Владимир Васильевич сидел глубоко в кресле и говорил будто сам с собой. Он вяло шевелил губами перед микрофоном селектора, но всем существом был где-то за окном: глаза его прощупывали бездонное от мороза и солнца небо. И когда на его лице появлялась улыбка, трудно было понять, что ее вызывало: или реплика невидимого собеседника, или просто сегодняшний безоблачный день за окном.
   Сидя в кабинете главного инженера «Зеягэсстроя» Конько, всматриваюсь в его лицо, улавливаю знакомые привычки в движениях, в интонации разговора. Владимир Васильевич долго слушает что-то и вдруг, как и много лет назад, устало смотрит на меня... А я то и дело перевожу взгляд на большую, в четверть стены, фотографию плотины Зейской гидроэлектростанции, какой она стала сегодня, и ловлю себя на мысли, что ищу в ней приметы того времени, когда бетонные быки только поднимались и по реке шел ледоход. Ищу, где мог быть котлован, где — перемычка, разделяющая реку на две половины, пытаюсь представить склоны хребтов, эстакаду и на ней знакомые лица... Думаю о том, как со временем обостряются впечатления первых минут, первого знакомства. Сознаешь это с годами, когда груз воспоминаний становится частью тебя...
   Первый раз я приехал на строительство Зейской гидроэлектростанции в 1973 году. Так же как и сегодня, сидел и ждал, когда Конько найдет и для меня минуту, так же уходили и приходили люди, а от множества непонятных разговоров разбухала и раскалывалась голова. К концу дня, когда наконец звонки прекратились и поток посетителей иссяк, и я достал блокнот, Владимир Васильевич встал, взял свой плащ, собрался покинуть кабинет. Мне ничего не оставалось, как сделать то же самое. На улице он предложил сесть в его машину, и мы поехали в сторону плотины. По дороге Конько в шутливом тоне рассказывал случаи из своей жизни, о том, как строил Братскую и как в то время он со своим однокашником хотел удрать в аспирантуру. И как, узнав об этом, главный инженер стройки, их институтский педагог выговорил им: «Ваша аспирантура началась здесь, на стройке». И они, два товарища, не выдержав его осуждающего взгляда, тут же в его присутствии порвали свои заявления...
   Машина взбиралась по полке, вырубленной в теле хребта, а Владимир Васильевич говорил, что получил назначение сюда, на Зею, в шестьдесят третьем году. Тогда, в самом начале, в его распоряжении был лишь один-единственный бульдозер — техника только прибывала в Тыгду, на Амур... И вот нашелся один местный умник — предъявил строителям претензию: прошел, мол, месяц, а вы не лезете в реку. Конько, рассказывая это, горько улыбнулся...
   Владимир Васильевич остановил машину над обрывом. С высоты хребта река внизу от огней и грохота была похожа на грозовое небо с яркими звездами и светящимися надрезами молний... Был ледоход.
   Сквозь пучки рассеивающихся огней прожекторов проступала фантастическая картина с ползущими и плывущими облаками. Можно было лишь догадываться, что там, в левой половине перекрытой части реки, в котловане, выступает скала. А эстакада и бетонные быки в правой половине реки казались сильно уменьшенными; сооружение от прибывающей воды и льдов уходило все ниже и ниже, теряло масштаб. Островки льдов со скрежетом проталкивались в пролеты и вылетали у нижнего бьефа, и в кипении освещались изнутри, со дна реки. Гул и треск раскалывал вечерний воздух. Было такое впечатление, будто лед проверял крепость бетона: то пробовал его мощными ударами, то устраивал осаду...
   — У меня одна мечта, — как-то тихо сказал Владимир Васильевич. — Увидеть ее завершенной.
   Помню, меня тогда поразила в нем эта юношеская откровенность...
   Ледоход шел несколько дней кряду. Зеленели и наливались ветки берез, звенели от цветения склоны хребтов — и над всем этим стояло ослепительное солнце. В мягком, напоенном влагой тающих снегов воздухе пахло свежестью, и открывалось для человека то особое удовольствие в природе, которое несет лишь запоздалая весна.
   
   Сразу же за плотиной кружились гористые берега, и, глядя, как Зея неслась между их отвесными и крутыми лбищами, трудно было представить себе, что вскоре над этими серебрящимися на солнце куполами сопок поползут низкие свинцовые облака, задуют холодные северо-восточные ветры с Тихого океана и пойдут долгие муссонные дожди. В верховьях дождевые воды сбегут, вольются в бурные притоки Зеи. И тогда река, миновав границу между горной и пойменной частями, вырвется из стиснувших ее скал, широко покатит свои воды в низовья, а там выйдет из берегов — затопит деревни и села, их заливные плодородные земли...
   В ту пору люди на стройке много говорили о наводнениях. Мне приходилось слышать и такое суждение: будто если бы между хребтами Тукурингра и Соктаханом, там, на створе, где кончается гористая часть Зеи, была бы построена даже не мощная гидростанция, а просто регулирующая паводковые воды плотина, она бы все равно себя оправдала. Слишком уж часты и разрушительны были наводнения на Зее...
   Но пока в сезон муссонных дождей строители сами не раз спасали свои объекты: сыпали породу на земляные перемычки, возводили дамбы... Хорошо, дома многих из них были защищены высотой — они жили в новом современном поселке, выросшем на отрогах хребта. Но одноэтажному деревянному городу Зее приходилось худо, люди перебирались на крыши, у домов держали лодки. Не раз приходилось строителям идти на помощь населению...
   Спустя два года, осенью, гидростроители уже готовили к пуску первый агрегат. И хотя плотине еще было далеко до своей проектной высоты, река, уже встречая на пути преграду, переливалась постепенно в море.
   Помню, на плотине, в каком-то лабиринте, столкнулся лицом к лицу с Конько. Обрадовался ему. А Владимир Васильевич удивленно оглядел меня:
   — Чего здесь делаешь? Пошел бы на природу...
   Он подозвал гидромонтажника Ломакина, с которым я уже был знаком по прошлому приезду, и попросил его показать мне водохранилище.
   Вообще меня поначалу часто смущала в голосе Владимира Васильевича едва уловимая ирония. Но позже, узнав его ближе, углядел в этой его своеобразной манере говорить со мной дружеское расположение...
   
   Миновав створ плотины, мы с Виктором Ломакиным оказались там, где еще недавно возвышался посреди реки островок с буйной растительностью. Теперь островка не стало. Кругом установилась синяя ровная гладь воды, и взгляд угадывал в ней большую глубину. И горы в воде, и берега высокие — они далеко не отодвинулись: просто в лагунах и распадах между сопками образовались заливы и бухточки, которые по мере прихода воды растекались все дальше и шире.
   Мы спустились вниз, к воде. Сверху падали желтые листья, ложились на воду, покачивались у черных просмоленных стволов, на которых были прибиты водомерные рейки...
   Думается, именно с этого времени разговоры о наводнениях стали все реже и реже. А потом и вовсе прекратились. О них я не слышал и тогда, когда позже летом добирался в Зейск по водохранилищу, не вспоминал и проезжая через Зею на Бурею...
   И вот наконец я приехал на Зею в сильные морозы.
   Так уж сложилось, что, когда бы я ни появлялся здесь, сначала заходил в управление «Зеягэсстроя», а оттуда уже ноги несли меня к плотине. Так было и на этот раз.
   В искрящееся морозное утро я шел по берегу белой реки и, глядя на крепкие заборы и аккуратно срубленные дома с окнами, смотрящими на реку, удивлялся хрусту под ногами; вспоминал разговоры местных жителей о других зимах: сухих, со злыми ветрами... Шел и рассуждал о том, что люди, живущие здесь, больше не глядят на реку с опаской, а снежную зиму тоже относят к доброму влиянию Зейского моря...
   Так текли мысли, пока за поворотом реки не увидел серую глыбу плотины. Она между двумя хребтами напоминала гигантский замок. Склоны хребтов были выветрены, а покрытые инеем низкорослые ровные деревья казались стеклянными, и от этого небо над ними — пронзительно чистым, как грустное воспоминание.
   Плотина вблизи будто дышала. Прислушавшись, я понял: где-то в глубине гудят трансформаторы. Но трудно было привыкнуть к общей, до сих пор неизвестной здесь тишине там, где обычно стоял многоголосый шум — от техники и от людей. А сейчас лишь на расстоянии покажется человек и вскоре исчезнет. Прежде, стоило только появиться на эстакаде, встречал то одного, то другого знакомого, от них узнавал что-то о третьих, и так по цепочке, смотришь, всех обошел...
   Разглядывая плотину, я думал, что все недоделки на ее теле — и водосливы, и темнеющие дыры — «карманы», облицовочные работы — все это относится к хозяйству Геннадия Хамчука.
   Основательно продрогнув на морозе, я выбрал из нескольких выстроившихся в ряд прорабских будок одну. И не ошибся. Не поднимая головы от бумаг, Хамчук спросил:
   — Чего надо?
   Но, увидев меня, как и всегда, прежде чем протянуть руку, долго и хорошо улыбнулся.
   — Где люди? — С ходу в шутку я обрушился на него. — Как будто стройка остановилась...
   — Все идет к концу... — смущенно ответил он. — Одни уехали на Бурею, другие рассосались по лабиринтам плотины, а кто-то вовсе уехал... Помнишь Лапина, машинный зал готовил перед пуском? Уехал на Богучаны.
   Я знал этого тихого и основательного в делах парня. Много с ним походил здесь... Мне почему-то вдруг стало грустно за него. Грустно потому, что именно он не подождал завершения плотины. Ведь немало отдал сил этой стройке, думал я.
   — А Ломакин где?
   — Здесь. И Ипатов на месте. Его люди теперь тянут ЛЭП на Зейск...
   — А ты когда на Бурею?
   Вопрос мой, видимо, оказался неожиданным.
   — На Бурею... Если туда, то не скоро. Некуда там пока класть бетон, — говорил он так, словно прикидывал все «за» и «против» отъезда на талаканский створ. — Ведь мое дело, оно так... Дали бетон, есть куда — кладу. А у них даже не готов техпроект на строительство. Да и здесь для меня дела еще хватит.
   Я слушал Геннадия, его рассуждения о бетоне и вспоминал ситуацию, в какой я познакомился с ним. Помню, привезли бетон, вывалили в бадью, и кран перенес ее на блок. Смотрю — рядом со мной стоит человек в спецовке и тоже наблюдает. А над квадратом блока, с вибратором в руке — паренек, пытается уплотнять бетон и сам тонет. Начинает вроде вытаскивать вибратор, продолжает дальше тонуть. Никак не может правильно вести себя, казалось, не он таскает вибратор, а вибратор его. В один миг он даже сапог оставил, в жиже раствора. Смотрю на других ребят, у них все в порядке: постоянно пританцовывают вокруг вибратора, а паренек раз отступил, где тонул, и снова ступает на старое место... Вижу, человек, стоящий рядом со мной, наблюдает эту сцену и улыбается.
   — Чего не поможете, — спрашиваю, — не подскажете?
   — Ничего, научится, — говорит он мне в ответ, а сам не отрывает взгляда от парня. — Аккурат, как я начинал на Красноярской...
   Так мы и познакомились с Хамчуком.
   Сколько знаю его, всегда был начальником участка на основных сооружениях. И если я хотел встретиться с ним, приходил прямо на эстакаду и сразу находил. Как сейчас.
   — А если не на Бурею, то куда? — спрашиваю его.
   — Предлагали на Украину, на Чернобыль, там строится атомная электростанция. Не согласился. Я сибиряк, не смогу. Тесно мне будет в тамошней природе...
   В этот день на плотине встретился еще с одним знакомым, Георгием Аркадьевичем Ипатовым. Пожалуй, он был первым человеком на стройке, с которым я познакомился сразу и кто с терпеливостью школьного учителя наглядно разъяснял мне азы гидротехники. Показывая на разрытые берега и котлованы, говорил, что к чему: почему сначала перекрыли правую половину реки, а затем левую, как пропускается вода и лед через гребенку строящейся плотины; водил по бетонным галереям, по немыслимым трапам к самой нижней отметке, к ложу реки... Объяснял, что собой представляет столь загадочный «зуб плотины», и многое такое, от чего кружилась голова, во рту появлялась сухость. Теперь же, как только я зашел в его кабинет, после короткого приветствия сразу же он повел меня в машинный зал, над входом которого сияла дощечка: «Зейская ГЭС имени 60-летия комсомола». Нетрудно было сообразить, что сюда пришли эксплуатационники со своей дирекцией и своими порядками, в чем я тут же убедился, как только оказался на контрольно-пропускном пункте.
   Пять красных куполов в еще не отделанном зале в одном ряду. Мерно сопели агрегаты, крутились валы генераторов. Место шестого и последнего агрегата пустовало, и единственное замечание Георгия Аркадьевича касалось его:
   — У нас все под шестой агрегат готово. Только завезти и поставить... В Ленинграде стараются с экспортными поставками, а мы ждем своей очереди с агрегатом...
   Вскоре, выйдя на морозный воздух, Ипатов показал мне на опоры, уходящие от открытого распределительного участка в глубь хребтов.
   — Прости, — сказал он, — тороплюсь, надо съездить к ребятам на девяносто пятый километр трассы... Тянем ЛЭП на Зейск.
   Двери распахнулись, и шумно вошли три человека. Они столпились было у входа, но Конько, выключив селектор, попросил их рассаживаться. В дверях показалась и женщина; увидев, что у главного инженера много народу, она повернулась к выходу.
   — Анна Ивановна, куда вы? Все ждут вас.
   Казалось, женщина была удивлена этим сообщением. Она устроилась в стороне и, усевшись, скинула шубу на спинку стула.
   Владимир Васильевич оглядел всех присутствующих:
   — Ночью из Благовещенска мне звонил Щупляков. Он и постройком прибыли туда на городскую профсоюзную конференцию. Так вот, позвонил и сказал, что не успел устроиться в гостинице, как ему сообщили: ночью на Талакане сгорела столовая. Вагончики вспыхнули изнутри от проводов... Я велел им немедленно вернуться на Бурею и позвонить мне. — Владимир Васильевич посмотрел на часы. — Анна Ивановна, подумайте, что мы можем оборудовать под столовую... Кстати, где вагончики, которые мы взяли у начальника Северной сети?
   — Один на хоздворе, — сказал кто-то из мужчин, — а вот где второй?..
   — Значит, оба надо немедленно оборудовать и вывезти в Тыгду. — Конько потянулся к телефону. — Я позвоню, попрошу железнодорожников сделать зеленую улицу. Алло... Девушка, соедините меня с Щупляковым... Он должен быть уже там, — говорил Конько.
   Люди, почувствовав, что Конько уже переключился на другую плоскость, на других людей, поторопились покинуть кабинет главного инженера.
   Кто такой Щупляков, я не знал.
   На талаканском створе я был в тот год, когда на Зейской гидроэлектростанции два агрегата уже давали ток, готовился к пуску следующий. Как раз в это время и объявили о строительстве ГЭС на соседней реке, на Бурее. Из Зеи на Талакан через Амур пошли баржи и суда с техникой, с оборудованием. Приехал на Бурею и первый десяток строителей «Зеягэсстроя». Они начали расчищать ниже створа площадку под временный поселок. А чуть выше, у самого прижима, в глухомани, уже который год жили и работали изыскатели. Определив и выбрав створ будущей плотины, они начали пробивать нити дорог, подходы к промплощадкам... Одним словом, прежде чем «лезть в воду», и строители и изыскатели создавали «фундамент» для тех; кто будет возводить плотину. И теперь, сидя в кабинете Конько, я пытался представить пятачок над рекой, окруженный могучим лесом, дома временного поселка... И напрасно хотел я разобраться во всем до конца. Напрасно, потому что самое простое дело могло показаться непостижимым, а сложное, скрывающее за собой невероятную инженерную мысль, — пустячком... Все разговоры о последнем, шестом агрегате, грузах на Бурею, температурах наружного воздуха, запретах и режимах, телеграммах, сроках и, наконец, заботы о сгоревшей столовой — все говорило о том, что центр тяжести строительства постепенно отсюда, с Зеи, перемещался на Талакан, на Бурею...
   — А кто такой Щупляков? — спросил я у Конько.
   — Владимир Владимирович Щупляков, заместитель начальника строительства по Бурейской ГЭС, — ответил Конько, откинулся устало на спинку кресла, улыбнулся и, как бы отвлекаясь от забот, спросил:
   — Хамчука видел?
   — Видел.
   — Хорошо, что видел. — Владимир Васильевич покрутился с креслом из стороны в сторону, встал и заходил по кабинету. — А Ломакина?.. — спросил он рассеянно. — Когда пустили мы первый агрегат, помнишь?
   — В ноябре семьдесят пятого.
   — А сколько с тех пор энергии дали, тоже знаешь?
   Этого я не знал.
   — На сегодняшний день восемь миллиардов киловатт-часов. Восемь миллиардов. Понимаешь?..
   Я напомнил Владимиру Васильевичу, как, когда приехал на Зею в первый раз, он попросил меня пойти в соседнюю деревню, отыскать там остатки маленькой деревянной гидроэлектростанции. Ее построили на речушке Гулик в пятьдесят втором. Поехали мы туда с гидромонтажником Виктором Ломакиным. Долго плутали и все же нашли. У самой сопки. Деревянное сооружение было засыпано камнями и завалено бревнами. Но Виктор быстро соображал, что к чему, находил на траве, в тальниках детали и узлы. И, ловко двигаясь по невысокому ряжевому срубу, глазами прощупывал дно речки, где виднелась плита, выложенная из бревен. Ломакин то разглядывал и трогал вороток с коваными, как у колодца, заржавевшими кольцами, то какую-нибудь трубу или бревно, и все восторгался: «Ай да плотники! Ряж рубили рядом, лошади были...»
   Нашли мы тогда в деревне и одного из плотников, старика Худякова. Он говорил нам, что сами и электриками были, и механиками, и строителями; говорил, как тянули ЛЭП, сколько получали энергии...
   Узнав, что мы разыскали деревянную ГЭС, Владимир Васильевич попросил Виктора рассказать о ней поподробнее, а потом взял бумагу и карандаш — начал вычисления: «Говорите, за десять лет она дала полтора миллиона киловатт-часов? — И подытожил свои расчеты: — Эту энергию при средней работе Зейская гидроэлектростанция даст... ну за два неполных часа...»
   Конько, сев за письменный стол, долго смотрел в окно, он даже не прореагировал на телефонный звонок, подождал и, когда кабинет снова погрузился в тишину, повернулся ко мне:
   — Ну что ж, — сказал он. — Мы видим и воспринимаем настоящее в сравнении с пусть не очень далеким, но все-таки прошлым... И от того это настоящее острее и емче.
   — А как дожди? — желая отвлечь его, спросил я.
   — Идут... — И после некоторого молчания добавил: — Но странно, оказывается, можно полюбить и муссонные дожди...
   Кажется, Владимир Васильевич уже думал о чем-то другом. Я встал. Закрывая за собой дверь, услышал:
   — Диспетчер? Конько говорит. Узнайте, пожалуйста, должны были отправить на Бурею катерпиллеры...
   Фото А.Лехмуса, А.Рогова
   Надир Сафиев

   
   Арагонцы, как и жители других исторических областей Испании, имеют свои обычаи, нравы, традиции и даже черты характера, о которых по всей стране говорят и с гордостью, и с известной долей иронии. «Мы порой шутим над чрезмерной настойчивостью и пробивной силой арагонцев, — сказал мне в Мадриде знакомый профессор Автономного университета. — Но, конечно, главное, чем они славятся, — это благородство, мужество и упорство. Я, например, всегда подробно рассказываю своим студентам о борьбе жителей Арагона против наполеоновских захватчиков. Это одна из прекраснейших страниц нашей истории...»
   Во время поездки по городам и селам Арагона я убедился в справедливости слов моего мадридского знакомого. Живет там в людях и редкое упорство, проявляющееся прежде всего в труде, в каждодневном сопротивлении стихии, и достоинство, в котором нет ни капли высокомерия. Подметил я у них и еще одну черту. Почти каждый арагонец при первом же знакомстве заводил разговор о тамошнем климате, приводя в пример старую поговорку: «Здесь три месяца зимы и девять месяцев ада». Действительно, зимой по арагонским просторам гуляет пронизывающий ветер, льют обложные дожди, которые в горах чередуются со снегопадами. А под адом подразумевается все остальное время года, когда беспощадно палит солнце и в иссушенную землю месяцами не попадает ни капли влаги.
   В этих привычных сетованиях чувствуется скрытое лукавство. Поругивая природу и кляня за это судьбу, арагонцы тем не менее очень любят свой суровый и прекрасный край горных хребтов, просторных долин, стремительных по весне рек. Упорство и передаваемое из поколения в поколение умение возделывать нелегкую землю помогают крестьянам, несмотря на частые засухи, выращивать неплохие урожаи пшеницы, ячменя, винограда, олив. И все же, надо признать, жить здесь нелегко, но это вина не только одной природы. Из-за тягот повседневной жизни, социального неравенства, засилья помещиков с насиженных мест снимаются целые семьи и подаются в другие районы Испании. Свыше 400 тысяч арагонцев вынуждены были оставить землю своих прадедов. Как видно, устарела в наше время местная поговорка: «Кто родился в Арагоне, тот никогда не станет путешественником».
   Некогда Арагон был одним из четырех королевств на Пиренейском полуострове. Существовал здесь и свой язык — фабла, который, утверждают знатоки, еще сохранился кое-где в горных селениях, затерявшихся в испанских Пиренеях. Арагонский властитель Фердинанд, заключив брачный союз с Изабеллой Кастильской, начал объединять в единое целое мелкие государства. Именно эта чета «католических королей» в конце XV века посылала открывать новые земли никому не известного путешественника Христофора Колумба. Грандиозные памятники ему сооружены в Мадриде и Барселоне, а вот арагонцы, видимо, из чувства местного патриотизма предпочитали ставить монументы своему монарху. Впрочем, что такое XV век для Сарагосы, Теруэля, Уэски, главных центров Арагона? Например, Сарагоса, столица края, четыре года назад отметила свое двухтысячелетие.
   На родине Гойи
   Я бродил по городу, когда сквозь хмурое осеннее небо изредка проглядывало яркое солнце. Вдвойне нарядней становилась тогда центральная площадь, где установлен памятник Франсиско Гойе. Фигура великого художника оказалась здесь не случайно: Гойя — арагонец.
   Его родное селение Фуэндетодос находится в часе езды от Сарагосы. Дорога сворачивает с шоссе и вьется по горным уступам. В окно машины льется аромат лаванды и полыни. Вокруг первозданная тишина. Судя по тому, что нас не обгоняет ни один автомобиль и мы не нагнали ни одного автобуса, ясно, что поселок не страдает от наплыва туристов. Узкие улочки, на которых теснятся белые домишки. Женщины в темных платьях моют тротуары возле дверей своих домов. Мужчины выгоняют со дворов овец и отправляются с ними в горы, которые начинаются прямо за порогом. Каждый встречный вежливо здоровается с незнакомым человеком.
   Вот и каменный дом с маленькими окошками, где жил ремесленник Хосе Гойя, отец художника. Дверь в скромное жилище заперта. Никакой вывески или объявления о времени посещения дома нет. Но внимательные соседи, увидев приезжих, немедленно поспешили за доном Луисом. Через несколько минут, запыхавшись, пришел Луис Эстебан Бласко, который на протяжении последних 36 лет является хранителем дома и примыкающего к нему небольшого музея.
   — Собственно, меня никто на эту должность не назначал, — немного стесняясь, говорит он. — Как-то само собой получилось. Люди знали, что я очень люблю Гойю, преклоняюсь перед ним, изучаю его жизнь, работы... Нет, нет, мне за это никто не платит ни песеты, но это неважно. Для меня и так большая честь хранить все, что связано с его именем. Хуже, что на содержание дома ни одно официальное учреждение не отпускает никаких средств. Кое-что набирается от редких посетителей да плюс еще скромные пожертвования. Выкручивайся как знаешь...
   Поворот ключа, на нас пахнуло холодом и сыростью. Комнаты, где маленький Франсиско Гойя провел тринадцать лет жизни. Очаг, возле которого грелась в студеные зимние вечера дружная семья.
   — Подлинные ли это вещи семейства?
   — Сейчас трудно сказать... Долгие годы музеем Гойи вообще никто не занимался. Многое пропало в годы гражданской войны. Однако достоверно, что большинство предметов относятся к той эпохе и могли принадлежать семье Гойи...
   Скромный служащий сельской мэрии увлекся рассказом и заговорил словно заправский искусствовед в знаменитом мадридском музее Прадо:
   — Гойя очень любил наш Фуэндетодос. Неслучайно свое последнее путешествие в эти места он предпринял, когда ему шел 73-й год. Да, да, я не оговорился. Именно путешествие, если представить дороги того времени. Я всегда говорю молодежи: вот вам пример настоящего арагонского патриотизма. Мне же выпало большое счастье постоянно соприкасаться с жизнью великого художника...
   Сам Фуэндетодос живет нелегко. Земляки Гойи растят хлеб и виноград, пасут овец. Бороться с местными помещиками — сеньоритос, с оптовиками-торговцами для них не менее трудно, чем с превратностями природы. Сегодня в испанском селе не так заметно, как в городе, ощущаются демократические перемены. Еще сохраняют влияние сторонники Франко. Еще ощутим произвол богачей, к которым местные бедняки, запуганные, малограмотные, привыкли относиться с почтением. Тем не менее изменения происходят и в таких селениях, как Фуэндетодос. Недавно в местный айюнтамьенто — так здесь называют муниципалитеты — избрано несколько крестьян. Сумеют ли они чего-то добиться для облегчения доли сельских тружеников, покажет время.
   
   На обратном пути, в горах, нас застал сильный дождь. Все вокруг стало уныло и мрачно. Неожиданно за шумом мотора и дождя слышится собачий лай и перезвон колокольчиков овечьей отары. Перед нами вырастает съежившаяся от холода и сырости фигурка пастуха. Одет он, прямо сказать, не по погоде: рубашка, видавший виды брезентовый плащ, на ногах самодельные сандалии из автомобильной покрышки.
   — Не холодно вот так?..
   — Привык, — отвечает пастух Грегорио Морено. — А уж когда совсем невмоготу становится, греюсь домашним вином. — Он встряхивает висящий на боку потертый бурдюк.
   Над домиками его родного поселка Хаулин вьется дымок. В непогоду люди греются возле очагов, а сейчас, во время обеда, едят дымящийся мигас — суп из крошеного хлеба и домашних колбасок. Грегорио же с утра до позднего вечера бродит по горам. С детства гнет спину пастух на чужих людей. Ему пятый десяток, но нет у него ни дома путного, ни семьи. Все богатство — несколько овец да верный друг, юркая собака Линда, помогающая следить за овцами.
   — Помню, отец всю жизнь твердил: вырастешь, выйдешь в люди и не будешь бродягой пастухом. Куда там, — безнадежно машет рукой Грегорио. — Видно, на роду написано...
   У него доброе и какое-то беззащитное лицо, на котором лежит печать покорности. Прощаемся. Пастух смотрит нам вслед с сожалением: оборвалась тонкая ниточка человеческого общения, обыкновенного сочувствия, которого ему так не хватает всю жизнь.
   Неизгладимые шрамы
   Когда ездишь по Арагону, скоро перестаешь удивляться многочисленным памятникам старины. Они есть даже в самых глухих уголках, крепости с башенками, часовни, мельницы. Но вот перед глазами возникают развалины собора Бельчите, и на душе сразу становится так же больно, как при виде нашей Хатыни. Это уже не глубокая старина, это гораздо современнее...
   В последний день августа 1937 года корреспондент московской «Правды» Михаил Кольцов писал в репортаже с арагонского фронта: «Сегодня особенно жаркий и душный день. Но лечь днем негде: ближайшая тень — от одного оливкового дерева да позади, за много километров, запыленная рощица, в которой укрылся резерв танков. Лечь нельзя — так вернее всего можно получить тепловой удар. Лечь некогда потому что с утра опять идет бой С соседней гряды холмов через ложбину Н-ская бригада атакует передовые форты Бельчите. Но взять город не так легко Здесь укреплены отдельные кварталы, отдельные улицы и дома. Вооружены все: тех, кто отказался драться, сейчас же расстреляли».
   Потом республиканцы все же отбили городок у фашистских мятежников. Затем снова вынуждены были отступить перед превосходящими силами франкистов, которым помогали немцы и итальянцы. В результате боев Бельчите был стерт с лица земли.
   ...По этой улице — когда-то она была центральной — идти жутко даже под лучами яркого солнца. По обе стороны руины домов из красного кирпича скорбно глядят на тебя пустыми глазницами выбитых окон. Развалины школы. Груды камней на месте больницы. Чуть возвышающийся фундамент таверны, где по вечерам мужчины степенно обсуждали насущные дела. Уже 42 года не звонит колокол на башне собора, от которого тоже остались одни руины. И вдруг, словно наткнувшись на барьер, останавливаюсь: из кирпичной кладки соборной башни торчит ржавый неразорвавшийся снаряд. Вокруг гнетущая тишина. Она взрывается так внезапно, что я невольно вздрагиваю: прямо над головой со свистом, переходящим в оглушительный рев, проносятся два «фантома» — крылатая смерть с американской военной базы, что расположена под Сарагосой. И снова могильная тишина. Лишь хлопнула одиночным выстрелом от порыва ветра ставня мертвого дома, на котором сохранился номер и фамилия бывшего владельца. Когда то в этих уютных домиках жили хлебопашцы и пастухи. До седьмого пота работали, чтобы прокормить большие семьи. По праздникам веселились, пели хоты, пили густое красное вино. А потом упала первая бомба, разорвался первый снаряд... Из пяти тысяч жителей погибло триста пятьдесят. Такой страшной ценой платила Испания за каждую пядь земли, куда ступали мятежники Франко, не знавшие снисхождения ни к женщинам, ни к детям.
   — Да, сеньор, вот что осталось от нашего Бельчите...
   От неожиданности резко оборачиваюсь. Пожилой бедно одетый крестьянин везет тачку с песком. Он подошел незаметно и говорит совсем тихо все время оглядываясь по сторонам, будто мертвые стены могут его подслушать.
   — Мне было четырнадцать лет, когда все это началось... Ужас, что творилось. Фалангисты страшно лютовали! Дона Мариано Кастильо, алькальда, уважаемого человека, забили палками насмерть, а труп бросили с моста в реку. Всех, кого подозревали в симпатии к республике, тут же ставили к стенке. Остальным насильно дали в руки винтовки, даже таким мальчишкам, как я. Городок переходил из рук в руки. Натерпелись мы и страху, и голода, и жажды А потом они пришли надолго и научили нас бояться самого слова «красный»...
   Я знал, что, когда франкистам удалось захватить всю территорию страны, в Бельчите прибыл сам каудильо. Равнодушно окинул взглядом руины и принял решение: «Пусть Бельчите так и останется развалиной навсегда, лучшего музея, прославляющего подвиги моих героев, не найти». Тут же коротышка диктатор отдал приказ: новый Бельчите построить рядом. Послушная пресса подхватила пропагандистский трюк Франко: «Наш каудильо дарит пострадавшим в войне новые дома со всеми удобствами!»
   — Действительно подарил? — обращаюсь к затихшему вдруг собеседнику.
   — Какой там подарок! Потом столько лет расплачивались за эти дома.
   — А ведь недалеко от Бельчите родился Гойя. — Мне сразу пришло в голову и соседство Бельчите с Фуэндетодос и офорты великого художника «Бедствия войны»...
   — Извините, такого сеньора не знаю.
   — А вас как зовут?
   Он снова испуганно оглядывается по сторонам.
   — Что вы! Зачем вам мое имя? Вы знаете, сколько в наших местах ЭТИХ!
   И крестьянин подхватив тачку, торопливо повез ее вдоль навсегда затихшей улицы, ругая себя а то, что ввязался опасный разговор
   Через пять минут я увидел новый Бельчите, скучный, унылый, безликий. Бросаются в глаза несколько богатых домов: видно, именно здесь и живут ЭТИ, которых до сих пор так опасаются мой случайный собеседник и большинство местных жителей. Да, сторонников Франко, испытывающих ностальгию по прежнему режиму, еще немало в Испании. Есть они и в Арагоне. Получилась так что их сборище в Сарагосе я увидел на следующий же день после посещения Бельчите.
   Поводом для сборища послужил приезд в Арагон «нового каудильо», лидера откровенно профашистской партии «Новая сила» Бласа Пиньяра. Богатый мадридский нотариус за короткое время сумел превратиться в идола юных фалангистов и надежду определенных реакционных кругов страны. С откровенностью Гитлера и Муссолини он произносит на митингах подстрекательские речи, оскорбляя законное правительство Испании, грозя всевозможными карами левым партиям и профсоюзам. Его идеалы — Франко, Пиночет, в гости к которому он уже ездил, пекинские правители. Его главные враги — марксисты, против которых он готов объявить крестовый поход. Собственно, молодчики Пиньяра уже давно занимаются убийствами, провокациями, погромами во многих провинциях.
   В Сарагосе для выступления Пиньяра был арендован кинотеатр «Флета» где идут порнографические фильмы. Перед зданием театра маршировали мальчишки в синих блузах и красных беретах. А с трибуны их кумир снова и снова поносил демократию и призывал вернуться к старым порядкам. Перед тем как хором спеть франкистский гимн «Лицом к солнцу», был организован типично фалангисгский аукцион. Сначала с молотка пошла за огромную цену увеличенная фотография Пиньяра, потом его галстук, который последыш Франко тут же снял с шеи. Его купил арагонский миллионер.
   Да, перед лицом активных действий «Новой силы» и других, более мелких фашистских, полуфашистских, фалангистских партий, объединений, групп в Испании рано забывать о трагедии Бельчите.
   «Красный алькальд»
   После удушливой атмосферы кинотеатра «Флета» в небольшом поселке Торрельяс можно набрать полную грудь здорового горного воздуха Арагона. Если на карте Испании провести прямую линию от Мадрида до Торрельяса, то расстояние составит не больше 350 километров. Однако ехать из столицы до поселка приходится не меньше девяти часов: для этого нужно мчать по современным автострадам, петлять по горным дорогам Наварры, трястись по деревенским ухабам в районе города Тарасона. Впрочем, далеко не на всякой карте можно отыскать это селение: как и сотни похожих на него близнецов, затерялось оно в провинциальной глуши.
   В 263 муниципалитетах Испании после выборов в местные органы власти алькальдами избраны представители коммунистической партии. Одним из таких «красных алькальдов» стал крестьянин из Торрельяса Хосе Алькасар. Я жду его на центральной, совсем крохотной площади селения, возле деревянной гостиницы.
   — «Русо?» — «Русский?» — Я попадаю в объятия невысокого сильного человека. Это и есть Хосе, или, уменьшительно, просто Пене Его крестьянское лицо выдублено арагонскими ветрами, обожжено неистовым арагонским солнцем. Он ведет меня по поселку. В Торрельясе, как и положено всякому испанскому селению, есть своя Пласа майор — Главная площадь, свой собор с колоколом. На узких извивающихся улочках с трудом разъезжаются две повозки. В распахнутые настежь двери жилищ видна скудная обстановка. Но зато, как бы возмещая бедность, возле каждого домика пышно распустились цветы самых ярких окрасок. Мимо нас постоянно снуют люди — пешком, на лошадях и осликах. Каждый вооружен «карасо» — глубокой корзиной, которая в этих местах используется для подборки картофеля. Народ спешит с полей на обед. Через час все село погрузится в спячку: сиеста — это больше, чем привычка, это закон.
   Торрельяс по всей округе славится своим картофелем, крупным, чистым, с кожурой нежно-розового цвета. Ни один крестьянин не пройдет мимо Хосе, не перебросившись с ним хотя бы двумя-тремя словами. Большинство интересует только один вопрос: что будет с новым урожаем? Не придется ли, как в иные годы, оставлять его в земле только из-за того, что скупщики давали смехотворно низкие цены. (Это не редкость в Испании. Летом прошлого года на полях Валенсии я видел массу брошенного владельцами прекрасного лука. Он остался гнить в земле, потому что уборка принесла бы крестьянам только новые потери времени и денег — торговцы закупили огромные партии дешевого лука в Чили, разорив многих соотечественников.) Алькальд подробно объясняет, что новый муниципалитет позаботился о том, чтобы каждый мог продать картофеля сколько пожелает. Цены приемлемые, хотя в сравнении с ростом стоимости жизни могли бы быть и повыше. Он сообщает об этом с радостью, не только потому что как алькальд отдал немало сил, чтобы настоять на своем в переговорах с мафией торговых посредников. Он крестьянин, и его радует, что в нынешний сезон засуха обошла край стороной. Ведь все они живут землей, ее плодами: картофелем, помидорами, спаржей.
   Возле одного из приземистых домишек навстречу нам выходит высокий старик Леонардо Лакарта, руководитель местной ячейки коммунистов.
   — Ты русский? — С проворством молодого Леонардо скрывается в дверях и через полминуты возвращается с графином вина и стаканчиками — Русский... Поди ж ты! Первый раз вижу человека из России. — И спешит налить гостю вина. Старый Леонардо многое пережил за свои семьдесят лет. На его глазах ворвавшиеся в Торрельяс франкисты расстреляли алькальда, судью, большую группу крестьян, которые были известны своими республиканскими взглядами. Даже подростка, который ухаживал за лошадью алькальда, не пощадили. Сам Леонардо изведал застенки, побои, издевательства. Первый раз попал в тюрьму за совершеннейший пустяк: вздумал просить назначенного диктатурой алькальда подвести воду к крестьянским домам.
   — Зачем вам, грязные свиньи, нужна вода в домах? — удивился фалангист.
   — Потому и нужна, что мы люди, а не свиньи...
   — Э, да ты коммунист...
   Тут же припомнили, как за неделю до этого Леонардо пожаловался ветеринару на «эту проклятую жизнь». Короче, через два часа после беседы с новым хозяином поселка пришли за Лакартой два гвардейца.
   Мы сидим в домике Хосе, чистом, маленьком, уютном. После рассказа товарища он явно погрустнел, начал вспоминать детство, молодость. Тринадцатилетним подростком вместе с семьей бежал из провинции Мурсия от расправ франкистов и от голода. Все имущество состояло из корзины с домашним скарбом да тощей козы. На новом месте работали все — и взрослые и дети, от зари до зари, чтобы только не умереть с голоду в те тяжелые годы после окончания гражданской войны. Вели настоящее натуральное хозяйство: даже мыло сами варили из свиных отбросов. До пятнадцати лет не знал Хосе грамоты — вместо подписи ставил на документах отпечаток пальца. Учиться молодого крестьянского парня заставило знакомство с коммунистами-подпольщиками.
   Дом Хосе на самой окраине Торрельяса. Из небольшого окошка открывается бескрайний арагонский простор: возделанные поля, горы, полоски леса. Жена Хосе, Мария Луиса, суетится возле стола — здесь гостя ни за что не отпустят без густого крестьянского фасолевого супа, заправленного кровяными колбасками — морсильяс. Ей помогает старенькая мать, которая вот уже сорок с лишним лет не снимает траурного платья: ее мужа, отца Марии, расстрелял франкистский патруль — слишком дерзким показалось фалангистам выражение лица молодого крестьянина.
   
   Снова и снова заводим с хозяином дома разговор о последних выборах. Как же решились избрать именно его, коммуниста? Ведь наверняка и запугивали их, и по-всякому обрабатывали те, кому в этих краях принадлежат земли и леса. — Боялись, конечно, — говорит Хосе. — Сомневались, а надолго ли, мол, демократия? А вдруг что-нибудь снова произойдет в стране? И все же, как видишь, в решающий момент избрали своего человека, крестьянина, а не жулика и болтуна, какими были большинство алькальдов в прежние времена.
   Я уже знал, что теперь каждый крестьянин может в любой момент попасть в муниципалитет по делу или просто посоветоваться с алькальдом, поговорить по душам. Раньше такого не было. «У него сердце в руке» — так звучит в дословном переводе испанская поговорка, которой хотят сказать, что у человека открытая душа. Несколько раз слышал я от жителей Торрельяса эти слова, сказанные в адрес Хосе Алькасара.
   Хозяйство новому алькальду досталось в наследство запущенное, бедное. Одних первоочередных проблем не перечислить: провести воду и свет ко многим домам; починить мосты на проселках — вот-вот обвалятся; оказать помощь поденщикам. А дальше мечтает Хосе приспособить какое-нибудь помещение для маленькой амбулатории — ведь сейчас больных приходится возить за сто километров в Сарагосу...
   Поздно вечером прощаемся на окраине поселка. Хосе протягивает мне свою сильную натруженную руку: «До свиданья, брат!» Когда-то мальчишкой в родной Мурсии увидел он русских летчиков, запомнил их открытые улыбки, ароматный хлеб, звучные песни. И теперь часто вспоминает этих героев и страну, из которой они приехали. По словам Хосе, именно она придает ему, «красному алькальду», силы на новом поприще.
   Арагонская вендимия
   Кариньена — городок небольшой. Таких в Испании много, и нет ничего удивительного, если кто-то из мадридцев, услышав это название, удивленно пожмет плечами: «Извините, не бывал, не слышал...» Но стоит вам только произнести несколько звучных словосочетаний: «Монте Дукай», «Гарнача негра», «Бобаль бланка», как они, словно волшебный пароль, заставляют собеседника расплыться в широкой горделивой улыбке: «Да ведь это же знаменитые сорта арагонских вин!.. Так, значит, их приготовляют в Кариньене...»
   Лучше всего приезжать в городок поздней осенью, в период вендимии — так здесь называют сезон сбора винограда. В это время улочки до предела забиты автомашинами с высокими кузовами, тележками, которые тащат лошади, быки, тракторы. Груз всюду один и тот же — виноград сорта «гарнача», иссиня-черный, мелкий, удивительно сладкий (сахаристость доходит до 17 процентов). Весь транспорт уже с утра вытягивается в большую очередь у цехов винного завода. Воздух насыщен дурманящим запахом винной ягоды. Шоферы и возчики, несмотря на долгое ожидание, перекидываются беззлобными шутками. В такую пору здесь у всех хорошее настроение. По вечерам из окон крестьянских домов можно услышать мелодии арагонских хот — первый признак того, что хозяева уже собрали урожай. Теперь они согласно дедовским обычаям днем помогают управляться соседям, а вечерами угощают друзей и родственников «тернаско» — молодым барашком и вином.
   Арагонская хота. С древних веков ведет она свое начало. Здесь поют и песни, слова которых родились несколько веков назад, и современные. Нередко сопровождаемая стремительным танцем под звон кастаньет, песня-хота может быть посвящена красоте природы, трудолюбию и благородству мужчин, обаянию и верности женщин. Есть хоты чисто религиозного характера; есть хоты, вспоминающие подвиги арагонцев во время сражений с Наполеоном. Хоту здесь любят, хоту поют, хотой гордятся как подлинным национальным достоянием культуры. И тем не менее во всем Арагоне нет ни одного по-настоящему профессионального коллектива, который поддерживало бы государство, чтобы он стал собирателем и пропагандистом народного творчества.
   С" самым лучшим фольклорным ансамблем Арагона я познакомился на окраине Сарагосы... в ресторане. Еда была жирная и невкусная, но ведь главной притягательной силой этого заведения служила не кухня, а артисты. Поэтому все посетители терпеливо жевали, посматривали на двери зала. И вот появились музыканты и певцы. Женщины в белых кофтах, с накинутыми на плечи большими цветастыми платками. Мужчины в белых рубашках и черных жилетах, короткие штаны подпоясаны широкими красными поясами. На головах пестрые платки — качируло, как-то по-особому, залихватски повязанные. Их выступление было недолгим, но прекрасным зрелищем.
   После концерта я беседовал с руководительницей ансамбля и его ведущей солисткой Мерседес Сора. Уставшая после выступления в душном зале, насыщенном густым запахом кухни, певица сетовала на трудную судьбу своих товарищей. Оказывается, она единственный профессионал в ансамбле. Остальные днем работают на фабриках, в учреждениях, стоят за прилавками магазинов, учатся. Их объединила любовь к народной музыке. По вечерам собираются на репетиции здесь же, в ресторане. И тому рады: где еще найти зал? Те небольшие деньги, что зарабатывают на выступлениях, практически целиком идут на приобретение музыкальных инструментов, костюмов, на оплату транспорта. «Кто-то должен нам оказать содействие в спасении хоты»,—грустно говорит Мерседес на прощание.
   На вендимию в Кариньену я попал как раз на следующий день после этого концерта. Среди виноградных плантаций разыскиваю членов кооператива «Сан-Валеро», одного из самых крупных не только в Арагоне, но и во всей Испании. Вдрль невысоких кустиков, увешанных темными гроздьями, ни на минуту не останавливаясь, двигаются люди, собирающие виноград. До семидесяти лет живет и плодоносит каждая виноградная лоза, кормилица нескольких поколений. Правда, и труд в нее вкладывается огромный. В хороший год она дает 10—12 килограммов ягод, а это 7—8 литров ароматного вина, о котором идет такая слава.
   Вместе со всеми трудится в поле руководитель кооператива потомственный виноградарь Хесус Асон. Он тяжело выпрямляет уставшую от постоянных поклонов земле спину и встречает меня приветливой улыбкой.
   — Вас интересует наше хозяйство? — Хесус посматривает на сборщиков, которые внимательно вслушиваются в нашу беседу, и объявляет нечто вроде перекура. Мужчины, среди которых есть и старики и подростки, отставляют в сторону корзины. Кто-то жадно затягивается сигаретой. Другой достает собранный дома женой нехитрый обед — булку, сыр, несколько головок лука. Третий, ловко, с расстояния вытянутых рук направляет себе в рот струю вина из тяжелого бурдюка. Потом этот бурдюк идет по рукам.
   — Крестьянина в Испании вовсе времена эксплуатировали и обманывали особенно беззастенчиво, — начинает свой рассказ руководитель хозяйства. — Богачи отнимали у нас лучшие земли, оставляя только участки, с которых каждый год нужно выгребать ворох камней. У них на полях струится вода по каналам, у нас от засухи гибнут посевы. Но мало вырастить урожай — надо его еще продать. В такую пору, словно мухи на сладкое, слетаются в наши поселки скупщики из города. Начинаются торги, в которых нам с самого начала отведена роль бедных родственников. У спекулянтов в руках оптовая торговля, между собой они все давно обговорили, как нас лучше провести, обсчитать. Для вида поторгуются немного, прибавят к прежней цене какие-нибудь несколько жалких песет. Подумает-подумает крестьянин и соглашается. А куда он денется? Иначе вообще ни с чем останется. Куда повезешь тот же виноград? На чем? И кто у тебя купит его в городе? Вот почему и решили наши жители: если спекулянты объединяются в борьбе против тружеников, то почему бы нам самим не сплотиться против них? Теперь в нашей округе уже мы сами, члены кооператива, диктуем цены. Кроме того, помогаем друг другу на уборке, недавно построили свой завод, что дает нам целый ряд новых выгод. Хотя, если честно говорить, проблем хватает: растут цены на технику, горючее, удобрения...
   
   Крестьяне согласно кивают. Хесус между тем тактично начинает поглядывать на небо, где так неожиданно появляются подозрительные черные облака. Разговор пора заканчивать: в такую пору для сборщиков дорога каждая минута.
   Обратно еду другой дорогой, она тоже вьется мимо виноградников. И повсюду люди спешат, с опаской поглядывая в сторону гор, откуда наступают огромные тучи. Кто знает, сколько времени в запасе у виноградарей — несколько дней или несколько часов? А вечером, проезжая улочкой незнакомого поселка, слышу доносящиеся из окон мелодии. Значит, еще в нескольких семьях отмечают конец уборки урожая.
   В самый последний день пребывания в Сарагосе я вошел в огромное старинное здание, где размещается местный муниципалитет. Внимательный служитель, предварительно показав достопримечательности этого дворца, проводит меня на второй этаж, в кабинет алькальда, который любезно согласился принять советского журналиста. Рамон Саинс де Баранда — адвокат по профессии, член Испанской социалистической рабочей партии. Он говорит о больших и малых проблемах, которые стоят сегодня перед всеми крупными городами страны, перед Сарагосой:
   — Наша главная цель — постараться сделать все для того, чтобы простым людям было удобно жить и работать в арагонской столице.
   А на улице бушевал ливень. Редкие прохожие, спрятавшись под зонты, перепрыгивали через лужи. Холодный ветер сметал букеты цветов, положенные к горделивому монументу великому арагонцу Гойе. Прогноз погоды по Арагону на ближайшие недели был весьма мрачный. Но после многочисленных встреч на этой древней земле, после поездок по другим испанским провинциям складывалось впечатление: барометр жизни политической, несмотря на все колебания, показывает на «ясно».
   И. Кудрин Фото Л. Придорогина
   Мадрид-Сарагоса

   
   Молодой ученый из Казахстана Сейтабыз Нурумов коллекционирует катастрофы. И это не просто увлечение: анализ стихийных бедствий вошел в его кандидатскую диссертацию.
   Листаю гроссбух, принесенный им в номер гостиницы в Алма-Ате. Краешком глаза поглядываю на крепкого спортивного парня, смотрящего в окно. Там, вдали, залитые солнцем, сверкают отроги Заилийского Алатау — вершины их пронзают синеву неба. И в альбоме, который я листаю, рассказывается о горах, о катастрофах в воздушном и водном океанах — авариях, происшедших при самых таинственных обстоятельствах...
   Франция. Горная цепь Мон-Пила. В тот ясный день, казалось, ничего не предвещало беды, и двухмоторный спортивный самолет «Апаш» легко скользил над знакомыми пилоту горами. Вот стрелка альтиметра достигла отметки 1800 метров. И здесь с машиной случилось нечто непонятное. Могучая сила бросила самолет на землю. Никому из экипажа спастись не удалось.
   Япония. Самолет ДН-114 врезался в гору Хатидзефудзи. Все 19 человек, бывшие в нем, погибли.
   США. Лайнер В-52 совершал обычный полет в горах. Вдруг разрушилось вертикальное оперение машины. Падение...
   Атлантика. Неведомая сила прижала ко дну американскую подлодку «Трэшер». Вырваться из водных объятий не удалось никому...
   — Каждую аварию анализировала специальная комиссия. Выводы аналогичные: во всем повинны командиры кораблей, технические неполадки на водных и воздушных судах. — Сейтабыз замолкает, словно подчеркивая важность того, что он сейчас скажет: — А я доказал иное: люди не виноваты — они стали жертвами гор, наземных и подводных, и невидимых волн, бушующих в недрах двух океанов...
   Знаю, что вы подумали, — улыбается Сейтабыз. — Мол, всегда легче все валить на стихию. Но истина дороже. Катастрофы, которые я анализировал, произошли во Франции, Японии, США, Перу, Италии, Индии, Алжире — всюду в горных районах. Горы только в северном полушарии занимают пятую часть суши. И в океане подводные хребты тянутся на десятки тысяч километров. Места эти опасны — здесь набегают водные и воздушные волны, бьется невидимый прибой. Интереснейшая научная проблема родилась, если так можно сказать, на стыке тверди и стихий...
   Продолжая листать альбом, я нахожу отзыв видного советского ученого, директора Института физики атмосферы АН СССР академика А. М. Обухова: «Изучение обтекания ветром гор и горных хребтов имеет большое значение для локальных прогнозов погоды в горных местностях и для прогноза условий полета самолетов в горах... Работы Нурумова являются качественно новой ступенью в исследовании уже довольно старой проблемы, интерес к которой имеется во всем мире...»
   Как это произошло, что проблема, перед которой в бессилии пасовали ученые корифеи разных стран, сдалась под напором недавнего студента? Что это — случайность, слепая удача? Или же есть в характере Сейтабыза нечто такое, что предопределило успех?
   — Родился я в селе Байкегум... У вас карта есть? Вот город Кзыл-Орда. На юго-восток от него, по железной дороге, идущей в Ташкент, расположен районный центр Чиили... Знаете наши места, бывали? Тогда, конечно, помните, какое у нас небо...
   
   В памяти всплывают южные казахские небеса — бирюзовые днем, черные, как бархат, ночью, а на них — большие и желтые, словно яблоки, звезды. Почему и ему и мне так запомнилось именно небо? Может, потому, что летом там нет крыши над головой? Днем человек в степи с ее разнотравьем, табунами лошадей и стадами овец — посреди желто-зеленого ковра, под просторным куполом неба, а ночью он спит прямо под звездами...
   — Отец, когда я родился, был уже на фронте, мать весь день работала в совхозе. Мы, мальчишки, проводили время как хотели. Многое уже позабылось. А вот небо помню. Оно казалось мне большим и пустым. Потом я понял: в нем не было самолетов — все они улетели на фронт. И птиц было немного — может, их прогнал голод?.. И те и другие появились сразу после войны, когда вернулся отец. Тогда я увидел небо, полное птиц и самолетов.
   Я задаю один вопрос за другим, но Нурумову нелегко отвечать на них — слишком расплывчаты первые впечатления детства. И все-таки истоки биографии следует искать именно там: недаром Лев Толстой говорил, что первые пять лет дали ему те самые впечатления, которые во многом предопределили всю его дальнейшую жизнь.
   — Вам, наверное, хотелось быть пилотом?
   — Что-то не вспомню. В детстве было решено, что я стану врачом. Отец, вернувшись домой, страдал от ран...
   Понимаю: солдат, которого врачи подняли на ноги, хотел, чтобы и его дети стали врачами. А в казахских семьях свято чтут волю отца.
   — Обе мои сестренки — медработники. Жена — кандидат медицинских наук. А я... — Сейтабыз виновато разводит руками и широко улыбается: — Меня приворожило небо.
   
   Как сказал поэт: «Поле любимо, но небо возлюбленно: небом единым жив человек». Словно про Нурумова сказал. Приехав после школы в Алма-Ату, Сейтабыз подал документы в Рижский институт инженеров гражданской авиации, благо, вступительные экзамены принимали тут же, в столице Казахстана. Позже стало ясно: поступил он не в тот вуз, ошибся. Но такова уж особенность сильных и целеустремленных натур — даже ошибки свои они обращают в средство для достижения цели.
   В Риге Сейтабыз увлекся аэродинамикой, динамикой жидкостей и гидравликой. Это предопределило его инженерный подход к проблемам метеорологии, где моделирование в те времена не применялось. Многим кощунственной казалась сама мысль — смоделировать нечто капризное, неопределенное — стихию. Нурумов доказал: можно. Но произошло это много позже, когда он уже ушел из института.
   Он переехал в Ленинград и окунулся в беспокойную творческую атмосферу Ленинградского гидрометеорологического института. Здесь обучали не только по книгам — дожди, шквалы, наводнения были прямо за окном. Студенты спорили с профессорами на равных, а Сейтабыз был горяч и неуступчив в спорах. В вузе умели ценить способных студентов и, увидев, что парень из Казахстана успевает и учиться, и заниматься общественной работой, разрешили ему свободное посещение лекций, и Сейтабыз сам готовил для себя будущий плацдарм исследований.
   В 1968 году он возвратился в Казахстан, в Алма-Ату, и поступил работать в Казахский научно-исследовательский гидрометеорологический институт. Голова его полна идей, руки требуют дела. Об одном герое сказано: если в небо и в землю были бы забиты кольца, он взялся бы за них и притянул небо и землю друг к другу... Где найти эти кольца Сейтабызу?
   
   У Нурумова все было «как у людей». Отличный институт. Внимательные, опытные руководители. И темы, одна другой важнее и актуальней: исследование селей, охрана атмосферы Алма-Аты. И Сейтабыз трудился засучив рукава. Только мысли его витали далеко — в небе. Он считал: для того чтобы сделать стоящее в науке, нужно прежде всего найти в ней себя.
   С чего начинается открытие? Мне кажется, со способности удивляться самым обычным явлениям. Ну кто из нас не смотрел на море в бурную погоду? А многие ли задумывались, отчего на его поверхности появляются волны? Сейтабыз думал об этом с той поры, когда, потрясенный, впервые увидел морской простор с берега Рижского залива и, словно мальчик из чеховского рассказа, мог только сказать: «Море было большое».
   Шло время, и у него созревала мысль, что волны возникают на грани двух сред с разными плотностями — например, водной и воздушной. Однажды он наблюдал прибой на скалистом мелководье, видел, как набегающий на рифы водный поток покрывается гребешками волн. И здесь в его голове возник «крамольный» вопрос: а бывают ли волны не на поверхности, а в глубинах моря?
   Знакомясь с трудами по океанологии, Нурумов все больше убеждался: да, волны должны быть и в глубинах. На дне есть горы, и весьма значительные, там действуют мощные придонные потоки. Вода морей и океанов неоднородна по своей плотности, нередко она напоминает слоеный пирог. Значит, решил Сейтабыз, если на подводный хребет накатывается поток, то на грани между более и менее плотными слоями должны возникать волны.
   Но как узнать, верно ли это? Данных подводных наблюдений у молодого ученого не было. Вот разве если проанализировать аварии некоторых подводных лодок — рельеф дна, где они затонули, подводные течения... Так Нурумов пришел к мысли, что американская субмарина «Трэшер» погибла в волнах течения, набегающего на подводную скалу.
   Океан умеет хранить тайны. Трагедии на его дне происходят без свидетелей, в кромешной тьме. И Нурумов обратил свои взоры к другому океану — воздушному: он прозрачен, и, казалось бы, здесь все должно быть ясно как на ладони. Стоит гора, на нее набегает воздушный поток, на границе между его слоями должны возникать волны... Должны. Но ведь они невидимы!
   Здесь было от чего опустить руки. Однако, если нет прямых улик, должны быть косвенные. И Нурумов стал собирать все случаи, когда метеорологи фиксировали обтекание гор воздушными потоками, их накопилось в его гроссбухе более пятисот; стал коллекционировать аварии самолетов в горах, которые произошли при невыясненных обстоятельствах.
   Отчего, спрашивал он себя, Колумбийские Анды — настоящее кладбище самолетов? Там высокие горы? Однако почему гибнут лайнеры, пролетая даже над сравнительно невысокими горами? Неужели так высоко распространяются волны от набегающих на них потоков?
   Эти мысли не давали покоя. И вдруг — идея, снова «крамольная», но простая. А что, если невидимые волны отбрасывают... тени? Ну, к примеру, возмущают облака. Что, если на некоторые виды облаков воздействуют воздушные волны, как на волны морские — те процессы, что происходят в глубинах моря?
   В поисках ответов Нурумов снова обратился к книгам. Оказалось, за ветровыми воздушными волнами следят, но не метеорологи, а планеристы. Один из них отмечал, что, пролетая над холмом в триста метров, он чувствовал качку от набежавшей на холм волны на высоте во много километров! Но до какого предела может распространяться влияние гор? Американский планерист Пауль Байкал, пролетая над километровой горой, ощущал сильную качку, находясь в двенадцати километрах над землей. На высоте от 18 до 24 километров над горами Аляски были зафиксированы перламутровые облака — устойчивые во времени и пространстве; они, как считают специалисты, отражали форму породившей их горы.
   Нурумов решил обратиться за разъяснениями к известному польскому планеристу и метеорологу Владиславу Парчевскому. Встретились они на симпозиуме по климатологии в Ленинграде. Умный и живой собеседник, Парчевский сразу понял, что ветер в горах интересует Сейтабыза неспроста. Он рассказал, как его коллега, французский планерист Атжер, продержался на набегающей волне более 56 часов. Вспомнил, как сам по многу часов парил над горами, как спасался от гибели, выбираясь из-под воздушных потоков. Да, волны над горами могут вознести планериста под облака, но могут и угрожать гибелью кораблю...
   После этой беседы Нурумов понял, что, анализируя ветровые волны и аварии в горах, он как бы составлял мозаичную картину из отдельных деталей. Но до цельной картины было еще далеко.
   К созданию своей модели Нурумов шел мучительно долго. Он знал, что многие обожгли себе руки на попытках смоделировать атмосферные процессы. Но первый, пусть и не оконченный, вуз сделал его инженером. Ему было труднее, чем «чистым» метеорологам, заниматься одной лишь качественной оценкой атмосферных процессов. Сейтабыза тянуло все поверить числом и экспериментом. К тому же в Ленинграде он работал механиком на кафедре своего института. Здесь он научился столь нужному для экспериментатора умению самому воплощать в стекле и металле все, что необходимо.
   Одними из первых, кто пытался решить проблему моделирования атмосферы, были математики. Но математический аппарат пасовал перед реальными горами и бурными процессами в атмосфере. Все приходилось упрощать: гору принимали, к примеру, за прямоугольник, а небо считали, как в древности, твердью и ограниченным куполом, атмосферу же — бесконечной.
   Для решения некоторых сугубо теоретических задач такие методы, может быть, и подходили, но реальной картины воздушных волн в набегающем на гору потоке они дать не могли.
   Тогда проблему решили взять, так сказать, в лоб, с «позиции силы». В небо над горами поднимались самолеты. Запускались шары-зонды, качающиеся на невидимых волнах, как поплавки. В тяжелых, подчас небезопасных условиях были получены интересные результаты. Однако все горные цепи при всех погодных ситуациях так не прозондируешь: у каждой горы свой норов.
   Оставался третий, более безопасный путь: учесть данные, полученные в натурных опытах, и воспроизвести картину атмосферных процессов в лаборатории. Когда эта идея пришла в голову Сейтабызу, он не стал спешить с ее воплощением: а что, если по этому пути уже шли другие?
   И вот снова библиотека, горы литературы на разных языках. Сейтабыз нашел предшественника. Им оказался ученый из университета Гопкинса в Балтиморе профессор Роберт Лонг: в лабораторной установке он заменил воздух соленой водой, а по дну лотка тянул макет горы, наблюдая, какие при этом возникают волны. Ему удалось воспроизвести некоторые атмосферные процессы, но происходящие невысоко над горами.
   Что чувствовал Сейтабыз, впервые познакомившись с работами Лонга? Страх, что большой ученый уже шел по этому пути, но достиг немногого? Быть может. Молодость, однако, не признает авторитетов... И все-таки недостатки опытов Лонга призывали к осторожности. Вот почему свои первые эксперименты Нурумов делал тайно, в основном, когда рабочий день в институте уже заканчивался, кое-кто посматривал на молодого исследователя искоса: стоит ли заниматься тем, что заведомо не ведет к реальной цели?
   Но Нурумов продолжал свой «спор» с профессором Лонгом. Вот им собрана более совершенная, чем у американского коллеги, установка. Вот получены лучшие, чем у того, результаты. Но как сообщить об этом Лонгу, обменяться опытом? Просто написать в Балтимор? Однако как там отнесутся к никому еще не известному научному сотруднику из Алма-Аты?
   Однажды в столицу Казахстана приехала делегация американских метеорологов. Сейтабыз сопровождал гостей, показывал им город. И спросил их, знают ли они профессора Лонга, рассказал о своих первых результатах по моделированию.
   Гости, казалось, не очень заинтересовались сообщением Сейтабыза. Однако год спустя, когда делегация советских метеорологов была в Вашингтоне, им сообщили, что работами Нурумова из Алма-Аты интересуется профессор Лонг из Балтимора.
   Наши специалисты переглянулись: это имя мало что им говорило. Но они записали его для памяти в блокноты. А вскоре из Москвы, из Института физики атмосферы АН СССР, в Алма-Ату приехал профессор, ныне член-корреспондент АН СССР Г. С. Голицын. Ознакомившись с работой Нурумова, он сделал все возможное, чтобы помочь ему. Ученые из Алма-Аты, Киева, Ташкента, Еревана также поддержали молодого исследователя. И это тем более знаменательно, что речь шла об открытии, от которого вряд ли можно было ждать сиюминутного результата...
   Сейтабыз немало прошел по крутой тропе, ведущей к вершине, прежде чем к нему пришла помощь. «Классических» метеорологов не очень интересовали локальные прогнозы погоды где-то на удаленных вершинах — они предсказывали погоду на огромных площадях. Поначалу довольно прохладно отнеслись к его работам и авиаторы: им, верующим в силу крыльев и моторов, казалось, что нет такой вершины, которую нельзя облететь.
   Нурумов трудился там, где делается большинство открытий, на «ничейной земле», на стыке наук. Однако он никогда не чувствовал себя одиноким в своих поисках. С самого начала ему повезло: заведующий лабораторией, в которой он работал, стал не только его учителем, но и другом на всю жизнь. Его имя Николай Федорович Гельмгольц.
   Нет, учитель не сразу признал правоту своего ученика. Они были и остаются выходцами из разных эпох: первый применял в экспериментах воздушные змеи, второй опирается в некоторых работах на исследования, сделанные с помощью спутников. И в модель Нурумова он поначалу не верил. Но когда Сейтабыз показал учителю свою установку, Гельмгольц понял, что у парня не только золотая голова, но и хорошие руки. И он повез его к специалистам, которые могли по достоинству оценить талант молодого экспериментатора.
   Установка Нурумова выглядела так: прозрачный, похожий на аквариум сосуд, а в нем модель горы. Жидкость вокруг «горы» — имитация атмосферы. Пока она не движется, «погода» безветренная. Но вот заработали насосы. Подкрашенные струйки жидкости разной плотности, не смешиваясь, обтекают модель. На «подветренной» стороне струйки закручиваются, значит, там образовались вихри; на «надветренной», за горой, отстают от модели, вызывают подсос воды. Видно, как на экране: попади сейчас самолет в эти потоки, его завертит, словно ветку, а то и швырнет наземь.
   Можно менять плотность горизонтальных слоев, соотношение плотностей — изменится картина набегающего ветра, его скорость, плотность потока. Можно поместить в установку горы любой, самой сложной конфигурации — такие, какие бывают в жизни, — и налицо реальная картина стихий, которая в естественных условиях остается невидимой и нередко приводит к катастрофам.
   В Новосибирске, куда приехали Гельмгольц и Нурумов, модель Сейтабыза произвела впечатление. Здесь, в Институте теплофизики Сибирского отделения АН СССР, понимали, как сложно создать модель реального горного ветра с его перепадом плотностей. Увидев, как слои в установке Нурумова движутся один по другому, не смешиваясь, профессор С. С. Кутателадзе не стал ждать, пока Сейтабыз соорудит макет горы, бросил в движущийся поток гайку и стал наблюдать, как тот ее обтекает...
   С тех пор в установке Нурумова «побывали» макеты гор с разных частей света — Сьерра-Невада и Анды, Урал и Кавказ. И всюду рождались волны, отлично совпадающие с теми, что возникали при запуске шаров-зондов. Оказалось, модель обладает самым нужным для науки качеством — силой прогноза: с ее помощью можно определить картину атмосферных процессов даже в тех горах, где натурные исследования никогда не производились. «Наблюдения за состоянием атмосферных процессов в таких областях достаточно трудны, численные расчеты картины обтекания громоздки, и здесь много еще теоретических трудностей, — пишет академик А. М. Обухов. — В работах С. Ж. Нурумова разработан простой и эффективный способ моделирования этих интересных явлений, который дает результаты, совпадающие с результатами наблюдений и расчетов там, где их удалось провести. Его установка для моделирования изучаемых явлений является уникальной и во многом превосходит аналогичные установки, имеющиеся в США и в Австралии. Ее создание открывает новые перспективы в этом направлении метеорологии и имеет большое научное и практическое значение».
   Менделеев говорил: «Сказать, оно конечно, все можно, а ты пойди демонстрируй!» Убедительность открытия Нурумова в его наглядности. В особенности это проявилось в 1974 году при выступлении Нурумова на Первой среднеазиатской (а по своему составу — Всесоюзной) конференции молодых специалистов гидрометслужбы. Ташкент — один из крупнейших в стране центров гидрометеорологии, и здесь трудно кого-нибудь удивить. Но когда выступал Сейтабыз, остальные секции прервали работу — все собрались на его доклад.
   В Ташкенте Нурумов был награжден грамотой «За высокий уровень научной работы», а позднее он стал лауреатом премии комсомола Казахстана.
   Говорят, нет ничего практичней хорошей теории.
   Однажды к Нурумову пришли специалисты по вентиляции карьеров. Им нужно было узнать, как с наибольшим эффектом установить двигатели — продуть карьер после взрыва, чтобы там опять могли работать люди. Вначале Сейтабыз удивился: не слишком ли это далеко от его исследований? А потом понял: продувание карьера, как и обтекание горы, можно смоделировать на его установке.
   — А ведь наша Алма-Ата — это тоже «большой карьер». И его проветривать, в особенности зимой, тоже нужно. Только проблема нелегко поддается решению, — говорит он.
   Листаю отчет Нурумова на эту тему: «В Алма-Ате летняя жара смягчается ночным ветром с гор. Этот ветер умеренной силы несет с собой чистейший воздух, прохладный и влажный, озонированный в результате стекания «тихих разрядов» с игл еловой хвои...
   Днем горы теплее атмосферы, возникают течения вверх по склону, ночью — холоднее, течения направлены вниз. К концу ночи в предгорьях накапливается мощная масса холодного воздуха. Холодная масса сползает по предгорному плато и распластывается, образуя «озеро» холодного воздуха. В зимнее время оно не успевает исчезнуть под влиянием дневного прогрева».
   Нурумов поясняет:
   — По-научному это называется инверсия: воздух внизу тяжелее, чем вверху, и потому не перемешивается. А проще говоря, город как бы превращается в кастрюлю с крышкой. Солнца не видно. В дома вползает сизая мгла. Дышать становится трудно. Но и в такие дни движение транспорта прекратить нельзя, а автомашины извергают девять десятых всех загрязнений...
   — А выход есть?
   — Над этим и работает наш институт...
   Снова листаю отчет. Смог — проблема глобальная. Различают два вида смогов: влажный — лондонский и сухой — лос-анджелесский. За рубежом в пору смогов гибнут от удушья сотни людей.
   В нашей стране загрязненность воздуха ограничена законом. Но в Алма-Ате причиной смогов является само ее географическое положение — котловина, укрытая от ветров.
   — Проблема аэрации целого города нигде в мире не разрешена, — продолжает Сейтабыз. — Но кое-что делается. В Японии, например, над улицами вывешиваются белые аэростаты, в которые подается охлаждающая жидкость: на людей стекает поток освежающего воздуха. В США в линзу холодного воздуха опускают черный аэростат. Он нагревается солнцем, нагревает и воздух вокруг себя, и тот поднимается вверх... У нас в институте родилась идея использовать черные и белые аэростаты вместе, чтобы создать циркуляцию, перемешивать, что ли, воздух Алма-Аты и навсегда освободить город от смогов...
   Однако ничего нельзя предпринимать, семь раз не отмерив, — продолжает Нурумов. — В натуре это невозможно, но любые ситуации взаимодействия ветров, котловины и гор можно «проиграть» на моей модели. Только не думайте, что это, мол, местная, локальная проблема. Циркуляция в атмосфере Алма-Аты изучается как часть международной программы ПИГАП, в рамках которого исследуется взаимодействие суши, атмосферы и океана.
   Нурумов протягивает мне письмо из Москвы, из Академии наук СССР. В нем сообщается, что проблема «Обтекание гор воздушным потоком» рассматривалась на форумах ученых в Токио и Белграде «Крайне желательно дальнейшее развитие и расширение этих исследований».
   — Небо над Алма-Атой, — заключает Сейтабыз, — в какой-то мере модель атмосферы будущей Земли, когда загрязнения воздуха уже нельзя будет транспортировать из одних районов и стран в другие. Удастся подчинить стихию сегодня, сумеем сделать это и завтра...
   А. Харьковский, наш спец. корр.
   Алма-Ата — Москва

   
    — Ну как? — спросил Густаво.
    — Отлично, — сказал я.
    — Какие новости? — поинтересовался он, как будто я работал с ним всю жизнь и прекрасно знаю, что для него новость, а что быльем поросло. Я перебрал в памяти сегодняшний день и, вспомнив, что связи между Соготегойо и Акаюканом нет, сказал:
    — Там комиссара по земле... убили.
    Откуда мне было знать, что это сообщение так его хлестнет. Густаво отвел глаза, взялся двумя руками за спинку стула, который стоял перед ним, и медленно втянул носом воздух. Потом быстро справился с собой и сказал раздельно:
    — Убили, значит...
    И еще вопросительно посмотрел на сопровождавшего меня в тот день Артуро: может быть, я перепутал что-то? Артуро ничего не сказал, и Густаво понял: правда.
    Артуро рассказал, что комиссара нашли утром в джунглях и что зарубили его с одного «мачетасо» — удара мачете. Была ли это кровная месть или пьяная драка, — Артуро не знал. К нашему приезду в Соготегойо всех старейшин индейской общины уже собрали в полицейском участке, но без руководства общины никто из индейцев разговаривать на эту тему не хотел...
    Густаво заметил, что я внимательно прислушиваюсь к разговору, и пояснил:
    — Теперь такие случаи редки, но несколько лет назад, когда меня только-только назначили директором Центра по оказанию помощи индейцам в Акаюкане, подобные происшествия приводили к маленьким междоусобным войнам. И тогда погибали целые семьи. Ныне многое изменилось, однако на всякий случай нужно, чтобы военные поездили там, в зоне, на машинах и попугали возможных мстителей. Это временная мера. Потом власти разберутся...
    Густаво пока не интересовало, кто убил комиссара. Он заботился о том, чтобы мертвых было как можно меньше, понимая, что имеет дело с другим миром. Увидев, что смерть индейца для него настоящее несчастье, я поверил в искренность Густаво и в успех его сложного дела.
    Мы еще вернемся к разговору с Густаво Карильо Лопесом, директором Центра по оказанию помощи индейцам Национального института по делам коренного населения. А сейчас я попытаюсь объяснить, почему оказался там, где убили комиссара по земле Соготегойо.
    Почти десять лет я проработал в Латинской Америке и убедился: нетронутые цивилизацией индейские общины редки и недоступны. Видимо, поэтому некоторые европейские журналисты, проехавшись по Южной Америке, приходят к выводу, что «настоящие» индейцы здесь больше не обитают, остались лишь немногие, которые доживают свой век. Однако кто же составляет большинство населения в Перу, Боливии, Эквадоре, Мексике? Неужели миллионы людей, переодевшись в брюки, рубашки, цветастые платья, перестали быть индейцами? Конечно, нет. Вот и посмотрим на них в Мексике — в конкретном месте, в штате Веракрус...
    Интерес к индейцам, конечно, не случаен. Обращаясь к их социальной организации, ученые ищут ответы на вопросы, связанные с историей современного общества. В Мексике первобытных общин практически нет. По всей стране разбросаны десятки тысяч других, уже хоть как-то приспособившихся к условиям современного мира, общин индейцев. Изучение их обычаев, культуры, традиционной системы хозяйства должно выявить возможные пути более полного приобщения коренного населения Мексики к жизни двадцатого века. Руководит этой работой государственная организация — Национальный институт по делам коренного населения.
    Насколько серьезны проблемы, которые должен решить институт, показывают такие цифры: около сорока процентов населения страны — 23 миллиона из 60 — живет в сельской местности. Из них 10— 12 миллионов мексиканцев, обитающих в небольших поселках численностью до 500 человек, находятся в крайне тяжелом экономическом положении. В подавляющем большинстве это и есть индейские общины.
    Бедность мексиканских индейцев-крестьян — это только одна сторона проблемы. Дальнейшее развитие страны прямо зависит от того, насколько быстро правительство сможет привлечь миллионы мексиканцев к активной экономической деятельности, обеспечить необходимый уровень образования индейцев, которые волей-неволей будут вовлечены в экономику, особенно в связи с бурным ростом добычи и переработки нефти и газа. В состоянии ли бедные, неграмотные крестьяне стать рабочей силой, столь необходимой для развития страны? Способно ли их слабое хозяйство удовлетворить новые колоссальные потребности в продовольствии и других продуктах?
    В Мехико мне не раз приходилось слышать споры на эту тему. Позиции спорящих сторон сводятся — упрощенно — к следующему. Правые считают, что нефть сама решит все проблемы и никаких государственных планов не нужно. «Будем продавать нефть и газ американцам, в страну придет много денег, и все станут жить лучше...» — говорят они. Демократические круги Мексики резонно возражают, что сами по себе недавно открытые месторождения и распродажа богатств ничего не дадут. Они ссылаются на исторический опыт всей Латинской Америки и самой Мексики. Никогда еще природные ресурсы «просто так» не улучшали положение населения в странах региона. Ни каучук Бразилии и Перу, ни нефть Венесуэлы и Эквадора, ни олово Боливии, ни медь Чили... Весь вопрос в том, кому принадлежат национальные богатства, кто ими распоряжается. И здесь у мексиканцев есть определенный опыт. Национализированная при прогрессивном президенте Карденасе нефтеперерабатывающая промышленность стала для страны бастионом борьбы за национальную независимость.
    Итак, нефть и индейцы... Для того чтобы подробнее узнать, как сплетаются эти две острейшие для страны проблемы, я решил поехать в Минатитлан, город нефтяного бума в штате Веракрус, и побывать в общинах индейцев, расположенных в этом районе...
   От Мехико до Минатитлана меньше часа лета. Промышленный современный мир, вторгшийся в эти еще недавно тихие места, предстал сверху в виде серебристых пеналов нефтеперегонных заводов и плоских, как школьные чернильницы ушедших времен, цилиндров емкостей нефтехранилищ. Мелькнула широкая полоса реки, порт с танкерами у причалов, и самолет сел.
   Аэропорт оказался маленьким, совсем неподходящим для города нефтяной лихорадки. Прибывших и желающих улететь было так много, что только чудом администрации аэровокзала удавалось удерживать это огромное количество людей в пределах небольшого одноэтажного здания. Вокруг говорили по-испански, по-английски, по-немецки... Смеялись, громко разговаривали, хлопали друг друга по плечам, суетливо предъявляли документы. Я вспомнил про рекомендательное письмо, которым меня снабдили в Национальном институте, вынул его и прижал к груди. По нему меня и узнали. Минут через десять я с моими новыми знакомыми уже ехал в небольшом грузовичке.
   При въезде в Минатитлан — скопление красных, зеленых, коричневых «жучков»-«фольксвагенов», огромных грузовых «фордов», комфортабельных «шевроле» и «крайслеров». По узким улочкам города мы не ехали, а протискивались. Скорость позволяла рассмотреть все в подробностях: одноэтажные розовые и светло-зеленые домики, бодеги — лавчонки на углах перекрестков, магазинчики с нелепыми усатыми манекенами: усы — по мексиканским представлениям о красоте — для мужчины первое дело. Проползаем вдоль базара, расположившегося на тротуаре. Покупатели, тесня друг друга, нагибаются над товаром, рассматривают уложенные на полиэтиленовые подстилки давно вышедшие из моды нейлоновые рубашки, щупают зелень, примеряют соломенные шляпы, кожаные пояса...
   
   Я осторожно намекаю Артуро, что было бы неплохо, пока есть время, найти место в гостинице для ночлега. Он саркастически улыбается в ответ:
   — Это невозможно. Мест в гостиницах нет и не предвидится. Вы будете жить в Центре, там есть койки для посетителей...
   Небольшие города в зоне нефтяного бума переполнены. Со всей Мексики, и не только Мексики, сюда съехались техники, рабочие, дельцы, представители самых разных фирм, поставляющих оборудование, машины... В праздничные и выходные дни в битком набитые городки съезжаются еще и рабочие с нефтяных разработок. Цены — обычный регулятор потребления — подскочили до небес, но и это не срабатывает. Нефтяная лихорадка трясет почти как золотая. Сюда едут и едут в поисках работы. Конечно, место получает далеко не каждый. Артуро показывает на группу мужчин, сидящих на деревянных ящиках на краю тротуара.
   — Эти наверняка ждут какую-нибудь машину с грузом. Проводят целый день возле склада. И так будут подрабатывать, пока не найдут что-нибудь постоянное. Если найдут...
   Я смотрю на мужчин. Им лет по сорок, головы прикрыты пыльными шляпами, штаны рваные, из четверых трое босые...
   Наконец мы выбираемся из Минатитлана, и наш грузовичок припускает по асфальтированному шоссе. Через двадцать минут сворачиваем с дороги к обнесенным забором одноэтажным строениям. Это и есть Центр.
   Я бросаю сумку в одной из комнат корпуса для приезжих и отправляюсь знакомиться с начальством. У конторы администрации толпятся люди. Нас пропускают в кабинет директора. Короткое знакомство, мы пожимаем друг другу руки, и меня усаживают на один из стульев, расставленных вдоль стены. Таким образом, я попадаю в ряд посетителей, ожидающих очереди. Густаво беседует с одним из индейцев. Говорят они громко, не стесняясь присутствия посторонних. За час сидения на стуле я познакомился с самыми разнообразными проблемами общин. Посетители говорили об электролинии к поселку, о подрядах на строительство, о земельных наделах, о машинах для перевозки продуктов... Слушая разговоры, я входил в курс ежедневных забот Центра.
   — Ну вот и все, — улыбаясь, сказал Густаво, когда за дверями скрылся последний посетитель. — Извини, что заставил ждать, но здесь такой порядок. Несколько лет назад я столкнулся с недоверием индейцев к Центру вообще и к персоне нового директора в частности, — он шутливым жестом показал большим пальцем на себя. — Тогда я решил не закрывать двери кабинета во время приема посетителей, позволил входить сюда всем и слушать, о чем идет речь. Это в общем-то неудобно, но зато все знают, что никаких тайных сделок я не заключаю, занят делом, кофе не распиваю. Заодно уясняют, чем мы можем помочь...
   Забот у Центра много. Под его патронажем находится 107 общин индейцев науа, говорящих на языке науатль, и пополока, с общим населением около 35 тысяч человек. Науа, как полагают, потомки воинственных ацтеков. Пополока ведут род от древних ольмеков. В этой зоне они до сих пор живут общинами по 150—200 семей, почти не смешиваясь друг с другом.
   Два года потребовались Густаво и его помощникам, чтобы завоевать доверие индейцев, показать им, что Центр действительно хочет содействовать им. Тогда, наверное, и родилась традиция «открытых дверей». Сейчас Густаво было чем гордиться. Он с удовольствием показывал на разложенной на столе карте селения, где были построены школы, организованы медпункты, магазины, кооперативы, проведено электричество, проложены дороги, построены спортплощадки...
   — В ведении Центра 107 общин. А сколько поселков не охвачено вашей деятельностью? — решился я на вопрос.
   — Сто десять, — был ответ.
   — Как так? Еще столько же?! — Я не мог скрыть удивления.
   — Видишь ли, это больная для нас проблема. Центр помогает лишь тем индейцам, которые говорят на науатль или пополока. Таков наш статус. Если же индейцы говорят на испанском, как в тех 110 общинах, то их считают уже вполне «цивилизованными» и полагают, что помощь им не нужна. Это, конечно, не так, но изменить сложившийся порядок трудно. Да и средств не хватает на все...
   — А приходилось ли вам, как работникам Центра, выступать в качестве защитников индейцев? — спросил я, по опыту зная, что ни одно мероприятие на благо индейцев в Латинской Америке не обходится без столкновения с многочисленными авантюристами, мошенниками, беззастенчивыми коммерсантами, да и просто бандитами, для которых индейская община все равно что торговый парусник для пиратов.
   Густаво, однако, не понял вопроса. И тогда я рассказал ему о том, как латифундисты в Южной Америке сгоняют индейцев с обработанных земель в сельве, как отнимают урожай, силой заставляют работать на себя, как обсчитывают их перекупщики...
   — У нас в зоне такого быть не может, — сказал Густаво. — Наделы земли быстро оформляются юридически, индейцы сами избирают руководство общиной, у них есть даже собственная полиция. Что касается перекупщиков и мошенников, которые спаивают крестьян и скупают за бесценок урожай, то такое бывает. Но и здесь Центр не остается безучастным. С перекупщиками боремся...
   Вам, наверное, будет интересно познакомиться с самой далекой от цивилизации общиной, — сказал Густаво. — Вот здесь, — он показал на карте, — пожалуй, наиболее труднодоступная. Дороги туда нет. На машине доедете до перевала, а там верхом на лошади часа четыре по тропе...
   — А чем отличается эта община от, скажем, этой? — Я наугад показал на значок населенного пункта почти рядом с прочерченным красным карандашом шоссе.
   — Ничем, — сказал Густаво.
   Ответ был неожиданным.
   — Вы хотите сказать, что близость дороги не влияет?
   — В данном случае нет. Это только на карте близко. Но от шоссе до поселка общины километров шесть по грунтовке, и проехать сейчас на машине еще можно. Но через несколько дней пойдут дожди, тогда туда тоже только верхом можно будет добраться. Так что положение тех и других жителей одинаково.
   «Нет, не поеду я на лошади, — подумал я. — Во-первых, наездник я никудышный, а во-вторых, так интереснее. Ведь шоссе всего в шести километрах!..»
   Утром мы отправились в Соготегойо. По асфальту машина шла быстро, обгоняя грузовики, колесные тракторы с прицепами, крестьянские повозки, запряженные лошадьми и мулами... Местность равнинная, вдоль дороги невысокий кустарник, за ним деревья повыше. Мачты высоковольтной линии... От дороги в редкий лес уходят тропинки. Мужчин почти не видно. Попадаются лишь женщины. Они идут босиком, в руках — мачете, на голове — поклажа. Несут тюки, корзины, даже ведра с водой. Артуро поясняет: здесь так принято. Мужчины носят груз только на плече. Если у индейца поклажа на голове или на спине, если даже он тащит что-то в руках, будут смеяться: «баба».
   Теперь нас в машине пятеро: Артуро, я, шофер — парень лет двадцати, два инструктора из местных индейцев. Им обоим лет по двадцать пять — в Центре, кстати, работают в основном молодые мексиканцы. Один знает пополока, другой объясняется на науатль. Густаво послал их в поездку на тот случай, если придется разговаривать с кем-нибудь из индейцев, не знающих испанского. По ходу дела, правда, выясняется, что говорящий на пополока с жителями Соготегойо если и сможет объясниться, то с трудом. Диалект не тот...
   Оба инструктора, перебивая друг друга, комментируют для меня то, что мы встречаем в пути. Нагоняем двух индеанок — старую и молодую. Каждая несет на голове ведро. Старая в длинной юбке, выше пояса все открыто ветру и солнцу. Молодая в короткой юбке и цветастой кофточке. Ребята тут же объясняют: в общинах все время спорят на моральные темы. Матери и бабушки стыдят дочек, что те носят короткие юбки, а молодежь корит старших за открытый бюст. У каждого поколения свои нравы...
   Проезжаем дорожный указатель «Чакалапа в 20 километрах» и останавливаемся. Слева от дороги работают бульдозеры, лежат большие трубы, экскаваторы выбирают траншею.
   — Газопровод тянут, — поясняет Артуро, хотя это ясно и так.
   Я выхожу из машины. Разрытая красная земля среди зеленых зарослей, ярко-желтые мощные машины, несколько рабочих-индейцев в касках под большим зонтиком от солнца... Один обедает, разложив снедь на трубе. С другой стороны трубы две девочки — дочки — ждут, когда отец закончит трапезу...
   Мы отправляемся дальше. Теперь мои попутчики говорят о нефти. Все больше индейцев из общин бросают землю, уходят на заработки, нанимаются на строительство. Земля устала. Нужны удобрения, знания, как их использовать. Чтобы прожить с семьей, требуется все больше денег. На строительстве платят много, но цены на продукты растут. Цены на землю тоже растут. Теперь один гектар стоит тысяч пятнадцать песо. Но крестьяне этого не понимают или не хотят понять. Землю продают и уходят. Им не до финансовых расчетов. Голодно.
   Я спрашиваю у нашего шофера, почему он не ушел на строительство. Ответ неожиданный: «Денег на взятку нет». Оказывается, чтобы получить хорошую работу, нужно дать «на лапу» подрядчику тысяч восемьдесят...
   Теперь наш разговор по малейшему поводу возвращается к нефти. Поводы, правда, не заставляют себя ждать. Нефть где-то рядом и, наверное, под нами. Она напоминает о себе то рабочим в каске, то дорожным указателем: «Поворот на вышку №...», то сорокатонным самосвалом с маркой национальной нефтяной компании ПЕМЕКС на двери кабины.
   Многое из того, о чем говорят мои спутники, я уже слышал в Мехико. Нефти найдено много. Наверное, запасы ее не меньше, чем в Саудовской Аравии, а может быть, и больше. Нефть высокого качества, и ее можно было бы с выгодой продавать. Мировые цены на нее постоянно растут. Здесь это всех радует. Наконец-то можно будет заняться развитием страны, поднять уровень жизни, решить проблему образования (этот вопрос моих спутников волнует особенно, поскольку ликвидация неграмотности индейцев-крестьян — их непосредственное занятие), построить нефтеперегонные заводы — не продавать же нефть в сыром виде, — обзавестись и своей большой химией, производить различные пластики, пластмассы...
   Добрым словом поминают Карденаса, с негодованием отзываются о кампании, начатой правыми в прессе. Правые критикуют ПЕМЕКС, говорят, что он не справится со своими задачами, критикуют администрацию за неповоротливость, за большие накладные расходы государственных предприятий и в то же время пытаются принять участие в государственных компаниях, скупить акции, перекупить предприятия...
   Для моих спутников, судя по разговору, такой поворот — новость. Для меня — обычный, давно известный трюк. Точно так ведутся кампании против государственных предприятий в любой латиноамериканской стране. ПЕМЕКС, правда, так просто не свалить. Трудно найти мексиканца, который не гордился бы этой компанией, давно ставшей символом экономической независимости и национального достоинства.
   До поездки в Минатитлан я разговаривал с директором одного из крупнейших нефтеперегонных заводов в мексиканской столице.
   — Волна критики в адрес ПЕМЕКСа и других государственных предприятий, — говорил он, — поднялась с новой силой в связи с открытием новых месторождений нефти, которые сулят Мексике небывалые доходы. Один из обычных ходов правых— это сравнение наших предприятий с американскими. Говорят, мол, у нас слишком много рабочих и техников на предприятиях. Мол, в США при таком же объеме производства рабочих на предприятиях занято гораздо меньше. Но разве мы можем сравнивать условия США и Мексики? Разве мы можем позволить себе вводить полностью автоматизированное производство и увольнять рабочих? Нет. Мы государственное предприятие, мы даем максимальную занятость, обучаем рабочих, готовим кадры для промышленности. Многие рабочие, прошедшие школу ПЕМЕКСа, работают сегодня на других предприятиях...
   — А что вы думаете, — вдруг спросил Артуро, — могут американцы послать сюда войска и захватить месторождения?
   — Думаю, им это непросто сделать. — Я постарался ответить осторожно, поскольку догадывался, почему возник такой вопрос
   По правде говоря я был удивлен, прочитав в мексиканских газетах тревожные сообщения о том, что некоторые американские сенаторы и политические деятели высказывались за применение силы в отношении Мексики. В то время обсуждался вопрос о ценах на мексиканские нефть и газ. Создавалось впечатление, что американцы были удивлены желанием мексиканцев распорядиться своими природными ресурсами по собственному усмотрению и продавать газ и нефть тому торговому партнеру, который будет лучше платить. И стремление Мексики расширить географию сбыта нефти воспринималось почти как угроза безопасности США. Обычные в таких случаях призывы американских «ястребов» решить проблему, объявив своего южного соседа «сферой национальных интересов» Соединенных Штатов, никого за пределами Мексики не напугали.
   Только в Мехико, позднее, поговорив с моими мексиканскими друзьями, я понял, что здесь угрозы США послать войска звучали совсем не иносказательно. Мексиканцы не забыли, что Соединенные Штаты присвоили почти тридцать процентов территории Мексики. У рядового мексиканца, как мне показалось, нет ощущения, что времена-де переменились, что теперь США не могут сделать то же самое, что сделали немногим более ста лет назад.
   «А для чего им «корпус быстрого реагирования»?», «Если они собираются «усмирять» арабов, то кто им помешает сделать то же самое с Мексикой? Мы же рядом!» Такие вопросы и рассуждения мне приходилось слышать часто. Впрочем, в те дни я еще был далек от мысли, что угрозы «ястребов» имели под собой реальную почву. Ясно было одно: они сыграли важную роль в кампании шантажа в период переговоров о поставках мексиканских нефти и газа в США. Однако с течением времени позиция Вашингтона стала вырисовываться все более определенно. Вот какое заявление сделал совсем недавно, в марте этого года, американский банкир Роджер Андерсон, «Военная мощь Соединенных Штатов, — провозгласил банкир-«радетель», — гарантия защиты национального суверенитета и энергоресурсов Мексики». Надо ли говорить о том, какая волна возмущения этой претензией на «защиту» прокатилась по Мексике, да и надо ли вообще комментировать это совершенно недвусмысленное заявление?..
   — Держись! — весело крикнул Артуро, и машина, не снижая скорости, резко свернула с асфальта на грунтовую дорогу. Мексиканцы любят ездить лихо Но вскоре дорога начала диктовать свои условия езды. Пришлось ковылять на ухабах, ползти по рахитичным мостикам через реки, осторожно нащупывать броды... Спуски сменялись подъемами. Подъемы, однако были длиннее и круче, так что мы постепенно набирали высоту. Справа и слева травы закрывали обзор. Протяжно сигналя, нас обогнал грузовик с высокими бортами. Кузов полон людей. Мои спутники заволновались: «Перекупщики едут. Пора урожая Они сейчас скупят кофе и бобы. Наверняка обманут индейцев, опоят...» Проехали большой загон. Человек десять обмывали лошадей раствором от клещей. Деревушка из нескольких домов на единственной улице... В канаве четверо мужчин повалили здоровенную свинью. Один разжал ей пасть ножом и внимательно разглядывал нет ли паразитов. Это уже работали скупщики.
   Проехали еще минут двадцать среди высоких кустов и деревьев и наконец добрались до места назначения. Это и есть Лома де Соготегойо. Среди деревьев, напоминающих акации, в один нестройный ряд — домишки индейцев. Крыши из пахи — мелко нарезанных и переплетенных листьев пальмы — пожалуй, самая монументальная детали дома. Стены же, сделанные из тонких кривых кольев, просматриваются насквозь. Некоторые дома огорожены редкой изгородью из таких же кольев, только покороче. Жители не спешат к машине. Даже босоногие мальчишки держатся на расстоянии. Лица у всех серьезные и мрачноватые Артуро, озабоченный холодным приемом, просит остановить машину, выходит один и скрывается за поворотом дороги. Через некоторое время возвращается в сопровождении девушки-индеянки, одетой по-городскому. Брюки, цветастая блузка, косынка прикрывает волосы. Она садится в машину, и мы едем дальше, в глубь деревни. От Мерседес я узнаю причину настороженности жителей: «Убит комиссар по земле». Жители перепуганы, объясняет она, и едва ли кто-нибудь будет говорить с нами. Однако вид у нас миролюбивый доброжелательный, и, когда мы вышли из машины у одного из домов в сопровождении нашей спутницы, отношение переменилось. Несколько мальчишек лет десяти двенадцати первыми приблизились к нам. Один — самый смелый — потрогал мой фотоаппарат и с удовольствием сообщил свое имя. Аугустиньо Гутьеррес Эрнандес. По-испански он изъяснялся довольно свободно, и мы разговорились. Постепенно в беседу втянулись его товарищи и подружки.
   Выяснилось, что в общине есть начальная школа, и Аугустиньо уже закончил четыре класса, а теперь помогает родителям на земельном участке.
   Постепенно подходят взрослые жители деревни. Убедившись, что ледок недоверия растаял, я прошу молодого индейца в вязаной шапочке показать свой дом. Он неожиданно легко и даже с удовольствием соглашается. У дверей хижины нас встречает мать индейца. Женщина лет пятидесяти, вид у нее больной и усталый. Я здороваюсь по-испански, она тоже отвечает на испанском, но — сразу видно — владеет им далеко не свободно.
   Центральное место в большой и единственной комнате дома занимают два важнейших предмета: очаг и кровать. Кровать собрана из кольев и досок, связанных веревками. Очаг — попросту костер на земляном полу, рядом с ним каменный трехногий столик Хозяйка говорит, что такой стол стоит пятьсот песо. Это дорого, но зато он служит не одному поколению. На нем перетирают кукурузные зерна, раскатывают тесто — словом, стол незаменимейший предмет в хозяйстве. На очаге покоится большой круглый чугунный лист, на нем жарится огромная лепешка — для всей семьи. В хижине нет ни окон, ни дверей, дым выносит сквозь стены. По дому свободно ходят свиньи, индюки, куры, собаки... Я разговариваю с хозяйкой и думаю о том, что уровень цивилизации определяется различными критериями, а вот чем измерить заброшенность и отсталость?
   На мои вопросы хозяйка отвечает с охотой, но коротко и односложно. Ее муж и старший сын работают на мильпе — небольшом участке земли. Заработка едва хватает, чтобы прокормить семью. Могли бы обрабатывать и более крупный участок, но нет техники, а если будет, то как ею пользоваться, никто пока не знает. Хозяйка ни разу в жизни не видела телевизора, электролампочку видела в соседней деревне, когда туда провели электричество, специально ходила смотреть. Кино тоже смотреть не приходилось, читать не умеет, но младшие ее сыновья уже учатся в школе...
   К школе мы и направляемся, покинув хижину. Как выяснилось, сегодня занятий нет. Ветром сорвало крышу, и теперь все ждут, когда староста созовет жителей, чтобы ее поднять... Крыша из пахи одним краем лежит на земле, но другой край зацепился за стену из тонких кольев, так что кровля напоминает шапку сдвинутую набекрень. В этом здании, похожем на сарай, дети получают начальное образование. Здесь всего четыре класса. Дальше учатся только самые способные. Один из пятидесяти закончит шесть классов в другой школе-интернате и вернется учителем в эту или похожую деревню, так что цепочка образования обретет новое звено. От школы Мерседес ведет нас к медпункту. Она здесь медсестра. — Что вы умеете лечить? — спрашиваю я девушку, когда мы заходим в ее «кабинет» — крохотное фанерное сооружение, напоминающее продовольственный ларек.
   — Лечу расстройства желудка, даю таблетки от головной боли, могу делать инъекции пенициллина. Ампулы у нас есть, — говорит она и с гордостью показывает набор лекарств.— Но главное, конечно, не это. Я должна приучить всех индейцев общины кипятить питьевую воду, хочу, чтобы цементировались полы в хижинах. Тогда заражений от домашних животных будет меньше, да и сам скот не станет заходить в дома. Но мне трудно. Жители не говорят на пополока, а я не говорю на науатль, и мне не очень-то верят. Или вовсе не понимают. Не хотят понимать...
   
   — А если случатся серьезные заболевания?
   — Раз в две недели нас посещает доктор из Центра. Кроме того, как и повсюду, индейский знахарь тоже есть...
   По дороге в Центр я вспоминал детали увиденного, и упомянутый в разговоре знахарь навел меня на размышления о поверьях индейцев, о мире подземных духов, об исчезающих в джунглях людях, о дьяволе на Горе Белой Обезьяны, куда ходят за подмогой будущие лекари... Но при всем том же функционируют школы, и в Соготегойо сто учеников прилежно изучают письмо, грамоту, арифметику... Конечно, до двадцатого века еще далеко, новое только показывает первые ростки, однако это уже не просто индейцы из джунглей, это крестьяне, граждане Мексики, готовые влиться в общий поток истории своей страны, если им помогут...
   Этими мыслями я поделился с Густаво.
   — Вернемся к нашему разговору завтра, — сказал он. — Может быть, посещение второй общины изменит твое мнение...
   Густаво сдержал свое слово. На следующий день мы побывали в еще одном индейском поселке. Он походил на крупную современную деревню, и жизнь там шла уже в ритме наших дней.
   Большая школа выходила фасадом на центральную площадь поселка, во внутреннем ее дворе индейские мальчишки и девчонки азартно играли в волейбол, защищая честь своей школы-интерната. Работали магазинчики, мелкие лавчонки. Я подошел к одной из лавок, около которой неподвижно застыла пожилая индеанка в длинной юбке, на шее у нее висела золотая цепь. Вскоре появился хозяин магазинчика, и мы говорили уже втроем.
   Лавку они открыли месяца четыре назад. Пока доходы небольшие, но через некоторое время торговое дело станет — они в этом уверены — хорошим подспорьем в хозяйстве. Сыновья уже помогают. Вместе обрабатывают мильпу, выращивают кукурузу, бобы...
   
   — За два мешка маиса дают 250 песо, а в городе и 300 нетрудно получить, — рассказывает Баутиста Рамирес. По его мнению, можно зарабатывать и больше: Центр и кредитом обеспечит, и продукцию поможет вывезти. Рассчитываясь за перевозки, индейцы оплачивают только стоимость бензина. — Правда, силы уже не те, к тому же один из сыновей подался на нефтеразработки. Там у него заработки до ста пятидесяти песо в день. Огромные деньги! — вздыхает дон Баутиста.
   Для него это и правда большие деньги: Рамирес помнит еще те времена, когда отсюда под охраной вывозили кукурузу караванами по сорок мулов, и платили за стокилограммовый мешок всего двадцать песо... В общем, дон Баутиста одобряет решение старшего сына.
   — Раз его там приняли и так хорошо платят, значит, я его правильно воспитал и вырастил настоящим человеком, — сказал он на прощание.
   В тот вечер я возвращался в Акаюкан вместе с Густаво. Он вел машину и подробно расспрашивал о том, что я успел увидеть за последние дни. Я рассказывал о посещении индейских общин, о школах-интернатах для детей индейцев, о том, с какой гордостью показывали мне мальчишки единственный в округе учебный трактор...
   — А тебя не смущает, что мы готовим наших подопечных единственно для того, чтобы их эксплуатировали на капиталистических предприятиях? — вдруг говорит Густаво. — Ведь нас обвиняют в том, что мы предаем наших индейцев, отдаем их на растерзание капитализму. Ты думаешь, нам безразлично, что думают о нашей работе люди?
   Теперь я понимаю, почему он взял в машину меня одного.
   — Я думаю, Густаво, что в существующих ныне условиях вы делаете благородное дело. Несете знания, учите индейцев жить — и выживать! — в современном мире. Ты ведь знаешь, что случится, если твои подопечные останутся без помощи института?! — говорю я.
   Густаво едва заметно улыбается. Видимо, для него важна любая поддержка, и моя — случайно попавшего в Веракрус чужеземца — тоже. Мы выезжаем на грунтовую дорогу, впереди указатель: «К строительству трубопровода». Через несколько минут перед нами открывается картина стройки. Мощные машины тянут связки труб, работают краны, разворачиваются сорокатонные самосвалы, неподалеку монтируют насосную станцию...
   — Пойдем туда, посмотрим, нет ли среди рабочих ТВОИХ, — предлагаю я Густаво.
   — Их там нет. МОИ трудятся на самых тяжелых земляных работах. Лопата пока их предел...
   Владимир Весенский

   
   Старое судно «Шексна» с двумя высокими мачтами и длинной трубой, описывая пологую циркуляцию, переходило с морского курса на створы губы Западная Лица. Петр Васильевич Ропаков, как и положено боцману при заходе судна в узкость, находился на полубаке при брашпиле с готовыми к отдаче якорями. Впрочем, сегодня, на третью ночь войны, он так и не уходил в каюту с самого перехода от Мурманска.
   Вроде бы ничего не изменилось: та же свинцово-тяжелая вода Баренцева моря, те же гористые суровые с пятнами нерастаявшего снега берега Кольского и Мотовского заливов, та же дурная, нелепая погода, свойственная только полярным морям, когда летом, откуда ни возьмись, налетают шальные снежные заряды. Однако угадывалось в привычных природных картинах и явлениях присутствие какой-то опасности: среди бесчисленных вспыхивающих бликов мог угрюмо блеснуть стеклянным глазом перископ вражеской субмарины; в любом синеватом силуэте, появляющемся на горизонте или из-за мыса, чудился немецкий военный корабль, а из клубящихся косматых облаков в любую минуту могли вывалиться вражеские самолеты.
   И боцман Ропаков не уходил с полубака. Капитан Вениамин Петрович Пышкин, худощавый, с бледным, болезненным лицом, стоял на мостике. Свободным от вахт и работ матросам и кочегарам тоже не сиделось по кубрикам и каютам: все они находились на верхней палубе вместе с красноармейцами — ими был переполнен пароход; через несколько часов они должны были рассредоточиться в боевом порядке на берегах Западной Лицы вместе с находящейся пока на борту судна военной техникой.
   «Шексна» шла точно по линии створов — их белые полосы сливались в одну вертикальную прямую. Тихонько урчала под тупым носом вода. В стальной утробе судна астматически вздыхала машина, посвистывал пар. Пышкин, двигая белесыми бровями, стоял у центрального смотрового окна в рулевой рубке и, не поворачивая головы, оглядывал голые каменистые берега. «Черт знает что, — думал он, — в собственные воды входишь, как вор, крадучись, с оглядкой. Хоть бы встретил кто... Обещали ведь в Мурманске... И никого. Так можно в лапы к немцам угодить — вдруг они уже здесь?»
   — Как лот? — поминутно спрашивал капитан вахтенного помощника.
   — Как лот? — спрашивал тут же вахтенный второй помощник Устинов матроса, который стоял, широко расставив ноги, у фальшборта на носовой палубе и забрасывал вперед, по ходу судна, ручной лот. Чувствуя рукой, как ударяется свинцовая гиря о грунт, матрос быстро вытягивал лот на палубу, замечая, на какой марке был уровень воды.
   — Двадцать! — кричал он, оборачивая к мостику широкое конопатое лицо, и неизвестно чему улыбался.
   — Двадцать, — глухо повторял Пышкин и медленно утвердительно кивал, лишний раз удостоверяясь, что судно идет правильно. Несмотря на то, что шли рекомендованным курсом, по створам, Пышкин не имел права по теперешним временам доверять им, так как знаки могли быть переставлены, дабы ввести в обман вражеские корабли...
   Встречающих не было, и Пышкин дал команду застопорить машину.
   Звякнул машинный телеграф, бронзовая стрелка метнулась вперед, назад и остановилась на делении «Стоп».
   Случившийся в рулевой рубке артиллерийский майор, красивый и чернявый, с какой-то забавной украинской фамилией, которую никак не мог запомнить Вениамин Петрович, нервно перебирая новенькую хрустящую портупею, хриплым, словно у него пересохло в горле, голосом сказал:
   — Товарищ капитан, я прикажу на всякий случай приготовить зенитные пулеметы, что впереди у нас, на полу.
   Устинов смешливо фыркнул в рукав.
   В другое время Вениамин Петрович не замедлил бы излить на майора, человека сугубо берегового, путавшего пол с палубой, поток сарказма, но сейчас он тихо промолвил:
   — Валяйте, майор...
   Майор откозырял и стал неумело, задом, держась обеими руками за поручни, спускаться по трапу на палубу.
   — Во дает, пехота!—не выдержал Устинов, но тут же осекся под строгим взглядом капитана.
   — Место! Определите место судна. И живо! — приказал Пышкин Устинову и снова уставился в центральное окно.
   
   Пока вахтенный помощник крутился на верхнем мостике возле магнитного компаса, определяя и запоминая пеленги по приметным мысам — единственные ориентиры, которые невозможно ни передвинуть, ни переставить, — судно продолжало двигаться по инерции вперед.
   — Курс? — сказал Пышкин рулевому, и тот мгновенно понял, что капитан спрашивает, какой курс держит он по путевому компасу.
   — Двести сорок пять градусов! — ответил рулевой, вытягивая шею, чтобы лучше видеть через полукруглую лупу картушку компаса.
   «Идем точно по створной линии. Все совпадает. Пока...» — размышлял капитан, как вдруг услышал возглас боцмана Ропакова с полубака.
   — Прямо по курсу — катер!
   Пышкин торопливо вдавил в глазницы окуляры бинокля.
   Рассекая темную гладь залива, вздыбив по бортам два белоснежных сугроба бурунов, навстречу мчался маленький торпедный катер. Он был окрашен серой, шаровой краской, и только два этих буруна выдавали его присутствие.
   Пышкин напряженно ждал. Катер мог быть как своим, так и чужим. Вениамин Петрович сунул руку в потайной карман и вытянул лист бумаги, на которой стоял гриф «секретно». По закону он не должен был носить с собой этот документ, его нужно было хранить в сейфе за семью замками. Но капитан не надеялся на свою память, опасался, что не запомнит сигнал, который обязана была подать «Шексна» при встрече с военным кораблем — в случае ошибки в сигнале кораблю предписывалось атаковать пароход. Шевеля губами, будто пытаясь заучить наизусть сигнал, он дважды прочел документ.
   Катер был уже близко: невооруженным глазом можно было рассмотреть его стремительные обводы, густые тени под козырьками торпедных аппаратов по бортам, черные головы моряков за плексигласовым ветроотбойником. Пышкин даже удивился, как быстро подскочил катер и как долго он возился с документами.
   — Вахтенный, — обратился он к Устинову, — напишите клотиком буквы «глаголь» и «мыслете».
   Над мачтой едва заметным угольком в свете белой ночи замигала клотиковая лампочка.
   «Идиотизм в высшей степени, — раздраженно подумал Пышкин, — мигать клотиком на солнце».
   Он не отрывал глаз от катера, который должен был выпустить зеленую, а затем белую ракету, это означало бы, что он понял государственную принадлежность «Шексны» и что он тоже свой.
   Ракеты не замедлили взлететь в воздух, и сугробы по бортам растаяли — катер сбавил обороты и как бы уменьшился в размерах. Над боевой рубкой по пояс поднялись несколько моряков в блестящих от водяной пыли черных плащах и почему-то танкистских шлемах на головах. С палубы «Шексны» понеслись приветственные возгласы, красноармейцы загалдели.
   Пышкин схватил мегафон, высунулся в центральное окно, рявкнул:
   — Прекратить гвалт! Майор, наведите порядок!
   Не выпуская мегафона, он выбежал на крыло мостика, приставил к уху согнутую ладонь, чтобы лучше слышать, что скажут ему военные моряки.
   — Становитесь на якорь, — донеслось с катера, — против селения Большая Лица.
   — На якорь у Большой Лицы! — подтвердил капитан и для убедительности, что все понял, взмахнул мегафоном.
   Катер быстро развернулся и понесся обратно, оставляя четкую кильватерную полосу.
   Предстояла рейдовая разгрузка, и провести ее надо было в предельно сжатые сроки... Особенно доставлял беспокойство груз боеприпасов в носовых трюмах. По спине Пышкина пробегала противная нервная дрожь, едва на ум приходила мысль о возможности оказаться под бомбовыми ударами вражеской авиации. Капитан повел пароход к месту якорной стоянки, оставляя маленькие, почти одинаковые по величине и отделенные друг от друга узкими проливами острова Лопаткина к востоку, выбрав самый верный глубокий и широкий проход. Боцман стравил полторы смычки якорь-цепи — приготовился к мгновенной отдаче якоря. В ожидании команды с мостика он про себя прикинул, как же побыстрее можно избавиться от палубного груза, который состоял из полевых пушек, ДШК, тягачей и другой военной техники. Само собой без помощи красноармейцев было не обойтись.
   — Отдать левый якорь! — прозвучала с мостика команда.
   Наложив на цепь стопора, Петр Васильевич огляделся. На близком берегу виделись приземистые срубы, потемневшие от постоянной сырости и оттого казавшиеся нежилыми. На месте некоторых чернели груды головешек и мрачно высились черные печные трубы. Возле небольшого скособоченного деревянного причальчика толпились люди в защитного цвета форменной одежде — красноармейцы, командиры. Видно, здесь уже не оставалось гражданского населения. От причальчика крошка буксир, надрываясь и отчаянно дымя тонкой трубой, тащил за собой тяжелую неповоротливую деревянную баржу с будкой и ветряком на корме.
   Вытирая ладони ветошью, Ропаков спустился на главную палубу, где распоряжался старший помощник капитана Михаил Иванович Черноухов — энергичный и беспокойный человек.
   — Васильич, давай на корму, — сказал он боцману. — В первую очередь выгружать орудия.
   С подошедшей баржи на борт поднялись тучный подполковник и военный моряк с нашивками капитана третьего ранга.
   Гости отказались пройти в каюту капитана. Подполковник, громко сопя и смущенно улыбаясь от собственной неуклюжести, сказал:
   — Капитан, никто не может обещать вам спокойной стоянки. Нас часто бомбят, по нескольку раз в день. Не думаю, что немцы обойдут вас стороной.
   Пышкин ничего другого и не ждал.
   — Груза много, одной команде не управиться.
   Капитан третьего ранга, моложавый, чисто выбритый, плотного телосложения человек, невесело усмехнулся.
   — Мне думается, надо до конца разгрузки оставить на судне, на носу и на корме, по ДШК. Немцы не любят встречного огня, он сбивает их с боевого курса.
   — Да, да, конечно, — подхватил подполковник и, заметив на лице Пышкина некоторую растерянность, поспешил его успокоить. — Часть людей я оставляю в ваше распоряжение до конца разгрузки и четырех зенитчиков — тоже. Ваши ведь еще не умеют обращаться с пулеметами.
   Пышкин пожал плечами: над этим вопросом он, капитан торгового судна как-то не задумывался.
   — А как наступление немцев? — с беспокойством в голосе спросил капитан.
   — По всем данным, здесь фашистские войска армии «Норвегия» готовят сильнейший удар, — сказал подполковник. — О наших контрмерах не спрашивайте, все равно не скажу.
   Пышкин понимающе кивнул.
   На верхней палубе затарахтели лебедки, взвизгнули блоки, послышались команды, и с борта судна на баржу поплыли в воздухе на грузовых шкентелях пушки, санитарные машины, лафеты, ящики с боеприпасами.
   По штормтрапу, хватаясь за веревочную тетиву, спускались на баржу красноармейцы в полной выкладке — со скатанными шинелями, винтовками, вещмешками, саперными лопатками.
   — К чему им лопатки? — удивлялся живой остроглазый третий помощник капитана Ефимов. — На тутошней почве кирка нужна, отбойный молоток, чтобы в камень зарыться.
   — Здесь окопов не роют, — пробасил сумрачного вида судовой плотник Артюшин. — Тут окопы возводются. Навалил каменюки круг себя, и вот те крепость...
   К кормовой палубе буксирчик подтащил еще одну баржу, и выгрузка пошла веселее.
   Петр Васильевич матросов отправил в трюм, остался у лебедок один, работал одновременно на два трюма, только успевал кулисы перебрасывать. От боцмана валил пар, и он с облегчением опустил руки, когда обе баржи потянулись к берегу и на палубе стало тихо...
   — Товарищи, товарищи! — раздался голос помполита Кошкина. — Кончайте с перекуром.
   Кошкин — человек небольшого роста, худенький, необычайно живой и подвижный. На флот пришел недавно, говорили — раньше служил в каких-то сухопутных частях. Но команда уважала его, даром что не коренной моряк.
   — Ребята баржи идут, айда в трюм!
   — И самолеты тоже...
   Моряки кинулись к левому борту, всматривались, куда показывал плотник Артюшин.
   — Раз, два, три, четыре... — вслух считал Кошкин, — тридцать! Три десятка, шесть звеньев. Без паники, товарищи, все по местам!
   В пронзительной истерике забились судовые звонки.
   Капитан Пышкин, не отрывая взгляда от приближающихся бомбардировщиков, — а что это были именно бомбардировщики, он не сомневался, — нажимал и нажимал на кнопку аврального звонка.
   На берегу захлопали зенитки, в замкнутом пространстве залива металось эхо выстрелов, и в этот дробный перестук вплелся зудящий, ноющий, как тупая, изматывающая силы и нервы боль, прежде никем из моряков не слыханный звук. Он то затихал, то усиливался, то, искаженный эхом, начинал сверлить уши нудным, противным воем.
   По сигналу судовой тревоги моряки разбежались по своим местам — кто к ящику с аварийным инструментом, кто к пластырю; с ведрами, топорами, огнетушителями в руках матросы старались перейти на левый борт, чтобы видеть самолеты.
   В незавидном положении оказались члены машинной команды, по крайней мере те, которые по сигналу тревоги собирались в машинно-котельном отделении.
   Старший механик Савелий Викторович Куземкин, пожилой, лысоватый, с красными, точно от долгой бессонницы, глазами, расхаживал по стальным плитам настила в машинном отделении и то и дело прислушивался, что делается наверху. А здесь было тихо, только в дальнем углу постукивал донный насос и шипел пар в трубопроводах. Из кочегарки доносилось позвякивание лопат, лязганье ломиков и гребков.
   Молоденький машинист Федя Крестинин как завороженный бродил следом за стармехом, пока тот не огрызнулся.
   — Что прилип как банный лист? Изыди!
   Федя криво улыбнулся, но ходить за начальником не перестал. Он не мог объяснить, зачем так поступает. Наверное, ему было очень страшно в полутемном машинном отделении, в этой стальной коробке, до отказа начиненной трубами, механизмами, вентилями, краниками.
   В дверях, ведущих в кочегарку, показалась медвежья, раздетая по пояс фигура Маркова, но сразу исчезла. Маркову не хотелось попадаться на глаза в таком виде: кочегар должен быть всегда одет и обут, чтобы какая-нибудь искра или раскаленный уголек не наделали бед с обнаженной кожей. Но Маркову всегда было жарко... И тут вдруг он стал поспешно натягивать на мокрое тело старенькую парусиновую робу, размазывая черные угольные ручейки на груди и животе. Как всякий человек, он бессознательно искал прочной защиты своего тела от осколков, жгучего металла, огненной волны в обыкновенной парусиновой рубахе...
   В борт будто ударило тяжелым молотом. Пароход качнуло раз, другой. Мигнули лампочки в запыленных плафонах, с дребезжащим звоном упал и покатился кочегарский ломик, из бункера донесся рассыпчатый звук обвалившейся кучи угля, затем все стихло, лишь отчетливее и громче прежнего в ушах стучала донка и шипел на стыках труб отработанный пар.
   Все в машинном отделении и кочегарке смотрели вверх, как бы ожидая чего-то невероятного, что могло появиться только сверху, и ниоткуда больше.
   — Спокойно, товарищи! — раздался звонкий голос Кошкина. Он стоял на верхних решетках у раскрытой настежь двери. — Фашисты улетели. Отбой!
   На берегу в пыльной мути по-прежнему сновали люди, монтируя орудия, выкатывая их вверх по склону, пыхали синеватыми дымками автомашины, красноармейцы нестройной колонной направлялись в сопки, другие грузили на автомобили ящики с боеприпасами. Казалось, и не было никакого налета, и вода в заливе оставалась тихой и неподвижной, только в двух местах на поверхности расплывались грязные пятна
   Все произошло слишком быстро, чтобы толком разобраться в случившемся и сделать определенные выводы, и поэтому каждый моряк по-своему толковал первый налет вражеских бомбардировщиков.
   Встреченные шквальным огнем зениток, самолеты не заканчивали пикирования и сбрасывали бомбы где попало, но упорно, звено за звеном старались выходить на цель. Казалось они не обращали внимания на одинокий пароход стоящий на рейде возле которого болтались на буксире две деревянные баржонки, и весь свой смертоносный груз обрушивали на береговые порядки советских войск Петр Васильевич рассудил поведение немецких летчиков так — они, вероятно, даже не предполагали, что беззащитный пароход осмелится появиться во фронтовом районе. Но теперь они видели его, и один из самолетов лег на левое крыло, полого развернулся и направился прямо на судно, но не долетел. Наверное ему было приказано командиром звена вернуться в строй. Сбросив наугад бомбы, он повернул на запад. Бомбы упали в двух кабельтовых от судна, вздыбив лохматые столбы воды и взбаламутив илистый грунт залива. Это их ударной волной качнуло пароход и вызвало смятение в машинном отделении.
   — Скоро снова прилетят, — сказал Ропаков стоящему рядом помполиту, — увидели, что мы здесь, и не оставят нас в покое.
   Кошкин строго посмотрел на него.
   — Ты, Васильич, вот что... Ты панику не сей. Смотри у меня, — он погрозил пальцем.
   К борту подходили баржи за грузом.
   Самолеты появились точно через четыре часа. Их было восемь звеньев. Два из них, отделявшись еще на подступах к заливу, направились к судну, остальные, натужно завывая под бременем тяжелого груза, шли прямо на Большую Лицу.
   Десяток «юнкерсов», ложась на правые крылья, не спеша, один за другим, выстроившись в линию, легли на боевой курс. Неподвижный пароход по всей стометровой длине был прекрасной мишенью.
   Пышкин смотрел на приближающиеся машины и не в силах был сдвинуться с места. Он видел только растущие силуэты толстобрюхих машин с мерцающими дисками пропеллеров, тусклые плексигласовые колпаки и больше ничего вокруг...
   — Что же вы! Что же вы! — дергал капитана за рукав старпом Черноухов. Он кривил лицо в яростной гримасе, совершенно забыв, что то, чего он добивался от капитана, мог сделать сам. После первого налета было решено держать машину в постоянной готовности — в любую минуту стармех должен был открыть пар на цилиндры по приказанию с мостика. Об этом было известно Черноухову, но так велик извечный престиж капитана на мостике, что, кроме него, никто не смеет дать приказ в машину.
   Пышкин видел, как в грязно-желтом брюхе «юнкерса» медленно раскрылись створки бомбового люка и оттуда посыпались черные, матово отсвечивающие бомбы. Надсадный вой моторов смешался со свистом падающих бомб...
   Словно очнувшись, Пышкин рванул рукоятку машинного телеграфа на «полный вперед».
   Черноухов стремительным прыжком подлетел к штурвалу и стал бешено вращать его «лево на борт».
   Как только судно «вышло» на якорную цепь, натянув ее в струну, в сторону кормы, капитан дал «малый ход вперед», чтобы удержаться в новом положении, которое подставляло самолетам вместо ста лишь двенадцать метров ширины. Самолеты, следующие за головным, не могли с ходу изменить боевой курс. Первое звено так и не добилось успеха. Все бомбы легли в стороне от судна. Оно лишь вздрагивало при взрывах, и его машина начинала быстрее вращать гребной винт, чтобы сохранялось положение, неудобное для атак бомбардировщиков. Приближалось второе звено. На полубаке гневно застучал ДШК. Видимо, головной самолет не ожидал подобной встречи и слегка вильнул в сторону. Этого оказалось достаточно, чтобы бомбы упали далеко от судна. Почему ДШК не открыл огонь, когда проходило первое звено, так и осталось невыясненным. Второй самолет вошел в пике, в его носовой части стали вспыхивать частые проблески выстрелов, и дымчатые следы трассирующих пуль потянулись к пароходу. Вот они со звоном захлестнули полубак, и ДШК замолчал. Но тут же самолет как-то странно вздрогнул и, тяжело выходя из пике, сыпля бомбами по заливу, стал уходить по долгой дуге на запад, из его хвостовой части показался голубоватый дымок, который становился темнее по мере того, как машина продолжала полет и уходила все дальше.
   — Ура-а! Подбили! — раздались крики на палубе.
   — Давайте жмите, зенитчики! — орал во все горло плотник Артюшин, запрокинув голову и потрясая кулаками.
   Но ДШК на полубаке молчал, и туда, перепрыгивая через лючины, спешил помполит Кошкин: оба зенитчика на носу были убиты.
   — Ропаков! Боцман! — крикнул в мегафон Черноухов. — В помощь Кошкину одного пулеметчика с кормы на нос! Только живо!
   Петр Васильевич, который находился у лебедки третьего трюма, поднял руку в знак того, что понял, и побежал к трапу, ведущему с главной палубы на полуют, где захлебывался в трескотне кормовой ДШК.
   Вместе со страшным грохотом палуба вывернулась из-под ног. На миг Петр Васильевич почувствовал себя абсолютно невесомым, превратившимся в пар, в дым, и вслед за этим его распластанное тело с дикой силой было прижато к чему-то не очень твердому, и ему показалось, что он, раздавленный, растекается во все стороны...
   Придя в себя, Петр Васильевич с удивлением обнаружил, что может шевелиться, хотя каждое движение стоило ему неимоверных усилий: тело, руки, ноги были словно чужие, и лишь медленно возвращались к нему способности осязать, видеть... Под ним был свернутый в рулон трюмный брезент, который спас ему жизнь, потому что за рулоном находился закрепленный к переборке верп-адмиралтейский якорь, и, не будь брезента, Ропакову переломало бы кости. Потом он увидел клубы дыма и понял, что на судне пожар, но он еще не мог подняться и наблюдал за густым клубящимся столбом дыма. Наконец он стал различать подробности: там, где он работал всего несколько минут назад, громоздилось что-то невообразимое, палуба у третьего люка, разорванная, как бумага, встала торчком, кругом валялись тлеющие деревянные лючины с грузовых люков, торчали застывшими щупальцами обрывки труб и кабелей. Из исковерканной палубы валил дым вперемешку с паром, издавая едкий запах жженой материи и скрывая за собой середину судна и носовую часть.
   Превозмогая головную боль, с трудом ступая отяжелевшими ногами, хватаясь за что придется, Петр Васильевич пробирался к люку третьего трюма. Картина была ужасающей, и боцманское сердце кровью обливалось при виде этого хаоса разрушения. «Ничего... ничего... — бормотал он, — мы тебя починим, отремонтируем...» При этом он непроизвольно думал о судне как о живом существе, которое растил и за которым ухаживал долгие годы.
   Навстречу ему попался Черноухов.
   — Живой! — обрадовался старпом, распахнул руки, чтобы обнять боцмана, но тот предостерегающе поднял трясущуюся ладонь.
   — Люди как? — прохрипел он, заглядывая в лицо старпому.
   — Капитана контузило, двух зенитчиков и Кошкина наповал, — нахмурился Черноухов. — Держись за меня, брат, полежать тебе надо...
   Ропакова уложили, не обращая внимания на его протесты, на диван в каюте третьего помощника Ефимова.
   Через четверть часа в каюту заскочил Ефимов.
   — Сейчас помполита и зенитчиков на берег повезут, — сообщил он. — Хотите попрощаться?
   Ропаков молча кивнул, сел, натянул сапоги. Звон в ушах прекратился, и слух стал обостряться, во всяком случае, Ефимова он услышал, а потому как слов Черноухова тогда на палубе не разобрал, весть о гибели Кошкина поразила его.
   На палубе, возле второго люка, на грузовой площадке, которую моряки называют по-странному — «парашют», лежали трое, накрытые чистым серебристым брезентом. Только в одном месте высовывалась из-под края сжатая в кулак кисть руки с вытатуированным ярко-синим якорьком. И Ропаков вспомнил, что его было почти незаметно, когда Кошкин был жив.
   — ...и тогда товарищ Кошкин бросился к зенитному пулемету, — громко говорил старший помощник, стоящий в ногах убитых, — он успел выпустить очередь и сбить с боевого курса вражеский самолет...
   На кормовом флагштоке приспустился опаленный огнем войны государственный флаг.
   Владимир Толмасов, капитан дальнего плавания

   
   Когда видишь человека каждый день, то почти не замечаешь происходящих с ним перемен. Надо расстаться с ним на какое-то время, чтобы увидеть, как изменилось что-то в знакомом лице.
   То же самое происходит и с городами. В некоторых из них, чаще всего в крупных городах, новое сразу же бросается в глаза. Но ведь хорошо известно, что они — это не вся страна и подмеченное новое может быть всего лишь данью времени. Зато маленькие спокойные провинциальные города никогда в таких делах не обманывают, и если в них вошло новое, то оно пришло надолго и намерено расселиться по всей округе, по всей стране.
   Таков Абомей — город с 30-тысячным населением, расположенный в 180 километрах от побережья Гвинейского залива, некогда столица древнего королевства Данхоме, а ныне административный центр одной из шести провинций Народной Республики Бенин. Мне много раз доводилось приезжать сюда за пять с лишним лет жизни в Бенине, но я расскажу только об особо запомнившихся встречах с Абомеем, в том числе об одной, совпавшей с важным событием в истории этого старого города.
   Было уже темно. Как и должно быть в тропиках, воздух, еще полчаса назад пропитанный красноватым отсветом заката, теперь стал черным и густым. Показалось даже, что похолодало, но ощущение это было явно обманное — какие уж здесь холода!
   Похоже, что Абомей погрузился в дремоту вместе с последними лучами солнца. Ни огонька, даже на больших перекрестках не горят масляные коптилки ночных торговок, у которых всегда, полночь — за полночь, в любом крошечном городишке можно купить коробок спичек, баночку томатной пасты или сгущенного молока, сигареты россыпью или горсть раскисших от жары дешевых конфет.
   
   Прохожих тоже мало, изредка в свете фар мелькали, как светлые бабочки, ступающие в пыли на обочине босые ноги. Я вел машину медленно, ориентируясь по ширине улиц и накатанности дороги, которая, я был уверен, должна была вывести к единственной в городе гостинице — мотелю. Перекресток сменялся перекрестком, а потом улица вдруг растворилась, распахнулась в громадную площадь, и фары выхватили из темноты двигавшуюся навстречу процессию: мягко изгибающиеся под неслышную музыку тела, обнаженные плечи, бритые наголо, но явно женские головы, отрешенные лица. Когда я заглушил мотор, стала слышна музыка: клацание задающих ритм металлических кастаньет, сбивчивая дробь малого барабана и голос какого-то инструмента. Надрывный, глухой его звук вызывал почти физическое ощущение, будто кто-то мягко и в то же время сильно давил ладонями на уши, а потом резко отпускал.
   Процессия медленно протекла перед машиной и скрылась в темноте. Замыкали шествие двое мужчин в пестрых просторных одеждах с электрическими фонариками в руках. Один из них указал мне дорогу.
   Единственный служитель мотеля — швейцар, администратор, повар и официант — был рад редкому в это время года постояльцу. Он водил меня по пустым комнатам, где с потолка свисали завязанные узлом противомоскитные сетки, потом притащил два ведра воды — умыться и побежал на кухню готовить яичницу.
   ...Рано утром у веранды стоял высокий парень в приталенной рубашке, с браслетом-цепочкой на запястье, в непомерно расклешенных брюках, туфлях-сабо на высоком каблуке — словом, одетый по моде «знай наших». Таких можно встретить во многих столицах у кинотеатров, дискотек, но здесь, в провинциальном добропорядочном Абомее...
   — Бонжур, гутен морген, хау ду ю ду, го даг, — сказал он, улыбаясь до ушей.
   — Добрый день, — ответил я.
   — До-обри-ий дь-ен, — эхом откликнулся тот. — А вы из какой страны, мсье?
   — Из Советского Союза.
   — Это на севере, в Европе, — размышлял вслух парень, обнаруживая недюжинное знание географии, и уверенно закончил: — Рядом с Канадой.
   Я не стал разубеждать молодого полиглота, представившегося потомком девятого короля Глеле и предложившего свои услуги в качестве гида. Как-никак отпрыск монаршего рода, а география, как известно, наука не дворянская. Да и мало кто знал что-либо о нашей стране в то время в бенинской глубинке. Впрочем, не только в глубинке.
   Говорил парень медленно, внятно, почти по слогам — видно, привык иметь дело с туристами. Был он явным пройдохой, но в чужом городе без гида не обойтись, к тому же парень неплохо знал достопримечательные места и для начала повез меня к кузнецам — мастерам абомейского медного литья.
   «На животе Дана»
   Те, кому приходилось видеть, как в руках мастера рождается красота, наверное, обратили внимание, насколько велик бывает контраст между неприглядностью процесса изготовления и законченным совершенством готового изделия. Медное литье — хороший тому пример. Закопченная до черноты глинобитная хижина с отверстием-вытяжкой в потолке, духотища и жара, блестящие от пота фигуры подмастерьев на фоне раскаленных углей, комья формовочной глины, зола, пепел, одним словом, ад кромешный. Во дворе на плоских камнях выставлена готовая продукция: стилизованные, слегка вытянутые фигурки людей и животных, целые композиции, изображающие сцены быта, охоты, рыбной ловли. Сюжеты, конечно, повторяются, но не копируются, так как способ литья, носящий название «потерянный воск», не позволяет делать точные копии.
   Способ литья этот известен во многих странах Западной Африки, и трудно сказать, когда он стал применяться абомейскими мастерами. Известно только, что кузнецы из семейства Хунтонджи поселились здесь по приказу Ахо — основателя абомейского королевства, жившего в середине семнадцатого века. Именно к этому времени предание относит возникновение города Абомея.
   Опасаясь своих соседей, с которыми он вел постоянные войны, Ахо построил укрепление. Возникший поселок стал называться «агбо-ме», что значит «внутри крепостных стен» — отсюда и название города — Абомей. Что касается названия королевства, то есть легенда и по этому поводу: Ахо захотел построить дом для одного из своих сыновей и попросил одного вождя по имени Дан уступить ему участок для застройки. Тот, рассерженный бесконечными притязаниями соседа, отказал, возмутившись при этом: «Еще немного, и ты начнешь строить на моем животе».
   И что же, при первом удобном случае Ахо расправился с Даном и приказал зарыть его тело на месте будущего дома. Таким образом, он действительно основал свое королевство «на животе Дана», на языке фон «данхо-ме». Так, гласит легенда, возникло королевство народности фон Данхоме.
   Трудно судить об исторической ценности этого предания, особенно если учесть, что похожее название встречалось на картах европейских мореплавателей в XVI веке, еще за сто лет до появления легенды. Но если вспомнить о существовавшем во многих районах Африки древнем обычае воздвигать дворцы и крепости на месте захоронения принесенных в жертву людей и животных...
   Среди других статуэток была отображающая и эту древнюю легенду: Ахо стоит над телом поверженного врага.
   С правлением Ахо — он принял королевское имя Уэгбаджа — связано появление в Абомее и других ремесел. Четвертый король Данхоме Агаджа завел при своем дворце мастерские резьбы по дереву и тиснения по коже, при седьмом короле Агонгло расцвело искусство абомейских ткачей, а девятый король Глеле был известен как талантливый музыкант, создатель новых ритмов в национальной музыке. Все ремесленники работали только на монарха и его придворных. Король содержал их семьи, наиболее талантливых мастеров чествовали как министров. Один король даже послал мастера из семейства Хунтонджи в Европу учиться ювелирному делу.
   — Послушай, а кто-нибудь из Хунтонджи сейчас занимается кузнечным или ювелирным делом? — спросил я своего спутника, полагая, что потомок девятого короля должен знать об этой истории.
   — Мы как раз в гостях у них, — ответил он.
   Видя, что появились покупатели, к нам спешил парнишка лет десяти с целым подносом медных фигурок. О его причастности к цеху литейщиков говорили шорты, давно сменившие цвет хаки на цвет сажи.
   — Как тебя зовут? — спросил я.
   — Полен Хунтонджи, — ответил парнишка.
   Архитектурные ветви генеалогического древа
   Слово «дворец», когда речь идет о резиденциях африканских королей, может ввести в заблуждение. Жилища африканского короля и его подданных отличаются, пожалуй, только масштабами, количеством проживающих в них людей и размерами прилегающих земель. И для жилища султана Умару в затерянном в песках Сахары Агадесе, или императора моей — Мора-Набы в столице Верхней Вольты Уагадугу, или короля бариба в городе Никки на севере Народной Республики Бенин общим определением, пожалуй, будет «дворец — большая хижина».
   Представьте себе обсаженную многовековыми деревьями громадную площадь — это на нее я попал накануне ночью, разыскивая мотель,— глинобитные стены в полтора-два человеческих роста, за которыми виднеются крытые пальмовыми листьями хижины. Стены возведены из того же лежащего под ногами красного латерита, и потому кажется, что они составляют одно целое с пустынной, прокаленной солнцем площадью. Большинство внутренних дворцовых построек похожи друг на друга; они из той же битой латеритовой глины, уложенной слоями в 70—80 сантиметров, только стены оштукатурены и поверхность затерта пальмовым маслом.
   Каждый из правителей Данхоме строил рядом с жилищем своего предшественника новые покои и тоже окружал их крепостной стеной. Ансамбль строений, начало которому положил основатель королевства Уэгбаджа, постоянно разрастался в южном и восточном направлениях и к середине прошлого века занимал территорию около 40 гектаров, представляя собой некое архитектурное генеалогическое древо абомейских королей. До нашего времени лучше всего сохранились наиболее молодые по возрасту сооружения прошлого века.
   Входим во дворец через пристроенное изнутри к крепостной стене прямоугольное здание. Раньше в нем размещались часовые и королевские гонцы, а теперь — касса музея. Невысокого роста сухощавый человек в мышиного цвета костюме похож на обычного чиновника — из кармана торчит целый набор разноцветных ручек. Абомейская шапочка — черная, похожая на укороченную феску, с цветными матерчатыми аппликациями, не скрывала его седых висков и подчеркивала цвет красновато-коричневого лица Венсента Кинхоэ Ахокпе. Он с достоинством склонил голову немного набок и без лишних слов повел нас по дворцу-музею.
   Потомок девятого короля в присутствии старого хранителя скромно шел сзади, подметая клешами обильную пыль королевских дворов.
   Шесть тысяч амазонок
   — Мы находимся во дворце короля Глеле, в его первом внешнем дворе, который называется Кпододжи, что на языке фон означает «место встречи» или «место, где надо остановиться», — негромко заговорил хранитель. — Здесь проходили праздничные и ритуальные церемонии, здесь король совещался со своими министрами.
   А вот там находилась дверь, соединяющая Кпододжи с двором амазонок, — старик указал увесистой тростью.
   Амазонки... Так, по аналогии с легендарными женщинами-воительницами из древнегреческой мифологии, прозвали европейские путешественники женщин-солдат, составлявших личную охрану абомейских королей. Эти войска были созданы в период правления четвертого короля Агаджи для того, чтобы восполнить недостаток в солдатах-мужчинах. Но окончательно корпус амазонок сформировался при восьмом короле Гезо, сделавшем из них настоящие ударные части своей армии. Бесстрашные и беспощадные, одинаково хорошо владеющие огнестрельным и холодным оружием, они наводили ужас на врага, и не раз их свирепый натиск решал исход, казалось бы, проигранных сражений.
   Как и солдаты-мужчины, амазонки были разделены на полки левого и правого крыла Число их, как теперь считают, превышало шесть тысяч. На период военной службы амазонки давали обет безбрачия, а про себя говорили: «Мы — мужчины». По обычаю, все девушки королевства в определенном возрасте должны были быть представлены королю, который выбирал среди них будущих амазонок.
   Вот как описывает этих женщин-солдат один из французских морских офицеров, побывавший в Абомее в 1860 году:
   «По правую руку короля находилось примерно шестьсот женщин из его охраны, сидевшие в полной неподвижности на коврах по-турецки, с ружьями в руках; позади них более темны ряды охотниц на слонов, одетых в коричневые ткани с длинными карабинами с чернеными стволами... Позади королевского кресла стояла командующая женской гвардией, отличавшаяся своим богатым оружием, воинственным видом, многочисленными амулетами и, наконец, знаком ее звания — на поясе у нее были привязаны несколько лошадиных хвостов».
   Здание оружейного зала — аданджехо — посвящено богу войны и железа Гу. В местном пантеоне это один из самых опасных, а потому, наверное, наиболее почитаемых богов. Даже в наши дни на дорогах Бенина сбитую машиной курицу или козу вряд ли кто подберет, чтобы пустить на обед, их убил Гу, никто не осмелится отобрать жертву у божества. Водителю машины грозит разве что гневная тирада со стороны хозяйки животного. Статуя Гу установлена тут же — она величиной в человеческий рост и сделана из сварного и кованого железа. Тело Гу как бы заключено в громадный конический панцирь, лицо искажено свирепой усмешкой, и от всего облика веет холодом смерти, жаждой разрушения. Но в его головной убор вплетены и изображения мирного труда — ведь они тоже сделались из железа, а Гу к тому же бог кузнецов.
   — Это лишь копия, а подлинник находится в Музее Человека в Париже, как, впрочем, и многие другие экспонаты, — с горечью говорит старый хранитель.
   В колониальные времена были ограблены многие города как Бенина, так и других стран Африки. Поэтому я часто видел в музейных табличках к экспонатам стандартную фразу: «Копия. Подлинник находится...» Дальше шли названия британских, французских, немецких и иных музеев
   В одном из залов хранитель остановился у полуметровых толстостенных ваз. Взяв лежавший рядом небольшой кожаный веер, напоминающий по форме ракетку для настольного тенниса, он мягко хлопнул по горловине вазы. И я услышал поразивший меня ночью на площади глухой, надрывный звук.
   — Попробуйте сами, — старик протянул мне веер. — Это похоронные барабаны «зинли».
   Я опустил веер, и округлый сосуд загудел безысходно и протяжно, как будто оплакивая кого-то.
   В оружейном зале мое внимание привлекли рекады, от португальского слова «рекадос» — посланник. Предание гласит, что когда-то крестьян, работавших на поле у Абомея, застигли врасплох враги, они защищались мотыгами; враг бежал, и с того дня это нехитрое орудие земледельцев стало оружием. А позднее, слегка измененное и украшенное символами, — эмблемой воинской доблести и королевской власти.
   Отправка гонца с рекадой была равноценна перемещению самого короля, рекада подтверждала, что посланец принес королевский приказ. Для высадившихся на побережье иностранцев прибытие рекады означало разрешение отправиться в глубь страны, в Абомей, она была для них пропуском и охранной грамотой.
   В верхней части рекады обычно изображалось символическое животное олицетворявшее короля. В оружейном зале лежали рекады с изображением льва — эмблема Глеле, акулы — последнего короля Беханзина, хамелеона — третьего короля Акабы. Для нас хамелеон — символ хитрости и приспособленчества, а африканцы отметили его спокойствие и неторопливость, необходимые для достижения цели.
   Третий король Акаба избрал своим девизом слова: «Медленно и тихо хамелеон поднимается на самую вершину баобаба». Изображение этого зверька отпечатано на первых почтовых марках, выпущенных в 1972 году новым Военно-революционным правительством.
   
   Молодое лицо площади Гохо
   Абомей бережет свои традиции, но было бы неправильно полагать, что древняя королевская столица живет только воспоминаниями седой старины. Вернее, так оно и было, но события последних лет открыли путь новому и в этот город.
   На южном въезде в Абомей есть широкая зеленая площадь, окруженная недавно построенными и еще строящимися домами. Это площадь
   Гохо, ставшая свидетельницей двух очень важных для страны событий. Первое из них произошло в конце прошлого века и имело тяжелые последствия. Здесь после долгой и упорной борьбы с колонизаторами был вынужден сложить оружие Беханзин — последний король свободного Данхоме. Французская экспансия на побережье Гвинейского залива началась во второй половине прошлого века. Вначале ее основным оружием была торговля, поскольку классический вариант подготовки колониального захвата: «миссионер — торговец — солдат» в данном случае был нарушен из за отказа абомейских королей принимать католических миссионеров. Затем Франция практически оккупировала Котону стремясь установить свой протекторат над прибрежными районами Колонизаторы начинают готовиться к военному захвату Данхоме, что представлялось им делом простым и недолгим. Но понадобилось более четырех лет и три военные кампании, чтобы сломить сопротивление африканцев. Первая попытка интервентов закончилась для них поражением. Для второй кампании против небольшого африканского государства Франция сконцентрировала огромные по тем временам силы — около трех с половиной тысяч солдат и офицеров.
   Солдаты короля Беханзина сражались с подлинным геройством — кремневые ружья против скорострельных винтовок — и, по словам очевидцев, они «скорее лишали себя жизни на месте, чем отступали и сдавались в плен».
   Когда 17 ноября 1892 года враг вступил в подожженный его жителями Абомей, Беханзин не сдался и перешел к партизанской войне. Только в январе 1894 года он прекратил борьбу и здесь, на площади Гохо, сдал оружие командующему французским экспедиционным корпусом. Накануне, собрав последних своих солдат, Беханзин поблагодарил их за верность и почтил память тех, кто не вернулся с поля боя.
   
   Долгие годы площадь Гохо была местом позора для народа страны, местом скорби. Поэтому не случайно восемьдесят лет спустя именно площадь Гохо Военно-революционное правительство избрало для того, чтобы провозгласить на ней начало последнего этапа борьбы за подлинное освобождение — построения в стране общества нового, социалистического типа. Так прошлое страны соприкоснулось с будущим.
   В тот день в Абомее отмечался национальный праздник — День революции. По разукрашенной площади шли колонны демонстрантов, и обилие молодых лиц напоминало о том, что Бенин страна молодая в буквальном смысле слова — более половины ее населения составляют жители в возрасте до 18 лет.
   В следующий и последний раз я приехал в Абомей через два года по приглашению одного знакомого журналиста и социолога. Я познакомился с ним, когда он преподавал в одном из столичных лицеев. После того как в октябре 1972 года к власти пришло Военно-революционное правительство, он, как и многие другие представители прогрессивной молодежи, был направлен на руководящую работу во внутренние районы страны.
   Только по счастливой случайности в тот день мне удалось застать на месте своего знакомого — он в постоянных разъездах, на совещаниях, семинарах, митингах в деревнях — крестьянам надо разъяснить программу правительства и партии Народной революции Бенина, цели, которые ставит перед собой новая власть, методы, какими их следует осуществлять. Вот и сейчас я поймал его уже на пороге кабинета.
   — Мне надо здесь в одну школу заглянуть, — сказал он. — Если хочешь, пойдем со мной, там интересно. Мы в наше время так не учились.
   Время было раннее, но по дороге нас обгоняли школьники в светлой, цвета кофе с молоком, форме, с пачками перевязанных ремнем книжек и тетрадей в руке, а то и на голове.
   — Работая в столице, — говорил на ходу мой приятель, — я и представить себе не мог, насколько сложны проблемы, стоящие перед страной. Как социолог, я хорошо знал последствия колониального господства для Бенина, знал, что более 90 процентов населения неграмотно, что стране не хватает врачей, больниц. Ведь за шестьдесят с лишним колониальных лет не была решена даже самая насущная проблема — проблема воды. До сих пор в нашей провинции почти нет колодцев, и крестьяне пьют непроточную воду из прудов и болот. А это значит — постоянные болезни, опасность возникновения эпидемий. В этих местах выпадает много дождей, но испарение поглощает три четверти осадков. Вода распределена неравномерно, где ее слишком много — стоят болота, где мало — крестьяне страдают от засухи. Нужно строить плотины, осушать болота, копать колодцы. И от того, как мы решим этот жизненно важный вопрос, во многом будет зависеть популярность социалистических идей в Бенине.
   
   Школа оказалась действительно необычной — с математическим уклоном. Ее создали с далеким прицелом — выпускники продолжат учебу в высших учебных заведениях, чтобы стать инженерами, столь необходимыми для зарождающейся национальной промышленности.
   Меня удивило устройство классов — дети сидели за полукруглыми столами, установленными в светлых комнатах в кажущемся беспорядке. Но потом становилось ясно, что столы составлены как бы в ячейки и дети сидят лицом друг к другу. Учительских столов не было, зато в каждом классе было по две доски, установленных в противоположных углах комнаты.
   — Подобное устройство классов не случайно, — объяснял мне один из преподавателей. — При такой системе нет передних и задних парт, а значит, нет разделения на плохих и хороших учеников. Вы знаете, есть такая тенденция сажать впереди успевающих, а сзади учеников похуже. Дети есть дети, им хочется повертеться, покрутить головой, подвигаться. Одним словом, как-то выплеснуть переполняющую их энергию. Вот и пусть крутятся себе на здоровье. А опыт с двумя классными досками показал, что переключение внимания способствует лучшему усвоению материала.
   
   Мы прошли по классам — от начальных, где шестилетние малыши в форме игр постигали понятия «больше» и «меньше», и до старших, где ученики легко справлялись с уравнениями, занимавшими половину доски. В последнем классе одна из школьниц подняла палец и спросила разрешения задать гостю вопрос. Я несколько заволновался, памятуя математический уклон школы, но девочка просто спросила, из какой я страны.
   — Из Советского Союза, — ответил я и спросил, в свою очередь: — А ты знаешь, где это?
   Школьники, внимательно слушавшие наш диалог, стали вполголоса переговариваться.
   — Знаю, это самая большая страна. Там столица — Москва, — сказала девочка. — А еще у вас революция была в октябре. Как у нас, только на много лет раньше.
   И я понял, что в Абомее изменилось не только знание географии.
   А если в маленькие спокойные провинциальные города входит новое, то оно пришло надолго и намерено расселиться по всей округе.
   По всей стране...
   Н. Баратов

   
   Спортсмены прыгают в высоту, в длину, с шестом, тройным прыжком, с трамплина в воду... Такие прыжки входят в программу Олимпийских игр, спартакиад или легкоатлетических первенств, о них практически все известно, каждый сезон рождаются новые рекорды, и Олимпиада-80 тоже, надеемся, порадует нас мировыми достижениями.
   Но сейчас речь пойдет не об этом. Мы расскажем о некоторых малоизвестных соревнованиях прыгунов, которые проводятся в разных странах мира, и разберемся, кто прыгает, откуда и зачем. И сразу условимся: ограничим сферу наших интересов существующими давно или родившимися в последние годы традициями, а не трюками каскадеров и не сиюминутными сенсациями. Можно, конечно, умудриться перемахнуть на мотоцикле через пятнадцать — или сколько там? — автобусов. Можно ринуться с тридцатиметровой вышки в маленький и неглубокий бассейн с водой, надеясь не промахнуться. Или даже броситься вниз с крыши небоскреба, уповая на особой конструкции парашют, который раскроется перед непосредственным столкновением с землей. Одни такие попытки кончаются удачно, другие — и чаще всего — трагически. Но это риск ради рекламы, ради денег, ради того, чтобы чье-то имя, дотоле никому не известное, вдруг в один прекрасный миг слетело с уст миллионов. К спорту подобное не имеет никакого отношения.
   Однако люди прыгают, руководствуясь и иными мотивами. Затем, чтобы переступить порог, отделяющий подростка от мужчины. Затем, чтобы поспорить с природой, обделившей человека крыльями. Наконец, по той лишь причине, что прыгать людям нравится...
   Близ мексиканского курортного города Акапулько высятся скалы Ла-Кебрада. Склоны их отвесны, а внизу на камни набегают волны залива. В разное время года здесь можно видеть уникальные прыжки в воду. Туристы-курортники считают своим долгом хоть раз побывать на скалах и полюбоваться захватывающим зрелищем. Они абсолютно уверены, что отчаянные прыгуны бросаются в воды залива Акапулько именно ради них и что иначе и быть не может: «Раз уж я плачу бешеные деньги за номера-люкс в фешенебельных отелях, то и программу увеселений подавай такую, чтобы нервы щекотала». Но мексиканские юноши знают, что это не так.
   
   Прыжки со скал Ла-Кебрада практиковались задолго до того, как Акапулько из пыльной деревушки превратился в курорт № 1 на тихоокеанском побережье Мексики. Только они — загорелые, мускулистые, бесстрашные «местные» — меряют высоту скал не тридцатью шестью (!) метрами, отделяющими вершину от подножия, не монетками, полученными за прыжок, а волшебным чувством полета, когда тело долгие-долгие секунды парит, мчась к воде, в плотном воздухе и наконец вонзается в волны. Как и в большом спорте, техника прыжка должна быть филигранной: высокий фонтан брызг, шумный всплеск — это неудача, над прыгуном посмеются товарищи. Тело обязано входить в воду почти беззвучно, и только расходящиеся круги да лопающиеся на поверхности пузырьки укажут место, где только что исчез смельчак.
   Все мальчишки Акапулько мечтают о Ла-Кебрада. Еще малышами начинают прыгать с больших камней, с трех, пяти метров. А когда приходит мастерство и полностью исчезает страх, то покоряется и главная — 36-метровая отметка. Лучшим же и самым отважным дозволено будет испытать себя в рискованнейшем прыжке — ночью, с факелом в руках.
   Темнота, лишь немного размытая огнями близкого курорта... Звезды в небе и отражения их в воде... Границы между воздушным и морским океанами нет... Юноша зажигает факел, отталкивается от площадки и устремляется вниз, к невидимому морю, которое угадывается лишь по плеску волн. Навстречу ему, из глубин, несется светлое пятно. Когда два огня — живой и отраженный — готовы слиться, прыгун отбрасывает факел и вонзается в воду, чтобы тут же вынырнуть и издать торжествующий крик...
   Прыжки на лыжах с трамплина имеют свою почетную спортивную историю. Однако в последние годы здесь появились нововведения. И дело не в том, что кривая горы разгона и стола отрыва рассчитывается на ЭВМ, что изобретены синтетические покрытия, а сами лыжи делаются из наисовременнейших материалов. Во многих странах лыжники ввели в прыжки и в катание на лыжах элементы акробатики и превратились в... лыжников-фигуристов. Новый вид спорта получил название «фристайл» — «вольный стиль». Спортсмены спускаются по склону и выполняют пируэты, сложные вращения, комбинации различных, вовсе «не лыжных», движений. Впрочем, нас сейчас интересуют прыжки. Оторвавшись от трамплина, прыгун делает в воздухе сальто — а то и два, и три! — и благополучно (впрочем, не всегда) опускается на гору приземления. Разрабатываются даже групповые фигурные прыжки, и порой можно видеть безупречно синхронные движения двух-трех лыжников-акробатов, кувыркающихся в воздухе. Риск? Безусловно.
   
   Но в любом виде спорта есть доля риска, а уж новое в спорте без этого никак не обходится. Впрочем, «новое» ли? Впервые лыжное сальто было продемонстрировано еще в 1907 году, а вращение на лыжах советские горнолыжники исполняли в 1927 и 1928 годах. Но вот массовость этот спорт обрел недавно. Уже пять дет проводятся официальные общеевропейские соревнования по фристайлу. Существует международная федерация фристайла, и руководители ее стремятся, чтобы новый вид лыжного спорта был включен в программу зимних Олимпийских игр. В конце концов, утверждают энтузиасты фигурных прыжков, и фигурное катание не на пустом месте начиналось, оно «выросло» из обыкновенного бега на коньках, и начинают перечислять: а спортивная гимнастика с ее каскадами сложнейших элементов? А фигуристы на водных лыжах? А фигурное подводное плавание? Впрочем, не будем загадывать. Время покажет. А пока... Пока французские лыжники-фигуристы установили на одной из парижских улиц, где запрещено движение транспорта, синтетический трамплин десятиметровой высоты. Здесь они демонстрируют свое искусство пешеходам и тренируются, тренируются хоть зимой, хоть летом. В надежде занять одно из призовых мест на будущем первом чемпионате мира по фигурным прыжкам на лыжах с трамплина.
   О прыгунах с острова Пентекост, что входит в состав архипелага Новые Гебриды, мы в свое время уже писали (См.: «Вокруг света», 1971, № 12). Но это было давно, и сейчас стоит напомнить читателям о столь любопытном развлечении.
   Островитяне сооружают огромные вышки — до 30 метров высотой. В качестве каркаса берут стволы мощных деревьев, их обвивают лианами, на разных уровнях устраивают небольшие площадки-трамплины из досок. Вообще жители Пентекоста тренируются постоянно, но прыжки с вышки-гиганта бывают лишь по большим праздникам. Задача прыгуна: привязать к ногам прочные лианы, один конец которых укреплен на площадке, произнести с высоты короткий «спич» перед односельчанами и броситься вниз. Длина лиан подбирается с таким расчетом, чтобы прыгун не долетел до земли нескольких сантиметров и завис вниз головой, покачиваясь на упругих стеблях. Если расчет сделан правильно (и если лианы не оборвутся!), то особой опасности в прыжках нет: хитроумно возведенная вышка качнется, амортизируя падение, да и сами эластичные лианы примут на себя конечный рывок, так что сильного растяжения тело человека не испытывает. Но зачем, в сущности, прыгать? Во-первых, традиция есть традиция, она уходит корнями в далекое прошлое, в легенды острова. Во-вторых же, преодоление страха, испытание мужества. Вот почему пентекостец очертя голову кидается с 15—20—30-метровой высоты и летит к голой, хотя и предварительно разрыхленной земле! Наконец, это прекрасная психологическая разрядка, избавление от стрессов. Ты можешь громогласно объявить о своих бедах и огорчениях, а затем прыгнуть с вышки, тем самым доказывая, что любые невзгоды настоящему мужчине нипочем!..
   Итак, испытание на мужество. Подобные «экзамены» можно обнаружить в самых разных уголках земного шара. Однако необязательно прыгать сверху вниз или снизу вверх, как это делают те же лыжники. Можно прыгать и через что-то.
   Пешему воину во время атаки приходилось преодолевать различные препятствия, от всадника требовалось умение ловко вскочить в седло. Но ведь от тренировки бойцов до спортивных соревнований дистанция не столь уж велика. Поэтому в иных странах встречаются состязания по прыжкам через деревянную стенку, через буйвола или коня — например, через каменного «коня», как прыгают на индонезийском острове Ниас. Но об этом вы прочитаете в конце номера на странице 64.
   В. Никитин

    Никобарские острова лежат к востоку от полуострова Индостан, достаточно близко к нему, чтобы быть частью Индии, и достаточно далеко, чтобы новые веяния приходили туда с весьма солидным опозданием. Это относится и к традиционным занятиям островитян, и к их развлечениям. Сейчас на Никобарах появились новые виды спорта — волейбол, футбол, теннис, и молодежь в них с увлечением играет. Но все-таки не сравниться им по популярности с традиционными никобарскими состязаниями: гонками на каноэ, сражением на шестах, стрельбой из лука. А самая Никобарская, самая древняя молодецкая забава — бой с дикой свиньей.
    Раньше такие сражения устраивались только в праздник предков — Кана ан Хаун не чаще чем раз в два, а то и три года. Кана ан Хаун длится несколько дней, во время которых люди всячески стараются накормить, развлечь и умилостивить духов предков, чтобы они оказали живым свое высокое покровительство.
    На подготовку к празднику никобарцы не жалеют ни времени, ни сил. На предварительном совете старейшины назначают день начала празднования, скрупулезно оговаривают все детали подготовки к важному событию. На следующий день о решении совета узнают жители селения, и в соседние деревни начинают поступать приглашения на праздник. Сельчане украшают жилища, готовят нарядную одежду, собирают кокосы, бананы, папайю, ямс и, конечно, режут свиней для общего пиршества. Срубают большущее дерево, его ствол тщательно выстругивают. Получается длинный гладкий стол, на котором разложат лакомства для духов предков.
    Из соседних деревень постепенно прибывают гости с корзинами, полными подарков. Праздник начинается с танцев и песен. Не прекращается он и ночью.
    Но сражение с дикой свиньей еще впереди. За день до него отлавливают в джунглях нескольких кабанов и помещают их в маленькие деревянные загоны, выстроенные по краям огороженной со всех сторон обширной круглой площадки. Свинья должна быть совсем дикой, за день ей, понятно, не одомашниться никак, но, чтобы она была еще злее, ее не кормят, зато перед началом боя дают полакать немного пальмового вина. Алкоголь усиливает агрессивность и без того не слишком дружелюбных лесных кабанов. Вот теперь с ними стоит потягаться силой и ловкостью. И среди никобарских парней от желающих нет отбоя.
    На арену выходят двое участников. Распорядители открывают загончик и выпускают свинью. К ее задней ноге привязана очень длинная веревка, и конец ее тут же хватает один из мужчин, тот, что постарше. Он становится в стороне, у выхода, и в его задачу входит чуть придерживать разъяренное животное, несущееся как пушечное ядро по арене, когда положение станет опасным. У второго участника — он-то и есть основное действующее лицо — нет никакого оружия. Его задача — как можно больше раздразнить свинью и вовремя успеть отскочить в сторону, чтобы избежать удара мощных и острых клыков. Поединок длится несколько минут. Кончается он в момент, когда юноше удается схватить свинью за уши. Наградой победителю служат восхищенные крики зрителей и восторженное поклонение подростков, мечтающих вот так же через два-три года удивить односельчан и гостей деревни ловкостью и бесстрашием.
    Выходят следующие участники, выпускают новых кабанов. Но состязание не для всех оканчивается удачно. Иному юноше не только не удается схватить животное за уши, но разъяренный кабан бросает обидчика на землю и серьезно ранит его.
    В странах, где устраивается коррида, победившего быка прощают, и он остается жить. На Никобарах другой обычай. Именно такой кабан очень нужен старейшинам; ведь ничего лучше не найти для жертвоприношения духам предков, чем свинья, одаренная столь замечательными бойцовскими качествами. Ей и высочайшая честь: ее съедают самые старшие и почтенные члены деревенской общины, самые знатные гости. Этим ритуальным пиром праздник заканчивается.
    Теперь «свиную корриду» стали устраивать почаще. Приезжают на острова туристы, гости с материка. Им всем хочется увидеть бой с дикой свиньей. А как отказать гостям? Молодежь устраивает внеочередные состязания, радуясь возможности продемонстрировать силу, ловкость и бесстрашие. Старики ворчат, правда, что нарушаются обычаи предков. Но капризничают больше для виду. Ведь мясо кабана-победителя по-прежнему принадлежит только им...
   А. Седловская, кандидат исторических наук

   
   Столица Украины — один из городов, который примет участников и гостей Олимпиады-80. Они увидят сегодняшний Киев с его красивыми мостами через Днепр, новыми кварталами — Борщаговкой, Оболонью, Русановкой, с лентами асфальтированных трасс и гулом самолетов над Борисполем и Жулянами. И, может, тем любопытнее окажется путешествие во времени, которое ждет гостей на окраине Киева, где у самого Голосеевского леса раскинулся Музей народной архитектуры и быта Украинской ССР.
    На зеленых склонах холма поднимаются деревянные ветряки. Их много. Они тянут свои крылья в синее просторное небо, туда, где тает белый след самолета. Серая грунтовка прорезает холм и исчезает у его подножия в густой дубраве.
    На краю дубравы выстроились бревенчатые хаты. Вспыхивает на солнце над потемневшими срубами церкви свежее золотистое дерево шатров.
    — Полесье?
    — Угадали. Полесское село. Где же ему стоять, как не у леса? — Иван Власович Николаенко, директор музея, хитро щурится. — А рядом?
    Мы стоим на вершине холма, и вся панорама музея у нас перед глазами:
    — Полтавщина...
    — Полтавщина и Слобожанщина, — поправляет Николаенко, обращая мое внимание на отступивший лес и просторную луговину, напоминающую осеннюю степь, по которой рассыпались белые хатки. — А на правом склоне — видите широкий овраг? — село Среднего Поднепровья... Скоро заполним овраг водой, и будет у нас свой Днепр. Какая же Украина без Днепра, без реки?
    А то Подолье, — Николаенко показывает на левый склон холма, на белые и голубые хатки с фундаментом и заборами, выложенными из местного камня. — Чувствуете: уже пейзаж иной, словно предгорье...
    — А там, наверное, Карпаты, — говорю я. — Вот те высокие холмы, что за Подольем.
    Дорога, как белая река, вьется по лощине, поднимается на полонину, где осенним огнем полыхает одинокая груша; на склонах — хаты, камень и дерево заборов...
    — Все, что вы видите, — это лишь треть тех почти пятисот памятников народного зодчества, которые мы предполагаем поставить. Будет еще Юг Украины, будут зоны, охватывающие всю Украину: древнее зодчество Киевской Руси, народная архитектура и быт социалистического села. Видите, в стороне от Полтавщины, за строем молодых тополей, свежие домики? Там уже не глина, солома и дерево, а кирпич, стекло, шифер, черепица... И хотя музей будет создаваться еще несколько лет, главный принцип его организации — региональный — уже воплощен. Мы стремились показать сложившиеся историко-этнографические районы Украины. Каждый из них имеет локальные особенности культуры, народного зодчества и быта, и наша задача — достоверно передать их...
   
    Я немало ездила по Украине. Помню просторные дубравы, белые песчаные дороги и гудящие под ветром сосновые боры Житомирщины. Сосны, покрытые «шевронами», истекали смолой, она сбегала в приставленные к стволу воронки, и сборщики, обходя деревья, снимали переполненные и ставили новые, пустые... Помню свечи тополей на Миргородчине и утонувшие в садах хатки, разбежавшиеся на многие километры вдоль пыльного шляха; помню перерезанные глубокими ярами приднепровские берега под Каневом и долгую, скользкую от дождей тропку в карпатских горах, что вела на голую вершину Говерлы, и спуск в долину через пронизанным солнцем прозрачные буковые и грабовые леса; помню песчаным откосы под Одессой — пройдя сквозь строй пожухшей от зноя кукурузы, мы скатывались по ним к морю...
    И вот теперь, когда я окидываю взглядом 150 музейных гектаров, кажется, что передо мной расстилается рельефная цветная карта Украины и каждый километр ее узнаваем. Как и каждое село, хотя те села, которые видела я, лишь сохраняют отсвет прошлых времен,
    Я говорю об этом Ивану Власовичу, он улыбается, довольный.
    — А теперь, — предлагает он, — взгляните на наши села вблизи.
   
    Дорога, сбегающая с холма, главной и единственной улицей проходит через полесское село, ведет к центру его — к майдану, к площади. По обе стороны дороги — хаты, сложенные из соснового кругляка. Не знало Полесье, лесной край, знаменитых беленых украинских хаток.
    Полесскую хату хочется назвать избой, как где-нибудь на Северной Двине, — так просты и лаконичны ее линии, глухи стены, сдержанна резьба на фронтонах и наличниках. От этих хат веет жизнью нелегкой, замкнутой.
    Невольно отмечаешь обилие хозяйственных построек: ток, кузня, ульи, прикрытые снопиками соломы, крупорушка... Гумно с овином еще не целиком покрыто крышей, и вижу, как рабочий ловко крепит из ржаной соломы маленькие снопики — «парки», мочит их в ведре водой, чтобы спрессовались, и подает на крышу кровельщику.
    — Сколько же дней надо, чтобы покрыть эту огромную площадь? — спрашиваю я.
    — Недели две, не меньше, — отвечает рабочий. — Зато рокив тридцать та крыша течь не будет. Это ремесло мы еще помним, а вот крупорушку собирали — то уж целая история...
   
    Крупорушка стояла по соседству. Мы подошли к ней, и я смогла рассмотреть вблизи это странное сооружение: квадратная рубленая клеть и пристроенный к ней шестигранник с плетневыми стенами. Мой провожатый, показывая внутри клети на детали механизма — вальцы, сито, решето, веялки, — сказал:
    — Здесь обрабатывали гречиху.
    За плетневыми стенами размещался «тупчак» — наклонный деревянный круг метров восемь в диаметре; две лошади «тупали» ногами, круг вращался — и вращение передавалось механизму...
    — Отыскали конную крупорушку наши этнографы где-то в Северном Полесье. Но нашли только столб, вал, еще какие-то детали. А как восстановить, как собрать целиком? Ученые к нам. «Вы, — говорят, — в селе живете, должны знать». А мы в глаза не видели таких механизмов, что наши предки придумали! Ну наконец отыскали этнографы знающего старика лет восьмидесяти, привезли, тогда уж мы взялись помогать...
    Когда возвращались по тропинке к гумну с овином, к нам подошел худощавый человек средних лет в рабочей куртке защитного цвета. Это был Сергей Владимирович Вериговский, заведующий отделом Полесья, архитектор. С ним заочно познакомил меня Николаенко. Он говорил, что Вериговский работает в музее с первого дня и что, если бы не он и не его коллеги-этнографы, вряд ли их Полесье удостоили бы вниманием крупные ученые.
    На мой вопрос — что же именно заинтересовало ученых — Вериговский сказал:
    — Понимаете, Полесье в прошлом самый отсталый район Украины, и потому принципы, традиции древнерусской народной архитектуры и строительства, общие для восточных славян, сохранились здесь в наиболее чистом, нетронутом, что ли, виде. Впрочем, — Сергей Владимирович посмотрел на часы, — у меня есть немного времени, пойдемте, я покажу наши хаты...
   
    На окраине села стояла хатка, рубленная из сосновых плах, прикрытая соломенной кровлей. Узкие волоковые оконца едва смотрели на мир, залитый осенним светом. Тихо заскрипела дверь. Солнечный луч упал на стену, и в глаза бросилась вырезанная на почерневшей стене цифра — 1587. Год постройки.
    — Самая старая хата музея...
    Взгляд быстро обегает крошечное помещение: справа от входа — закопченный зев печи (топилась по-черному, но в стене рядом отверстие для выхода дыма); за печью вдоль стены — полати, рядом с ними подвешена «ненька» — люлька; слева от входа, там, где окошки, полка с посудой — «мисник»; напротив двери — стол, лавка; в красном углу — икона, над ней рушник, «божник тканый». Жерди под потолком — «гряды», на них сушили одежду, у окошка «свиточ» — лучина, поднятая высоко над полом и прикрытая сверху трубой, уходящей в потолок...
    — Нашли-то, нашли-то ее где? В глубинке, в Волынском Полесье, на хуторе Верестя села Самары...— Сергей Владимирович обрывает воспоминания. — А сейчас мы перешагнем через несколько столетий...
    И Вериговский повел меня вдоль села. Показывая то на одну, то на другую хату, пояснял:
    — Восемнадцатый век, девятнадцатый. Срубы, срубы, срубы. А вот черниговские хаты, левобережное Полесье, много плетеных стен и каркасных конструкций...
   
    Мы пересекли зеленую поляну и остановились у большой усадьбы, напоминающей деревянную крепость. То был дом богатого хозяина середины прошлого века из села Соловьи, что на Волыни. Под одной соломенной кровлей прятались хата с сенями, коморой и все хозяйственные службы. Чего только не было на дворе! Маслобойка, воз, челны и рыболовные снасти, ковч — станок для валяния сукна, жернова, «соломенник» в рост человека, похожий на амфору, для хранения зерна... Но — вот удивительно! — жилая комната была почти такой же, как в самой старой хате музея: земляной пол, «мытые» стены (в курной избе стены время от времени мыли), узкие окошки... И тот же сруб, и та же планировка.
    — А как удалось перевезти этот двор?
    — Везли по частям тракторами. Даже «Колхида» не проходила по тем дорогам. Двор был в ужасном состоянии, искали дополнения в соседних селах. Этнографы по вопроснику — что могло быть в хате, в усадьбе? — восстанавливали интерьер... Хозяйка этой усадьбы сказала про свой замкнутый двор: «Це ж та-ка выгода!» Все под рукой, и дождей частых не надо бояться, и дети под присмотром...
    Мы распрощались с Вериговским, архитектор торопился к строителям; на краю дубравы они ставили церковь XVI века и колокольню.
   
    Я осталась в усадьбе. Все здесь располагало к неторопливому знакомству с бытом, давно ушедшим... Простая, похожая на шинель сермяга; плетеные постолы, нехитрая обувь; «близнята» — сдвоенные глиняные горшки, в которых носили еду в поле; выточенный из куска дерева «ложник», куда в отверстия вставляли деревянные ложки... Все было создано руками — сделано из дерева и глины, сплетено из соломы и лозы, выткано из льна и шерсти. Но природа, давая людям все, требовала от них постоянной, нескончаемой работы в лесу, в поле, во дворе и только зимними вечерами — в хате, при коптящей лучине свиточа. Может быть, поэтому во всех полесских избах так мала комната, где ютилась семья, так обширны хозяйственные постройки.
    ...Мне вспомнилась баба Ганна из полесского села Рудня. Она жила одна, дети разъехались по городам — и, казалось бы, сиди сложа руки, отдыхай, много ли надо одной? Но еще в сумраке ненаступившего дня баба Ганна выгоняла корову, задавала корм кабанчику и, прихватив корзинку, отправлялась на «глубочок» за грибами. А днем копалась в огороде; приставив лестницу к сараю, обтрясла гаком старую раскидистую грушу, таскала плетеные корзины в сарай и там перебирала плоды — на сушку, на сок, на компот. И лишь к вечеру, кончив копнить сено (что за ровненький стог у нее получался! — с «головкой» кругленькой, ладной) и подоив корову, присаживалась на бревнышко у калитки, опустив натруженные за день руки. Видно, крепко засела в этой женщине память поколений, которые только своим трудом кормились на бедной полесской земле...
    Эту хозяйственную хлопотливость я заметила и в молоденькой смотрительнице музея...
    Рядом с усадьбой-крепостью стояла небогатая хата XVIII века. На полянке у самых стен были разложены для просушки стебли льна. Хата сразу же показалась мне обжитой, и я с любопытством открыла дверь.
    В сенях сидела русоволосая девушка, смотрительница хаты, и чесала на дергаче что-то похожее на паклю. В жилом помещении стоял старинный ткацкий станок, а с гряд свисали льняные полотнища. Мы познакомились с Таней Кравец. Не выпуская дергача из рук, она рассказывала:
    — Да, я из Киева. Но меня тянет земля... Вот в День мастеров — знаете, у нас в музее бывают такие дни, когда приезжают из деревень разные мастера и работают здесь, в хатах, кто на гончарном кругу, кто на ткацком станке, — мастерица учила меня ткать... А я тогда взялась и стала сама обрабатывать лен...
    Мы вышли на полянку, где сушился лен.
    — У себя в подсобном хозяйстве мы сеем его. Я выбираю хорошие стебли, сушу, выбиваю семена, храню для посева. Стебли поливаю водой, чтоб лучше перегнили, а потом уж подсохли... — объясняла Таня, и эти обстоятельные слова в устах современной городской девушки казались неожиданными.
    Таня взяла стебель, надломила его. Волокна повисли ниточками.
    — Готов. Вот тут-то и начинается работа. Не растет сама холстина, так, кажется, говорят?
    На обыкновенном письменном столе лежала груда разноцветных тканей.
    — Что это? — не удержалась я, едва войдя в комнату научных сотрудников музея.
    Из-за соседнего стола поднялась молодая женщина.
    — Домотканые плахты, юбки, — она взяла лежащую сверху, приложила к бедрам. Теперь передо мной стояла типичная украинка: тонкобровая, с гладко зачесанными темными волосами, в «червонной», красной, праздничной плахте, с коралловыми монистами на груди...
    — Светлана Алексеевна Щербань, заведующая сектором этнографии отдела Полтавщины и Слобожанщины, — улыбнулась женщина и, отложив плахту, протянула руку.
    — Пятнадцать дней наша экспедиция ходила по Зеньковскому району в Полтавской области, — говорила Светлана. — И вот улов! 30 плахт, все разные...
    Светлана согласилась показать мне «свое» село.
    Мы шли мимо плетней, огораживающих дворы, а за плетнями качались под ветерком желтые тяжелые подсолнухи. Шли в конец села, где за колодезным журавлем начиналось поле со стогами, паслись волы, плыли облака, цепляясь за крылья ветряков...
    На краю дороги, ведущей в село, стоял «гамазей» — огромный, из дубовых брусьев общинный амбар для хранения посевного зерна. Рядом размещались коморы, орудия для обработки земли и обмолота хлеба. «Хлеб всему голова», — заметила Светлана, и я поняла, что она говорит о главном занятии жителей Полтавщины и Слобожанщины, которое охватывало в прошлом земли харьковские и частично земли других соседних областей.
    Остановилась Светлана Алексеевна у одной из хат, где возле плетня пестрели цветы: астры, мальвы, георгины. Все пространство двора занимали постройки — комора, поветь, клуня, саж. В деревянной коморе хозяин хранил самое ценное — хлеб, и потому она стояла на виду у хаты; в повети держали скот, в клуне молотили зерно, а в саже, маленькой клетке-домике, откармливали свиней.
    Хозяйство у этого крестьянина-середняка, жившего в прошлом веке, было немалое и тоже, конечно, трудоемкое, но от него веяло достатком, жизнерадостностью и даже некоторой романтичностью. Ладная беленая хатка с красной подводкой по низу стояла на самом видном месте двора и вызывала добрые чувства.
    — Это первая хата музея, — сказала Светлана. — Мы перевезли ее в 1971 году — сами ставили сруб, сами обмазывали глиной, сами клали печь.
    ...Хата была повернута окнами к югу. Так обычно ставили дом — где удобно хозяину, но обязательно лицом к югу, и от этого возникал у села тот живописный облик, который так радует глаз на Полтавщине и Слобожанщине. Поэтичность придавала хате и соломенная крыша с большими выносами — «стрехами». Свес крыши поддерживали деревянные колонки, образуя неширокий навес — «пиддашок». Он защищал от дождя, там сушились грозди красного перца и яблоки...
    — Обратите внимание, — сказала Светлана, — кронштейн, на который опирается свес, вырезан в форме конской головы. Это конь-оберег, его можно встретить даже на самых утилитарных вещах, скажем, на полке для посуды. Помню, однажды во время экспедиции я увидала настоящий череп коня — висел у входа на пасеку, оберегал от дурного глаза... Когда эта хата была готова и солярный знак, знак солнца, засиял на деревянных ставнях, мы закопали у стен бутылку, а в бутылке бумага с фамилиями тех, кто ставил дом. Пусть знают потомки, что эта хата родилась дважды...
    — А теперь заглянем внутрь, — предложила Светлана.
    Я вошла за ней в прохладные сени.
    Дом был поделен на две половины — сени и жилая комната, собственно хата, — потому и назывался «хата через сени». Потом здесь же, в музее, я видела жилища побольше, посложнее — из двух хат и сеней, и назывались они «хата на двi половини», видела и совсем крошечные хатки бедняков... Но независимо от достатка хозяина в каждой хате царила — именно царила! — печь и держался терпкий запах сушеных трав. Нарядные полотнища рушников сбегали со стен, и на самом видном месте, близ окна, стояла «скрыня» — семейный сундук с приданым. Свет из окон падал на чисто вымытые сосновые лавки, на полку с глиняной посудой и «пил» (полати), накрытые лижником...
    — Чтобы собрать обстановку только одной хаты, — рассказывала Светлана, — надо было предпринять пять-шесть экспедиций. Помню, как «добывали» мы эту скрыню. Нет, вы только взгляните на нее! Казак играет на бандуре, а рядом его конь бьет копытом... Как много даже в красках здесь от легенды... Так вот, заприметили мы эту скрыню у одной старушки. Два дня ее уговаривали: «Отдайте, бабуня! В музее будет стоять, все любоваться будут...» — «Я с нею сжилась», — не соглашалась она. А уж когда решилась, и стали мы выносить скрыню из хаты, старушка обняла ее и заплакала, как за своей детиной...
    А рушники как искали, — переключилась Светлана. — Поехала экспедиция в Опошню зимой, а люди говорят: «Идыть у соседнее село. Там есть незвычайны рушники, на каждой половине свой рисунок!» — «Как так»? Ведь обычно рисунок — дерево жизни или птицы — на двух концах рушника одинаков. Как же вешали двусторонний? Никто не знает... Пошли мы в село, — продолжала Светлана, — сильно вьюжит, такая круговина стоит — и представьте! — нашли такой рушник, да еще одна старушка объяснила, что вешали его, прикрывая один конец другим, а не вразлет, как обычно; выцветал один конец — перевешивали другим. Практичность никогда не была чужда украинскому крестьянину...
    — Но и романтичность тоже, — заметила я, глядя на голубые «зеркала», нарисованные на белом фасаде печи, и на фигурные ее колонки.
    — У нас бытовала такая поговорка: «Казав бы слово погане, да печь у хати», — заметила Светлана. — Печь всегда была для крестьянина святыней, главной хранительницей добра, тепла, домашнего уюта... Много обычаев связано с ней. Скажем, когда приходили с похорон, прикладывали пальцы к печи, чтоб очиститься. А невеста, уходя из дома, уносила с собой уголек. Каких только печей нет у нас на Полтавщине и Слобожанщине! И облицованные кафелями, то есть изразцами, и украшенные деревянными панелями, и росписью...
    Мы вышли, наконец, со Светланой из хаты и вскоре оказались на краю села, где стояла крохотная «рудая», красно-рыжая, хатка с металлическим петушком на крыше. Двери кузни были открыты...
    В горне горел огонь, и старик с гривой седых волос, подобранных ремешком, молча работал мехами. Я долго разглядывала тесную старинную кузню, привезенную с Полтавщины: наковальня, точильный станок — ручной и ножной, длинный стол, заваленный металлическими деталями, стертая кожа мехов и ярко-рыжий с черными опалинами зев горна...
    Кузнец подошел к нам, протянул руку и назвался Николаем Станиславовичем Вавриневичем.
    — Сам я 99-го года рождения, закоптывся малость, — пошутил Николай Станиславович, — но когда увидел объявление, что музею коваля треба, то и пишов. Я почти тридцать лет проработал кузнецом на заводе...
    — А что приходится делать здесь? — спросила я.
    — Да все, что в жизни людям приходилось робить, то и роблю. Оси для телег, пидковы, задвижки, завесы, стремянки — звоны подвешивать и даже кресты для церквей. Крест-то красиво в небе сияет, а выходит из черноты горна...
    По дорогам, идущим от села к селу, можно бродить день, другой, третий — и все кажется: что-то не досмотрел, не заметил, не узнал. Такое архитектурно-этнографическое богатство кругом! Ведь каждая деталь со значением, со смыслом... Вот каменная плита перед порогом закарпатской хаты — считалось, чем больше плита, тем лучше хозяин. Серебрится под дождем крыша церкви, крытая гонтом: как хитро — с помощью пазов — мастера подгоняли эти дощечки друг к другу! Гроздь калины висит на дверях одной хаты с Подолья, а на другой — два початка кукурузы: значит, в первом доме девушка на выданье, а во втором — парень...
    Так идешь и читаешь с помощью знающих людей «книгу» о том, как жило дореволюционное украинское село. Целый мир открывается перед тобой... И оттого, что видишь не одну-две хаты, а улицу села со всеми особенностями ее планировки, видишь дворы разных по социальному положению хозяев, оттого, что каждая усадьба не только хата, а целый комплекс со всеми постройками, со всеми деталями быта, мир этот, ушедший в прошлое, кажется реальным и достоверным. Как тот, который открыли археологи, обнаружив при строительстве Киевского метро, глубоко в земле, срубы IX—XI веков...
   Л. Пешкова, наш спец. корр. Фото А. Маслова, О. Коняева, В. Савича
   Киев

   
    Если в Боготе вы начнете расспрашивать о детском труде, то услышите весьма уклончивые ответы: «В сельской местности он кое-где применяется. Но это вполне естественно: когда отец нанимается на сбор кофе, он обычно берет с собой помогать всю семью». На прямой же вопрос, работают ли дети в шахтах, следует категоричное: «Нет, такого не бывает».
    Чтобы проверить, как обстоят дела в действительности, я решил поехать на шахту «Эстадио», которая находится возле деревни Кларита, неподалеку от Медельина, второго по величине города Колумбии и центра горняцкого края. Дорога туда идет по очень плодородной местности, похожей на огромный сад. Навстречу то и дело попадаются грузовики с углем, который никак не вяжется с видом бегущей по сторонам зелени.
    Но вот автобус останавливается на пыльной площади, окруженной беспорядочным скопищем жалких лачуг, ты выходишь, и первое, что бросается в глаза, это свалившиеся с грузовиков куски угля, которые тянутся жирным пунктиром по обеим сторонам длинной деревенской улицы до самого ее конца. Видно, как вдалеке между дорогой и маленькой речонкой непрерывно снуют мулы. Там-то и находится шахта «Эстадио».
    По узкой скользкой тропинке пробираюсь к входу в одну из подземных галерей — зияющей в скале черной дыре высотой не больше пяти футов, откуда доносится глухой стук кайлов. Я осторожно заглядываю внутрь и вижу, как по глиняным ступеням, тяжело дыша, медленно поднимается голый по пояс старик с пятидесятикилограммовым мешком угля на плечах. Он сбрасывает свою ношу на площадку у входа и несколько минут отдыхает.
    Наконец он машет мне рукой, и вслед за ним, пригнувшись, я вхожу в шахтную галерею. В правой руке зажата свеча. Вытянутой вперед левой рукой ощупываю неровный свод перед собой, чтобы ненароком не набить на голове шишку. С каждым шагом воздух делается все более тяжелым и затхлым. Внезапно ступени обрываются у небольшого подземного озерка, в черной воде которого маленьким светлячком тускло мерцает отражение моей свечи. Оказывается, озерко образовалось из-за сильных дождей в последнее время. Поэтому пришлось прорубить обходную галерею. Как и в основной, вентиляционных колодцев и опорных стоек в ней нет.
    Согнувшись еще больше, пробираюсь дальше. Где-то впереди, футов на 30—40 ниже, слышатся детские голоса. Теперь я понимаю, почему здесь, как мне говорили, работают только ребята от восьми до двенадцати лет: взрослому в такой тесноте просто не повернуться.
    И вот я вижу первых малолетних шахтеров. Пятеро черных как уголь мальчишек тащат на металлических санках 50-килограммовые мешки. За каждый такой мешок, перевезенный из забоя к лестнице у входа в шахту, платят семь песо. Работают ребята с пяти часов утра до двух дня с получасовым перерывом на обед. Их сверстники в забое получают немного больше — от 10 до 12 песо за мешок. Для того чтобы попасть туда, мне пришлось ползти ярдов пятьдесят по холодной грязи. Повернуть назад невозможно, пока не доберешься до забоя. Условия, в которых работают там дети, ужасные: они рубят кайлами уголь, лежа на боку или сидя на корточках и спрятав голову между коленями.
    Бывают ли на таких шахтах несчастные случаи? Конечно. Прежде всего, пожары. Их не тушат, а просто бросают выработку и начинают вести новую галерею в другом месте. Потом часто происходят обвалы, ибо кровлю в шахтах ничем не крепят. Не меньшую опасность представляют и водяные карманы. Бели при проходке случайно натыкаются на такой карман, вода затопляет всю галерею. И наконец, рудничный газ. Чтобы обнаружить его, нужно специальное оборудование, о котором на шахте не слышали.
    Все эти опасности неразрывно связаны с работой в таких кустарных шахтах, и каждая семья здесь рано или поздно платит им свою дань. Однако, когда вы начинаете расспрашивать об этом в окрестных деревнях, все молчат. Единственный несчастный случай, о котором вы услышите, да и то потому, что о нем говорили все, даже «большая пресса», взрыв рудничного газа на шахте «Корона» три года назад. Тогда погибло 48 человек.
    В отношении всего остального существует заговор молчания. Ведь рассказать что-нибудь — значит рисковать тем, что сюда понаедут правительственные инспектора. Дети в деревнях прекрасно усвоили это правило. Когда спрашиваешь маленьких шахтеров, сколько им лет, они без колебаний отвечают: «Пятнадцать». На вопрос, когда они начали работать в шахте, вы получаете такой же заученный ответ: «С пятнадцати».
    Учительница в школе жаловалась мне, что она ничего не может сделать: «Обычно бывает так. Мальчик ходит в школу. Потом в один далеко не прекрасный день на шахте освобождается место «возчика», в школу приходит отец и говорит, что ребенок заболел и больше учиться не будет».
    Родители сами начинали работать на шахте с восьми лет. Почему же их сыновья не должны делать это? В конце концов, они приносят домой восемьсот песо в неделю, а при здешней нищете это тоже деньги. Власти, которые могли бы положить конец этому детскому рабству, предпочитают не замечать его, чтобы не вступать в конфликт с жителями горняцкого района. Не школа, а шахта — неотъемлемое право здешних ребят. Конечно, не дети, а взрослые установили этот закон. Малолетние шахтеры просто не представляют, что может быть по-иному. Они не жалуются, проводя по девять с половиной часов — на получасовой обеденный перерыв наверх никто не поднимается — в подземных норах, где ежечасно подстерегает смерть.
    Бенуа Гайземберг («Обсервер»)
    Перевел с английского С. Милин

   
   Нефтяная река и система управления
    Я не отношусь к людям, считающим, что спасать природу уже поздно, или к тем, кто утверждает, что загрязнение окружающей среды — это нормальная дань индустриальному обществу, — начал беседу Виктор Михайлович Глушков, известный ученый-кибернетик, лауреат Ленинской и Государственных премий, директор Института кибернетики Академии наук Украинской ССР.
    ...Однако не считайте меня и оптимистом... — продолжал академик. — Я прекрасно понимаю, что меры принимать необходимо, и чем скорее, тем лучше. В этом отношении у меня нет никаких сомнений.
    Непосвященным может показаться, что такая наука, как кибернетика, мало чем сумеет помочь в охране окружающей среды. Ведь сами электронно-вычислительные машины ее ничем не загрязняют. И все-таки существует очень много позиций, по которым два таких разных понятия, как кибернетика и охрана природы, на сегодняшний день взаимосвязаны. Приведу несколько примеров.
    Все мы довольно часто слышим о крушении какого-нибудь гигантского танкера. То он на рифы наскочит, то с другим кораблем столкнется, то переломится пополам во время шторма. Тысячи тонн нефти вытекают на поверхность воды, губя вокруг все живое. И носятся потом эти нефтяные «мертвые зоны», с которыми еще не научились эффективно бороться, по волнам океанов, загрязняя пляжи и принося неисчислимые убытки.
    Но мало кто знает, что транспортировка нефти является нелегким делом и на суше. Прорывы нефтепроводов нередко грозят окружающей среде большой опасностью. Чаще всего они происходят по следующим причинам. Нефтепровод — сооружение довольно сложное. Как гигантские многокилометровые реки, оплели трубы и нашу страну — с севера на юг и с востока на запад. И бежит по их стальным руслам черная кровь земли — нефть. Но понятно, что сама по себе она по трубе не потечет. Чтобы это произошло, необходимо по всей нитке иметь довольно сложную систему компрессоров и задвижек.
    Так вот при изменении режимов работы нефтепровода нужно до тонкости согласовать действия всех его составных звеньев. Ведь если вы неточно сработали и хоть на полсекунды раньше открыли или закрыли задвижку выше по течению, то произойдет так называемый гидравлический удар и нефтепровод просто-напросто разорвет.
    Скажу честно, что если в случаях с танкерами кибернетика пока бессильна, то с нефтепроводами дело обстоит гораздо лучше. Наш институт совместно с Министерством нефтяной промышленности разработал и сдал в эксплуатацию несколько систем управления магистральными нефтепроводами. Что они дают?
    Системы во много раз улучшают пропускную способность нефтепроводов и практически устраняют возможность прорывов нефти на отдельных участках. Все заслонки работают в необходимом ритме, все компрессоры действуют четко, в соответствии со сложившейся обстановкой. Ни на одном из участков, где работали наши системы, не было ни одного прорыва. Так что, видите, кибернетика может помочь и в таких вопросах.
    — Понятно, что ваши системы позволяют избавиться от аварий на нефтепроводах. Но ведь это не единственное звено научно-технической революции, нарушающее экологический баланс? Разве вы не видели черных, рыжих, оранжевых и прочих дымов над трубами металлургических, химических, нефтеперерабатывающих предприятий, постоянную взвесь пыли над открытыми карьерами, стоки отравленных вод в реках и водоемах? Не может ли и здесь помочь кибернетика?
    — Давайте вспомним великую истину. Ничто в природе не может быть бесполезным. Нет ни одного вещества, которое бы не могло принести пользу человеку в той или иной области. Сколько полезных синтетических соединений получаем мы из сопутствующего газа? Сколько удобрений можем получить из отходов химической промышленности? Сколько воды сберечь, переведи предприятия на замкнутый цикл? Таких вопросов можно поднять немало. Но не на все из них мы имеем ответы. Не все технологические процессы разработаны сегодня в самых оптимальных вариантах. Боюсь, что в загрязнении окружающей среды промышленными отходами предприятия химической и нефтеперерабатывающей промышленности играют далеко не последнюю роль. Кроме того, и целлюлозно-бумажные, и металлургические...
    Выход? Путь к его поиску уже есть. Это разработка новых, безотходных технологических процессов с замкнутым циклом.
    В химической промышленности уже существуют технологические процессы, протекающие практически непрерывно, комплексно, без выброса в атмосферу и без отходов, загрязняющих окружающую среду. Вот в них-то, в предприятиях с замкнутым циклом, будущее технологических процессов. Конечно, в разработке таких процессов кибернетика, наверное, играет не самую ведущую роль, но в то же время без электронно-вычислительной техники, без кропотливых расчетов здесь не обойтись. Если нет правильных расчетов, нет и оптимальных технологических процессов. Думаю, что это ясно каждому.
   Деревья считает компьютер
    — Виктор Михайлович, известно, что существует такое понятие — преддверие промышленного производства. В частности, я имею в виду разработку и использование природных богатств. Разве здесь можно обойтись без предварительных анализов, без того, чтобы заранее не выяснить, к каким результатам приведет добыча тех или иных полезных ископаемых? Думается, что в данном вопросе компьютеры могут оказать немалую помощь.
    — Совершенно верно. В деле более рационального использования природных ресурсов кибернетика может сыграть, да уже и играет, немалую роль. Ведь плановые, экономические расчеты должны делаться не локально, не по сегодняшним критериям, а глобально, с учетом дальнейшей перспективы. А то, знаете, может случиться как в районе Вычегды и Сухоны, где у истоков этих рек вырубили леса. Конечно, по рекам сплавлять древесину удобнее да и дешевле, но это не значит, что все по берегам нужно было отдавать под топор.
    И ЦК КПСС, и Совет Министров СССР неоднократно отмечали, что необходимо органическое единство перспективных пятилетних планов и планов годовых.
    Для того чтобы принять правильное решение, необходимо разработать огромное количество вариантов и только тогда выбрать самый выгодный из них. Человеку сделать это далеко не просто, если не сказать — практически невозможно. Вот тут-то и приходит на помощь электронно-вычислительная техника. Компьютеру с его необъятной памятью ничего не стоит держать все необходимые данные в своей электронной «голове» и по требованию человека взвесить все «за» и «против» и выдать самое оптимальное решение. А уж дело человека — принимать это решение или нет.
    — Скажите, подобные электронно-вычислительные системы, помогающие людям в деле охраны природы и рационального использования природных богатств, уже существуют или это только идея, которая носится в воздухе?
    — Вы опоздали с вопросом: подобные системы уже действуют! Одну из них разработал, например, Карельский научно-исследовательский институт лесной промышленности.
    Как еще совсем недавно определяли, где и что рубить? Лесной фонд, как известно, разделен на участки. Сначала они изучаются с воздуха с помощью аэрофотосъемки. Потом лесоустроители ходят по этим участкам и записывают, из каких пород деревьев состоит каждый из них, каков их возраст, высота и т. д.
    А теперь представьте, сколько это выйдет томов по всем нашим лесам. Разве будут лесозаготовители скрупулезно изучать их все? Конечно же, нет. И поэтому чаще всего лес у нас рубят по усредненным показателям, не всегда полностью учитывая, где в данный момент целесообразнее брать древесину.
    Такая практика нередко приводила к тому, что уничтожались живописные места, места отдыха, а кроме того, и в чисто экономическом плане лесоразработка подчас оказывалась невыгодной. Потом за такие ошибки приходилось платить довольно дорого. А мы никогда не должны забывать, что целью нашего развития является не просто удовлетворение материальных потребностей человека, а комплекс духовных и материальных интересов.
    Электронно-вычислительная техника как раз и дает сегодня человеку такие возможности, которые раньше были полностью исключены. Она может контролировать буквально по всей территории Советского Союза не только каждый гектар, но и каждый акр леса. Конечно, в масштабах нашей страны пока трудно добиться того, чтобы в памяти электронно-вычислительной машины находилась информация о каждом дереве, но, предположим, для европейских государств, где и территория не такая уж большая, да и лесов осталось поменьше, это вполне возможно.
    Уже сегодня с помощью компьютера можно следить за каждым отдельным участком леса, непрерывно прогнозировать его развитие, а также развитие тех или иных болезней или факторов, приводящих к гибели леса, пожаров, например, или действия ядохимикатов, которыми опрыскивают деревья, борясь с вредителями...
    Но чтобы автоматизированная информационная система могла все это учитывать, надо быть постоянно в курсе того, что происходит на лесных просторах. У нас есть служба лесничества. Каждый лесник отлично знает свой участок, и нередко — каждое растущее на нем дерево. Вся собранная информация должна поступать в систему. Немалую роль здесь будут играть спутники и космические корабли.
    Пока созданную карельскими учеными систему трудно назвать управляющей. Она скорее информационная. Но чрезвычайно важно, что начало положено. Ведь информационная система — это преддверие управляющей. Когда в нее будет поступать вся необходимая информация, тогда станет возможным принимать правильные конкретные решения о вырубке, новых посадках, о срочных, оперативных мерах по спасению тех или иных участков. Короче говоря, можно будет активно и в то же время по-хозяйски влиять на жизнь лесов.
    Например, уже сейчас эта система позволяет комплексно использовать лесные богатства. На лесосеках часто остаются низкосортные деревья, ветки, сучья... Иногда их сжигают, втаптывают в землю гусеничными траками, а иногда гниют они по многу лет, заражая окрестные участки. Но если бы только сучья и ветки! Даже бревна подчас использовались не полностью. Нарежут их на стандартную длину. А потом уже на месте начинают пилить по новой. И остается при этом немало неиспользованной высококачественной древесины. Не нужна она, нестандартная, никому, и все тут. В лучшем случае на дрова пойдет. И это ценный лес.
    Система же точно подскажет, как лучше пустить древесину в дело. Достаточно дать задание электронно-вычислительной машине, и она тут же решит, как целесообразнее, с наименьшими отходами распилить ту или иную партию бревен, и определит, для каких целей пойдет эта партия.
    Короче говоря, электронный помощник человека должен отрабатывать самые оптимальные варианты работы в лесу, полностью исключая как недорубы, так и перерубы.
   Модели природных явлений
    — Существует немало проектов, при осуществлении которых сильное влияние на окружающую среду исключить вроде бы невозможно. Как в таком случае может помочь кибернетика?
    — Действительно, такие проекты существуют. Возьмите хотя бы такую проблему, как избавление Ленинграда от наводнений. Задача эта стоит уже не одно столетие.
    Как известно, не так давно было приняло решение о перекрытии Финского залива плотиной, которая смогла бы регулировать уровень воды в заливе. Цель, конечно же, благородная и проект вполне осуществимый. Но это, согласитесь, довольно сильное воздействие на природу. Ученые обдумывают: не может ли потом оказаться, что, предохраняя город от наводнений, создавая плотину, человек тем самым вызовет нежелательные биологические последствия, такие, скажем, как загнивание воды в Финском заливе?
    Все вещи подобного рода сегодня, как правило, просчитываются на электронно-вычислительных машинах, что позволяет предвидеть последствия тех мероприятий, которые люди хотят осуществить. Надо сказать, что пример Финского залива не представлял для ученых особой трудности. Здесь приходилось учитывать в основном режим круговорота воды в заливе — то есть явления, связанные с гидромеханикой. А в этой науке уже давно имеются методы расчетов. Поэтому и задача, решаемая с помощью электронного помощника, явилась в основном расчетной задачей.
    Гораздо труднее, когда речь идет о сложной системе взаимодействий. Если бы мы хотели, скажем, осуществить проект плотины для Охотского, Японского или Каспийского морей, нам потребовались бы не только гидротехнические, но и биологические обоснования. А в этой области закономерности установлены далеко не с такой степенью точности, как в гидромеханике. Дело в том, что бурное развитие биологической науки приходится на вторую половину двадцатого века, и ученые еще не установили досконально все, что хотелось бы знать специалистам, работающим с электронно-вычислительными машинами.
    — Выходит, в подобных случаях кибернетика бессильна?
    — Вы ошибаетесь. Нам удалось разработать метод прогнозирования и управления развитием сложных динамических систем с качественными параметрами. Что это такое? Это параметры, которые невозможно измерить определенным числом. Они выражаются условно, скажем, «хорошо», «плохо», «удовлетворительно». Или «много», «мало», «средне», если речь идет о лове рыбы в тот или иной период года; или же «условия подходящие», «не совсем подходящие», «резко губительные» и так далее.
    В настоящее время уже существуют общие методы работы с такого рода моделями. Но хочется подчеркнуть — ни в коем случае не надо думать, что в данной ситуации кибернетика предлагает палочку-выручалочку, с помощью которой можно просто взять да и заложить в такого рода модель те или иные данные. А потом прокрутить ее и с полной уверенностью сказать, что же произойдет, если мы, скажем, перебросим воды северных рек в Аральское или Каспийское море.
    К сожалению, далеко не все так просто. Электронно-вычислительная машина не ясновидец, и результаты ее работы зависят и от уровня развития кибернетики на сегодня, и от того, что могут дать другие науки.
    Если использовать модели аккуратно, правильно, со знанием дела, то они смогут помочь даже в тех случаях, когда в современном знании есть противоречия по тем или иным вопросам. А такое, как известно, довольно часто встречается, в том числе и в биологической науке. Ведь существуют даже теории, прямо противоречащие друг другу. Главное в таком случае — заложить в модель все, подчеркиваю — ВСЕ мнения и данные. Только тогда машина сможет представить действительно объективную картину, соответствующую тем знаниям, которые имеются в данной области на сегодняшний момент.
    Компьютер не просто скажет, что вот это будет так, а это совсем иначе. Он объяснит, что в этом своем предсказании он уверен на 90 процентов, в этом всего на 10, а в том и того меньше — на 5 процентов.
    — А если степень неопределенности получается слишком большой?
    — В таком случае электронно-вычислительная машина может указать, какие слабые места в современной биологической науке или, быть может, геологии, экологии имеются, какими данными ученые еще сегодня не владеют, чтобы она могла, уточнить результат нашего воздействия на природу. То есть метод электронного моделирования дает возможность сознательно сосредоточить усилия на изучении именно тех «белых пятен» в науке, которые сегодня в наибольшей степени мешают точному прогнозированию.
    Метод электронного моделирования взаимоотношений человека и природы, пожалуй, самое большое достижение современной кибернетики, если говорить о ее вкладе в решение проблем охраны окружающей среды.
    Но самое важное, пожалуй, в том, что метод, разработанный карельскими учеными, как и методы моделирования взаимоотношений человека и природы, это уже настоящее, существующее. И в то же время это звенья будущей глобальной всеобъемлющей автоматизированной системы. А возьмите специальные системы слежения за качеством воздуха, воды. Уже сейчас в городах, крупных промышленных центрах, таких, как Москва, Киев и других, ставятся датчики, с помощью которых в. электронно-вычислительную машину непрерывно поступают данные о составе воздуха на оживленных транспортных перекрестках. Это позволяет постоянно контролировать уровень вредности выбросов в каждый конкретный момент и своевременно принимать необходимые меры. Точно такие же системы начали создавать и на реках, по берегам которых находятся большие промышленные предприятия.
    Я уверен, что недалеко то время, когда такие информационные системы будут шагать впереди индустрии, то есть будут как бы предшествовать вмешательству человека в природу. Это позволит людям многое предусмотреть заранее, исправить ошибки, когда они еще только зарождаются.
    В будущем автоматизированная система сможет предсказывать далекие последствия принимаемых в данный момент серьезных решений и при этом будет постоянно нацеливать науку на ликвидацию «белых пятен», которые мешают более точному прогнозированию. «Будет происходить в полном смысле слова постоянное уточнение этого прогноза, так как и интересы общества будут развиваться, и будут открываться все новые и новые научно-технические возможности. Как вы сами понимаете, при таких условиях безответственное использование природных ресурсов и бездушное, халатное отношение к окружающей среде волей-неволей должны будут исчезнуть раз и навсегда.
    Так мыслится мне будущая автоматизированная система управления народным хозяйством нашей страны, в которой такая важнейшая проблема, как охрана окружающей среды, наверняка займет достойное место.

   
   На ладони — пушистый желтый комочек, памирский эдельвейс. Смотрю на цветок и вспоминаю одно из красивейших озер Памира — Зоркуль, или Виктория. На этом озере есть маленький островок, где среди камней притаилась целая плантация эдельвейсов. Такая в них была чистота и нетронутость, спокойствие и нежность! Остров, поскольку у него не было имени, мы назвали «Островом эдельвейсов». Интересно, что время цветения эдельвейсов совпадает со временем выклевывания из икры личинок рыб, обитающих в этом озере. Цветы как бы сигнализировали о скором появлении новой жизни, изучать которую мы, ихтиологи, и приехали.
   Впервые я попал на Восточный Памир лет пятнадцать назад в составе экспедиции ихтиологов и гидробиологов Института зоологии и паразитологии АН Таджикской ССР. Перед нами стояла задача — выяснить вопросы рыбохозяйственного освоения озер горного края. Нас было четверо: Аркадий Васильевич Попов и я — ихтиологи, Фируз Ахроров — гидробиолог и Сережа Черных — водитель машины ГАЗ-51. Наш наставник, Аркадий Васильевич, терпеливо вводил нас, тогда еще совсем молодых исследователей, в курс работы.
   Собирались мы долго, готовились тщательно. Предстояло познакомиться с озерами, испытать методы изучения гидро- и ихтиофауны высокогорных озер. Поскольку выезд намечался на май, когда ближняя дорога через перевал Хабурабад и Хорог была еще закрыта снежными завалами, предстояло проехать более двух тысяч километров в окружную через Самарканд, Ленинабад, Коканд, Ош и подняться на «Крышу мира» с восточной стороны. Путь от Душанбе до Восточного Памира занял пять дней. И вот перед нами открылись горы Памира. Они постоянно меняли свой цвет: то голубые, то серо-лунные, то желтые с ржавчиной, то черные с блестящим загаром, то розовые, то синие. Из-за прозрачности воздуха они казались совсем рядом, хотя до них нужно было ехать и ехать.
   Первое озеро, которое нам предстояло исследовать, было озеро Яшилькуль, что в переводе с тюркского означает «Зеленое».
   Более восьми столетий назад в результате сильного землетрясения в ущелье реки Аличур произошел обвал, обломки скал перегородили реку и образовали плотину стометровой высоты. Постепенно воды реки наполнили перепруженный участок, и возникло озеро длиной в 22 километра и глубиной до 50 метров. На этом озере нам и нужно было выяснить видовой состав рыб, условия их обитания, возможности организации рыбного промысла.
   Лагерь разбили в устье реки Аличур, впадающей в озеро. Здесь предстояло жить и работать в течение четырех месяцев. Нам все хотелось сделать быстрее и лучше, но не тут-то было. Обживание нового места, приспособление к новой среде на большой высоте не обошлось без курьезов. В первый же день Аркадий Васильевич попросил меня приготовить макароны по-флотски. Я вскипятил воду, бросил макароны. Прошло полчаса, час, вода вся выкипела, а макароны так и не сварились... Не знал я тогда, что вода высоко в горах закипает при 80 °С, а пища варится значительно дольше обычного.
   Для работы на озере у нас была «казанка». Спустили ее на воду, приладили отрегулированный в Душанбе, хорошо работавший моторчик «Стрела» и стали заводить... Но... «шесть лошадиных сил» упорно молчали. И, как назло, мы отправили водителя Сережу на целую неделю в Мургаб. Что делать?
   Прослышали от чабанов, что в совхозе «Булункуль», в семи километрах от озера, работает механиком памирец Калам. Аркадий Васильевич через чабана передал ему нашу просьбу, и в один из июньских дней механик приехал в лагерь. Он деловито осмотрел моторчик, что-то подрегулировал, подкрутил — и через считанные минуты лодка была уже на ходу.
   
   Позже я узнал, что здесь, на Памире, необходимо регулировать зажигание и подачу горючего с учетом высоты и разреженности воздуха. Интересно, что когда впервые на воздушной трассе Душанбе — Хорог появился самолет Як 40, то специалистам долго пришлось колдовать с его двигателями. Возникли трудности из-за перепада высот. Если моторы отрегулировать по Хорогу, то в Душанбе будет так называемое зависание оборотов, а если по Душанбе, то зависание будет в Хороге. Золотая середина была найдена, и с тех пор Як-40 успешно выполняет полеты на Памир.
   Золотую середину нашел для «Стрелы» и Калам, он был и первым пассажиром «казанки». Когда вышли в плавание, я обратил внимание, что механик привязывал левую руку к лодке. Впоследствии выяснилось, что Калам плавал впервые в жизни и, по его понятиям, такая предосторожность гарантировала безопасность. В дальнейшем не раз приходилось наблюдать, как лихо он управлял моторкой. «А помнишь, Калам,— напоминал я ему, — как ты привязался к лодке веревкой?» Он делал удивленные глаза и улыбался: «Да нет, что-то не припоминаю».
   
   Калам был крайне любознателен, особенно его интересовала жизнь обитателей озера. Рыбу маринку он называл «королевой высокогорья». Маринка действительно достойна этого титула. Ее оружие — исключительная осторожность, изворотливость и сила. И когда в сетях появлялись огромные дыры, Калам с серьезным видом шептал: «Здесь побывала королева гор».
   Наши дни были насыщены до предела. Мы брали пробы воды, ставили сети, ловили рыб для анализа, исследовали кормовую базу, вели наблюдения за их образом жизни. Аркадий Васильевич упорно и настойчиво приучал нас к полевым исследованиям. Если говорить о настоящих «полевиках», то второго такого, как Попов, я в своей жизни не встречал. Он и охотник, и рыболов, и отличный фотограф, и интересный собеседник. Прекрасно рисует. Хорошо знает все заветные места на Памире. С раннего утра и до поздней ночи он в работе...
   Нам удалось выяснить видовой состав рыб — маринка, лжеосман-нагорец, тибетский голец. По своему поведению и образу жизни особенно интересными оказались последние два вида. Как известно, лжеосман живет в горной части рек Инд и Брахмапутра в Индии. Встречается в Тибете. В Таджикистане имеется только на Памире. Здесь он достигает шестидесяти пяти сантиметров в длину, но возможна встреча и с более крупными экземплярами. Участники одной гидрологической партии, проводившие работы на озере Турумтайкуль, выловили рыбину размером в полтора метра. Тело лжеосмана-нагорца торпедообразное, гидродинамически совершенное. Чешуи не имеет. А когда-то, может быть, в далекие времена, предки этой рыбы носили серебристый наряд из чешуи. Подтверждением этому служат несколько экземпляров лжеосмана, выловленные на Памире участниками русско-английской разграничительной комиссии в 1895 году. Но и в наше время, правда, очень редко, посчастливится поймать лжеосмана-нагорца с чешуей. Несколько экземпляров таких рыб было отловлено и нами.
   
   Настоящим «аборигеном» заоблачных высот можно назвать небольшую рыбку — тибетского гольца. Она очень вынослива, выдерживает резкие колебания температур воды. Во время нереста подыскивает ямки на дне водоема, куда и прячет икру. Излюбленные места обитания тибетского гольца — мелководные каменисто-галечниковые и песчаные участки рек и озер. Питается он главным образом водяными насекомыми, но иногда не прочь пообедать и чужой икрой. Эта медлительная рыбка каким-то чутьем узнает время нереста лжеосмана и неудержимо устремляется за ним, чтобы полакомиться отложенной икрой. Несмотря на то что икра эта ядовита для большинства животных и человека, голец от нее не погибает.
   Но и жизнь гольца в суровых условиях высокогорья нередко кончается трагически. Осенью, когда воды много, рыба попадает в небольшие заводи в устьях рек. Вода спадает, наступают морозы, мелководные водоемчики с попавшими туда гольцами промерзают до дна...
   Эти наблюдения нам удалось получить во время зимней экспедиции.
   Шли годы. Почти каждый летний сезон наш отряд гидробиологов и ихтиологов выезжал на Памир, исследуя поочередно озера высокогорья.
   Трудно работать на Восточном Памире, тем более на озерах. Поднимаемся обычно рано утром и тут же выезжаем на озеро, так как во второй половине дня, иногда с 12 часов, на Восточном Памире начинает дуть сильный ветер. На суше от него можно спрятаться, на воде — никогда. Здесь он хозяин положения. Начинает гнать волны, глушит мотор, срывает лодки с якоря — и тогда уж не до работы. Чтобы взять пробы воды и грунта или поставить сети, нужна спокойная обстановка. Однажды неожиданно налетевший ветер сорвал нас с якоря, оборвал трос, и мы потопили батометр, которым брали пробы. Неоднократно срывало и уносило ветром наши шлемы и шапки, рукавицы и очки. А в лагере разметывало палатки, ящики, кухонную посуду.
   Почти каждое утро, даже в самый разгар лета, вода вдоль берега озера или речушки покрывается корочкой льда. И прежде чем умыться, приходится ломать лед. А кому охота вылезать рано утром из нагретого за ночь спального мешка? Были дни, когда не хотелось ни умываться, ни вставать, ни есть, ни бриться. Так сильно утомлял нас предыдущий день. Но бывали и приятные события. Это когда в наш лагерь приезжали специалисты из других экспедиций: энтомологи, археологи, гидрологи. Мы заводили лодку и по очереди возили «полевиков» в нужные им, но труднодоступные с суши места. Вечером «большая семья» шумно садилась за общий стол, и начинались нескончаемые разговоры. Один показывал морилку с интересным клопом, другой — камень — орудие первобытного человека, третий — пробирку с мелкими клещами...
   Однажды на озере Яшилькуль на нашу стоянку набрела группа туристов. Среди них оказались заядлые рыболовы-любители, которые рыбачили на Амуре, на озерах Сибири и Карелии. Естественно, возник вопрос об обитателях Яшилькуля. Какая нужна приманка, в каких местах хороший клев? Рассказывая о рыбалке, я назвал... серебряного карася. «Странно, — недоумевали туристы, — на Памире — и вдруг карась!»
   Здесь необходимо сделать небольшое пояснение.
   На основании наших первых исследований были даны рекомендации по вселению в озеро Яшилькуль — в опытных целях — серебряного карася, который легко приживается в различных условиях, выдерживает кислородное голодание и резкие смены температур, может жить даже в болотистых водоемах. И вот в 1967 году в Яшилькуль был выпущен неприхотливый карась. На какое-то время о нем забыли, распространились даже слухи, что он не прижился. Но время рассудило иначе. Ихтиологи шутили: первого карася на Памире должна поймать женщина. И она его поймала. Это случилось летом 1975 года.
   Наша группа наметила очередной выезд на озеро. С нами была Зинаида Ивановна Стрункова, биолог. На восточном берегу Яшилькуля мы высадили ее для сбора энтомологического материала, а сами поплыли дальше. Выполнив свою работу, она спустилась озеру и стала наблюдать за стайками рыб, снующих вдоль берега. Ее внимание привлекла одинокая рыбина, зарывшаяся наполовину в ил. Подкравшись, Зинаида Ивановна осторожно опустила сачок в воду и накрыла ее. Крупная чешуя рыбы переливалась серебром. «Что же это за вид? — думала ученый. — На лжеосмана непохож, он без чешуи, на маринку тоже. И уж конечно, не голец — тот мелкий». Тогда Зинаида Ивановна еще не знала, что в озеро был выпущен серебряный карась.
   Когда мы вернулись, она показала нам свой улов. Обрадованные и воодушевленные, мы сняли обувь, закатали брюки и ринулись на поиски. За час энтомологическим сачком удалось поймать для биологического анализа еще десяток карасей. Так была открыта приживаемость карася на Памире — самого высокогорного акклиматизанта в нашей стране. Карась в летний период заплывает в мелководные заводи, хорошо прогреваемые солнцем, и, зарывшись в ил, часами здесь блаженствует. Метод лова сачком оказался удобным.
   Как-то проводя исследования на озере Турумтайкуль, мы остановились у чабанов в юрте, стоявшей на берегу озера. Пили шир-чай. Вдруг один из чабанов насторожился и тихо промолвил: «Слышите? Белая лошадь из воды выходит». С озера доносился сильный шум и плеск.
   Есть немало легенд и народных сказок про жизнь таджиков-рыболовов, в которых рыба предстает мифическим существом. А с лжеосманом связан миф о белой лошади. Легенда не лишена основания. Вечерами, в период нереста, брачная игра в косяках бывает настолько сильной, что всплески и шум слышатся далеко от озера, а брызги, пена и сами рыбины, выпрыгивающие из воды, создают видимость чего-то большого и белого. Кажется, что из воды, сопровождаемая шумом, выходит белая лошадь...
   Варианты этого мифа приходилось слышать и на Каракуле — самом большом озере Таджикистана. Здесь мы изучали вопросы акклиматизации ценных рыб. Каракуль в переводе с тюркского значит «Черное озеро». Такое название водоем заслужил за своенравный характер. Спокойный Каракуль непохож на Черное озеро. Вода в нем прозрачная, синяя, и, находясь в тихую погоду на вершине горы, близкой к берегу, можно хорошо видеть распределение глубин (иногда они достигают 240 метров). Но штиль на озере—явление редкое. Бывает он обычно утром и длится недолго. Потом с ледяных гребней Заалая срывается холодный норд. Вздымая тучи песка и пыли, он обрушивается на озеро и бушует непрерывно до следующего рассвета, но нередко не утихает и по нескольку дней. Свинцовое небо, черные тучи и черная с белой пеной вода — обычный облик Черного озера.
   Проходили дни, месяцы работы на Каракуле, и нам казалось уже все знакомым, каждый уголок озера, его острова, заливы, родники. Привыкли мы и к его нраву, но все-таки каждый новый выезд на озеро преподносил сюрприз. Так было и в 1977 году, когда обследовали устье реки Караджилги.
   Каждый раз на этом участке озера слышался шум падающей воды. Стоило отплыть на лодке сто-двести метров, и шум то пропадал, то вновь нарастал, переходя в настоящий рев. Долго не могли мы понять причину этого явления. Не может так шуметь река. В районе впадения Караджилги в озеро течение медленное, спокойное, перепадов здесь нет, а в самом устье течение и вовсе незаметное. Откуда же этот шум?
   В один из летних дней, обследуя реку километрах в пяти от устья, я стал свидетелем интересного явления: на моих глазах зарождался смерч. Вначале это был небольшой пыльный «волчок», потом нижняя часть его стала расширяться и расти, а верхняя сужаться. Смерч стал похож на большую опрокинутую воронку. Вращаясь с большой скоростью, он всасывал в себя пыль, песок, мелкие камушки, слышался завывающий свист. Постепенно свист переходил в рокот, напоминая шум сильного горного потока. Я вспомнил озеро. Так вот откуда исходил этот удивительно похожий на шум падающей воды звук! К озеру он передавался по долине реки, как по гигантской граммофонной трубе, а мы, сидящие в лодке, принимали его за водопад.
   Но все это были побочные открытия. Главный вывод, к которому мы пришли к концу экспедиции, — больших запасов рыбы, кроме мелкого гольца, в Каракуле нет. Удастся ли помочь природе «разбогатеть»? Нашими исследованиями выяснено, что в озере достаточно кормов для рыб, есть подходящие условия для их жизни и представляется перспективным вселение в Черное озеро ценных видов рыб из сибирской фауны. Быть или не быть рыбе в Каракуле? Пока это вопрос будущего.
   Богатства Памира с каждым годом все активнее осваиваются. Теперь пришла пора и голубой нивы. На заоблачных озерах Яшилькуле и Булункуле появились новенькие лодки, на которых ведет промысел первая рыболовецкая бригада на Памире, созданная в совхозе «Булункуль». А местные рыболовы пользуются ловушкой «шезак», что в переводе с шугнанского значит «загон».
   Учеными разработаны научно обоснованные рекомендации по реконструкции ихтиофауны горного края. В 1979 году в озеро Яшилькуль завезена первая партия молоди сибирской пеляди. В будущем планируется создать пункты сбора икры и заготавливать ее для акклиматизации в других безрыбных озерах Памира.
   ...У меня на ладони серенький, с желтизной цветок — эдельвейс. Он напоминает о горном крае, о загадочных высокогорных озерах, о жизни обитателей водной стихии — зовет в новую экспедицию. И чем ближе подходит срок очередного выезда, тем острее ожидание встречи...
   Е. Грищенко Фото автора и А. Кононенко
   Душанбе

   
   Сообщение агентства Рейтер было настолько категоричным, что, казалось, исключало малейшие сомнения: «Вчера в глухом уголке Центральной Кении погибла известная писательница, знаток природы Африки Джой Адамсон. Когда она вышла из палатки, на нее набросился лев, охотившийся за буйволом».
   Знаменитая натуралистка убита львом?
   Людям, близко знакомым с Джой Адамсон, тем, кто видел ее в непосредственном общении с дикими зверями, знал о бесконечной любви естествоиспытательницы к животным, нелегко было поверить в это. Ведь в книгах Адамсон описаны десятки случаев, когда она счастливо избегала нападений слонов, носорогов, буйволов. И особенно часто встречалась с дикими львами.
   — Джой, после вашей книги о львице Эльсе все убедились, что вы любите львов, доверяете им. Но ведь лев в представлении подавляющего большинства людей — страшный хищник? — спрашивали у писательницы.
   
   — Можете ли вы назвать какое-нибудь другое существо, обладающее хотя бы половиной таких качеств, как чувство собственного достоинства, грациозность, разумность и терпимость, какие присущи льву, да к тому же не проявляющее никакой агрессивности, пока его не спровоцируют? — отвечала она вопросом на вопрос и добавляла: — Льва можно понять всегда. Он ничего не скрывает. Можно угадать, что он думает.
   В день, когда пришло роковое известие из лагеря Шаба, я позвонил тем московским знакомым, кто не раз бывал в Кении, встречался с Джой Адамсон, знал ее работы с животными. И не только у меня зародилось сомнение: на самом ли деле виноват зверь?
   Более поздние сообщения из Найроби реабилитировали четвероногих друзей Джой Адамсон. В действительности она оказалась жертвой негодяя-грабителя. Этот, казалось бы, ничего не меняющий по существу факт, что не дикий африканский зверь виноват в ее гибели, имеет определенное значение: смерть не бросила тень на жизненную концепцию исследовательницы, которая утверждала, что человек, любящий диких животных, может завоевать их доверие и ответную любовь.
   Поразмышляем над этим.
   Один из любимейших мною советских писателей Виктор Астафьев в прекрасном рассказе «Медведь идет следом» пишет: «Мир диких животных так сложен, загадочен и многообразен, что человеку-властелину лишь кажется, будто он все о них узнал, — это одно из многих пусть не самых тяжелых, но и самых простых заблуждений». На первый взгляд вся работа Джой Адамсон с дикими зверями, ее отношения с львицей Эльсой, гепардом Пиппой и их потомством, с самкой леопарда Пенни — последней воспитанницей Джой Адамсон, со многими другими представителями животного мира, с которыми общалась и кому доверяла отважная женщина, казалось бы, опровергают категоричность слов Астафьева. На самом деле все гораздо сложнее. Узнав об африканских животных больше, чем, возможно, кто-либо другой, Адамсон тем не менее считала многие их привычки загадочными для человека, не боялась признаться, что не разгадала всех тайн. Вспомните, как заканчивается книга о Пиппе, с которой она занималась пять долгих лет: «Я твердо знала, что при любых условиях никогда не пойму до конца мою подругу, и, как бы она ко мне ни ласкалась, я буду чувствовать ее отчужденность: она так и останется для меня навсегда загадкой — Пятнистым Сфинксом».
   
   Когда Джой Адамсон, только что закончившая книгу о Пиппе, прочитала мне эти заключительные строки (к тому времени мы были хорошо знакомы и часто встречались), я был поражен и жестокой откровенностью фразы, и дрогнувшим голосом, каким она была произнесена. Помнится, я не удержался и возразил ей:
   — Джой, ну зачем же так! Какая отчужденность? Пиппа была так предана вам, вы все, все о ней знали!
   — Нет, Дмитрий. Я давно убедилась, какие великолепные существа дикие животные. Поняла, какое это счастье находиться всегда рядом с ними, дружить, как это было с Пиппой. Но я не могу сказать теперь — да и вряд ли скажу когда-нибудь, — что все о них знаю. Когда человек постоянно живет среди зверей, его иногда охватывают сомнения, разочарования, приступы отчаянной усталости и одиночества. Но главное — не сдаваться, работать и любить, любить. Тогда можно узнать больше и сделать больше.
   Больше узнать, больше сделать... В этом был смысл всей жизни Джой Адамсон — писательницы, художника, исследователя, бескорыстного друга и ревностного защитника неповторимой природы Африки.
   С Джой Адамсон я познакомился в середине 60-х годов. Первая встреча произошла в «Меру гейм резерв» — теперешнем Национальном парке Меру, что раскинулся на границе Центральной и Северо-Восточной провинций Кении. Здесь, в лагере, состоявшем из крытой пальмовыми листьями хижины (она одновременно служила гостиной, столовой и рабочим кабинетом) с затянутым брезентом полом для спасения от скорпионов и двух-трех палаток, уже несколько лет как обосновалась писательница. Она приучала к жизни на свободе ручную самку гепарда Пиппу, а после ее смерти наблюдала за детенышами из второго помета — Мбили, Уайти и Гату. К этому времени вышли книги Джой Адамсон о львице Эльсе, с огромным успехом демонстрировался на экранах фильм «Рожденная свободной», и к писательнице пришла всемирная известность, начавшая обрастать романтическими легендами, фантастической смесью правды и вымысла.
   Когда мы приехали, Адамсон в лагере не было. Ее помощник — африканец Локаль, сказал, что леди «навещает» гепардов, но вот-вот должна вернуться. Перспектива ожидания в душной «гостиной» нас не прельщала, и мы решили двигаться навстречу хозяйке по дороге, которую указал Локаль.
   Не прошло и получаса, как наш «газик» повстречался на размытой дождями проселочной колее с синим «лендровером». Из машины легко выпрыгнула спортивного вида загорелая женщина, одетая в зеленые потрепанные шорты и такого же цвета безрукавку, на ногах — резиновые сапоги, светловолосая курчавая голова ничем не покрыта. Открытое миловидное лицо, голубые внимательные глаза в сеточке морщин, спокойный мягкий голос — такой я увидел Джой Адамсон в африканской саванне и такой запомнил на всю жизнь.
   Убедившись, что мы не праздные туристы, а искренне интересуемся их с мужем работой и намерены содействовать изданию ее книг в Советском Союзе, Джой решила сразу же познакомить нас с жизнью диких животных и предложила навестить ее мужа Джорджа. Он расположился лагерем неподалеку и приучал к вольной жизни двух главных исполнителей ролей в фильме «Рожденная свободной» — льва Боя и львицу Гёрл, выросших в одном из батальонов шотландской гвардии, а после съемок и настойчивых просьб супругов Адамсонов переданных на попечение Джорджа. Ко времени нашего приезда в Меру Бой и Герл обжились в своих природных владениях. У них уже росли два детеныша. Львы научились охотиться, были сыты, но регулярно навещали Джорджа. Приходили они, как уверяла Джой, не за мясом, а из-за привязанности к человеку. К несчастью, Бой недавно атаковал буйвола, и тот пропорол ему бок. Льву сделали довольно сложную операцию: в сломанную кость вставили металлический стержень, и сейчас он восстанавливал силы, проходил под руководством Джорджа специальные тренировки. Льва готовили к перевозке на озеро Найваша, где у Адамсонов был дом и где Джордж намеревался полностью вылечить Боя. Гёрл и полугодовалых львят было решено оставить в парке Меру — исследователи считали, что они вполне освоились с дикой жизнью и можно не опасаться за их судьбу.
   Не доезжая до лагеря Джорджа, мы покинули машину и тихо подошли к участку, огороженному металлической сеткой, за которой стояла палатка. Возле нее за низким столиком стучал на машинке обнаженный по пояс, бронзовый от загара человек, а у его ног лежал огромный рыжий лев с великолепной темной гривой. Среднего роста, худощавый, с белой как лунь головой и остроконечной бородкой, с удивительной чистоты синими глазами, с трубкой в зубах — таким оказался знаменитый искатель приключений, путешественник, охотник и егерь Джордж Адамсон.
   После короткого знакомства Джордж разрешил подойти к Бою, предварительно что-то пошептав ему на ухо и потрепав по густой гриве. Признаюсь, в присутствии Адамсонов я не испытывал страха и спокойно положил руку на голову льва. Я не отдернул ее и тогда, когда Бой вдруг сладко зевнул, обнажив свои могучие клыки. В этот момент щелкнула фотокамера, и получился снимок, которым я страшно горжусь: лев с раскрытой пастью и моя рука на его голове.
   Внезапно Бой оживился, и, проследив за его взглядом, я увидел в десятке шагов выходившую из зарослей львицу с двумя львятами. Это Гёрл со своими детенышами пришла на свидание с Боем и Джорджем. Увидев незнакомого человека, львица оскалила зубы и зашипела так, что у меня мурашки побежали по телу.
   Так я познакомился с Адамсонами и получил — чему был очень рад — их приглашение приезжать, «когда захочу».
   Джой Адамсон с жаром высказывала и отстаивала свои мысли о пагубности нарушения экологического равновесия, о часто неразумном вмешательстве человека в жизнь животного мира. «Неужели у нас мало доказательств, чтобы осознать, к каким опаснейшим последствиям приводит наше вмешательство в природное равновесие?..» «Как нам удается примирить собственную совесть с постоянным превышением своих прав в отношении диких животных?..» С такой же страстностью она ставила «колючие» вопросы и перед собеседником, интересуясь проблемами охраны животных в других странах. Как-то между нами произошел такой разговор:
   — Вы еще пожалеете, что познакомились со мной.
   — Почему же?
   — Вам придется откровенно рассказать о том, как вы сохраняете диких животных.
   — Пожалуйста, спрашивайте. У нас не хуже, чем в других развитых странах, а может, даже и лучше.
   — Ой ли! А где уссурийские тигры?
   — Живут на Дальнем Востоке. Сейчас их, кажется, свыше ста. А стадо сайгаков, сильно пострадавшее во время войны, восстановлено полностью.
   — Неужели? Я слышала другое.
   — Поезжайте к нам, в Советский Союз, убедитесь сами.
   — Ловлю на слове. С удовольствием поеду, но вам придется оплатить мои расходы, я не так богата, как многие думают. Ведь все свои доходы я отдаю в «фонд Эльсы».
   — Думаю, наша организация охраны природы оплатит вашу поездку. Вы ведь не намереваетесь привезти из России соболиную шубу?
   — Что, что? Шубу из натурального меха, да еще такого редкого? Ни в коем случае! Из-за прихоти великосветских модниц перебили столько леопардов. Сейчас имеются искусственные меха, пусть женщины носят их. Одно это позволит сберечь тысячи животных...
   Мне давно хотелось подробнее узнать о жизни Джой Адамсон. В частности, какая судьба забросила ее в Африку, почему она решила посвятить свою жизнь охране природы? Но как-то все не находилось повода порасспросить Джой, а сама она на эти темы не заговаривала. И только осенью 1973 года такой случай представился. Джой предложила навестить Джорджа, который переселился в Кора-Уэлс — пустынную местность на берегу самой большой кенийской реки Тана.
   Год назад я был по делам на северо-востоке Кении и, возвращаясь в Найроби через Гариссу, рассчитал, что у меня есть несколько часов, чтобы побывать у Джорджа. Легковая машина для такой прогулки не годилась, пришлось у местного торговца взять напрокат «лендровер» и прихватить проводника, который согласно рекомендации «был единственным, кто знает лагерь Адамсона». Выехали с рассветом и бесконечно долго тряслись по бездорожью. Солнце уже поднималось к зениту, а лагеря все не было. Мы плутали, несколько раз упираясь в колею от собственной машины. Спросить дорогу было не у кого: на огромных просторах пустынной саванны не попалось ни хижин, ни отар овец и коз — обычных примет здешнего пейзажа. Наш проводник совсем растерялся. К счастью, постепенно становились гуще заросли зонтиковых акаций, и, наконец, вдали показались внушительные скалы. У подножия их и раскинулся лагерь Джорджа, где он жил со своим младшим братом Терренсом, занимаясь изучением повадок львов, борясь с браконьерами и исподволь ведя подготовку к объявлению этой территории заповедной. Джордж мечтал, чтобы здесь обитало столько львов, сколько может прокормиться, стремился восстановить поголовье антилоп, носорогов, леопардов, жирафов — всех тех видов, которые прежде в изобилии водились в этих местах.
   Спокойный, молчаливый, обладающий огромной выдержкой, Джордж на этот раз выглядел удрученным. Совсем недавно в лагере разыгралась драма. Лев Бой, которого я гладил в парке Меру, поправился и был привезен Джорджем в Кора. И тут он неожиданно напал на африканца Стенли, служившего в лагере, разорвав ему шейную артерию. Когда Джордж подбежал к месту происшествия, Стенли истекал кровью и через несколько минут умер. Тогда Адамсон снял из-за спины ружье и в упор выстрелил в своего питомца. Джордж поведал об этой истории весьма неохотно и сказал только, что Бой хотел поиграть со Стенли, но забыл спрятать когти. Добавил коротко: «Жаль, то был прекрасный лев».
   С Джой мы прилетели в Кора на четырехместном самолетике найробийского аэроклуба. Джордж, предупрежденный по рации, уже поджидал нас на самолично оборудованном аэродромчике — выжженной солнцем глинистой поляне, окруженной густым кустарником. Пилот спешил обратно, отказался от завтрака и тут же взлетел. Мы махали вслед удалявшемуся самолету и даже не заметили, как Джой скрылась в кустах и через минуту-другую появилась в своих обычных шортах и безрукавке. «Городская одежда не по мне», — заявила она, заталкивая платье в баул. В лагере она сразу взяла «командование» в свои руки: поторопила повара с завтраком, быстро накрыла стол, прогнала мужчин умываться, проверила, заправлен ли бензином «лендровер». Все спорилось в руках Мэмсахиб Хараки — Торопливой леди, как прозвали ее африканцы.
   После скромного ленча: протертый суп, отварной рис, зеленые бобы, политые мясным соусом, отправились к реке. Кофе решили выпить на берегу Таны, на нагретых полуденным солнцем камнях, омываемых быстрыми речными струями. Время близилось к закату, краски сгущались, придавая воде, камням, деревьям красноватый оттенок. На середине реки, на самом стрежне, фыркая, ухая и охая, резвились бегемоты, разевая свои бездонные пасти. На другом берегу, зеленом и таинственном, из густых зарослей кустов, над которыми возвышались величественные пальмы дум, время от времени выходили к воде животные — слоны, ориксы, сетчатые жирафы, зебры Греви. Все громче становились птичий гомон и крики бабуинов, застрекотали первые цикады. Мы не отрывались от биноклей, забыв остывший кофе.
   — Как же здесь хорошо! — сказала Джой. — Могла ли я думать в детстве и юности, что мне выпадет всю жизнь провести среди дикой природы, где часто чувствую себя по-настоящему счастливой. Хемингуэй приезжал в Африку на охоту, а я переселилась сюда навсегда и совсем для другого.
   И Джой рассказала несколько фактов из своей жизни, которые вместе с автобиографическими сведениями, упоминаемыми в книгах, рисуют ее как человека необычайно одаренного. Джой Адамсон родилась в 1910 году в Австрии, ее девичье имя Джой-Фрид ерике Виктория Гесснер. Детство прошло в имении, принадлежавшем семье матери, и в Вене. Первым человеком, пробудившим в девочке интерес к животным, был лесник, который во время прогулок много рассказывал Джой об оленях, зайцах и других животных. Ее ранним увлечением была музыка. Она научилась играть на рояле раньше, чем читать и писать, - и в семнадцать лет сдала экзамен на пианистку. Эту любовь к музыке Джой сохранила на всю жизнь, и лучшим подарком для нее были пластинки с записями Рихтера и Гилельса.
   В юности наряду с музыкой Джой всерьез занялась чеканкой, делала из меди и серебра декоративные вазы, затем перешла к резьбе по дереву, брала уроки у профессионального скульптора. Ее первой работой была фигурка женщины, прижимающей к себе кролика. Позже любознательность привела девушку в институт анатомии. Однако занятия медициной вскоре были прерваны замужеством. Бездумная и беззаботная светская жизнь, конечно же, не могла удовлетворить активную, ищущую натуру Джой. Она отправилась путешествовать в Кению, а в 1938 году окончательно обосновалась на африканской земле, участвовала во многих экспедициях.
   В то время воображение Джой поразил растительный мир Кении — ведь здесь насчитывалось в пять раз больше видов растений, чем во всей Европе! Причем она не просто восхищалась пышной экзотической флорой, а стала всерьез изучать ее, удивительно точно воспроизводя в своих альбомах окраску и формы африканских растений. Ее акварели, получившие высокую оценку специалистов, использовались в качестве иллюстраций в книгах о флоре Восточной Африки. За эту работу английское Королевское общество садоводов еще в 1947 году присудило Джой Золотую медаль. В дальнейшем многие страны мира удостаивали ее различными наградами и почестями. Так, она получила австрийский Почетный Крест за заслуги в области науки и культуры, высшую награду Американского гуманитарного общества.
   Более шести лет Адамсон провела в самых отдаленных местах Кении среди различных племен, изучала традиционные обычаи и орнаментальные украшения, писала портреты вождей и воинов, танцоров и колдунов, прорицателей и заклинателей дождя, невест и вдов. Так создалась уникальная коллекция этнографических портретов — более 700 листов, которые находятся ныне в Национальном музее в Найроби и в официальной резиденции президента Кении. И самое ценное в этой коллекции то, что Джой увековечила быстро исчезающие традиции племен, их быт, обычаи и нравы. Именно поэтому картины Джой стали неотъемлемой частью культурного достояния Кении.
   — А теперь я расскажу, как вышла за этого кровожадного охотника, — сказала Джой, озорно сверкнула глазами и разворошила пятерней седую гриву мужа.
   Джордж, за все время разговора не проронивший ни слова, смущенно улыбнулся и продолжал попыхивать неизменной трубкой. Он приехал из Англии в Кению на кофейную плантацию отца в восемнадцатилетнем возрасте. Начал работать трактористом, трудился день и ночь, но постепенно его обуял дух беспокойства и охота к перемене мест. Джордж перепробовал десятки занятий — был резчиком сизаля, лесником, развозчиком молока, барменом, водителем автобуса, перегонщиком скота, золотоискателем, исследовал озеро Рудольф, избороздив его вдоль и поперек на утлой лодчонке. А в тридцать два года, будучи профессиональным охотником, поступил на должность... старшего инспектора в Департамент по охране животного мира и стал грозой браконьеров, ревностным защитником африканской фауны.
   — Так вот, в декабре 1944 года небольшая компания белых поселенцев отмечала рождество в городке Гарисса. Неожиданно в нашей компании появился Джордж, о котором после схватки со львом-людоедом ходили легенды, все восхищались его выдержкой и отвагой. Не устояла и я, — шуткой закончила Джой.
   ...С того дня прошло тридцать лет. Жизнь в Африке дала Джой возможность проникнуть в мир животных. Ей часто приходилось воспитывать осиротевших, больных или раненых детенышей. Так появилась в рисунках Адамсон новая тема — африканские животные, и здесь талант художницы проявился в полную силу. Можно бесконечно любоваться акварелями Эльсы и набросками Пиппы. К сожалению, эти наброски оказались последними: в автомобильной катастрофе Джой серьезно повредила правую руку. На эту бедную руку валилась одна напасть за другой. В 1975 году она писала мне: «В июне прошлого года я, к несчастью, трижды ломала правую руку в локтевом суставе, и теперь она не двигается. Кроме того, мне сделали шестую операцию на кисти этой же руки, которая была раздроблена пять лет назад. В ноябре прошлого года в Лондоне мне сделали вставки костей... постепенно работоспособность кисти восстанавливается». А я еще удивлялся, почему таким неразборчивым стал почерк Джой!
   Дружба Джой с львицей Эльсой и ее детенышами — Джеспэ, Гупой и Эльсой-младшей, а позднее с гепардом Пиппой, открыла новый период в жизни Джой Адамсон — этап научного наблюдения за поведением животных, их привычками, этап кропотливого труда по возвращению одомашненных зверей, привыкших получать пищу от человека, в условия дикой природы, которая не знает ни снисхождения, ни пощады. Появились дневниковые записи, точности и обстоятельности которых могли бы позавидовать ученые. И, наконец, книги. В них достоверность наблюдений исследователя сочетается с лиризмом художника, с тонким и проникновенным описанием чувств, настроений, картин природы, что ставит их в ряд лучших произведений о живом мире.
   Работа со зверями была изнурительна и сопряжена с каждодневными опасностями и риском. Лагерь в Меру, где обосновалась Джой Адамсон, несколько раз приходилось спасать, когда в период дождей местная речушка превращалась в ревущий поток, затоплявший округу и сметавший все на своем пути. Перед дождями, как здесь принято, африканцы периодически сжигают высохшую траву. Однажды переменившийся ветер занес из-за реки искры, и трава занялась в районе лагеря. Джой бросилась спасать автомашины, лагерное имущество, отстаивать палатки. «К закату, — вспоминает Джой, — с помощью подоспевших мужчин я справилась с пожаром. Когда я свалилась в изнеможении, руки покрывали волдыри ожогов, волосы были опалены». В дополнение ко всему Джой постоянно донимали кобры: «К вечеру я вернулась домой и наткнулась у входа в мою палатку на кобру...» «Уже почти стемнело, когда увидела, что к моим ногам из-под стола выползает кобра...» «Никогда ни в одном лагере мне не пришлось испытать такого нашествия кобр, жабьих гадюк, древесных змей...»
   ...Вернувшись с берега реки Тана, мы еще долго сидели в плетеных креслах у самой сетки, отделявшей лагерь Джорджа от буша. Смотрели на загорающиеся звезды, слушали тишину, нарушаемую изредка львиным рыком. Звуки раздавались все ближе и ближе — это на свидание с Джорджем направлялась львица Джумма и другие его четвероногие друзья.
   Так кто же все-таки Джой Адамсон? Художница, писательница, естествоиспытатель? И то, и другое, и третье. Но прежде всего она — Человек, нашедший свое призвание в служении Природе, частью которой мы являемся; Человек, полюбивший диких животных, причем не только ради их самих, а и во имя того, чтобы сохранить их для людей, чтобы наша жизнь на земле была более полной, осмысленной и красивой. Все годы, говоря ее словами, Джой «испытывала жажду познания ошеломляющего разнообразия жизни». Она обрела счастье такого познания и хотела, чтобы с ней разделили его миллионы людей на земном шаре.
   Невероятно активная, энергичная и динамичная по своей натуре («Торопливая леди!»), Адамсон вела колоссальную работу по пропаганде целительного воздействия природы на человека, идеи охраны животного мира и прежде всего диких зверей. Этому служат ее известные книги об африканской фауне и флоре («Рожденная свободной», «Живущая свободной», «Свободная навсегда», «История Эльсы», «Эльса и ее львята», «Пятнистый Сфинкс», «Пиппа бросает вызов», «Гепард Пиппа и ее детеныши», «Африка глазами Джой Адамсон» 1). Особняком стоят работа Адамсон «Народы Кении» и автобиографическое повествование «Дух поиска». В последнем своем письме ко мне в декабре 1979 года она сообщала, что заканчивает книгу о самке леопарда «Пенни — королева Шабы». Джой писала: «Я нахожу Пенни очаровательной — имеет щенят, а сама ребенок».
   1Книги Джой Адамсон переведены на 34 языка и изданы тиражом более 5 миллионов экземпляров. В СССР вышли ее книги «Рожденная свободной», «Пятнистый Сфинкс», «Пиппа бросает вызов», «Африка глазами Джой Адамсон».
   Самое непосредственное участие принимала Джой в создании известного фильма «Рожденная свободной», в основу которого легли ее повести. По трудности съемок этот фильм вряд ли имеет аналоги. Дело в том, что его главных героев специально не дрессировали и не натаскивали для исполнения тех или иных сцен. Они живут в фильме своей естественной жизнью. И главная заслуга тут принадлежит Джорджу Адамсону, который был именно воспитателем группы львов, принимавших участие в съемках.
   Второй фильм об Эльсе, «Живущая свободной», снимался в районе кенийского озера Найваша, недалеко от Эльсамере, где жила тогда Джой Адамсон. Мне приходилось бывать на съемках, и я видел, каким уважением среди режиссеров, операторов, актеров пользовалась Джой, как прислушивались к каждому ее слову. Был я и свидетелем ее весьма «дружеских отношений» с четвероногими «артистами». Вспоминается такой эпизод. В перерыве Джой трепала и гладила годовалую львицу, ласково нашептывая что-то ей на ухо. Возможно, убеждала не робеть в непривычной обстановке. Ее примеру последовал один из операторов. Он небрежно похлопал львицу по загривку, но в ту же секунду отдернул окровавленную руку и побежал в медпункт на перевязку. Адамсон, проводив глазами пострадавшего, заметила: «Наверное, когда-то обидел львицу, вот она и припомнила ему. Зверь понимает ласку и отвечает на нее, но и обид не прощает».
   Джой охотно отзывалась на предложения о постановке телевизионных фильмов по ее книгам, ибо видела в этом еще один канал пропаганды охраны животных и окружающей среды. Таких фильмов снято множество. В 1974 году она писала в Рабат, где я в то время работал: «Сегодня принимаю первую делегацию продюсеров американского телевидения. Готовят проект создания серии фильмов для еженедельной демонстрации по часу. Они будут сниматься в Кении в течение 5—7 лет под общим названием «Рожденная на свободе»; главный участник — Эльса. Цель этого проекта — содействовать делу охраны диких зверей. Конечно, там будет много вымышленного, с тем чтобы дополнить материалы, которые есть в моем распоряжении. Создание серии будет связано с большой работой, и потребуется твердость в переговорах с прожженными продюсерами-бизнесменами. В то же время это окажет огромную помощь делу «Охраны», если съемки будут произведены как нужно. Кстати, нынешний год проходит в Кении под знаком охраны животного мира».
   Увы, со съемками, видимо, не все шло так гладко, как хотелось бы Джой. В следующем году она писала мне: «Серия телевизионных фильмов, отснятых Национальной вещательной корпорацией США, была прекращена после показа 13 программ; американской публике больше по душе футбол и преступления. Тем не менее фильмы проданы большему количеству стран, чем любая другая телевизионная продукция этой фирмы. Мне самой все еще приходится выступать по телевидению для различных стран, чтобы помочь распространению фильмов. Кажется, они весьма популярны во всем мире».
   Во многих странах у Джой появились ревностные сторонники и последователи в деле охраны дикой природы. Гонорары за переиздание, переводы и экранизацию своих книг она передавала в Международный фонд охраны диких животных и созданный ею «фонд Эльсы». Она пожертвовала этому фонду свой дом на озере Найваша, в котором так любили бывать ее друзья, и практически сама платила за проживание в нем. «Фонду Эльсы» она завещала и свое состояние — 300 тысяч фунтов стерлингов. Его цель — переселение в национальные парки и резервации животных, которым в исконных местах обитания угрожает опасность. В одном из писем Джой сообщала, что во многих странах возникли «клубы Эльсы», где молодежь изучает возможности сохранения диких животных, собирает средства на содержание тех видов, что находятся под угрозой уничтожения в данной стране. С лекциями и показами документальных фильмов Джой Адамсон объехала многие страны Европы, США, Канаду, Японию, Австралию, неизменно собирая огромную аудиторию.
   В 1973 году по приглашению Всероссийского общества охраны природы она приезжала в Советский Союз, знакомилась с организацией охраны животных у нас, побывала в Аскании-Нова и Кавказском заповеднике. На Адамсон особое впечатление произвел поистине государственный масштаб дела охраны природы.
   В самой Кении Адамсоны все годы ревностно добивались организации национальных парков и резерватов. Можно сказать, что заповедники кенийского севера — детища Адамсонов. На их средства созданы национальные парки Меру и Самбуру. Самый северный резерват — Марсабит — дело рук Терренса. В год, когда я покидал Кению, Джордж и Терренс занимались созданием нового заповедника на берегах Таны, а Джой «воевала» за объявление заповедными земель в районе озера Найваша. В марте 1975 года она писала мне: «Я уже в течение трех лет бьюсь над тем, чтобы превратить район между подножием уступа Кедонг и озером Найваша в заповедник. Однако всевозможные проволочки страшно замедляют дело. И все же мы добились, чтобы власти произвели оценку стоимости участка и вместо использования в качестве сельскохозяйственных угодий, установили ему статус заповедника. Надеюсь, что нам удастся собрать 350 тысяч фунтов стерлингов, чтобы откупить участок площадью в 180 квадратных миль у теперешних владельцев. Этот заповедник спасет обитателей Национального парка в районе Найроби, который так переполнен посетителями, что животные покидают его и гибнут».
   Я видел этот участок, вместе с Джой объезжал его и не мог налюбоваться гигантскими тропическими деревьями, хрустальными ручьями, живописными полянами. На одной такой поляне невдалеке от одинокой скалы, напоминавшей сахарную голову, мы сделали привал. Вокруг скалы бродила группа туристов с фотоаппаратами.
   — Они высматривают горных даманов, — догадалась Джой. — Только вряд ли увидят их — слишком много шума и суеты.
   Когда туристы покинули поляну и укатили на автобусе, подошли к скале и мы. Наклонившись к расщелине или гроту, Джой мягким голосом звала: «Кам ин, кам ин». С разных сторон появились даманы — смешные зверьки, упоминаемые в Библии как кролики. Они выхватывали из рук Джой морковки и скрывались в норах.
   — Выходит, даманы тоже ваши подопечные?
   — Конечно. Я подкармливаю их, слежу, чтобы никто не обижал: у них хоть и маленькие, но очень симпатичные шкурки.
   Я так и не знаю, удалось ли Джой и ее сподвижникам выкупить участок и организовать еще один заповедник.
   Есть в работе Джой Адамсон с дикими зверями и научные аспекты — таково мнение ученых. В Кении побывало много советских зоологов, биологов, ботаников, изучавших ее богатейшую фауну и флору. Большинство из них встречалось с Джой Адамсон, знает ее работы. Одним из таких ученых является мой старый знакомый профессор Владимир Евгеньевич Флинт. Мы с ним говорили о работах Джой Адамсон и в Москве после трагической гибели натуралистки.
   — Да, это большая потеря для всех, кто связан с охраной природы, и для ученых в том числе. В работах Адамсон я выделил бы прежде всего убедительное доказательство важного тезиса: дикое животное, выращенное человеком, может быть возвращено к вольной жизни. Может показаться, что вопрос не столь уж существенный и даже праздный. Скептики могут спросить: позвольте, а о каком числе животных идет речь? Об исключительных случаях? Нет, дело значительно сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Уже сейчас проблема «репатриации» животных приобрела необычайную актуальность. Ряд видов животных оказался в настолько угрожающем положении, что сохранить их в естественных условиях почти нереально. Поэтому Международный союз охраны природы и природных ресурсов предложил выделить в зоопарках резервы таких животных. Это явилось бы гарантией сохранения вида. В дальнейшем, при создании благоприятных условий, животных можно снова вернуть в родные места. Такая работа ведется, и получены первые обнадеживающие сведения: в различных зоопарках мира появились размножающиеся группы таких редких животных, как белый орикс, саблерогая антилопа и некоторых других.
   Но все это лишь первый этап программы. Пока неясно, смогут ли звери, разведенные в вольерах, выжить, если их снова выпустить на волю, не утратили ли они необходимых для жизни в природных условиях наследственных навыков. Работа Джой Адамсон с Эльсой и львятами, с Пиппой и ее детенышами и, к сожалению, незаконченный эксперимент с самкой леопарда Пенни дали первый обнадеживающий ответ на столь сложный вопрос. Процесс восстановления утерянных или крайне ослабленных в неволе приспособительных реакций и навыков — процесс не только длительный, но и крайне трудный. Без заботливой помощи человека зверю здесь не обойтись — он просто погибнет.
   — Вероятно, тут нужны энтузиасты типа Джой Адамсон?
   — Да, для всех, кто занят этой работой, Джой Адамсон может служить идеальным образцом. Другой, не менее интересный результат ее работы — значительное обогащение наших знаний о поведении крупных хищников, их индивидуальности, о свойственных им реакциях на различные явления окружающей жизни. Можно смело утверждать, что материалы, собранные Адамсон о гепардах, представляют собой серьезный вклад в науку о животных. Она первая, кто определил длительность беременности гепарда, время выкармливания котят, способы обучения молодняка охоте, сроки распадения выводка, подметила и изучила территориальность у гепардов, характер использования ими охотничьих угодий.
   — А как вы относитесь к известному увлечению антропоморфизмом в книгах Джой Адамсон?
   — Утверждая, что зверь — это живое существо со своей сложной психической жизнью, с собственными привязанностями и наклонностями, с симпатиями и антипатиями, что животные способны на чувства, близкие к человеческим, она, конечно, отдавала определенную дань антропоморфизму. Но велика ли беда? Ведь этим она, собственно, как бы расширяла, умножала право зверей на жизнь. Лучше возвеличить животное, чем бездумно его уничтожить, лишить природу ее первозданной красоты, обедняя и обкрадывая, в конце концов, самого человека. Нет, Джой Адамсон все продумала. Она была настолько же мудра, насколько бескомпромиссна в защите природы.
   У меня в руках кенийская пресса первых чисел января 1980 года. С газетных страниц смотрит лицо Джой Адамсон, от которого веет мягкостью, женственностью и живостью. Такой она была в жизни и такой останется в памяти людей, знавших ее. А вот снимок Джорджа Адамсона, прилетевшего из своего охотничьего заказника на похороны в Найроби. Скорбное лицо человека, много раз смотревшего в лицо смерти. В строгом темном костюме, белой рубашке, при галстуке. За семь лет знакомства я ни разу не видел его таким. На кладбище Джордж сказал корреспондентам, что он будет продолжать дело, оставленное женой, как и свою работу со львами, которых у него сейчас 20. Джордж скуп на слова, но если он обещал, то сделает, даже ценой собственной жизни.
   Согласно завещанию Джой Адамсон, ее прах уже развеян по ветру над Национальным парком Меру, где она много лет прожила в пальмовой хижине, где испытала счастье общения с первозданной природой, где погибла, где нашла последнее успокоение среди зверей, которых она любила и среди которых жила.
   Дмитрий Горюнов

   
   В первое мгновение Милли подумала, что попала в западню, настолько неожиданно все произошло. В прихожей находилось несколько мужчин, но, увидев среди них полицейского в форме, она успокоилась.
    Ее провели в маленькую комнату, и человек лет тридцати пяти, очевидно начальник, указал ей на кресло.
    — Итак, — сказал он, — потрудитесь объяснить, кто вы и зачем сюда пришли?
    Когда Милли назвала свое имя, у того вырвался возглас удивления.
    — Так вот вы кто! Метр Пенсон говорил мне о вас... Позвольте представиться. Меня зовут Ральф Дэвид. Вероятно, вы слышали обо мне?
    — Да, конечно, — сказала Милли. — Вы инспектор, который ведет расследование убийства Вильяма Ли.
    — Откровенно говоря, — ответил Дэвид, — я очень мало занимаюсь этим расследованием. Видите ли...— он помедлил мгновение, — дело в том, что я убежден в невиновности Эдварда Адамса.
    — И поэтому вы приехали допросить Анну Плэйтон?
    — Да, — ответил инспектор. — Полагаю, и вы оказались здесь по той же причине?
    Милли кивнула.
    — Но почему здесь полиция? — спросила она.
    Дэвид помолчал, прежде чем ответить.
    — Анна Плэйтон, — сказал он наконец, — была найдена в девять тридцать вечера убитой двумя выстрелами в голову.
    Милли вздрогнула.
    — Но тогда... все объясняется. Анне Плэйтон, вероятно, было что-то известно по делу Бернхайма. Ее убили, чтобы помешать ей говорить.
    — Я тоже так думаю, — заметил Дэвид. — К несчастью, я опоздал. Вот уже несколько дней, как мои люди вели за ней слежку. В последнее время она совершенно потеряла голову и буквально преследовала одного человека, за которым мы тоже пристально наблюдали. Я почувствовал, что в Комптоне что-то назревает, и примчался сюда...
    — Но, инспектор, если ее убили, значит, она была нежелательным свидетелем по делу Бернхайма!
    — Весьма вероятно. Но у нас нет доказательств. Анна Плэйтон вела сложную жизнь. Она была наркоманкой, а чтобы добывать деньги на наркотики, занималась шантажом. И, наверное, у многих были мотивы избавиться от нее. Боюсь, что расследование обстоятельств ее убийства будет долгим и трудным. Дэвид замолчал и задумался.
    — Нужно действовать быстро, инспектор. Казнь Эдварда Адамса назначена на третье сентября.
    — Это мне известно, миссис Берил, — сказал инспектор с досадой. — Но не знаю, что можно сделать. Хоть бы добиться отсрочки. Но здесь столько трудностей! Официально я не имею права заниматься делом Анны Плэйтон. Комптон не мой участок. И, кроме того, начальство поручило мне расследование убийства тюремного надзирателя, а не пересмотр дела Адамса.
    Милли поднялась с кресла и подошла к инспектору.
    — Мистер Дэвид, — сказала она горячо. — Никто не сможет ни в чем упрекнуть, если вам удастся избавить невиновного от газовой камеры. Что касается убийства Вильяма Ли... то Адамс сделает за вас все.
    — Что вы хотите сказать?..
    — Я хочу сказать, что Эдвард Адамс найдет убийцу надзирателя.
    Инспектор внимательно посмотрел на Милли.
    — Не понимаю, как вы можете говорить об этом так уверенно. Адамс в тюрьме и не располагает никакими, даже самыми элементарными, возможностями для того, чтобы успешно вести серьезное расследование.
    — У него есть возможности, о которых вам неизвестно, — ответила Милли весело.
    Инспектор взял сигарету, поднес ее к губам, не переставая внимательно наблюдать за молодой женщиной.
    — Вы что-нибудь знаете? — спросил он. — Адамс напал на след?
    — О! — воскликнула Милли. — Не будем гадать, Предоставим действовать Адамсу.
    — Почему вас интересует эта история? — спросил Мортон, старший инспектор уголовной полиции Комптона.
    Жаркое полуденное солнце пробивалось сквозь опущенные шторы. «У него здесь гораздо приятнее, чем у меня, а главное, просторнее...» — подумал Дэвид.
   
    Человек, сидевший перед ним, был похож на ярмарочного силача: массивная шея, квадратный подбородок.
    — У меня есть основания полагать, что девица Анна Плэйтон и тюремный надзиратель, делом которого я занимаюсь, жертвы одной и той же гангстерской организации.
    Это был единственно возможный ответ на вопрос, который ему неизбежно должны были задать, и Дэвид почувствовал, что прозвучал он неубедительно, но добавить было нечего.
    — Чего вы, в сущности, хотите? — спросил Мортон с явным неудовольствием.
    — Я бы хотел, если это возможно, узнать имена и цель приезда всех прибывших недавно в Комптон из Нью-Вераля.
    Инспектор Мортон нахмурился.
    — Но это же чудовищная работа, коллега! Я должен ознакомиться со всеми регистрационными карточками, которые поступают к нам из отелей. А мы получили далеко не все. И ведь есть люди, которые останавливаются у частных лиц, этих практически невозможно разыскать.
    — Все это я знаю. Сведения, которые вы сумеете мне собрать, будут, разумеется, неполными. Но, что делать, придется довольствоваться ими. Если мои выводы правильны, Анну Плэйтон мог убить человек, недавно прибывший из Нью-Вераля
    — Какие у вас основания для таких предположений?
    — Повторяю, инспектор Мортон, у меня есть подозрения, что Анна Плэйтон — жертва гангстерской банды, главная квартира которой находится в Нью-Верале. Возможно, что ответвления ее проникли и сюда, но это маловероятно. Если, просматривая карточки, я увижу, что некто, связанный с интересующей меня организацией, прибыл недавно в ваш город из Нью-Вераля, моя версия об убийстве Анны Плэйтон получит подтверждение.
    Инспектор Мортон встал.
    — Ладно! Убедили, — сказал он. — Я предоставлю вам все регистрационные карточки с последними сведениями, поступившие в наше распоряжение. Но просматривать их, черт побери, вам придется самому. Мне нужно готовить доклад.
    — Согласен, — ответил Дэвид.
    Через несколько минут инспектор Мортон принес ему груду карточек.
    — Вот... Ищите, если вам так хочется.
    Дэвид принялся перебирать карточки. Он начал с того, что отложил все те, на которых была пометка: «Из Нью-Вераля». Потом стал их внимательно изучать. Честно говоря, он надеялся встретить имя Арнольда Мэзона. «Если бы удалось доказать причастность Мэзона к убийству Плэйтон, это бы значительно облегчило положение Адамса», — думал Дэвид. Однако пока что его надежды были напрасны. «В конце концов,— размышлял инспектор, — Мэзон мог остановиться в отеле под чужим именем... И, кроме того, здесь не все карточки»,
    И все же одна из них привлекла его внимание.
    — Вот как? — сказал он вполголоса.
    Инспектор Мортон, работавший над своим докладом, поднял на него глаза.
    — Что-нибудь интересное? — спросил он.
    — Может быть. Это не тот человек, которого я ожидал найти, но все-таки беру на заметку. Как знать...
    — Можно поинтересоваться, кто это?
    — Антони Уоррик...
    Мортон записал имя на листке бумаги.
    Направляясь в отель «Хартон», Дэвид вспомнил свой разговор с Адамсом.
    «Скользкая личность, — сказал тогда заключенный об Уоррике, — он постоянный адвокат гангстеров из банды Девиша!»
    И инспектор погрузился в размышления о том, не оказался ли он прав, когда солгал Мортону, сказав, что Вильям Ли и Анна Плэйтон жертвы одной и той же гангстерской организации. В конце концов, Уоррик вполне мог положить цианистый калий в стакан тюремного надзирателя. А теперь тот же Уоррик оказывается в Комптоне в момент убийства особы, которая вызывает всъ большие подозрения из-за ее длительных связей с бандой Девиша. Бернхайм, Вильям Ли, Анна Плэйтон. Три убийства, внешне не связанных. А вот насколько они действительно не связаны между собой, предстояло определить. Дэвид чувствовал, что он на правильном пути.
    Отель «Хартон» был, вне всякого сомнения, самым роскошным в городе. Дэвид подошел к портье.
    — Метр Уоррик у себя?
    — В номере. Как прикажете доложить?
    — Не предупреждайте, — бросил инспектор, показывая свое удостоверение.
    — Слушаю. Комната шестьдесят семь, на третьем этаже. Можете подняться на лифте.
    Адвокат Антони Уоррик был человеком невысокого роста, лет сорока. Появление Дэвида не привело его в восторг, однако он предложил инспектору место на диване.
    — Итак, что вас занесло ко мне? Я не говорю о добром ветре, это прозвучало бы неискренне. Я приехал в Комптон отдохнуть, а не затем, чтобы еще раз обсуждать эту проклятую историю с тюремным надзирателем.
    — А я пришел к вам вовсе не по поводу Вильяма Ли... — ответил Дэвид миролюбиво.
    — Вот как? Тогда что же это за повод?
    — Я расследую убийство Анны Плэйтон, девицы из ночного ресторана.
    — Ну, знаете, — заметил Уоррик,— а вы не боитесь гоняться за несколькими зайцами сразу? Я и какая-то проститутка! Вам не кажется, что человек моего положения может себе позволить нечто большее, чем девица из кабаре?
    — Я далек от мысли, метр Уоррик, что эта особа была вашей любовницей.
    — И совершенно правы, — подытожил адвокат. — Так в чем же тогда дело? Какое я имею отношение к этой Пентон?
    — Плэйтон, метр, — поправил Дэвид. — Не могли бы вы мне сказать, где вы находились вчера между восемью и половиной десятого вечера?
    На этот раз лицо Антони Уоррика выразило крайнюю степень удивления.
    — Черт возьми! — воскликнул он. — Вы что, подозреваете меня?!
    — Ответьте на мой вопрос.
    — Ну, ну, инспектор, сбавьте тон! Вы не знаете, с кем имеете дело...
    — Напротив, метр Уоррик, прекрасно знаю, — ответил Дэвид сухо. — Если вы отказываетесь отвечать мне, это ваше дело. Но могу заверить, те же вопросы вам зададут в другом месте.
    Антони Уоррик пожал плечами.
    — Что вы хотите знать? Где я был вечером? Пожалуйста. Обедал в ресторане «Пинеда».
    — Полагаю, мне это там подтвердят, метр Уоррик. В котором часу вы там были?
    — Я пришел около восьми и ушел около половины десятого. — Уоррик расхохотался. — Да, да. Как видите, у меня алиби. Я был в «Пинеде» именно в то время, когда произошло преступление.
    — Откуда вы знаете, что преступление произошло именно в это время?
    Адвокат сделал нетерпеливое движение.
    — Не валяйте дурака, инспектор. Если вы меня спрашиваете, где я был между восемью и половиной десятого, значит, ваша девица была убита в этот промежуток времени.
    Дэвид поднялся с дивана.
    — Ладно, — проговорил он. — А зачем вы приехали в Комптон?
    — По-моему, я вам об этом уже говорил. Немного развлечься. Не знал, что и вы окажетесь здесь, а то бы выбрал другое место. Справьтесь у администрации отеля: я останавливаюсь здесь каждый уик-энд.
    Дэвид кивнул и направился к двери. Он собирался уже выйти, когда внезапная мысль заставила его снова повернуться к Уоррику.
    — Вы встречались с кем-нибудь в Комптоне?
    — Да, — ответил насмешливо Антони Уоррик. — С одной молодой дамой, имени которой я не назову. Скажу только, что она не из ночного ресторана.
    — И это все?
    — Да, все... хотя... нет, простите... Забыл сказать, вчера вечером в «Пинеде» я ужинал с доктором Артуром Девоном.
    Дэвид не мог скрыть свое удивление
    — Доктором Девоном? Врачом-психиатром из тюрьмы в Нью-Верале?
    — Другого я не знаю.
    — Почему вы мне не сказали об этом раньше?
    — Вы же меня не спрашивали, с кем я был в ресторане.
    — Вы встретились в «Пинеде»?
    — Да. Я не знал, что Девон в Комптоне. Сначала мы сидели за разными столиками. Потом, когда увидели друг друга, решили поужинать вместе и воспользовались этим, чтобы поболтать. Вам, наверное, известно, что Девон лечит одного из моих клиентов, который подвержен нервным припадкам...
    — Самуэль Пикар? Да, я в курсе.
    — Ну в таком случае вы представляете, о чем мы говорили вчера вечером с доктором Девоном.
    «Что бы все это могло означать?» — думал некоторое время спустя Дэвид, шагая по улице.
    В среду 17 августа, за пять дней до того как в тюрьме Нью-Вераля должна была состояться первая казнь, в отделение приговоренных пришел Грегори Пенсон с целой кучей неприятных известий для Эдварда Адамса.
    — Начнем с самого плохого, — сказал адвокат. — Не стану скрывать: губернатор проявляет большую осторожность. Он счел возможным принять меня только вчера и не постеснялся указать на то, что я собрал очень мало материала. Впрочем, он считает, что информации по твоему делу более чем достаточно и для пересмотра нет никаких оснований. При нынешнем положении вещей он не желает ничего слышать ни о просьбе о помиловании, ни даже об отсрочке казни.
    Адамс погрузился в мрачные размышления.
    — Ну ладно, — сказал он наконец. — Какие у тебя еще вести?
    — Твоя мать, Эд.
    Адамс вздрогнул
    — Что с ней?
    — Не волнуйся. С ней ничего не случилось. Просто миссис Адамс в очень тяжелом моральном состоянии. Иза была у нее и говорит, что она не перестает плакать с тех пор, как в воскресенье ты отказался от свидания с ней.
    Адамс пожал плечами.
    — Передай ей, что мы увидимся завтра, в четверг, если она может прийти.
    Грегори Пенсон развернул газету.
    — Эд, не знаю, как ты сейчас относишься к Анне Плэйтон: ты никогда не был вполне откровенен со мной, и мне очень трудно начать разговор о ней...
    — Начинай как тебе заблагорассудится. Я не делаю никакой тайны из моих отношений с Анной. Все это осталось в далеком прошлом. Что с ней случилось?
    Пенсон ответил мягко:
    — Она умерла, Эд...
    Эдвард Адамс нахмурился.
    — Ах вот как! — пробормотал он.
    — Она была убита двумя выстрелами в голову, в воскресенье в ее доме в Комптоне. Я принес тебе газету, где об этом говорится. Если хочешь прочесть...
    — Хорошо. Оставь мне ее. Спасибо.
    — Я бы предупредил тебя раньше, но эта заметка попала мне на глаза только сегодня.
    Эдвард Адамс кивнул. Когда он снова заговорил, его голос звучал несколько хрипло:
    — Что-нибудь еще?
    — Да. Исчезла Милли. Я трижды заходил в отель. Мне сказали, что ее не видели с воскресенья. Хозяин в бешенстве. Говорит, что она скрылась, не уплатив по счету. Я, разумеется, успокоил его, сказав, что заплачу за все, если она не вернется. Ты не знаешь, что с ней могло случиться?
    — Нет, ответил Адамс.
    — Все это очень странно, — озабоченно сказал Пенсон.
    — Может быть, она уехала в Англию, — заметил Адамс.
    — Не расплатившись в отеле?
    — Да, верно.
    — Послушай, Эд, а если гангстерам стало известно о ее разговоре с Эвером? Ты не думаешь, что они могли что-нибудь предпринять?
    — О черт!.. Кажется, ты прав, Грэг. Эверу достаточно было сказать Уоррику о разговоре с Милли, чтобы гангстеры стали за ней следить.
    Эдвард Адамс погрузился в раздумье.
    — Но они же прекрасно понимают, что Милли для них не опасна. Эвер раскусил ее сразу, — сказал он, немного успокоившись.
    Адвокат покачал головой.
    — Нет. Боюсь, как бы с ней не случилось какого-нибудь несчастья...
    Грегори Пенсон беспокоился не напрасно. Теперь Милли Берил была вполне уверена, что за ней следят. Она встречала «его» повсюду — в барах, ресторанах, на дорожках в городских парках и садах; ей казалось, что, кроме этого человека, в городе никого нет. «Он» на нее не смотрел, не проявлял внешне никакого интереса, постоянно был погружен либо в чтение газеты, либо романа в дешевеньком издании. Именно в такие моменты Милли пыталась скрыться, выбирала темные переулки и там, спрятавшись в каком-нибудь парадном, ждала, чтобы «он» прошел мимо. Но каждый раз она обманывалась в своих ожиданиях. Человек следил за ней так искусно, что Милли, в сущности, ни разу не увидела его лицо.
    Молодая женщина каждый день встречалась с инспектором Дэвидом и, наконец, решила сказать ему о своем преследователе. Но ей было неловко. «Инспектор может принять все это за плод моей фантазии», — думала Милли. Она расспросила хозяина мотеля «Приют кабана» о своем странном спутнике в тот злополучный вечер, когда она приехала в Комптон. Хозяин назвал имя — Эрик Гаспар — и сообщил, что тот, пробыв в мотеле два дня, сказал, что возвращается в Нью-Вераль.
    Когда в маленьком баре, где они обычно встречались, Милли увидела инспектора Дэвида, она рассказала ему о незнакомце.
    — Эрик Гаспар? — спросил инспектор, нахмурив брови. — Нет, я не знаю этого человека.
    И тут-то, к большему смущению молодой женщины, он задал тот самый вопрос, которого она боялась.
    — Вы уверены, что все это не плод вашего воображения?
    Милли поспешила переменить тему.
    — Есть какие-нибудь новости?
    — Новостей много, — ответил Дэвид. — Но ничего точного, определенного. Представьте, я здесь наткнулся на доктора Девона, тюремного психиатра... У него в Комптоне, оказывается, собственный домик, куда он часто приезжает.
    — И что вы об этом думаете?
    — У Девона неоспоримое алиби на тот вечер, когда была убита Анна Плэйтон. Но мне не нравится, что он оказался здесь.
    — Почему? — спросила Милли.
    — Я прекрасно понимаю, что Комптон — это место, куда приезжают развлекаться. Но дело в том, что доктор Девон здесь не один. Можно подумать, весь Нью-Вераль решил приехать в Комптон на воскресенье. Каждый раз, заходя в полицию, чтобы заглянуть в поступающие из отелей карточки, я нахожу в них не меньше двух или трех человек, прибывших из Нью-Вераля.
    — А вы нашли имя Арнольда Мэзона в этих карточках?
    — Именно об этом я хотел вам сказать! — воскликнул инспектор. — На сегодня это моя главная новость Мэзон остановился в отеле «Моника» в субботу вечером
    — Вы с ним уже говорили?
    — Нет еще Он все время в бегах. Инспектор посмотрел на часы.
    — Десять минут шестого. Попробую-ка еще раз зайти в «Монику».
    Он одним глотком допил пиво и встал.
    — Сегодня я непременно должен увидеть Мэзона. Больше нельзя откладывать свое возвращение в Нью-Вераль. Я уезжаю завтра утром. Хотите поехать в моей машине?
    — Спасибо, я подумаю, — ответила Милли. — Если вы сможете забежать в бар около восьми часов, мы это обсудим.
    — Договорились, — согласился Дэвид.
    Арнольд Мэзон лежал на постели, подложив руки под голову и уставившись в потолок. Во внешности этого пятидесятилетнего человека не было ничего примечательного, если не считать примечательной удивительную незаметность, непримечательность всего облика.
    — В чем дело? Кто там?! — крикнул он, услышав стук в дверь.
    — Это я, — сказал Дэвид, входя в комнату.
    — Что такое! Кто вам позволил...
    — Довольно, — прервал его инспектор, предъявляя удостоверение. — Полиция!
    — Что вам от меня нужно? — испуганно пробормотал Мэзон.
    — Садитесь и отвечайте на мои вопросы.
    Дэвид почувствовал, что его охватывает необъяснимый гнев. «Значит, вот он какой, этот Мэзон...» Действительно, на первый взгляд трудно было вообразить себе что-либо более достойное презрения, чем этот представитель рода человеческого. Дрожащий, потеющий, только что не лязгающий зубами, Мэзон был воплощением страха и неспокойной совести. Однако Дэвид обладал достаточным опытом, чтобы знать, что многие невиновные ведут себя почти также.
    — Где вы были в воскресенье 14 августа между восемью и половиной десятого вечера? — спросил он резко. Ему пришлось ждать не менее пятнадцати секунд, прежде чем его собеседнику удалось справиться с охватившей его паникой. Наконец Мэзон ответил:
    — В кино... Я был в кино.
    — Есть ли кто-нибудь, кто может подтвердить ваши показания?
    Казалось, Мэзон вот-вот потеряет сознание. Он качал головой, глаза его были вытаращены, дыхание прерывисто.
    — Отвечайте! — приказал Дэвид.
    Мэзон едва мог дышать. Чем более жалко он выглядел, тем больше ненавидел его инспектор.
    — Значит, нет никого, кто мог бы подтвердить, что видел вас в воскресенье между восемью и половиной десятого. Так?
    — Да, — выдохнул Мэзон. Дэвид наклонился над ним и схватил за ворот.
    — Ну так я скажу, где ты был, негодяй! Ты не ходил в кино. Ты был у Анны Плэйтон и убил ее!
    — Нет! Нет! — завопил Мэзон. — Вы с ума сошли! Я даже не знаю, о ком вы говорите!
    — Вот как! Не знаешь? Напротив, ты прекрасно знаешь!
    — Нет! — закричал Мэзон.
    Но с этого момента положение изменилось, Мэзон овладел собой. Он относился к числу людей, которым удается взять себя под контроль, когда, отвечая, они переходят на крик, словно это придает им мужества.
    — Замолчите, Мэзон! — приказал Дэвид. — У меня есть два свидетеля, которые видели, как вы вошли к ней в дом.
    Он, разумеется, лгал. Но его это не смущало. Он переоценил паническое состояние, в котором некоторое время находился Мэзон.
    — Это неправда, — ответил тот абсолютно спокойно. — Меня не могли там видеть по той простой причине, что я был в кино.
    «Так, с пехотой покончено, — сказал себе Дэвид. — Переходим к артиллерии!» И очень мягко спросил:
    — Вы не знали девицы из ночного кабаре по имени Анна Плэйтон? Подумайте хорошенько, прежде чем ответить...
    — Нечего мне думать. Никогда не слышал этого имени! И я не знакомлюсь с девицами из ночных кабаре.
    Инспектор улыбнулся. В какой-то момент искренность, которую Мэзону удалось сохранить, чуть не сбила его с толку. Но теперь он был в себе уверен. И любопытно, сейчас, когда он знал, что Мэзон лжет, тот казался ему менее противным.
    — Мэзон, — сказал он тихо, — с Анной Плэйтон вас видели следившие за вами частные сыщики. Хотите подробности? Пожалуйста. Вы пытались уклониться от встреч с этой особой, но она буквально преследовала вас, гонялась за вами.
    — Я не знал никакой Анны Плэйтон, — сказал Мэзон глухим голосом. — Может быть, какая-нибудь девица и пыталась приставать ко мне. Это их профессия. — Мысленно Дэвид проклинал все на свете. Вместо того чтобы, как он рассчитывал, получить необходимые сведения, воспользовавшись растерянностью Мэзона, он оказался теперь втянутым в сложную игру.
    — Девица Плэйтон вас шантажировала, и вы убили ее, — сказал он.
    Мэзон ограничился тем, что бросил на инспектора презрительный взгляд. Он окончательно пришел в себя. Ничто в нем больше не напоминало человека, потерявшего голову от страха. Инспектор решил нанести новый удар.
    — Мэзон, вы виновны в убийстве Лоренса Бернхайма и в том, что заманили в западню инспектора Эдварда Адамса при содействии его любовницы Анны Плэйтон. Вы оба работали на гангстерскую банду, занимающуюся торговлей наркотиками. Но и Плэйтон и вы — лишь второстепенные фигуры. Когда они становятся лишними, их убирают. Наркоманка Плэйтон вас шантажировала, ей нужны были деньги на наркотики. Гангстерские бонзы в этой ситуации предоставили вас самому себе. В воскресенье вы пришли к ней около девяти часов и убили двумя выстрелами в голову...
    Впервые с тех пор как Милли приехала в Комптон, она так поздно задержалась в городе. Было уже почти девять часов вечера, и улицы опустели. Она напрасно прождала Дэвида в маленьком баре, как они условились, и сейчас хозяин всячески старался дать ей понять, что ему пора закрывать свое заведение.
    Она, наконец, вышла из бара и оглянулась. Улицы были слабо освещены, запоздалые прохожие торопились по домам. Не отдавая себе отчета, Милли начала высматривать своего неутомимого преследователя, но его нигде не было видно.
    Она тронулась в путь. В темноте стук ее каблуков раздавался гулко, как в пещере.
    «Я ни в коем случае не должна была так задерживаться», — думала Милли, все убыстряя шаг. Она завернула за угол и на мгновение замерла: на улице, по которой ей предстояло идти, не было ни души. Милли почувствовала озноб. К ней возвращался ее воскресный кошмар.
    В какой-то момент она бросила взгляд через плечо, и сердце у нее упало. В тридцати или сорока шагах она увидела «его». Неприметно, как привидение, незнакомец шел, прижимаясь к стенам домов.
    И Милли побежала, задыхаясь, охваченная ужасом. Сломав каблук, она остановилась и увидела то, чего еще никогда не было: «он» бежал за ней! Милли вскрикнула и снова устремилась вперед. Это была какая-то бешеная гонка, сердце Милли выскакивало из груди.
    Шаги позади нее все убыстрялись. Милли свернула налево, потом направо, затем снова налево и вдруг оказалась в маленьком дворике, где было слышно журчание фонтана. Она кинулась вперед и натолкнулась на стену, повернула в сторону — снова стена. Ей показалось, что из этой мышеловки нет выхода. Перед ней оказалась дверь, Милли стала стучать в нее изо всех сил. Но по ту сторону не было никакого движения.
    Снова послышались приглушенные шаги, человек уже был во дворе.
    И вдруг, словно мираж в пустыне, Милли увидела широко открытые ворота. Возможно, те самые, через которые она проникла во дворик. Перед ней открылась широкая улица, которую насквозь продувал сильный ветер.
    И Милли снова бросилась бежать. Она знала, что человек продолжает гнаться за ней, чувствовала это спиной. Стук его шагов отдавался у нее в голове. Она слышала его дыхание близко, совсем близко... Мысленно Милли уже видела протянутые к ней руки. Вот-вот они схватят ее... От ее пронзительного крика, казалось, всколыхнулся окружавший ее мрак. Совершенно обезумев от страха, Милли свернула в первую попавшуюся улицу и поняла, что выиграла несколько секунд. Полумертвая от ужаса и усталости, она буквально бросилась в объятия какого-то прохожего.
    — Ну, ну, успокойся, успокойся! — проговорил тот.
    Милли смотрела на своего случайного спасителя ничего не видящим взглядом. Тот сжал ее в своих объятиях, и Милли зарыдала.
    — Бруно... Бруно.
    Внезапное появление мужа, который должен был находиться за несколько тысяч километров, даже не удивило молодую женщину. Он появился, словно добрый гений, спас ее от кошмара.
    — Ну, успокойся, успокойся! Любовь моя! Что случилось?
    — Там... — пыталась она объяснить, протягивая руки по направлению к улице. — Он бежал за мной! Хотел меня схватить!
    И она забилась в объятиях мужа.
    — Кто? О ком ты говоришь?
    Но Милли была не в состоянии ничего объяснить. Она так дрожала, что Бруно перепугался.
    — Милли! Милли! — повторял он, беря жену на руки.
    Донеся до перекрестка, Бруно заставил ее поднять голову.
    — Посмотри! Посмотри же! — воскликнул он. — Здесь никого нет! Никого...
    И действительно, улица с деревьями, верхушки которых колыхал ветер, была пустынна...
    Пока с Милли происходили описанные выше события, в отеле «Моника» инспектор Дэвид все еще допрашивал Арнольда Мэзона.
    — Расскажите мне, как все произошло...
    — Что?
    — Как вы оказались в комнате Бернхайма, как оглушили Адамса. Я хочу знать вашу версию.
    — Бернхайм был моим соседом по площадке... — начал Мэзон.
    Инспектор перебил его:
    — Какие у вас с ним были отношения?
    — Хорошие. Очень хорошие. Мы с ним дружили. У него очень приятная жена, двое детей. Три или четыре раза они приглашали меня разделить с ними ужин. У меня не было никаких оснований относиться к ним плохо. Зачем мне было убивать этого человека? Когда он лежал в больнице, а его жена болела мальтийской лихорадкой дома, я ухаживал за ними...
    — Мы к этому вернемся. Вам было известно, что Бернхайм является полицейским осведомителем. Не говорите «нет», потому что это уже получило огласку.
    — Конечно, я подозревал что-то в этом духе, — согласился Мэзон. — Но меня это не касалось.
    — Ах так! Ладно, расскажите об убийстве.
    — Я только что возвратился из поездки. Было часов семь вечера. Услышав два выстрела в квартире Бернхайма, я...
    — Его жена была дома?
    — Нет, она пошла навестить свою мать, заболевшую мальтийской лихорадкой. Вероятно, Мэри Бернхайм тогда-то и заразилась ею.
    — Это неважно. Итак, вы услышали выстрелы...
    — Я кинулся к соседу, схватив то, что попалось под руку. Это оказалась бронзовая статуэтка. Дверь в квартиру Бернхайма была открыта. Я увидел человека, стоящего ко мне спиной. В руке у него был револьвер. Я подошел сзади и ударил его по голове. В тот момент я еще не понял, что Бернхайм ранен. Но я испугался выстрелов и ударил человека, прежде чем узнал, кто он, и прежде чем понял, что он совершил. Потом позвонил в полицию.
    — Значит, вы утверждаете, что в тот момент не знали человека, которого ударили?
    — Разумеется. Только позже мне сказали, что его зовут Адамс и что он полицейский. Я тогда здорово перепугался. Ведь в конце концов я же не видел, как Адамс стрелял в Бернхайма. Мне тогда пришло в голову, что этот полицейский здесь по долгу службы и что он первым прибежал на место. Это, конечно, было абсурдно, потому что, если бы стрелял кто-то другой, он бы не смог скрыться до прихода этого полицейского и до того, как прибежал я. К тому же, как выяснилось, у Адамса были основания мстить Бернхайму.
    Дэвид провел по губам пальцем.
    — Вы лжете! Я догадываюсь, как все происходило на самом деле.
    Мэзон насмешливо посмотрел на него.
    — Вы умный человек, инспектор! И, наверное, лучше меня знаете, как все произошло. Только я-то там был, а вы нет. И в свое время вам даже не поручили вести расследование.
    Дэвид смотрел на Мэзона, покусывая губы. Его собеседник обрел уверенность. Инспектор отдавал себе отчет, что Мэзон мог ему сказать: «Убирайтесь. Я не желаю с вами больше разговаривать. Это дело закрыто, и никто не поручал вам совать в него нос. Но Мэзон ничего подобного не сказал. Напротив, он насмехался над ним.
    — С удовольствием послушаю вашу версию, инспектор.
    — Мою? — невозмутимо спросил Дэвид. — Что же, вот она. Гангстеры, на которых вы работали, хотели отделаться и от Бернхайма, и от Адамса. Сначала от первого, потому что он располагал кое-какими сведениями об организации, затем от второго, потому что его подозревали в двойной игре. Тем самым убивались одним выстрелом два зайца. А тут Бернхайм, не зная, что Адамс работает в полиции, выдал его одному из полицейских начальников. Для вас наступил момент включиться в игру. Вы заманили Адамса к Бернхайму, вероятно, с помощью Анны Плэйтон, дальней его родственницы. Но прежде выстрелили в осведомителя. Только Адамс пришел чуть раньше, чем его ждали, так что вы не успели удостовериться в том, что Бернхайм умер от ран. Вы оглушили Адамса и разыграли маленькую комедию: оставили отпечатки его пальцев на револьвере после того, как стерли свои, потом сходили за бронзовой статуэткой в свою квартиру и, наконец, позвонили в полицию.
    Мэзон издал презрительный смешок.
    — И что же было дальше?
    — А дальше, когда Бернхайм уже в больнице пришел в сознание, вы были возле него и угрожали расправиться с теми, кто был ему дороже всего — женой и детьми, если он не опознает в Адамсе своего убийцу.
    Мэзон встал.
    — Оставьте меня в покое! У вас никаких доказательств. И потом это дело закрыто.
    Дэвид с ненавистью посмотрел на него.
    — Согласен, Мэзон, по этому делу следствие закончено. Но есть другое дело, следствие по которому продолжается. И если Анна Плэйтон вас шантажировала, мы это узнаем. Не исключено, что мы одновременно узнаем и чем она вас шантажировала. У этой особы должен был быть сейф в банке. Шантажисты часто хранят таким образом любопытные бумаги на случай, если с ними произойдет несчастье. Могу вас заверить, что мы тщательнейшим образом изучим этот материал, как только он попадет к нам в руки.
    Дэвид вдруг почувствовал усталость.
    — Послушайте, — сказал он, — если вы убили Анну Плэйтон, рано или поздно мы это узнаем. Вам покажется странным то, что вы сейчас услышите от человека, работающего в полиции. Бегите, исчезните, убирайтесь куда угодно, только чтобы вас никогда не нашли! Я в состоянии доказать, что вы убили Бернхайма и Анну Плэйтон. Но сколько у меня это займет времени? А я не хочу, чтобы этот несчастный инспектор умер в газовой камере...
    В четверг утром около одиннадцати часов Грегори Пенсон пулей влетел в кабинет директора тюрьмы в Нью-Верале. Молодой адвокат едва сдерживал гнев. Однако поскольку он был человеком несмелым и уж, во всяком случае, не агрессивным, то несколько оробел, оказавшись лицам к лицу с Дугласом Кристмасом. Тот поклонился ему, не вставая из-за стола:
    — Догадываюсь, что привело вас, метр Пенсон. Кое-кто из ваших коллег уже побывал у меня.
    — Послушайте, — стараясь, говорить спокойно, сказал адвокат, — вы ведь не отмените посещения приговоренных к смерти. Это было бы...
    — Нет, метр, — прервал его Кристмас. — В прошлый четверг я допустил ошибку и проявил слабость, разрешив посещения, несмотря на беспорядки, имевшие место накануне. Больше я не собираюсь рисковать. Этой ночью в отделении опять были волнения.
    — Что там произошло?
    — О, все то же. Пикар снова проделывал свои фокусы, а все окружающие пришли в возбуждение. На сей раз это продолжалось до шести утра. Приближение казней не способствует разрядке. — Директор тюрьмы нахмурился. — Так что сегодня, метр Пенсон, я не откажусь от принятого решения. Посещений не будет. Я не хочу подвергать своих служащих...
    — Но послушайте, — перебил его Пенсон, — вы же не думаете, что кто-нибудь отравит еще одного надзирателя! И, в конце концов, можно усилить надзор...
    — Семь лет тому назад, метр, один приговоренный напал на вооруженного охранника и чуть не задушил. Смерть Вильяма Ли и так привлекла излишнее внимание к учреждению, которое я возглавляю. Я не желаю больше никаких инцидентов.
    Пенсон с удивлением посмотрел на своего собеседника.
    — Вы как будто считаете, что Ли был отравлен кем-то из заключенных. Но это еще не установлено.
    — У меня это не вызывает сомнений, метр Пенсон. Убийство объясняется тем возбуждением, которое накануне охватило все камеры.
    Пенсон на мгновение задумался.
    — Я не разделяю ваше мнение. Мне скорее кажется, что убийство надзирателя было результатом хладнокровно принятого решения. К яду не прибегают в состоянии раздражения. Тогда могут задушить, ударить ножом, выстрелить из револьвера. Директор заметил:
    — Можно прибегнуть и к яду, если думать, что это лучший способ не быть пойманным.
    — Вот, вот! — воскликнул Пенсон. — Но это-то как раз и свидетельствует, что убийца не из заключенных. Этим нечего терять.
    — Но, метр, вы забываете о надежде. Несчастные живут мыслью, что их помилуют или отсрочат казнь. — Директор вздохнул. — Не настаивайте, метр Пенсон. Неважно, кто убил Вильяма Ли, я не намерен рисковать.
    После некоторого молчания Пенсон сказал:
    — Господин директор, прошу вас сделать исключение для Эдварда Адамса. К нему пришла мать. Она слепая. К тому же совершенно подавлена, потому что в воскресенье сын отказался от свидания с ней. Я обращаюсь к вам с просьбой не столько ради моего клиента, сколько ради этой бедной женщины.
    Кристмас отрицательно покачал головой:
    — Я не могу сделать исключение для Адамса. Представьте себе, как на это будут реагировать остальные заключенные?
    Молодой адвокат не мог скрыть досады.
    — Но это же абсурдно! — воскликнул он. — Адамс единственный, кто вел себя безупречно. Нельзя же наказывать того, кто этого не заслужил...
    Он был удивлен, увидев презрительное выражение на лице директора, который сухо заявил:
    — Я не уверен, что Адамс так уж безупречен. Я очень хорошо знаю своих заключенных. У меня хранятся их досье и поступают отчеты о поведении в камерах, так что могу иметь суждение о каждом из них...
    — И каково же ваше мнение о моем клиенте, господин директор?
    — Не очень хорошее, метр Пенсон. По-моему, Эдвард Адамс — хитрый притворщик... Он совершенно лишен моральных устоев, его снедает чудовищное честолюбие, он нарочито создает запутанные ситуации. Мне знакома эта категория: передо мной прошло немало таких людей. Это гордецы, убежденные в своем умственном превосходстве. Преступление для них — способ проявить свою гениальность.
    — Почему вы такого мнения об Эдварде Адамсе? — спросил адвокат.
    Директор сделал неопределенный жест.
    — Ну, в первую очередь об этом говорит его прошлое. Адамс считал, что ему одновременно удастся обмануть и полицию и гангстеров, в чью банду он вступил. Он прирожденный двойной агент.
    — Вы заблуждаетесь...
    — И потом его поведение в тюрьме, — продолжал директор. — Оно более чем подозрительно. Я не возьмусь, конечно, утверждать, что это он инициатор убийства надзирателя... Однако не удивился бы, если оказалось, что это так.
    — Ну зачем ему надо было убивать?
    — Просто так, метр Пенсон. Без всякой причины. Чтобы самому себе доказать свое превосходство. Это абсолютно в его характере.
    — Вы сами не знаете, что говорите, — сказал Пенсон раздраженно. — Адамс — честнейший человек, и я отдам голову на отсечение, что он стал жертвой махинаций. — Его голос задрожал: — Как вы можете думать, что он убил Вильяма Ли! Да разве вы не знаете, что он поклялся найти убийцу? Не располагая никакими возможностями, он ведет расследование. И это вместо того, чтобы позаботиться о своей собственной судьбе. Он увлек за собой и нас — мисс Линдфорд и меня!
    — Не только вас, метр Пенсон. Влиянию Адамса поддался даже инспектор, которому поручено вести расследование этого дела. Доктор Девон, метр Уоррик, наконец, я сам, мы все оказались на положении подозреваемых. И все это дело рук Адамса! Этот артист готов на все, чтобы поставить нас в нелепое положение. Вот что такое ваш Эдвард Адамс...
    Директор тюрьмы медленно встал из-за стола.
    — Простите, метр Пенсон, я погорячился. Но для вашего клиента не будет сделано исключения. Сегодня днем никто не получит свидания.
    Когда Пенсон выходил из кабинета, его мысли были далеко, а выражение лица очень серьезно. У дверей он повернулся к шедшему следом за ним директору.
    — Убежден, что вы абсолютно не правы во всем, что касается Адамса, — сказал он.
    Директор ничего не ответил.
    Шагая по коридору к выходу из тюрьмы, Пенсон чувствовал, как в нем поднимается злоба:
    «Этот болтун Дуглас Кристмас сам-то далеко не вне подозрений... Кому-кому, а директору тюрьмы, где яд расходуется в больших дозах, проще простого утаить несколько граммов цианистого калия».
    Но тут Пенсон заметил, что забыл в кабинете директора свой портфель. Он вернулся обратно и в нерешительности помедлил у дверей: было неудобно заходить в кабинет в отсутствие директора, но рядом никого не было, и Пенсон вошел. Кабинет был пуст, портфель стоял там, где его оставили, на полу у ножки стула. Пенсон совсем уже собирался взять портфель и уйти, но что-то заставило его подойти к столу директора.
    Тотчас же внимание адвоката привлекла пачка аккуратно распечатанных писем. Пенсон сразу понял, что это почта заключенных. Ему было известно, что в тюрьме вся корреспонденция просматривается, но он не знал, кто этим занимается. Оказалось, сам директор.
    Адвокат пробежал глазами фамилии адресатов и нашел имя Эдварда Адамса. Почерк с наклоном влево был ему знаком. Пенсон взял конверт и достал из него письмо, подписанное Милли Берил и датированное вчерашним числом. Пенсон чувствовал неловкость. «За кем я шпионю? — подумал он. — За директором или за Эдвардом?» Однако любопытство взяло верх.
    «Дорогой Эдвард, — писала Милли, — я все еще в Комптоне. Стараюсь в меру своих возможностей помогать инспектору Дэвиду в его поисках Он полон надежд найти в ближайшее время доказательства твоей невиновности. Скажу только: есть новости, и они обнадеживают. Сегодня вечером я должна встретиться с инспектором и надеюсь, что он принесет добрые вести. Не знаю, сумею ли вернуться в Нью-Вераль завтра Мне бы не хотелось пропустить день свидания, тем более что в недалеком будущем нам не придется встречаться У каждого из нас будет своя жизнь, ведь так?»
    А затем следовал постскриптум, прочитав который, Пенсон совершенно оторопел
    «Надеюсь, что к настоящему моменту тебе уже удалось собрать достаточное количество доказательств вины Мэри О"Коннор. Зачем она отравила этого тюремного надзирателя? Как бы там ни было, я о ней ни словом не обмолвилась инспектору Дэвиду. Нужно, чтобы эту женщину арестовали по твоему обвинению».
    — Бог мой! — воскликнул адвокат.
    Схватив конверт, Пенсон сунул его в карман и поспешно вышел Разумеется, он опять забыл захватить свой портфель
    Эдвард Адамс положил письмо на койку возле себя.
    — Ну, — спросил Пенсон, — что ты об этом думаешь?
    — Конверт у тебя?
    — Вот он.
    Адамс взял его и начал изучать. На обратной стороне он прочел адрес Милли: «Мотель «Приют кабана», дорога № 103, Комптон».
    — Слушай, — спросил адвокат, — ты можешь поручиться, что это почерк Милли?
    — По-моему, да, — ответил Адамс, еще раз внимательно прочитав письмо. — К сожалению, я выбросил записку, которую Милли прислала мне на днях. Но в свое время я получил от нее достаточно писем. Если это фальшивка, то превосходно сделана. Но мы это выясним. Первое, что ты сделаешь, выйдя отсюда, позвонишь в «Приют кабана».
    — Ничего не понимаю! — воскликнул Пенсон. — Что означает этот постскриптум? Такое впечатление, что Милли располагает точными сведениями о том, что Вильяма Ли отравила Мэри О"Коннор! Как она узнала? Почему считает, что нам об этом должно быть известно?
    — Я сам ничего не понимаю! Некоторое время они молчали.
    — Давай рассмотрим все еще раз по порядку, — сказал Адамс. — Если это фальшивка, зачем мне ее прислали?
    — Странно. Не мог же автор фальшивки надеяться, что ты сумеешь добиться ареста Мэри О"Коннор только на основании этой записки!
    — Верно. Именно поэтому я убежден, что письмо действительно написала Милли. Но тогда появляется одно непонятное обстоятельство...
    — Кажется, я догадываюсь, что ты имеешь в виду, Эд. Милли в своей приписке высказывается так, будто уверена, что ты определенно знаешь то, что известно ей.
    — Да, — сказал Адамс задумчиво. — Из этого следует, что она мне писала, а я не получил этого письма. Вот все и стало на свои места. Если она послала свое сообщение письмом, его перехватили.
    — Черт возьми! Но это мог сделать только один человек!
    — Кто?
    — Директор тюрьмы! — Адвокат схватил своего друга за плечо. — Эд, он сообщник! Теперь это совершенно ясно!
    — Подожди, Грег, не горячись! Директор мог передать первое письмо в полицию. Но вот если оставил у себя, то тем самым подписал свой приговор.
    — Я уверен, что он замешан в этом деле. Мы с Изой встретили Дэвида, возвращавшегося из Комптона. Если бы он знал о письме, то нам бы, конечно, сказал.
    — Милли виделась с инспектором вплоть до вчерашнего дня, как могло случиться, что она ничего не сообщила ему о Мэри О"Коннор?
    — Но Милли сама объясняет это во втором письме. Она, как Иза, как я, хочет, чтобы честь найти убийцу Ли принадлежала тебе, Эд.
    — Ну тогда, — сказал Адамс, — может быть, инспектор тянет одеяло на себя. Ему, наверное, хочется лично задержать преступника, и поэтому он предпочел умолчать о письме, Впрочем, я оговариваю этого славного парня. Скорее всего он ничего не знает относительно Мэри О"Коннор.
    — Тогда, — заметил адвокат, — если Кристмас никому ничего не сказал о письме, то он сообщник.
    — Необязательно, если хорошенько подумать...
    — Что ты хочешь сказать?
    — Ну послушай, старина, ты же украл письмо со стола в кабинете директора? Разве Мэри О"Коннор не могла сделать то же самое? —Адамс встал. — Вот что ты сейчас сделаешь, Грег. Это, вероятно, уже последняя услуга, о которой я тебя прошу, дело близится к развязке... Ты можешь еще раз побывать в кабинете Кристмаса в его отсутствие?
    — Попробую. Там остался мой портфель.
    — Прекрасно. Положишь это письмо на место. Посмотрим, какова будет реакция директора, когда он познакомится с его содержанием. А ты тем временем повидаешь Дэвида и расскажешь ему обо всем. Если Кристмас не передаст ему письма, его песенка спета. Теперь о Милли. Она подвергается очень большой опасности, ведь она играет с огнем. В разговоре с инспектором ты поставишь это во главу угла и добьешься, чтобы он принял необходимые меры для охраны Милли. Непременно позвони в этот мотель. Скажи ей, чтобы она никуда не выходила, забаррикадировалась в своей комнате и ждала. Можешь спросить у нее о содержании первого письма. Что касается Мэри О"Коннор, я думаю, инспектор сделает все, чтобы не терять ее из виду. Но если увидишь, что Дэвид отнесется несерьезно к твоим сведениям, тебе придется самому не спускать глаз с этой женщины. Иди, Грег. Выполняй!
   Окончание следует Сокращенный перевод с французского Г. Трофименко