(Из моих воспоминаний)

   В Смоленске я был переведен в егерский полк, в дивизию генерала Неверовского командовать ротой. Принял я роту и вдруг вижу в ней этого самого Федьку-Звонаря, бывшего моего дворового.
   Я его за совершенного негодяя почитал. Был он раньше у меня в дворне, и никакой управы на него не было. В комнатах служил — никогда его нет; смотрит дерзко, отвечает на каждое слово; сдал его в псарню — тоже беда. Собаки любят, а егеря, доезжачие всегда на него с жалобой: грубит, всякие насмешки строит и ничего не боится. Я его и на конюшне сек, и из собственных рук учил — хоть бы что.
   Один раз пришел ко мне бурмистр и в ноги.
   — Что тебе? — спрашиваю, а он:
   — Накажите Федьку, бога ради! Убить меня грозится. Боюсь мимо псарни идти…
   — Как? что?
   Позвал Федьку, его и узнать нельзя. Бледный, дрожит от злости.
   — Как он смел, — говорит, — меня вором назвать. При всех людях опозорил.
   — Что-нибудь да было, что так назвал.
   — Ничего не было. Спьяна шапку свою потерял, а на меня накинулся. После шапку в канаве нашли! — говорит, а сам дрожит.
   Крикнул я на него, конюшней пригрозил и прогнал, а недели через две он так отколотил бурмистра, что тот едва ноги уволок.
   Ну, понятно, Федьку я наказал для примера тоже изрядно и решил от него избавиться, а тут наш государь с Наполеоном войну замыслил и был назначен усиленный набор. Я этого Федьку в первую голову и забрил. Увезли его в город и забрали в солдаты. Было это в конце 1805-го года. С той поры я его и не видел, а тут смотрю: он у меня в роте и уже унтером. Высокий, бравый, а с лица все тот же.
   — Давно ты здесь? — спрашиваю его.
   — С самого первоначалу, как забрили.
   — Что же, пришел до памяти?
   — Надо быть, поумнел, а в точности не могу знать.
   Неприятно мне было с ним встретиться. И наказывал я его много, и в солдаты сдал; ничего, кроме худого, ему не сделал и вдруг он опять у меня под командой и приведется — вместе в бою будем.
   Нехорошие это мысли, а думались. Такие примеры бывали у нас. Имеют солдаты зло против кого-нибудь. Как первое сражение — глядь, и убит. Разве узнаешь, от своей или от французской пули?..
   И сразу я стал его остерегаться. В то же время всякого норовлю спросить о нем, каков он таков. Все не нахвалятся им: и товарищ добрый, и служака, и в бою первый, и ко всему весельчак.
   Ну, про это-то я знал. Оттого его и Звонарем звали. Шутки, прибаутки так у него и сыпались; сказку рассказать, песню спеть — и просить не надо…
 
   Тем временем стояли мы в Смоленске, готовили сухари и собирались с Бонапартом сразиться. Он, говорили, в Витебске стоял. Наши старшие генералы все спорили, куда идти, чтобы встретиться с ним. Наш Багратион говорил, что Наполеон придет через Оршу и Красный, а немец Барклай^[1] — что из Витебска Наполеон прямо на Поречье двинется и на Смоленск. Ну, Барклай был старше и взял верх.
   Решили идти на Витебск и 26-го июля поднялись все тучею. Барклай с 1-й армией прямо на Поречье двинулся, Багратиону приказал на Катань идти, а чтобы не обидеть его совсем, нашей 27-й дивизии приказано идти в Красный и Оршанскую дорогу стеречь.
   Неприятно нам это было, страх! однако пошли.
   Действительно: все ушли с неприятелем сражаться, а нас поедали дорогу стеречь…
   Обидно.
   Пришли в Красный и устроились себе господами. Сам Неверовский дом исправника занял, мы по обывательским домам, солдаты лагерем.
   Днем спим да едим, вечером гуляем, а к ночи соберемся у полкового и жженку делаем, а там — в картишки — и до зари.
   Казаки да драгуны, те еще заняты были. И день, и ночь ездили и дорогу высматривали до самой границы уезда, а нам, пехотинцам, да артиллеристам совсем никакого дела не было.
   Так и жили, ни о чем не думая, до самого 2-го августа.
 
   В этот день мы почти на заре по квартирам разбрелись. Заснул я самым крепким сном, и вдруг кто-то меня толкает в плечо, кто-то кричит над ухом. Я с трудом раскрыл глаза. Гляжу, это мой денщик меня будит. Лицо встревоженное:
   — Вставайте, Ваше благородие! Тревога!
   А за окном, слышу, в барабаны бьют, в трубу играют, кони фыркают, люди бегут. Сразу у меня сон как рукой сняло.
   Наскоро умылся, одеваюсь и расспрашиваю: что случилось?
   — Не могу знать, — отвечает денщик, — казаки сказывают, француз идет. Генерал сам на площади!
   Оделся я, крикнул денщику: «Собирай вещи» — и к своему полку побежал. А в городе — суматоха, не приведи бог! Навстречу мне из города полк за полком идут, пушки прогромыхали, проехали казаки, и драгуны прошли, а сам генерал Неверовский у заставы на коне сидит и всех мимо себя пропускает.
   Лица у всех серьезные, и в то же время веселые. И мое сердце забилось: значит, бой будет!
   Выбежал я на площадь, а там наш полк стоит, две пушки и наш командир на копе.
   — Пушки, поручик, в южное предместье! — кричит, — на Оршанскую дорогу! как неприятеля увидите — стрелять.
   — Слушаю! — и тотчас кони подхватили пушки, и они загромыхали, а за ними побежали артиллеристы с дымящимися фитилями.
   — А вы, ребята! — закричал нашему полку командир, — не робеть! помните, нашему егерскому полку выпала честь — грудью врага принять! Вперед!
   Загремели барабаны, мы пошли и почти тотчас остановились. Город кончился. Впереди стояли две пушки, и за ними открывалась большая дорога на Оршу.
   Командир начал командовать.
   Часть полка рассыпалась и скрылась за домиками, часть выстроилась в две шеренги.
   Позади нас уже не было ни одного солдата, и по городу с воплями и плачем метались жители, стараясь увезти и унести с собой побольше имущества.
   Я стоял впереди своей роты и спросил у младшего офицера:
   — Что случилось?
   — Французы! — ответил он, — разъезды поутру прискакали и донесли, что их несметное количество по дороге идет. Валом валит!
   — Неужели сам?
   — Не знаю!
   Вдруг раздался в воздухе неясный гул. Мы взглянули на дорогу и словно окаменели.
   Сразу вся дорога, насколько хватал глаз, покрылась всадниками. Кого здесь не было только! С длинными конскими хвостами на киверах, на черных конях — драгуны; с флюгерами в руках — уланы; тяжелые кирасиры; конные егеря в высоких зеленых шапках. Все они широкими рядами медленно подвигались по дороге, словно широкая волна морского прибоя.
   — Смирно! — закричал наш командир, — готовсь!..
   Неприятельская конница прошла еще немного и остановилась в какой-нибудь полверсте от нас, так что лица видны были.
   Сбоку, с правой стороны, вдруг показались всадники. Впереди всех на черном коне мчался высокий, стройный генерал в шляпе с разноцветными перьями, в алом плаще, с обнаженной шпагой. Он остановился у середины и что-то стал говорить, указывая на нас шпагою.
   Если бы я не знал, что перед нами враги, которые сейчас бросятся на нас и станут нас рубить и топтать, то можно было бы залюбоваться картиной.
   Ряды всадников, кони, генерал с развевающимися перьями, и на всю картину льет свои лучи яркое августовское солнце, сверкая всеми красками и золотом на одеждах и киверах.
   — Мюрат! король Неаполитанский! — услышал я голоса.
   Да, это был Мюрат со всей своей кавалерией. Потом оказалось, что Багратион был прав, и Наполеон со всей армией двинулся на Смоленск, через Оршу и Красный.
   Мюрат что-то скомандовал и еще раз махнул шпагой.
   «Атака!» — подумал я и оглянулся на своих солдат. Тотчас позади меня стоял Федька-Звонарь. Он сжимал ружье, лицо его было бледно, а глаза сверкали решимостью и пристально смотрели вперед.
   По знаку Мюрата ряды французской конницы раздвинулись и из глубины колонн одна за другой вынеслись 20 пушек. Их быстро выкатывали, тотчас уводили коней и чуть не в 10 минут перед нами уже стояло 20 пушек, а затем тотчас грянул залп, сверкнул огонь, и на нас брызнула картечь.
   — Пли! — закричал наш командир. Грянули наши две пушки.
   Что они значили перед 20 пушками и что значил наш полк перед этими тысячами всадников?
   Пушки опять грянули, еще, еще… У нас сразу упало человек сорок.
   Командир подозвал к себе батальонных, поговорил с ними и скомандовал:
   — Направо кругом — шагом марш!
   В это самое время у неприятеля раздалась команда. Земля загудела, и вся масса всадников, словно ураган, помчалась на нас.
   — Пушки брось! вперед! — закричал командир, и мы побежали.
   Биться было безумием.
   Нас просто растоптали бы конскими копытами.
   Все же оставленные нами пушки еще дали по выстрелу.
   Мы бегом перебежали через город и выбежали на Смоленскую дорогу. Впереди стоял наш генерал со всею дивизией.
   Его пехота стояла одною густою колонною. С правой стороны стояли 10 пушек, а подле них Харьковские драгуны.
   Неверовский увидел нас и поскакал нам навстречу.
   — Смирно! стой! — раздалась его команда.
   Сзади нас гудела земля от скачущей кавалерии неприятеля, но мы сразу остановились, как вкопанные.
   Наш командир подскакал к генералу. Он выслушал его и, кивнув головой, снова скомандовал:
   — Равняйся! беглым шагом марш!
   Мы выравнялись и уже стройными рядами добежали до своих. Полки расступились, и мы заняли середину колонны.
   Было самое время. Кавалерия Мюрата высыпала из Красного и залила всю дорогу. На минуту она остановилась, выстроила ряды и ураганом бросилась вперед.
   10 пушек рявкнули и осыпали всадников картечью. Они остановились.
   Прошла минута, и новые массы помчались на нас с нашего правого фланга. Драгуны и казаки бросились им навстречу. На одно мгновенье все смешалось.
   Послышался гром от сшибки, а затем мы увидели, что наши драгуны и казаки мчатся во все стороны поодиночке, а французы забирают наши пушки.
   Два полка не могли устоять против десяти.
   Мы остались без кавалерии и без пушек. Нас было всего 3000 человек, а у Мюрата, как мы узнали потом, было 15 000 конницы.
   Наш Неверовский закричал громким голосом:
   — Ребята, не робеть! никогда конница вас не осилит, если вы будете слушаться команды и вести себя спокойно. Я с вами! — и с этими словами он сошел с коня, ударил его и вошел в наши ряды, как простой офицер, а конь его умчался в поле.
   Вот была минута! другой такой я не запомню во всю свою жизнь.
   Неприятельская кавалерия снова выстроилась, как на параде, послышалась команда, и с двух сторон на нас помчались их полки бешеным галопом. Мы свернулись в одну массу, спиной к спине в четырехугольник и с каждой стороны выставили ружья.
   Передние ряды опустились на колена, задние стали во весь рост. И вот на нас летели бешеные массы, а мы стояли недвижно.
   — Тревога! — раздалась команда, и загремели барабаны.
   — Готовсь! — скомандовал я своим. Все взяли ружья на прицел. Мы уже видели совсем перед собою оцененные морды коней.
   — Пли!
   Т-р-р-р-р… — раздалось частою дробью, огонь опоясал наши ряды, дым на мгновенье закутал нас, и я видел только вздыбившихся коней.
   Через мгновенье мы увидели, как во все стороны назад скачут всадники, а вокруг нас лежат убитые кони и люди.
   Раздался барабанный бой.
   В наших рядах послышался смех.
   — Молодцы, ребята, поздравляю! — закричал Неверовский, — видите, я говорил правду. Благодарю!
   — Рады стараться! ура! — закричали мы.
   — Теперь нам до того леска дойти только! — сказал нам генерал.
   — Шагом марш! — и мы двинулись вперед.
   Не прошли мы и четверти версты, как снова на нас помчалась кавалерия Мюрата.
   — Стройсь! смирно! Готовсь! тревога! пли! — и снова, как на ученье, мы отбили атаку.
   Двинулись опять, успели пройти версту и снова атака.
   Всадники совсем приблизились к нам. Раздались залпы. Кавалерист, наскочивший совсем на меня, запрокинулся и, падая, кинул в меня саблю. Она с силой вонзилась мне в плечо. Я успел ее отбросить, но левая рука моя повисла бессильно, и в ту же минуту я стал терять сознание.
 
   Очнулся я от криков.
   Мы стояли опять сплоченной массой. Вокруг нас скакали на конях французы и кричали нам:
   — Мете во зарм!
   Это значило: «Сдавайтесь!»
   А наши солдаты кричали:
   — Возьмите нас! умрем, а не сдадимся!
   Я выпрямился.
   — Осторожно, ваше благородие! я завязал вам ручку, да слабо. Ишь, кровь идет!
   Я оглянулся. Подле меня стоял мой Федька-Звонарь.
   — Ты мне помог? — спросил я.
   — Не бросить же вас, — просто ответил он.
   В это время барабаны забили отбой. Ряды выстроились и двинулись вперед. Неприятель скакал за нами. Надо было торопиться. Я сделал несколько шагов и зашатался.
   — Держите меня за шею! так!
   Федька-Звонарь подхватил меня за спину и понес. Мы почти бежали. За спиной было слышно фырканье неприятельских коней.
   — Брось меня, — сказал я Федьке.
   — Не трепыхайтесь, — ответил он. — Стройсь!
   Он опустил меня подле себя па землю. Снова мы отбили атаку и снова двинулись вперед. Федька опять взвалил меня себе на спину.
   Так он вынес меня из сражения.
   Мы успели перейти речку в 12 верстах от Смоленска, и атаки кончились.
   Мюрат был сконфужен.
   15 000 его всадников не могли справиться с 3000 наших.
   В Смоленске мне перевязали плечо, и я не оставлял строя, но не будь Федьки-Звонаря — я бы остался на поле битвы. Быть может, меня бы взяли в плен; быть может, растоптали бы кони.
   Я позвал к себе Федьку.
   — Ты спас мне жизнь, — сказал я. Он молчал.
   Мне стало совестно. Я ничего, кроме худого, не сделал этому человеку. Мы были одни. Я обнял его.
   — Прости меня, — сказал я и заплакал.
   Я записываю это, потому что не стыжусь своих слез. Это были слезы чистого раскаяния. С той поры я не ударил ни одного своего дворового.
   — Барин, ваше благородие! — заговорил Федька и упал мне в ноги.
   Мы оба плакали.
   Я выпросил его у командира себе денщиком и с той поры не расставался с ним. Вместе мы сделали походы 12, 13 и 14-го года; после я освободил его от службы, и он остался со мною моим камердинером, моим другом.
 
   Отступление нашего отряда с Неверовским во главе в военной истории должно почитаться геройским делом.
   3000 билось против 15 000 и осталось непобежденным.
   Наполеон Бонапарте, когда узнал про это дело, пришел в ярость. Если б Мюрат осилил нас, уничтожил или взял бы в плен, он бы без всякого препятствия занял Смоленск и вся история 12-го года была бы тогда иная, по — «С нами бог» и он не допустил этого.

   В действительности М. Б. Барклай-де-Толли был по происхождению шотландец.