, не знал!
   Кто подумал бы,
   Кто поверил,
   Кто поверить бы этому мог?
   Перепутались
   Мыши, двери,
   Перепутались
   Нитки дорог.
   В сотый век –
   И, конечно, не чаще
   (Это видел едва ли Ной!) –
   По-портняжьему
   Робко счастье
   И, как счастье,
   Неробок портной.
   Многогамный, премудрый гомон!..
   Разве думал инспектор Боборов,
   Что когда-нибудь
   Без погромов
   Проблаженствует Кишинев?!
   Кто подумал бы,
   Кто поверил,
   Кто поверить бы этому мог?
   Перепутались
   Мыши, двери,
   Перепутались
   Нитки дорог.

   В синагоге –
   Шум и гам,
   Гам и шум!
   Все евреи по углам:
   Ш-ша!
   Ш-шу!
   Выступает
   Рэб Абрум.
   В синагоге –
   Гам и шум,
   Гвалт!
   . . . . . .
   Рэб Абрум сказал:
   «Бо-же мой!»
   Евреи сказали
   «Беда!»
   Рэб Абрум сказал:
   «До-жи-ли!»
   Евреи сказали:
   «Да».
   . . . . . . .
   А раввин сидел
   И охал
   Тихо, скромно,
   А потом сказал:
   «Пло-ха!»
   Сказал и вспомнил
   Блоха.

   Лебедю в осень снится
   Зелень озерных мест,
   Тот, кто попробовал птицы,
   Мясо не очень ест.
   Мудрый раввин Исайя
   Так мудр!
   Так мудр!
   Почти
   Наизусть знает
   Почти
   Весь талмуд.
   Но выглядит все-таки плохо:
   Щукой на мели…
   «Мне к комиссару Блоху…»
   Его провели.
   Надо куда-то деться:
   «К черту!»
   «К небесам!»
   «До вас небольшое дельце,
   Товарищ комиссар.
   У каждого еврея
   Должны дочери быть.
   И каждому еврею
   Надо скорее
   Своих
   Дочерей сбыть…
   Вы — мужчина красивый,
   Скажемте:
   Зять как зять.
   Так почему моей Ривы
   Вам бы
   Не взять?
   Отцу хвалить не годится.
   Но, другим не в укор.
   Скажу:
   Моя девица –
   Девица до сих пор».
   Белая, белая сажица!
   Майский мороз!
   Раввину уже кажется,
   Что у Блоха…
   Короче нос?!

   И куда они торопятся,
   Эти странные часы?
   Ой, как сердце в них колотится!
   Ой, как косы их усы!
   Ша!
   За вами ведь не гонятся!
   Так немножечко назад…
   А часы вперед, как конница,
   Всё летят.
   . . . . . . . .
   Этот день был
   Небесным громом,
   Сотрясением твердынь!
   Мэд видала,
   Как вышел из дому
   Инспектор — без бороды?!
   Выбрился,
   Честное слово!
   Тысяча слов!
   И ахал в Кишиневе
   Весь Кишинев.
   И собаки умеют плакать,
   Плакать, как плачем мы.
   Ну, попробуйте, скажем, лапу
   Ударить, ущемить?
   Да, бывает –
   Собака плачет.
   А что же тогда человек?
   И много текло горячих.
   Горьких, соленых рек.
   Слезы не в пользу глазу.
   И человек сказал:
   «Н-ну!»
   Так инспектор потерял сразу
   И бороду
   И жену.
   Хоть жену не совсем утратил,
   Но курица стала не та.
   Ну, скажем,
   Стала его Катя
   Курица без хвоста.
   «Счастье — оно игриво.
   Счастье — сумасброд».
   И ждал он терпеливо:
   «Наверно назад придет».
   Но… на морозе голого
   Долго не греет дым…
   И он опустил голову,
   Голову без бороды.
   Так, окончательно сломан,
   Робок, как никогда,
   Инспектор
   Пришел к портному,
   Чтобы сказать:
   «Да».
   . . . . . . . .
   Маленький, жиденький столик.
   (Ножка когда-то была.)
   Инспектор сидит и колет
   «Текущие дела».
   Путь секретарский тяжек:
   Столько серьезных слов!
   Сто-лько се-рьез-ных бу-ма-жек!
   И на каждой:
   «Блох», «Бобров».
   Жутко: контроль на контроле.
   Комиссия вот была…
   Инспектор сидит и колет
   «Текущие дела».
   И… он мечтает — не больше
   (Что же осталось ему?),
   Как бы попасть
   В Польшу
   И не попасть
   В тюрьму…

   Что значит:
   Хочет человек?
   Как будто дело в человеке!
   Мы все, конечно, целый век
   Желаем
   Золотые реки.
   Все жаждем сахар, так сказать,
   А получается иначе;
   Да, если хочешь
   Хохотать,
   То непременно
   Плачешь.
   Но дайте жизни…
   Новый век…
   Иной утюг,
   Иная крыша,
   И тот же самый человек
   Вам будет
   На голову выше.
   Для птицы главное — гнездо.
   Под солнцем всякий угол светел.
   Вот Мотэле –
   Он «от» и «до»
   Сидит в сердитом
   Кабинете.
   Сидит как первый человек.
   И «нет как нет»
   Здесь не услышишь.
   В чем фокус? Тайна?..
   Новый век.
   Иной утюг,
   Иная крыша…
   О-о-о время!
   Плохо… Хорошо…
   Оно и так
   И этак вертит.
   И если новым
   Срок пришел,
   То, значит, старым –
   Время смерти!

   Комната… тихо… пыльно.
   Комната… вечер… синь.
   Динькает
   Будильник:
   Динь…
   Динь…
   Динь…
   Час кончины –
   Он приходит
   Тихо-тихо,
   Не услышишь.
   И уходит молча счастье,
   И уходят
   Мыши.
   Только горе неизменно.
   Заржавел пасхальный чайник!
   И задумаются стены.
   И –
   Молчанье.
   Он заснежит, он завьюжит
   В полночь, ветер белорукий…
   И совсем теперь не нужен
   Ни талмуд,
   Ни брюки.
   Тихо.
   Сумрак нависает.
   Не молитва
   И не ужин…
   Пусть по-новому, Исайя,
   Стол тебе послужит.
   А потом — к иному краю.
   В рай, конечно, не иначе…
   Тихо!
   Свечи догорают.
   Тихо.
   Сарра плачет…
   О-о-о время!
   «Плохо»… «Хорошо»…
   Оно и так
   И этак вертит,
   И если новым
   Срок пришел,
   То, значит, старым –
   Время смерти…
   Да, если новым срок пришел,
   То, значит, старым –
   Фэртиг…