Николай Басов
   Мир вечного полдня
   (Мир вечного полдня No1)
   Летопись первая.
   Проблема выживания
   Часть 1. Мир вечного полдня
   1
   Ростик проснулся, потому что солнце жгло глаза. Это было странно, он спал на отцовской "уличной" раскладушке, под любимой семейной вишней, а значит, солнце не могло его осветить. Оно появлялось тут лишь после одиннадцати, а сейчас не могло быть одиннадцать, он это знал наверняка, он не выспался.
   Да, не выспался, он прекрасно понимал, что его клонит поспать еще часа два, тем более что сегодня ему полагается иметь соображающую голову. Ему предстоял экзамен по математике, от которого зависело, что он будет делать дальше, куда направит свои стопы, как говаривал отец, обсуждая возможные институты.
   Он открыл глаза... и скатился с раскладушки, запутавшись в одеяле, которое поверх пледа, под которым он спал, подражая отцу, на него положила мама. Должно быть, решила "утеплить" его, когда он уже уснул. Она часто не одобряла, когда кто-то спал во дворе, говорила о росе, о прохладном воздухе и возможных тарантулах. Все это была ерунда, тарантулов у них сроду никто не видел, а прохладный воздух идет только на пользу. Как отцу.
   И тогда он понял, почему солнце светит прямо сверху на его несчастную голову - он проспал. Ростик посмотрел на часы, оказалось, уже половина двенадцатого... Проспал!
   Нет, на двенадцати стоит не маленькая, а большая стрелка, а маленькая... Она чуть зашла за шесть часов. Значит, сейчас без чего-то четверть седьмого?
   Он поднял голову, посмотрел на желтый солнечный диск, висевший в зените, пробивающий не только реденькие сероватые облачка, но и хитроумно обошедший спасительную вишню, под которой летом он спал почти столько времени, сколько помнил себя, с младенчества, а ночевал уже года три, с тех пор как мама поддалась уговорам отца, что он - Рост - уже большой.
   Итак, часы врали. Встали, пока он спал, и вот сейчас, почти в полдень, пытаются утешить тем, что он еще может успеть на экзамен. Взвесив такую возможность, Ростик нашел шлепанцы, вырезанные из старых кедов, и пошел в дом.
   - Мам, мама!
   Никто ему не ответил. Он дошел до третьей, самой дальней, комнаты, где размещалась родительская спальня, и с удивлением уставился на кровать. Мама не убрала за собой постель - положительно, мир сошел с ума.
   Ну, с отцом все понятно, он еще месяц назад ушел на какую-то свою "летневку", потому что такая у него работа - он радиоинженер, связист, "маркони" и вообще у них в городе личность легендарная, поскольку один из немногих общался с живыми иностранцами, на зимовках. Знает три чужих языка и говорит на них быстрее, чем по-русски. Его не будет почти до Нового года, да и то если его не уговорят остаться на зимовку, то есть на весь год целиком.
   Но вот почему мама проявила такое непривычное для себя вольнодумство, вернее сказать - распущенность? Она главврач "Скорой помощи", у нее страсть к чистоте и аккуратности - со студенческих времен. Что с ней-то произошло?
   Ростик нашел крынку молока с куском хлеба, намазанным медом, чтобы хлеб как следует пропитался, как он любит. Значит, она все-таки о нем подумала, когда убегала невесть куда, невесть когда.
   Над молоком на стене висели часы. Ростик даже поближе подошел. Так и есть, четверть седьмого, он не мог опоздать на экзамены, потому что часы эти отец выиграл на собачьих гонках года три назад на Аляске, они заводятся раз в две недели, и точность хода у них сравнима с морскими хронометрами. Так говорил отец, а значит, так и есть. В городе, говорил он, могли врать все остальные часы, особенно в головах начальников, но эти показывали абсолютное астрономическое время.
   Но как же тогда быть с солнцем? Значит ли это, что сегодня, второго июня шестьдесят седьмого года, в пятницу, день его первого и самого важного из выпускных школьного экзамена, мир сделался каким-то другим? Отца бы спросить, но он далеко, а установить прямую связь с ним почти невозможно, потому что из их широт до Арктики "досигналить" очень трудно.
   Одевшись в свои любимые брезентовые черные "техасы" с заклепками и серую майку, Ростик торопливо сжевал хлеб, махнул рукой на раскрытые где-то в середине учебники и вышел на улицу.
   Их привычная Октябрьская улица одним концом уходила к парку Победы со стадионом, а другим - к центру Боловска, где располагался райком, Дом культуры и памятник вождю. Город был вовсе не так мал, как некоторые думали, в нем имелись филиалы Воронежского университета и Харьковского политеха, обсерватория и куча заводов.
   Сейчас улица выглядела как-то не так, что-то в ней было странное. И не потому, что их привычная скамейка, которую отец увековечил из кирпичей на месте старой, деревянной, где он когда-то сделал маме предложение, выглядела слишком резко, как на контрастной фотографии. И даже не из-за того, что двухсотлетняя акация, нависшая над скамейкой, самое старое дерево в городе, не дрожала ни единым своим листом, чего быть практически не могло. А потому, что почти все жители улицы вышли к калиткам своих палисадничков и слишком негромкими, опасливыми голосами переговаривались, нервно поглядывая в сторону центра. Или вверх, на солнце, которого не могло быть там, где оно находилось.