Как же зрители, в такое мгновение, как сейчас, похожи на богов Эпикура! Бессильные изменить ход событий, но знающие сюжет лучше, чем персонажи, они могли бы вскочить и крикнуть: "Не делайте этого!" — но Эдип все равно ослепит себя, и петля, затянувшаяся поверх пурпурных одежд Иокасты, неотвратимо остановит ее дыхание.
   Впрочем, никто из них и не собирается вскакивать. Их не проведешь. Они тоже связаны странными узами трагедии. Боги могут только наблюдать и знать, они не в силах ни изменить ход событий, ни бороться с Ананке.
   Мой хозяин уже предвкушает наступление того, что он называет "катарсис". Мой поиск завел меня далеко, и выбор я сделал хороший. Филип Деверс живет в театре, как червь живет и яблоке, как паралитик — в аппарате для искусственного дыхания. Театр — это весь его мир.
   Ну а я живу в Филипе Деверсе.
   Десять лет его глаза и уши — мои глаза и уши. Десять лет я вкушаю тонкие ощущения великого театрального критика, а он даже не осознает этого.
   Конечно, кое о чем он догадывается — ум его живой, а воображение — достаточно богатое, но его классически обученный интеллект привык рассуждать слишком здраво, и его знакомство с психопатологией слишком глубокое, чтобы разрешить тот заключительный прыжок от логики к интуиции и признать, что я существую на самом деле. Время от времени, перед тем как погрузиться в сон, когда ослабевают путы здравого смысла, он забавляется с идеей побеседовать со мной, но на следующее утро он всегда отвергает эту мысль — самое разумное решение. Что бы мы могли сказать друг другу?
   — А теперь тот извечный вопль на рассвете, и Эдип, объятый ужасом, прокрадется по сцене!
   Как утонченно!
   Мне бы хотелось познать обе половины эстетического восприятия. Деверс утверждает, что полное восприятие состоит из двух частей — движения души, направленного вовне и называемого состраданием, и движения души, направленного на себя и называемого ужасом. Увы, я ощущаю лишь вторую часть, я всегда ищу ее, стремлюсь к ней. Но первая половина никак не дается мне, я ее не понимаю, даже когда мой хозяин дрожит и взор его влажно затуманивается.
   Я с удовольствием развил бы в себе полное восприятие трагического. К сожалению, мое время здесь ограничено. Я охотился за красотой среди тысяч звездных систем и здесь узнал, что человек, которого звали Аристотель, дал ей точное определение. Как ни печально, мне придется уйти отсюда, так и не познав всю палитру эстетического восприятия.
   Но я задержался. Другие уже ушли. Звезды тихо движутся в небе, время бежит, часы пробьют…
   Бешеные овации. Воскресшая Иокаста, улыбаясь, кланяется рядом со своим королем, чьи глазницы — две багровые впадины. Рука об руку, они упиваются нашими аплодисментами — но даже бледный Тересий ^[1] не видит того, что открылось мне. Очень печально.
   А потом мы возвращаемся на такси домой. Сколько времени сейчас в Фивах?

* * *

   Деверс смешал для нас крепкий коктейль, чего он обычно не делает. Я сумею оценить эти последние мгновения здесь, на Земле, тем более что буду смотреть сквозь призму его парящей фантазии.
   Он в странном настроении. Словно догадывается, что должно случиться в час ночи, словно знает, что произойдет, когда атом расправит свою покрытую шерстью грудь, плечом оттолкнет в сторону целую армию Титанов, и Средиземное море устремится вперед, чтобы погрузить свою черно-красную морду в пустующую Сахару.
   Но он не может это узнать, не узнав обо мне, и на сей раз он будет персонажем, а не зрителем — когда начнется представление необыкновенной красоты.
   Мы оба видим бледные серые глаза — отражение на сдвижной дверце аптечки. Деверс перед тем, как выпить, всегда заранее принимает аспирин, и я понимаю, что он смешает нам еще один коктейль.
   Но его рука… Она останавливается рядом с красным крестом на дверце. Окруженные кафелем и нержавеющей сталью, мы оба разглядываем отражение человека, совершенно нам незнакомого.
   — Добрый вечер!
   Десять лет совместной жизни — и теперь эти два слова, да к тому же накануне последнего представления!
   Даже если бы мне удалось активировать его голос, отвечать было бы, пожалуй, неразумно — я мог бы лишить Деверса душевного равновесия.
   Я подождал, он тоже.
   Наконец, словно органист, я нажал на нужные синапсы и взял аккорд.
   "Добрый вечер. Пожалуйста, не останавливайтесь и примите свой аспирин".
   Он так и сделал. Потом взял с полочки стакан с коктейлем.
   — Надеюсь, вам нравится мартини?
   "Нравится. Весьма. Пожалуйста, выпейте еще".
   Он ухмыльнулся нашему отражению и вернулся в гостиную.
   — Что вы такое? Психоз? Диббук? ^[2]
   "О нет! Ничего подобного — всего лишь зритель".
   — Не могу припомнить, чтобы я продавал вам билет.
   "Вы и в самом деле меня не приглашали, но не думаю, что вы стали бы возражать, если бы я продолжал молчать…"
   — Очень мило с вашей стороны.
   Он смешал еще один коктейль, затем выглянул на улицу, на стоящий напротив дом. Там были два освещенных окна, на разных этажах, — словно два перекошенных глаза.
   — Вы не возражаете, если я спрошу зачем?
   "Ничуть. Я надеюсь, вы даже сможете мне помочь. Я — странствующий эстет. Но у меня нет тела. В мирах, которые я посещаю, мне приходится временно, разумеется, поселяться в чужих телах — предпочтительно в телах существ, чьи интересы сходны с моими".
   — Понимаю — вы незваный гость, "заяц", так сказать.
   "Пожалуй, в каком-то смысле, да. Но я стараюсь не доставлять своему хозяину никаких неудобств. Обычно мой хозяин так и остается в неведении, что я жил в его теле. Но я вынужден вскоре покинуть вас, а последние несколько лет кое-что постоянно не дает мне покоя… И раз уж вы догадались о моем существовании и сумели сохранить здравый рассудок, то я решил задать вам один вопрос".
   — Ну что ж, спрашивайте. — Тон его голоса стал резким и очень раздраженным. Я сразу понял причину случившейся с ним перемены.
   "Не думайте, — сказал я ему, — что я как-то влиял на ваши мысли или поступки. Я только зритель. Мое единственное занятие — смаковать красоту".
   — Очень интересно! — усмехнулся он. — И как скоро это произойдет?
   "Что "это"?"
   — То, из-за чего вы меня покидаете.
   "О, это…"
   Я не знал, что ему сказать. Но что он, в сущности, может сделать? Лишь будет немного больше страдать…
   — Ну?
   "Мое время истекло", — объяснил я ему.
   — Я вижу вспышки, — сказал он. — Песок и дым, и пылающий бейсбольный мяч.
   Он был слишком восприимчив. Мне казалось, я хорошо скрыл от него эти образы.
   "Ну… В час ночи наступит конец света…"
   — Хорошо, что вы меня предупредили. Как это произойдет?
   "По проекту "Эдем" собираются сдетонировать подложку из расщепляющегося материала. В результате начнется чудовищная цепная реакция…"
   — А вы не могли бы как-нибудь остановить ее?
   "Я не знаю как. Я не знаю, что может остановить ее. Мои знания ограничены искусствами и науками о жизни. Вы сломали ногу, когда в прошлом году катались на лыжах в Вермонте. Но об этом вы так и не узнали. С подобными вещами я могу справляться, но…"
   — И завывания сирен гражданской обороны в полночь, — продолжил Деверс.
   "В час ночи, — поправил я. — По Восточному Стандартному Времени".
   — Возможно, было бы неплохо сделать еще один коктейль, — сказал он, глядя на часы. — Скоро полночь.
   "Мой вопрос…" — я прочистил воображаемое горло.
   — А, да, что вы хотели бы узнать?
   "Меня интересует вторая часть восприятия трагического. Я видел, как вы много раз испытываете жалость, но я не могу ее постичь. Я чувствую ужас, но сострадание — сострадание всегда ускользает от меня".
   — Страх и его высшее проявление — ужас знакомы всякому, — сказал он. — Простейшие, элементарные чувства. Но сострадание… для этого нужно проникнуть в мысли и душу человека — не обязательно так, как это делаете вы, — прочувствовать все, что ощущает он, стоя на краю гибели, прочувствовать так, словно вы вместе с ним стоите над пропастью, и вы уже ничего не можете изменить, хотя вам чертовски бы хотелось, — вот что такое сострадание.
   "О? И страх тоже?"
   — …и страх тоже. Вместе с состраданием он составляет великий катарсис подлинной трагедии.
   Он икнул.
   "А трагический персонаж, из-за которого вы испытываете эти чувства? Он должен быть достойным и великим, не так ли?"
   — Именно так, — он кивнул, словно я сидел напротив него в кресле. — И в тот последний момент, когда всевластный закон джунглей уже почти восторжествовал, он должен взглянуть в безликую маску Бога, и подняться, на это краткое мгновение, над мольбами своего естества и неотвратимым ходом событий.
   Мы оба взглянули на его часы.
   — Когда вы собираетесь уйти?
   "Минут через пятнадцать".
   — Хорошо. У вас есть время послушать запись, пока я буду приводить себя в порядок.
   Он включил проигрыватель и выбрал пластинку.
   Я смущенно пошевелился.
   "Если это будет не слишком долго…"
   Он посмотрел на конверт пластинки.
   — Пять минут и восемь секунд. Я всегда считал, что эта музыка должна звучать в последний час существования Земли.
   Он поставил пластинку на проигрыватель и опустил звукосниматель.
   — Раз уж архангел Гавриил не пожелал явиться к нам, то это его вполне заменит.
   Он потянулся за своим галстуком, а первые ноты "Saeta" Милеса Девиса неритмично, подобно раненому зверю, взбирающемуся на холм, поплыли по комнате.
   Деверс тихо подпевал, пока снова завязывал галстук и причесывался. Девис рассказывал о белых лилиях языком медных духовых инструментов, и перед нами прошла процессия: проковыляли, ведомые Антигоной, Эдип и ослепленный сыновьями Глостер, и Гамлет, принц Датский, шпагой отдав салют, бросился вперед, и тяжело ступая прошел черный Отелло, а за ними — Ипполит ^[3], весь в белом, и печальная герцогиня Мальфи прошествовали в воспоминаниях по тысячам театральных сцен.
   Филип застегнул свою куртку, когда отзвучали последние ноты, и выключил проигрыватель. Бережно поместив пластинку в конверт, он поставил ее обратно в фонотеку.
   "Что вы собираетесь делать?"
   — Сказать миру "прощай". Дальше по улице — вечеринка, на которой я не собирался присутствовать. Думаю, я все-таки загляну туда, чтобы выпить. Вам, кстати, тоже до свидания.
   — Да, чуть не забыл, — спросил он после чуть заметной паузы. — А как вас зовут? Я давно догадался о вашем присутствии, должен же я как-то называть вас.
   Он неосознанно предположил одно имя. Раньше у меня не было имени так что я принял это.
   "Адрастея"^[4], - ответил я.
   Он опять ухмыльнулся.
   — От вас нельзя скрыть ни одной мысли, не так ли? Прощайте.
   "Прощайте".
   Он закрыл за собой дверь, а я промчался сквозь потолки и полы, и крышу, а затем — еще выше, в ночь над городом. Один "глаз" в доме на другой стороне улицы зажмурился; пока я смотрел, другой сделал то же самое.
 
   Опять бестелесный, я полетел вверх, желая, чтобы я смог что-нибудь почувствовать.

---

 
   Переводчик И. Павловский
   М.: Аким, Таганрог: Книжная лавка, 1993 г
   Серия: Миры фантастики, том VIII. Роджер Желязны
   Roger Zelazny. "A Thing of Terrible Beauty", 1963
 

   1. Тересий — в древнегреческой мифологии сын нимфы Харикло, фиванский прорицатель.

   2. Диббук — демон или душа умершего, которая вселяется в тело живого человека и управляет его поведением (евр. фольклор).
 

   3. Ипполит — герой одноименной трагедии Еврипида.

   4. Адрастея — в греческой мифологии богиня, часто отождествляемая с Немезидой.