Когда («Я обошёл грозу бы…»)
Я обошёл грозу бы,
Да и не я один:
Когда вырываю зубы,
Колют новокаин;
Но не дантист вызывает
В жизненный кабинет —
Когда людей вырывают,
Анестезии нет.
Снайпер («Не просто так по городу кресты…»)
Не просто так по городу кресты,
и кладбище бесформенное — город.
Он говорит, что скоро-скоро-скоро
исчезнешь ты; не будет слова «ты».
Сойдутся в точку миллионы троп,
и точка, как прицел, упрётся в стену:
в аптеки, перекрестки и антенны;
и в мой уютный, тёплый, съёмный гроб.
Испуганная принцесса («Сканирую город всевидящим оком…»)
Сканирую город всевидящим оком
(сейчас ещё гордости полный музон бы):
шагают по городу бодрые зомби;
повсюду петарды, и ленты из окон.
И смотрит принцесса из башни высокой.
Мой сканер ломает великая радость,
хлопушки, шутихи все, все фейерверки;
и шум клоунады, и топот проверки,
где чёрным крылом, да по мёртвой парадной
проносит волна нефтяные лампады…
Принцесса испугано смотрит из башни,
а зомби шагают, повсюду плакаты,
чудовищно тих в марше сонном театр.
Принцесса всё смотрит. Принцессе так страшно.
Принцессе так хочется день вчерашний.
Бесконечность («Я сегодня сумел измерить…»)
Я сегодня сумел измерить
бесконечность, и вот вердикт:
это просто такие двери,
из которых я уходил;
уходил, и кому-то больно
было на пожизненный срок.
Бесконечность — прямоугольна.
Закрывается на замок.
Мольба («Течёт вода, течёт вода, струится газ…»)
Течёт вода, течёт вода, струится газ.
Течёт вода, течёт вода, струится газ.
Сквозь щели дней, к тебе в окно, струится газ.
Ты у окна, течёт вода, струится газ.
Идут года, ты у окна, сквозняк внутри.
Течёт вода, струится газ и не горит.
Ты у окна, вода, вода, молчат часы.
Идёт четвёртый пыльный год, течёт вода.
Часы молчат, приходит день, уходит день.
Струится газ, и всё вокруг, и всё в воде.
Куда-то люди все ушли, ушли давно.
И ты одна, ты у окна, молчат часы.
Ложится пыль, движенья нет, внутри сквозняк.
И ты молчишь, и ты одна, и ты глуха.
И ты сидишь, и смотришь вдаль, и город пуст.
Окно одно, в нём небоскрёб, над ним туман.
Холодный свет, бессонный день, пустая ночь.
Ложится пыль, течёт вода, струится газ.
Окно, туман, холодный свет и небоскрёб.
Четвёртый год часы молчат… Звонок! Звонок!..
Колыбельная («…такие-то дни ни за что не прожить живым…»)
…такие-то дни ни за что не прожить живым.
Весна, лето, осень, зима — никакого проку.
Как будто виски отрываются от головы,
и голому мозгу холодно и одиноко.
Огромные птицы — стеклянные головы глаз,
огромные крылья и клювы — ковши, не иначе, —
вслепую следят за нами, как будто нас
нельзя отпускать никуда из картонных пачек.
…такие-то дни изгибался в больной изгиб,
метался в бреду на горячей пустой постели.
Летели по ветру горящие листья-виски,
и тайные страхи, пылая, на них летели.
Изгиб доходил до излома, болел излом,
и, будто бы жаль становилось на миг меня ей —
слепая тоска укрывала меня крылом,
и нежно баюкала, к вечному сну склоняя.
Дым ОК («Бывает, мечтаешь о чуде…»)
Бывает, мечтаешь о чуде.
О ясном луче, о тепле.
Но чуда-то нет. И не будет.
Засаленный клетчатый плед
глотает всё тело, и молча
следит за душою в углу
стоящей. А ей надо полчищ
стальной саранчи, чтобы слух
терзали безумные трели
их движущихся смычков,
глаза чтоб и пальцы старели,
белели провалы зрачков,
и чтобы с гнилыми зубами
пустело отверстие рта.
Она отрицает всю память,
и в теле пустом заперта.
Умрёт она раньше, чем тело.
И тело пускай подтвердит:
туманное что-то взлетело
дымком сквозь решётку груди.
Мука́ («Знавал я барышню одну…»)
Знавал я барышню одну.
С весны знавал и по весну.
Она умела хорошо
Косить большой косой.
И я теперь босой.
Заплечный у меня мешок,
Удобный. Но пустой.
Знавал я барышню, знавал,
Она любила жернова,
И скошенное молотить
Любила, и молоть.
Взахлёб дрова колоть.
Любила смерть носить в груди,
Так укрощая плоть.
Знавал я барышню, она
Любила, будучи пьяна,
Бросать муку, в глаза бросать —
