Когда в кинотеатре «Сладостные грезы» пошел новый фильм «Мой малыш», у нас начались бурные споры. Четыре зрителя явились в «Привал рыболова» после первого же сеанса, и разговор, естественно, обратился к малолетним звездам.
   — Я так думаю, — сказал Ром, — это все карлики.
   — Да, говорят, — поддержал его Виски-с-Содовой, — на каждой студии есть специальный человек, который ездит по циркам. Найдет хорошего карлика — хапц! — и в Голливуд.
   Почти непроизвольно мы обернулись к мистеру Маллинеру, как-то чувствуя, что этот кладезь премудрости даст окончательный ответ. Ответил он не сразу, сперва отхлебнул горячего виски с лимоном.
   — Проблема эта, — сказал» он в конце концов, — волнует умы с тех самых пор, как малолетние полипы вошли в моду. Одни полагают, что ребенок не может быть таким противным, другие — что приличный карлик так низко не опустится. Но кто сказал, что карлики приличны? Сложный вопрос…
   — Возьмем хоть сегодняшнего… — сказал Ром. — Этого Джонни Бингли. Чтоб мне треснуть, если ему восемь лет!
   — В данном случае, — признал мистер Маллинер, — интуиция вас не подвела. Джонни пошел пятый десяток. Я точно это знаю, так как он играл важную роль в судьбе одного из Маллинеров.
   — Ваш родственник — тоже карлик?
   — Нет. Он — киватель.
   — Кто-кто?
   Мистер Маллинер улыбнулся.
   — Нелегко объяснить мирянину тонкости кинопроизводства. В общих чертах, киватель — вроде поддакивателя, но ниже рангом. Поддакиватель сидит на совещаниях и говорит «Да». Ему вторят второй поддакиватель и третий, иначе — младший. А уж после них вступают в дело киватели. Есть и неприкасаемые, так называемые «запасные киватели», но их я касаться не буду. Мой дальний родственник Уилмот был кивателем в самом чистом виде. Конечно, он хотел подняться выше, особенно — когда влюбился в Мейбл Поттер, секретаршу Шнелленхамера, возглавлявшего корпорацию «Перфекто-Зиззбаум».
   Огромную разницу в их положении смягчала любовь к птицам. Уилмот вырос на ферме, Мейбл начинала творческий путь, изображая птичье пение.
   Общность интересов обнаружилась в то утро, когда, проходя мимо съемочной площадки, Уилмот услышал взволнованный голос своей богини.
   — Конечно, это не мое дело, — говорила она, — но я просто потрясена…
   — Ладно, ладно, — успокаивал ее режиссер.
   — …что вы м н е объясняете про кукушек! Я куковала по всей Америке. Не говоря о гастролях в Англии, Австралии и…
   — Я знаю, — вставил режиссер.
   — …Южной Америке. Подождите, съезжу домой, привезу вам рецензии из…
   — Знаю, знаю, знаю.
   Мейбл выскочила с площадки, и Уилмот обратился к ней с почтительным умилением:
   — В чем дело, мисс Поттер? Не могу ли я чем-нибудь помочь?
   Мейбл тряслась от рыданий.
   — Нет, вы послушайте! — вскричала она. — Они меня попросили озвучить кукушку, а этот неуч говорит, я неправильно произношу!
   — Какая подлость!
   — По его мнению, кукушка выговаривает «Ку-ку». Нет, вы представляете? Да всякий знает, что это «У-ку»!
   — Естественно! Одно «к», два «у».
   — Как будто у нее что-то с н’бом.
   — Или с горлом.
   — Ъ-ку, ъ-ку. Вот так.
   — Именно.
   Прелестная Мейбл с интересом поглядела на него.
   — Вы их хорошо знаете.
   — Я вырос на ферме.
   — Меня просто мутит от этих режиссеров!
   — И меня, — поддержал ее Уилмот и решился: — Мисс Поттер, а не зайти ли нам в буфет?
   Она охотно согласилась. Так началась их дружба. Каждый день, улучив минутку, они сидели в буфете или на ступеньках какого-нибудь дворца. Уилмот смотрел на нее, а она, нежно сияя, как всякий творец в минуты творчества, выводила песню иволги или более грубой птицы «африканский канюк». Иногда, напрягая горло, она куковала «Ъ-ку, ъ-ку».
   Однако на вопрос, согласна ли она стать его женой, она ответила: «Нет».
   — Ты мне нравишься, — продолжала она. — Может быть, я тебя люблю. Но я не выйду замуж за холуя.
   — За кого?
   — За холуя. За раба. За пеона. Ну, что это — кивать Шнелленхамеру! Поддакиватель, и то противно, а уж киватель… По привычке Уилмот кивнул.
   — Я горда, — продолжала Мейбл. — Я не довольствуюсь малым. Тот, за кого я выйду, должен быть царем среди людей… ну, хотя бы директором картины. Чем выйти за кивателя, я лучше умру в канаве.
   Тут бы заметить, что при голливудском климате в канаве особенно не умрешь, но Уилмот вместо этого взвыл, как дикий селезень, и начал с ней спорить. Ничего не вышло.
   — Останемся друзьями, — подытожила беседу она и, бросив «Ъ-ку», скрылась.
 
 
   Человеку в такой ситуации остается один выбор — или уехать на Запад и начать там новую жизнь, или топить горе в вине. Уилмот и так был на Западе, а потому все больше склонялся ко второму варианту.
   Как все Маллинеры, родственник мой практически не пил. Если бы любовные дела были в порядке, он удовольствовался бы пломбиром или молоком с солодом, но сейчас требовалось что-то другое.
   Он знал, что на Голливудском бульваре есть место, откуда, если ты постучишься дважды и засвистишь «О ты, моя страна», выглянет усатая физиономия. Она скажет: «Да», ты ответишь «Мир и дружба», после чего тебе откроют путь к погибели. Поскольку это ему и требовалось, Уилмот часа через полтора сидел за столиком и чувствовал себя намного лучше.
   Трудно сказать, когда он заметил, что напротив сидит еще кто-то. Во всяком случае, подняв в очередной раз бокал, он встретил чистый взгляд истинного Фаунтлероя, а точнее — того самого Джонни Бингли, которого вы, господа, сегодня видели.
   Удивился он не очень сильно. На этом этапе человек не удивится и слону в костюме для гольфа. Но заинтересовался и сказал: «Здрасьте».
   — Здрассь, — отвечало дитя, подкладывая льда в бокал. — Не говорите Шнелленхамеру, у меня в контракте особый пункт.
   — Кому не говорить?
   — Шнелленхамеру.
   — Как пишется?
   — Не знаю.
   — И я не знаю, — признался Уилмот. — Но сказать — не скажу.
   — Что?
   — Да вот это.
   — Кому?
   — Ну, ему.
   — А чего не скажете?
   — Забыл.
   Они помолчали; каждый думал о своем.
   — Вы не Джонни Бингли? — поинтересовался Уилмот.
   — Кто?
   — Вы.
   — Что?
   — Бог его знает.
   — Так чего надо?
   — Моя фамилия Маллинер. Да. Маллинер. И все.
   Собеседник то сплывался, то расплывался. В конце концов, его дело. Хочешь — расплывайся. Главное — сердце, я так считаю.
   Мысли эти побудили сказать:
   — А вы хороший парень.
   — И вы.
   — Значит, оба?
   — Ну!
   — Один и один — два, — уточнил скрупулезный Уилмот.
   — Точно.
   — Два, — повторил мой родственник, загибая пальцы, а кого? Дже-нет-ле-ме-на. Вот! Хорошие люди, джен-те-леме-ны. Один и один. Нет, два и два. Это вроде четыре? А нас двое… Ладно, не в том суть. Бингли, мне худо.
   — Ну!
   — Худо. Ду-ша бол-лит. Ик! В общем, душа болит.
   — А чего такое?
   Уилмот решил открыться замечательному ребенку.
   — В общем, так…
   — Как?
   — Ну, вот так.
   — А чего?
   — Я ж говорю. Она мне от-ка-за-ла. Замуж за меня не выйдет.
   — За кого?
   — За меня.
   — Не выйдет?
   — Нет!
   — Ну, дела, — сказал чудо-ребенок.
   — Да уж…
   — Ну, положеньице! Я так думаю, вам худо.
   — Точно. Хуже некуда, — признался Уилмот, тихо плача. — Что делать?
   Джонни поразмыслил.
   — Вот что, — сказал он. — Подальше есть еще одно местечко. Пошли туда.
   — Пошли, — согласился Уилмот. — И в Санта-Монику.
   — Это потом. Сперва — в местечко, потом — в Монику. Увидим новые лица…
   — Уж этого там хватает.
   — Значит, пошли.
 
 
   Наутро, в 11.00 мистер Шнелленхамер ворвался в большом волнении к своему компаньону, мистеру Левицкому.
   — Знаете что? — сказал он.
   — Нет. А что?
   — Приходил Джонни Бингли.
   — Если хочет прибавки, сошлитесь на депрессию.
   — Прибавки! Да ему и этого много!
   — Кому, Джонни? Кумиру американских матерей? А как же улыбка сквозь слезы?
   — Если эти матери узнают, что он карлик, да еще не первой молодости…
   — Кроме нас с вами, не знает никто.
   — Да? Вчера он надрался с одним моим кивателем. Говорит, вроде бы не признался, но между тем моментом, когда их вышвырнули от Майка, до того, как он тыкнул вилкой лакея, у него выпадение памяти.
   — Какой это киватель?
   — Маллинер.
   — Если он скажет газетчикам, Джонни конец! А у нас контракт еще на две картины, 250 тысяч каждая.
   — Вот именно!
   — Что нам делать?
   — Если б я знал!
   Мистер Левицкий подумал.
   — Надо выяснить, что известно Маллинеру.
   — Но спросить нельзя!
   — Мы за ним последим. Какой он?
   — Идеальный киватель. Тихий. Вежливый. Как это, на «п»…
   — Поганый?
   — Предупредительный. Тихий, вежливый, пунктуальный, предупредительный.
   — Ну, тогда все просто! Если он будет… ну, наглый или хамоватый, мы и поймем: «Знает!»
   — А дальше что?
   — Подкупим. И как следует, мелочиться некогда. Мистер Шнелленхамер вцепился в собственные волосы.
   — Хорошо, — сказал он, когда боль утихла. — Да, другого пути нет. Скоро у меня совещание. Он там будет.
   — Значит, следим за ним, как рысь.
   — Кто?
   — Рысь. Дикая кошка. Очень любит следить.
   — Да? Ну ладно. Я думал, рысь — это что-то такое, у лошади.
 
 
   Страхи несчастных магнатов обоснованы не были. Если мой родственник и слышал роковую тайну, он ее забыл. Входя в кабинет шефа, помнил он только о том, что при любом движении голова у него треснет.
   Однако м-р Шнелленхамер тронул за рукав м-ра Левицкого.
   — Видели?
   — Что?
   — Его. Трясется, как одержимый.
   — Да?
   — Еще бы.
   Действительно, Уилмот вздрогнул, но лишь потому, что шеф оказался абсолютно желтым. Он и сам по себе не поражал красотой, а теперь, тускло-шафрановый и не очень четкий, произвел такое впечатление, что родственник мой задрожал, как соленая улитка.
   Мистер Левицкий вдумчиво глядел на него.
   — Не нравится он мне.
   — Мне тоже, — поддержал его мистер Шнелленхамер.
   — Смотрите, закрывает лицо руками.
   — Видимо, знает все.
   — Да, наверное. Что ж, начнем. Когда придет время кивать, он себя и выдаст.
   Уилмот очень любил такие совещания. Делать почти ничего не надо, люди интересные. Но сегодня тут собралось одиннадцать самых нудных сценаристов, да и вообще с той самой поры, как он утром взял льда из холодильника, его томила какая-то меланхолия. Будь он героем русского романа, он бы пошел в амбар и повесился. А так — сидел очень прямо и смотрел перед собой.
   Многим он напомнил бы хорошего, многодневного утопленника; но мистер Шнелленхамер видел в нем леопарда перед прыжком, о чем и сообщил компаньону.
   — Простите, — осведомилась Мейбл, сидевшая с ним рядом, — как вы сказали, «Лео Пард»? Это новый актер?
   — Нет-нет, — спохватился шеф. — Частный вопрос, не для стенограммы. На чем мы остановились?
   — Кэбот Деленси сидит на айсберге. Перед его взором проплывают картины былого.
   — Какие?
   — Вы не сказали.
   — Ну, вот и выясним, — сказал шеф. — Что там у него проплывает?
   Молодой человек в очках, который вообще-то мечтал открыть магазинчик, предположил, что Деленси украшает витрину пупсами и фестонами.
   — При чем тут пупсы? — рассердился шеф.
   Автор проекта полагал, что они способствуют торговле.
   — Чушь! — воскликнул мистер Шнелленхамер. — Он миллионер, а не торговец.
   Пожилой субъект предложил воспоминания об игре в поло.
   — Ерунда, — сказал шеф, — Какое поло? Мы должны иметь в виду обычных, скромных жителей Среднего Запада. Верно я говорю?
   — Да, — сказал Первый Поддакиватель.
   — Да, — сказал Второй.
   — Да, — сказал и Третий.
   Киватели кивнули. Уилмоту показалось при этом, что в шею ему вонзили раскаленный щуп. М-р Левицкий дернул за рукав м-ра Шнелленхамера.
   — Видели, какой взгляд?
   — Да. Мрачный. Злобный. Значит, следим.
   Совещание продолжалось. Все что-нибудь да предложили, но решил проблему сам шеф.
   — Придумал, — сообщил он. — Сидит он на этом айсберге и вспоминает поло. Колоссальная сцена! Ясное дело, спорт. Верно я говорю?
   — Да.
   — Да.
   — Да.
   Уилмот поспешил кивнуть и удивился, что голова еще держится.
   Этот тихий, вежливый, предупредительный кивок успокоил шефа. Он вздохнул с облегчением. Он расцвел. Он начал ясно и громко:
   — Итак, одно видение — поло. Нужно второе, в лирическом ключе. Что-нибудь связанное с женщинами. Романтическая нота.
   Молодой человек в очках предложил показать, как Деленси продает красивой барышне индейские вышивки бисером, и глаза их встречаются; но где?
   Мистер Шнелленхамер стукнул по столу.
   — Какие вышивки? Что он, приказчик? Глаза — да, встречаются, но где? В старом саду. Жужжат пчелы, воркуют горлинки, шелестит листва. Ти-хо! Весна, ясно? Красота, ясно? Трава… э… зеленеет. Почки… э-э…
   — Краснеют? — подсказал мистер Левицкий.
   — С чего им краснеть? Ну, почки…
   — Варятся? — проснулся один сценарист.
   — Простите, — заметила секретарша, — почки не варят, а тушат.
   — Это не те!
   — Да-да, конечно, — огорчилась Мейбл. — Тут совсем запутаешься. Почки, птички…
   — Будут и птички, — радостно пообещал шеф. — Какие хотите. Особенно кукушка. Такой комический штришок. Значит, сад, он, она, объятие (помните о цензорах!), и вдруг мы слышим «Ку-ку! Ку-ку!» Так?
   — Да.
   — Да.
   — Да.
   Киватели готовились кивнуть, когда раздался чистый девичий голос:
   — Простите, мистер Шнелленхамер, не так.
   Воцарилось мертвое молчание. Одиннадцать сценаристов застыли, не веря своим двадцати двум ушам. Мистер Шнелленхамер едва не задохнулся. Такого с ним не бывало.
   — Что-вы-сказали? — выговорил он.
   Мейбл смотрела на него, как Жанна д'Арк — на инквизиторов.
   — Кукушка, — объяснила она, — произносит не «Ку-ку», а «У-ку». Особый звук, между «ъ» и «у».
   Сценаристы затрепетали. Многие чуть не плакали. И то — такая слабая, такая юная…
   Мистер Шнелленхамер, уже ничуть не радостный, громко дышал носом. Наконец он произнес:
   — Вы уволены.
   Мейбл вспыхнула.
   — Это нечестно! — сказала она. — Это несправедливо! Я же признала, что напутала с почками. А кукушки… Да я выступала с этим номером от Орегана до Мэна! Кого-кого, а их я знаю. Не верите — вон мистер Маллинер, он вырос на ферме. Мистер Маллинер, что они произносят?
   Уилмот вскочил, глаза его сияли. Да, был миг слабости, он любил Мейбл отчаянно и безумно, но чеки подписывал шеф. Самая мысль о том, что кассир станет не золотым прииском, а просто дядькой с моржовыми усами, едва не привела к предательству. Но это ушло. Глядя на нее, он обрел былую силу.
   — Ъ-ку! — вскричал он. — Какие «Ку-ку»? Нет, какие еще «Ку-Ку»? Ясное, четкое «Ъ». Я понимаю, это обычная ошибка, если «кукушка» — значит, так она и говорит. Но нет! Она говорит «Ъ-КУ».
   Раздался странный звук. Это Мейбл, разрезая воздух, кинулась в его объятия.
   — О, Уилмот! — рыдала она.
   Глядя поверх ее волос на магната, родственник мой с удивлением увидел, что тот, вместе с компаньоном, выгоняет всех из комнаты. Сценаристы текли в коридор пенящимся потоком. Вскоре остались только шефы и влюбленные. Мистер Левицкий запирал дверь. Мистер Шнелленхамер направлялся к Уилмоту, заискивающе улыбаясь.
   — Ну-ну, — говорил он, равно как и мистер Левицкий. — Я вас понял. Знающему человеку очень тяжелы такие ошибки. Я вижу, вы преданы нашей корпорации.
   — И я это вижу, — поддержал мистер Левицкий.
   — Вы не способны ей повредить, вам дороги ее интересы.
   — Очень дороги! (Левицкий).
   — И небольшие тайны, хе-хе?
   — Конечно. Тем более теперь, когда он войдет в правление.
   — В правление? — удивился мистер Шнелленхамер.
   — В правление. Присвоим вне очереди звание… ну, скажем, в ранге зятя.
   Мистер Шнелленхамер немного помолчал.
   — Верно, — сказал он после недолгой борьбы. — Я прикажу там, пусть составят контракт.
   — Вы согласны, Маллинер? — поинтересовался мистер Левицкий. — Вас устраивает эта работа?
   Уилмот собрался с силами. Голова трещала, он ничего не понимал — но Мейбл приникала к его груди.
   — Д-д… — начал он, и слова ему отказали. Он кивнул.