Года три назад я работал монтером на одном большом петербургском железоделательном заводе. Как-то вечером, в воскресенье, я возвращался домой с Васильевского острова. Дело было в июне. Поезд пригородной дороги, пыхтя, мчался по тракту вдоль Невы; империал был густо засажен народом; шел громкий, пьяный говор.
   – А что, дяденька, в Александровское село доеду я на этой машине? – обратился ко мне мой сосед, толстогубый парень с крепким, загорелым лицом. Он был в пеньковых лаптях и светло-сером зипуне, на голове сидела громадная облезлая меховая шапка. Серою деревнею так от него и несло. Несло, впрочем, и водочкою.
   – Доедешь, – ответил я.
   – А тебе на которо место? – спросил его сосед по другую сторону, старик сапожник.
   – Значит… в Александровское село!
   – Я понимаю, что в Александровское… Место-то которое? Какая улица?
   – Не знаю я…
   – Эх ты тетка Матрена!.. Давно ли в Питере?
   – В Питере-то?
   – Да, в Питере-то!
   – Нонче утром приехал… Значит, в селе Александровском земляк у меня, у него я пристал. А сейчас к дяде ездил на шашнадцатую линию, – у господ кучеряет… Винца, значит, выпили с ним…
   – Как же ты теперь домой попадешь, дурья ты голова? Нужно знать, какая улица – раз, как номер дому – два! – поучающе произнес старик.
   – Он думал, тут деревня ему, – отозвался из-за спины скамейки фабричный парень. Спросил: «Где тут, братцы, Иван Потапыч живет?» – а ему всякий: «Вон-он!..» Нет, подожди, – эка ты, брат, какой!
   – Должен был адрес спросить! – поучал старик.
   – Вер-рно! – с удовольствием согласился парень в шапке и тряхнул головой.
   – Вот теперь и ищи земляка своего!
   – Ты какой губернии-то? «Скопской»? – быстро спросил фабричный.
   – Скопской.
   – Ну, во-от!.. Скопской, – сразу видно!
   Кругом засмеялись. На парня сыпались насмешки. Он потряхивал головой, затягивался цигаркою, самостоятельно сплевывал и с большим удовольствием повторял: «Верно!.. Правильно!..»
   – Вот тебе село Александровское, приехали. Слезай, ищи земляка!
   Парень торопливо встал и спустился вниз. Слегка пошатываясь, он быстро пошел посреди улицы, потряхивая головою и мягко ступая по мостовой пеньковыми лаптями. На перекрестке неподвижно стоял городовой. Парень снял перед ним шапку, с достоинством тряхнул волосами, надел шапку и гордо зашагал дальше. Вскоре он исчез в сумраке белой ночи…
   Дня через два мне дали на заводе нового подручного. Я тогда работал на линии. Передо мною предстал мешковатый парень, в огромных сапожищах и меховой шапке. Это был мой сосед по конке.
   Он проработал у меня с неделю. Смех было иметь с ним дело, а иногда прямо невмоготу.
   – Иван, подай лестницу!
   Иван, глазеющий на мою работу, начинает медленно шевелиться.
   – Лестницу?… Ка-акую?
   – Да давай скорей лестницу, че-ерт!! «Какую»!..
   Иван не торопясь берет лестницу и, ворча, начинает ее прилаживать к стене.
   – Сам черт! На-ка!.. Чего орешь?
   В нем совсем не было заметно той предупредительной готовности принимать насмешки и ругательства, какую он проявил тогда на конке. Напротив, весь он был пропитан каким-то милым, непоколебимым чувством собственного достоинства, которое совершенно обезоруживало меня.
   Пошлешь его на станцию:
   – Сбегай, принеси дюжину патронов, да поскорей, пожалуйста!
   Иван тяжело пробежит десяток шагов и идет дальше, солидно и убийственно медленно шагая своими сапожищами. Ждешь, ждешь его. Через полчаса является, словно с прогулки.
   – Где ты пропадал?
   – Где? А ты куда посылал?
   – Чертова ты перечница! Пять минут сбегать, а ты полчаса ползешь!.. Квашня!
   – Чего орешь-то! – хладнокровно возражает он.
   Присели мы с ним как-то покурить.
   – Ты бы, Иван, должен бы меня побольше уважать, – сказал я. – Ведь я над тобою выше стою.
   – Черта ли мне тебя уважать!.. На-ка! – изумился Иван. И он с любопытством оглядел меня своими круглыми глазами, словно выискивал, – за что же это, собственно, я претендую на его «уважение»?
   Необычно было с ним беседовать, – совсем с другой планеты спустился человек. «Жена моя из Подгорья к нам приведена…» Словно о корове рассказывает. Или сообщает, что отец письмо прислал, велит к Ильину дню выслать пять рублей, а то отдерет розгами. Это двадцатилетнего-то мужика… И обо всем рассказывает так, как будто иначе и не может быть.
   Через неделю его взяли на станцию. Однажды мой всегдашний подручный загулял, и мне снова дали на день Ивана. Опять явился он в своих сапожищах, медленный и солидный, при взгляде на которого сердце начинает нетерпеливо кипеть.
   – Ну ты, дубовая голова, подбери губы! Давай тали заправлять! Живо!
   Иван молча нагнулся, взял веревку и стал поспешно продевать ее в блоки. Продевает и все молчит. Я покосился на него: что это с ним?
   – Ты что же не ругаешься? – сконфуженно спросил я. – Обругали тебя, ты должен ответить.
   Иван молчал.
   – Что же ты молчишь?
   Он исподлобья взглянул на меня и вдруг самодовольно ухмыльнулся.
   – Нешто я не понимаю? Небось ты мне старшой! Я против тебя не могу слов говорить!
   И весь день был со мною смирен и испуганно почтителен.
   Как-то поздно вечером я зашел на нашу электрическую станцию. Помощник машиниста возился около паровой машины; дежурный у доски, повернувшись к доске спиною, читал «Петербургский листок». Иван неподвижно стоял у стены и пялил сонные глаза на ярко освещенные циферблаты вольтметров и амперметров.
   Следом за мною вошел наш мастер. Засунув руки в карманы кожаной куртки, с папироской в зубах, он остановился, посвистывая, в дверях. На лицах присутствующих мелькнула мимолетная улыбка, все насторожились.
   Вдруг лицо мастера налилось кровью, глаза свирепо выкатились.
   – Ванька, где мятла?! – гаркнул он.
   Иван вздрогнул и быстро отделился от стены.
   – Мятла… Мятла… – растерянно повторил он своим псковским говором. Он схватил стоявшую в углу метлу и стал быстро мести дощатый пол.
   – Я на тебя негодяй, десять рублей штрафу запишу! – орал мастер, топая ногами как сумасшедший. – Ты для чего тут приставлен, дубина стоеросовая?… Это что? Это что?
   И он указывал рукою на окурок, валявшийся около решетки динамо-машины.
   – Поднять!.. Что за беспорядок?!
   Я в изумлении смотрел. Что это тут за салонный паркет, на котором и окурку нельзя валяться? Кругом посмеивались.
   Оказалось, дело было просто. Иван и на станции держался тем же деревенским обломом, совершенно не понимавшим всех тонкостей почтительности и подчинения; он и шапку снимал перед мастером, и не садился при нем, а все-таки во всей его манере держаться сквозило глубокое и несокрушимое чувство своего достоинства; смешно станет – захохочет и скажет, отчего ему смешно; обругают – огрызнется. Мастер взялся за его муштровку. Иван обратился для него в предмет забавы. Как только он замечал, что Иван стоит без дела, так сейчас же делал свирепое лицо и орал громовым голосом:
   – Ванька, где мятла?!
   Запуганный, сбитый с толку, Иван беспомощно и очумело метался теперь под тучею непрерывных начальственных окриков мастера. Пол электрической станции действительно превратился по своей чистоте чуть не в салонный паркет, но все-таки на нем всегда можно было найти соломинку, спичку или обрывок проволоки, из-за которых снова поднималась история.
   Однажды, когда мастер в моем присутствии заорал на Ивана, я не выдержал.
   – Простите, господин мастер, вы просто издеваетесь над человеком! – резко сказал я. – Если вы взыскиваете с метельщика за каждый окурок, так потрудились бы запретить тут курить…
   – Что такое? В чем дело? – невинно и озабоченно спросил мастер, близко подходя ко мне.
   – В том дело, что этот парень сюда не в шуты нанят, а вы из него потеху делаете для себя. Что ему, все время без перерыву пол мести, что ли?
   – А это до вас касается? – с ядовитою почтительностью ответил мастер. – Ты что ж стоишь, негодяй?! – злобно крикнул он на остановившегося Ивана. – Это что?! Видишь, сор! Чтоб сейчас же чисто было!
   Иван испуганно бросился мести. Своим вмешательством я только повредил ему. Мастер, недолюбливавший меня, еще свирепее набросился на Ивана, и что против него можно было сделать? Мастер следит за чистотою станции, – это его право и обязанность.
   Иван весь был теперь олицетворением какого-то очумелого испуга и обратился во всеобщее посмешище даже для своих же товарищей чернорабочих. Ночью, когда он спал (спал он всегда как мертвец), какой-нибудь шутник подкрадывался к нему и во все горло гаркал в ухо:
   – Ванька, где мятла?!
   Иван вскакивал, как от пружинки.
   – Мятла… мятла… – испуганно повторял он сквозь сон и начинал метаться по комнате, отыскивая метлу.
   Дружный хохот приводил его в себя.
   Вскоре я уехал из Петербурга в Луганск. Года два я работал на южных заводах, потом воротился в Питер. Опять тот же завод на тракте, мастерские, разбросанные по широкому двору, приглядевшаяся электрическая станция.
   Однажды вечером, сдав дежурство, я вышел из станции. Пошабашившие рабочие, с черными, маслянистыми лицами, в ожидании гудка толпились у выходных ворот. Сторожа в кожаных картузах неподвижно стояли у барьеров. Я присоединился к толпе.
   Была метель; широкий заводской двор белел ярко-голубым светом электрических фонарей; от станции неслось равномерное пыхтение, клубы пара, словно громадные, растрепанные белые птицы, метались под ветром по двору и проносились влево, за ярко освещенную механическую мастерскую.
   Толпа прибывала. Старики стояли, устало сгорбившись, молодые нетерпеливо переминались и стучали ногою об ногу.
   – Что ж гудка нету? Охрип, что ли? – сердито сказал стоявший передо мною слесарь, ежась и пряча руки в рукава.
   – Чего прешь вперед? – ворчали сзади. – Видишь, люди стоят.
   – Э, дура, боишься, каша дома перепреет?
   – Нет, ребята, у него Манька нынче заждалась!
   – Народу-то сколько, ба-атюшки! И кто их столько нарожал, чертей? – изумлялся кто-то.
   В порывах метели носились и обрывались сальные шутки, ругательства. Нетерпение росло, увеличивавшаяся толпа напирала сзади, и свободный круг перед воротами суживался. Отметчики ругались и осаживали народ назад.
   К калитке прошел мастер литейной мастерской, толстый, с поднятым меховым воротником.
   – Сторонись, ребята, начальство идет! – с ироническою почтительностью скомандовал кто-то.
   – Брюхатое! – прибавил голос из толпы.
   – Как бы, ребята, в калитке не застрял… Сторож, раскрой ворота!
   Мастер не оборачивался и прятал голову в воротник, чувствуя на себе враждебное внимание принужденной ждать толпы.
   Рядом со мною стоял токарь, лет сорока пяти, с черно-седою бородкою. Он сонно моргал глазами, и его худощавое лицо казалось при электрическом свете мертвенным; лицо было умное и хорошее, но глаза смотрели вяло, с глухим, глубоким равнодушием ко всему.
   – Больно уж ты что-то уморился! – сказал я.
   – С полночи работаю, – коротко ответил он.
   – Что так?
   – Прогулял два дня. Четыре рубля штрафу да четыре заработку – восемь целковых… Нужно наверстывать… До полночи посплю, а там опять пойду ось точить.
   – Все работать… Когда же жить?
   Он устало махнул рукою.
   – Наша жизнь уж пропита!
   – Три дня этак проработаешь – опять запьешь.
   – Понятное дело…
   За станцией, дрожа и покрывая свист метели, оглушительно загудел гудок. Толпа колыхнулась и устремилась к барьерам. Ворота распахнулись. Теснясь и спеша, рабочие пятью узкими потоками двигались между барьерами к воротам. У конца барьеров сторожа обыскивали выходящих, быстро проводя у каждого рукою спереди и сзади. Мы с соседом втиснулись в барьер и продвинулись к выходу. Перед нами плотный и неуклюжий сторож тщательно и не торопясь ощупывал высокого рабочего.
   – Да ты скоро? – сердито крикнул токарь. – Полчаса ждать тебя тут! Вшей, что ли, ты ищешь у него?
   – Поговори у меня! – хладнокровно произнес сторож.
   Он пропустил обысканного рабочего.
   – Что стали? – крикнули сзади, напирая.
   – Ну, дедо, держись!.. Дави, ребята!
   – Черти! Кишки выдавили!..
   Толпа стремительно наперла сзади и вытолкнула стоявшего впереди токаря, так что он проскочил мимо сторожа.
   Сторож повернулся быстро и неуклюже, как медведь, поймал токаря за рукав, а другою рукою сорвал с него шапку и отбросил ее далеко в снег.
   У токаря блеснули глаза.
   – Ах ты негодяй! – крикнул он. – А если я с тебя шапку сорву?!
   – Знай порядок! Куда прешь? – грубо ответил сторож.
   – Ступай подыми шапку! – яростно крикнул токарь, наступая на него. Толпа грозно зароптала.
   – А в контору хочешь? – выразительно спросил сторож.
   – Вот тебе контора!
   Токарь сорвал со сторожа картуз с бляхою и швырнул его навстречу метели.
   Сторожа схватили токаря.
   – Веди его в контору!
   – Погодите, любезные, мы все в контору пойдем! – сказал я. – Мы там справимся, смеете ли вы с нас шапки срывать.
   Старшего отметчика в проходной конторе не было: он как раз ушел за чем-то. Мы остановились в ожидании. его у входа. Сторож стоял и крепко держал токаря за рукав.
   – Не держи меня, я сам не уйду! – бешено крикнул токарь, вырывая руку.
   – Ты у меня поговори! – пригрозил сторож и схватил его снова.
   Сторож был теперь без шапки. Я вгляделся в него: крупные губы, странно знакомое лицо под волосами в скобку…
   – Ванька, да это ты?! – с удивлением воскликнул я.
   – Вот те и Ванька! – грубо ответил сторож.
   Наши показания не повели ни к, чему. Токаря уволили с завода, а сторож остался. Массивный и неуклюжий, он стоит у ворот, застыв в тупом величии. Этакого грубого скота я еще не встречал. Думаю, недолго до того, что как-нибудь в укромном месте его изобьют до полусмерти.
   – Да, вот те и Ванька!..