А.Ф.ВЕЛЬТМАН
   НЕ ДОМ, А ИГРУШЕЧКА!
   I
   Мы, люди, вообще многого не знаем, многого не видим, что около нас делается, не ведаем всего, что на свете есть и чего нет. Такова, верно, природа людей; в этом-то, может быть, и заключается сущность вела: видеть и в то же время не видеть, знать и в то же время не знать. Например, все знают, что Москва сгорела во время нашествия французов; а кто знает, что сгорело в ней кроме домов и кроме имущества жителей? Москва отстроилась напоказ, на славу, стала великолепнее и в то же время грустнее, скучнее, точно как будто внутренний свет, эта беззаботная веселость духа вылилась наружу и оставила сердце в потемках. - Что ему там делать? - Сидит себе ни гугу. Отчего это? - Оттого, что кроме зданий и имущества погорели в Москве старинные домовые.
   Как это ни странно кажется теперь, но в старину было правдой. Старинный дедушка-домовой был не призрак, не привидение, не гороховое пугало, а вот что: как говорится, во время оно каждый родоначальник, укореняясь на новоселье, с каждым новым поколением принимал почетные звания отца, деда, прадеда, прапрадеда, все жил да жил и рос в землю; год от году все меньше и меньше и наконец хоть снова в колыбельку. Дадут ему с ложечки молочка, он и заснет спокойно; а вся семья ходит на цыпочках, чтоб не потревожить дедушкина дедушку. Достигнув до возраста семимесячного ребеночка, дедушка, проснувшись в последний раз, среди белого дня говорил: "Детушки, и на печке стало мне холодно, оденьте-ка меня в белый балахончик, окутайте да уложите в печурочку. Я сосну, а вы себе живите да поживайте, не заботьтесь обо мне, а поминать поминайте: пищи мне не нужно, только в сорочины блинков напеките да крещенской водицы поставьте. Белого дня мне уже не вынести, а придет иное время - проснусь в ночку, посмотрю, сладок ли сон ваш. Мирно все будет, и я буду мирен; а как постучу, так смотрите, оглядывайтесь, помните, что дедушка стучит недаром. Ну, вот вам последнее слово:
   держите совет и любовь".
   Боясь дедушки-домового, все от старого до малого свято исполняли его последнее слово. Им в семье хранился мир: жили к старшим послушно, с равными дружно, с младшими строго и милостиво. Ладно и весело на сердце. А чуть что не так, дедушка стукнет, все смолкнут, оглянутся - дедушка, дескать, стучит недаром. Стерегись.
   Бывало, деревянный дом, а стоит-стоит - и веку нет; стены напитаются человеческим духом, окаменеют; вся крыша прорастет мохом - гниль не берет.
   То были времена, а теперь другие: и теперь есть домовой - да внутри нас; тоже заголосит подчас, да про глухого тетерева.
   Вот в чем беда.
   До нашествия французов много было еще таких домов, со старинными домовыми, а после того, сколько мне, по крайней мере, известно, только два, по соседству, рядышком.
   Старинные дома были как-то не то, что теперешние. Старинные дома были гораздо хуже, и сравнения нет, да в старинных домах были такие теплые углы, такие ловкие, удобные, насиженные места, что сядешь - и не хочется встать. Про печки и говорить нечего: печки были как избушки на курьих ножках, с припечками, с печурками, с лежанками; и на печке, и за печкой, и под печкой - везде житье, а теплынь-теплынь какая! И домовому был приют.
   То были времена, а теперь другие. Бывало, все в полночь спит мертвым сном. Не спалось, бывало, только тому, чей день был грешен. Зато он и наберется страху от грозы домового, заклянется от греха: век, говорит, не буду! И теперь тоже говорят: век не буду, да по пословице - "день мой, век мой" - с,наступлением зари нового века принимаются за старые грехи, а пугнуть некому:
   старинных домовых нет, и внутренний голос осип.
   Один из старинных, упомянутых нами домиков, в которых водились еще дедушки-домовые, принадлежал одной старушке.
   Это было чудо, не просто старушка, а молодая старушка; зато дедушка-домовой и лелеял ее сон, ходил на цыпочках и, как домовой "Чуровой долины", вместо обычной возни наигрывал на гуслях и распевал любовные песни. Дедушка в самом деле был влюблен в нее, как домовой "Чуровой долины" в княжну Зорю.
   И был прав: при неизменчивости душевной красоты и наружная не вянет, по крайней мере в памяти. У старушки неизменны были и ангельская улыбка, и приятный взор. Морщинки как будто еще украшали ее личико; недостаток зубков как будто придавал нежность речам: ведь выпадают, же у детей молочные зубы, и это нисколько их не портит; а добрая старость тоже младенчество.
   У старушки был внучек Порфирий. Она так любила его, нежила и берегла, что даже в комнате для предостережения от простуды он ходил в чепчике и грудка его сверх курточки обвязана была большим платком. Так как по старому обычаю молодой человек лет до 20 считался ребенком, то и старушка смотрела на внучка своего, как на дитя, хотя ему было уже около 18 лет. Он в самом деле был премилый ребенок, и, когда летом сидел в мезонине у открытого окна, в чепчике и бабушкином платке, чтоб не пахнул ветерок на грудку, проходящие и проезжающие современные юноши заглядывались на него, воображая, что это сидит в тереме красная девушка. Не хуже красной девушки он потуплял глаза свои от нескромных взоров.
   Старинный дом по соседству был как родной брат дому старушки и также с мезонином, которого боковое окно обращалось к соседу; но стекла от времени сделались перламутровыми.
   Соседский дом принадлежал старичку, больному, дряхлому, мнительному и капризному и от лет и от бед, которые он перенес в жизни. У него оставалось одно утешение - внучка Сашенька, ребенок-душка, каких мало. При Сашеньке была старая няня, а при самом старичке старый Борис, дряхлее своего господина, который по ночам, во время бессонницы, заговаривался уже с домовым.
   В продолжение дня старик сидел в глубоких креслах, обложенный подушками, тяжело дышал от удушья и, посматривая на внучку, которая играла подле него куколками из тряпочек, все бормотал что-то про себя. Иногда и разговорится: няня свернет Сашеньке новую куколку, внучка подбежит к дедушке и похвастается своей куколкой: "Дедушка, куколка!"
   - А! куколка? - скажет старик. - Хорошо... вот постой... я куплю тебе настоящую куклу...
   - Да только все обещает дедушка, - отвечает вместо Сашеньки няня.
   - А вот... будет хорошая погода... так мы и поедем в город... - скажет старик, посматривая в окно сквозь тусклые стекла летних и зимних рам. Видишь, какая пасмурная погода...
   - Бог с вами, какая пасмурная, - скажет няня, - если уж эта пасмурная, так светлой-то нам и не дождаться.
   - Сырость в воздухе, - проговорит старик, - это я чувствую по себе... так и дущит...
   Во время ночей старик мается на постели и также все бормочет:
   - Совсем сна нет... вить уж скоро, чай, заутреня? Заутрени скоро!..
   0-хо-хо!
   - Ого, - ответит- домовой, повернувшись за печкой с боку на бок.
   - Смотри пожалуй... где это стучат? Чу, стучит... а?
   - Ага! - отзовется домовой.
   Старик начнет прислушиваться, потом кликнет сонного Бориса и спросит:
   - Где это стучит?
   - Нигде не стучит.
   - Что-о?
   - Нигде не стучит, - крикнет Борис на ухо.
   - Что ж эхо... в голове, стало быть, стучит?..
   И старик снова начинает прислушиваться, где стучит: в голове или вне головы. А Борис, уходя, бормочет себе под нос:
   стучит! Черт, домовой стучит, прости господи! Ляжет, а домовой и начнет его душить за ложь и брань.
   II
   Так проходили годы. Сашенька подрастала, старик дряхлел и час от часу становился мнительнее и боязливее за внучку. Соблазн ему представился во всем ужасе. Припоминая свою храбрую молодость, он знал, что девушка в 15 лет как кудель: стоит только бросить огненный взор - и загорелась. Не доверяя и глазу старой няни, он без себя не стал отпускать Сашеньку даже в церковь. Напрасно няня представляла ему, что это великий грех, - Когда ж вы соберетесь-то сами? - говорила она ему.
   - А вот... погода будет получше... поедет в соборы... в соборы поедем... покуда дома помолится... все равно;..
   - Нет, не все равно! грех!
   - Ну, ну, ну, ты дура... По-вашему, не грех женихов выглядывать!..
   - Что ж такое? А по-вашему как? По-нашему, дай бы бог, чтобы нашелся женишок Александре Васильевне, - отвечала няня с сердцем.
   Старик пришел в ужас.
   - Молчи!., дура!.. Я прогоню тебя! - вскричал он. - Видишь, что говорит!., научит еще ребенка под окном сидеть, напоказ!., окон на улицу у меня ни под каким видом не отворять!., слышишь?
   а не то заколочу! Я тебя заколочу и окна заколочу!
   - Слава тебе господи, дослужилась до доброго слова! - проговорила няня, залившись слезами.
   Тревожное опасение за внучку день ото дня увеличивалось.
   Только и думы у старика: как бы скрыть свое сокровище от обаяния какого-нибудь чародея.
   "Где- ж усмотришь за девочкой, - думал он, - выглянет на улицу - и беда! Вон, эво, так и шныряют проклятые ястребы - нет ли в окне добычи".
   Подозрительный глаз старика так и преследовал всех молодых людей, проходящих по улице. Как на зло ему, большая часть останавливалась, чтоб посмотреть на два старинных домика. В самом деле, после 12-го года они одни красовались посреди пожарища и казались такими завидными для всех погоревших, что, проходя мимо, каждый останавливался и восклицал: "Смотри пожалуй, кругом все обгорело, а эти чертовы избушки стоят себе как будто бы ни в чем не бывало!.. Ей-богу, на удивление!"
   Но вскоре все соседство как будто разбогатело после пожара - вместо деревянных домов выстроило себе каменные палаты, и снова все прохожие, вместо умилительного взгляда на почтенную древность, восклицали: "Смотри пожалуй, две чертовы избушки втесались между каменных палат! Ей-богу, на удивление!"
   Эти остановки проходящих и любопытство взглянуть на обросшие зеленым мохом домики мнительный старик понимал посвоему.
   - Ох, эти мне, - бормотал он про себя, - глазом не видят, так чутьем слышат.
   Долго придумывая, как бы охранить внучку от соблазна, старик наконец ухитрился.
   - Постой, погоди, молодцы, - сказал он, - я вас проведу мимо двора щей хлебать!..
   И тотчас же, несмотря ни на горе покорной внучки, ни на слезы и ропот ее няни, приказал обстричь под гребешок прекрасные волосы Сашеньки. Потом велел Борису вынуть из сундука все старое платье и принести к себе.
   Притащив груду рухляди, Борис, кряхтя, сложил ее перед стариком и, казалось, начал приподнимать по очереди слежавшиеся дружно тени нескольких поколений огромного некогда семейства. Память о далеком прошедшем ожила перед двумя стариками, но барин думал о своем.
   - Тут должна быть курточка Кононушки! - - сказал он.
   - Где ж тут курточка? - отвечал Борис, перебирая и рассматривая мужские и женские платья прошедшего столетия. - Это не курточка!
   - Покажи-ко: какая ж это курточка, это камзол дедушкин...
   - Эка, - проговорил Борис со вздохом, - носить бы да еще носить!., бархат-то! а?.. Это робронт!.. Кажись, покойницы матушки... Дай бог ей царство небесное.
   - Покажи-ко. Какая ж это курточка?..
   - Какая ж курточка, кто говорит... кафтан-то ваш... а? шитьето какое!.. Кажись, Пелагея-то Васильевна своими руками вышивала., материал-то! Не то, что теперь!..
   - Не матерчатая, а суконная, я тебе говорю!..
   - Суконная? Так бы вы и сказали... Какая ж суконная?..
   Вот суконный-то ваш мундир весь моль съела...
   - Как моль съела? Покажи-ко.
   - Словно решето.
   - И Кононуяшину курточку-то моль съела?..
   - А бог ее знает: вот ведь тут ее,нету... Разве в другом.
   сундуке.
   После долгих поисков курточка была найдена. Старик обрадовался, призвал Сашеньку и велел ей надеть, а на шейку повязать платочек.
   - Для чего же это, дедушка? - спросила она.
   - Для чего! Ты у меня будешь амазонка... Посмотрись-ко в зеркало... хорошо? Ты у меня будешь амазонка...
   - Да что ж это, для чего ж это, сударь, нарядили так барышню-то?
   - А для того, что я так хочу. Ты, дура, не знаешь ничего, так и молчи. Немножко широка... сошьем новенькую, поуже, к празднику... так и ходи. Ты у меня будешь амазонка, в амазонском платье.
   - Вы говорили, дедушка, что в амазонском платье верхом ездят... Помните, проехали верхом какие-то дамы?.. Вы будете меня учить верхом ездить?
   - Верхом!.. чВидишь ты какая!., погоди... вот подрастешь, лет через десяток... а теперь и так хорошо... и под окошко сядешь...
   не простудишься... а то грудь и шея открытые... не годится...
   Распорядившись таким образом, старик успокоился, рад выдумке. Сядет подле окна, посадит подле себя внучку и насмехается в душе над проходящею молодежью.
   - Да, смотрите, смотрите!.. Каков у меня внучек? Хорош мальчик? а?.. Что ж не смотрите? Это, верно, не девочка? Такой же небось юбоншик, как вы?.. Да! как же, так и есть!.. Нет! мллости просим мимо двора щей хлебать!..
   III
   Заколдованная дедушкой от всех глаз, Которые ищут предметов любви, долго Сашенька была еще беспечным ребенком, которого занимали сказки няни, птички, цветы и даже порхающая бабочка в садике. Но вдруг что-то стало грустно ей на сердце, чего-то ей как будто недостает, время от утра до вечера что-то тянется Слишком долго: сидеть с дедушкой скучно, рассказы няни надоели, все бы сидела одна у окошечка да смотрела на улицу - нет ли там чего-нибудь повеселее?
   - Нянюшка, отчего это мне все скучно? - говорит она няне.
   - Отчего же тебе скучно, барышня? - отвечает ей няня.
   - Сама не знаю.
   - Оттого, верно, тебе скучно, что подружки нет у тебя.
   - Подружки? - проговорила Сашенька призадумавшись. - Где ж взять ее, няня?
   - А где ж взять? Откуда накличешь?
   "Накликать", - подумала Сашенька, когда няня вышла, и она стала накликать заунывным голосом под напев сказки про Аленушку:
   Подруженька, голубушка,
   Душа моя, поди ко мне;
   Тоска-печаль томят меня.
   Вдруг показалось ей, что голос ее как будто отзывается гдето. Она прислушалась: точно, кто-то напевает в соседском дому.
   Сашенька приотворила боковре окно, взглянула, вспыхнула, сердце так и заколотило.
   - Ах, какая хорошенькая! - проговорила сама себе Сашенька. - Вот бы мне подружка!
   И долго-долго смотрела она стыдливо сквозь приотворенное окно на Порфирия, который также разгорелся, устремив на нее взоры, и думал: "Ах, какой славный мальчик! вот бы нам вместе играть!"
   "Я поклонюсь ей", - подумала Сашенька, но вошла няня, и, как будто боясь открыть ей свою находку подружки, захлопнула окно.
   На дворе стало смеркаться, а няня сидит себе да вяжет чулок.
   Так и вечер прошел. Легли спать; а Савденьке не спится, ждет не дождется утра.
   Настало утро. Надо умыться, богу помолиться, идти к дедушке поздороваться, пить с ним чай, слушать его рассказы, а на душе тоска смертная.
   - Не хочется, дедушка, чаю.
   - Куда же ты? Сиди.
   Ах, горе какое! - Сашенька с места, а дедушка опять:
   - Куда ж ты?
   - Сейчас приду, дедушка.
   Сашенька наверх, в свою комнату, а там няня вяжет чулок.
   Так и прошло время до обеда; а тут обед. А дедушка кушает медленно, а после обеда, покуда заснет - сиди, не ходи.
   Господи! Что это за мука!
   Но вот дедушка уснул. Няня вышла посидеть со старым Борисом за ворота. Сашенька одна; приотворила тихонько окно, тихонько запела: "Подруженька, голубушка", но никто не отзовется, в соседском доме окно закрыто.
   Ах, какое горе!
   Прошел еще день. Сидит грустная Сашенька подле няни, призадумавшись. Вдруг послышался напев ее песни, сердце так и екнуло.
   - Ну, уж хорошо как-то там курныкает, нечего сказать! - проговорила няня.
   - Нянюшка, пить хочется.
   - Ну что ж, испей, сударыня.
   - Мне не хочется квасу, мне хочется воды.
   - Э-эх, ведь вниз идти надо!
   - Пожалуйста!
   - Ну, ну, ладно.
   Няня вышла - а Сашенька к окну. Приотворила - глядь, ей поклонились.
   - Здравствуйте! - сказал Порфирий.
   - Здравствуйте! - произнесла и Сашенька.
   Они посмотрели друг на друга умильно и не знали, что еще сказать друг другу.
   - Приходите к нам, - сказал наконец Порфирий.
   - Нет, вы приходите к нам; меня не пускают из дому, - отвечала тихо Сашенька.
   - Экие какие!
   Этим разговор и кончился; послышались шаги няни, Сашенька захлопнула окно.
   На следующий день Порфирий целое утро курныкал песенку под окном. Сашенька все слышала, с болью сжималось у ней сердце от нетерпения, покуда дрожащая рука ее не.отворила снова окна с боязнью.
   - Здравствуйте!
   - Здравствуйте!
   - Послушайте... выходите в садик!
   - В садик? Ну, хорошо.
   - Поскорей.
   - Ну, хорошо.
   Порфирий притворил окно. Сашенька также и побежала в садик.
   - Здравствуйте, сударыня-барышня, - сказал ей Борис, беседовавший с няней на крыльце.
   - Здравствуй, Борис, - отвечала ему Сашенька.
   - Куда вы, барышня? - спросила ее няня.
   - В садик.
   - Посмотрите-ка, сударыня-барышня, какую я вам дерновую скамеечку сделал под липой-то, извольте-ка посмотреть.
   И Борис потащился следом за Сашенькой.
   Ах, какая досада!
   - Вот, видите ли, барышня... Извольте-ка присесть.
   - Спасибо тебе.
   - Кому ж и угождать мне, как не вам, барышня: вы у нас такое нещечко... Дай вам господи доброго здравия да женишка хорошенького.
   - Ах, полно, Борис, - проговорила Сашенька, покраснев, - ступай себе.
   - Ничего, сударыня-барышня, что тут стыднова...
   В соседском садике послышалось курныканье Порфирия.
   "Ах, какой этот несносный Борис", - подумала Сашенька.
   - Ничего, сударыня-барышня... да и красавицы-то такой не сыщем... и дедушка-то не нарадуется на вас... Скупенек немножко, бог с ним. Вас бы не так надо было водить... в золоте бы водить, барышня, да не все дома держать... чтоб женишки...
   - Ступай, Борис, оставь меня.
   - Экие вы какие! Я ведь к слову сказал... Вот, сударыня-барышня, попросите-ка у дедушки на сапоги мне... Извольте посмотреть, совсем развалились.
   - Хорошо, хорошо, я попрошу.
   - Извольте посмотреть: пальцы вылезли.
   - Хорошо, хорошо, ступай.
   - Да, вот оно: у солдата купил, три рубля заплатил... солдатские-то, говорят, крепче...
   Сашенька от нетерпения и досады вскочила с дерновой скамьи и пошла прочь от Бориса.
   - Что ж вы, барышня, не изволите сидеть? Дерн-то какой славный.
   И Борис начал поглаживать скамью и обирать с дерна желтую и завядшую травку.
   Между тем Сашенька прошла подле забора.
   - Здравствуйте, - раздалось в скважинку за кустами малины.
   - Здравствуйте, - тихо проговорила и Сашенька, остановясь и оглядываясь, не смотрит ли на нее Борис.
   - Как я вас люблю, - сказал Порфирий.
   - Ах, как и я вас люблю... Если бы мы были всегда вместе!
   - Барышня, а барышня, где вы, сударыня? Чай кушать зовут, - крикнул Борис.
   - О боже мой, какая скука, - проговорила Сашенька.
   - Приходите после, - шепнул Порфирий.
   - После? Хорошо.
   И Сашенька побежала домой.
   После чаю она двинулась было с места, но дедушка усадил ее подле себя перебирать старые письма.
   - О господи, когда ж после? - проговорила Сашенька про себя, почти сквозь слезы.
   Старик ужинал рано; хотелось ему спать или не хотелось, но он ложился в постель в определенное время. А тут, как нарочно, сидит себе да раздобарывает [растабарывает, болтает. - Примеч. автора.] с внучкой и с ее няней, потешается, что у них глаза липнут. Рассказывает себе про житье-бытье своего дедушки, какой у него был полный дом, какой сад, какое именье, какое богатство, великолепие и этикет. Призванный Борис, как живая выноска примечаний к рассказу, стоял у дверей, заложив руки назад, и по вызову барина подтверждал его рассказ.
   - Помнишь, Борис? а?
   - Как же, сударь, не помнить...
   - А гулянье-то было по озеру, с роговой музыкой, в именины покойной бабушки Лизаветы Кирилловны... Вот, надо рассказать...
   - Никак нет-с, батюшка: это было не в именины, а как раз в день рождения ее превосходительства... Как раз, сударь, в день рожденья.
   - Как в день рожденья?.. Постой-ка, врешь!
   - Да как же, батюшка, именины-то ее превосходительства, покойной Лизаветы Кирилловны, дай бог ей царство небесное, когда были? В октябре, сударь?
   - Да, да, да!.. Экая память!..
   - Дедушка, мне спать хочется, - проговорила Сашенька, зевая и привстав с места.
   - Спать? А отчего ж мне не хочется? а?
   - Не знаю, дедушка.
   - То-то, не знаю, а я знаю. Это потому, что дедушка любит внучку и ему приятно провести с ней время.
   - Да что ж, сударь, пора ночь делить, - проговорила и старая няня, зевая.
   - Ты дура, ты все потакаешь ребенку! Пошли! спите!
   Дедушка рассердился. Сашенька и няня, потупив глаза, молчали и ни с места.
   И дедушка молчит, сурово нахмурился. И это гневное молчание тянулось обыкновенно до тех пор, покуда не вытянет душу.
   Сашенька прослезилась, но утерла слезку: дедушка не любит слез.
   - Ну, ступайте спать, - сказал наконец дедушка смягченным голосом, довольный, что дал урок в терпении.
   Сашенька простилась с ним, побежала наверх, бросилась в постелю и залилась слезами. В первый раз почувствовала она тяготу на сердце, в первый раз воля дедушки показалась ей невыносимой. Ей так и хотелось броситься в окно, чтоб хоть умереть на свободе.
   Няня, уговаривая Сашеньку, что грех так огорчаться, раздела ее и легла спать. Но у бедной девушки не сон в голове: душа взволнована, сердце бьется, в комнате душно; так бы и дохнула свежим воздухом.
   - Когда же после? - повторяла Сашенька. - Когда мне было после прийти?.. Ах, как голова болит!.. Пойду в сад...
   И она обулась, надела капотик, прислушалась, спит ли няня, осторожно отворила дверь и вышла. Сени запирались задвижкой.
   Из сеней два шага до садика. Ночь светлая, прекрасная. Только что она подошла к липе, под которой старый Борис устроил ей дерновую скамью, вдруг что-то зашевелилось.
   Сашенька затрепетала от страха.
   - Это вы? - тихо проговорил Порфирий, бросаясь к ней из-за куста и схватив ее за руку.
   Сашенька долго не могла перевести духу.
   - Чего ж вы испугались?
   - Так, что-то страшно, - проговорила Сашенька.
   - Страшно? Отчего?
   - Так.
   - А я ждал-ждал, ждал-ждал.
   Держа друг друга за руку, они присели на дерновую скамью и долго молча всматривались друг в друга с каким-то радостным чувством.
   - Ах, как хорошо мне с вами! - сказал Порфирий.
   - Ах, и мне как хорошо! - произнесла Сашенька, приклонясь на плечо Порфирия.
   Высвободив руку из бабушкина салопа, который был на нем, он обнял Сашеньку, приложил свою щеку к ее горячему лицу и поцеловал ее.
   - Ах, если б всякий день нам быть вместе!
   - Дедушка меня никуда не пускает, - сказала Сашенька, вздохнув.
   - Экой какой! И меня бабушка никуда без себя не пускает.
   - Экая какая!
   - Да, ей-богу, это скучно!.. Вот с вами как бы мне весело было.
   - И мне, - произнесла тихо Сашенька.
   И они обнялись.
   - Как вас зовут?
   - Сашенькой. А вас?
   - Меня зовут Порфирием.
   - Как же это так? Такой святой нет у дедушки в календаре, - сказала Сашенька, которая и по дедушкину календарю, и по напоминанью няни знала наизусть всех святых и все праздники.
   - Как нет? - отвечал Порфирий. - Нет есть; у бабушки в святцах есть. Мои именины 26 февраля, в день святого отца Порфирия архиепископа. И дедушка у меня был Порфирий.
   - Мужское имя!
   - А какое же? Что я, девушка, что ли? Я не девушка.
   - Ах, боже мой! - вскрикнула с невольным чувством испуга Сашенька, отклоняясь вдруг от плеча Порфирия.
   - Что такое? Чего вы испугались? - спросил Порфирий, осматриваясь кругом. - Какие вы боязливые... Не бойтесь!.
   - Пустите, - проговорила Сашенька.
   - Куда, Сашенька? Нет, не уходи, пожалуйста!
   - Пустите, пустите! - проговорила Сашенька, и, вырвавшись из рук Порфирия, она быстро побежала вон из саду.
   - Сашенька! дружок! послушай! - крикнул вслед ей Порфирий. Но Сашенька уже дома, испуганная, взволнованная.
   IV
   На другой день няня, удивляясь, что барышня заспалась, вошла в ее комнату. Сашенька, вместо спокойного сна, лежала в какой-то болезненной забывчивости, лицо ее горит, дыхание тяжко.
   Няня перепугалась; не горячка ли, подумала она. Но Сашенька очнулась, и пылкий жар лица заменила вдруг бледность, живой взор стал томен, и все она как будто чего-то ищет и не находит.
   Когда в мезонине соседнего дома раздается напев ее песни, Сашеньку бросит в огонь; как испуганная, она вскочит с места и не знает, куда ей идти.
   Так прошло несколько времени. А между тем старушка, бабушка Порфирия, отдала богу душу. Она водила его с собою только в храм божий да к своим старым знакомым обвязанного, окутанного. Теперь он свободен, хозяин дома, а располагать собою не умеет, его понятия обо всем - еще детские понятия.
   Привычка к безусловной покорности бабушке передала его в распоряжение дядьке Семену и бабушкиной ключнице Дарье. Старая Дарья видела в нем еще ребенка и хотела водить его как ребенка, по обычаю бабушки; но Семен твердил ему по-свойски:
   - Что вы, сударь, бабитесь, стыдно! И то бабушка-то вас продержала в пеленках, покуда все невесты ваши замуж повышли!
   Слова Семена быстро подействовали на молодого человека, и он приосанился, как будто вдруг подрос. С потерею детских чувств исчезло в нем и страстное желание познакомиться с хорошеньким соседом. Он перестал напевать заунывную песенку Сашеньки.
   По завещанию бабушки ему следовало навестить одного из дальних родственников, который обещался определить его на службу.
   Вот Порфирий и собрался к нему. Семен, сходив за извозчиком, начал одевать своего молоденького барина и, по обычаю, разговаривать сам с собою:
   - Эка, ей-богу, кажется, живые люди, а похлопотать о похоронах некому.
   - О каких похоронах? - спросил Порфирий.
   - Да вот в соседском доме старик-то умер, а кругом-то его кто?
   Молоденькая барышня-внучка, да дура старая баба, да старый хрен слуга; туда же в гроб глядит.
   - Где это, где? В каком соседском доме?
   - Да вот рядом, через забор. Что за внучка-то, что за девочка, ах ты господи!
   - Тут рядом? с мезонином-то? Какая же внучка? У этого старика молоденький внук.
   - Вот! Я своими глазами видел барышню. Что это за раскрасавица такая!.. Плачет!..
   - Семен, пойдем посмотрим, - прервал Порфирий, - сделай милость, пойдем!
   - Да пойдемте, пойдем, отчего ж не сходить. Оно, по соседству, следовало бы и помочь в чем-нибудь. Барышня-то молодая, а крутом-то ее что?
   Порфирий схватил шляпу и побежал. Семен за ним, на соседний двор.
   Сквозь толпу гробовщиков, стоявших в передней, трудно уже было пробраться. Ни в одном роде торговли нет такого соперничества и перебою. Старый Борис, отирая слезу, бранился с ними.
   - Что, брат, что просят? - спросил его Семен.
   - Пятьсот рублей за гроб! Мошенники!
   - Не за гроб, сударь, а за покрышку, дроги и мало ли что.
   - Ты молчи, воронье чутье! Барин только что заболел, а уж эта рыжая борода приходил сюда рекомендоваться! И имя узнал! Прошу, говорит, Борис Гаврилыч, не оставить своими милостями:
   барин умрет, так уж мы, говорит, поставим знатный гроб, и покрышку, и все что следует... Ах ты, чертова пасть! Пошел вон!
   Между тем как Семен помог старому Борису уладить торг насчет длинного ящика, Порфирий вошел в комнату, где лежал покойник. Он не обратил внимания ни на покойника, ни на толпу любопытных, вымерявших глазами длину умершего; все внимание его вдруг поглотилось наружностию девушки в черном платье, которая стояла подле стола, приклонясь на плечо старой женщины.
   Слезы катились из ее глаз.
   Сердце Порфирия забилось как будто от испуга. Он не верил глазам своим: лицо так знакомо, это Сашенька... Нет, это, верно, его сестра... Она нежнее, белее его, у ней чернее глазки, думал он.
   И взор его оцепенел на ней.
   - Барышне-то дурно, водицы надо... постой, я принесу, - сказал какой-то неизвестный человек с растрепанными волосами, в стареньком сюртучишке, пробираясь в другую комнату.
   - Куда! - крикнула няня. - О господи, и присмотреть-то некому!.. Постойте, барышня...
   И она бросилась за заботливым незнакомцем.
   Сашенька пошатнулась от порыва няни. Порфирий успел ее поддержать. Она взглянула на него, и все чувства ее как будто замерли, голова приклонилась к плечу молодого человека.
   - Не троньте! Извольте идти отсюда! А не то здкричу! - раздался голос няни из другой комнаты.
   - Что ж... я ничего.... я прислужиться хотел... водицы подать.. говорил, пошатываясь, неизвестный, выходя из дверей.
   - Вишь, нашел водицу на гвозде! Пошли-те вон отсюда!
   - Что ж... пойду... Я вашему же покойнику, поклониться хотел... последний долг отдать...
   - Да, да, знаем мы вас! - продолжала няня. - Спасибо, батюшка, что поддержал барышню мою, - сказала она Порфирию.
   - Позвольте мне принять участие в вашем горе и помочь вам распорядиться, - сказал Порфирий Сашеньке, когда она очнулась и стыдливо отклонилась от него к няне.
   - А вы кто такой, батюшка? - спросила няня.
   - Я сосед ваш. Если угодно, я и мой человек к вашим услугам...
   Вы можете положиться.
   - Да вот бы надо было послать кого-нибудь на кладбище, заказать могилу.
   - Я сам съезжу, - вызвался Порфирий и, поручив Семена в распоряжение Сашеньки, отправился на кладбище. Приехав на ниву божью, он долго ходил между могил, не встречая.никого, покуда не увидел выходящего из ворот дома старика священника.
   - Где мне, батюшка, отыскать тут могильщиков? - спросил его Порфирий.
   - Что вам, могилку, что ли? - сказал священник.
   - Да, батюшка, не знаю, к кому обратиться.
   - Могилку? хорошо, хорошо, доброе дело, мы очень рады, пойдемте... Чай, выберете место, а то у нас и готовые есть.
   - Это все. равно, я думаю.
   - Все равно: здесь славные места, славные места! Сухие, грунт песчаный... Эй! Ферапонт!.. Где ты?
   - Здесь, - отозвался могильщик из глубины могилы, которую он рыл.
   - Что, это заказная или так, на случай? - спросил священник.
   - Заказная.
   - Так вот и господину-то выройте могилку.
   - Ладно. Младенцу, верно?
   - Нет, старику, - отвечал Порфирий.
   - Так бы уж и говорили. Ладно.
   Заказав могилку, Порфирий отправился назад. Истомленная бессонными ночами во время болезни дедушки, Сашенька заснула.
   Но за нее было уже кому хлопотать. Порфирий обо всем озаботился и, провожая покойника, шел рядом с его внучкой, Когда опустили гроб в-могилу, Сашенька, почти без чувств, упала к нему на руки.
   - Это, верно, жених ее, - говорили в толпе народа, собравшегося около могилы, - вот парочка.
   И Порфирдй и Сашенька это слышали.
   Порфирий проводил ее до дому и хотел проститься.
   - Куда ж вы? - сказала она ему.
   Порфирий вошел в дом.
   Сели и молчат, бояться даже смотреть друг на друга...
   Посидев немного, Порфирий встал.
   - Куда же вы? - повторила Сашенька.
   - Вы утомились, вам надо отдохнуть.
   - Когда же вы к нам будете?
   - Если только позволите... - проговорил несвязно смущенный Порфирий.
   На следующий же день он явился к соседке узнать об ее здоровье.
   На этот раз она была разговорчивее, Порфирий смелее.
   Слово "здравствуйте" напомнило и ему и ей первое сладостное ощущение сердца. Они произнесли его, и оба вспыхнули.
   Няне ужасно как понравился скромный молодой человек.
   "Вот бы парочек барышне", - думала и она.
   - Уж если б вы видели, Порфирий Александрович, как покойник наряжал барышню - смех, да и только! Совсем не подевичьему! мальчик, да и только.
   "Да, не видал!" - подумали в одно время и Порфирий и Сашенька, взглянув друг на друга и невольно улыбнувшись.
   - Это амазонское платье я носила, нянюшка, - сказала Сашенька, - ко-мне оно лучше шло. В чепчике хуже.
   Порфирий вспыхнул. Она заметила это, поняла, что некстати
   упомянула о чепчике, и, также покраснев, опустила глаза и замолчала.
   - Я вас и принял за мужчину, - сказал Порфирий, оставшись -наедине с Сашенькой.
   - А я думала, что вы девушка.
   Порфирий рассказал ей, как бабушка берегла его от простуды и рядила в чепчик, платок.
   - Я хоть бы опять надеть чепчик, - прибавил он.
   - Ах боже мой, для чего это?
   - Так... вам нравилось.
   - Ах, нисколько, так гораздо лучше, - опрометчиво вскрикнула Сашенька.
   - Тогда вы мне сказали... - начал было Порфирий с простодушною откровенностию сердца, но вспомнил испуг Сашеньки
   и замолчал.
   Сашенька, казалось, также все припомнила, покраснела и потупила глаза.
   Но, верно, в самой природе женщины есть хитрость.
   - Что ж я вам сказала? - спросила она, не поднимая взоров.
   - Вы сказали... "Если б мы были всегда вместе", - произнес тихо Порфирий.
   Сашенька снова вспыхнула и, стыдясь своего смущения, закрыла лицо руками.
   V
   Первая любовь пуглива, как вольная птичка; много, много проходит времени, покуда она сделается "ручною". Природа ведет себя необыкновенно как умно, стройно и отчетливо. Порфирий был свободен, Сашенька также; за ними ничей глаз не присматривал, ничье ухо их не подслушивало, чувства так и влекли их друг к другу; а между тем самый строгий, ревнивый к благочестию присмотр не упрекнул бы их ни в чем. Казалось бы, им опасно сидеть вместе на дерновой скамье, под липой; сладкое воспоминание первого поцелуя должно бы было взволновать их чувства, давало право на полную откровенность; напротив: тут-то чувства их и становились боязливее. И это продолжалось до тех пор, покуда любовь взросла, созрела на сердце и вдруг в одно утро расцвела, как махровая роза. И в глазах, и в выражении голоса явилась какая-то особенная нежность. Все в них стало ясно друг для друга, они взглянули один на другого и обнялись.
   - Помните, я сказал: как я вас люблю! - прошептал Порфирий.
   - Помню!
   - А вы сказали: ах, как и я вас лцоблю; если б мы были всегда вместе! Помните?
   - Помню, помню!
   Казалось бы, это блаженное мгновение надо было продлить, скрыть от всех свое счастье, но Сашенька вскрикнула опять:
   пустите! И, вырвавшись из объятий Порфирия, побежала вон из комнаты.
   - Куда вы? Чего вы испугались? - и Порфирий вообразил, что Сашенька опять так же испугалась чего-то, как в первый раз в садике.
   Но Сашенька побежала поделиться своим счастьем с няней.
   Порфирий задумался, сердце его сжалось, вдруг слышит голос Сашеньки: "Пойдем, пойдем скорее".
   И, притащив няню за руку, она вскричала:
   - Смотри, нянюшка!
   И бросилась на шею к Порфирию.
   - Ах вы, баловники, греховодники! - вскричала няня, всплеснув руками и качая головою.
   Вырвавшись снова из объятий Порфирия, Сашенька бросилась на шею к няне и задушила ее поцелуями.
   - Ну, ну, ну, пошла от меня, бесстыдница! Пошла к своему любезному на шею! Вот погоди, поп-то вас обвенчает, а посаженыйто отец плетку даст на тебя.
   Начались сборы к свадьбе.
   Природа очень умно взлелеяла любовь в юноше и в девушке, решила взаимное желание их быть и жить вместе; но не дело природы было решать, где им жить.
   Кажется, все равно, где бы им жить, лишь бы жить вместе.
   Но, верно, не все равно: покуда длились сборы к свадьбе, между женихом и невестой зашел спор: в котором доме им жить? Сашеньке хотелось непременно жить в доме Порфирия, потому что это был дом Порфирия; а Порфирию - в доме Сашеньки, потому что это был дом Сашеньки.
   - Я продам свой дом, - сказал Порфирий, - мы будем жить в твоем доме.
   - Ах нет, ни за что! - вскричала Сашенька. - Мы будем жить в твоем доме; лучше мой продать.
   - Ах нет, ни за что! - сказал в свою очередь Порфирий.
   Мне твой лучше нравится.
   - А мне твой.
   И вышел спор из самого чистого доказательства взаимной нежности. Ни Сашенька, ни Порфирий не хотят уступить один другому в том чувстве.
   - Тебе хочется все по-своему делать, - проговорила Сашенька, надувшись, - если ты свой дом продашь, то я продам свой!..
   - Посмотрим! - подумал Порфирий, вспыхнув. Его затронул упрек.
   Взволнованное сердце Сашеньки скоро улеглось. Она подошла к Порфирию, но он отвернулся от нее.
   Новая искра огорчения. Сашенька отошла от Порфирия, села в угол, закрыла лицо руками и задумалась сквозь слезы: он не любит меня!..
   - Сашенька, - сказал Порфирий, взглянув на нее. И он бросился к ней.
   - Подите прочь от меня! - проговорила Сашенька.
   Обиженное чувство снова возмутилось. Порфирий не перенес его, взял шляпу; мысли его были в каком-то тумане. Он пришел домой.
   Там, как на беду, его ждал уже покупщик дома. Решившись продать дом, Порфирий поручил это Семену, который и сам то же советовал ему.
   - Вот, сударь, извольте получить деньги, - сказал Сем-ен, входя с каким-то мещанином, - я решил дело.
   Мещанин отсчитал деньги, положил их на стол перед Порфирием и поднес ему подписать бумагу.
   - Да что ж вы, сударь, подписываете, не считая, - сказал Семен.
   - Как раз тысяча двести серебром, так-с?
   - Так, - отвечал Порфирий, перевертывая ассигнации без внимания.
   На другой день поутру тот же покупщик явился в соседний дом к Сашеньке.
   - Я, сударыня, - сказал он ей, - купил у вашего соседа дом, да место маленько. Не продадите ли и вы свой? А я бы хорошие дал бы деньги.
   - Он продал дом свой! - вскричала Сашенька.
   - Что ж, он хорошо сделал, барышня, - сказала няня. - Он и мне говорил, и я советовала ему продать. А нам-то уж продавать не к чему: насиженное гнездо, и вы привыкли, и я. Дал бы бог и умереть в нем...
   - Он продал, - повторила Сашенька.
   - Продал мне, сударыня. Дрянной домишко; признательно сказать, пообмишулился я, дал четыре тысячи двести, а теперь не знаю, что и делать. Продайте, сударыня! За ваш дом пять тысяч.
   - Да, видишь, какой! пять тысяч! Барышня, а барышня, пожалуйте-ка сюда, - сказала няня торопливо, вызывая Сашеньку в другую комнату, - продавайте, барышня!
   - Да, я продам, непременно продам! - проговорила Сашенька с обиженным чувством.
   - Продавайте! Дедушка-то заплатил всего две тысячи за него, за новый!.. Пять тысяч дает! Да уж вы не мешайтесь, оставайтесь здесь: шесть возьму!..
   - Продавай! Я не хочу в нем жить, - проговорила со слезами на глазах Сашенька.
   - Пять тысяч капитал, а мы квартерку найдем рубликов за двести, так без хлопот будет.
   И няня вышла к покупщику.
   - Пять тысяч не деньги, любезный, - сказала она ему, - барышня и не подумает отдать за эту цену... Шесть, если хочешь.
   - Как можно! Да уже так, дом-то мне понадобился: двести набавлю.
   - И не говори!
   - Пять тысяч пятьсот угодно? А нет, так просим прощенья, - сказал мещанин, обращаясь к двери.
   - Ну, погоди, спрошу барышню.
   Дело уже было решено, дом продан, задаток взят, пришел Порфирий.
   - Здравствуйте, - проговорил он тихо, как виноватый, подходя к Сашеньке.
   - Здравствуйте, - отвечала она ему, не поднимая глаз.
   - Ты на меня сердишься, Сашенька, - сказал Порфирий после долгого молчания.
   - Сержусь, - отвечала Сашенька.
   - За что ж?
   - Я вас просила, вы не послушались, вы продали свой дом.
   - Он очень стар: на него на починку надо было издержать, Семен говорит, тысячу рублей... - начал Порфирий в оправдание себя. - Я и нянюшке говорил, и она советовала мне продать, а жить в вашем...
   - А я по совету нянюшки продала свой, - сказала Сашенька.
   - Продали!
   - Продала.
   - Ну, если так... - проговорил Порфирий.
   - Куда вы?
   - Мне надо идти нанимать квартиру, - отвечал он и бросился вон.
   - Порфирий! - хотела вскрикнуть Сашенька, но голос ее замер.
   VI
   Покупщик двух домов распорядился умнее Порфирия и Сашеньки: соединил оба дома пристройкой, подвел под одну крышу, и вот, не прошло месяца, из двух старых домиков вышел один новый, превеселенький дом: обшит тесом, выкрашен серенькой краской, ставни зеленые, на воротах: "дом мещанки такой-то", "свободен от постоя" и в дополнение: "продается и внаймы отдается".
   Один бедный чиновник, но у которого была богатая молодая жена, тотчас же купил его на имя жены и переехал в него жить.
   Но в доме нет житья.
   Покуда домики были врозь, все было в них, по обычаю, мирно и тихо и на чердаке, и на потолке, и за печками, и в подполье; ни стены не трещали, ни мебель не лопалась, ни мыши не возились.
   Но едва домики соединились в один, только что чиновник с чиновницей переехали и, налюбовавшись на свое новоселье, легли опочивать, рассуждая друг с другом, что необыкновенно как дешево, за двадцать-за-пять тысяч купили новый дом, с иголочки, вдруг слышат в самую полночь: поднялись грохот, треск, стук, страшная возня в земле, по потолку точно громовые тучи ходят, то в одну сторону дома, то в другую.
   Молодые с испугу перебудили людей.
   - Э-эх, почивали бы лучше в полночь-то, так и не слыхали бы ничего, сказала кухарка, которая всегда крепко спала в законный час, а во время дня только дремала.
   Но старик дворник, выслушав рассказ господ, качнул головой и решил, что дело худо: верно, домовому не понравились жильцы!
   - Ах ты старая баба! - сказала кухарка.
   - Я ни. за что не останусь здесь жить! - вскричала перепуганная молодая хозяйка. - Ни за что!
   И на другой же день муж ее выставил на воротах: "отдается внаем" - и тотчас же по требованию жены должен был нанять квартиру и переехать.
   Вскоре один барин, проезжая мимо, остановился, прочел: "продается и внаймы отдается, о цене спросить у дворника", осмотрел дом и решил нанять.
   - Так ты сХоди же к хозяину, узнай о последней цене, - сказал он, давая дворнику на водку. - Ввечеру я заеду.
   - Слушаю, слушаю, - отвечал дворник.
   Ввечеру он опять приехал.
   Это был Павел Воинович.
   - Ну что?
   - Да что, - отвечал дворник, который успел уже клюкнуть на данные ему деньги и не мог ничего таить на душе. - Я вот что вам доложу, дом славный, нечего сказать... славный дом...
   - Да что?
   - А вот что: кто трусливого десятка, тому не приходится здесь жить.
   - Отчего?
   - Отчего? а вот отчего: я по совести скажу... тут водятся домовые.
   - Э?
   - Право, ей-богу! по ночам покою нет.
   - А днем? - спросил Павел Воинович.
   - Днем что: днем ничего, только по ночам.
   - Так это и прекрасно, - сказал барин, - я не сплю по ночам, я сплю днем, так ни я домовых, ни домовые не будут меня беспокоить.
   - Э? разве? Да оно и правда, что у господ-то все так... Ну, если так, так что ж, с богом... другой похулки на дом нельзя дать...
   хоть у самого хозяина спросите, он сам то же скажет.
   Таким образом, несмотря на предостережение дворника, барин нанял дом, переехал. На первый же день новоселья пригласил он пять-шесть человек добрых приятелей к обеду и в ожидании гостей, похаживая себе с трубкой в руках и в халате и в туфлях, посматривал, так ли накрывают люди на стол, полон ли погребок, во льду ли шампанское, греется ли лафит, все ли в порядке. Гости-приятели съехались. Обед на славу, вино как слеза.
   Присутствовавший тут же поэт, подняв бокал, возгласил:
   Я люблю вечерний пир,
   Где веселье председатель,
   А свобода, мой кумир,
   За столом законодатель,
   Где до утра слово пей!
   Заглушает кряки песен,
   Где просторен круг гостей,
   А кружок бутылок тесен.
   - Ну, извини, любезный друг, до утра у меня пить нельзя, - сказал хозяин, - невозможно!
   - Это отчего? Это почему?
   - А вот почему: этот дом я нанял у самого дедушки-домового с условием, чтобы ночь я проводил где угодно, только не дома. А так как скоро полночь, то я отправляюсь в Английский клуб. Вы видите, господа, что причина законная. Извините.
   Пушкин захохотал, по обычаю, а за ним захохотали и все.
   Но хозяин сказал серьезно, что он не шутя это говорит, и в доказательство крикнул: "Эй! одеваться скорее!"
   На этот барский крик никто не отозвался: оказалось, что и в передней и в людской - ни души. Люди, уверенные, что господа занялись делом, пошли справлять новоселье.
   - Ну, нечего делать, оденусь сам, - сказал Павел Воинович, - но на кого же оставить дом?
   - А домовой-то, - крикнул Пушкин.
   Эй, дедушко! ты не засни!
   По-своему распорядися с вором,
   Ходи вокруг двора дозором
   И все, как следует, храни!
   - Ха, ха, ха, ха!
   - Ага! - раздалось с обеих сторон дома.
   - Слышишь? отозвался, - сказал поэт, - теперь можно отправляться спокойно. Слышали, господа?
   - Слышали, слышали!
   - Если слышали, так можно отправляться, - сказал хозяин.
   И все отправились.
   Только что господа со двора, а люди на двор пришли, смиренно присели в передней, как будто нигде не бывали, моргают глазами, думают, господа забавляются себе.
   - Чай, до утра просидят? а?
   - Фу, как спать хочется!..
   - Ну, здоров пить!..
   - Вот это что, так ли пьют... да я...
   - Тс! черт ты! ревет!
   - Что, ничего.
   Только что эту беседу в передней заменило всхрапыванье и свист носом, вдруг в комнатах поднялись стук, треск, возня.
   - Вася! слышишь?
   - А?
   - Что это, брат, господа-то передрались, что ли? а?
   - Что?
   - Господа-то... слышишь, как возятся?..
   - А бог с ними!
   - Ну, и то.
   И Вася и Петр задремали.
   А между тем в дому как будто ломка идет.
   Верь не верь, а вот произошла какая история. Мы уже сказали, что в обоих старых домиках было по домовому. Они преспокойно жили себе за печками и, видя, что все в порядке, хозяева благочестивы, лежали себе, перевертываясь с боку на бок. Когда Порфирий и Сашенька продали домики, пристройка и соединение их под одну крышу потревожили домовых, но они еще довольны были, воображая, что идет починка накатов и крыши.
   Только что постройка кончилась и чиновник, купив новенький дом с иголочки, переехал на новоселье, домовой Сащенькина домика, с левой стороны, приподнялся в полночь осмотреть, попрежнему ли все в порядке.
   "Хм, чем-то пахнет", - подумал он, выходя в пристроенную между домиками залу.
   Домовой с правой стороны точно таким же образом отправился по дому дозором.
   "Э-э-э! вот тебе раз! - подумал он, прислушиваясь. - Это что?.."
   Только что он вышел в залу, вдруг что-то стукнуло его в лоб.
   - Кто тут? - гукнул он.
   - Кто тут? - отозвалось над его ухом.
   - А?
   - А?
   - Кто тут?
   - Хозяин.
   - А-а-а! как хозяин? Я хозяин.
   - Нет, я хозяин.
   - Как - ты хозяин?
   - Так, я хозяин.
   - Нет, я хозяин! Вон!
   - Вон? Сам вон!
   Слово за слово, схватились, подняли такую возню, такой стук, грохот, что никак невозможно было чиновнику, и особенно жене его, не испугаться до смерти и не выбраться поскорей из дому.
   VII
   Каждую ночь домовые поднимали возню и драку на чья возьмет; но ничья не брала. То же было и в первую ночь, когда барин, нанявший дом, отправился со своими гостями в клуб.
   Стало уже рассветать, когда он возвратился домой; но что-то не весел, ему нездоровилось. Ночь не спал, и день не спится.
   Послал за Федором Даниловичем.
   - Что?
   - Нездоровится.
   - Э? понимаю.
   И Федор Данилович прописал что-то успокоительное.
   - Это порошки?
   - Порошки; принимать через час.
   - Очень кстати! Я бы теперь принял лучше деньги.
   - Это, конечно, лучше, - сказал Федор Данилович, отправляясь к другим пациентам.
   Барин протосковал вечер; настала ночь, и он, (не) исполняя условия с домовым, лег спать и против обыкновения заснул.
   На правой половине дома, где был дом старушки, бабушка Порфирия, барин устроил свой кабинет, а вместе и спальню. Тут же за печкой жил и домовой. Только что настала полночь, он встрепенулся, как петух со сна, и собрался с новым ожесточением на бой с соперником. Вдруг слышит, кто-то всхрапнул.
   - Это кто?
   И домовой подкрался к спящему, приложил ухо к голове. - Ух, какая горячая голова! - проговорил он, отступив от постели.
   - Идет! - крикнул барин во сне, так что домовой вздрогнул и на цыпочках выбрался вон из комнаты.
   - А? ты еще здесь? - гукнул домовой с левой половины, столкнувшись с ним в дверях.
   - А ты еще не выбрался вон? - сказал, стукнув зубами, домовой с правой половины, вцепясь в соперника.
   Пошла пыль столбом. Возили, возили друг друга - уморились.
   - Слушай: ступай вон добром!
   - Ступай вон, как хочешь, добром или не добром, мне все равно.
   - Слушай: домов много.
   - Много, выбирай себе.
   - Ты выбирай, я постарше тебя.
   - Это откуда... я и сам счет потерял годам.
   - Не считай по годам, а мерь по бородам.
   - У. меня обгорела в 12-м году.
   - Слушай, пойдем на-мир.
   - На-мир так на-мир. Давай мне дом с богатым убранством, со всеми угодьями, дом теплый, сухой, да чтоб в доме ни одной человеческой души не жило, чтоб дом был про меня одного, про дедушку-домового: я знать никого не хочу! Чтоб дом был игрушечка, а не дом.
   - Видишь! Смотри, какой дом придумал: про тебя одного.
   А кто такой дом будет про тебя строить?
   - Не мое дело.
   - Молоденек надувать.
   - Ну, как знаешь.
   - Постой, подумаю.
   - Подумай.
   - Подумаю, - повторил сам себе домовой с правой стороны, - подумаю, нет ли такой хитрости на свете.
   Воротился за печку и стал думать; не лежится; вылез, ходит по комнате да твердит вслух: "Хм! игрушечка, а не дом! игрушечка, а не дом!"
   - Что? - проговорил барин во сне.
   - Построить дом, чтоб был игрушечка, а не дом! - отвечал дедушка-домовой, занятый своей мыслью и продолжая ходить из угла в угол.
   - Игрушечка, а не дом, - затвердил и барин во сне, - игрушечка, а не дом!
   Ночь прошла, домовой ничего не выдумал, а барин встал с постели, закурил трубку, велел подавать чай и начал ходить, как домовой, задумавшись -и повторяя время от времени:
   - Игрушечка, а не дом!.. Что за глупая мысль пришла мне в голову, ничем не выживешь - построить в самом деле игрушечку, а не дом?.. А что ты думаешь? Построю!
   Продолжая ходить по комнате, курить трубку за трубкой и рассуждать сам с собою о постройке не простого дома, а игрушечки, барин выведен был из этой думы докладом человека, что пришли из магазинов за деньгами.
   - Ах, канальи! я им велел вчера приходить! - крикнул барин. Мошенники! просто ждать не будут!., надо им еще что-нибудь заказывать... Кто там?
   - Да там фортопьянный мастер, мебельщик, из хрустального магазина, да и еще из каких-то магазинов.
   - Позови фортепьянного мастера.
   Немец вошел.
   - За деньгами?
   Немец поклонился.
   - Отчего ты вчера не пришел? а? - прикрикнул барин.
   - Все равно, - отвечал немец.
   - Нет, не все равно! вчера был день, а сегодня другой...
   Ну, слушай, вот еще что мне нужно: можно сделать вот такой маленький рояль, в седьмую долю против настоящего?
   - Хм! игрушка? я игрушка не делаю, - отвечал немец.
   - Нет, не игрушка, а настоящее фортепьяно, в эту меру.
   - Это что ж такое?
   - А у меня есть такой маленький виртуоз, карлик, - ему играть... Можно?
   - Хм! можна, отчево не можна, все можна за деньги делать.
   - Так, пожалуйста, сделай... В седьмую долю...
   - В седьмая доля? Хорошо. Только эта будет стоить то же, что настоящая рояль.
   - 6 цене я ни слова, - сказал барин, - только сделай, а потом мы и сочтемся.
   - Хм, - произнес, углубившись сам в себя, немец, которого заняла уже тщеславная мысль сделать крошечный рояль на славу. - Das lst ein kurioses Werk! [Ну и забавная же работа! (нем.)] - сказал он, выходя и забыв о деньгах.
   Вслед за ним явился мебельный мастер, потом приказчик из хрустального магазина. Одному заказал барин роскошную мебель рококо, в седьмую меру против настоящей, другому в ту же меру - всю посуду, весь сервиз, графины, рюмки, форменные бутылки для всех возможных вин.
   Таким образом началась стройка и меблировка игрушечки, а не дома. Знакомый живописец взялся поставить картинную галерею произведений лучших художников. На ножевой фабрике заказаны были приборы, на полотняной столовое белье, меднику - посуда для кухни, - словом, все художники и ремесленники, фабриканты и заводчики получили от барина заказы на снаряжение и обстановку богатого боярского дома в седьмую долю против обычной меры.
   Барин не жалел, не щадил денег.
   Вот и готов не дом, а игрушка. Стоит чуть ли не дороже настоящего; остается, по обычаю, только застраховать да заложить в Опекунский совет.
   Барин и призадумался об этом.
   - Странная вещь, - говорил он сам себе, - князь Василий построил же гораздо глупее игрушечку, а не дом, в котором жить нельзя; его приняли в залог, а мой, я уверен, что не примут. А между тем закладывать дом необходимо: в старину закладывали до постройки, а теперь очень умно и расчетливо закладывают после постройки. Нельзя не закладывать!
   VIII
   Во все время, когда игрушечка, а не дом строился и снаряжался, дедушка-домовой с правой стороны был вне себя от радости и по ночам ходил вокруг него и потирал руки.
   "Вот оно, - думал он, - как ухитрился свет-то... Барин этот должен быть колдун: только что я показался, тотчас узнал; только что задумался, как бы ухитриться, а он в угоду мне и выдумал!.."
   - Ну, будет дом по твоему вкусу, - говорил дедушка-домовой с правой стороны своему сопернику.
   - Посмотрим, - отвечал тот.
   - Увидишь, - говорил этот.
   - Ну, ладно, покажи.
   - Постой, не готов.
   - Э, лжешь!
   - Верь, право-слово!
   - Ну, смотри.
   Прошло еще несколько времени до совершенного окончания и отделки домика. Дедушка нетерпеливо похаживает и сам дивится, как люди-то ухитрились.
   - Истринно игрушечка, а не дом! Ну, надул же я его!
   Наконец дом совершенно готов, дом на семи четвертях состоит из великолепного салона и столовой - она же и бильярдная. Салон - пол парке [Паркетный. - Примеч. автора.], обои шелковые, мебель роскошная - люстры, лампы, канделябры, зеркала, картины, рояль, словом, все.
   - Ну, пойдем! - сказал домовой с правой стороны домовому с левой и привел его в кабинет. Барина, по обычаю, не было дома.
   Ночь светлая; месяц отразился в окно на лаковом парке домика, на бронзе, на мебели: светло, как днем.
   - Ну, где же?
   - А вот, полезай за мной.
   - Да это стол.
   - Полезай!.. Ну, видишь? Что?
   - Постой, борода зацепила... А-а-а-а! - проговорил с удивлением домовой с левой стороны, входя в резные золоченые двери салона.
   - Что? а?
   - Да! ах какая бесподобная вещь! что твоя печурка!
   И домовой присел на кресла, потом на диванчик, потом прилег на подушку, шитую синелью по буфмуслину.
   - Ну, спасибо. А это что? гусли?., а? славная вещь!., вот будет мне житье... роскошь! Не то что за печкой...
   "В самом деле роскошь... - подумал дедушка с правой стороны. - Жаль и уступить... право, жаль!.."
   - Бесподобно! аи спасибо! - продолжал дедушка с левой стороны, растянувшись на диване. - Так уж ты владей всем домом, живи за которой хочешь печкой, а я уж здесь и расположусь...
   - Э, нет, погоди еще: ты видишь, что в доме еще и печей нет.
   - В самом деле, печей нет, как же это забыли печи выложить?
   - Без печей нельзя... зима настанет, замерзнешь.
   - Нельзя, нельзя; да скоро ли их сложат?
   Уверив, соперника, что к зиме сложат непременно, хитрый домовой спровадил его, а сам залег на диванчик и начал потягиваться и расправлять кости.
   - Нет, приятель, извини: не видать тебе как ушей этого домика, я сам в нем буду жить... Как же это я прежде об этом не подумал? Какое спокойствие, удобства какие!.. Все как по мне делано... и зеркала какие... и все... фу, как люди-то ухитрились... Это что в засмоленных бутылках, постой-ка?..
   И домовой отыскал между посудой и приборами штопор в меру, раскупорил бутылку шампанского.
   - Мед!. мед-то какой! Фу, как люди-то ухитрились!..
   Буль-буль-буль... выпил всю бутылку и заморгал глазами, прилег на диван и заснул.
   А между тем и барин, построив не дом, а игрушечку, тотчас же, по современному обычаю строителей, заложил его. Поутру пришли за ним и понесли на носилках к заимодавцу.
   В полночь очнулся домовой. Что за стук такой? что за гам?
   что за свет колет глаза? Взглянул - и ужаснулся.
   Народу тьма, музыка гудит; какие-то пестрые шуты и шутихи шаркают, ходят, кривляются, кричат, бормочут что-то не порусски - страшный содом! От яркого света потемнело в глазах у домового, запрятал голову в подушку, свернулся клубком, лежит - чуть дышит.
   Так прошло несколько дней. Измучился: ни дня, ни ночи по- , кою. И днем свет, и ночью свет. Но наконец выдалась одна темная ночка; прислушался кругом все тихо; присмотрелся - никого нет. Вылез из домика, побрел на цыпочках по комнатам... искать печки. Ходил-ходил - нет печки в целом доме.
   "0-хо-хо! Куда это я попал!.." - подумал дедушка.
   Вдруг почуял он запах печки, откуда-то несет теплом. Глядь - труба.
   - Что за чудеса такие? Бывало, трубы проводят наружу, а теперь внутрь.
   Влез в трубу, полз-полз, смотрит - печь, преогромная печь посреди сырого подвала.
   Что было делать? Погрустил-погрустил, подумал: "Не рыть было другому ямы, сам в нее попадешь", да и прилег, с горем, в печурке привилегированной амосовской печи.
   IX
   Между тем, помните, Порфирий, вспылив на Сашеньку, ушел нанимать квартиру, нанял и переехал.
   Дня три дулся он и не хотел показываться невесте на глаза.
   Наконец не выдержал: грустно стало, отправился к ней, подошел к дому и ужаснулся. И его дом, и дом Сашеньки стояли уже без крыш, огорожены по улице общим забором.
   - Братцы, - спросил он у плотников, пробравшись по наваленному лесу на двор, - не знаете ли, куда переехала из этого дома барышня?
   - Барышня? А кто ж ее знает, - отвечал один плотник, потачивая свой топор на камне.
   - У кого б узнать?
   - А у кого ж узнать? Кто знает? а?
   - А кто ж ее знает, разве у соседей спросить, - отвечали прочие.
   У Порфирия облилось сердце кровью. Долго ходил он около дома, добивался у соседей, куда переехала Сашенька: никто не знает. Пошел вдоль по улице, выспрашивает у ворот каждого дома: не переехала ли сюда такая-то барышня? Нет, не переезжала.
   Обошел все переулки - ни слуху ни духу.
   В отчаянии Порфирий. День прошел, другой прошел - ищет, а следа нет. Избегал всю Москву; дворники гоняют его из края в край своими догадками.
   - Барышня? молоденькая? Так! У нее женщина? Ну так, переезжала, да не понравилась квартира, так она вчера съехала на Разгуляй... как раз против бань.
   Порфирий бежит на Разгуляй.
   - Барышня? вчера? Переехала.
   - Где же она тут живет?
   - А вот ступайте за мной.
   И угодливый дворник ведет Порфирия в мезонин, постучал в дверь.
   - Кто там? - раздался голос.
   Порфирий вздрогнул.
   - Вас спрашивают, - крикнул дворник.
   Дверь отворилась, вышла девушка, взглянула на Порфирия с улыбкой довольствия.
   - Пожалуйте!
   Порфирий, вообразив, что нашел Сашеньку, бросился в двери.
   - Здесь Александра Васильевна? - спросил он, смутясь, у вышедшей из другой комнаты женщины.
   - Александра Васильевна? Не знаю, жила, может быть, а теперь мы здесь живем... Пожалуйте, садитесь, прошу быть знакомым.
   - Извините, - сказал Порфирий, - я тороплюсь...
   И он выбежал из мезонина с тяжким вздохом обманутой надежды.
   "Куда ж я пойду теперь?.. Где я ее найду?.." - думал Порфирий, повесив голову, в совершенном отчаянии, и шел бессознательно к бывшему своему дому.
   Взглянув на новый дом, который стоял уже на месте двух стареньких, Порфирий вздрогнул, прислонился напротив его к забору и стоит как опьянелый.
   - Не придет ли и Сашенька взглянуть на бывшее свое пепелище?
   Но уже смеркалось, а ее нет.
   - Ах, барин, барин, что с вами сделалось? - говорит ему Семен, качая головой.
   - Ищи ее, Семен, - отвечает ему Порфирий и идет снова на поиск, справляется по спискам жителей в частях: в списках нет.
   Походит-походит и снова придет к дому: не придет ли и Сашенька взглянуть, что сталось с ее домиком!
   Однажды, прислонясь к забору, Порфирий закрыл лицо и стоял как над могилой. Вдруг раздался подле него громкий голос:
   - Порфирий! Порфирий!
   Он оглянулся, Сашенька бросилась ему на шею.
   - Ах, счастье! - вскричал Порфирий, обнимая ее. - Теперь ни шагу от меня!
   - Ах, несчастье! - проговорила, рыдая, Сашенька.
   - Что с тобой? что это значит?
   - Я погибла! я замужем!
   Порфирий помертвел.
   - Я думала, что ты забыл, оставил меня, и вышла с горя замуж.
   Сашенька залилась горькими слезами.
   Порфирий стоял безмолвно, смотрел в землю.
   - Барышня, барышня, Александра Васильевна, матушка, пойдемте, беда будет! - сказала испуганная няня Сашеньки, приблизясь и узнав Порфирия.
   - Порфирий! - повторяла Сашенька, приклонясь на грудь его.
   - Сударыня, люди идут! - крикнула няня, схватив за руку Сашеньку.
   - Порфирий! Прощай! - проговорила Сашенька.
   Няня увлекла ее. Порфирий замер.
   X
   Спустя несколько месяцев известный уже нам барин, нанимавший дом, составившийся из двух старых, сидел однажды, по обычаю, против окна, с трубкой и стаканом чаю.
   В эту минуту он смотрел во внутренность себя, но глаза его были устремлены на улицу. Казалось, что он рассматривает архитектуру дома и забора, обонпол [Противоположную сторону. - Примеч. автора.] улицы.
   Барин был бизорук, и потому все проходящие казались ему движущимися пятнами. Но вот несколько уже дней сряду обратило его внимание постоянное пятно против забору, которое двигалось на одном месте.
   Это его побеспокоило: "Это уже не наружный предмет, это, должно быть, что-нибудь в глазу", - думал он.
   Кстати, приехал Федор Данилович.
   - Федор Данилович, посмотрите-ко, не бельмо ли у меня в глазу?
   - А что?
   - Да вот, в комнате ничего, а как посмотрю на свет, против чего-нибудь белого, тотчас является огромное пятно, потом пройдет, потом опять явится.
   - Глаз чист, никакого бельма нет.
   - Не понимаю!.. Вот против забора опять пятно.
   Федор Данилович взглянул на улицу.
   - О! Понимаю!.. Так это-то у вас как бельмо в глазу! Славное бельмо.
   - Что такое?
   - Бесподобное! Дайте-ка лорнет... чудо!..
   - Что такое?
   - Прелесть!..
   - Что такое? - вскричал барин, схватив лорнет из рук Федора Даниловича и также смотря на улицу. - Ах, скажите пожалуйста!., молоденькая женщина!
   - Не сводит глаз с окна! Браво!.. Поздравляю!.. Ну, сглазили, ушла!
   - Право, я ничего не знаю, - сказал барин, - ушла!
   - Верно, придет опять... Прощайте, желаю успеха.
   - Куда?
   - Мне надо ехать. А где же дом? - спросил вдруг Федор Данилович, приостановясь в зале.
   - В закладе.
   - Вот тебе раз!
   - Будет: и вот тебе два, три, четыре и т. д. благо есть теперь что закладывать.
   Федор Данилович уехал. Барин сел у окна, вооружился лупой, смотрит на белый забор, как астроном на небо в ожидании прохождения нового светила.
   - Вот она! - вскричал барин, вскочив с места. - Эй! Васька, Петр! Одеваться.
   Оделся и на улицу, прямо к забору, где стояла незнакомка.
   "Она еще тут", - думает барин, прищурившись и подходя к забору. - Что ж это такое? - спросил он сам себя, всматриваясь в лорнет.
   Он подошел еще ближе, смотрит: перед ним молодой человек и молоденькая женщина в черном платье стоят как прикованные друг к другу объятием; казалось, поцелуй радостной встречи спаял их уста навек.
   - А-а-а! - проговорил барин почти над их ухом.
   Они очнулись и с испугом взглянули на барина.
   - Ничего, ничего, не пугайтесь, - сказал он, - я только посмотрел, не бельмо ли у меня в глазу.
   - Порфирий, пойдем скорей, - проговорила молоденькая женщина, взяв за руку молодого человека, который совершенно обеспамятел, - пойдем, Порфирий!
   И они скорыми шагами удалились.
   - А-а-а! - повторил барин, - это очень мило.
   (1850)
   А. Ф. ВЕЛЬТМАН
   Не дом, а игрушечка! Печатается по изданию: Вельтман Александр.
   Повести и рассказы. М.: Советская Россия, 1979.
   С. 381. Сорочины - поминки на сороковой день после смерти.
   "Чурова долина, или Сон наяву" - опера А. Н. Верстовского.
   С. 399. Павел Воинович - Нащокин (1801 - 1854) - близкий друг А. С. Пушкина, отставной поручик; в московском доме Нащокина Пушкин останавливался в 1830-е гг., в свои приезды в Москву.
   С. 400. Присутствовавший тут же поэт - А. С. Пушкин; далее следует его стихотворение "Веселый пир" (1819), опубликованное впервые в альманахе "Мнемозина" (1824).
   С. 405. Опекунский совет - в дореволюционной России учреждение, ведавшее управлением воспитательных (сиротских) домов и имевшее право заниматься кредитными операциями.
   С. 406. ...подушку, шитую синелью по буфмуслину. - Синель - бархатный шнур, махровая нить. Буфмуслин - сорт ткани, отличавшейся особой тонкостью, которая производилась в городе Мосула (Малая Азия).
   С. 407. Амосовская печь - отопительное устройство, по которому тепло передается гретым воздухом; названо по имени изобретателя Н. А. Аммосова (1787 - 1868) - офицера-артиллериста.