Однажды вечером я сидел на крылечке избы моего приятеля Гаврилы и беседовал с его старухой матерью Дарьей. Шел покос, народ был на лугах. Из соседнего проулка выехал на деревенскую улицу незнакомый лохматый мужик. Он огляделся, завидев нас, повернул лошадь к крылечку и торопливо спрыгнул с телеги.
   Мужик был бос, порты болтались на его ногах; из расстегнутого ворота грязной холщовой рубахи глядела коричневая грудь, густые волосы на голове были спутаны и пересыпаны сенной трухой.
   – Эй, тетка! Где тут у вас самая рябая девка живет? – с тою же торопливостью обратился он к Дарье. Вообще во всех его движениях было что-то торопливое и как будто очумелое.
   – Чтой-то, господи помилуй! – медленно произнесла Дарья и широко раскрыла глаза. – На что тебе?
   – Самая что ни на есть рябая! Сказывали, есть у вас такие…
   В смеющихся глазах Дарьи промелькнуло что-то: она поняла. Но я не понимал и удивленно смотрел на мужика, припоминая в то же время, что я где-то видел его раньше.
   Дарья протяжно ответила:
   – Есть, милый, есть рябенькие!.. А ты сам откудова?
   – Из Малахова сам я… Сорок ден, как жена померла, дома трое ребят, а пора, знаешь, горячая. Никак не управиться одному!
   – Ты вот что: иди ты к Мотьке десятсковой. Вот она, десятская изба, рядом.
   – А как, скажешь, пойдет она за меня?
   – Ты сам ее и спроси… Да вон она от колодца с ведрами идет. Как подойдет, ты и спроси.
   – Илья! Или не признал? – обратился я к мужику.
   Он быстро уставился на меня своими бегающими глазами.
   – А-а, Викентьич! – радостно проговорил он, и в углах его глаз запрыгали морщинки. – Будь здоров, с приездом!
   Он протянул мне корявую руку.
   – Татьяна твоя померла? – спросил я, пораженный.
   – Померла, померла! – пробормотал он. – Вчера сороковины справил. Заложило бок, – в неделю свернулась, царствие ей небесное!.. Померла, померла Татьяна!
   В прошлом году, позднею осенью, я ночевал в Малахове у Ильи, и мне хорошо помнилась его жена Татьяна. Рядом с очумело-суетливым Ильею странно было видеть ее, неторопливую и спокойную, с ясными, ласковыми глазами; видно было по всему, что она стояла поверх мужа и что он признавал ее опеку, уверенную и любовную… И вот она умерла. То-то он теперь такой грязный и лохматый!
   К соседнему двору подошла коренастая, приземистая Мотька с двумя ведрами на коромысле. Илья поспешно бросил вожжи в кузов телеги и рысцою, в болтающихся портах, подбежал к Мотьке.
   – Девочка, а девочка! Ты самая рябая на деревне?
   Мотька поставила ведра на землю, удивленно оглядела Илью, вдруг густо покраснела и потупилась.
   Илья деловито заговорил:
   – Слушай, девочка! Холостой тебя не возьмет, – на что ты ему такая? А я вдовый, трое ребят у меня, хозяйство, как следует быть, – лошадь, корова, ну и все такое… Пойдешь замуж за меня?
   Мотька стояла, потупившись, и молчала.
   – Что ж ты, девонька, молчишь? Ай, обиделась? – недоумевающе спросил Илья.
   Дарья слушала и покатывалась со смеху.
   – Ступай к бате! – тихо ответила Мотька.
   – Ну его, батю! Ты-то пойдешь ли?
   – А вот батя тебе и скажет.
   Илья ударил себя по бедрам.
   – Заладила одно: батя да батя… Я тебя спрашиваю.
   – А ну те к черту, паралик лохматый! – вдруг сердито крикнула Мотька, схватила ведра и стремительно ушла в ворота.
   Илья поднял брови, поглядел ей вслед и, почесывая в спутанных волосах, побрел к нам.
   – «Батя» да «батя», больше ничего! – разочарованно произнес он. – Сама ряба так, что лучше и не надо, а тоже – «батя»! А того не понимает, что бате ее бутылку водки поставь, да еще приезжай, да еще… а времени где же возьмешь! Пора горячая, мне бы поскорее!
   Он высморкался пальцами, задумчиво отер руку о подол и вдруг встрепенулся.
   – Нет ли у вас здесь еще кого? Нету?… Ну, коли нету, то, значит, до Тайдакова надо доехать; там тоже, сказывают, рябенькие есть… Оставайтесь здоровы!
   Илья взвалился на телегу, захватил в руки вожжи и повернул на дорогу в Тайдаково. Я с недобрым чувством смотрел ему вслед, и мне вспомнились ласковые, ясные глаза Татьяны, умершей всего шесть недель назад.
   Мотька появилась в воротах. С злым, нахмуренным лицом она стояла и глядела на золотистое облако пыли, в котором дребезжала телега удалявшегося Ильи.
   – Ты что же это, девка, жениху-то отказала? – невинно спросила Дарья.
   – «Отказала»! Сам страшный какой, а меня с первого же слова срамить зачал: ты, говорит… самая рябая на всей деревне!..
   Голос Мотьки задрожал, – от обиды или от сожаления?… Она повернулась и снова ушла во двор.
 
   В середине июля я возвращался домой на беговых дрожках из Тулы. Был самый разгар страды. Солнце садилось, вся даль к западу была затянута нежно-золотистою пылью, как туманом; пахло спелою рожью. По безбрежной шири полей всюду виднелись рассеянные в одиночку рубахи косцов и согнутые спины жниц; пыльные, облитые потом, все работали молча и сосредоточенно. Что-то тягучее и туповластное стояло в знойном воздухе, и копошившиеся среди ржи молчаливые люди казались пригнетенными рабами какой-то огромной, беспощадной силы.
   Солнце село, на востоке появилась серо-лиловая полоса с слабо-пурпуровым краем – первая тень надвигающейся ночи. Золотистый запад бледнел, полоса на востоке темнела и росла; а вместе с этим вокруг становилось все тише и людей на полях попадалось все меньше. Дойдя до четверти неба, надвигавшаяся с востока тень слилась с вдруг потемневшим небом, и на нем замигали звезды.
   Дрожки быстро катились по накатанной дороге в серой мгле вечера. С низин потянуло влажной прохладою. Во встречных деревнях гасли огни. Истомленное зноем и трудом, все вокруг сладко засыпало.
   Была поздняя ночь, когда я проезжал через Малахово. Деревня спала мертвым сном. Вдруг у крайней избы, около плетня, я заметил черную фигуру. Она медленно ходила под лозинами взад и вперед, медленно и однообразно раскачивалась… Неужели это Илья? Изба была его, а неделю назад, поздно вечером проезжая через Малахово, я видел Илью, сидевшего на завалинке и баюкавшего ребенка. Я остановил лошадь.
   – Илья, это ты? – окликнул я человека.
   – Я, – коротко ответил он из темноты.
   Я слез с дрожек и подошел к Илье. На руках, под накинутым на плечи зипуном, он держал закутанного в свивальник ребенка. Я спросил:
   – Что, или и до сих пор не нашел ты себе невесты?
   – Невесты-то?… Нет, слава богу, тогда же дело сладил в Тайдакове. Есть теперь баба; хорошая баба, лихая на работу, – дай бог всякому.
   – Что же это ты сам с ребенком носишься?
   – Не привык он к ней, – неохотно ответил Илья.
   Я вгляделся в ребенка.
   – Да он же спит! – воскликнул я.
   – Пущай спит! – пробормотал Илья.
   – Вот чудак! Пошел бы и сам спать, – устал ведь с работы! Да и для ребенка лучше, если положишь его.
   Илья помолчал.
   – А может, я это не для него делаю, а для себя?
   Я удивленно оглядел его. Лицо Ильи было грустно и необычно сосредоточенно. И вдруг я понял…
   Страдные дни властно отбирали себе у Ильи все его помыслы и всю душу. И вот короткие ночи он вместо отдыха одиноко ходил с ребенком под лозинами, отдаваясь на свободе воспоминаниям и тоске.