— Мы знаем о вас немало! Почти все! Знаем, что вы долго сидели, были на Колыме, на пятьсот третьей стройке и в „Краслаге". Освободились из заключения в тысяча девятьсот пятьдесят втором году. И после освобождения находились в ссылке в наших краях. А потом из ссылки бежали… Где вы, кстати, шатались все последнее время? Вот только это одно неизвестно.
   — Где я был, там меня уже нет, — сказал я. — Предположим, что в самой глуши, в Заполярье. Да какая вам разница? Обстоятельства теперь переменились.
   Разговор этот происходил в Абакане, в областном комитете партии. Стояла снежная суровая зима 1954 года. За окнами густыми хлопьями падал декабрьский снег. Даже не падал, а, скорее, висел, затмевая даль и налипая на стекла. В кабинет сочился серый, какой-то зябкий свет. Человек, с которым я беседовал, Николай Димитрович Кудрявцев — заведующий отделом пропаганды и агитации — сидел за огромным, заваленным бумагами столом. А я помещался напротив — в потертом кожаном кресле для посетителей.
   Облокотясь о стол, Кудрявцев негромко сказал:
   — Вы правы. Обстоятельства, действительно, переменились. После смерти Сталина партия приняла новый курс… Но все же не надо думать, будто она переродилась и отказалась от главных своих установок и правил. Отнюдь! — он поднял палец. — Вопрос о бдительности, о контроле — остался…
   — Это все понятно, — досадливо проговорил я. — Но потолкуем конкретно… Обо мне… Областная газета начала печатать мои стихи и очерки. И главный редактор теперь согласен взять меня на работу. Но тут все зависит от вас — так он мне заявил. Без вашего согласия он якобы ничего предпринять не может.
   — Натурально, — усмехнулся Кудрявцев, — газета всецело подчиняется нам.
   — Ну, а вы?..
   — Ну, а мы тоже, в принципе, не против. Но существует общее правило: в партийные учреждения и, в том числе, в редакцию газеты, не принимают людей непроверенных, так сказать, с улицы… А вы как раз такой! Уж извините.
   — Так что же мне делать?
   — Самый простой вариант и самый для вас лучший — устроиться на какую-нибудь другую работу. А уж потом мы вас переведем… Но только — потом! Сначала приглядимся, присмотримся…
   — Да к чему, собственно, присматриваться-то, — начал я… И тут же умолк. Понял: передо мною — стена! Ее не прошибешь и не поколеблешь. И обойти ее тоже нельзя. Надо смиряться — ничего не поделаешь! — Вы говорите — устроиться, — вздохнул я. — Но куда? Куда? Может, вы мне посоветуете?
   — А что вы, собственно, умеете? — поинтересовался Кудрявцев. — У вас есть какая-нибудь „мирная" специальность? — И потом добавил, помедлив: — Насколько нам известно, вы были блатным… Профессиональным вором…
   — Чепуха все это, сплетни! — воскликнул я возмущенно. — Ну, посмотрите на меня: разве я похож на блатного?
   Кудрявцев прищурился, разглядывая меня. Потом сказал добродушно:
   — Вообще-то лицо у вас уголовное. Что-то есть в нем такое… — он пощелкал пальцами, — специфическое…
   — Ну, не знаю, — пожал я плечами, — не знаю, что вам померещилось. Во всяком случае, я по специальности художник-график. Иллюстратор. И, между прочим, хорошо знаком с оформлением и производством газеты.
   — Что-о? — удивился Кудрявцев. Брови его полезли вверх, губа отвисла. — Это каким же образом?
   — Так ведь я — старый фронтовой журналист! — пояснил я, глядя на собеседника невинными, чистыми „голубыми глазами". — Вам об этом разве не докладывали?
   — Н-нет… Но вы все-таки сидели?
   — В общем, да, пришлось… А кто тогда не сидел?
   — И арестовали вас за железнодорожный грабеж, не так ли?
   — Эх, да какой там грабеж, — махнул я рукой. — Просто в поезде началась облава. Чекисты искали каких-то бандитов… Никого не нашли, ну и стали хватать всех подряд. Так вот я и попал. А ведь тогда, при сталинском режиме, как было? Если уж попался — то не вырвешься…
   — Где же это происходило? Когда?
   — На Украине, в тысяча девятьсот сорок седьмом году. Помните, какое было время?
   — Конечно. Но все-таки… — он насупился, бормоча: — Странно как-то… Непонятно…
   И вдруг потянул к себе лежащий на углу стола свежий номер газеты.
   — Значит, вы — журналист?
   — Да, — сказал я нагло. — Еще какой!
   — Проверим.
   Кудрявцев с треском развернул газету и потом, постукивая ногтем о крупный верхний, идущий через весь лист заголовок, сказал:
   — Существует определенная журналистская терминология. Вот как, например, такой заголовок называется?
   — Шапка.
   — Так. Ну, а это? — Он указал на большую статью, помещенную в самом низу страницы.
   — Подвал.
   Я отвечал легко и небрежно. И с благодарностью вспоминал в эту минуту старого своего лагерного приятеля Роберта Штильмарка. Три года назад, на знаменитой пятьсот третьей стройке, он обратил внимание на мои стихи и песни — поверил в меня как в литератора. И как-то раз подарил мне книгу „Оформление и производство газеты", которую он принес с воли и постоянно хранил при себе. Вручая ее мне, он сказал: „Прочти и запомни — на свободе это тебе пригодится!" И хотя я плохо тогда представлял себе свое будущее и не очень-то верил в добрые перемены, я все-таки книгу принял. И пронес через многие этапы и штрафняки. И частенько читал ее, валяясь на грязных дощатых нарах… И вот теперь прочитанное действительно пригодилось, внезапно выручило меня. Я даже и не предполагал, что так хорошо смог все это запомнить! Кудрявцев же и вовсе был потрясен моей эрудицией. Проэкзаменовав меня и сложив газету, он сказал, закуривая: